Бедняга! Какую странную и печальную жизнь он прожил. Но, читая его книгу, я вдруг почувствовала, что он действительно понимает меня, особенно мои чувства. Он утверждает, что он – единственный в своем роде, что на земле еще не было человека, похожего на него. Он заставил меня осознать и мою собственную неповторимость. Руссо заставил меня поверить в то, что никто и никогда не сможет до конца понять то, что мне довелось пережить. Особенно мое гнетущее беспокойство о Луи-Иосифе, равно как и тревогу по поводу того, за что Господь даровал мне такого сына.
      Я не в состоянии описать мысли и чувства, которые пробудил во мне Жан-Жак, но его творчество произвело на меня глубокое впечатление. У меня возникло странное ощущение, словно он был моим другом, которого я очень хорошо знала. Вот почему я хочу побывать на его могиле и отдать ему дань уважения.
 
       29 августа 1783 года.
      Наша поездка на Канал королевы, как и ожидалось, оказалась очень скучной. Единственным светлым воспоминанием о ней стало мое посещение Эрменонвилля, где похоронен Жан-Жак, особенно если учесть, что туда по просьбе Людовика меня сопровождал Аксель.
      Здесь, в Эрменонвилле, отослав экипаж и не нуждаясь к слугах или стражниках, мы с Акселем остались совсем одни, как когда-то в Швеции, и могли говорить свободно, не опасаясь, что кто-то будет подсматривать за нами или подслушивать.
      Мне было так хорошо с ним, так легко и спокойно, будто мы не расставались ни на минуту. Взявшись за руки, мы шли по извилистой тропинке, которая вела к могиле великого писателя и философа, притаившейся в чаще деревьев на маленьком островке посреди озера. Никто не встретился по пути, и мы наслаждались обступившей нас тишиной, теплом, поднимавшимся от нагретых солнцем камней под ногами, и облаками, медленно проплывавшими над головой.
      Я присела у могилы на скамеечку и положила ладонь на мраморную надгробную плиту, а потом произнесла коротенькую молитву – не за упокой его души, а во здравие, как будто он был еще жив и находился где-то рядом с нами. Я не могу объяснить, что я при этом чувствовала.
      Аксель сел на землю под деревом, прислонился к его стволу и задумался. Спустя какое-то время я присоединилась к нему, не обращая внимания на то, что трава перепачкала зеленью мой наряд из прозрачного газа и носки розовых туфелек.
      – Знаете, я ведь тоже им восхищаюсь, – заметил Аксель. – Превыше всего он ценил простоту и безыскусственность, как и я. Он отбрасывал в сторону ненужные сложности бытия, пытаясь докопаться до истины.
      Я лишь кивнула в ответ, не находя слов. Мы сидели молча, я положила голову Акселю на плечо.
      – Я уверена, по крайней мере, в одной очень простой вещи, – наконец сказала я. – Я люблю вас.
      Он поцеловал меня в лоб.
      – И я люблю вас, маленький ангел. И всегда буду любить.
      С того чудесного дня я стала задумываться над смыслом своего существования, особенно долгими бессонными ночами, когда сидела у кроватки Луи-Иосифа, оберегая его беспокойный сон. Мне казалось, что в жизни очень мало вещей, которые действительно важны. Любовь. Природа. Надежда. Любить окружающих. Искать утешения и успокоения в природе. Жить с постоянной надеждой в сердце.
      Разве не согласился бы со мной Жан-Жак?
 
       7 октября 1783 года.
      Штат моей домашней прислуги понес потери. Вчера стражники арестовали Амели и увезли ее в Бастилию. Ее преступление заключается в том, что она настраивала жителей деревни Сент-Броладре против короля и составила жалобу от их имени.
      Людовик уделяет очень большое внимание этому делу. Выясняется, что Амели, втайне от всех нас и даже от Эрика, подпала под влияние радикальных ораторов и сочинителей памфлетов, распространявших ложь и грязные сплетни обо мне и Людовике. Но она и без этого ненавидела меня за то, что Эрик питает ко мне привязанность. Без сомнения, она воображает, что мы любовники, хотя мы никогда не были близки. Но как бы то ни было, она присоединилась к тем, кто требовал перемен и намерен был осуществить их насильственными методами. Она посещала тайные собрания и слушала ораторов, призывавших к организации беспорядков и изменению государственного устройства. Амели позволила увлечь себя взглядами, которые они высказывали в отношении Людовика и его правительства. Более года она вела этот тайный и опасный образ жизни, научившись при этом читать и писать, попутно распространяя призывы к насильственному изменению власти среди таких же, как и сама, людей низкого происхождения.
      Узнав, что мы намерены отвезти Луи-Иосифа в священную часовню в Сент-Броладре, она незамедлительно отправилась гуда и выступила с речью перед жителями. Она хорошо знала их, поскольку выросла в этой деревне, и убедила в необходимости продемонстрировать свое отношение к Людовику и ко мне, покинув свои дома в день нашего приезда. После продолжительного обсуждения жители деревни составили список жалоб, и она записала их на бумаги.
      Но Амели сделала ошибку, оставшись в Сент-Броладре после того, как деревню покинули остальные ее жители. Вне всякого сомнения, она пожелала насладиться нашим изумлением, когда мы приедем сюда и не встретим торжественного приема, не найдем вообще никакого приема – без восторженных криков толпы, приветствующей своего сюзерена. Словом, она решила остаться – и попалась. И теперь несет справедливое и заслуженное наказание.
      Мне жаль Эрика и двоих их детей. Не могу представить, чтобы он скучал по Амели, но уверена, что детям очень не хватает матери. Мне страшно даже подумать о том, как страдали бы Муслин и Луи-Иосиф, если бы меня оторвали от них!
      Я сочла возможным вмешаться в ход судебного расследования, и Людовик своим указом повелел коменданту Бастилии разрешить Эрику с детьми один раз в неделю в течение часа навещать Амели в тюрьме.
 
       20 ноября 1783 года.
      Ко мне вновь вернулась осенняя меланхолия. Аксель сообщил мне, что должен покинуть Версаль на некоторое время, чтобы сопровождать короля Густава в поездке по Италии. Он будет отсутствовать несколько долгих месяцев. Какая жалость, он пробыл со мной совсем мало! Я уже скучаю и со страхом ожидаю его отъезда.
      Дело не только в том, что Аксель уезжает, что деревья стоят голые, что дни стали короче и что дуют холодные осенние ветра. Мое настроение все чаще портится из-за грязной клеветы и лжи, самые отвратительные образчики которой свободно продаются не только в Париже, но и здесь, в Версале, под нашими окнами.
      Прямо под террасой дворца тянется пологий спуск на дорогу. В самом конце этого спуска торговец книгами поставил свой лоток так, чтобы посетители, миновав внешние и внутренние ворота, обязательно проходили мимо него, направляясь в залы и галереи дворца. Количество посетителей исчисляется тысячами, и многие из них, как мне доложили, останавливаются, чтобы купить эту низость с лотка, а потом читают ее.
      Обо мне пишут гадкие и ужасные вещи. Меня обвиняют в том, что я практикую «германский порок» (то есть люблю женщин вместо мужчин), что я веду образ жизни проститутки, что я начисто лишена каких бы то ни было моральных принципов и соблазняю молоденьких мальчиков и девочек. Экземпляры этих ужасных книг и памфлетов были обнаружены даже во дворце, и в них я предстаю жутким монстром, которому всегда не хватает секса и который только и ищет новые жертвы для своих порочных пристрастий. Отвратительные карикатуры на меня внушают ужас и отвращение. Меня изображают в образе жадной, гротескной дьяволицы или омерзительной гарпии, питающейся мясом бедняков и одновременно предающейся самым гнусным сексуальным извращениям.
      Людовик говорит, что остановить продажу этих презренных изданий невозможно. Власти еженедельно арестовывают и изымают сотни подобных публикаций, но владельцы типографий печатают все новые и новые. До тех пор пока люди будут их покупать, никто и не подумает останавливать печатные станки. Торговца книгами, расположившегося у самого дворца, несколько раз арестовывали. Но стоит ему освободиться, как он сразу же возвращается на прежнее место и снова раскладывает свой лоток.
 
       14 января 1784 года.
      Наступил Новый год. Аксель скоро уедет от меня. У Луи-Иосифа сильный кашель с мокротой, и ему на грудь доктора ставят пластыри с горчицей. Мне удалили три зуба. После операции я не находила себе места целых пять дней, так было больно.
 
       19 февраля 1784 года.
      Сегодня утром, во время приема, ко мне подошла Софи и прошептала, что меня хочет видеть женщина. Она сказала «женщина», а не «дама», и намекнула, что мне лучше встретиться с этой особой наедине, а не здесь, на приеме, где полно придворных и где каждое мое слово и жест становятся достоянием присутствующих.
      Я велела Софи привести женщину в мою гостиную перед мессой, тогда я смогу без помех увидеться с нею.
      Войдя в комнату, я увидела на софе полноватую женщину средних лет, вычурно и довольно безвкусно одетую в эксцентричное платье красно-оранжевого шелка и развеселую шляпку с оранжевым пером. Когда она встала и, поспешно сдернув с головы шляпку, сделала реверанс, я обратила внимание на то, что в ее каштановых волосах сверкали серебряные пряди. Очевидно, она не давала себе труда выкрасить волосы или скрыть седые пряди под накладными волосами, как поступали на ее месте женщины, которым перевалило за тридцать. На ее приятном, круглом лице появилась мягкая улыбка, и я не могла не заметить, что слои шелка скрывают крепкое и мускулистое тело.
      Я опустилась на софу, и рядом тотчас же устроились две мои собачки. Я рассеянно погладила их по головам.
      – Ваше величество, – улыбаясь, обратилась ко мне незнакомка. – Меня зовут Элеонора Салливан. У нас с вами общий друг при дворе, граф Аксель Ферсен.
      Глаза у меня удивленно расширились, но я ничего не сказала, сохраняя спокойствие и выдержку. Передо мной сидела женщина, которая долгие годы была любовницей Акселя, бывшая цирковая артистка, гимнастка. Я знала, что она живет в Париже и время от времени он видится с нею, хотя она уже давно находится на содержании богатого американского финансиста. Я подумала, что эта женщина долгие годы оставалась моей соперницей.
      Вспомнив о правилах хорошего тона, я пригласила ее присесть.
      – Благодарю вас за то, что согласились принять меня, ваше величество. Я бы ни за что не осмелилась прийти сюда, если бы не знала о вашем милосердии и о том, что превыше всего вы цените искренность и умеренность.
      – Я очень ценю и честность также, мисс Салливан.
      – Миссис Салливан, с вашего позволения. Я долгие годы была замужем за чудесным человеком, оба мы выступали в цирке.
      – Очень хорошо, миссис Салливан. Что заставило вас обратиться ко мне?
      Она подалась вперед, и на лице у нее появилось выражение неподдельной искренности.
      – То, что вы стоите у Акселя на пути.
      – В каком смысле?
      – Большая и отчаянная любовь к вам мешает ему жить нормальной жизнью, которой он заслуживает.
      Мне хотелось крикнуть ей в лицо: «Откуда вам известно, чего он заслуживает и что для него лучше всего? Уж кому, как не мне, знать об этом. Он счастлив со мной. Мы любим друг друга!» Но я придержала язык. Королевы не ссорятся с цирковыми акробатами, как бы высоко те ни поднялись в парижском обществе.
      – Он говорил вам, что ищет себе супругу?
      Я была удивлена и растеряна. И, наконец, сумела выдавить:
      – Нет, не говорил.
      – По настоянию сестры и во исполнение воли покойного отца во время последнего отпуска с войны в Америке Аксель побывал на многих балах и званых обедах в Стокгольме. Там он встретил Маргаретту фон Роддинге. Ей двадцать три года, она красива, очаровательна и умна. Она получила хорошее образование и происходит из одной из лучших семей Швеции, славной своим военным прошлым. Ее отец – генерал от кавалерии в армии короля Густава. Маргаретта нравится Акселю, да и она восхищается им, как любая нормальная молодая женщина. Родственники подыскали для нее другого жениха, но потом решили не настаивать. Сейчас они ждут, чтобы Аксель сделал ей предложение.
      Она подождала мгновение, чтобы я уяснила все, что она мне только что рассказала.
      – Я встречалась с Маргареттой, – наконец продолжила она. – Аксель специально привез ее ко мне. Я сочла, что ему нужно мое одобрение, хотя одному Богу известно, почему он так решил. Она мне очень понравилась, и я от чистого сердца пожелала им счастья.
      Мне стало дурно. Я хотела приказать, чтобы мне принесли настой цветков померанца и эфир. Но это было невозможно, посему я принялась обмахиваться веером и потянулась приласкать своих собачек, которые играли на софе рядом со мной. Постепенно ко мне вернулось мужество.
      – Тогда почему же он не сделал ей предложение? – с вызовом обратилась я к Элеоноре Салливан.
      – Из-за вас, ваше величество.
      – В жизни Акселя постоянно присутствовали другие женщины, насколько мне известно, – заявила я, стараясь вести себя как умудренная и много повидавшая женщина. – В том числе и вы.
      – Простите меня за такую откровенность, но мы обе знаем, что никого из них он не любил так, как любит вас. Он привязан к вам узами, которые бессилен разорвать. А вы можете их разорвать, если на то будет ваша воля и желание.
      – Вы просите, чтобы я отослала его прочь?
      Я едва сумела выговорить эти слова. Прогнать Акселя? Самой отказаться от любви всей своей жизни?
      Когда Элеонора вновь заговорила, голос ее был твердым и безжалостным:
      – Отпустите его. Позвольте ему отправиться домой, жениться, стать отцом семейства. Позвольте ему искренне сделать это, не питая бессмысленных надежд на то, что у него с вами может быть общее будущее.
      Как бы ни была я расстроена этим странным и неожиданным визитом и тем, что поведала мне эта злополучная посетительница, но все-таки сумела взять себя в руки и теперь пристально всматривалась в лицо сидящей передо мной женщины. Мне необходимо было понять, искренна ли она со мной, понять, каковы ее мотивы и чем еще она руководствовалась, придя ко мне с такими гнетущими известиями.
      В ее широко расставленных глазах светилось участие, в твердых складках полных губ читалась решимость. Я не увидела в ней злобы или зависти, хотя она вполне могла ревновать, учитывая глубину чувств, которые питал ко мне Аксель. Чувств, которые – и в этом я была уверена – давно отодвинули ее на задворки его эмоциональной жизни. Я инстинктивно почувствовала, что она говорит правду о том, что Аксель подумывает о женитьбе и об этой девушке Маргаретте. «Он непременно женится, – подумала я, – из чувства долга перед своей семьей, просто потому, что так принято. Он выберет себе достойную, может быть, даже исключительную женщину. Но меня он всегда будет любить сильнее».
      – Мы обе желаем графу Ферсену счастья, миссис Салливан. Франция всегда будет благодарна ему за оказанные услуги – услуги, в которых сейчас мой супруг нуждается более, чем когда-либо. Для мужчины таких выдающихся способностей и талантов, как граф Ферсен, государственные интересы всегда должны быть превыше собственных.
      Мои слова прозвучали холодно и официально, сейчас моим голосом говорила королева Франции. Однако я была уверена, что Элеонора Салливан разгадала чувства, которые скрывались за ними. Я давала ей понять, что не отпущу Акселя.
      Улыбнувшись, я встала с софы, от всей души надеясь, что это получилось у меня легко и непринужденно. Аудиенция была окончена. Элеонора Салливан тоже поднялась с места и склонилась передо мной в глубоком реверансе.
      – Надеюсь, вы понимаете, ваше величество, что разбиваете ему сердце, – сказала она и удалилась.
      Эхо ее тяжелых шагов по паркету еще долго отдавалось у меня в ушах. Когда она ушла и я услышала, как за ней захлопнулась дверь, то прижала к себе своих собачек и горько заплакала, давая волю отчаянию.
 
       4 мая 1784 года.
      Когда Аксель нанес мне прощальный визит, чтобы сообщить о том, что он, наконец, уезжает в Италию вместе с королем Густавом, я находилась в Маленьком Трианоне, на участке, отведенном по моему распоряжению для строительства крестьянских домов. Четыре из них уже достроены и готовы принять жильцов, и я как раз давала указания малярам нарисовать на стенах ломаные черные линии, чтобы они походили па трещины. Я хотела, чтобы дома обрели очаровательный вид пострадавших от времени и непогоды зданий, построенных сотню лет назад. Со мной был Луи-Иосиф, он держал меня за руку, неуверенно вышагивая рядом. Ему нравится бывать в этом очаровательном уголке, и еще он любит заходить к белым овцам и козам в загоны и смотреть на них. Только здесь я вижу на его лице улыбку.
      Разумеется, я ничего не сказала Акселю о визите Элеоноры Салливан, равно как и о том, что она поведала мне о Маргаретте фон Роддинге. Я считала, что мы настолько близки с ним, что между нами никогда не будет недомолвок. Оказывается, я ошибалась. Я не знала, как заговорить о его женитьбе, пусть даже предполагаемой. У меня было такое ощущение, будто этот вопрос не имеет никакого отношения к нашей любви. Быть может, он тоже так считает. Я никогда не расспрашивала его о других женщинах в его жизни, хотя время от времени он сам заговаривал о них. Аксель знает, что у меня любовников нет, знает, что я навечно принадлежу ему душой и телом. Он понимает, почему я вышла замуж за Людовика и что этот союз объясняется причудливым сочетанием чувства долга, доброй воли и привязанности. Может статься, он относится к Маргаретте фон Роддинге так же, как я отношусь к Людовику. То есть как к женщине, с которой он может оправдать ожидания своей семьи, обрести покой и зачать детей. Но его сердце, как и мое, навеки будет отдано другому человеку, навеки останется в замкнутом мирке, в котором есть место только для нас двоих.
      Прощание наше получилось очень нежным. Аксель не мог оторваться от меня, обещая писать как можно чаще из Венеции, Флоренции и Рима, отправляя курьеров со своими посланиями в Версаль. Он оставался у меня до самого вечера, и мы вместе поужинали наверху в Маленьком Трианоне, расположившись у огня в комнате, которую часто делили вместе. Эту комнату я держу только для него и открываю ее тогда, когда он бывает со мной.
      Мы не спали почти всю ночь, занимаясь любовью и разговаривая обо всем на свете – но только не о его планах на будущее. Все-таки я немного беспокоюсь. Не украдет ли его у меня Маргаретта? Ведь мне уже почти тридцать, и я уже не та красавица, какой была когда-то. Горести и печали жизни породили морщинки у меня на лбу и складки в уголках губ. Я располнела. Теперь мне понадобились корсеты, которые я некогда отвергала с презрением. Но Аксель говорит, что, глядя на меня, он видит только свою любовь, и я верю ему. Он обещает, что, будучи в Венеции, непременно прокатится в гондоле лунной ночью и будет думать обо мне.
 
       11 июня 1784 года.
      Ко мне приходил Эрик и умолял меня воспользоваться всем своим влиянием, чтобы добиться освобождения Амели. Он говорит, что она ужасно страдает, что в ее маленькой, темной камере полно крыс, и что она отчаянно голодает. Ей не разрешают мыться, а одежда у нее истрепалась и ужасно воняет. Он говорит, что дети плачут, когда видят ее, и потом несколько дней не могут прийти в себя.
      Я знаю, что она заслужила наказание, тем не менее, намерена поговорить с Людовиком, чтобы поднять вопрос о переводе Амели в тюрьму с менее строгим режимом.
      Из Италии я еще не получила ни одного письма.
 
       23 августа 1784 года.
      Я еще никому ничего не говорила, но, по-моему, я снова беременна.
 
       9 сентября 1784 года.
      Мы переехали в Фонтенбло. Дорога была долгой и утомительной, а теперь меня еще и тошнит каждый день. Нет никаких сомнений в том, что у меня будет ребенок. Аксель не может быть его отцом, поскольку после его отъезда в Италию у меня была обычная менструация.
      Людовик очень счастлив и в качестве демонстрации своего Расположения распорядился смягчить режим заточения Амели. Ей станут давать больше еды, и Эрику разрешено каждую неделю приносить ей домашнюю пищу. Ему также позволено передать ей постельное белье и новую одежду. Раз в неделю вместе с остальными заключенными ее будут водить в специальное помещение, где она сможет мыться в общей лохани.
 
       7 ноября 1784 года.
      Мне по-прежнему так плохо, что я с трудом заставляю себя вести записи в дневнике. Когда я была беременна Муслин или Луи-Иосифом, меня не тошнило так сильно. Я испытываю постоянную усталость, а необходимость совершать утомительные ежедневные дворцовые церемонии приводит меня в ужас. Даже присутствие на мессе, когда я просто сижу на скамеечке, кажется мне наказанием, и меня чрезвычайно раздражают Шарло и Людовик, которые подшучивают друг над другом и громко разговаривают во время богослужения.
 
       3 января 1785 года.
      Доктор Сандерсен говорит, что мой ребенок должен появиться на свет в течение ближайших нескольких недель. Я настолько растолстела, что могу носить лишь свободные платья-туники, которые называю «аристотелевскими». В придворных же нарядах я выгляжу просто смешно. Живот у меня такой большой, что у меня может быть двойня, вот только ни в моей семье, ни в семье Людовика, насколько мне известно, никогда не рождались близнецы.
      Наш отдых несколько подпорчен критикой, которая звучит в мой адрес. В Париже открыто говорят о том, что на территории Маленького Трианона я создала «маленькую Вену» и что на обустройство своего маленького замка я истратила миллионы франков. Признаю, отвести ручей, омывающий холм, и создать искусственное озеро было недешево. Но строительство восьми домиков обошлось относительно недорого, и я сумела завершить его, вместе с амбарами, фруктовыми садами и загонами для животных, на благотворительных началах. Власти даже привезли восемь крестьянских семейств, которых и поселили в домах, вот только три из них съехали почти сразу же, объясняя свое решение тем, что дымовые трубы забиты и что земля слишком скудна, чтобы выращивать на ней что-либо.
      Эта моя задумка еще не увенчалась полным успехом, но мы уже собрали большой урожай апельсинов, а две мои коровы-рекордсменки, Брюнетка и Блондинка, дают жирное молоко, которое с удовольствием пьет Луи-Иосиф. Земля и в самом деле не вспахана и не возделана, но весной мы рассчитываем посеять зерновые, а осенью смолоть урожай на муку на мельнице. Во всяком случае, я очень надеюсь на это.
 
       16 февраля 1785 года.
      Я получила целую стопку писем от Акселя, который очень рад, что я беременна, и надеется, что на этот раз я рожу мальчика.
       «Густав очарован Италией,– пишет он. – Он только и говорит о том, как тепло сейчас во Флоренции и как холодно будет в Швеции, когда мы туда вернемся. Он просто не может поверить в то, что во Флоренции снег идет очень редко, а в Риме его вообще не бывает никогда. Вскоре мы отправляемся на юг, в Рим. И пробудем там несколько месяцев, прежде чем переехать в Неаполь».
      Я расстроена. Мне кажется, что теперь я очень долго не увижу Акселя. А он мне так нужен.
      К счастью, я избавлена от визитов Элеоноры Салливан.
 
       1 апреля 1785 года.
      Я не могу нарадоваться на своего дорогого сына, моего крупного и здорового мальчика. После того как меня долго и сильно тошнило во время беременности, я ожидала, что роды будут трудными, но он удивил меня, появившись на свет быстро и почти безболезненно, – хвала Господу!
      Он жадно пьет молоко кормилицы и почти никогда не плачет. У него прекрасное тело, круглое, розовое и мягкое. Благодарение небесам, что я смогла родить здорового сына. Так что теперь, если бедняжка Луи-Иосиф умрет (о чем все шепчутся за моей спиной), у Франции все равно останется наследник.
 
       20 апреля 1785 года.
      Иосиф прислал мне поздравления по случаю рождения моего маленького Луи-Шарля, но ни словом не обмолвился о том, что Австрия нарушила договор с Францией. Иосиф очень агрессивен, в этом он совсем не похож на нашу матушку, которая была мудрым правителем и которую вполне устраивала территория, унаследованная ею от своего августейшего отца. Иосиф всегда хочет большего. Сейчас он стремится потихоньку прибрать к рукам земли в Нидерландах, Бельгии и Люксембурге, а наши министры в ответ угрожают ему войной.
      Министры требуют аудиенции у Людовика почти каждый день, по мере возникновения очередного кризиса, вызванного то постоянной нехваткой денег в казначействе, то каким-либо дипломатическим казусом вроде действий Иосифа, то еще чем-нибудь. Чтобы удрать от них, Людовик отправляется на охоту, и тогда они идут ко мне. Вот и сегодня они приходили после обеда.
 
       22 апреля 1785 года.
      Я ненавижу эти встречи с министрами, поскольку не до конца разбираюсь в заключенных Францией договорах и ее интересах за границей, а также потому, что и министры, в свою очередь, ненавидят и презирают меня и изо всех сил стараются продемонстрировать мне мое невежество. Но я вижу их насквозь (было бы странно с моей стороны не разбираться в таких вещах после стольких лет, прожитых во Франции!), поэтому стою на своем. Я прошу их объяснить, медленно и понятно, в чем заключается проблема, и какие пути ее решения предлагаются. Потом я говорю, что должна посоветоваться со своим супругом. После чего некоторое время выжидаю, а затем призываю министров и объявляю им свое решение. Разумеется, все это чистой воды притворство. Я бы с радостью проконсультировалась у своего супруга, вот только он не желает меня слушать. Он убегает от меня или демонстративно зажимает уши ладонями. «Решайте сами», – отвечает он мне. А хуже всего то, что чем больше решений я принимаю и чем больше опыта в противостоянии министрам приобретаю, тем чаще Людовик пользуется малейшим предлогом, чтобы свалить все на меня.
      Я не могу своими силами разрешить эту дилемму, и она тяжким грузом давит мне на плечи.
      Что же касается нарушения Иосифом договора, я решила, что Франция должна уступить в вопросе о спорных голландских землях. Мы не будем угрожать войной – но я напишу Иосифу и скажу ему, что он должен будет выплатить голландцам большую компенсацию. А в том случае, если он нарушит и другие положения договора, я прикажу нашим генералам подвести войска к самой границе и быть готовыми начать военные действия. Пока наши враги не знают этого, но если Франция не получит новые займы, то не сможет даже защитить себя, не говоря уже о том, чтобы напасть на кого-либо.
 
       1 июня 1785 года.
      Граф Мерси предостерег меня, что кто-то снова читает мой дневник и пользуется почерпнутыми из него сведениями. Он считает, что в моем окружении есть шпионы. С момента ареста Амели он выглядит встревоженным более обычного. Наверное, мне лучше воздержаться от ведения записей, пока я не подыщу надежного тайника для своего дневника. Граф был очень сердит на меня за беспечность, с которой я описываю события, которые могут представлять опасность для правления моего брата и для Франции.
 
       16 декабря 1785 года.
      Наконец-то у меня появилось ощущение, что я снова могу спокойно писать в своем дневнике, не рискуя, что кто-то прочтет мои записи. Я нашла новое и безопасное место для его хранения. С того момента, когда я открывала его в последний раз, прошло шесть месяцев, но я делала короткие пометки на клочках бумаги и прятала их в большой желтой китайской вазе, в которую никто никогда не заглядывает и не поднимает, чтобы вытереть пыль, поскольку она слишком тяжелая.
      А теперь я перечислю самые важные из своих коротеньких – записей.
      Во-первых, были уволены две сотни слуг, чтобы сократить расходы на содержание моего двора. Некоторые из этих уволенных были уличены в воровстве. Во-вторых, я снова беременна. В-третьих, у нас прошли настоящие ливни, намного сильнее обычных. Кажется, небеса разверзлись и обрушились на землю дождем. В-четвертых, произошла страшная авария воздушного шара где-то в проливе Ла-Манш между Англией и Францией, в проливе, который мы называем Рукавом. Это произвело на всех гнетущее впечатление. Таковы наиболее значимые события.
 
       2 февраля 1786 года.
      Я с содроганием читаю последние полученные от Акселя письма.
       «Мой любимый маленький ангел, – пишет он, – в мае я возвращаюсь с Густавом в Стокгольм. Мне предстоит уладить некоторые вопросы семейного характера, которыми я и так пренебрегал слишком долго».
      Что еще это может означать, кроме того, что он намерен жениться на Маргаретте фон Роддинге? Сердце у меня готово разорваться от горя.
      Он женится на ней, и они станут жить вместе. В конце концов он полюбит ее, а я превращусь лишь в туманное воспоминание. У них будут дети, он превратится в любящего отца и мужа. А я больше никогда не увижу его.
 
       24 апреля 1786 года.
      Я прихожу в свою импровизированную деревушку в Маленьком Трианоне и помогаю высаживать растения. Это идет мне на пользу. Живот у меня снова раздулся, и новый ребенок должен появиться на свет уже через три месяца. Но я все еще могу передвигаться по вспаханным полям вместе со своими крестьянами-арендаторами и бросать семена в землю. Воздух напоен ароматом цветущих яблонь, и я вспоминаю, как матушка брала меня на руки, когда я была совсем еще маленькой, и выносила в фруктовый сад, как только зацветали деревья. Под крышами крестьянских домиков свили гнезда ласточки, и оттуда уже доносится чириканье маленьких птенцов.
      Повсюду видна новая жизнь, все растет и стремится к небу, солнцу и свету. Но внутри дворца в глаза бросаются упадок и разрушение. Лишь мои апартаменты, которые я распорядилась отремонтировать перед самым рождением Луи-Иосифа, все еще сохраняют блеск и величие. Но если всмотреться пристальнее, то и здесь можно заметить отслаивающуюся краску и голые пятна на стенах в тех местах, где позолоту соскабливали ножом, чтобы продать. Исцарапанные полы и поломанная мебель все еще ожидают ремонта. Ковры покрыты многочисленными пятнами. Повсюду ощущается запах тления, особенно в те дни, когда идет дождь.
      В моих апартаментах еще вполне можно жить, как, впрочем, и в больших залах и приемных. Зато сотни остальных комнат в огромном Версальском дворце пребывают в руинах и запустении, стены в них покрыты плесенью, а по мраморным полам шныряют крысы и мыши, которые уже обгрызли парчовые диваны и резные ножки столиков.