Тюрьма Консьержери.
       3 октября 1793 года.
      Говорят, эта ужасная штука не всегда делает свое дело с первого раза. Чтобы отделить голову от тела, требуется три или четыре удара. Иногда несчастные кричат во время казни, кричат добрую минуту, пока их агонию не обрывает последний сильный удар.
      И еще говорят, что при этом проливается море крови. Она хлещет фонтаном, настоящим водопадом, горячая, густая и ярко-красная, и выливается ее столько, что остается только удивляться, откуда ее так много в человеческом теле. А сердце продолжает работать, выталкивая ее наружу, с каждым биением пульса, даже после того, как голова уже отрублена.
      Палач горделиво подходит к краю эшафота, держа в руках кровоточащую голову, с глазами, в которых навеки застыло удивление, и широко раскрытым в беззвучном крике ртом. И сам он тоже успевает насквозь промокнуть от бьющей струей крови.
      Мне сказали, что у моего супруга было много крови. Он был крупным, здоровым мужчиной, сильным, как бык. У него было телосложение человека, проводящего много времени на открытом воздухе, и крепкие, сильные руки ремесленника или крестьянина. Для того чтобы убить его, одного удара гильотины оказалось недостаточно.
      Мне не позволили стать свидетельницей его кончины. Я уверена, что мое присутствие придало бы ему сил в последнюю минуту. Нам столько пришлось вынести и пережить вместе, Людовику и мне, вплоть до того момента, когда за ним пришли и оторвали от меня. Он не пытался оказать сопротивления в тот день, когда к нам пожаловали мэр и прочие, чтобы увести его с собой. Он лишь потребовал, чтобы ему подали плащ и шляпу, после чего последовал за ними. И больше я его не видела.
      Я знаю, что мой супруг достойно встретил свою смерть. Мне сказали, что он сохранял спокойствие и величие до самого конца, читая псалмы на всем пути до открытой площади, на которой его поджидала огромная машина с падающим лезвием. Мне сказали, что он не обращал внимания на крики и плач, доносившиеся из толпы, и не искал спасения, хотя рядом наверняка находились те, кто рискнул бы жизнью, чтобы освободить его, если бы представилась такая возможность. Он сам сбросил с плеч плащ и расстегнул воротник, не позволив связать себе руки за спиной, как обыкновенному преступнику.
      В самом конце он хотел крикнуть, что невиновен, но они заглушили его голос грохотом барабанов и поспешили уронить тяжелое лезвие.
      Это было девять месяцев назад. А теперь они должны прийти за мной, своей бывшей королевой, Марией-Антуанеттой, ныне известной как «узница номер 280».
      Я не знаю, в какой именно день это случится, но знаю, что скоро. Я вижу это по лицу Розали, когда она приносит мне суп и настойку липового цвета. Она уже оставила надежду, что меня пощадят.
      Ну что же, по крайней мере, мне позволено вести дневник. Они не разрешают мне вязать или вышивать, потому что для этого нужны заостренные иглы – как будто у меня достанет сил заколоть кого-то! – зато я могу писать, а поскольку мои стражники не умеют читать, то, что я пишу, принадлежит только мне. Розали, конечно, может прочесть кое-что, но она никогда не позволит себе обмануть мое доверие.
      Дневник помогает забыть о том, что я заточена в эту ужасную маленькую темную комнатку со спертым воздухом, помогает отвлечься от отвратительного запаха гнили, плесени и человеческих испражнений. Я более не чувствую ужасного холода, сырости и мокрых ног, не чувствую, как все сильнее ноет больная лодыжка, несмотря на мазь, которой растирает меня Розали. Я не слышу стражников и тех, кто охраняет меня и следит за мной, тех, кто караулит за дверью, смеется и издевается надо мной. Я забываю о жесткой, неудобной кровати, на которой ночами лежу без сна, лежу и плачу о своем сыне, своем любимом мальчике Луи-Шарле. Или короле Людовике XVII, как я должна называть его сейчас.
      О, если бы только я могла взглянуть на него хоть одним глазком! Мой милый ребенок, мой дорогой мальчик-король.
      До прошлого августа я могла видеть его почти каждый день, стоило только достаточно долго постоять у окна моей прежней камеры. Гнусный негодяй, который сторожит его, Антуан Симон, направляясь в тюремный двор на прогулку, проходил вместе с ним под моим окном, отпуская грубые шуточки и заставляя мальчика распевать «Марсельезу».
      Бедняжка Луи-Шарль! Ему всего восемь лет, но он уже потерял отца, которого обожал, а теперь его лишили и матери. Как я сопротивлялась, когда они пришли отнять его у меня! Им понадобился почти час. Я не отпускала его, кричала и угрожала им. В конце концов, я стала со слезами на глазах умолять не забирать его. И только когда они пригрозили, что убьют обоих моих детей, я уступила.
      Что они сделают с моим мальчиком? Отравят? Или, хуже того, превратят в маленького революционера, заставят поверить своей лжи? Разумеется, они постараются сделать так, чтобы он отрекся от своего королевского происхождения. Им не нужны короли! И королевы тоже. Останутся только месье Капет и вдова Капет, и еще наш сын Луи-Шарль Капет – граждане Французской республики.
      А что будет с моей Марией-Терезой, которую я называю Муслин, моей любимой дочерью, которой всего четырнадцать лет? Она ведь еще такая юная. Слишком юная, чтобы остаться сиротой. Я скучаю по ней, я скучаю по всем своим детям. По бедной маленькой Софи, моей девочке, которая постоянно болела и прожила всего годик. И по моему дорогому Луи-Иосифу, первенцу, бедному калеке, который так и не окреп и давно лежит в могиле в Мейдоне. Сколько слез я пролила по нему и по всем им…
      Я знаю, что страдаю излишней чувствительностью и эмоциональностью. Это все из-за того, что я нездорова, из-за того, что меня заставляют пить слишком много настойки липового цвета и эфира. У меня недостает сил, чтобы сохранять хладнокровие. Я живу на хлебе и супе, и я очень исхудала. Розали пришлось ушить оба платья, потому что они стали мне велики. У меня часто открываются сильные кровотечения, и я знаю, что больна чем-то серьезным, хотя мне и не позволяют показаться врачу.
      Я устала, я все время плачу, я истекаю кровью, но все-таки не сдаюсь. В записках, которые Розали подкладывает под мою тарелку с супом, в записках, которые я читаю, сидя на ночном горшке, полускрытая от своих сторожей ширмой, содержатся обнадеживающие известия. Войска Австрии и Пруссии подходят все ближе, они одерживают одну победу за другой над чернью, которая называет себя революционной армией. Шведы еще могут прислать флот для вторжения в Нормандию. Крестьянские армии в Вандее – да благословит Господь вандейцев, которые хранят мне верность! – ведут бои за восстановление монархии.
      Все это еще может произойти, и я, быть может, увижу это своими глазами. Париж подвергнется осаде, и революция будет уничтожена. Мой Луи-Шарль еще может сесть на трон своего отца.
      Я очень устала и не могу более писать. Но я могу и буду читать до тех пор, пока они не придут за мной. Я могу читать свой дневник, единственную вещь, которая сохранилась у меня с тех пор, когда я была совсем еще юной. Я очень люблю перечитывать его, заново переживая те благословенные времена, когда еще не знала, каким жестоким может быть мир. Когда я была просто эрцгерцогиней Антонией и жила при дворе императрицы Марии-Терезы в Вене. Когда впереди у меня была целая жизнь…

       17 июня 1769 года.
      Меня зовут эрцгерцогиня Мария-Антония, по прозвищу Антуанетта. Мне исполнилось тринадцать лет и семь месяцев, и перед вами – письменное изложение моей жизни.
      Этот дневник был определен мне в качестве наказания.
      Отец Куниберт, духовник, повелел мне записывать в него все мои грехи, чтобы я могла задуматься над ними и молиться о прощении.
      – Пишите! – заявил он и, высоко приподняв густые седые брови, отчего лицо его приобрело свирепое и безжалостное выражение, подтолкнул дневник ко мне. – Пишите обо всем, что сделали! Исповедуйтесь!
      – Но я не сделала ничего дурного, – говорю я.
      – Все равно пишите. Потом посмотрим. Записывайте все, что вы сделали, начиная с прошлой пятницы. И ничего не упускайте!
      Очень хорошо, тогда я запишу в дневник все, что сделала в тот день, когда отправилась проведать Джозефу, и то, что случилось после, а потом покажу отцу Куниберту то, что написала, и исповедуюсь ему. Я начинаю завтра.
 
       18 июня 1769 года.
      Мне тяжело и грустно описывать то, что случилось, потому что очень жаль свою сестру, на долю которой выпали невыносимые страдания. Я попыталась рассказать об этом отцу Куниберту, но он лишь раскрыл дневник и вручил мне коробку заточенных гусиных перьев. Он – тяжелый человек, как говорит Карлотта, и не желает выслушивать объяснения.
      Итак, вот что я сделала в пятницу утром.
      У своей служанки Софи я одолжила простую черную накидку с капюшоном, а на шею повесила серебряное распятие, как делают сестры милосердия. Я приготовила корзинку, в которую положила свежий хлеб, сыр и немного клубники из дворцового сада. Не сказав ни слова Софи или кому-либо другому о том, куда собираюсь, я отправилась ночью в старую заброшенную школу верховой езды, где, по моему твердому убеждению, и держали мою сестру Джозефу.
      Она отсутствовала уже неделю, с тех самых пор, как у нее сделалась лихорадка, и она начала кашлять. Никто не пожелал сказать мне, где она находится, так что пришлось выяснять это самой, расспрашивая слуг. Слуги всегда знают все, что делается во дворце, даже то, что происходит между мужем и женой в уединении их опочивальни. И вот от Эрика, помощника конюха, который ухаживал за моей лошадкой, Лизандрой, я узнала, что в подвале старой школы верховой езды появилась больная девушка. Он видел, как ночью туда ходили сестры милосердия, а однажды даже подсмотрел, как придворный медик, доктор Ван Свитен, вошел туда и очень быстро вернулся, смертельно бледный, прижимая к губам носовой платок.
      Я уверена, что речь идет о моей сестре Джозефе, что она лежит там в темноте, больная и всеми покинутая, и ждет, когда за нею придет смерть. Я должна была пойти к ней. Я должна была сказать ей, что ее не забыли и не бросили одну.
      Ну вот, я завернулась в черную накидку и вышла наружу. Пламя свечи, которую я прихватила с собой, трепетало на ветру, пока я шагала через двор, а потом свернула под арку и вышла к конюшне. В здании старой школы верховой езды не было видно ни огонька: сюда уже давно никто не ходил, а в стойлах не держали лошадей.
      Я пыталась думать только о Джозефе, но когда вошла в темное здание с высоким куполообразным потолком, меня охватил страх. По углам в темноте скользили неясные тени. Когда я подошла ближе и подняла свечу, оказалось, что это шкафы для упряжи, пустые корзины и закрома, в которых раньше лежало сено.
      Вокруг царила тишина, если не считать легкого потрескивания деревянных балок под крышей и отдаленной переклички часовых, совершающих обход вокруг дворца. Я нашла ступеньки, которые вели вниз, в совсем уж кромешную тьму. Спускаясь по ним, я молила Господа, чтобы моя свеча не погасла, и пыталась не думать об историях, которые любила рассказывать Софи о дворцовых привидениях, о Серой Леди, которая, плача, бродила по коридорам, а иногда и влетала в окна.
      – Не говори глупостей, Антония, – заявила мне мать, когда я принялась расспрашивать ее о Серой Леди, – никаких призраков не бывает. Когда мы умираем, то умираем навсегда, а не продолжаем существовать в виде бесплотных духов. Только крестьяне верят в такую ерунду.
      Я с уважением относилась к здравому смыслу и просвещенности матери, но вот насчет привидений она меня не убедила. Софи, по ее собственным словам, несколько раз видела Серую Леди, как и многие другие.
      Чтобы отвлечься от мыслей о привидениях, я окликнула Джозефу, продолжая спускаться по ступенькам.
      Мне показалось, что я слышу отдаленный слабый плач.
      Я снова окликнула ее, и на этот раз совершенно уверилась в том, что расслышала ответ.
      Но голос, который долетел до меня, не принадлежал моей сестре. У Джозефы был сильный, веселый голос. А тот, который я услышала, был тоненьким, полным боли и взволнованным.
      – Не приближайтесь, кем бы вы ни были, – произнес голос. – У меня оспа. Если вы подойдете ко мне, то умрете.
      – Я слышу тебя, и я уже почти пришла! – крикнула я, не обращая внимания на предупреждение.
      Я нашла ее в маленькой, похожей на келью комнате, единственным источником света в которой был фонарь, висящий на вбитом в стену гвозде. Меня едва не стошнило, настолько невыносимое зловоние стояло в комнате. Это был густой и удушающий запах, но не разложения или экскрементов, а омерзительная вонь больного гниющего тела.
      Лежащая на узкой кровати Джозефа подняла руку, прогоняя меня.
      – Пожалуйста, Антония, дорогая моя, не подходи. А лучше уйди совсем.
      Я заплакала. В слабом свете фонаря на стене глазам моим открылось ужасающее зрелище. Кожа у Джозефы стала какого-то синюшно-лилового цвета и вся покрылась волдырями. Лицо ее отекло и покраснело, щеки гротескно раздулись, а из носа текла кровь. Белки глаз были испещрены красными прожилками.
      – Я люблю тебя, – сквозь слезы пролепетала я. – Я молюсь за тебя.
      Опуская на пол корзинку, я подумала, что, наверное, вся еда, которую я принесла, достанется крысам, которых должно быть здесь множество. Но потом мне пришло в голову, что ужасный запах, стоящий в этой комнате, способен отпугнуть даже крыс.
      – Я очень хочу пить, – долетел до меня слабый голос с кровати.
      Я достала из корзины бутылку вина, которую принесла с собой, и поставила ее рядом с кроватью Джозефы. С большим трудом сестра приподнялась на локте, взяла бутылку и принялась пить. Я видела, что и глотать ей тоже больно.
      – Ох, Антония, – вздохнула она, отставляя бутылку в сторону, – мне снятся кошмарные сны! С небес сходит огонь, сжигающий всех нас. Мне снится мама, она вся в огне, и страшно кричит при этом. А отец стоит в стороне и смеется, глядя, как мы заживо сгораем в пламени.
      – Это болезнь посылает тебе такие сны. Мы все в безопасности, живы и здоровы, и никакого огня нет.
      «Но на самом деле он есть», – про себя подумала я. – «Оспа принесла с собой неугасимый огонь, поэтому Джозефа горит в лихорадке и сходит с ума».
      – Ты должна принимать лекарство. Ты поправишься, вот увидишь.
      – Сестры милосердия дают мне бренди и валериану, но это не помогает. Я знаю, что они уже махнули на меня рукой.
      – Зато я не отрекусь от тебя и не забуду. Обещаю, я еще вернусь.
      – Нет. Не приходи больше. Сюда никто не должен приходить.
      Голос у нее становился все слабее и слабее. Ее клонило в сон.
      – Антония, милая…
      По щекам у меня ручьем текли слезы, но я знала, что здесь более нельзя оставаться. Иначе меня могут хватиться. Никто не знал, куда я пошла. Я не сказала об этом даже Карлотте, с которой делила спальню.
      Итак, я оставила Джозефу, снова поднялась по темным ступенькам, прошла по коридору старой школы и вернулась по залитому светом факелов двору во дворец.
      На следующий день я была с матерью в ее покоях, когда явился доктор Ван Свитен, чтобы засвидетельствовать свое почтение императрице. Здесь же, с нами, находился и мой брат Иосиф. Ему уже сравнялось двадцать шесть, и недавно он похоронил свою вторую супругу. С тех пор как умер наш отец, мать начала привлекать Иосифа к управлению своими обширными территориями. После ее смерти императором станет Иосиф, поэтому ему нужно учиться искусству управления. Уже теперь он проявляет твердость, которая, по словам матушки, необходима всем государям. Но однажды я случайно услышала, как она призналась графу Хефенхюллеру, что Иосиф начисто лишен сострадания и жалости к людям и что ему придется научиться этим качествам, если он хочет стать мудрым правителем для своих подданных.
      – Что с Джозефой? – обратилась с вопросом к доктору моя мать после того, как тот поклонился и пробормотал: «Ваше императорское величество».
      – У нее черная оспа.
      Я заметила, что мать смертельно побледнела, а Иосиф отвернулся. Черная оспа была самой тяжелой разновидностью коровьей оспы. Все, заболевшие ею, умирали. Когда в Вене отмечались случаи заболевания черной оспой, нас, детей, всегда увозили в деревню, чтобы мы не заразились. Слуг, заболевших черной оспой, немедленно изгоняли из дворца и старались отослать куда-нибудь в глушь. Никто из них никогда не возвращался обратно. А теперь от этой страшной болезни умирала моя сестра Джозефа.
      – Зрелище поистине ужасающее, – говорил между тем доктор. – Мне уже приходилось наблюдать подобную картину и раньше. Как только становится ясно, что у больного оспа, дальнейшая борьба за его жизнь бесполезна. Спасти эрцгерцогиню невозможно. Она может лишь заразить остальных.
      – Она получает необходимый уход? – слышу я вопрос матери, адресованный доктору.
      – Разумеется. Ее навещают сестры милосердия и работницы молочной фермы.
      Все хорошо знали, что доярки-молочницы не болеют коровьей оспой. По какой-то причине они могли ухаживать за больными, не боясь заразиться и не подвергая риску собственное здоровье.
      – Никто не должен знать, где она, – глухим, низким голосом изрек Иосиф. – Никто при дворе не должен приближаться к ней. Мы не можем допустить новой вспышки паники, подобной той, которая случилась прошлым летом.
      Стоило кому-нибудь где-нибудь заболеть, как тут же начиналась паника. В прошлый раз страх охватил весь город. Люди отчаянно старались уехать подальше, чтобы не заразиться. На улицах началась давка, и многие горожане были просто затоптаны насмерть.
      Никому не хотелось, чтобы паника из-за оспы проникла во дворец, где, составляя двор ее императорского величества, бок о бок жили сотни слуг и придворных.
      – Это понятно, – отозвался доктор Ван Свитен. – Эрцгерцогиня содержится там, где ее никто не найдет.
      Я уже открываю рот, чтобы возразить, но вовремя успеваю прикусить язык. Стоя рядом с матерью, я слышу, как шуршат ее юбки черного шелка, и понимаю, что она дрожит.
      – Я больше не могу позволить себе терять детей, – говорит она. – Сначала мой дорогой Карл, потом Иоганна, которой было всего одиннадцать, когда она умерла, бедняжка. А теперь еще и Джозефа, такая молодая. Она ведь собиралась замуж…
      – У вас, матушка, нас осталось еще десятеро. – В голосе Иосифа явственно слышится недовольство.
      Он знает, что, несмотря на то что он старший сын и наследник престола, мать всегда предпочитала ему Карла, который был ее любимчиком.
      – Десять детей – на мой взгляд, вполне достаточно.
      Я очень привязана к Иосифу, но он не понимает, что значит любить кого-то. Когда четыре года назад умер наш отец, брат не проронил ни слезинки, только презрительно фыркал, глядя на нас.
      – Он был законченным бездельником и тунеядцем, окруженный толпой таких же прихлебателей, – услышала я однажды его слова.
      Иосиф даже отказался возложить венок на могилу отца, хотя на похоронах и предложил матери руку, чтобы та могла на нее опереться.
      Иосифу уже двадцать шесть, и он был женат два раза. Впрочем, он ничуть не скорбел ни об одной из своих жен, когда они умерли, ни о бедном мертвом малютке, которого родила ему первая жена. Мне нелегко понять Иосифа.
      – Сколько она еще проживет? – спросил Иосиф у Ван Свитена.
      – Не более нескольких дней.
      – Когда она умрет, распорядитесь, чтобы тело как можно быстрее увезли из дворца. Не нужно сообщать о ее смерти. Ее отсутствия никто не заметит. Одной дочерью больше или меньше…
      – Иосиф! Довольно. – Голос матери звучит твердо, но я различаю в нем нотки паники.
      Но мой брат, раздосадованный происходящим, не желает молчать.
      – И еще я хочу, чтобы тело сожгли. Вместе со всей одеждой и прочими вещами.
      – Довольно! Ты ведешь себя не по-христиански. Я никогда не допущу подобного надругательства. Ты забываешься.
      – Какая сентиментальная глупость! – доносится до меня бормотание Иосифа. – Как можно верить в то, что в один прекрасный день мертвые восстанут из могил и вернутся к жизни. Все это жалкие сказки, выдуманные священниками.
      – Мы поступим так, как учит нас святая церковь, – негромко говорит мать. – Мы не сектанты и не дикари-язычники. Кроме того, Джозефа еще жива. И пока она не умерла, у нас остается надежда. Сейчас я удаляюсь в часовню, чтобы помолиться за нее. И советую всем поступить так же. – Доктору она сказала: – Я хочу, чтобы мне незамедлительно сообщали обо всех изменениях в ее состоянии.
      Я больше не могу молчать.
      – Ох, мама, она так ужасно переменилась. Ты бы не поверила, если бы увидела ее! – По лицу моему текут слезы, когда я выкрикиваю эти слова.
      Мать молча и сурово смотрит на меня. Иосиф тоже испепеляет меня яростным взглядом. Доктор Ван Свитен попятился, он испуган до смерти.
      – Будь добра, Антония, объяснись, – спокойно повелела мать.
      – Я видела ее. Она вся распухла, стала черно-синего цвета, и от нее отвратительно пахнет. А они держат ее в какой-то темной крысиной норе под старым зданием школы верховой езды, куда никто не ходит. – Я взглянула матери прямо в глаза. – Она умирает, мамочка. Она умирает.
      Вместо того чтобы обнять и прижать меня к себе, как я ожидала, мать сделала несколько шагов в сторону, так что до меня больше не долетал знакомый ее запах, чудесная смесь чернил и розовой воды.
      – Вам лучше удалиться, – обратился доктор Ван Свитен к моей матери и Иосифу, которые поспешили отойти от меня еще на несколько шагов. – Я позабочусь о ней. За девочкой будут наблюдать на случай, если у нее появятся симптомы черной оспы. – Он сделал рукой знак одному из ливрейных лакеев, в ожидании приказаний стоявших у дальней стены большой комнаты. – Немедленно пошлите за моим помощником. И молочницами.
      Меня отвели в старую казарму дворцовой стражи и оставили там под присмотром двух деревенских женщин – одной молодой, а второй, наоборот, очень старой. Меня держали взаперти до тех пор, пока доктор не убедился, что я не подхватила заразу от сестры. У меня отобрали всю одежду и сожгли, а Софи взамен прислала мне новую. Когда я надевала платье, из кармашка выпала записка. Она была от Карлотты.
       «Милая моя Антуанетта, – писала она, – ты выказала недюжинную храбрость, когда отправилась навестить Джозефу. Здесь все уже знают о твоем поступке. Мы должны делать вид, будто не одобряем его, но в душе восторгаемся тобой. От всего сердца надеюсь, что ты не заболеешь. Иосиф в ярости. Я люблю тебя».
 
       3 июля 1769 года.
      Я решила не показывать свой дневник отцу Куниберту. Он будет только моим. Это будет летопись моей жизни, и больше ничьей.
      За последние педели со мной произошло столько всяких разностей. Мне не разрешили больше видеться с Джозефой, которая умерла на третий день после того, как я спустилась к ней в подвал. Я пытаюсь не думать о том, как много ей пришлось выстрадать. Но я знаю, что никогда не смогу забыть того, как она выглядела, лежа на узкой кровати в кишащей крысами норе.
      Отец Куниберт говорит, что я должна задуматься о проявленном самовольстве и непослушании, а потом молить Господа о прощении. Он говорит, что я должна быть благодарна за то, что осталась жива. Но я испытываю не благодарность, а одну только печаль. Мне не разрешили присутствовать на краткой панихиде по Джозефе, потому что молочницы все еще наблюдали за мной. Каждое утро и каждый вечер они осматривали мои лицо и руки в поисках волдырей, а потом переглядывались, качали головами и о чем-то негромко перешептывались.
      А я размышляла о смерти и о том, что Джозефа прожила на свете всего лишь семнадцать лет, а это так мало! Почему одни умирают, а другие живут? Я более не могу писать об этом, меня душат слезы и тоска.
 
       15 июля 1769 года.
      Наконец доктор Ван Свитен позволил мне возвратиться в апартаменты, в которых я живу вместе с Карлоттой. У меня нет коровьей оспы.
 
       28 июля 1769 года.
      Сегодня утром Софи разбудила меня непривычно рано и одела с особой тщательностью. Я спросила у нее, что это значит, но она не ответила. Однако я поняла, что причина должна быть очень важной, когда увидела, что она достала мое бальное платье светло-голубого шелка с оторочкой из парчовой ткани и вышитыми по корсажу розочками.
      Она причесала мои волосы, собрала их на затылке, открыв уши, а потом велела надеть серебристо-седой парик. Он очень шел мне. В нем я выглядела совсем взрослой, особенно когда Софи украсила его жемчугами.
      Мне всегда говорили, что я очень похожа на отца, который был исключительно красивым мужчиной. Как и у него, у меня высокий лоб и широко расставленные большие глаза. Впрочем, они у меня голубые, как у матери, и той очень нравится, когда я одеваюсь в голубое, чтобы оттенить их цвет. По тому, как Софи наряжала меня, я заключила, что она осталась довольна произведенным эффектом. Занимаясь мной, она что-то напевала себе под нос и все время улыбалась. Софи стала моей камеристкой с тех пор, как мне исполнилось семь лет, и она знает меня лучше кого бы то ни было, даже лучше матери и Карлотты.
      Когда я была готова, меня отвели в большую залу для приемов, где уже находилась матушка. С ней были двое мужчин, и они пристально разглядывали меня, как только я вошла и остановилась рядом с матерью.
      – Антония, дорогая моя, это принц Кауниц, а это герцог де Шуазель.
      Оба мужчины поклонились мне, и я, ощущая непривычную тяжесть парика, тоже наклонила голову в знак приветствия. Вперед вышел мой учитель танцев месье Новерр и подал придворным музыкантам знак играть. Зазвучала музыка, и он прошел со мной сначала тур полонеза, а потом аллеманда, и все это время господа внимательно наблюдали за нами. Принесли мою арфу, и я сыграла несколько незатейливых мелодий (меня трудно назвать искушенным музыкантом), после чего спела арию герра Глюка, который учил меня играть на клавикордах, когда я была совсем еще маленькой.
      Слуги подали чай и пирожные, и мы с матерью, принц и герцог опустились в кресла и принялись разговаривать на самые разные темы. Я чувствовала себя ужасно глупо и неловко в бальном платье, но беседа в течение примерно получаса оставалась легкой и приятной. Я изо всех сил старалась как можно лучше отвечать на вопросы, которые задавали мужчины, начиная от моего религиозного образования и знания географии и истории и заканчивая моими взглядами на замужество.
      – Я полагаю, вы надеетесь в один прекрасный день выйти замуж, – дружески заметил принц Кауниц. – И какой же, по вашему мнению, должна быть примерная жена?
      – Она должна любить своего супруга. Так, как моя мать любила моего отца.
      – И подарить ему сыновей, – добавил герцог де Шуазель.
      – Да, конечно. И дочерей тоже, если будет на то воля Всевышнего.
      – Разумеется. И дочерей тоже.
      – Считаете ли вы, эрцгерцогиня, что жена должна во всем повиноваться мужу?
      На мгновение я задумалась.
      – Я надеюсь, что когда выйду замуж, то мы с супругом будем вместе решать, как должно поступить, и будем действовать заодно, как единое целое.
      Мужчины обменялись взглядами, и я заметила проблеск веселого изумления на их лицах.
      – Благодарим вас, эрцгерцогиня Антония, за откровенность и любезное согласие уделить нам немного времени.
      Мать и оба мужчины встали с кресел и двинулись в дальний конец огромной залы, оживленно разговаривая на ходу.
      – В физическом смысле эрцгерцогиня безупречна, – заявил герцог. – В ее образовании, однако, имеются пробелы, но это вполне можно исправить. В ней чувствуется своеобразное очарование, шарм…
      – И доброе сердце, очень доброе сердце, – донесся до меня голос матери.
      Они прогуливались по зале и разговаривали довольно долго. Принц Кауниц вовсю жестикулировал, герцог вел себя более сдержанно, проявляя выдержку и в движениях, и в словах.
      – Мы возлагаем большие надежды на этот альянс, – услышала я голос матери. – Союз Габсбургов и Бурбонов обеспечит наше будущее, даже после того как меня не станет.
      – Австрия не принадлежит к числу наших недругов, – заявил герцог. – Наш враг – Британия. И мы должны быть готовы к борьбе с ней.
      – Мы не можем забывать о Пруссии, мы должны обезопасить себя и с этой стороны, – возразил принц Кауниц. – Этот брак послужит интересам и Австрии, и Франции. И чем скорее он будет заключен, тем лучше.
 
       1 августа 1769 года.
      Мне предстоит выйти замуж за дофина Людовика, Луи, наследника французского престола.
      Герцог Шуазель привез мне его портрет. Он некрасив, но герцог уверяет, что дофин очень приятен в общении и хорошо воспитан, хотя и несколько застенчив.
 
       5 августа 1769 года.
      Я не могу думать ни о чем, кроме того, что скоро мне предстоит уехать во Францию. Мы с Карлоттой только и делаем, что обсуждаем наше будущее. Она обручена с Фердинандом Неаполитанским – тем самым принцем, за которого должна была выйти замуж Джозефа, – и теперь гардероб и приданое бедной Джозефы перешивают на Карлотту, которая намного ниже и плотнее нашей несчастной сестры.
      После замужества мы обещаем писать друг другу как можно чаще, но я не знаю, сможем ли мы увидеться после того, как я окажусь во Франции, а она – в Неаполе.
      Нам обеим очень интересно представлять, каково это – спать с мужем. Нам известно на этот счет очень мало, но мы знаем, что это как-то связано с рождением детей и тем, что отец Куниберт называет греховным блудом и прелюбодейством.
      – Что такое прелюбодейство? – как-то поинтересовалась я у него.
      – Безнравственная похоть. Греховное общение людей, которые не соединены узами брака либо которые женаты или замужем за другими.
      – Но что именно означает это слово?
      – Спросите об этом у своей матери, – коротко бросил он мне. – После того как она родила четырнадцать детей, ее можно считать большим знатоком в этом деле.
      Но мать, когда я обратилась к ней с этим вопросом, ответила очень уклончиво и пустилась в пространные рассуждения о том, что любящая жена должна доставлять удовольствие супругу во всем, чего бы он от нее ни потребовал.
      – И что же он может от меня потребовать?
      – Это решать вам с Людовиком.
      Словом, мои усилия не увенчались успехом. Я попыталась узнать об этом у Софи, но та лишь покачала головой и ответила:
      – В свое время вы сами все поймете.
      Наконец я решила расспросить слуг. Как-то раз, возвратившись после верховой прогулки на Лизандре, я специально задержалась в конюшне, чтобы посмотреть, как будут обтирать и расседлывать мою лошадь, а потом подошла к Эрику.
      Эрику уже исполнилось восемнадцать или девятнадцать лет, он строен и крепок, у него темные волосы и ярко-синие глаза. Он мне нравится, и я чувствую себя в безопасности, когда он рядом. Однажды, когда Лизандра испугалась и понесла, Эрик догнал нас и остановил мою лошадь, за что я всегда буду ему благодарна. Кроме того, именно он подсказал мне, где найти Джозефу. И я не призналась в этом никому – ни матери, ни отцу Куниберту на исповеди, ни даже своему брату Иосифу, когда он пришел ко мне и потребовал, чтобы я объяснила, откуда узнала о том, где держат мою бедную больную сестру.
      И вот когда Эрик чистил щеткой мою лошадь Лизандру, я сказала ему, что скоро выхожу замуж. Но при этом никто не желает говорить со мной о том, чего мне следует ожидать. Не мог бы он просветить меня на этот счет?
      Эрик замер и, держа руку со щеткой на мощном кауром крупе Лизандры, повернулся ко мне. Избегая смотреть мне в глаза, он сказал:
      – Это не я должен объяснить вам, ваше высочество.
      – Но раньше ты всегда отвечал на мои вопросы. Я полагаюсь и рассчитываю на тебя.
      Он вздрогнул и выронил щетку, которая упала на солому, покрывавшую пол конюшни. А потом быстро, так что я даже не успела понять, что происходит, он наклонился и поцеловал меня.
      Я ощутила, как меня обдало жаром. Я лишилась способности думать, дышать или как-то отреагировать на его поступок. Это был самый восхитительный момент в моей жизни.
      Он отпустил меня.
      – Вот, – задыхаясь, произнес он, – вот этого вы можете ожидать. Этого и даже больше. Но если вы кому-нибудь расскажете об этом, – он наклонился, поднял с пола щетку и принялся снова чистить Лизандру, – меня выгонят. Или стражники застрелят меня.
      – Я ничего и никому не скажу, – улыбнулась я.
      Мне очень хотелось, чтобы он поцеловал меня еще раз.
 
       10 августа 1769 года.
      Эрик будет сопровождать меня на пути во Францию вместе с Софи, моей прачкой и моим новым наставником, аббатом Вермоном, который обучает меня правильному французскому языку вместо придворного диалекта, на котором мы говорим здесь, в Вене. Аббат заявил, что мы разговариваем по-французски с сильным немецким акцентом.
      Что касается того, кто еще поедет со мной, то мне предстоит узнать об этом только через несколько месяцев. Мама говорит, что, приехав во Францию, я должна буду оставить свои прежние привычки и образ жизни. Я должна буду стать настоящей француженкой, чтобы подданные моего супруга приняли меня в качестве своей королевы.
      – Ты должна будешь стать большей француженкой, чем сами французы, – наставляла меня мать, – но при этом в жилах твоих всегда будет течь кровь Габсбургов. Своим браком ты спасешь Австрию. И пока Габсбурги и Бурбоны будут связаны родственными узами брака, этот дьявол, Фридрих Прусский, вынужден будет умерять свои аппетиты. Он не сможет захватить и поработить нас, пока нашим союзником остается Франция.
      Аббат Вермон прилагает все усилия, чтобы я научилась разбираться в столь высоких материях, но, должна признаться, более всего меня занимает французская мода.
      Каждую неделю я получаю из Парижа новую дюжину кукол, одетых в платья, которые будут в моде следующей весной. Предполагается, что, глядя на них, я буду составлять собственный гардероб.
      Карлотта ужасно ревнует. Ее приданое умещается всего в десяти сундуках, тогда как для моего, по словам матери, их потребуется не менее сотни. Я усадила своих кукол под окнами нашей спальни и каждое утро после мессы и занятий с аббатом Вермоном расхаживаю перед ними, воображая, что это придворные дамы, которые кланяются мне.
 
       7 сентября 1769 года.
      Несколько дней тому мы приехали сюда, в Грейфельсбрюнн, один из наших охотничьих замков. Мой брат Иосиф – великий охотник, и мать всегда сопровождает его и других дворян в карете. Каждый вечер добытых на охоте животных выкладывают на траве во дворе замка, чтобы все могли полюбоваться ими. Здесь и олени, и вепри, и туры. Их рога и клыки тускло сверкают в неверном свете факелов.
      А мы с Карлоттой подолгу гуляем. В лесу воздух свеж и прохладен, и листья на огромных деревьях уже меняют окраску, становясь золотисто-алыми.
      Я подрастаю и становлюсь выше. Недавно Софи измерила мой рост. Кроме того, я прибавила в весе, и портным в Париже, которые готовят мой гардероб, было приказано делать лифы моих платьев более глубокими и широкими.
      Я расту, но генерал Кроттендорф еще не прибыл (в моей семье генералом Кроттендорфом именуется менструальный цикл у женщин). Мать даже начала волноваться по этому поводу, поскольку я не могу выйти замуж, не будучи созревшей для того, чтобы иметь детей, а ведь мне предстоит через семь месяцев отправиться во Францию. Генерал впервые навестил Карлотту, когда ей было четырнадцать. А Джозефе он нанес визит, когда той исполнилось пятнадцать.
      Я очень надеюсь, что упражнения, которые я делаю здесь, в Грейфельсбрюнне, возымеют действие, и я стану совсем взрослой. Я отправляюсь кататься верхом с матерью или Карлоттой, а потом чувствую себя полной сил и непонятных желаний. Я стала часто задерживаться в конюшне, чтобы увидеть Эрика хотя бы издалека. Я никому не говорила о том, что он поцеловал меня, хотя сама часто думаю об этом. Я хочу вновь остаться с ним наедине, чтобы он опять поцеловал меня.
      Я знаю, что отец Куниберт не одобрил бы моего поведения, особенно теперь, когда я обручена с принцем Людовиком. Но я ничего не могу с собой поделать. Меня обуревают доселе неизвестные мне чувства.
 
       10 сентября 1769 года.
      Мы по-прежнему остаемся здесь, в Грейфельсбрюнне, и сейчас за окнами стоит теплая осенняя ночь. Идет небольшой дождь. Я в комнате одна, Карлотта заболела, и нынче утром матушка отправила ее обратно в Шенбрунн, чтобы доктор Ван Свитен осмотрел ее.
      Сегодня я ездила кататься верхом с Эриком. Я собиралась поехать на прогулку одна, поскольку Карлотту увезли, а остальные отправились на охоту, но старший конюший остановил меня и сказал, что в лесу одной опасно и мне нужен сопровождающий. А потом он приказал Эрику ехать со мной.
      Сердце учащенно забилось у меня в груди, но я постаралась ничем не выдать радости. Эрик привел коня, вскочил в седло, и мы поехали.
      Я предложила ему скачки наперегонки и выиграла – конечно, он поддался мне, я не сомневалась в этом. Мы промчались через лес и выехали на берег спокойного зеленого озера. Я еще никогда так далеко не отъезжала от замка и даже не подозревала о существовании этого озера.
      Эрик спрыгнул с коня, а потом помог спешиться мне. Оказавшись в его сильных и горячих руках, я почувствовала, как от счастья у меня закружилась голова.
      Мы повели лошадей на поводу по берегу озера. Вокруг стояла тишина, темная прозрачная вода оставалась спокойной и неподвижной, а на дальнем берегу стеной высились украшенные золотистой листвой клены. Затянутое тучами небо хмурилось, и вскоре поверхность воды вспенили первые капли дождя.
      – Сюда, ваше высочество, давайте укроемся здесь, – сказал Эрик, увлекая меня в чащу.
      Дождь пошел сильнее, и моя юбка промокла и запачкалась. Что до туфель, то их, похоже, можно было выбрасывать.
      Перед нами открылся скалистый уступ, в котором виднелся темный провал пещеры, и я потянула Эрика туда. Внутри было тихо, слышался только шум дождя. Я смотрела на Эрика, мне очень хотелось, чтобы он поцеловал меня, и я раздумывала, достанет ли у меня смелости первой сделать шаг.
      – Ваше высочество, – негромко сказал он, – я умираю от желания обладать вами. Но я не должен… то есть мы не должны делать этого.
      – Еще только один раз, – взмолилась я. – И больше никогда.
      Я опустилась на мягкий мох и притянула его к себе. А потом он целовал меня снова и снова, и я думала, что хочу умереть, – такая невыразимая радость и счастье охватили меня. Мы целовались и целовались без конца, но и только. Между нами не было ничего такого, что отец Куниберт называет прелюбодейством.
      Эрик был очень нежен, он признался, что уже давно любит меня. Он сказал, что я очень красивая и добрая и что он недостоин держать стремя моей лошади, не говоря уже о том, чтобы стать моим возлюбленным. Он признался, что встречается с девушками из замка, горничными и кухарками, и что он спит с ними время от времени, и что однажды он занимался любовью с замужней женщиной старше себя, которая входила в число фрейлин моей матушки.
      – И которая же это? – пожелала узнать я, но он не ответил.
      – Ваше высочество, – сказал он спустя долгое время, встав на ноги и помогая мне подняться с земли. – Вы еще слишком молоды и слишком высокородны, чтобы влюбиться в простого слугу. Вы должны сберечь свое желание для супруга.
      Признаюсь, что в тот момент я заплакала, вспомнив присланный мне портрет принца Луи.
      – Но он уродлив! – вскричала я. – Он страшен, как смертный грех!
      Эрик рассмеялся:
      – Страшен или нет, но он станет великим королем.
      – Но для меня это не имеет никакого значения. – Не успели слова эти сорваться с моих губ, как я поняла, что это неправда.
      – Зато для вашей семьи это имеет очень большое значение.
      Мне хотелось, чтобы этот замечательный, волшебный осенний день никогда не кончался. Мы медленно возвращались верхом в замок, а когда, наконец, оказались в конюшне, Эрик с необычной заботливостью помог мне спешиться. Он взял мою руку и поцеловал ее.
      – Вы высочество, – пробормотал он, кланяясь, и повел лошадей в стоило.
      Я же направилась в замок, вполне сознавая, что юбки мои промокли и запачкались в грязи, а прическа, которую соорудила Софи нынче утром, в полном беспорядке.
      Как только Софи увидела меня, в глазах у нее появилось понимающее выражение, но она ничего не сказала, лишь помогла мне снять мокрую одежду и приказала груму наполнить ванну горячей водой.
      Я по-прежнему испытывала полное довольство собой. Мне вдруг стало интересно, думает ли сейчас Эрик обо мне. Почему-то я была уверена, что думает.
      И еще я подумала, что мне очень жаль Джозефу, жаль оттого, что она умерла, не успев узнать, что такое любовь. Я вдруг поняла, что если даже завтра умру, то все равно не буду похожа на свою сестру. Я узнала любовь, я люблю и любима, и больше ничего в целом мире не имеет значения.
 
       11 октября 1769 года.
      При дворе будет дан бал, чтобы отпраздновать мою помолвку. Я буду в центре внимания. Этот праздник станет своего рода репетицией тех балов и придворных церемоний, в которых мне придется участвовать, когда я окажусь во Франции.
      Мать говорит, что я должна привыкать к тому, что на меня смотрят, оценивают и судят, особенно французы, которые считают себя лучше и умнее остальных.
      Но правда состоит в том, что мне нравится, когда на меня смотрят и восхищаются мной, я ничего не имею против этого. Мне безумно нравятся балы и торжества, мне нравится наряжаться, слушать музыку оркестра и танцевать. Я уверена, что думать так – большой грех, но, по правде говоря, я знаю, что красива и что с каждым днем становлюсь еще краше. Из всех сестер я самая красивая – так считают все, кто видел меня.
      Пока что я, конечно, не могу сравниться с самыми прекрасными придворными дамами моей матери, но я надеюсь, что через несколько лет стану им достойной соперницей. Герцог де Шуазель говорит, что дамы при французском дворе намного красивее, утонченнее и очаровательнее фрейлин в Вене. Посмотрим.
      Отныне все обращаются ко мне исключительно «дофина», что значит «жена дофина», то есть прямого наследника французского трона. Я ношу на пальце колечко, присланное мне женихом вместе с еще одним портретом, на этот раз совсем крошечным, чтобы повесить его на цепочке на шею. Мне не нравится, когда напоминают о том, как он выглядит.
 
       1 ноября 1769 года.
      Мой бал удался всем на зависть. Но после него я почувствовала себя настолько утомленной и измученной, что проспала почти весь день.
      Платье, в котором я была на балу, бледно-зеленого шелка с кружевной оторочкой кремового цвета, прислали из Парижа, и оно вызвало всеобщее восхищение. Корсаж его был сделан из китового уса, отчего моя талия выглядела еще тоньше, чем была на самом деле.
      Со мной танцевал принц Кауниц.
      – Мадам дофина, выделаете честь дому Габсбургов, – сказал он, склоняясь в поцелуе над моей рукой. – Вы превратились в чрезвычайно утонченную и элегантную молодую леди.
      – Поистине королевское величие, – расслышала я бормотание герцога де Шуазеля, когда он подошел засвидетельствовать мне свое почтение. – Но вы не должны забывать о приспособлении, которое сделал для вас дантист и которое вам необходимо носить каждый день. – Моими зубами занимается присланный из Версаля дантист, и, надо сказать, ведет он себя очень грубо и бесцеремонно.
      Он мне не нравится, и я обожаю проклинать его по-немецки – на языке, которого он не понимает.
      Мой внешний вид и поведение на балу доставили матушке несказанное удовольствие, и она одобрительно улыбалась мне. Когда ко мне приблизился Иосиф, чтобы пригласить на танец, на его обыкновенно хмуром лице светилась довольная усмешка.
      – Я восхищаюсь тобой, сестра, – сказал он, увлекая меня на полонез. – Я и предположить не мог, что ты способна держаться так безупречно.
      На балу присутствовало столько приглашенных, что я физически не смогла бы приветствовать их всех, но постаралась поговорить с как можно большим их числом, принимая комплименты и добрые пожелания. Я надела кольцо, присланное мне дофином Людовиком, и все присутствующие отметили это.
      Я очень жалела, что на балу не было Эрика. Он мог бы, к примеру, надеть форму капитана драгунов и великолепно бы в ней смотрелся. Он наверняка затмил бы красотой даже наиболее привлекательных поляков. Ах, с каким удовольствием я бы с ним потанцевала!
 
       5 ноября 1769 года.
      Карлотта уезжает. Двор забит повозками и каретами, в которые укладывают сундуки и коробки с ее вещами и приданым.
      Мы обнимаемся и плачем, и я говорю, что всегда буду помнить ее и писать как можно чаще.
      – Ах, Антония, мне так страшно! Что будет, если он возненавидит меня и отвергнет?
      Ранее Карлотте несвойственно было проявлять слабость. Мне вдруг стало жаль ее.
      – Он не может отвергнуть тебя, ведь ты – эрцгерцогиня Каролина Австрийская. По праву рождения ты стоишь выше него.
      – Но, возможно, он сочтет меня неприятной и отталкивающей. Может быть, он решит, что… моя внешность оскорбляет его взор.
      На это я не нашлась, что ответить. Мы обе знаем, что Карлотта невысокого роста и очень пухленькая, а черты ее лица нельзя назвать иначе как невыразительными.
      – Если у него есть хоть капля здравого смысла, он будет ценить тебя за практичность, дальновидность и сильную волю. Вдвоем вы произведете на свет здоровых детей.
      Она побледнела:
      – Мне остается уповать только на это.
      Мне позволено немножко проводить Карлотту. Я могу проехать в карете пять миль по дороге, ведущей на юг, в сторону горной гряды, отделяющей владения Габсбургов от Пьемонта. Когда мы достигли точки, откуда семейный экипаж должен повернуть назад, я вышла из кареты и направилась к Карлотте, чтобы обнять ее в последний раз.
      – Будь счастлива, дорогая сестра. Пиши чаще. Рассказывай мне обо всем.
      Она вцепилась в меня обеими руками, потом судорожно отстранилась и вернулась в свой экипаж. Мы стояли и махали вслед, пока лошади уносили Карлотту вдаль.
      Я с нетерпением буду ждать первого письма от нее.
 
       19 ноября 1769 года.
      С помощью матери и Софи я, наконец, сделала последние заказы относительно своего гардероба. У меня будет сорок семь бальных платьев из шелка и вышитой парчи и такое же количество вечерних нарядов. В данное время портные шьют двадцать придворных платьев и еще столько будут готовы, когда я перееду в свой новый дом. Французская мода меняется столь быстро, что существует опасность того, что к следующей весне весь мой гардероб устареет.
      Жестокий француз-дантист, без умолку болтающий во время пыток, которые он называет исправлением моих зубов, утверждает, что каждый сезон в Версале носят только определенные цвета. Так что, если мои платья окажутся не того цвета, меня сочтут старомодной.
      – Супруга дофина должна диктовать цвета, а не слепо копировать их! – заявляю я.
      Впрочем, мне трудно разговаривать, поскольку в эту минуту он засунул пальцы мне в рот и что-то там делает.
      – Я слышу речь истинной француженки! – с воодушевлением восклицает он, с уважением глядя на меня. – Может быть, для вас еще не все потеряно, маленькая эрцгерцогиня.
 
       14 января 1770 года.
      Наконец-то прибыл генерал Кроттендорф. Отныне я могу выходить замуж. Дофин прислал мне посылку. Я открыла ее, оставшись одна, наивно полагая, что там может быть какой-нибудь символический подарок. Внутри оказалась лишь золоченая филигранная коробочка с сушеными грибами.
 
       20 февраля 1770 года.
      Бедная Карлотта очень несчастна. Она прислала длинное письмо, полное тоски по дому, в котором пишет, что очень скучает по мне и другим членам семьи.
      Она пишет, что Фердинанд очень холоден с ней, что новые родственники ненавидят ее, считая заносчивой и высокомерной. Ей не с кем перемолвиться словечком по-немецки, даже священник не говорит на нашем языке. Весь двор презирает ее за то, что она до сих пор не забеременела. Впрочем, на эту тему она говорит очень сдержанно и осторожно, наверняка опасаясь, что письмо ее прочтут соглядатаи. Однако из того, что я прочла, стало ясно, что ее брачная ночь оказалась поистине ужасной и что само замужество ей ненавистно почти так же, как пребывание вдали от Вены.
      Но, по крайней мере, Неаполитанская бухта, по ее словам, очень красива и зимой здесь стоит теплая, солнечная погода. Что же, для горестного заключения ей досталось чудесное место.
 
       25 февраля 1770 года.
      Наконец я узнала о там, что происходит между мужем и женой, когда они вместе лежат в постели.
      Ко мне явился Иосиф и заявил, что до него дошли слухи, будто я интересуюсь у слуг, чего мне следует ожидать в брачную ночь.
      – Это недостойно тебя – расспрашивать слуг о таких вещах, – сказал он. – О сексе ты можешь говорить только со своим мужем, своими родственниками, своим доктором или священником.
      – Но священники ничего не знают о сексе. Для них это запретный плод.
      – Если бы это действительно было так… – с сожалением протянул Иосиф, выразительно приподняв брови. – Но не будем отвлекаться на пустяки. Итак, вот что тебе следует знать. Речь идет о шпаге и ножнах.
      Он взялся за искусно сработанную золоченую рукоятку парадной шпаги, которая висела у него на поясе, и медленно вынул ее из тонких кожаных ножен.
      – Видишь, как хорошо ножны подходят шпаге, как ее легко вынимать и вкладывать обратно? – Он проиллюстрировал свои слова, несколько раз полностью обнажив шпагу, а затем снова вкладывая ее в ножны. – Ты должна знать, что мужчины и женщины устроены аналогичным образом. У мужчин есть шпаги, а у женщин имеются ножны. Они прекрасно подходят друг другу – по большей части, во всяком случае. Когда шпага вкладывается в ножны в первый раз, на ее пути возникает небольшое препятствие, отчего появляется немного крови. Но это вскоре проходит, и вся процедура протекает очень гладко.
      Иосиф удовлетворенно улыбнулся, весьма довольный собственной сообразительностью. Он сумел обиняками объяснить мне такой щекотливый предмет, как секс.
      – Ах да, подобные занятия способны доставить даже некоторое удовольствие, – добавил он. – И от этого рождаются дети.
      – Если все получается легко и просто, почему же тогда наша Карлотта так несчастна?
      Я показала Иосифу письмо сестры. Он прочел его и пожал плечами.
      – Ты не должна забывать, Антония, что Карлотта некрасива и очень упряма. Неудивительно, что Фердинанд не любит ее. Я боялся, что так оно и случится, еще когда мы готовили этот союз. А вот Джозефа наверняка пришлась бы ему больше по вкусу, как и любому другому мужчине, впрочем. Когда муж не испытывает влечения к жене, его шпага не имеет требуемой твердости, она вялая и слабая. И ее невозможно ввести в ножны.
      – Как ты думаешь, я понравлюсь принцу Луи?
      – У меня нет сомнений в том, что ты понравишься ему. Тебя полюбил бы любой мужчина.
      Я поинтересовалась у брата, что означает маленькая золоченая коробочка, которую прислал мне в подарок принц, с ее странным содержимым из сушеных грибов.
      – Может быть, это средство для усиления влечения, какой-нибудь афродизиак, – пробормотал он себе под нос.
      – Что это такое?
      – Не обращай внимания. Ты сама сможешь спросить принца об этом, когда увидишь его. Теперь этого уже недолго ждать.
 
       5 марта 1770 года.
      «Гусиный помет». Такого цвета мое новое платье, и я надену его на торжественный обед, который мы даем в честь прибытия французов из Версаля.
      Мне сказали, что оно сшито по последней придворной парижской моде. Но только представьте себе – носить платье цвета помета животных! Хотя чему тут удивляться, если в прошлом сезоне модным считался цвет «раздавленная жаба»?
 
       14 марта 1770 года.
      Вся Вена украшена факелами и цветными фонариками. От зажженных свечей окна светятся и переливаются таинственными отблесками, а по ночам устраиваются фейерверки и танцы под музыку до утра. Дворцовые повара дни и ночи напролет варят и жарят, пекут и готовят торты и пирожные. Цыплята, ягнята, поросята и гуси десятками вращаются на вертелах над огнем, и в воздухе стоит густой аромат жареного мяса.
      Почти каждый вечер устраиваются званые обеды и пиршества, а днем меня таскают по судьям и нотариусам, где я подписываю документы, согласно которым из подданной своей матери я становлюсь подданной деда моего будущего супруга, французского короля Людовика XV.
      Если бы полгода назад меня спросили, как зовут короля Франции, я бы, наверное, и не сразу вспомнила. А теперь благодаря занятиям с аббатом Вермоном я знаю наизусть родословную короля Людовика за триста лет и все важные события, случившиеся во времена правления его предков.
      Мне известны названия большинства французских провинций, и я могу легко отыскать их на карте Франции, которая висит на стене рядом с моей кроватью. Я могу рассказать историю жизни Жанны д'Арк, короля Людовика Святого и циничного короля Генриха IV, который заявил, что «Париж стоит мессы» и стал католиком, хотя родился протестантом. Я знаю, что река Сена делит Париж пополам и что самый большой собор в городе называется Нотр-Дам де Пари, или собор Парижской Богоматери.
      Скоро я увижу все это своими глазами.
 
       21 марта 1770 года.
      Эрик прислал мне подарок, маленькую собачку. Я зову ее Муфти. Она такая крошечная, что помещается у меня в рукаве.
 
       1 апреля 1770 года.
      Сегодня вечером состоялось мое бракосочетание. В роли жениха выступал мой брат Фердинанд, который стоял рядом со мной в залитой светом свечей церкви и произносил вслух брачные обеты. Когда я попаду во Францию, принцу Людовику придется повторить их еще раз.
      Весь двор присутствовал на церемонии, которая оказалась очень красивой и торжественной. Мама вела меня по проходу между рядами, прихрамывая на больную ногу, которая причиняла ей неудобство с самого Рождества. Но она все равно была счастлива. На мне было чудесное серебристое платье, а лицо мое закрывала длинная кружевная вуаль, присланная одной из теток принца Людовика. Она надеялась надеть ее на собственную свадьбу, которая, к несчастью, так и не состоялась. Мне вдруг стало интересно, почему.
      Матушка говорит, что я могу взять Муфти и Лизандру с собой во Францию.
 
       6 апреля 1770 года.
      Сегодня после полудня я нанесла визит матери, которая призвала меня к себе, чтобы поговорить о моей будущей жизни во Франции. Разговор у нас состоялся грустный и тягостный.
      Улыбаясь, мать встала из-за стола и поцеловала меня, когда я вошла в ее личный кабинет. По обыкновению, стол был завален бумагами. Дряхлый желтый кот спал на столе между двумя стопками бумаг на подстилке из мягкой шерсти, которую матушка подложила, чтобы ему было удобно.
      Меня вдруг охватила грусть, и я не смогла сдержать слез. Я обняла мать и вдохнула знакомый запах розовой воды.
      – Ох, мама, мне невыносима мысль о расставании с тобой! Я буду очень скучать по тебе. Теперь я понимаю, что чувствовала Карлотта, когда уезжала, и почему много ночей подряд она засыпала в слезах.
      Мать подвела меня к широкому полукруглому окну, и мы сели рядом, глядя в сад. В нем только-только начали распускаться первые розы – красные, желтые и розовые, а фруктовые деревья уже оделись листвой.
      – Я знаю, что ты чувствуешь, Антония, – после долгого молчания обратилась ко мне мать. – Когда я выходила замуж, мне тоже пришлось оставить многое из того, к чему я привыкла и что любила. Это был шаг в неизвестность.
      Она взяла мою руку и положила ее себе на колени, продолжая разговаривать и время от времени рассеянно поглаживая ее. Это было так не похоже на нее, и я поняла, что она наконец-то позволила себе показать, как сильно меня любит. Я была уверена, что она разрешила себе такую вольность только потому, что я уезжала. Обычно мать оставалась сильной и немного отстраненной в общении со мной.
      – Ты должна запомнить три вещи, мое дорогое дитя. Регулярно ходи на мессу, всегда поступай так, как сделали бы на твоем месте французы, какими бы странными ни показались тебе их обычаи и поведение, и не принимай решения, не посоветовавшись с кем-либо.
      – С кем я должна советоваться, матушка? С принцем Луи?
      Она поджала губы, и на мгновение в глазах ее промелькнула тревога.
      – Принц еще очень молод, как и ты. У него нет нужного опыта и закалки. Обращайся за советом к герцогу де Шуазелю, или графу Мерси, или кому-либо из австрийцев. Перед отъездом Кауниц назовет тебе имена людей, которым он доверяет при французском дворе. Ах да, и будь очень осторожна, когда ведешь конфиденциальные разговоры, особенно в присутствии слуг. Многие из них являются платными информаторами.
      – Я буду разговаривать только с Софи.
      Мать вздохнула и погладила меня по руке.
      – Ты преодолеешь все трудности, которые встретятся на твоем пути, Антония. У тебя доброе и храброе сердце Габсбургов. Никогда не забывай о том, кто ты такая и чья кровь течет в твоих жилах. Гордись своим происхождением. И постарайся, ради всех нас, сохранять благоразумие.
      – Я постараюсь, матушка. Я буду стараться изо всех сил.
      После разговора с матерью я отправилась на прогулку, чтобы бросить последний взгляд на любимые и милые сердцу места. Оказавшись на пастбище позади молочной фермы, я полной грудью вдохнула запахи земли, пробуждающейся к новой жизни. Я заглянула и в старую школу верховой езды, помолилась там за упокой души бедняжки Джозефы, тщетно пытаясь изгнать из памяти воспоминания о том, как она, терзаемая болью, лежала на своем смертном одре в этой крысиной норе. Я заглянула в гнезда под свесом крыши в надежде обнаружить там птенцов скворцов, и действительно расслышала их тоненькие писклявые голоса. Мне вдруг стало грустно оттого, что меня уже не будет здесь, когда они вырастут и выпорхнут на волю.
      Я и сама уже стала взрослой.

       23 апреля 1770 года.
      Карета так сильно подпрыгивает на ухабах и кренится то вправо, то влево, что мне трудно писать.
      Идет уже третий день нашего долгого путешествия. Я скучаю по своей семье. Со мной едут Софи, Муфти и Эрик, который был включен в состав кортежа в качестве конюха. Мне достаточно выглянуть из окна кареты, чтобы увидеть его почти в самом конце длинной процессии экипажей и повозок в компании прочих слуг, присматривающих за лошадьми. Всякий раз, гладя Муфти, я думаю об Эрике – хотя сейчас я стараюсь думать о принце Луи, поскольку уже повенчана с ним и совсем скоро встречу его во плоти.
      Прошлую ночь мы провели в аббатстве Химмельсгау, но монастырь оказался слишком мал, чтобы вместить всех нас. Большинству слуг пришлось спать под повозками и в палатках во дворе, а потом пошел дождь, так что всем было сыро и неуютно. Аббат вел себя с представителями французской знати очень недружелюбно, и они оскорбились столь холодным приемом с его стороны. Угощение, предложенное нам, оказалось скудным, и я до сих пор голодна.
 
       30 апреля 1770 года.
      Мы находимся в дороге уже десять дней, и путешествие изрядно всех утомило. По вечерам я без сил валюсь в постель, и мышцы мои ноют от постоянной тряски – дороги очень плохи. Иногда нам приходится выбираться из экипажей и идти пешком, поскольку дороги настолько раскисли от весенней распутицы, что моя карета под весом пассажиров проваливается в грязь по самые ступицы.
      Два дня назад у нас сломалась ось, и пришлось ожидать несколько часов, пока ее починили.
      Местность, по которой мы проезжаем, очень красива – плодородные поля перемежаются с аккуратными рощицами и перелесками. Крестьяне распахивают наделы и сеют зерно. Они бросают работу, выпрямляются и смотрят на нас, с удивлением разглядывая яркие экипажи и слуг в голубых бархатных ливреях, утративших первозданный блеск после дождя и грязи, но все равно выглядящих очень элегантно.
      Мы еще не покинули пределы земель, на которых в ходу немецкий язык, но деревенские жители говорят с сильным акцентом, на каком-то местном диалекте, так что я с трудом понимаю их. Мы приближаемся к границе с Францией.
 
       15 мая 1770 года.
      Наступил вечер, и мы останавливаемся на ночлег в Компьенском замке. У меня есть час, который можно провести в уединении. Поэтому я сажусь за стол, чтобы записать события вчерашнего дня, пока они еще свежи в моей памяти, потому что все случившееся показалось мне очень странным. И непохожим на то, чего я ожидала.
      Вчера я встретилась с Луи.
      Мой кортеж остановился на опушке большого леса. Солнце уже клонилось к закату, а отправились мы в путь на рассвете. Как обычно, от тряски на ухабах у меня болели мышцы, а тело было покрыто синяками и ушибами.
      Мы подъехали к мосту, и из окна кареты я заметила, что на другом берегу нас уже поджидают несколько экипажей в сопровождении всадников. Я вышла из кареты, и один из французских дворян приблизился, отвесив мне почтительный низкий поклон.
      – Мадам, я должен отвести вас к принцу.
      – В таком виде? Растрепанной и утомленной после целого дня езды в карете?
      – Он предпочитает встретиться с вами в домашней обстановке. Принц недолюбливает торжественные церемониалы.
      Я вспомнила, что советовала мне на этот счет мать: веди себя так, как поступили бы на твоем месте французы, пусть даже их обычаи кажутся тебе странными (или она сказала «ненормальными»?). Сунув Муфти в рукав платья, где она по привычке пребывала почти все время, когда мы делали остановку, и я покидала карету, мы с провожатым перешли через мост и углубились в лес. Кортеж с сопровождающими остался ожидать нашего возвращения. Они смотрели нам вслед, стараясь делать это незаметно.
      В лесу нас встретили полумрак и тишина. Старые дубы-великаны и каштаны распростерли гигантские ветви, которые сплетались в непроницаемый зеленый покров у нас над головами, а из земли уже пробивались первые весенние цветы и молодые побеги. Я была совершенно очарована, и мне казалось, что я перенеслась в какую-то волшебную страну из детских сказок.
      – Принц приезжает сюда, – пояснил мой провожатый, – когда желает уединиться и отдохнуть от шума и суеты придворной жизни. Он построил для себя небольшой домик. Убежище, если хотите.
      Впереди, за деревьями, я разглядела невысокую деревянную хижину, крытую соломой. Из печной трубы вился голубоватый дымок.
      – Я должен предупредить вас, ваше высочество, – обратился ко мне французский дворянин, когда мы подошли к строению поближе, – что принц в силу своей склонности к уединению недолюбливает незнакомцев…
      Пока он говорил, я вдруг заметила в окне невысокой хижины чье-то круглое, испуганное лицо, взиравшее на нас. Это и был принц Луи. Я сразу же узнала его по портретам, которые мне прислали. Почти мгновенно лицо скрылось из виду.
      – Но он хотя бы знает о моем приезде?
      – Мы решили не сообщать ему, когда именно ожидаем вашего прибытия, поскольку он… приходит в некоторое волнение при мысли о встрече с незнакомыми людьми.
      В голову мне пришла ужасная мысль.
      – Но ведь он должен знать о том, что я еду к нему и что мы должны пожениться. – На самом деле мы уже были женаты, поскольку церемония венчания состоялась в Вене, когда роль принца Луи исполнял мой брат.
      – О да, конечно. Он ожидал вас в течение всех этих долгих месяцев.
      Мы подошли к низенькой двери.
      – Ваше высочество, это я, Шамбертен. Я привел к вам посетителя. Точнее, очаровательную посетительницу.
      Молчание. Затем, словно издалека, до нас донесся глухой голос:
      – Ступайте прочь.
      Мой спутник выждал несколько мгновений, нимало не смущенный столь холодным приемом, и снова окликнул своего сюзерена.
      – Ей пришлось проделать долгий путь для того, чтобы увидеться с вами. Пожалуйста, впустите нас.
      Из-за двери снова раздался сдавленный голос:
      – Я занят. Пожалуйста, возвращайтесь на будущей неделе. Я повернулась, чтобы уйти.
      – Принц занят. Я могу вернуться завтра, после того как приму ванну и поужинаю…
      – Прошу вас, ваше высочество. Я знаю, как обращаться с ним, когда он пребывает в дурном расположении духа.
      Шамбертен поднял руку, чтобы постучать в дверь, и в это самое мгновение Муфти, которой явно надоело сидеть у меня в рукаве, высунула мордочку наружу и звонко залаяла.
      Почти сразу же дверь чуть приоткрылась, и Луи выглянул в щелочку.
      – Что это, собака? Я люблю собак.
      – Ее зовут Муфти, ваше высочество. Я привезла ее с собой из Вены. – Я протянула собачонку принцу, который, наконец, широко распахнул дверь, чтобы впустить нас.
      Внутри было темно, если не считать огня в очаге и лампы на стене. На длинных столах в беспорядке были разбросаны какие-то веточки, сучки и побеги, кусочки коры и листья, и к каждому на нитке был прикреплен клочок бумаги с пояснениями, написанными аккуратным почерком. На полках вдоль стен выстроились корзины и кувшины, а в застекленной витрине лежали засушенные мотыльки и бабочки. Остатки ужина принца – тарелка с холодным мясом, кусок сыра, из которого до сих пор торчал нож, ломоть черного хлеба и кружка пива – стояли на низенькой скамье у очага.
      Принц Луи широко раскрытыми глазами глядел на нас. Он рассматривал мою высокую прическу, пострадавшую после утомительной поездки, с выбившимися там и сям локонами, голубое шелковое платье и жемчужное ожерелье. Мой внешний вид ярко контрастировал с голым, грубоватым внутренним убранством хижины и невзрачным одеянием принца. Он был одет как крестьянин – в панталоны и рубашку навыпуск из грубой коричневой материи.
      Я протянула ему Муфти со словами:
      – Она не кусается.
      Тревожное выражение лица принца несколько смягчилось, когда он взял крошечную собачку на руки и погладил ее. Луи улыбнулся милой, детской улыбкой. Я была тронута.
      – Мне известно, кто вы такая, – после долгой паузы произнес принц. – Я посылал вам грибы. Вы их получили?
      – Да. Благодарю вас.
      – Я составляю большой каталог всех лесных растений. Когда он будет закончен, я начну работать над каталогом насекомых. До меня никто не делал попытки классифицировать их.
      – Вы нашли для себя достойное занятие.
      – К несчастью, мой дед придерживается другого мнения. – В тоне Людовика прозвучала горечь. – Он меня не любит, считает ни на что не годным. Но вы ему непременно понравитесь, вы очень красивы.
      – Я рада, что вы так думаете. Не могли бы вы показать мне какие-нибудь растения?
      Казалось, устроив мне экскурсию по хижине и показывая одну веточку за другой, принц Луи позабыл о своей застенчивости. Он позволил мне взглянуть на свои рисунки, которых было великое множество, и я похвалила его, сказав, что они очень недурны.
      – Полагаю, я должен буду жениться на вас, – заметил он вдруг, мрачно и даже со злобой глядя на меня.
      – Этого ожидают от нас, вы правы.
      На какое-то мгновение мне показалось, что он собирается расплакаться. Но он лишь взял мою руку и поднес ее к губам, чтобы поцеловать.
      – Тогда я выполню свой долг.
      – Если ваше высочество готовы, мы должны присоединиться к остальным, – подал голос Шамбертен.
      Луи вздохнул и вернул мне Муфти. Погасив огонь в очаге, принц накинул потрепанный черный плащ, висевший на гвозде подле двери.
      – Ну, что же, очень хорошо, – сказал он, расправив плечи, – пойдемте.
      Все происшедшее показалось мне очень необычным и странным, я до сих пор раздумываю над этими событиями. Этот холодный, печальный мальчик должен стать моим мужем, чтобы впоследствии править Францией?
 
       18 мая 1770 года.
      Итак, отныне я – дофина. Вчера нас с Луи обвенчал архиепископ Реймсский, в небольшой часовне в Версале, куда набилось много приглашенных.
      Сердце мое разрывалось от жалости к бедному Людовику, который явно не находил себе места и пребывал едва ли не в отчаянии. Я держала его за руку, пока мы шли длинными галереями дворца между рядами гостей, и чувствовала, что он дрожит. Он негромко повторял слова брачного обета вслед за архиепископом, запинаясь и спотыкаясь. Свои обеты я произнесла ясным, звонким голосом и ни разу не сбилась. Матушка могла бы гордиться мною.
 
       24 мая 1770 года.
      Я жена французского принца, но в то же время так и не стала ею. Луи каждый вечер приходит ко мне в постель, как того и требует его супружеский долг, но лишь поворачивается ко мне спиной и засыпает, похрапывая во сне. Я чувствую себя одинокой и никому не нужной. Я боюсь, что неприятна ему. Что же мне делать?
 
       15 июня 1770 года.
      Сегодня случилось много такого, что стоит записать в дневник. Во-первых, утром меня разбудила не Софи, которая обычно приносит мне чашку горячего шоколада, чтобы я окончательно проснулась, а графиня де Нуайе. Она приказала мне одеваться побыстрее, потому что сейчас придет доктор Буажильбер, чтобы осмотреть меня.
      При первом же упоминании имени доктора Буажильбера Людовик, который беспокойно спал рядом со мной, сел на постели и, не дожидаясь появления Шамбертена, который обычно одевал его по утрам, быстро натянул штаны прямо на ночную рубашку и выбежал из комнаты.
      Врачебный осмотр оказался унизительным. Доктор быстро установил, что я не беременна («Девственная плева не нарушена», – мимоходом поделился он своими наблюдениями с графиней), и предположил, что отсутствие месячных вызвано лишь моей нервозностью.
      – Ваше королевское высочество, – обратился он ко мне, когда я дрожащими пальцами застегнула пуговицы на платье и до некоторой степени вернула себе утраченное достоинство, – мне сказали, что принц проводит в вашей постели каждую ночь. Король поручил мне спросить у вас, не делал ли Луи попыток узаконить ваше супружество.
      – Мы… лишь друзья, как брат и сестра, – ответила я ему.
      – Так я и думал. Мальчик еще слишком молод. Ему нужно повзрослеть.
      Вскоре после ухода доктора Буажильбера я получила записку с сообщением, что герцог де Шуазель намерен нанести мне визит. Я спешно кликнула Софи, которая помогла мне облачиться и быстро привела мою прическу в порядок.
      – Месье, – начала я, когда герцога привели в мои апартаменты, – я сознаю, что все разочарованы тем, что я до сих пор не забеременела. Но в этом нет моей вины. Луи еще мальчишка. Он и ведет себя как мальчишка, а не как взрослый мужчина.
      – Боюсь, что он навсегда так и останется мальчишкой – если его не подтолкнуть в нужном направлении. И именно вы должны направлять его. У вас должен родиться сын. И желательно не один. Возбуждайте его. Соблазняйте его. Для этого я и привез вас сюда. – Передав мне столь краткое сообщение, он удалился.
      Граф Мерси, навестивший меня после полудня, повел себя более практично и разумно. В качестве посланца моей матери при французском дворе он привык решать возникающие трудности. И, в отличие от герцога, явно сочувствовал мне.
      Поклонившись, он присел рядом со мной, игнорируя строгий версальский этикет о том, кто имеет право сидеть в присутствии особы королевской крови, а кто – нет.
      – Моя дорогая Антония, – обратился он ко мне по-немецки, – должно быть, вы испытываете неловкость и отчаяние. Вы оказались в незнакомом месте, в окружении незнакомых людей, которые ожидают от вас столь многого. Вам приходится взваливать на свои плечи большую ответственность, и это в столь юном возрасте.
      Он дружески обнял меня, и я начала чувствовать себя уже не так одиноко, как раньше.
      – Я разговаривал с доктором Буажильбером, – продолжал граф, – и, кажется, понимаю, что происходит в вашей семье. Принц Луи не способен, как надлежит мужчине, взять на себя роль лидера в любовном сражении. Я прав?
      Я молча кивнула.
      – Поэтому вы, мадам, должны сделать это вместо него. – Он похлопал меня по руке и встал. – Я знаком с одной леди, которая может помочь вам в решении этой задачи. Вы увидите ее завтра. Ее зовут мадам Соланж, и она просто очаровательна. Я уверен, что она вам понравится. Думается, она принадлежит к миру, о котором вам известно очень мало. Французы именуют его полусветом. Ее нельзя назвать респектабельной дамой, но в своей области она не имеет равных. Слушайте ее внимательно, и вы сумеете многому у нее научиться.
 
       16 июня 1770 года.
      У меня был совершенно необыкновенный день! Я положительно очарована мадам Соланж, которая показалась мне одной из самых прекраснейших и очаровательных женщин, которых я когда-либо встречала. Я знаю, что матушка не одобрила бы моего с ней знакомства – моя мать вообще нетерпимо относится к куртизанкам, приказывая Комитету нравственности налагать на них штрафы и немедленно высылать из Вены. Но мне очень понравилась мадам Соланж, и я надеюсь увидеться с ней снова.
      Она пригласила меня в свои апартаменты, которые оказались небольшими, но со вкусом обставленными и украшенными позолоченной лепниной. Комнаты были наполнены душистым цветочным ароматом и освещены дюжинами зажженных свечей, тогда как занавеси на окнах задернуты, чтобы не допустить слепящие лучи полуденного солнца.
      Я ощутила, как меня покидает немыслимое напряжение последних дней. Вдыхая восхитительный аромат, в неярком свете свечей я вслушивалась в теплый, ласковый голос мадам Соланж, которая с улыбкой заговорила со мной.
      – Мадам дофина, вы оказываете мне честь. Прошу следовать за мной.
      Она повела меня в свой будуар, где у стены, задрапированной блестящим тончайшим шелком, стояла богато украшенная кровать резного красного дерева с балдахином из алого бархата. Мадам Соланж отворила дверцу гардероба полированного дерева и вынула оттуда прозрачный шелковый пеньюар, отделанный кружевами и розовыми лентами.
      – Мне кажется, в нем вы будете выглядеть просто потрясающе, – сказала она, протягивая мне изысканное одеяние.
      Взяв его в руки, я обнаружила, что пеньюар почти ничего не весит. Пожалуй, он стал бы самым нескромным украшением в моем гардеробе, и при мысли о том, что придется надеть его, я покраснела.
      – Смущение очень идет вам, ваше высочество. Со светлыми волосами, синими глазами и гладкой алебастровой кожей, со стройной фигуркой вы похожи на маленькую живую куколку. Вы олицетворяете собой мечты о наслаждении любого мужчины.
      – К несчастью, к моему супругу это не относится, – заметила я.
      – Будем надеяться, что нам удастся это изменить. Мы должны сделать вас неотразимой.
      И она принялась обстоятельно наставлять меня в вопросах любви и занятий ею. Она описывала мне способы, с помощью которых мужчину можно ласкать, легонько поддразнивать и возбуждать, заставляя его желать меня. Пока она говорила, я помимо своей воли думала об Эрике, о желании, которое видела в его глазах, как и о том, что почувствовала, когда его губы слились с моими. Как ни старалась, я не могла заставить себя думать о Луи, с его нескладной, тучной фигурой и невыразительными, печальными чертами.
      Но я внимательно слушала свою наставницу и задавала ей вопросы, и к тому времени, когда дневная жара сменилась вечерней прохладой, почувствовала, что стала намного опытнее и взрослее. Уже само присутствие мадам Соланж внушало мне уверенность в своих силах. Я многое узнала и поняла, потому что она вполне откровенно рассуждала со мною о том, как устроено человеческое тело, о его потребностях и о сексе, который, по ее убеждению, был столь же естествен, как и то, что мы дышим или спим.
      Я вдруг вспомнила отца Куниберта и его разглагольствования о блуде и прелюбодействе, вспомнила предостережения матери о природе французов, об их откровенности и свободомыслии, о том, что все это может выглядеть очень соблазнительно, но в то же время опасно.
      Я намерена воспользоваться всем, чему научилась, чтобы заставить супруга возжелать меня. Если бы только я смогла поговорить с Карлоттой, сколь многое я бы ей поведала! Но я не осмеливаюсь изложить свои мысли на бумаге в письме к ней, потому что всю нашу корреспонденцию прочитывают соглядатаи.
      Я начала прятать свой дневник под замок, потому что граф Мерси предупредил, чтобы я не доверяла своим горничным-француженкам, которым платит Шуазель за то, чтобы они вызнали все, что можно, о моей частной жизни. Разумеется, я уверена, что большинство из них попросту не умеют читать, а посему не смогут разобрать, о чем идет речь на этих страницах.
 
       18 июня 1770 года.
      Вчера вечером мадам Соланж помогла мне подготовиться самой и подготовить свои покои к еженощному визиту своего супруга. Я надела прозрачную ночную сорочку, распустила волосы, так что они волнистыми прядями падали мне на плечи, а не оставались собранными в высокий узел на затылке, как обычно делала Софи. И мы вместе надушили мою спальню ароматами клевера и ванили.
      Мы также зажгли маленькие свечи, и еще мадам подарила мне прохладные и скользкие атласные простыни для кровати.
      Она накрасила мне губы и нарумянила щеки, придав мне вид взрослой и опытной женщины.
      Потом она удалилась, а я осталась ждать Людовика.
      Он пришел только в десять часов вечера, к тому времени меня уже клонило в сон. Он был грязен, и от него пахло потом, потому что он весь день работал наравне с землекопами, которые рыли новый винный погреб. Одежду, испачканную грязью, он бросил прямо на ковер, после чего с трудом доковылял до кровати и тяжело сел на край, натягивая ночную рубашку.
      – Что это за запах? – недоуменно поинтересовался он. – От него у меня щекочет в носу.
      Он уже собрался было откинуться на подушки, как вдруг взгляд его упал на меня – в прозрачном пеньюаре, освещенную неярким светом свечей.
      Он выпрыгнул из постели как ошпаренный, ошеломленный и разгневанный одновременно.
      Луи грубо выругался.
      – Немедленно прикройтесь! И смойте краску с лица! Кем вы себя вообразили, обыкновенной потаскухой?
      Мне хотелось убежать, не оглядываясь, настолько смущенной и пристыженной я себя чувствовала. Но я никогда не была трусихой. Я решила настоять на своем.
      – Я всего лишь хотела сделать вам приятное, Луи. Чтобы между нами воцарилась любовь.
      Отыскав носовой платок, я вытерла им лицо и набросила домашнее платье поверх своего чудесного пеньюара.
      Луи забрался обратно в постель. Я легла рядом с ним, совершенно не представляя, как вести себя дальше. Итак, я все испортила, попытавшись соблазнить его? Я завоевала его доверие, неужели теперь я его лишилась?
      Так мы и лежали молча. Мне казалось, что минул уже не один час. Но заснуть я не могла. Интересно, спит Людовик или нет? Он не храпел, поэтому я решила, что и он не смыкает глаз.
      Огоньки свечей начали мерцать, а потом и вовсе погасли. В полумраке я почувствовала, как рядом пошевелился Луи. Он сел в постели, облокотившись спиной о подушки.
      До меня доносилось его дыхание.
      – Вы не спите?
      – Нет.
      Я почувствовала его большую руку на своем плече. Это был дружеский и даже любящий жест, на который он иногда отваживался. После долгого молчания он заговорил:
      – Понимаете, это должен был быть не я. Предполагалось, что это будет мой отец. Именно он и должен был стать наследником престола.
      Я знала, что он имеет в виду, потому как аббат Вермон рассказал мне родословную Бурбонов. У короля Людовика XV был сын, который умер молодым, вследствие чего его старший сын, то есть мой супруг, стал следующим прямым наследником короны.
      – Но он умер. Мне остался в память о нем лишь старый черный плащ, тот самый, который был на мне, когда я отправился в лес. Он никогда не готовил меня к тому, что мне придется занять его место. Понимаете, он не рассчитывал умереть так рано.
      – Да, я понимаю.
      – Я не могу сделать того, чего они все хотят от меня.
      – Вы можете… то есть мы сможем вместе. Я помогу вам.
      – Не всякий способен быть королем.
      Я тоже села в постели и взглянула на своего супруга, погруженного в мрачные раздумья.
      – В таком случае, вы можете отречься от престола. По-моему, такое уже бывало раньше.
      Луи презрительно фыркнул.
      – Никто не позволит мне сделать этого. Мой дед, Шуазель, все они… Они скорее предпочтут, чтобы я умер.
      – Мы можем убежать в Америку. Загримироваться, переодеться. Вы можете надеть мундир лейтенанта-артиллериста, а я буду изображать вашу прачку.
      Он захохотал.
      – Генерал Лафайет набирает добровольцев в свою армию.
      – Но если вы отправитесь в Америку, то не сможете закончить свой каталог растений и насекомых.
      – Я хочу остаться здесь, – решительно заявил Луи. – Я всего лишь не желаю быть королем.
      – Может быть, это случится еще не скоро, – заметила я.
      – Мой дед стареет. Буажильбер говорит, что долго он не протянет.
      Я решила задать ему вопрос, который в данную минуту занимал меня более всего.
      – Луи, я вам не нравлюсь?
      Он смущенно отвернулся.
      – Нравитесь, – прошептал он едва слышным голосом.
      – Тогда почему…
      – Я просто не могу. Не спрашивайте, почему. Просто не могу.
      Страдание, прозвучавшее в его голосе, заставило меня умолкнуть. Спустя некоторое время я призналась:
      – Я вовсе не намеревалась шокировать вас нынче ночью. Я всего лишь хотела соблазнить вас.
      – Я знаю.
      И мы заснули, свернувшись клубочком, подобно маленьким детям или щенкам, и рука его покоилась у меня на плече. Вскоре я услышала, как его неровное, тяжелое дыхание сменилось храпом. Я начинаю привыкать к этим звукам.
 
       27 августа 1770 года.
      Много месяцев я не решалась написать ни слова об Эрике и о своих чувствах к нему. Но теперь, когда я храню этот дневник под замком, ключ от которого постоянно ношу с собой, я намерена рискнуть и изложить на бумаге все, что случилось за это время.
      Я часто видела Эрика с тех пор, как мы приехали во Францию, но ни разу нам не удалось остаться наедине. Меня постоянно сопровождает кто-нибудь: или моя официальная надсмотрщица графиня де Нуайе, или одна из теток моего супруга, или же кто-то еще, кого подсылают шпионить за мной Шуазель или Мерси. И получается так, что даже когда я захожу в конюшню или отправляюсь кататься верхом на Лизандре в сопровождении Эрика и еще кого-нибудь, то каждое наше слово ловят чужие уши.
      Он разговаривает со мной с подобающим уважением, а я принимаю его слова и его уход за моей лошадкой так, как должно, как и следует дофине обращаться с простым грумом. Но когда наши глаза встречаются, мы читаем в них невысказанное тепло наших сердец и обмениваемся тайными посланиями.
      Я уверена, что и Эрик знает о том, что мы с Луи еще не стали супругами в полном смысле слова, поскольку при дворе об этом известно всем и каждому. Иногда мне кажется, что я подмечаю искорки жалости в его взгляде, но я не уверена. Он тщательно скрывает свои чувства. Он ведет себя со мной вежливо и почтительно. И только.
      Вчера я каталась верхом, и на этот раз меня сопровождали Иоланда де Полиньяк и Эрик. Собственно, нас было много, целая кавалькада, включая двух братьев Луи с их грумами, но мы с Иоландой устроили скачки наперегонки и потому немного вырвались вперед. Лизандра споткнулась, и я упала на землю. В мгновение ока Эрик спешился и опустился рядом со мной на колени. Я заверила его, что со мной все в порядке, и, помогая мне подняться на ноги, он прошептал:
      – Ваше высочество, мне необходимо поговорить с вами.
      – Конечно, Эрик. Приходи ко мне на утренний прием, я прикажу мажордому пропустить тебя.
      – Я хочу сказать, мне необходимо поговорить с вами наедине. На утреннем приеме будет много людей.
      На мгновение я задумалась.
      – Завтра после мессы я собираюсь исповедаться. Когда я выйду из исповедальни, мы сможем поговорить.
      Сегодня после мессы я исповедалась и, выйдя из бокового придела, где располагается исповедальня, в полумраке вестибюля сразу же разглядела Эрика. Он выглядел смущенным и растерянным.
      Эрик подошел ко мне, поклонился и пробормотал:
      – Ваше королевское высочество, я должен жениться. Отец заставляет меня жениться на француженке, а старший конюший обещает, что после этого сделает меня своим помощником. И даже предоставит жилье для меня и моей жены.
      Мне потребовалось несколько мгновений, чтобы осознать то, что я только что услышала. Красавец Эрик, который любил и хотел меня, женится на ком-то еще! Другой женщине достанется его страсть и его пылкость. И я завидовала этой женщине, кем бы она ни была.
      Впрочем, я тут же постаралась взять себя в руки.
      – Если ты действительно этого хочешь, Эрик, то я очень рада за тебя – и твою будущую супругу, естественно.
      – Я хочу совсем другого, – вырвалось у него, и я увидела в его глазах подлинное страдание. – Но никогда не получу того, чего хочу, и вам это известно лучше, чем кому бы то ни было.
      Я отвернулась, потому что мне не хотелось, чтобы Эрик увидел в моих глазах слезы. Я заметила, что к нам приближается мадам де Нуайе. Меня ничуть не беспокоило то, что она может услышать наш разговор, ведь мы говорили по-немецки. Но я не хотела, чтобы она подумала, будто я фамильярничаю со слугой. Она уже несколько раз упрекала меня за такое поведение.
      – Что же, в таком случае ни один из нас не получит того, чего хочет, – прошептала я и сжала руку Эрика, повернувшись боком так, чтобы графиня не смогла заметить этот жест.
      – Умоляю вас, поймите меня, ваше королевское высочество. Она… словом, мы ждем ребенка. Я мог бы устроить все совершенно по-другому, я мог бы сделать так, чтобы о ней и о ребенке позаботились без того, чтобы я женился на ней. Но она мне нравится, а когда я стану конюшим, то смогу содержать семью.
      – Мадам дофина, этот мужлан досаждает вам?
      – Вовсе нет, графиня. Он всего лишь поделился со мной своей радостью – он скоро женится.
      Графиня де Нуайе окинула Эрика внимательным взором с головы до пят.
      – Это один из ваших австрийцев?
      – Да. Это придворный слуга моей матери.
      – Я должна напомнить вам, что ее высочество принцесса Аделаида ждет вас. Вы обещали сыграть с ней партию в пикет после полудня.
      – Разумеется.
      Я протянула руку Эрику, который бережно прикоснулся к ней губами. Я повернулась, чтобы последовать за графиней, которая уже направлялась к выходу из церкви, но потом обернулась.
      – Кстати, ты не сказал, как зовут твою избранницу. Эрик в нерешительности переступил с ноги на ногу.
      – Ее зовут Амели, ваше высочество. Это одна из ваших горничных.
      Я была так поражена, что пришлось присесть на ближайшую скамью. Моя собственная камеристка! Женщина из штата прислуги, назначенного мне Шуазелем, и, вне всякого сомнения, его шпионка.
      Амели была хитрой и коварной особой, с преувеличенным самомнением, смазливой и дерзкой. Подобно остальным горничным, она хихикала и язвила, меняя простыни на кровати, не обращая никакого внимания на нахмуренный вид графини де Нуайе и посмеиваясь за ее спиной.
      Итак, Эрик и Амели были любовниками, и Амели забеременела – и при этом смеялась надо мной, потому что я-то оставалась девственницей. Я слышала, как графиня зовет меня, но не могла найти в себе сил, чтобы встать и подойти к ней.
      Эрик и Амели, Эрик и Амели… Мысль о них не давала мне покоя весь день, пока я играла в карты с теткой своего мужа Аделаидой и присутствовала на приеме в апартаментах мадам де Поластрон. Я была смущена и расстроена, и, боюсь, мой смятенный вид не остался незамеченным и дал пищу для дальнейших сплетен и пересудов.
      Я все еще размышляю над столь неожиданным оборотом событий. Какая горькая ирония – я, дофина, замужем за принцем, которому необходимо иметь детей, но который не может их зачать. А моя горничная Амели беременна от мужчины, которого хочу я, причем более всего на свете!
 
       15 сентября 1770 года.
      При дворе распевают новую жестокую песенку.
 
Маленькая служанка, служанка-малышка,
Что же ты наделала?
Большой животик, большой животик,
От кого же ты залетела?
Маленькая королева, наша дофина,
А ты что вытворяешь?
Танцуешь здесь, флиртуешь там,
Лучше раздвинь свои ножки!
 
      Эта песенка обо мне и моей камеристке, и всем это известно. Я запретила своим слугам распевать эту оскорбительную частушку.
      Но проблема была не в Амели; главная трудность заключалась в жадной, вульгарной любовнице короля мадам Дю Барри, с чьей руки и пошла гулять по двору мерзкая песенка. Она-то и была моим врагом.
      Я отказывалась раскланиваться с мадам Дю Барри, или разговаривать с ней, или хотя бы признавать, что она существует. Даже если бы мать или граф Мерси не советовали бы мне вести себя так, я все равно бы поступала только таким вот образом, потому что куртизанкам, подобным мадам Дю Барри, нельзя давать в руки ни капли власти при дворе.
      Какой была бы жизнь в Шенбрунне, если бы любовнице моего отца принцессе Ауэрспергской позволили влиять на решения, которые принимает император, и управлять придворным обществом?
      Разумеется, принцесса Ауэрспергская, нежная и очень приятная и милая женщина, ничуть не походила на мадам Дю Барри с ее разрисованным лицом и платьями с вульгарным низким вырезом. Кроме того, принцесса знала свое место, всегда оставаясь в тени и никогда не выходя на первый план.
      К несчастью, мне не удается совсем уж избегать общества мадам Дю Барри, поскольку и Луи, и я часто навещаем короля, а там, где король, всегда находится и его любовница – обычно сидя у него на коленях или устроившись на подлокотнике его кресла. Она с неестественной важностью вышагивает по его приемным залам, увешанная бриллиантами с головы до пят, и даже задники ее туфель украшены гроздьями крошечных алмазов, что она всегда с гордостью демонстрирует, приподнимая юбки и похотливо разводя ноги в стороны.
      Король, одолеваемый старческим слабоумием, осыпает ее драгоценностями, а она и рада продемонстрировать всем очередную побрякушку, причем самым безвкусным и безнравственным образом.
      Однажды вечером, собираясь на карточную игру в салоне, только для того чтобы позлить ее, я надела бриллиант, который мы называем «Солнце Габсбургов». Это желтый алмаз невероятных размеров, привезенный из Индии, и его блеск затмевает свет факелов на стенах.
      Когда мадам Дю Барри разглядела у меня на шее великолепный камень, то оцепенела от неожиданности, а потом громким голосом, позаботившись, чтобы ее услышали все присутствующие, заявила:
      – Для того чтобы носить на себе такой булыжник, нужна настоящая женщина.
      – Или же настоящая леди, – возразила я, обращаясь к своим компаньонкам. – Потому что, к несчастью, некоторые и представления не имеют, как должны одеваться или вести себя леди. Они похожи на обычных уличных проституток.
      – А знаком ли кто-нибудь из присутствующих с проституткой, которая выгуливает своих собачек на поводке, украшенном рубинами? Которая спит в кровати из чистого золота? И доход которой превышает миллион ливров в год? – Дю Барри обратилась сразу ко всем находящимся в комнате дамам, не глядя на меня, и никто не посмел взглянуть ей в глаза.
      – Богатая шлюха все равно остается шлюхой, вы со мной согласны, ваша светлость? – обернулась я к графине де Нуайе, которая делала мне отчаянные знаки, умоляя прекратить задирать мадам Дю Барри необдуманными замечаниями.
      Но тут мадам Дю Барри вскочила с места, ни на кого не глядя, в блеске и сверкании своей драгоценной мишуры, прошествовала туда, где восседал король, и устроилась рядом с ним. Его величество, который начал пить сразу же после обеда, к настоящему моменту уже впал в ступор и сидел с глупой, застывшей улыбкой на некогда очень красивом лице. Любовница игриво провела кончиком толстого пальца, выкрашенным в розовый цвет, по его морщинистой щеке.
      – Людовик, дорогой мой, ты купишь мне большущий бриллиант?
      – Все, что угодно, радость моя, – проблеял король, и его глупая улыбка стала еще шире. – Можешь купить себе все, что пожелаешь.
      Мадам Дю Барри немедленно поднялась на ноги и принялась во все горло призывать королевского казначея, который вышел из толпы и склонился в поклоне перед его величеством.
      – Дай ей то, что она хочет, – небрежно взмахнув рукой, повелел король.
      – Я займусь этим завтра, сир.
      – Завтра! – вскричала мадам Дю Барри, и голос ее сорвался от негодования. – Завтра будет слишком поздно! Я хочу немедленно!
      – Ваше величество… – пробормотал казначей, смущенный и опечаленный, и покинул салон так быстро, как только позволяло достоинство.
      – Кажется, для «Солнца Габсбургов» скоро наступит затмение, – ехидно обронил мой деверь Станислав, брат дофина.
      – Может быть, но на горизонте уже виден новый рассвет, – был мой ответ, и по зале прокатился негромкий гул голосов, поскольку всем было ясно, что я имею в виду.
      Пока что мадам Дю Барри вертела королем по своему желанию, но дни его были сочтены, пройдет совсем немного времени, и королевой стану я, после чего немедленно удалю от себя и ее, и особ, ей подобных.

       9 октября 1770 года.
      В воздухе уже явственно ощущается прохлада, и не только потому, что лето сменяется осенью, а когда я ранним утром отправляюсь верхом на прогулку, на траве уже лежит иней.
      Брат моего супруга Станни – Станислав Ксавье – нашептывает всем и каждому, что именно он, а вовсе не Луи, должен стать наследником престола.
      Станни силен и жесток, ростом он почти не уступает моему супругу, но при этом изрядный наглец и хулиган. Он издевается над Людовиком, высмеивая его страх перед незнакомцами и пристрастие к лесу.
      – Ага, опять собрался на охоту за грибами? – окликнул он вчера Луи, когда тот выходил из дворца в своем поношенном черном плаще.
      – Не твое дело, – огрызнулся в ответ Луи.
      – Столь внезапная потребность удалиться ведь не имеет ничего общего с появлением моей будущей супруги, правда? – продолжал издеваться Станни. – Мы все хорошо знаем, что ты питаешь слабость к женскому полу.
      В комнате послышались негромкие смешки, а Луи, который дошел уже до двери, резко обернулся.
      – Объяснись, будь добр.
      – Я всего лишь хотел сказать, что ты ведешь себя несколько… м-м-м… застенчиво со своей женой. В таком случае, может быть, тебе не стоит встречаться с моей Жозефиной.
      Теперь в комнате уже явственно зазвучал смех, хотя и по-прежнему приглушенный. Я бросилась на защиту супруга: с улыбкой подошла к нему и с обожанием заглянула в глаза. Взяв его под руку, я промурлыкала:
      – Нам с Луи и так хорошо вдвоем, не правда ли, дорогой?
      Он бросил на меня благодарный взгляд и с бешенством взглянул на Станни.
      – В таком случае, когда мы можем рассчитывать лицезреть… э-э-э… плоды столь душевного союза?
      – Детей дарует Господь, – ответила я. – Они появляются, когда он решит, что время пришло.
      – Что же, в таком случае сегодня сам Господь послал мне нареченную из Италии, и я не намерен проявлять застенчивость, когда она прибудет сюда.
      Громкий мужской смех приветствовал это заявление Станислава.
      – Собственно говоря, – добавил он, широкими шагами подходя к Людовику, который выпустил мою руку и легонько отодвинул меня в сторону, глядя на приближающегося брата, – я готов заключить с тобой пари, дорогой грибник. Спорим, что Жозефина подарит мне сына еще до того, как твоя супруга повелит вшить клинья в свой корсет, чтобы увеличить его.
      Луи с такой силой оттолкнул Станни, что тот едва не упал. Придя в себя и расставив ноги пошире, он нагнул голову и ударил ею Людовика в живот, отчего тот взревел, словно раненый бык.
      Потребовались усилия двух здоровенных ливрейных лакеев, чтобы разнять братьев, но в тот же день после ужина Людовик зашел в комнаты Станни и разбил одну из его редких китайских ваз.
      Они часто дерутся, и иногда к ним присоединяется их младший брат Шарль, Шарло, причем всегда на стороне Станни. Станиславу всего пятнадцать, Шарло – тринадцать, но оба уже обзавелись замашками задиристых петушков, без конца высмеивая друг друга и выискивая малейший повод для потасовки.
      Станни уверен, что если у них с женой появятся дети, а у нас с Луи их не будет, то король сделает своим наследником именно его. В конце концов, Людовик – юноша со странностями, он косноязычен на людях и выглядит недалеким и туповатым, тогда как Станни вполне нормален и даже остроумен. Если король уверится в том, что у нас с Луи никогда не будет сына, который мог бы стать королем и продолжить династию, то, вполне вероятно, он может и вправду счесть Станни более подходящим наследником.
      Ну вот, наконец, я написала эти строки. Зная, что мой дневник не прочтет никто, самой себе я могу признаться в том, что такой вариант развития событий вполне возможен.
 
       12 октября 1770 года.
      Мария-Жозефина Савойская, невеста Станни, уже три дня как прибыла в Версаль, и все только и говорят о том, какая она уродина.
      Она не только невысокая и толстая, но вдобавок над верхней губой у нее растут самые настоящие черные усы, а брови густые и черные, совсем как у отца Куниберта. Лицо ее отвратительного кирпично-красного цвета, испещрено оспинами, а волосы уложены в прическу, которая вышла из моды при нашем дворе (ага, я уже называю его «нашим» двором) вот уже как год.
      – Моя супруга, может быть, и не самая красивая женщина при дворе, но ее родственники уверяют, что она исключительно плодовита, – заявил Станни в ответ на критику в адрес своей нареченной. – У матери Жозефины было четырнадцать сыновей и дочерей, а ее бабушка родила аж девятнадцать отпрысков.
      – И все они были такими же уродливыми, – ядовито поинтересовалась мадам Дю Барри, – или не повезло только ей одной?
      Станни уставился на любовницу своего деда, и голос его был преисполнен презрения, равно как и его взгляд.
      – Зато все они были особами королевской крови, – многозначительно ответил он, – и среди них не нашлось ни единой шлюхи.
      Король, кажется, вообще не замечает будущей супруги Станни. Впрочем, один раз он заметил, ни к кому конкретно не обращаясь:
      – По-моему, ей нужно чаще мыть шею.
      Прекрасно помня, как одиноко и грустно мне было в самом начале жизни во Франции, я пригласила Жозефину на партию в пикет. А потом даже дала ей поносить кое-какие из своих драгоценностей, поскольку собственных украшений у нее очень мало, а Станни жаден и не озаботился подарить ей несколько безделушек. Такое впечатление, что состояние семьи Савойских заключается в детях, а не в золоте и драгоценностях. Ходят слухи, что приданое Жозефины составляет всего лишь жалких пятнадцать тысяч флоринов и что большая его часть никогда не будет выплачена.
      Мы с Жозефиной понравились друг другу, хотя она старается вести себя тихо и незаметно, а по-французски говорит с сильным итальянским акцентом. Впрочем, она изрекает лишь банальности вроде «Передайте мне, пожалуйста, пирожные к чаю» или «Ваш мопс необыкновенно мил». Теперь у меня уже две новые комнатные собачки, и я пообещала подарить ей щенка из следующего помета.
 
       28 октября 1770 года.
      Жена Эрика раздается в талии буквально на глазах. Всякий раз, глядя на нее и вспоминая о том, чьего ребенка она носит, я испытываю болезненный укол ревности.
 
       4 ноября 1770 года.
      Сегодня вечером Луи устраивает бал в честь моего пятнадцатилетия. Ради того, чтобы оказать мне честь и доставить удовольствие, он надел один из своих великолепных костюмов, отделанных серебром, и даже попытался танцевать. Он уже некоторое время раз в неделю берет уроки танцев, стараясь выучить движения полонеза. И вот на балу, чтобы сделать мне приятное, он изо всех сил пытался совладать со своими ногами и двигаться в такт мелодии, которую наигрывал скрипач. Я благодарна ему за усердие. Я ведь знаю, как он ненавидит праздничные наряды и танцы. Я также знаю, что нынче вечером он старался изо всех сил, но не сумел преодолеть свою неуклюжесть, а потому гости избегали смотреть на него, пока он танцевал.
      Станни и Жозефина тоже присутствовали на балу, и когда Станни за спиной брата принялся передразнивать его неловкие движения, то со всех сторон раздались приглушенные смешки. Кто-то, я не видела, кто именно, негромким голосом затянул гнусный памфлет о Людовике.
       Тук-тук, где же твой член?
       Он не влезает в дофину?
 
Часы бьют раз,
Где твой сын?
Когда часы пробьют два,
Дофина превратится в шлюху.
 
      Луи так расстроился, что когда в полночь подали угощение, то принялся за обе щеки уплетать жареного поросенка с трюфелями и черепаховый суп, заедая все это сладким заварным кремом. Естественно, его стошнило прямо на стол.
      Станни громко расхохотался, а герцог де Шуазель поднялся на ноги и громко объявил, что бал закончен, после чего разогнал музыкантов. Гости и приглашенные поспешно разошлись. Мой день рождения оказался безнадежно испорчен.
 
       19 ноября 1770 года.
      Сегодня ко мне приходил граф Мерси. По выражению его лица я сразу же заключила, что он намерен сообщить нечто важное, и внутренне подобралась. Он обладает обходительными манерами, но при этом всегда знает, чего хочет, и добивается своего. Я уже начала страшиться наших с ним разговоров.
      – Антония, дорогая моя, я вижу, что вы уже совершенно оправились… – начал он, удобно устроившись в моей гостиной и небрежным движением руки отсылая слуг.
      – Благодарю вас, граф. Со мной все в порядке.
      Он приветливо кивнул, не торопясь перейти к делу, ради которого нанес мне визит. Я терпеливо ждала.
      – Антония, я раздумывал над решением дилеммы – вашей и Людовика. Вы, должно быть, отдаете себе отчет в том, что обязательно должны подарить Луи сына. А лучше двух или трех. И если уж он не способен зачать этих детей сам, мне кажется, мы вполне можем прибегнуть к невинному обману – ради блага всей семьи и сохранения династии.
      – К обману? К чему вы клоните, граф? – недоуменно поинтересовалась я.
      – Буду с вами откровенен. Мы можем подыскать другого мужчину, который занял бы место вашего мужа.
      Я смотрела на него во все глаза и решительно не знала, что сказать.
      – Без сомнения, вы понимаете, сколь много поставлено на карту. Союз Австрии и Франции необходимо укрепить, а сделать это может только рождение ребенка. Две династии должны стать одной. В противном случае наши враги могут воспользоваться сложившимся положением. Не стану скрывать, в Версале уже поговаривают о том, чтобы аннулировать ваш брак и отправить вас назад в Вену.
      Сердце замерло, а потом радостно забилось у меня в груди. Я была бы счастлива, если бы представилась возможность вернуться домой – к маме, Иосифу и своей семье. Но, разумеется, возвращение мое будет сопряжено с унижением – я не смогла сделать того, чего от меня ожидали. Я неизбежно навлеку позор и бесчестье на свою семью. А если верить Мерси, и политическую катастрофу тоже.
      Я сделала попытку разобраться в последствиях.
      – Если наш брак будет аннулирован, означает ли это начало войны? – после долгого молчания спросила я.
      – Очень возможно.
      – Мама отнюдь не обрадуется тому, что наши армии снова должны будут сражаться.
      – Поэтому всегда предпочтительнее отыскать альтернативу военным действиям. Именно об этом я и говорю. Я предлагаю найти сильного, здорового, благоразумного и сдержанного молодого дворянина, похожего на вашего супруга телосложением, цветом волос и глаз, который согласится занять его место в вашей постели. И когда ваши дети появятся на свет, они будут похожи на Людовика, пусть даже отцом их будет другой мужчина. Никто и никогда не узнает правды, за исключением меня, вас и Людовика. И этого дворянина, естественно.
      – Но ведь это будет означать обман!
      – Назовем это ложью во спасение.
      Я посмотрела графу прямо в глаза.
      – Ложь всегда остается ложью. Или действительно существует ложь во спасение?
      – Я всю жизнь служу дипломатом, ваше высочество, и могу вас уверить, что такое понятие действительно имеет место быть.
      Воцарилось долгое молчание: я размышляла над предложением графа. То есть для сохранения своего брака и чтобы послужить Австрии, мой родине, я должна буду нарушить клятву супружеской верности и зачать ребенка от другого мужчины. А потом лгать всему миру, моим сыновьям и дочерям, всей моей семье, до конца дней своих.
      И вдруг в голову мне пришла неожиданная мысль. Эрик! Почему бы Эрику не занять место Людовика? Он не дворянин, зато здоров, силен и крепок, и я люблю его. На мгновение я позволила мечтам увлечь меня, представила, что он обнимает меня, и я люблю его, желаю его, позволяю ему любить меня так, как муж любит жену. Я была бы на седьмом небе от счастья! Но Эрик женат. А это значит, что ему придется обмануть Амели. Почему-то я была уверена, что он на это не согласится. И чем дольше я раздумывала, тем яснее понимала, что никогда не пойду на такой обман.
      Но я решила ничего не говорить об этом графу Мерси. По крайней мере, сейчас. Я лишь сообщила ему, что намерена написать матушке и испросить у нее совета.
      – На вашем месте я не стал бы этого делать, – заявил граф. – Она не поймет. Между нами говоря, это вопрос галльской утонченности и изворотливости, а не германской прямолинейности. Вы должны поступить как истинная француженка. Ваша мать никогда не пойдет на такой шаг. Тем не менее, она отправила вас сюда именно для того, чтобы вы стали неотъемлемой частью здешнего общества, так что в определенном смысле она уже дала свое согласие на то, что мы с вами задумали.
      Он был прав. С другой стороны, мама недвусмысленно предостерегала меня от либеральных взглядов и утонченной изворотливости и коварства французов. И еще она говорила, что я всегда должна помнить о том, кто я такая и где родилась.
      – Я обдумаю ваше предложение, граф Мерси, – сказала я, протягивая дипломату руку для поцелуя и тем самым давая понять, что наша беседа подошла к концу. – Но в данный момент я не могу последовать вашему совету. Благодарю вас за помощь.
      Он прижался сухими губами к моему запястью и, поклонившись, направился к выходу. Но не дойдя нескольких шагов до двери, обернулся.
      – Антония, я действую исключительно в интересах Австрии и ваших собственных.
      – Я никогда не сомневалась в этом, граф.
      Но втайне я уже усомнилась в его верности. Спокойно обдумав наш разговор, я поняла, что граф готов пожертвовать мною – моей честью, моральными устоями, самим моим телом – ради блага Австрии. От осознания этой истины по спине у меня пробежал холодок.
      Кто же сможет защитить меня от темных и мрачных интриг этого жестокого мира?
 
       29 ноября 1770 года.
      Прошлой ночью моя собачка родила девятерых щенков. Пока что живы все, даже самый крошечный песик, размером не больше моего кулака. Четверо – полностью коричневые, один – коричневый с двумя белыми лапами, и еще трое – коричневые с четырьмя белыми лапками. А последний щенок вообще цвета топленого молока, как будто из другого помета. Я соорудила для них гнездышко в корзине, которую поставила рядом со своей кроватью. Людовик очень терпеливо относится к тому, что они все время поскуливают.
 
       5 декабря 1770 года.
      Станни и Людовик поссорились и подрались сегодня на мессе во время рождественского поста. Король, стоявший рядом, рассердился, но не из-за того, что они совершили святотатство в храме, а потому что мальчики чересчур шумели при этом. Он предпочитает, чтобы ему не мешали спокойно дремать во время службы.
      Я отправилась на бал и снова надела на шею бриллиант «Солнце Габсбургов», которому, как мне прекрасно известно, завидует мадам Дю Барри. Мое бледно-желтое платье произвело настоящий фурор, и, взглянув в зеркало, я отметила, что огромный бриллиант сверкает и переливается у меня на шее, как настоящее маленькое солнце. Я выставила его на всеобщее обозрение, танцуя с графом де Нуайе и графом Мерен, а также с некоторыми другими придворными. Людовик решительно отказывается более танцевать на публике, даже на балах, которые устраиваются в моих апартаментах.
      Кто-то начал распространять слухи, что я слишком уж наслаждаюсь свободой и своими нарядами, но я решила не обращать на них внимания. Я замечательно провела время и повеселилась от души, но когда в одиннадцать часов вечера Людовик встал и знаком дал мне понять, что пора уходить, то огорчилась. Все приглашенные проводили нас поклонами и книксенами, и я вдруг вспомнила, как два года назад, в Шенбрунне, рассаживала своих кукол рядами, а потом шествовала между ними, воображая, что это – мои придворные дамы. Мне кажется, это было так давно…
 
       18 декабря 1770 года.
      Вчера у Амели начались схватки, и я послала за доктором Буажильбером, который осмотрел мою камеристку, распростертую на софе в гостиной. В свою очередь, он послал за повивальной бабкой.
      Я отправила пажа с наказом как можно скорее привести Эрика, и он не замедлил явиться, уселся на низенькую табуреточку рядом с кушеткой, на которой возлежала Амели, и взял ее руку в свои.
      – Ложные схватки, – сообщила повивальная бабка после того, как осмотрела Амели. – Для настоящих еще слишком рано.
      Она удалилась, и мы все немножко расслабились. Кризис миновал. Я вышла в соседнюю комнату, намереваясь подождать Жозефину, которая должна была прийти ко мне, чтобы полюбоваться на щенков. Я обещала подарить ей одного на Рождество. Она вскоре явилась, распространяя вокруг себя запах крепкого сыра. Ей явно не помешало бы принять ванну.
      Пока мы с Жозефиной разговаривали, и она выбирала себе щенка, я услышала, как в соседней комнате Амели ссорится с Эриком.
      – Почему ты не пришел раньше? – кричала она. – Я могла умереть! Мне было ужасно больно. Просто ужасно, неужели ты не понимаешь?
      – Но, моя дорогая, я пришел так быстро, как только смог. Король…
      Амели выругалась.
      – Я только и слышу: король, и принц, и твоя маленькая любимая принцесса! Да чтоб они все…
      Она внезапно умолкла, и я более не могла разобрать слов. Если я угадала правильно, Эрик, очевидно, зажал ей рот рукой, чтобы защитить ее. Отзываться дурно о членах королевской семьи очень опасно, и Амели наверняка попридержала бы язычок, не будь столь разгневана.
      Они продолжали скандалить, но уже на пониженных тонах. Потом, через несколько мгновений, в комнату, где сидели мы с Жозефиной, вошел Эрик, держа на руках обмякшую и обессилевшую Амели.
      – Она переутомилась. С позволения вашего высочества я бы хотел отнести супругу домой.
      – Разумеется, я даю тебе разрешение, Эрик. Надеюсь, твоя жена утром почувствует себя лучше.
      – Благодарю вас, ваше высочество.
      Нынче утром Эрик вернулся в мои апартаменты в тот момент, когда мне укладывали волосы в высокую прическу, а я готовилась нанести на лицо румяна. В этот час в комнате всегда толпилось много людей, которые во время этого ежедневного ритуала надеялись шепнуть мне словечко или передать письменное прошение. Но в это утро число посетителей было невелико – здесь находились лишь венгры из посольства при дворе моей матери да несколько зевак. Они лениво наблюдали, как я сижу в центре комнаты перед зеркалом в полный рост за невысоким столиком, на котором были разложены щетки, расчески и заколки, а на особой позолоченной подставке стоял мой серебряный парик.
      Андрэ как раз расчесывал мои длинные волосы, когда вошел Эрик. Он был очень красив в ливрее из бледно-голубого бархата и с пеной кружев на воротнике. Я кивком головы приветствовала его, и он, приблизившись к туалетному столику, опустился на низенькую табуретку у моих ног. Он выглядел усталым.
      – Как себя чувствует Амели? – обратилась я к нему по-немецки.
      – Все еще жалуется на боли, ваше высочество. Ночью она спала очень плохо.
      – Я распоряжусь, чтобы акушерка навестила ее еще раз, – пообещала я Эрику.
      – Вчера вы были очень добры к Амели. Я пришел, чтобы поблагодарить вас.
      – Я знаю, как трепетно ты к ней относишься.
      У Эрика вытянулось лицо, он явно страдал.
      – Если бы вы только знали, как у нас обстоят дела. О том, как я сожалею… о поступке, который совершил прошлым летом.
      Он говорил негромко, почти шепотом, опустив глаза. Я поняла, что он жалеет о своей женитьбе на Амели, и его признание обрадовало меня.
      – Я поступил так лишь потому, что мой отец настаивал на том, чтобы я женился, да еще и старший грум сказал, что, прежде чем стать королевским конюшим, я обязан обзавестись семьей.
      – Я все помню.
      При этих словах он поднял голову, и выражение боли и несбывшейся надежды в его глазах заставило меня ощутить мимолетный прилив симпатии к нему. Симпатии и, должна признать, любви.
      – Я бы тоже очень хотела, чтобы все было по-другому, – продолжала я негромким голосом, так, чтобы меня могли слышать только Эрик и Андрэ, я была уверена, что Андрэ ни слова не понимает по-немецки. – По-другому для нас обоих.
      – Но ваше высочество пользуется большим успехом. Вы очень грациозны и величественны. И очень красивы.
      – И очень одинока.
      – Если я могу составить компанию вашему высочеству, вам достаточно лишь приказать.
      – Благодарю тебя, Эрик. Может статься, я так и сделаю. Так приятно поговорить на родном языке с кем-либо, кто владеет им так же хорошо, как я.
      – Я пришел, чтобы сообщить вам еще кое-что, – сказал Эрик. – Амели просит вас стать крестной матерью нашего ребенка.
      Если бы Эрик не признался в том, что несчастлив в браке, подобная просьба причинила бы мне нешуточную боль. Участие в торжественной церемонии чествования Эрика и Амели в качестве родителей, несомненно, стало бы для меня настоящей пыткой. Но теперь, зная об их натянутых отношениях и о его разочаровании в семейной жизни, перспектива присутствия во время крещения новорожденного выглядела не столь удручающей. Собственно говоря, я ожидала этого чуть ли не с нетерпением. О чем и сообщила Эрику, а он в ответ поцеловал мне руку, непозволительно долго, как мне показалось, склонившись над ней, и ушел.
 
       28 декабря 1770 года.
      Я решила, что отныне не буду больше надевать корсет с ребрами из китового уса. Он так давит мне на грудь, что временами даже больно дышать. Мадам де Нуайе настаивает, чтобы я носила его. Однако я решительно и твердо отказалась, мои камеристки и горничные повинуются мне. Я им нравлюсь, а мадам де Нуайе они не любят. И теперь, одевая меня, они вынимают злосчастные ребра из корсета.
 
       4 января 1771 года.
      Мой маленький бунт по поводу ребер из китового уса для корсета вызвал нешуточный переполох при дворе.
      Мадам де Нуайе в гневе отправилась к графу Мерси и пожаловалась на мое непослушание, заявив, что своим поведением я наношу оскорбление лично королю, который назначил ее моей наставницей. Шуазель тоже, естественно, прослышал о моем конфликте с мадам де Нуайе и прислал мне лаконичную записку с приказанием впредь непременно носить корсет. Аббат Вермон, один из немногих придворных, кто, подобно моему Людовику, увидел в происходящем юмористические нотки, нанес мне визит и с улыбкой поинтересовался ходом боевых действий в «войне корсетов». При этом он не преминул напомнить, что матушка, отправляя меня в Париж, повелела мне во всем следовать французским обычаям. Так что если француженки носят корсеты с ребрами из китового уса, то так же должна поступать и я.
      В течение недели или около того глаза всех придворных были прикованы к моей талии, которая, к счастью, оставалась очень тонкой вне зависимости от того, задыхалась я в жестких объятиях китового уса или нет.
      – Так носит она их или нет? – перешептывались друг с другом великосветские дамы и господа на галереях.
      Я же не обращаю внимания на критику. Я сделала свой выбор, приняла решение и не изменю его, каким бы громким фырканьем, не выражала свое неодобрение мадам де Нуайе и сколь яростными взглядами не испепеляла бы меня.
      Итак, линия фронта наметилась, и военные действия начались. Я решила нанести ответный удар.
 
       6 января 1771 года.
      Я решила навсегда избавиться не только от корсетов с ребрами из китового уса, но и от самой мадам де Нуайе за компанию.
      У меня есть план. Потребуется некоторая хитрость и немножко удачи, но я уверена, что он сработает.
 
       9 января 1771 года.
      В моих апартаментах царит такой бедлам и суета, что мы с Людовиком переселились в старое крыло дворца, где он вместе с несколькими рабочими выкладывает из кирпичей новую стену.
      Я обнаружила неподалеку небольшую тихую комнатку, в которой и решила временно обосноваться, а после того как ливрейный лакей разжег в камине огонь, здесь стало очень уютно. Софи я взяла с собой. Она сидит на табурете перед очагом, сматывая красную пряжу в клубок.
      Мне пришлось уединиться, чтобы отдохнуть в тишине и покое. Дело в том, что в моих апартаментах бесчинствует мадам де Нуайе. Она в гневе кричит на слуг, отдавая распоряжения и мешая им выполнять их. Ее вещи укладывают в сундуки. Она изгоняется из дворца.
      Я устроила ее отъезд следующим образом. Несколько месяцев назад мне стало известно, что в хорошую погоду король с мадам Дю Барри ежедневно отправляются на прогулку в сад.
      Нынче утром туда же вышла и я, сопровождаемая своей невесткой Жозефиной и несколькими фрейлинами. Когда мы приблизились к фонтану со статуей Нептуна, на противоположной его стороне я заметила короля в обществе мадам Дю Барри. Поскольку он уже с трудом передвигается самостоятельно, его везли в кресле-каталке, и сейчас он спал, безвольно уронив голову на грудь.
      Стоя у края фонтана и восторгаясь игрой света в струях воды, я заговорила с Жозефиной, причем достаточно громким голосом, чтобы меня услышала мадам Дю Барри. Я сказала невестке о том, что следующим вечером дам бал, на который хотела бы пригласить короля и его «верную подругу».
      Сначала я убедилась, что любовница короля меня слышит. А потом принялась жаловаться, что уже давно хотела пригласить к себе «верную подругу», но мадам де Нуайе запретила мне даже думать об этом.
      – Если бы ее не было рядом, дабы ограничивать мою свободу, я бы сама выбирала себе друзей, – продолжала я. – Здесь, при дворе, есть люди, которых я желала бы узнать получше. Может статься, в прошлом я составила о них неверное мнение.
      Я вполне представляла, о чем думает сейчас предмет моих разглагольствований, и то, как она должна быть удивлена и обрадована тем, что я пожелала узнать ее поближе. Мадам Дю Барри страстно мечтала быть принятой в кругу дворцовой элиты. Сколько бы драгоценностей и безделушек ни дарил ей король, одна вещь по-прежнему оставалась для нее недосягаемой: стать своей в обществе высшей знати. И теперь, когда я предлагала ввести ее в круг избранных, она должна была задуматься над этим.
      Я громко вздохнула:
      – Ах, если бы кто-нибудь помог мне избавиться от мадам де Нуайе!
      Мы прошли мимо фонтана и продолжили прогулку, выйдя на дорожку, которая постепенно уводила нас все дальше от мадам Дю Барри и спящего короля.
      Мне было интересно, сколько времени понадобится любовнице короля, чтобы, начать действовать. Долго ждать не пришлось. Уже к полудню мадам де Нуайе получила от министра двора письменное уведомление, что она освобождена от обязанностей моей наставницы.
      Я услышала гневный вопль, за которым последовали крики ярости и проклятия. Мне пришлось сделать вид, что я ничего не знаю о происходящем. Но по взгляду, который метнула на меня мадам де Нуайе, когда мы столкнулись в коридоре, я поняла, что она подозревает меня в том, что я приложила руку к освобождению ее от выполнения столь почетных обязанностей.
      – Довольно, мадам, – ледяным тоном заявила я, когда она имела наглость явиться ко мне с упреками, что я повинна в се отъезде. – Благодарю вас за оказанные услуги.
      Я вышла из комнаты и отправилась на поиски Луи, который как раз собирался присоединиться к каменщикам.
      У огня мне покойно и легко. И я не хочу уходить отсюда. Луи часто работает допоздна, ведь он такой сильный и неутомимый. Может быть, полночь застанет меня здесь. Я буду делать записи, в дневнике и удовлетворенно улыбаться при мысли о том, что мадам Нуайе навсегда исчезла из моей жизни.
 
       1 февраля 1771 года.
      Два дня назад Станни и Жозефина обвенчались. На этой торжественной церемонии в королевской часовне присутствовал весь двор. Уродством они вполне достойны друг друга.
 
       1 марта 1771 года.
      Когда Луи пришел сегодня днем, я сразу же заметила, что у него кровоточит губа, один глаз подбит и начал заплывать. Нетвердо ступая, он протиснулся мимо меня в гостиную и тяжело опустился на обитый парчой стул.
      – Это снова Станни, не так ли? – воскликнула я, жестом подзывая Софи, и приказывая ей принести марлю и мазь, чтобы обработать синяки и ушибы Луи.
      – Он заключил со мной пари на десять флоринов, что я не смогу выпить целую бутылку портвейна за пять минут. И я почти выиграл. Но меня вырвало. Я не смог сдержаться. А потом я ударил его.
      Луи молча терпел, пока Софи смывала кровь с его лица и наносила целебный бальзам на разбитые губы и припухший глаз. Я стояла рядом и радовалось тому, что здесь больше нет мадам де Нуайе, которая наверняка, стала бы настаивать на том, что я должна присесть, раз дофин сидит. Какое счастье, что я, наконец, избавилась от нее!
      – Вам следует научиться не обращать внимания, когда он подбивает вас на всякие глупости или оскорбляет. Вы же знаете, он поступает так только затем, чтобы досадить вам. Это доставляет ему удовольствие. Он очень злой человек.
      Луи опустил голову.
      – Я знаю.
      Я негромко приказала Софи:
      – Немедленно пошли за Шамбертеном.
      – Знаете, что он сказал? – обратился ко мне Луи, и я заметила, что в глазах у него промелькнул страх. – Он говорит, что его жена беременна.
      – Так быстро?
      Луи кивнул.
      – Об этом будет объявлено на следующем заседании Королевского совета.
      Помимо воли я вспомнила предложение графа Мерси пустить в свою постель другого мужчину. Так можно было бы спасти династию и преемственность, да и Луи вздохнул бы свободнее. Эрик. Эрик… Ах, если бы это было возможно!
      Явился Шамбертен, вежливый и заботливый, как всегда. С извиняющимся видом кивнув мне, он увлек Луи в свои апартаменты. «После меня, – подумала я, – более всего о бедном Луи заботится именно Шамбертен. Он и камердинер, и конюший, и ливрейный лакей в одном лице. Он делает то, что должен, и по мере своих сил и возможностей оберегает господина от неприятностей».
 
       28 марта 1771 года.
      Я видела Эрика и разговаривала с ним – он по-прежнему меня любит! Сейчас у меня не хватает терпения сидеть и описывать на бумаге свои чувства. Я напевала от радости, кружилась по комнате, обхватив себя руками, а потом побежала на конюшню, вскочила на Храбреца, нового коня, которого подарил мне король, и мчалась, пока не свалилась с ног от усталости. Мне хочется крикнуть во все горло: «Эрик меня любит!» Я хочу поведать об этом всему миру, но могу лишь написать эти слова здесь, в своем дневнике. Эрик меня любит! Эрик меня любит! Эрик меня любит!
 
       5 апреля 1771 года.
      Прошла неделя с того момента, как у нас с Эриком состоялся долгий разговор в маленьком павильоне, приютившемся под сенью грабов в королевском саду.
      Это случилось сразу же после крещения, когда я посетила королевскую часовню, чтобы стать крестной матерью дочери Эрика и Амели. Ее нарекли Луизой-Антуанеттой-Терезой, в честь Людовика, меня и моей матери.
      Я держала малышку на руках, прижав к груди, пока священник орошал святой водой ее крошечную головку, намочив обрядовый чепчик, который я подарила Амели для новорожденной, но девочка даже не заплакала. Она была очень теплой, и от нее уютно пахло молоком. Она тяжелая маленькая куколка, и в часовне она сердито размахивала своими крошечными ручками и ножками.
      Я обратила внимание, что Амели старательно избегала Эрика во время церемонии, отказываясь встречаться с ним взглядом и стараясь держаться подальше. Когда крещение закончилось, и священник в последний раз благословил маленькую Луизу-Антуанетту, я передала девочку Амели, которая коротко поблагодарила меня, сделав книксен, и сразу же покинула часовню с двумя другими женщинами. По-моему, это были ее сестры. Она не стала ждать Эрика.
      Часовня быстро опустела. Да и вообще на крещении присутствовало совсем мало людей, а я привела с собой всего двух фрейлин. Эрик разговаривал со священником и передал ему кошель с монетами. Я сказала своим дамам, что хочу прогуляться по саду перед обедом и желаю побыть одна. Они оставили меня в покое.
      Эрик догнал меня, когда я медленно шла по дорожке между кустами роз, на которых только-только начали набухать бутоны.
      – Ваше высочество, вы позволите мне присоединиться к вам?
      – Конечно, Эрик. Ты же знаешь, что я всегда рада твоему обществу. – Я говорила сухо и официально, на тот случай, если кто-то нас подслушивал.
      Вдвоем мы направились в часть сада, известную под названием Холмы Сатори, где сохранилась нетронутой дикая природа, а по обеим сторонам дорожки, бросая на нее густую тень, высились величественные древние грабы. Сюда забредали немногие придворные, которых бы я знала, поэтому казалось, что мы остались с Эриком, наедине, особенно после того как вошли в небольшой белый павильон и сели бок о бок на скамью.
      Не говоря ни слова, мы стали целоваться, долго и жадно, а потом Эрик взял мою руку в свои и уже не выпускал. Я была слишком счастлива, чтобы что-то сказать, буквально сходила с ума от радости, ведь он был рядом, и я снова могла ощутить вкус его губ.
      Не могу сказать, сколько мы просидели вот так, даже не разговаривая, – я потеряла счет времени. Эрик поцеловал мою руку и прижался к ней щекой.
      – Как бы мне хотелось снова оказаться с вами в Вене… – наконец проговорил он хриплым от сдерживаемых чувств голосом.
      – Я тоже часто мечтаю об этом. Мне хочется быть счастливой с Людовиком, но все это бесполезно. Ты единственный, о ком я думаю, думаю каждый день и каждую ночь.
      – Амели завидует вам и ревнует вас. Ей приснилось, что я бросил ее ради вас. В каком-то смысле это вещий сон. Я никогда не брошу ее или нашего ребенка, но сердце мое принадлежит только вам.
      – Она любит тебя?
      – Она просто хочет владеть мною. Чтобы я не достался больше никому.
      – Тогда это не любовь, а жадность.
      – Амели действительно жадная. И злопамятная.
      – Людовик жадный, только когда ест, – рассмеялась я. – И я никогда не видела, чтобы он злорадствовал. Он на самом деле хочет быть добрым, но, пожалуй, просто не знает, как проявлять доброту. Он пугает людей, он такой странный.
      – А вас он тоже пугает?
      – Нет, мы друзья. Но он не может дать любовь, которая мне нужна. И поэтому я мечтаю только о тебе.
      – Антония, любимая…
      На некоторое время снова воцарилось молчание, потому что мы были заняты – он снова целовал меня. Я почувствовала, что тянусь к нему, подобно цветку, который доверчиво раскрывается навстречу солнечным лучам. Я принадлежу ему, и этим все сказано.
      – Мне нужно знать, что твоя любовь здесь, со мной, чтобы я могла думать о ней и полагаться на нее, – сказала я ему.
      – Я всегда буду любить вас, всю жизнь.
      Он произнес эти слова с такой пылкой торжественностью, что они прозвучали совсем как брачный обет или клятва. И сейчас, когда я пишу эти строки, его слова звучат у меня в ушах.
      Откуда-то издалека донесся шум шагов. По лесной тропинке к нам кто-то приближался.
      – Если нас увидят вместе, по двору поползут слухи, – прошептал Эрик, еще раз поцеловал мою руку и встал.
      – Я с радостью приду сюда снова, – заявила я. – В этот павильон.
      Бросив на меня последний любящий взгляд и улыбнувшись на прощание, он исчез. А я вынула из кармана платья книгу, которую принесла с собой, и когда мои фрейлины увидели, что я читаю, то прошли мимо, не осмелившись побеспокоить меня.
      Естественно, я только делала вид, что читаю. Я не могла читать, не могла думать, мне не сиделось на месте. Снова и снова я перебирала в памяти все, что мы сказали друг другу.
      За этим восхитительным занятием минуло полчаса, и я, по-прежнему пребывая в эйфории, покинула павильон и вернулась во дворец, чтобы отобедать с Людовиком и его тетками. Впрочем, я была слишком взволнована, чтобы есть или хотя бы обратить внимание, что именно ем, так что тетка Аделаида пожурила меня за отсутствие аппетита.
 
       1 июля 1771 года.
      Через несколько дней Людовик привел ко двору молочницу – славную, розовощекую, свежую и пухленькую девушку. У нее были сильные, огрубевшие и потрескавшиеся от постоянной дойки руки. Она краснела и не поднимала глаз от пола, стесняясь взглянуть на кого-то из нас и явно чувствуя себя во дворце не в своей тарелке. Вскоре почти все мои придворные и слуги собрались, чтобы поглазеть на нее. Большинство из них еще никогда не видели молочницу вблизи, живьем.
      – Она привела с собой корову, – сообщил мне Луи, – которая осталась на хозяйственном дворе. Я хочу, чтобы вы отправились туда, и пусть она научит вас доить коров и сбивать масло.
      Я рассмеялась.
      – Но я и так прекрасно знаю, как доить коров! Мать научила нас этому, еще когда мы были детьми, и я много раз наблюдала, как доярки в Шенбрунне делают это. Что касается масла, то я помогала взбивать его, но для этого требуется много времени, не один час, знаете ли. И почему я должна заниматься такими вещами, когда у нас столько слуг, которые могут сделать это лучше?
      – Потому что это пойдет вам на пользу, – заявил Луи тоном, который я так редко слышала от него, мягким, негромким и отеческим, вот только отец в его исполнении казался суровым, а не добрым и мягким. – Вы проводите слишком много времени, занимаясь фривольными глупостями, которые отнюдь не улучшают ваш характер и натуру. Почти каждый день я вижу, как приходят и уходят портнихи. Вы тратите время на заказ новых платьев, потом на примерку, без конца переделывая их и обсуждая со своими пустоголовыми приятельницами. И ровно половину жизни вы проводите на балах.
      – Я люблю танцевать и веселиться. Разве дофине не положено показывать всем остальным пример в танцах?
      – Все дело в том, чтобы найти золотую середину между легкими, невинными удовольствиями и серьезной работой. Ради удовольствия я езжу на охоту, но умею и класть кирпичи, и рыть погреба, и изучать образцы. А теперь меня обучают еще и тому, как делать часы. Вы же, мадам, занимаетесь только тем, что изобретаете новые стили и направления, придумывая имена для модных цветов. Я слышал, как вы обсуждаете их: «пылающие угли», «брюшко пескаря», «неспелая груша», «грязный дождь»! Какая глупость! Вот, кстати, разве эта молочница носит фартуки столь диких расцветок?
      Он указал на девушку, щеки который окрасились в ярко-красный цвет «голубиная кровь», когда она поняла, что все смотрят на нее.
      – Нет! Она каждый день носит одно и то же темное простое платье, чистый белый фартук и косынку. Я прав, дорогуша?
      – Да, сир, – дрожащим голоском отозвалась девушка.
      Я подошла к шкафу с выдвижными ящиками, в котором храню иголки и нитки, и достала оттуда предмет одежды, над которым трудилась в последнее время.
      – Я обладаю многими практическими навыками и умениями, – заявила я Людовику, протягивая ему цветастый атласный жилет, который шила для короля.
      Он был разукрашен вышитыми золотыми и серебряными геральдическими лилиями, а также вычурной монограммой его величества.
      – Видите, я уже почти закончила подарок для вашего деда.
      – Вы балуетесь с этой вышивкой вот уже два года! А жилет до сих пор не готов!
      – Но вашему деду он очень нравится. «Принеси мне жилет, моя маленькая куколка, – говорит он мне всякий раз, когда видит меня. – Где мой жилет?» И вы знаете, что он очень щедр со мной. Он дарит мне драгоценности, которые принадлежали первой королеве, и оплачивает все счета моих портных. И никогда не интересуется, умею ли я доить коров!
      Я увидела, что бедная молочница дрожит всем телом, и подошла к ней.
      – Мне в самом деле нравятся коровы, – постаралась я успокоить ее. – Правда. Может быть, покажешь мне ту, которую привела сюда?
      Я позволила ей отвести себя на хозяйственный двор, за нами последовали придворные, и мы принялись разглядывать тщательно вымытую и расчесанную коричневую корову с голубыми лентами, вплетенными в хвост, которая была привязана к столбу.
      – Какая красавица! Она давно у тебя?
      – Уже три года, мадам. Я взяла ее теленком и сама вырастила. Она выиграла несколько призов на сельскохозяйственной ярмарке в Оверни. – Лицо девушки светилось гордостью.
      – В самом деле? Ее молоко, должно быть, очень жирное и вкусное.
      Я продолжала болтать с молочницей, а корова молча отмахивалась хвостом от мух, пока собравшиеся, которым прискучило это зрелище, не разошлись по своим делам. В конце концов, удалился и Луи, и, когда я поискала глазами, его уже не было видно.
 
       14 ноября 1771 года.
      Сегодня днем Станни, едва не сбив меня с ног, пронесся сломя голову по коридору в сторону королевской залы для приемов.
      – Наконец-то это случилось, ура! – донеслись до меня его крики. – У меня родился сын!
      Мы с Людовиком пошли на шум, и я услышала, как Станни восторженно сообщает королевскому мажордому о рождении ребенка.
      – Я должен немедленно увидеть короля! Я должен сам сообщить ему эти грандиозные известия!
      Лицо у Станни раскраснелось, он задыхался от быстрого бега. Мажордома, похоже, ничуть не впечатлили эти вопли. Он стоял в дверях в приемную залу, неподвижный и внушительный, как скала, загораживая дорогу.
      – Король, – небрежно протянул он, аккуратно сдувая невидимую пылинку с рукава своей расшитой золотом ливреи, – принял слабительное и проводит очистительные процедуры. Он приказал, чтобы его ни в коем случае не беспокоили.
      – Но ведь ему известно, что у моей жены начались схватки. Он захочет как можно быстрее узнать о том, что она благополучно разрешилась от бремени!
      – Для начала он должен сообщить мне об этом своем желании, – все также невозмутимо ответил мажордом и захлопнул дверь перед носом Станни.
      Спустя несколько часов я получила приглашение прибыть в апартаменты короля. Ему нравится, когда я навещаю его. Он говорит, что мое присутствие веселит его, и он снова чувствует себя молодым.
      Когда я явилась, Станни сидел на скамейке в коридоре вместе с несколькими юными пажами, которые ожидали возможности выполнить любое поручение короля, если таковое будет отдано. Совершенно очевидно, Станни еще не успел поделиться с его величеством радостным известием.
      Мажордом распахнул двери и впустил меня, вновь преградив дорогу Станки, чем привел того в неописуемую ярость.
      Когда я поинтересовалась у короля, известно ли ему о рождении ребенка Станни и Жозефины, он лишь слабо отмахнулся исхудавшей старческой рукой.
      – Очередное никчемное существо, – сказал он. – И скорее всего, столь же уродливое, как и его родители.
 
       18 августа 1772 года.
      Король стареет буквально на глазах. В своем бархатном камзоле и шелковом жилете он выглядит маленьким и сморщенным. Жилет, который я вышивала, стал ему велик, но он все равно с удовольствием носит его.
      Однажды поздним вечером, когда мы вернулись к себе после карточной игры в апартаментах короля, Луи неожиданно расплакался.
      – Нет, я не хочу! Я решительно не хочу! Это случится очень скоро, я чувствую.
      Я уже привыкла к подобным вспышкам и знала, что остается лишь терпеливо ждать, пока он не успокоится. Тогда мы сможем поговорить. Утерев слезы рукавом, он принялся в волнении расхаживать по комнате.
      – Вы обратили внимание, как исхудал король, каким хрупким и невесомым стало его тело? Он даже забыл правила игры в пикет и засыпает каждые десять минут. Давеча я слышал, как Шуазель сказал, что король не протянет и полугода.
      – А я слышала, как доктор Буажильбер говорил, что он может прожить еще долгие годы, – парировала к. – Ведь его батюшка дожил до семидесяти пяти лет?
      – Откуда мне знать?
      – Ну, так посмотрите в одной из своих книг. Где-то об этом наверняка написано.
      – Да какое это имеет значение? Я просто не желаю быть следующим королем, и все тут.
      – Вы хотите, чтобы вас запомнили как Людовика Нерасположенного, как короля, который не хотел быть королем?
      – Уж лучше так, чем остаться в истории под прозвищем. Людовик Убогий.
      К этому времени я уже знала, что сейчас с принцем лучше не спорить. Он пока так и не смог преодолеть свой извечный страх перед наследованием престола. Но я почему-то твердо уверена в том, что, когда придет время, он сделает то, что должен. И я помогу ему. А пока что мои мысли заняты грандиозным балом, который должен состояться через неделю. Я собираюсь надеть новое платье цвета «ржавой шпаги», забыть обо всех неприятностях, танцевать и веселиться до рассвета.

       23 апреля 1774 года.
      Теперь я уже нисколько не сомневаюсь в том, что через несколько дней или недель стану королевой Франции. Два дня назад король неожиданно лишился чувств, и его пришлось уложить в постель. О случившемся сообщили Луи и мне, и мы немедленно явились в личные апартаменты короля, где уже собрались аптекари и врачи. Их было восемь человек, и все они выглядели серьезными, собранными и хмурыми.
      Нам не разрешили войти в опочивальню короля, там сейчас находилась лишь мадам Дю Барри. Доктор Буажильбер заявил, что мы не сможем увидеть короля: дескать, он слишком болен, у него герпетическая лихорадка и он никого не узнает.
      И вот мы с Луи час за часом сидим у дверей и ждем. Луи стискивает мою руку и спрашивает дрожащим голосом:
      – Он умрет? Неужели он умрет?
      Я пытаюсь успокоить его, и вместе мы умоляем Господа явить нам свою волю.
 
       2 мая 1774 года.
      Мы по-прежнему дежурим в апартаментах короля. Ему стало хуже. Мы догадываемся об этом, потому что доктор Буажильбер избегает отвечать на наши вопросы, а на лицах врачей и аптекарей, которые входят и выходят из спальни короля, написано крайне озабоченное выражение. Теперь их число увеличилось до десяти.
      Чтобы не терять времени даром, я решила возобновить свои записи в дневнике. Я прекратила вести их в прошлом году, после того как шпионы графа Мерси нашли мой дневник и, взломав замок, прочли его.
      Все мои секреты стали известны графу, который прочитал нотацию о том, что мне следует повзрослеть и делать то, чего от меня ожидают остальные. То есть более не видеться с Эриком.
      Но теперь, когда я снова начала вести записи в дневнике, я знаю, куда спрячу его на этот раз. Это будет превосходный тайник, где его не сможет найти никто.
 
       3 мая 1774 года.
      Портнихи шьют для меня черные траурные платья. Король призвал, к себе архиепископа Парижа, чтобы исповедаться. Этот его поступок вызвал изумление среди придворных. Его величество не исповедовался вот уже сорок лет.
 
       4 мая 1774 года.
      Король Людовик умирает. Он исповедался архиепископу. Слуги заключают друг с другом пари на предмет того, в какой день и час король умрет. Некоторые из них – те, кто долгое время служил ему, – не скрывают слез.
      Я уже несколько раз просила у доктора Буажильбера разрешения повидать короля, но он неизменно отвечает отказом.
 
       4 мая, полночь.
      Я пережила страшное потрясение.
      Сегодня вечером доктор Буажильбер, измученный и усталый после бессонных бдений у постели короля, вышел в приемную и знаком подозвал меня к себе. Луи заснул на софе и громко храпел во сне.
      – У него почти не осталось времени, – обратился ко мне доктор. – Вы можете взглянуть на него. Только не прикасайтесь к нему.
      Он ушел, а я подошла к двери и осторожно приотворила ее.
      В нос мне сразу же ударил ужасный запах, и я тотчас вспомнила, что уже сталкивалась с ним раньше – в комнате, где умирала моя бедная сестра Джозефа. В неверном свете свечей я видела лицо короля, почерневшее от оспы и покрытое гнойниками и язвами. Глаза у него были закрыты, и я слышала его тяжелое, прерывистое дыхание.
      Рядом с кроватью сидела мадам Дю Барри. Поначалу мне показалось, что она держит его за руку, но потом я поняла, что она пытается снять с его пальцев кольца и перстни.
      – Убирайтесь! – закричала я. – Пошла прочь отсюда, воровка! Проклятая ведьма! Шлюха!
      Кликнув стражников, я приказала им вывести мадам Дю Барри, потому что меня не на шутку напугали ее визгливые, пронзительные протестующие крики.
      – Почему я не могу взять эти кольца себе? – орала она, грязно ругаясь. – Они ему больше не нужны! Я заслужила их!
      – Вы заслужили лишь камеру в темнице, – в ярости воскликнула я, когда стражники выводили королевскую любовницу из комнаты. – А теперь убирайтесь с глаз моих!
      Когда ее увели, я подошла к постели больного короля так близко, как только осмелилась.
      – Да смилуется над вами Господь, ваше величество, – прошептала я. – Пусть он избавит вас от боли.
      Со стоном король приоткрыл покрасневшие, испещренные прожилками глаза. Он увидел меня и узнал.
      – Моя маленькая куколка, – пробормотал он, а потом снова погрузился в забытье.
      Выходя из комнаты, я дрожала всем телом. Я думала, что не смогу заснуть, вспоминая его ужасное лицо, отвратительный запах и зрелище мадам Дю Барри, жадной и мерзкой, ворующей кольца с его тонких белых пальцев.
 
       10 мая 1774 года.
      Сегодня я стала королевой, а Луи – королем. Старый король умер, да упокоит Господь его душу.
 
       11 мая 1774 года.
      Мы направляемся в Шуази. Отныне все, включая Софи, обращаются ко мне «мадам королева», а не «мадам дофина». Нам пришлось уехать из Версаля, потому что новый король не может оставаться во дворце, в котором умер король старый. Кроме того, теперь мы знали, что у него была оспа, а вовсе не герпетическая лихорадка, в чем пытался нас уверить доктор Буажильбер. Оспы не боятся только сумасшедшие, поэтому дворец опустел очень быстро.
      Как только по коридорам дворца разнеслись слухи о смерти старого короля, в апартаменты Луи с поздравлениями бросились придворные. В комнатах толпятся слуги и дворяне, жаждущие новых милостей, должностей и назначений. Когда им не удается повидаться с Луи, они добиваются аудиенции у меня. Поскольку я физически не в состоянии принять всех, то потихоньку удираю.
      Луи пообещал, что у меня будет свое, отдельное помещение. Он говорит, что когда мы вернемся в Версаль, то он отдаст мне в полное распоряжение Маленький Трианон – восхитительный небольшой домик в дворцовом саду.
 
       25 мая 1774 года.
      Повсюду царит неразбериха. Порядка нет нигде. Нервы мои напряжены до предела, потому что со всех сторон на нас грозят обрушиться неприятности.
      Мне кажется, я начинаю понимать, что происходит, хотя и не уверена до конца. Я думаю, что при жизни старого короля всем заправляли герцог де Шуазель и мадам Дю Барри. Они, конечно, оставались врагами, но как-то ухитрялись делить свое влияние на короля, так что все министры и королевские слуги с грехом пополам, но выполняли свои обязанности.
      Теперь, когда Шуазеля отстранили от управления государством, а мадам Дю Барри по нашему с Людовиком настоянию отправилась в ссылку в одно из своих добытых неправедным трудом поместий, при дворе не осталось никого, кто мог бы взять на себя бразды правления и обеспечить функционирование государственного аппарата.
      Иногда мне кажется, что дворец закружил какой-то сильный и неведомый вихрь, разбросавший людей в разные стороны. И все, что мне остается, это крепко держаться за что-нибудь, например, за мраморный портик или железную статую, и ждать, пока ураган промчится мимо.
 
       1 июня 1774 года.
      Во время вчерашнего столпотворения на утреннем приеме кто-то срезал все золотые кисточки с занавесей.
 
       9 июня 1774 года.
      У Людовика появилась новая навязчивая идея – экономия. Министр финансов месье Тюрго сумел внушить ему, что денег в казне осталось очень мало. Итак, Людовик бродит по дворцу, бормочет себе под нос: «Экономия, экономия» – и отдает распоряжения всем подряд сократить расходы.
      Он вломился в мои апартаменты, когда я вместе с портнихой Розой Бертен примеряла новое шелковое платье цвета «голень блохи». Здесь же находилась Лулу, которую я назначила распорядительницей своего малого двора. Людовик подошел к Лулу и так пристально уставился ей в лицо, что она побледнела и отступила на шаг.
      – Ваше величество… – произнесла она и сделала реверанс.
      – А я вас знаю, – объявил король. – Я видел вас на балу. На вас было надето слишком много. Должен заявить, что вы тратите чересчур много денег на платья. – Он повернулся ко мне. – Именно это и стало причиной моего визита, – сказал он, обращаясь ко мне по всем правилам дворцового этикета. – Мне стало известно, мадам, что все ваше белье полностью обновляется раз в три года. Это правда?
      – Таков обычай. Я полагаю, его ввела еще ваша прабабушка.
      Не знаю, правда это или нет, но я не видела большого вреда в том, чтобы высказать подобное предположение вслух. Если бы здесь находилась мадам де Нуайе и если бы она по-прежнему присматривала за моим хозяйством, то могла бы точно ответить на вопрос короля.
      – Скажите мне вот что: неужели вам действительно необходимо так часто менять нижнее белье? Неужели прачки так плохо стирают ваше белье, что оно изнашивается за три года? Я в это не верю! И мой ответ: нет! С настоящего момента вам следует менять белье не чаще одного раза в семь лет.
      – Но, ваше величество, – возразила Лулу, – неужели вы хотите, чтобы ваша супруга надевала рваное белье под свои чудесные платья?
      Я понимала, что она просто дразнит Людовика, и с трудом удержалась от смеха. Роза Бертен, которая стояла на коленях на полу, склонившись над подолом моего платья, улыбалась.
      – Пусть лучше она ходит в лохмотьях, чем государство разорится, – патетически провозгласил король. – И раз уж мы заговорили об экономии применительно к вашим платьям, то я отдаю еще одно распоряжение. Речь идет о корзинках, которые вы, женщины, носите под платьями.
      – Ваше величество, очевидно, имеет в виду каркасы, – сказала я.
      – Они стали чересчур широкими. С настоящего момента я ограничиваю их размер… э-э-э… шестью… да-да, шестью футами.
      – Шесть футов! Но согласно нынешней моде юбки должны иметь в ширину по крайней мере двенадцать футов. Неужели ваше величество хочет диктовать моду?
      Король вперил в Лулу близорукий взгляд.
      – А почему бы и нет? Мои предки издавали законы, регулирующие потребление предметов роскоши в прошлом, указывая, какую ткань следует носить, какие меха, и так далее. Что же, по-видимому, пришла моя очередь устанавливать такие законы. Никаких корзинок более шести футов!
      Он с важным видом удалился, а мы, уже не сдерживаясь, захихикали ему вслед. Какой абсурд, что Людовик вмешивается и указывает, что мы должны носить! Каждый вечер он ложится спать в одиннадцать часов, как раз тогда, когда мы только начинаем развлекаться от души. Я иду в апартаменты Лулу или же мы все вместе отправляемся к Иоланде де Полиньяк, которая устраивает балы даже по церковным праздникам. Иногда мы организуем факельные шествия по королевским садам. Лулу специально ведет нас на Холмы Сатори, где я часто встречаю Эрика, и поэтому, когда мы приходим туда, она толкает меня локтем под ребра и заразительно смеется. Ей известна тайна моего отношения к Эрику, и я страшусь того, что об этом могут узнать и другие. Пока, правда, этого не случилось.
 
       22 июня 1774 года.
      Вчера поздно вечером Шамбертен пришел в мои комнаты в сопровождении слуги, молоденького юноши, который держался за бок. Ему явно было очень больно. Руки его и лицо были окровавлены, а голубой бархатный камзол и панталоны порваны и перепачканы пылью. Несмотря на рану, юноша отвесил церемонный поклон, после чего не осмеливался взглянуть мне в лицо.
      Хотя уже минула полночь, я еще не раздевалась. Я была на балу, а потом заглянула в покои Иоланды, чтобы выпить чашечку горячего шоколада перед сном. Я чувствовала себя очень усталой, и у меня кружилась голова после бурных развлечений. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы сообразить, что камердинер моего супруга пришел по очень важному делу и ему требуется помощь.
      – Что случилось, Шамбертен? Несчастный случай? Я уверена, что Людовик здесь ни при чем, он лег спать уже несколько часов назад.
      – Нет, ваше величество. Прошу простить мое вторжение в столь поздний час, но я, право же, в растерянности, и мне не к кому больше обратиться.
      – Пожалуйста, входите. Я пошлю за доктором Буажильбером, чтобы он осмотрел юношу.
      – Нет, нет, прошу вас, не стоит звать доктора. Это дело должно остаться в тайне.
      Шамбертен явно был встревожен, поэтому я пригласила его и слугу к себе в спальню. Испуганная Софи, спавшая на софе, вскочила и накинула на себя домашнее платье, а потом выжидающе уставилась на меня. Щенки с радостным визгом: бросились ко мне, но я шикнула на них и прогнала в угол.
      Шамбертен подвел меня к алькову.
      – Ваше величество, этот молодой человек был пажом у принца Станислава. Но он не может возвратиться к нему на службу. Если он это сделает, его убьют. Я уверен в этом.
      Я взглянула на юношу, стоявшего со склоненной головой. Лицо его исказилось от боли. Он был совсем молод, на вид ему было не больше тринадцати-четырнадцати лет.
      – Он может остаться здесь.
      Я подошла к юноше, поинтересовалась, как его зовут, и заверила, что здесь он будет в безопасности. Повинуясь моему жесту, Софи принесла шкатулку с мазями, бальзамами и перевязочным материалом. Я приказала ей отвести юношу в столярную мастерскую Людовика на антресолях – там было несколько пустых помещений, в которых свалена старая мебель.
      – Благодарю вас, ваше величество.
      – Расскажите мне, что произошло.
      – Как вам известно, принц питает слабость к симпатичным молодым людям. Некоторые из них отвечают ему взаимностью, другие – нет. Тогда он приходит в ярость и избивает их. Он уже рукоприкладствовал в отношении этого мальчика, но еще никогда побои не были столь жестокими. Если бы я случайно не проходил мимо и не услышал, как бедняга зовет на помощь, боюсь…
      – Да, я понимаю.
      Станни… Злобный, разгневанный Станни. Станни, который, если верить слухам, предпочитал мальчиков женщинам. А теперь, когда его надежды занять место Людовика на троне пошли прахом, он вымещал злобу на своих пажах.
      – Я не хотел, чтобы доктор Буажильбер узнал об этом инциденте. Он наверняка рассказал бы об этом придворным.
      – Разумеется, вы поступили совершенно правильно. Вопрос в том, куда поместить этого юношу, чтобы он чувствовал себя в безопасности. Если принц узнает, что я взяла его к себе пажом, он придет в бешенство.
      – Принц Станислав чрезвычайно злопамятен, – обронил Шамбертен. – Он не прощает обид и оскорблений.
      – Тогда лучше отослать юношу в Вену. Пусть он сопровождает графа Мерси, когда тот в сентябре отправится в Шенбрунн. А до той поры ему придется оставаться в мастерских Людовика. Станни никогда не поднимается туда.
      Софи сообщила мне, что сегодня молодой месье де ля Тур спокойно отдыхает. У него сломано ребро, на теле видны синяки и следы многочисленных побоев, но она забинтовала ему грудь и дала настой опия, чтобы унять боль. Он счастлив оказаться вне досягаемости Станни, и был очень рад узнать, что его отправят в Вену. Он сказал Софи, что хочет повидать мир, поэтому намерен стать солдатом.
      Кто-то должен указать Станни его место и заставить образумиться.
 
       1 августа 1774 года.
      Прошлым вечером Людовик рассказал мне о том, что двое дворян привели ему молоденькую актрису из театра «Комеди Франсэз» в надежде, что он сделает ее своей любовницей. Он посмеялся над ними и отправил девушку обратно.
      Я же отослала молодого месье де ля Тура в Вену с графом Мерси. Юношу некоторое время прятали от Станни, и теперь никто не узнает, куда он скрылся и почему.
 
       16 января 1775 года.
      Наконец-то я заполучила свой дневник обратно!
      Я хранила его под замком в деревянном сундуке, а прошлой осенью без моего ведома сундук перевезли в Фонтенбло, и только вчера он вернулся обратно. Двор так часто переезжает с места на место, что я никогда не знаю, что брать с собой, а что оставить. Пожалуй, мне лучше подыскать для дневника более надежное хранилище.
 
       24 января 1775 года.
      Всю прошлую неделю шел сильный снег. Сегодня утром, после того как выглянуло солнышко, Иоланда, Лулу к я отправились поиграть и размяться в дворцовый сад.
      Мы съезжали вниз с горок, лепили, снежных баб и сбивали сосульки с крыш сараев. Гуляя по розовому саду, мы споткнулись о каких-то два продолговатых предмета, и, наклонившись посмотреть, поняли, что это тела. Мы расчистили снег и увидели пожилых женщин, которые замерзли, завернувшись в ветхое тонкое одеяло и обнявшись, вероятно в тщетной попытке согреться.
      Поначалу мы настолько растерялись, что были не в состоянии сказать хоть что-нибудь. Чересчур уж гнетущее зрелище предстало нашим глазам.
      – Подумать только, – сказала я, когда ко мне вернулась способность говорить, – когда эти бедные женщины замерзали здесь прошлой ночью, мы танцевали на балу у мадам Соланж.
      Я отправилась к аббату Вермону и заказала похоронную мессу для двух женщин, но, поскольку мы понятия не имели, кто они такие, пришлось похоронить их на кладбище для бедняков Сен-Сюльпис.
 
       3 марта 1775 года.
      Зима выдалась очень суровой. Лулу, Иоланда и я организовали сбор средств среди знакомых и друзей, а также придворных чиновников на покупку хлеба для бедных. В Шенбрунне матушка часто так поступала. Аббат Вермон отвечает за раздачу хлеба, выпекаемого на дворцовых кухнях, у ворот дворца, куда каждое утро приходят толпы бедняков.
      Людовик насмешливо фыркает, но всегда опускает десять или двадцать серебряных флоринов в мою золоченую копилку, когда думает, что я не вижу.
 
       19 марта 1775 года.
      Из-за холодов и голода в Париже неспокойно. Разграблены несколько булочных и пекарен. В Вене подобного никогда бы не случилось, солдаты матушки не допустили бы разбоя.
 
       5 апреля 1775 года.
      Граф Мерси нанес Людовику визит и попросил меня присутствовать при разговоре, чем вызвал нешуточное раздражение короля.
      Граф недавно вернулся из Вены, где, по его словам, бразды правления понемногу прибирает к рукам мой брат Иосиф. Он навязывает собственные идеи и взгляды своему окружению, и у меня сложилось впечатление, что графу они не нравятся, хотя он не высказал своего недовольства вслух.
      – По крайней мере, нынешней весной на землях Австрии не свирепствует голод, хвала Всевышнему, – сообщил нам Мерси. – Финансы пребывают не в лучшем состоянии, но империя как-то справляется. В отличие от Франции.
      При этих словах графа Людовик, нервно расхаживавший по комнате и часто поглядывавший на часы, замер на месте и вперил яростный взгляд в Мерси.
      – Месье Тюрго добился больших успехов в увеличении поступлений в казну, чему, к величайшему моему сожалению, не уделял должного внимания мой дед во время своего правления.
      – Месье Тюрго окончательно развалил всю экономику страны.
      Людовик, который обычно ходит сгорбившись, внезапно выпрямился во весь свой немалый рост.
      – Мы сократили массу ненужных расходов. Я сам уволил двух помощников садовника и уменьшил количество прислуги на семь человек.
      – Но вы, сир, заполнили все вакансии у егерей и на кухнях, – напомнила я Людовику, который ожег меня недовольным взглядом и пробормотал: «Там наблюдалась явная нехватка рабочих рук».
      – Проблемы министерства финансов вашего величества не ограничиваются исключительно королевским двором. Хотя расходы на содержание дворца, вне всякого сомнения, чрезвычайно завышены. Мне сказали, что стоимость некоторых балов превышает сто тысяч серебряных флоринов.
      Мне нечего было возразить на это. Я понятия не имела, во что обходится организация наших балов, хотя и подозревала, что сумма получается внушительная.
      – Я выразил желание побеседовать с вами обоими, чтобы передать вам слова его императорского высочества. – Он имел в виду Иосифа, конечно. – Он обращается к вам, сир, как к своему любезному брату, коим вы стали вследствие женитьбы, и к вам, мадам, как к своей любимой сестре. Он желает вам обоим успешного и благословенного правления. Он предлагает вашему вниманию список своих предложений и заклинает вас неукоснительно следовать им.
      Из кожаного портфеля Мерси извлек лист бумаги. На нем стояла императорская печать.
      – Прошу вас обдумать принципы монархического правления, изложенные в этом документе, и руководствоваться ими в своих решениях.
      Людовик с недовольной миной принял у графа бумагу.
      – И последний совет, если позволите. Эти беспорядки в столице… Не позволяйте им выйти из-под контроля. Мне сообщили о нападении на две мельницы и о том, что все зерно, находившееся там, захвачено.
      Людовик равнодушно пожал плечами:
      – Такие хлебные бунты бывают каждую весну, когда заканчиваются припасы на зиму. Они неизбежны.
      – Эта весна отличается от прочих. Людей подгоняют голод и недовольство. С первым можно справиться, снизив цены на хлеб, и я призываю ваше величество сделать это как можно быстрее. Но вот с народным гневом и недовольством, которые распространяются по столице и уже начинают охватывать провинции, как случилось этой зимой, совладать не так-то просто. Народ обвиняет в нехватке хлеба министров вашего величества. И хотя люди не понимают большей части постановлений и распоряжений месье Тюрго, они правы. Слившись воедино, голод и недовольство способны привести к катастрофе.
      После того как граф Мерси ушел, я принялась обдумывать его слова. Я все еще была погружена в собственные мысли, когда отправилась кататься верхом на Бравайне, хотя, признаюсь, мне было нелегко сосредоточиться на столь серьезных вещах. Пригревало солнышко, воздух был свеж и чист, и в нем уже явственно ощущался аромат зацветающих яблонь. Наступала весна.
 
       19 апреля 1775 года.
      Людовик распорядился, чтобы пекари снизили цену на хлеб.
 
       2 мая 1775 года.
      Сегодня рано утром меня разбудили непривычные звуки, похожие на мычание коров. Софи, которая спит в ногах моей кровати, когда нет Людовика, уже вскочила и поспешно натягивала платье.
      – Что это за шум? – поинтересовалась я.
      Она подошла к окну и раздвинула портьеры, а потом поманила меня к себе. Внизу, во дворе, бегали и кричали что-то непонятное слуги, у ворот выстраивался эскадрон стражников, а какой-то офицер на коне отдавал им распоряжения.
      А потом, в дополнение к громкому мычанию, раздался ужасный грохот, за которым последовали пронзительные и испуганные крики, донесшиеся из моих апартаментов, отчего суматоха во дворе только усилилась. Я услышала, как кто-то крикнул:
      – Это ворота! Они опрокинули ворота!
      Я поспешно надела утреннее платье и вышла в гостиную, где горничные и камеристки сбились в испуганную кучку. Кое-кто плакал, и все были изрядно напуганы. Я сказала им, что бояться нечего, что мы все находимся под защитой моего супруга-короля и дворцовой стражи.
      Софи помогла мне собрать щенков, и мы вместе направились в комнаты Людовика, где в переходах и у каждой двери стояли стражники. Я увидела месье Тюрго, раскрасневшегося и необычайно серьезного, который появился откуда-то в сопровождении полковника сил самообороны и вместе с другими министрами пытался привлечь внимание Людовика.
      Король по-прежнему оставался в длинной ночной рубашке, ноги его были обуты в стоптанные зеленые домашние шлепанцы, и он осматривал мушкет, который протягивал ему один из стражников, пытаясь привести в порядок спусковой механизм.
      Не знаю, сколько времени мы ждали там, в апартаментах Людовика, куда постоянно входили и выходили офицеры, а адъютанты доставляли все новые и новые сообщения Людовику и его придворным министрам. Создавалось впечатление, что все говорят одновременно, не слушая друг друга, такой здесь стоял гам. А мы мешали этой непонятной суете. Поэтому мы удалились в альков и уже оттуда наблюдали за происходящим.
      Вскоре мы стали различать доносящийся снаружи треск мушкетных выстрелов и крики. Посреди всей этой суматохи с дворцовой кухни пришел слуга с корзинкой пирожных и печенья, и мы жадно принялись за еду.
      Вдруг прогремел пушечный выстрел. Огонь велся с крыши дворца. С каждым громоподобным выстрелом пол вздрагивал у нас под ногами, и я даже подумала, что старое здание может не выдержать такого надругательства над собой. Мы начали молиться, а некоторые служанки, самые молоденькие и робкие, снова заплакали. Но примерно через четверть часа пушечная канонада стихла, и мне вдруг показалось, что людей и апартаментах Людовика стало намного меньше, да и суета прекратилась. Он удалился, чтобы переодеться, а когда вернулся, надев форму маршала кавалерии, то походил на настоящего короля намного больше, чем когда-либо.
      Часам к трем пополудни шум, крики и мушкетная стрельба утихли. До нас по-прежнему доносился стук копыт лошадей, гарцующих по двору, и в комнату все так же вбегали взволнованные слуги, доставляя сообщения Людовику и убегая с новыми поручениями. Однако постепенно во дворце восстанавливался прежний распорядок. В сопровождении придворных дам, служанок и собачек я вернулась в свои апартаменты и прилегла отдохнуть, а остальные приступили к выполнению своих обязанностей. Дрожащий Андрэ, который последние несколько часов в страхе просидел под кроватью, привел в порядок мои волосы, и я совершила обычный туалет.
      Я изо всех сил старалась сохранять спокойствие, но, разумеется, мне отчаянно хотелось знать, что произошло. Неужели началась война? С кем? И возможно ли, что шум, суета и страх вернутся вновь? И не стоит ли переехать в другой дворец, где мы будем в безопасности?
      Наконец после ужина мне сообщили о том, что случилось. Жители находящихся неподалеку деревушек Сен-Поль-д'Эвре и Сомма пришли, как обычно, ранним утром к воротам дворца, чтобы получить хлеб и остатки угощения с личной кухни короля. Там их уже поджидал аббат Вермон, чтобы приступить к раздаче хлеба, деньги на который собирала я.
      Но вместо того чтобы взять продукты и разойтись, деревенские жители остались и стали требовать большего. Толпа у ворот все увеличивалась и увеличивалась. Они кричали на аббата Вермона и настаивали, чтобы им вынесли еще хлеба. Потом он рассказывал мне, что эти требования рассердили его, и он выкрикнул в ответ: «Да кто я такой, по-вашему, Господь наш Иисус Христос, чтобы приумножить количество буханок и из пяти сделать тысячу?» Крестьяне стали насмехаться над ним, называя креатурой короля, который хочет, чтобы все они умерли от голода, и тогда он смог бы забрать себе их земли.
      Они начали плевать в аббата Вермона и порвали на нем сутану. Когда он поспешил укрыться во дворце, крестьяне, коих теперь собралось несколько сотен, захватили чугунные ворота и попытались повалить их.
      Аббат Вермон – очень мягкий человек, высокообразованный и интеллигентный, ничуть не похожий на грубого и раздражительного отца Куниберта. Я не упомню, когда в последний раз видела аббата Вермона разгневанным. Но сегодня вечером, он был вне себя, когда разговаривал со мной и молился за упокой души тех, кто погиб утром. Он сказал, что деревенские жители не испытывали никакой благодарности за то, что я сделала для них, за защиту, которая им предоставлена, поскольку они живут поблизости от Версаля.
      – Разве они не знают, что солдаты короля охраняют их от бандитов и не дают мародерам уничтожать их урожай? Разве король не берет их сыновей в свою армию, не дает их дочерям возможность работать на его молочных фермах и даже в самом дворце? Да что там говорить… Старший садовник позволяет им собирать желуди осенью, чтобы они могли кормить ими своих свиней, и разрешает помогать при сборе каштанов, яблок и вишен.
      – Граф Мерси всегда говорит, что деревенские жители помнят лишь о том, что королевские сборщики налогов забирают у них все без остатка и что королевские пекари слишком дорого продают им хлеб.
      – Невежественные люди презирают всех, кто лучше и выше их. Они повинуются им, боятся их, но в глубине души презирают их и ненавидят.
      Мы помолись за упокой души усопших. Погибло много народу, потому что орудия стреляли прямо в гущу людей, которые прорвались во внутренний двор, а потом их атаковала кавалерия, и солдаты рубили своими острыми саблями направо и налево. Весь день до самого вечера на повозках из дворца вывозили тела погибших. Двор посыпали свежим песком, чтобы скрыть следы крови. Аббат Вермон сказал мне, что завтра ворота починят и скоро не останется никаких следов трагедии, что разыгралась здесь сегодня.
      Следов не останется, но я буду всегда помнить о ней.
 
       28 июня 1775 года.
      Как же сегодня жарко! Я мечтаю о том, чтобы погрузиться в воды прохладного озера и чтобы на мне была только нижняя сорочка, но здесь я не смогу позволить себе ничего подобного. И только один-единственный раз мы с Иоландой и Лулу ускользнули в Маленький Трианон и от души поплескались в фонтанах.
 
       11 июля 1775 года.
      Андрэ создал мне для коронации новую прическу. Он практиковался на моих фрейлинах, а сегодня впервые после полудня опробовал ее на мне. Андрэ расчесывал и взбивал мои волосы в течение получаса, втирая в них мазь для придания объема. Потом он накрутил их на две подушечки из конского волоса и начал прикреплять новые и новые накладные локоны, пока вся эта потрясающая конструкция не достигла двух футов в высоту. В волосы мне он вплел миниатюрные золотые короны с бриллиантами, отчего прическа сияет блеском драгоценных камней.
      Эффект получился совершенно потрясающий, но я едва могу пошевелить головой, а булавки, удерживающие всю эту башню, больно впиваются в кожу. От лосьона и помады у меня чешется голова. Но самое плохое заключается в том, что мне придется спать с этой коронационной прической вплоть до торжественной церемонии, до которой еще несколько недель.
 
       29 июля 1775 года.
      Наконец-то я могу писать о замечательной коронации Людовика, после окончания которой сил у меня достало только на то, чтобы дойти до постели и спать, спать и спать.
      Король так страшился ее, что в течение многих дней до ее начала наедался так, что его тошнило. Он пил ромашковый чай, чтобы успокоиться, но все равно не мог спать по ночам. И будил меня, потому что без конца расхаживал по нашей спальне.
      Я боялась, что он, в конце концов, предпочтет укрыться в своем излюбленном убежище, хижине в Компьенском лесу, чтобы уклониться от коронации, но он проявил мужество и выдержал всю церемонию. Я очень им гордилась.
      Он сидел на позолоченном троне в огромном Реймском соборе, и архиепископ возложил корону ему на голову, и все присутствующие в церкви закричали: «Да здравствует король!» – и захлопали в ладоши. Меня тоже приветствовали аплодисментами, и люди тянули руки, чтобы коснуться моего платья, когда я проходила мимо. Столько грязных рук, цепляющихся за мои юбки. Бесчисленное множество ухмыляющихся лиц, беззубых ртов, раззявленных в приветственных криках.
      На обратном пути в Версаль Людовик заснул в карете, даже не сняв праздничный наряд из меха горностая и бархата. Вдоль дороги выстроились бедняки, они: стояли на коленях и кричали: «Дайте нам хлеба, ваше величество!», но у нас не было с собой хлеба, так что нечего было им дать, и поэтому мы проехали мимо.

       13 апреля 1777 года.
      К нам приехал Иосиф! Мы так давно не виделись, что мне не хочется ни на минуту отпускать его от себя. В нем произошли разительные перемены, к которым я до сих пор не могу привыкнуть. Он выглядит совсем взрослым и умудренным опытом, и еще он почти полностью облысел и стал похож на дедушку с портрета, который висит в кабинете матери. Одет он чрезвычайно старомодно, и при этом ему плевать на то, что он носит. С ним прибыл отец Куниберт, которому я стараюсь не попадаться на глаза, чтобы он не вздумал читать мне нотации.
 
       17 апреля 1777 года.
      Я солгала отцу Куниберту. Я сказала ему, что больше не веду записи в дневнике и что последний раз я держала его в руках очень давно. А он заявил, что в шелковых платьях и с высокой прической я похожа на вавилонскую шлюху.
      – О нет, отец, – с улыбкой поправил его Иосиф. – Вы, должно быть, имели в виду вавилонскую царицу.
      – Да ты и сам не прочь поболтать, дорогой братец, – парировала я, отчего Иосиф весело рассмеялся, а в уголках его глаз резче обозначились морщинки. – Пожалуйста, расскажи мне о матушке и об остальных.
      Он повиновался и описал многочисленные изменения, произошедшие с тех пор, как я оставила Шенбрунн. Рассказывать ему действительно было о чем, к тому же Иосиф очень любит поговорить. Наконец он затронул тему, которая была особенно близка моему сердцу.
      – Как чувствует себя матушка? – поинтересовалась я. – Только скажи мне правду.
      Он похлопал меня по руке.
      – Наша дорогая матушка стареет. Вот так все просто и одновременно сложно. Она слабеет на глазах. Конечно, ее донимают обычные старческие слабости и немощи, но есть еще кое-что. Страх гложет ее изнутри, и с ним она не может справиться.
      – Она страшится мук ада, – вмешался отец Куниберт. – Она грешница.
      Не обращая внимания на него, Иосиф продолжал свой рассказ:
      – Становясь физически слабее, она страшится выпустить власть из рук. Она полагается на меня все больше и больше, но одновременно и презирает меня за то, что я перенимаю у нее бразды правления. Она боится, что я изменю империю, и она права. Я действительно намерен изменить ее. Несмотря па старомодные взгляды, она очень мудрая и дальновидная женщина. Она предугадывает будущее, и оно пугает ее. Потому что она знает, что когда оно наступит, то ее уже не будет с нами, чтобы предотвратить его приход.
      Я не поняла, что Иосиф имел в виду, но уже одного того, что он заговорил об этом со мной, оказалось достаточно, чтобы напугать меня.
      – Будущее, ха! – выплюнул отец Куниберт. – Оно все уже панно описано здесь, в Апокалипсисе, последней, третьей книге Нового Завета. У этого мира нет будущего. Здесь все закончится, и очень скоро. Смотрите, все признаки налицо. Черная оспа, моровая язва, войны и слухи о том, что вскоре начнутся другие войны…
      – А война в самом деле начнется? – с тревогой перебила я, всматриваясь в лицо брата. – Граф Мерси всегда говорит, что да, будет.
      Иосиф взглянул на меня.
      – Матушка прислала меня сюда, чтобы помочь сохранить мир. И этот разговор вызван ее тревогой. Она бы приехала сама, если бы могла отлучиться надолго и оставить Вену, чего, к сожалению, в настоящее время не может себе позволить. Позволь мне быть откровенным с тобой, Антония. Я не знаю другого способа высказать свое мнение, кроме как сказать, что твое легкомысленное поведение и неспособность зачать сына приносят намного больший вред, чем ты можешь себе представить. Результатом твоих поступков вполне может стать война.
      – Здесь меня называют австрийской шлюхой.
      – И еще кое-кем похуже.
      – Что еще может быть хуже? – спросила я.
      – Вавилонской шлюхой, – ответил отец Куниберт и, шаркая ногами, вышел из комнаты, горестно покачивая головой.
      Мы с Иосифом обедали в одиночестве, нашим единственным гостем был доктор Буажильбер. Мы говорили о Людовике.
      – У него небольшая деформация крайней плоти, и более ничего, – заявил доктор Иосифу. – Антонии об этом прекрасно известно. Я объяснил ей суть проблемы. Два или три быстрых надреза исправят ее. Но он совершенно не способен терпеть боль. Одного взгляда на мои ножи достаточно, чтобы он лишился чувств.
      – Так отчего не позволить ему лишиться чувств, а потом провести операцию?
      – Вряд ли я могу сделать это, руководствуясь только собственными желаниями.
      – Нет, разумеется, вы не можете так поступить, – внезапно согласился с ним Иосиф, и на лицо его набежала тень задумчивости. – Но что, если такое разрешение дам я – или даже буду настаивать на операции?
      – В таком случае, полагаю, у меня не будет другого выхода, кроме как повиноваться.
      – А что, – продолжал Иосиф, и вилка его замерла на полпути в воздухе, – если он поранит себя и потеряет сознание, а вы, пока будете накладывать бандаж или вправлять кость, достанете свои ножи и попутно решите нашу маленькую проблему?
      – Полагаю, при удачном стечении обстоятельств это вполне можно сделать.
      – Доктор, вы охотник?
      – Разумеется.
      – Тогда почему бы нам не присоединиться к королю, когда он устремится за оленем, или вепрем, или каким-нибудь другим несчастным животным, которое предстоит загнать и убить? Может быть, во время погони с королем случится несчастный случай.
      – Только пусть это будет не смертельный несчастный случай, – вмешалась я, встревоженная планами, которые мог вынашивать Иосиф.
      – Если он столь же неуклюж на лошади, как и в танцах, то вряд ли сумеет избежать падения.
      Это было правдой, Луи часто падал с лошади во время скачки. Однажды он так сильно ударился головой, что оставался без сознания, по крайней мере, час.
      – И когда он в следующий раз отправляется на охоту?
      – Теперь, когда установилась хорошая погода, он охотится почти каждый день, – сказала я. – А убитых животных привозит мне.
      У меня весь шкаф был завален ушами, рогами и вонючими хвостами, которых в течение вот уже нескольких лет отдавал мне супруг в качестве доказательств своего таланта охотника.
      – В таком случае, тебе предстоит заполучить еще один трофей, – Иосиф улыбнулся. – Кусочек королевской крайней плоти. Двойная погоня – за охотничьим трофеем и сексуальным удовольствием, а, доктор?
 
       27 апрели 1777 года.
      Они сделали свое дело.
      Иосиф и доктор Буажильбер присоединились к охотничьей партии и напоили Людовика так, что тот попытался перепрыгнуть через забор и упал. Синяки на ногах и спине причиняли ему ужасную боль, поэтому доктор дал ему сильное снотворное. Король почти не сопротивлялся, когда его положили на крестьянскую телегу, чтобы отвезти во дворец. По дороге им пришлось сделать остановку, чтобы поднять над телегой полотняный тент из-за начавшегося ливня. И под этим самым тентом доктор поспешно произвел необходимые хирургические действия.
      Сегодня Людовик все еще страдает от боли и потому отдыхает.
 
       2 мая 1777 года.
      Наконец-то.
 
       10 мая 1777 года.
      Все изменилось! Отныне я – женщина. И теперь надеюсь скоро стать матерью. Людовик радуется сексу, как ребенок – новой игрушке. Я краснею, когда приходится описывать всякие глупости, которые ужасно нравятся ему. К счастью, я всегда могу посоветоваться с Лулу и Иоландой, а также с мадам Соланж, хотя Иосиф и предостерегал меня, чтобы я не виделась с ней на людях, поскольку от этого предстаю в дурном свете в глазах других людей. Я рассказываю им обо всем, а они смеются и уверяют меня, что мой супруг ведет себя как неопытный новобрачный, кем он на самом деле и является.
      Я уверена, что Людовик делает все, чтобы я забеременела, и мы так часто занимаемся сексом, что это неизбежно должно привести к требуемому результату. Софи почти ничего не говорит мне, но я заметила, что в последнее время она улыбается чаще и посматривает на мой живот, когда я одеваюсь. Иосиф тоже много улыбается, и еще он заставил меня пообещать, что когда у меня родится мальчик, то его назовут Луи-Иосифом.
 
       3 августа 1777 года.
      Сегодня после обеда я ждала Эрика в Храме любви в Маленьком Трианоне. Он опаздывал, что было не похоже на него, и, поджидая, я принялась обмахиваться веером и распустила шнуровку корсета. Подушки на деревянной скамье, на которой я сидела, были очень мягкими, и я задремала в саду, воздух в котором был напоен ароматами роз и ракитника «золотой дождь». Я откинулась на подушки и закрыла глаза.
      Должно быть, я все-таки забылась легким сном, и меня разбудил голос Эрика.
      – Вы выглядите очаровательно, лежа вот так, – негромко произнес он.
      – Садись ближе, здесь довольно места для двоих.
      – Я очень хочу этого, вы знаете, как я жажду этого.
      – Мой дорогой Эрик…
      Я выпрямилась, и он опустился на скамейку рядом со мной. Он улыбнулся, но я заметила скорбные морщинки на его высоком лбу и легкое беспокойство в прекрасных темных глазах, когда он наклонился, чтобы поцеловать меня.
      Мне было трудно удержаться, и я пылко ответила на его поцелуй. Спустя некоторое время он отпустил меня, как делал всегда, поскольку его воля была куда сильнее моей.
      – Я думаю, Амели подозревает, что мы встречаемся вот так, втайне. Какое-то время нам лучше не видеться. Ради вашего блага я притворюсь, будто влюбился в кого-нибудь еще. И тогда Амели сможет ревновать меня к ней, а не к вам.
      Он поцеловал мне руку, а потом коснулся губами моей щеки, мокрой от слез.
      – Я понимаю, – с трудом выдавила я. – Ты прав, конечно. О моей верности не должно ходить никаких сплетен, никто не должен усомниться в ней. Слухов уже и так более чем достаточно.
      Это было правдой. Говорили, что я любовница графа д'Адгемара, и принца де Линя, и богатого венгерского графа Эстергази. Говорили даже, что я любовница Людовика Шарло, чье общество мне очень нравилось, и о котором было известно, что он состоял в любовниках у многих придворных дам.
      Мы с Эриком с нежностью расстались, и я собираюсь не встречаться с ним наедине в течение некоторого времени. Разумеется, я вижу его с другими слугами, поскольку обязанности королевского конюшего заставляют его бывать в апартаментах Людовика или моих. Он также заведует моими конюшнями в Маленьком Трианоне. Это мучительно – так часто оказываться совсем рядом с ним, чувствовать возбуждение, в которое меня всегда приводит его присутствие, однако держаться с ним холодно и отстраненно.
      Это мучительно, и это неправильно. Это жестоко. Если бы моим мужем вместо Луи был Эрик, то какой счастливой стала бы моя жизнь! А пока что мне остается только беспокоиться и ждать.
 
       27 августа 1777 года.
      Амели снова беременна. Она принесла мне медальон Святой Люсилии, который, по ее словам, я должна положить под подушку, чтобы она даровала мне дитя.
      Она сделала реверанс, протягивая медальон, и взглянула на меня с хитрой улыбкой.
      – Святая Люсилия принесет вам ребенка, – сказала она резким голосом, – если вы будете верны своему супругу и оставите в покое мужей других женщин.
      – Наша госпожа верная супруга, – решительно и ядовито оборвала ее Софи.
      – Я хочу верить, что это действительно так, – парировала Амели. – Но даже ты не в состоянии следить за ней каждую секунду.
      – Ты забываешься, Амели. Займись своим делом.
      – Я последую вашему совету, ваше величество, если вы займетесь своими.
      – Вам следует немедленно отказаться от услуг этой невоспитанной девчонки, – посоветовала мне Софи после того, как Амели величественно удалилась прочь.
      Но, разумеется, я не могла прогнать от себя Амели. Я не могла рисковать: вдруг она начнет распускать обо мне грязные сплетни или заставит Эрика оставить двор.
      – Она достаточно хорошо делает свою работу, – заметила Лулу, которой была известна причина, по которой я хотела, чтобы Амели оставалась у меня в услужении. – Я сделаю так, что она будет вести себя уважительно.
 
       20 октября 1777 года.
      Мы все носим одинаковые новые прически. Они называются «американский буф». Красные, белые и синие ленты и маленькие американские флажки вплетены в локоны и шиньоны. Я придумала эту моду в тот день, когда Иосиф с Людовиком пригласили новую знаменитость – американца Бенджамина Франклина – на утренний прием у короля, на котором мистер Франклин без конца говорил и говорил о своих планах и новациях.
      Мы поставляем американцам оружие и провиант, чтобы помочь им в борьбе с британцами, но все это делается в тайне.
 
       14 декабря 1777 года.
      Началась кошмарная зима, и я пребываю в расстроенных чувствах. Мне кажется, что у меня никогда не будет детей. Матушка прислала мне пояс, освященный Святой Радегундой, чтобы я надевала его, ложась в постель. Это ценная реликвия из аббатства Мелка, расшитая тайными молитвами и оккультными символами, и матушка говорит, что еще не было случая, чтобы эта реликвия не помогла.
      Лулу и Иоланда смотрят на меня с жалостью. Они-то хорошо знают, как сильно я хочу ребенка. Мерси говорит, что при дворе снова перешептываются о необходимости отстранить меня и женить Людовика на ком-то другом. Никто не хочет, чтобы королем стал Станни, но если Людовик умрет, то на трон воссядет именно Станни. Если умрет Станни, королем будет Шарло, а после Шарло придет очередь править его сыновьям. У Шарло и его глупой жены Терезы уже трое сыновей.
      Когда же Господь услышит мои молитвы?
 
       3 января 1778 года.
      На прошлом балу у Иоланды тысяча свечей заливали светом длинную лестницу, и, когда я начала медленно подниматься по ее ступеням, музыканты заиграли мелодию венского вальса.
      Помню, как в тот момент я подумала, что они играют эту мелодию специально для меня, потому что знают, как она мне нравится. Потом я помню только, что подняла глаза наверх лестницы, а дальше… Последующие события слились в сплошной калейдоскоп, оставив после себя только неясные и разорванные воспоминания.
      Потому что я увидела, как по лестнице ко мне спускается самый красивый мужчина из всех, кого я до сих пор встречала. На нем был белый мундир, и он выглядел таким высоким, стройным, величественным… Нет, воистину царственным. Мне показалось, что спускается ожившая статуя греческого бога. У него были светлые волосы, слегка растрепанные ветром. А потом он улыбнулся – не только губами, но и замечательными голубыми глазами, и всем лицом.
      У меня перехватило дыхание. Я замерла на месте и могла только смотреть, забыв обо всем, как он подходит ко мне. Должно быть, музыканты играли, не останавливаясь ни на минуту, но я не слышала музыки. Наверное, люди вокруг меня спускались и поднимались, танцевали и разговаривали. Но я всего этого не слышала и не замечала. Я видела лишь улыбающегося светловолосого мужчину в белом мундире, протягивающего руку дружбы, и приближающегося ко мне медленно, как во сне.
      – Ваше величество, – проговорил он глубоким приятным голосом.
      Я протянула ему свою маленькую ладонь. Она почти целиком скрылась в его большой и мужественной руке. Он поднес мое запястье к лицу и прижался к нему теплыми губами.
      Я ощутила, как там вспыхнул ласковый огонь и теплой волной прокатился по руке, распространяясь по груди и заливая щеки и шею. Я не могла говорить. Я начисто лишилась способности двигаться или соображать.
      Каким-то образом этот чудесный и неловкий момент миновал. Я вдруг поняла, что стою в окружении подруг, шепча Лулу:
      – Кто этот красивый мужчина?
      – Это граф Аксель Ферсен. Он только что прибыл из Швеции. Его отец – фельдмаршал шведской армии Ферсен.
      – Только не говори мне, что он должен немедленно вернуться в Швецию.
      – Желаете, чтобы я навела справки?
      – Да. Нет. О да, пожалуйста, выясни это. Пригласи его… пригласи на поздний обед в моих апартаментах завтра вечером.
      Уголком глаза я следила за Лулу, которая пробиралась по заполненной гостями зале к тому месту, где, возвышаясь над окружающими мужчинами, стоял граф Ферсен, и его светлые волосы отливали серебром в свете свечей. Они поговорили, а потом Лулу оставила его и направилась ко мне. В это мгновение он бросил короткий взгляд в мою сторону, и, прежде чем отвернуться, я заметила легчайший намек на улыбку, появившуюся у него на губах.
      Завтра я снова увижу его. Смогу ли заснуть сегодня ночью?
 
       5 января 1778 года.
      Вчера вечером Аксель пришел на ужин, и стоило ему появиться в комнате, как я мгновенно ощутила странное, непривычное, магнетическое действие его личности. Глаза наши встретились, и хотя он был еще далеко от меня, я увидела – или подумала, что увидела, – проблеск узнавания на его красивом, мужественном лице. Он узнал во мне не Антуанетту, не женщину, это было узнавание совершенно иного рода – казалось, он узнал во мне родственную душу, которую искал уже давно. Я не могу описать этого чувства, но я испытала его и поняла, что и он ощутил то же самое.
      За ужином нас собралось двенадцать человек. Людовик отсутствовал. Он никогда не приходил на мои поздние ужины, предпочитая поесть пораньше в одиночестве. Ему прислуживал Шамбертен, а после он удалялся в постель с коробкой конфет.
      Аксель сидел за столом напротив меня, между Иоландой и старой герцогиней де Лорм, которой уже перевалило за семьдесят и у которой появились серьезные проблемы со слухом. Он разговаривал с обеими очень любезно и остроумно, терпеливо кивая головой, когда герцогиня не понимала его, и парируя кокетливые комплименты Иоланды шутками и легким поддразниванием.
      В ходе веселой, непринужденной беседы он время от времени бросал на меня короткие взгляды, и в каждом из них я читала напоминание о невысказанной близости. Потому что я на самом деле чувствовала себя очень близкой ему в течение этого долгого ужина, осознавая его присутствие напротив за столом так же отчетливо, как ощущала собственное дыхание и сердцебиение. Мы не обращались друг к другу прямо, но как много было сказано без слов! И сколь многими чувствами мы обменялись!
      Когда вечер закончился, и он взял мою руку, чтобы поцеловать ее на прощание, я почувствовала, как он сунул записочку мне в ладонь.
      – Доброй ночи, ваше величество, – сказал он. – И аu revoir, до свидания.
      – Доброй ночи, граф. До следующей встречи.
      Я не могла дождаться, когда же останусь одна, чтобы прочесть записку.
      «Могу ли я прийти завтра после полудня в Маленький Трианон? – писал он. – Скажите «да», умоляю вас».
      Я отправила в покои Акселя записку, в которой содержалось всего одно слово:
      «Да».
 
       7 января 1778 года.
      Я могу думать только об одном: Аксель… Аксель… Аксель…
      Мой мир перевернулся с ног на голову, а я счастливо кружусь в подхватившем меня вихре. Какое очаровательное смущение!
      Я толком не знаю, какими словами выразить свои чувства, потому что слова здесь бессильны – я просто не могу описать, что со мной происходит. Я словно родилась заново. Как будто шагнула через порог в новый, неведомый мир, мир собственного сердца.
      Аббат Вермон читал мне о Блаженном видении, когда святой прозревает лицо Господа Бога нашего и перед ним открывается новый мир. Мне тоже предстало блаженное видение. На краткий миг, словно впервые, я увидела лик истинной любви.
      Вчера Аксель пришел ко мне в Маленький Трианон, и я распорядилась, чтобы Лупу немедленно отослала его наверх. Он переступил порог, протянул мне руки, и я бросилась к нему, а он обнял меня так крепко, словно не собирался отпускать никогда.
      – Как такое может быть? – пролепетала я, когда он наконец разжал руки, но мы все равно стояли, обнявшись и глядя в глаза друг другу. – Как я могу любить вас так, когда даже не знаю?
      Я говорила без всякой задней мысли и была поражена своей искренностью. Тем не менее, слова мои были чистой правдой. Так почему я не могу произнести их вслух?
      – Мой маленький ангел, вряд ли у меня можно искать объяснения. Мне известно лишь то, что вы покорили меня.
      И тогда он поцеловал меня, поцеловал долгим и жарким поцелуем, и в течение следующего часа мною владело сладкое пламя наслаждения и радости. Он был опытным и нежным любовником, снова и снова повторял мне, какая я красивая, называя меня своим маленьким ангелом. Когда он нежно гладил меня по щеке или проводил рукой по волосам, я замирала в его объятиях. А когда мы смотрели друг на друга, я не могла оторваться от его голубых глаз, настолько очарована оказалась их прекрасной глубиной, яркостью и бесконечным выражением любви.
      Я предприняла кое-какие шаги, чтобы нам никто не мешал до самого вечера. Мы пообедали сладким мороженым с клубникой и паштетом из гусиной печени. Аксель рассказывал о своей жизни, время от времени наклоняясь, чтобы поцеловать меня. Мне нравится слушать, как он рассказывает. Он говорит по-немецки и по-французски очень хорошо, хотя и со смешным шведским акцентом. Голос у него низкий и глубокий, говорит он неторопливо, и вообще все, что делает, он делает неспешно и изящно.
      Его отец – видный дворянин в Швеции, советник самого короля. Аксель хочет быть во всем похожим на него. Он обладает многочисленными знаками военной доблести и наградами, и ему уже приходилось участвовать в битвах. Он шутит на этот счет, но я уверена, что на самом деле он очень храбр.
      Я не могу думать ни о ком, кроме Акселя. Такое чувство, будто любовь к нему поглотила меня, и я плыву и тону в этом бескрайнем море любви, нежась в его тепле и ласке. Говорят, что любовь между двумя людьми возникает и развивается медленно и постепенно, в течение некоторого времени, и с каждым прожитым годом становится все ярче и сильнее. Какая глупость! Теперь я знаю, что любовь врывается в нашу жизнь подобно шторму или урагану. Она мгновенна и неуправляема. Иногда ее называют любовью с первого взгляда. И больше ничего не имеет значения, все остальное теряет смысл. Разум, ограничения, осуждение – все это смывает на своем пути бурное течение реки под названием «любовь», и ничто – ни мысли или чувства, ни ощущения или сама жизнь – никогда уже не будут прежними.
 
       15 января 1778 года.
      Аксель пробудет у нас очень недолго. Он отправляется в Америку с генералом Рокамбо. Они возглавляют экспедиционные войска, чтобы помочь американцам, разгромить британцев, наших злейших врагов. Им предстоит сражаться в совершеннейшей глуши, отражать нападения диких животных. Они будут подвергаться ужасной опасности. Я очень беспокоюсь о нем, но Аксель лишь смеется в ответ, заявляя, что, по его мнению, и Версальский двор – не самое спокойное место на свете.
      На утренний прием к Луи он явился в полной военной форме. Когда его представили, Людовик, молча уставился на его широкую грудь, украшенную лентами, сверкающими звездами и прочими золотыми медалями. Я молча, стояла рядом, не зная, что сказать.
      Людовик подошел к Акселю очень близко и довольно громко поинтересовался:
      – Откуда у вас все эти украшения? Должно быть, вы их украли?
      Аксель улыбнулся.
      – Вот эту мне дали за то, что я очень хорошо пригибался под огнем, – сказал он, указывая на одну из сверкающих медалей. – А это награда за то, что я держался вне досягаемости артиллерийских пушек.
      Громкий хохот Людовика можно было расслышать в самом дальнем уголке огромного салона. Он похлопал Акселя по спине.
      – Очень хорошо. Я запомню ваши слова. Держаться вне досягаемости артиллерийских пушек… Очень хорошо. Сам я еще никогда не бывал в сражении, – заявил, он, внимательно глядя на Акселя, чтобы не пропустить его реакцию.
      – Жизнь вашего величества слишком важна для королевства, чтобы подвергать ее опасности, – последовал искусный ответ. – Вы должны управлять ходом сражений, а не принимать в них участие.
      – Полагаю, вы правы. Собственно говоря, я, наверное, только путался бы под ногами, – откровенно признался Людовик.
      – Мне говорили, что у вашего величества имеется прекрасная коллекция карт, – сказал Аксель, меняя тему разговора, чтобы не продолжать обсуждать дальше сомнительную значимость Людовика на поле брани. – Не найдется ли у вас карт британских колоний в Америке? Мне было бы интересно взглянуть на них.
      Я отошла в сторону, чтобы побеседовать с представителями итальянской знати, поэтому не слышала более их разговора. Я чувствовала себя неловко, стоя рядом с ними, с моим супругом и мужчиной, которого я любила сильнее всего на свете. Мне оставалось только надеяться, что я не покраснела от смущения. При этом дворе, как и в Шенбрунне, женщины общаются со своими любовниками и мужьями очень свободно и непринужденно. Однако для меня такая разновидность обмана пока еще внове. Я никогда не испытывала ни малейшей неловкости или смущения относительно своей влюбленности в Эрика, потому как он был всего лишь слугой. Ни один слуга не способен по-настоящему соперничать с королем. Но с Акселем, человеком высокого происхождения, который так спокойно чувствовал себя среди роскоши Версаля, все обстояло по-другому. И должна признать, что моя любовь к Акселю настолько же сильнее и выше моей привязанности к Эрику, насколько небо выше земли.
 
       24 января 1778 года.
      Он должен уехать через три недели. Мне невыносима мысль о том, что придется расстаться с ним. Что я буду делать?
 
       27 января 1778 года.
      Сегодня после полудня мы с Акселем лежали обнаженными перед камином на медвежьей шкуре, а за окном падал снег. Недавно пронесся сильный ураган, и все вокруг завалено глубоким снегом. Из моих окон открывается чудесный вид на окружающий белый мир. Одна только Лулу знает, что Аксель здесь, со мной, и сама приносит нам еду и питье, не пуская сюда других слуг, особенно Амели.
      У огня было так тепло и уютно, а потрескивание поленьев в камине наполняло душу мою спокойствием и отдохновением. Лежа в его объятиях, я почти забыла о том, что вскоре он должен будет уехать. Почти, но не совсем. Когда мы занимались любовью, я изо всех сил цеплялась за него, прижимая так крепко, словно надеялась и рассчитывала удержать его рядом с собой навсегда.
      Потом, когда он заснул, я осторожно скользила пальцами по его великолепному мускулистому телу, восхищаясь каждой впадинкой, каждым изгибом, каждой развитой мышцей, перебирая светлые волоски, покрывавшие его широкую грудь. Он открыл глаза, улыбнулся, взял меня за руку и стал целовать кончики моих пальцев.
      – Покидая Вену, я и представить себе не могла, что когда-нибудь встречу такого мужчину, как вы. И что буду чувствовать то, что испытываю сейчас. Очень долгое время я втайне жалела о том, что мне вообще пришлось переехать во Францию. Здесь все было совсем не так, как я надеялась… как надеялась моя семья. Я не справилась со своей главной обязанностью – обязанностью супруги.
      – Позвольте с вами не согласиться. Шведский посол рассказал мне, как вы всегда заботились о своем супруге, поддерживая его во всем. Как вы помогали ему и понимали его, как никто другой.
      – Но я потерпела неудачу. Я не подарила ему сына, наследника французского престола.
      – Пока еще рано говорить об этом. Но вы можете стать матерью в самое ближайшее время – разве что Людовик страдает бессилием. У него есть внебрачные отпрыски?
      – Нет. Я уверена, что нет.
      – Тогда вина может лежать на нем, а не на вас. Вам не следует винить во всем только себя.
      – Граф Мерси постоянно советует мне завести любовника, какого-нибудь дворянина, внешне похожего на Луи, и зачать от него ребенка. Но я не могу представить себе, что придется всю жизнь скрывать, кто его настоящий отец.
      – Нет, это не выход. Кроме того, правда обязательно выйдет наружу, рано или поздно.
      – Аксель, – несколько неуверенно начала я, – я должна признаться вам кое в чем.
      – В чем именно, мой маленький ангел?
      – До того как встретить вас, я любила другого.
      Он снисходительно и милостиво улыбнулся и погладил меня по голове.
      – В самом деле? И кто же этот счастливчик? Не беспокойтесь. Я могу лишь завидовать ему и не стану вызывать его на дуэль.
      – Это мой грум, Эрик, – голос мой был едва слышен. – На самом деле мы никогда не занимались любовью по-настоящему, но…
      – Да, я понимаю. Это была прелестная, невинная первая любовь. Но я все равно рад, что вы рассказали мне о ней. И я должен признаться вам, мой прелестный ангел, что тоже любил раньше.
      – В вашей жизни было много женщин?
      – Много. Но любил я всего нескольких.
      – И вам никогда не хотелось жениться?
      При этих словах на лицо Акселя набежала тень, а губы сжались, превратившись в твердую, прямую линию.
      – Этого от меня ожидают. Когда-нибудь, полагаю, наступит такой день, и мне придется оправдать подобные ожидания. А пока что у меня есть… э-э-э… друг, очень близкий друг, мадам Элеонора Салливан, которая живет в Париже и чье общество очень мне дорого. Она куртизанка, и я знаком с ней уже долгое время.
      – Куртизанка… Совсем как моя подруга мадам Соланж.
      – Мадам Соланж очень мила. Элеонора далеко не так красива и намного менее известна, но у нее твердый характер и доброе сердце. В отличие от многих людей в этом мире, она живет по-настоящему. Ей многое пришлось повидать и пережить, она была женой, клоуном и гимнасткой в цирке. Она бесстрашна и всегда остается сама собой. Я восхищаюсь ею. Она многому научила меня.
      Но тут он заметил, что я совсем пала духом, и поспешил утешить меня.
      – Ах, мой маленький ангел, я бы не хотел, чтобы вы считали Элеонору своей соперницей. – Он обхватил мое лицо ладонями, с любовью взглянул на меня и поцеловал. – Еще никогда и никого я не любил так, как люблю и ценю вас. Вы все, о чем я могу думать и чего хотеть. Если бы только я не должен был покинуть вас…
      Мы перестали разговаривать и снова занялись любовью, потом заснули. После мы поели и еще немного поговорили, пока не пришла Лулу, чтобы зажечь лампы. Это означало, что Акселю время уходить.
      Боже, как я люблю его! Ради него я шагнула бы в огонь. Ради него, если бы он попросил, я пошла бы на край света. Ах, если бы ему не нужно было уплывать в Америку и рисковать там жизнью. Ах, если бы я могла заставить его остаться здесь, в этой теплой комнате! Если бы я могла и дальше наслаждаться его стройным, мускулистым телом, влажно поблескивавшим в свете камина, и вглядываться в его чудесные голубые глаза, полные любви ко мне.
 
       20 февраля 1778 года.
      Аксель уехал, и я пребываю в печали и тоске. Мне было невыносимо видеть, как он уезжает. Когда он пришел вместе с генералом Рокамбо для формального прощания, я залилась слезами. Его сестра, баронесса Пайпер, тоже была здесь. Она всхлипывала, и он нежно обнял ее. Он не осмелился сделать то же самое со мной, лишь поцеловал мне руку и сунул записочку. Позже я прочла ее:
       «Мой очаровательный маленький ангел, я увожу с собой вашу любовь. Сохраните же мою в своем сердце до моего возвращения».
      Где он сейчас? И когда же он вернется ко мне?
 
       12 апреля 1778 года.
      У меня будет ребенок. Софи полагает, что все симптомы налицо. Генерал Кроттендорф запаздывает, грудь у меня стала чувствительной, и мне все время хочется спать.
      Отец ребенка – конечно, Людовик, а вовсе не Аксель. Аксель был очень осторожен, когда мы занимались любовью. Он сказал, что должен быть уверен в том, что наша связь останется без последствий.
      Людовик говорит, что мы должны подождать еще месяц, прежде чем объявим всему миру о моем состоянии, и доктор Буажильбер с ним согласен. Пока что я не написала об этом даже матушке. Она будет счастлива услышать столь радостную новость.
 
       21 апреля 1778 года.
      Наши солдаты тысячами прибывают в полевые лагеря в Нормандии и Бретани. Мерси говорит, что мы должны вторгнуться на территорию Британии, которая объявила нам войну из-за того, что мы вступили в союз с американскими колониями. Людовик проводит много времени над списками оружия и провианта для войск, а также пишет письма поставщикам, указывая на обнаруженные дефекты в ружьях и пушках. Ему ненавистны совещания с министрами, и он постоянно жалуется, что они игнорируют его мнение, делая совершенно противоположное тому, на чем настаивает он.
      Я напоминаю, что министров выбрали, в первую очередь, из-за их мудрости и опыта, которых у них больше, чем у него. Но когда его тщеславие уязвлено, он становится очень упрям, что случается все чаще.
      Теперь по утрам меня тошнит, а после обеда клонит в сон. Меня уверяют, что это нормально. Я ношу в своем лоне наследника французского престола, и его безопасность превыше всего.
 
       3 мая 1778 года.
      Аксель вернулся ко двору, и я снова могу часто видеться с ним. Его экспедиция с генералом Рокамбо откладывается. Я была бы совершенно счастлива, что он здесь, со мной, если бы не знала, что он ездит в Париж на свидания с Элеонорой Салливан. Дни мои проходят в переменной тошноте и сонливости, а еще я раздумываю, где Аксель, когда его нет со мной. Иногда вместе с Людовиком я принимаю участие в совещаниях с министром иностранных дел графом де Верженном, который ненавидит Австрию и меня.
      Я помогаю Акселю получить командование полком.
 
       7 июня 1778 года.
      Доктор Буажильбер говорит, что мне категорически запрещено нервничать. Я учусь вязать кошели. В этом вопросе меня наставляет тетка Людовика Аделаида. Я знаю, что парижане, не скрываясь, посмеиваются, что настоящим отцом ребенка является Шарло. Но я стараюсь не обращать внимания на эти клеветнические измышления.
      Моим акушером будет брат аббата Вермона. Матушка не одобряет подобного выбора. Она называет его мясником и растяпой. Он приходит осматривать меня, отчего я чувствую себя очень неловко. Он ничуть не похож на аббата, которого я знаю как мягкого и чрезвычайно интеллигентного человека. Доктор Вермон очень нервный мужчина и положительно не способен пребывать в покое. Когда он прикасается ко мне, я чувствую, как дрожат его потные руки.
      Ну как я могу оставаться спокойной, когда идет война, повсюду слышны грязные сплетни, а у меня будет нервный акушер? И что я могу сделать, чтобы сохранить хладнокровие в разгар этой сумасшедшей жары?
 
       9 июля 1778 года.
      Мы прибыли в Компьен, и я каждый день прогуливаюсь в прохладной тени огромных деревьев старинного леса. Ребенок толкается у меня в животе. Он настоящий атлет, говорит Луи. Из него вырастет великий воин.
      – Большой забияка, это вернее, – говорю я Иоланде, которая обычно сопровождает меня в прогулках по лесу. – Его отец – самый беспокойный и мнительный человек из всех, кого я знаю, а это должно передаваться по наследству.
      Людовик очень тревожится из-за войны, которая уже объявлена, но еще не ведется. Он тревожится из-за министров, которые не слушают его и поступают так, как им хочется.
      Тревожится из-за отсутствия денег в государственной казне и растущего поголовья кроликов в лесах. Он стреляет зверьков и бормочет себе под нос о том, с каким удовольствием он вот также перестрелял бы всех своих министров.
      Он тревожится за будущего ребенка, но упорствует в том, что принимать роды должен только доктор Вермон. Все говорят, что английские акушеры – самые лучшие, значит, и у меня должен быть такой. Королева Шарлотта, супруга английского короля Георга, – немка, но все ее дети появились на свет с помощью английского доктора. По-моему, у нее очень много детей, и почти все они выжили. Аксель послал за шведским врачом, который обучался в Эдинбурге, и он будет рядом, когда у меня начнутся схватки. Софи пообещала, что приведет очень хорошую повивальную бабку. Хотя, разумеется, до рождения ребенка еще несколько месяцев.
 
       4 августа 1778 года.
      Я связала кошели для матушки, Карлотты, Лулу и всех, моих сестер и племянниц. Но больше не могу заставить себя взять в руки спицы! Теперь я вышиваю одежду для ребенка, хотя для него уже приготовлены полные сундуки одеял, ночных рубашек и вязаных чулок. Каждый день для него прибывают все новые подарки.
      Аббат Вермон читает мне, пока я отдыхаю. Аксель часто отсутствует, он обучает солдат в лагере на побережье. Жизнь моя течет скучно, зато живот растет с каждым днем. Уж конечно, после родов у меня больше никогда не будет тонкой талии.
 
       1 сентября 1778 года.
      В Версале полно знати. Дворяне приезжают со всех концов страны, забыв об охотничьем сезоне. Они снимают все комнаты, какие только могут найти, даже крошечные неотапливаемые каморки под самой крышей. Они хотят быть здесь, когда мой ребенок появится на свет. Он должен родиться только в декабре, но иногда, как всем известно, это случается и раньше.
      Доктор Вермон распорядился законопатить все щели в моем будуаре, чтобы в нем всегда было тепло, особенно в момент рождения наследника. Окна закупорены наглухо, а щели замазаны клеем и краской. Все двери в комнате заколочены гвоздями, за исключением одной. Вокруг моей кровати расставлены высокие ширмы, чтобы создать хотя бы видимость уединения.
      Очень важно, чтобы при рождении ребенка присутствовали свидетели, и я готова к этому. Вместе с Людовиком и дюжиной других гостей я присутствовала при трех родах Терезы, и мы ясно видели, что дети появились на свет из ее тела, а не были принесены тайком и подложены в колыбель. В французской королевской семье не может быть самозванцев.
      Тереза кричала, ругалась и вообще вела себя очень трусливо, все три раза. Но я буду храброй. Я не буду устраивать такого спектакля и не выставлю себя на посмешище. Я хочу, чтобы сын гордился мною. И однажды, когда он станет королем, я хочу, чтобы другие сказали ему: «Да, я присутствовал при вашем рождении. Ваша мать родила вас очень храбро. Она не издала ни звука от боли».
 
       2 ноября 1778 года.
      Я даже не предполагала, что живот маленькой женщины способен так растянуться. Я больше не хожу, а переваливаюсь, как утка. Сегодня мне исполнилось двадцать три года, но все забыли об этом, кроме матушки. Они поедают меня глазами, надеясь первыми увидеть, как лицо мое исказится гримасой боли или как я охну и схвачусь обеими руками за живот.
      Слуги устроили лотерею и делают ставки на то, в какой день родится мой ребенок, Людовик запретил это, но они все равно продают и покупают билеты, даже Шамбертен.
 
       18 ноября 1778 года.
      Сегодня окно в моей гостиной разбил камень. Он был завернут в гнусный памфлет, сопровождавшийся грубыми рисунками, на которых я занималась любовью с другими женщинами.
      «Долой австрийскую шлюху!» – вот что было начертано на обороте памфлета. Софи выбросила его, но Амели нашла и принесла мне. Очень странно, что теперь, когда я люблю Акселя и вижу Эрика очень редко, Амели ненавидит меня сильнее прежнего.
 
       20 декабря 1778 года.
      Вчера рано утром я проснулась от ужасной боли в спине, которая не ушла даже после того, как Софи принесла мне отвар ивовой коры, хотя обычно он облегчал мои страдания.
      Из соседней комнаты вызвали доктора Вермона, и он сразу распорядился перенести меня в родильную кровать. Меня уложили в постель, и вскоре я начала обливаться потом, поскольку огонь в камине горел очень ярко, и в комнате стояла невыносимая жара.
      Боль спустилась в низ живота, и я поняла, что, должно быть, начались схватки. Софи застегнула на мне пояс Святой Радегунды из аббатства Мелк, а я стиснула в руке четки слоновой кости, которые матушка подарила мне в Шенбрунне, когда я была еще маленькой девочкой. Я старалась не думать о тех женщинах, которые, как я слышала, умерли во время родов. Я вспомнила, как доктор Буажильбер говорил, что я стойкая девочка, которая вполне способна перенести и схватки, и рождение ребенка. Я стойкая девочка и смогу справиться со всем.
      Вместе с Людовиком, всеми его братьями и кузенами пришел Аксель. Вскоре явились и Морепа, и Верженн, и прочие министры двора, и я почувствовала себя очень неловко. Огромные ширмы, нависавшие со всех сторон над моей кроватью, до некоторой степени закрывали меня от зрителей, но они же заставляли меня задыхаться от нехватки воздуха. Я позвала Софи, чтобы она обмахивала меня веером, но доктор Вермон резко приказал ей убираться прочь. Он также распорядился, чтобы Муфти убрали с кровати, отчего я расплакалась. Она всегда спит на моей кровати. Она утешает и успокаивает меня. Кроме того, она уже слишком стара, чтобы помешать кому-либо или чему-либо.
      Я слышала гул голосов и шум шагов в комнате, расположенной по соседству с моей спальней, и в коридоре снаружи. Я знала, что там собираются придворные и знать, ожидая приглашения пройти в будуар. В перерывах между приступами боли я отстраненно подумала о том, кто же из слуг выиграет в лотерею.
      Спустя час боль усилилась, я стиснула зубы и намотала четки на запястье. При каждом новом приступе я хваталась за веревки, которые удерживали на месте ширмы, расставленные вокруг моей кровати. Я слышала, как Станни и Жозефина оживленно говорят о том, что проголодались и дадут ли им поесть. Мне хотелось крикнуть им: «Замолчите, неужели вы не видите, как мне больно?»
      Снова и снова меня сотрясали сильные схватки, и я думала, что это не может продолжаться долго, я больше не вынесу и просто умру. Я видела, как в задней части комнаты, за спинами Акселя, Людовика, всех его родственников и министров нетерпеливо расхаживает граф Мерси. Ему явно было не по себе.
      – Разве нельзя ускорить процесс? – обратился Людовик к доктору Вермону. – Должна же быть какая-нибудь трава, медицинская настойка…
      – Природа возьмет свое, – ответствовал доктор, но и он уже начал нервно поглядывать на меня.
      А оттого, как он беспрерывно одергивал свой камзол и приглаживал редеющие седые волосы, я занервничала еще сильнее.
      Я окликнула Софи, которая протиснулась мимо доктора, не обращая внимания на его начальственные протесты, и схватила мою руку.
      – Бедная, бедная моя, – пробормотала она, – вам приходится очень нелегко.
      – Что будет, если я не смогу сделать этого? – прошептала я.
      В ответ она лишь крепче сжала мою руку, но тут накатил новый приступ боли, от которого глаза мои наполнились слезами и я начала задыхаться.
      – Вы сможете, у вас все получится. Может быть, вам нужно будет немножко помочь. Я сейчас приведу повивальную бабку.
      Она отпустила мою руку и поспешно вышла. Я заметила, что в комнату набилось много людей. Гости все прибывали, они негромко переговаривались и расхаживали по комнате. Мне показалось, что среди них я заметила Лулу, лицо которой, обычно бледное, совсем помертвело. Она потерянно стояла в стороне.
      Наконец вперед протолкалась Софи, за которой следовала крупная, внушительная крестьянка.
      – Вот кто ей нужен, – услышала я слова, обращенные к Людовику. – Настоящая повивальная бабка.
      Я почувствовала, как чужие руки гладят меня по животу и осторожно трогают между ног. В ответ я вздрогнула всем телом. Доктор Вермон громко запротестовал. И вдруг мне показалось, словно железные руки невыносимыми тисками сжали мой живот и потянули его на себя. Я ничего не могла поделать. Я закричала.
      Мгновенно атмосфера в комнате стала напряженной, в воздухе разлилось и повисло ожидание. Бормотание голосов стихло. Я услышала даже треск огня в камине.
      – Головка. Я должна подвинуть головку, – произнесла повивальная бабка и начала давить на мой живот.
      – Уберите эту женщину прочь! – закричал доктор Вермон. – Здесь я главный!
      – Тогда поспешите и поверните ребенка сами, – спокойно заявила повивальная бабка, убрав руки и вытирая их об юбку, – или они оба умрут.
      Доктор Вермон побледнел и сделал шаг назад.
      – Я должен проконсультироваться с… с… с моими коллегами. Это трудный случай. Меня… информировали… недостаточно хорошо…
      Чем сильнее он заикался и запинался, тем более встревоженным и бледным становился.
      Уголком глаза я заметила, как сквозь толпу к моей кровати направилась Лулу, но вдруг глаза ее закатились, и она опустилась на пол. Мгновенно возникло замешательство, потом ее подняли и унесли.
      Людовик кричал на доктора Вермона:
      – Делайте, как она говорит! Поверните ребенка!
      Его голос был громким, но мой прозвучал еще громче, когда я ощутила новую оглушительную, всепоглощающую боль и снова закричала.
      – Началось! Королева рожает!
      Услышав мои крики, толпа в коридоре пришла в возбуждение. Быстро распространились известия о том, что у меня вот-вот родится ребенок.
      Сдержать толпу придворных и знати, которые в течение нескольких часов ждали возможности попасть в мою спальню, не было никакой возможности. Шумным потоком они хлынули в единственный открытый дверной проем и устремились ко мне. С затуманенным рассудком мне показалось, что их было много, несколько десятков, может быть, даже сотен. Казалось, они свалят ширмы прямо на меня, и я задохнусь.
      Внезапно в комнате стало невыносимо душно, и я не могла вдохнуть ни глотка воздуха. Мне стало страшно, очень страшно. И тут меня пронзила такая дикая, невыносимая боль, что все – люди, стены, огонь в камине – поплыли перед глазами.
      А потом я услышала голос Акселя. Сильный, ободряющий, командный.
      – Сир, – сказал он, – ваш акушер хочет посовещаться с коллегой. У меня как раз и есть такой человек.
      Я старалась не лишиться чувств. Сквозь туман, застилавший глаза, я разглядела мужчину, стоявшего рядом с Акселем. Ничем не примечательный, приятной наружности человек в черном костюме и аккуратном парике с буклями.
      – Это доктор Сандерсен из Стокгольма. Он принимал роды у королевы Швеции.
      Швед поклонился Людовику.
      – Могу я осмотреть вашу супругу? – спросил он.
      – Да, да. Кто-нибудь, сделайте же что-нибудь!
      Я извивалась на постели, и звуки, которые вырывались из моей груди, напоминали жалобные крики раненого животного.
      Доктор Сандерсен сделал знак повивальной бабке, которая немедленно возобновила болезненные манипуляции с моим животом, пока доктор считан пульс, после чего он принялся выкладывать блестящие металлические инструменты из своего чемоданчика.
      Доктор внимательно посмотрел на женщину, потом, сказал:
      – Я очень рад, что вы здесь. Мне часто приходилось убеждаться в том, что повивальным бабкам известно нечто такое, чего не знаем мы, врачи. Доктор Вермон, вы, без сомнения, собирались пустить своей пациентке кровь из ступни. Не могли бы вы сделать это сейчас?
      Я ощутила резкую боль, когда французский акушер, очевидно, весьма довольный тем, что и ему нашлось применение, вскрыл вену у меня между пальцами и подставил тазик, в который сразу же хлынула темно-красная кровь.
      Доктор Сандерсен и повивальная бабка работали легко и споро, так что, несмотря на боль и дурноту, я ощутила, что, наконец, оказалась в хороших руках. В перерывах между приступами боли я старалась сосредоточиться на Акселе, который стоял рядом с Людовиком и на лице которого была написана озабоченность. Даже в эти ужасные моменты я успела подумать, что он мне дороже всех на свете, дороже самой жизни.
      – Ну вот, – сквозь нарастающий звон в ушах и гул голосов донеслись до меня слова акушерки, – ребенок может выйти, головка освободилась.
      – Ваше величество, – обратился ко мне доктор Сандерсен, – а сейчас я хочу, чтобы вы сосредоточились. Мне нужно, чтобы вы оставались в полном сознании. Вам придется поработать тяжелее, чем когда-либо в своей жизни. Это не займет много времени. Мы сможем сделать это вместе?
      – Да, – ответила я так громко и храбро, как только могла.
      И не успели эти слова сорваться с моих губ, как я поняла, что смогу привести свое дитя в этот мир.
      – Тужьтесь по направлению к моей руке, – сказал мне доктор, – как если бы вы поднимали высокое здание.
      Я сделала так, как он просил, больше не чувствуя, ни боли, ни варварских приветственных возгласов и свиста, начавшихся в будуаре, ни удушающей жары. Вся моя воля, все усилия были направлены на то, чтобы тужиться и толкать так, как говорил доктор. А он умело направлял меня. Повивальная бабка одной рукой с силой давила мне на живот, а другой сжимала мою ладонь и подбадривала меня.
      Я почувствовала, как внутрь меня вошел холодный металлический предмет, потом случилось бурное истечение теплой жидкости, за чем последовали взволнованные выкрики зрителей. Мне даже удалось разглядеть, что некоторые из них, чтобы лучше видеть, что происходит с моим телом, вскарабкались на столы и стулья.
      – Пошел, пошел. Еще немножечко. Тужьтесь. Вы снова поднимаете высокое здание.
      В эти мгновения я действительно трудилась усердно, как никогда в жизни, кряхтела и стонала, как землекоп.
      Раздались приветственные крики, аплодисменты, и я поняла, что мой ребенок появился на свет. Наконец-то. Мой сын. Наследник престола. Будущий король.
      Внезапно и страшно аплодисменты смолкли, а приветственные крики сменились стоном разочарования.
      Доктор Сандерсен улыбался, держа на руках пронзительно кричащего, окровавленного, сморщенного ребенка так, чтобы я могла его видеть.
      – У вас прекрасная дочь, ваше высочество. Принцесса Франции.
      Я лишилась чувств.
      Это было вчера. Сегодня я прихожу в себя и отдыхаю, лежа в спальне, пол которой по-прежнему усеян недоеденными пирожными, апельсиновыми корками, ореховой скорлупой и старыми газетами, оставшимися после Людовика и прочих гостей. Мои горничные слишком заняты тем, что сюсюкают с малышкой и приносят мне подарки и поздравления, чтобы заниматься уборкой. Муфти снова спит на моей кровати, а щенки увлеченно гоняются друг за дружкой, яростно облаивая любого, кто переступает порог спальни.
      Посреди всей этой суматохи мирно спит мой ребенок, маленькая и очаровательная девочка, жадно требующая молока, когда просыпается. Естественно, она же стала и самым горьким разочарованием. Ей следовало родиться мальчиком. Меня считают неудачницей, хотя Людовик и говорит, чтобы я не обращала внимания на досужие разговоры. Мы с ним должны быть готовы к тому, что у нас будут и сыновья.
      «Нет, – думаю я. – Ни за что. Никогда больше я не решусь на столь ужасную пытку».
      Но моя малышка, моя Мария-Тереза, для меня бесценна и дорога. Я люблю ее так сильно, что мне далее страшно оттого, что я оказалась способна на такую любовь. Мой собственный, выстраданный, родной ребенок. Я постараюсь стать для нее такой же хорошей матерью, какой была для меня матушка. Только я не буду так часто бранить и упрекать ее.
      Сегодня после полудня мне нанес визит Аксель. Официально он передал мне поздравления от шведского короля Густава и подарок – резную статуэтку рождественского ангела с позолоченными крылышками и ореолом из зажженных свечей вокруг головы.
      В этот момент в спальне были и другие посетители, поэтому нам не удалось поговорить откровенно, как нам того хотелось. Уходя, Аксель поднес мою руку к губам и поцеловал, и мы обменялись взглядами, в которых выразилась вся наша любовь.
      – Благодарю вас, граф Ферсен, – сказала я, когда он встал, чтобы уйти, – за все, что вчера вы сделали для Франции. Вы и доктор Сандерсен спасли мне жизнь.

       2 января 1779 года.
      C каждым днем я чувствую себя все лучше. Я принимаю корень лопуха, который, как говорят, позволяет женщине быстро забеременеть снова, а у маленькой Марии-Терезы появилась кормилица, так что мое собственное грудное молоко постепенно иссякает. Людовик говорит, что нам в срочном порядке нужен сын, чтобы больше никто не мог сказать, будто мы не можем зачать и родить его. Он также говорит, что принцессы – проклятие трона, если их слишком много, и я знаю, что он прав. Мать рассказывала мне, что когда она родила первого ребенка, мою старшую сестру Анну, то при дворе не оставляли ее в покое до тех пор, пока через три года она не разродилась Иосифом.
 
       20 января 1779 года.
      Софи принесла в мешочке несколько головок чеснока и положила его в изголовье моей кровати. Она говорит, что я должна нюхать его каждый день. И если однажды я проснусь и почувствую другой запах, это будет означать, что я снова беременна. Я нюхаю его каждый день, иногда даже по ночам, когда не могу заснуть или если Людовик будит меня громким храпом.
 
       14 февраля 1779 года.
      Я дала маленькой Марии-Терезе прозвище Муслин, потому что именно так мать ласково называла мою сестру Джозефу. У нее уже начали отрастать волосики, и они такого же светло-пшеничного цвета, как и у меня. Глаза у нее серые, и когда она смотрит на меня, то взгляд у нее очень проницательный. Пока она еще не умеет улыбаться. Десна у нее не опухли и не болят, так что я не вижу признаков скорого появления молочных зубов.
      Я выносила дочку на утренний прием к Людовику, и все толпились вокруг, глядя на нее, а заодно и на меня, потому что придворные ожидают, что вскоре я опять буду беременна.
 
       28 февраля 1779 года.
      Людовик зло подшутил надо мной. Он знает, что я нюхаю чеснок в мешочке, который лежит рядом с моей кроватью, надеясь, что придет тот день, когда он запахнет по-другому, и это будет означать только одно – я снова на сносях.
      Он вытащил из мешочка чеснок и подменил его асафетидой, которая, как всем известно, пахнет совсем по-другому. Собственно говоря, она не пахнет, а скорее воняет. И когда я понюхала мешочек, то поняла, что что-то не так. Мое обоняние изменилось. Это должно было означать, что я снова беременна.
      Я поспешила с радостными известиями к Софи. Я больше не чувствую чеснока, заявила я ей. Мне чудится совершенно другой запах. И он просто ужасен.
      Она тоже понюхала и скорчила недовольную гримасу.
      – Над вами кто-то подшутил, – предположила она. – Должно быть, это та дерзкая девчонка, дрянная Амели.
      Но Амели не приближалась к моей спальне и на пушечный выстрел, я вообще не видела ее уже несколько дней.
      А потом в коридоре я увидела Людовика, который веселился от души. И тут-то я поняла, что это он, и никто другой, подменил чеснок. Ведь он продолжает изучать травы и растения, а наверху, на чердаке, у него собрана большая их коллекция.
      Я не стала ничего говорить Софи о своих подозрениях, но в тот же вечер, когда Луи пришел ко мне в постель, я принялась упрекать его. Он повесил голову, как провинившийся ребенок, и признался в том, что натворил.
      – Это была всего лишь асафетида. Она ведь не причинила вам никакого вреда. Я думал, это будет смешно. – Он сдавленно хрюкнул.
      – Жестоко с вашей стороны подшучивать над столь важными вещами.
      – А мне нравится подшучивать над ними, – забираясь в постель, заявил он негромким, усталым голосом. – В противном случае я не смог бы жить. Мне и так тяжело притворяться тем, кем я не являюсь на самом деле.
      – Кем же это, позволено будет мне спросить?
      – Кем? Королем, конечно.
      – Но вы самый настоящий король. Святой, помазанный, законный король Франции.
      – Мы оба знаем, что это всего лишь слова. Кроме того, как я уже неоднократно объяснял вам, сейчас должен был править мой отец. Или, в крайнем случае, мой старший брат. Никто никогда не думал, что королем стану я.
      – Это всего лишь отговорки.
      – А вот здесь вы ошибаетесь. Я разработал целую теорию на этот счет. Теорию роковой случайности. Пока что я рассказывал о ней лишь Шамбертену и Гамену.
      Я промолчала. Иногда Людовика посещали очень странные мысли. Понемногу я привыкла к его своеобразному мышлению.
      – Согласно моей теории, судьба, точнее рок, возносит некоторых мужчин на те высоты, для которых они не были предназначены от рождения. И такие мужчины несут на себе печать проклятия, поскольку не могут выполнить предназначение, случайно взваленное на них. На самом деле, когда такое происходит, имеет место настоящая трагедия. Трагедия, достойная пера великого Расина.
      Я вздохнула.
      – Что же, может быть, вы и правы. Но прошу вас оставить мой чеснок в покое. Что касается наших судеб, вашей и моей, то мы должны просто изо дня в день делать то, что можем и умеем, делать как можно лучше и поменьше думать о трагедиях. Мерси всегда советует мне стараться видеть во всем приятную сторону.
      – Мерси считает вас простушкой.
      На это мне было нечего сказать. Граф Мерси, который частенько выказывал мне свое доброе расположение и симпатию, когда другие вели себя грубо и оскорбительно, несомненно, считал меня намного умнее и проницательнее Людовика. И намного мужественнее, если на то пошло.
      – Мы с графом находим общий язык, и этого довольно, – ответила я и не стала более развивать эту тему.
      Высокопарные умствования Людовика часто представляются мне утомительными и скучными. Он не справляется с обязанностями короля и знает это. Но вместо того чтобы попытаться исправиться, лишь выискивает себе оправдания.
      Ах, если бы только он послушался доброго совета!
 
       1 апреля 1779 года.
      Генерал Кроттендорф снова запаздывает, и я больше не чувствую запаха чеснока. Поэтому думаю, что снова беременна. По утрам меня тошнит. Я уже заранее страшусь предстоящей боли и взяла с Людовика обещание вновь пригласить доктора Сандерсена, а также повивальную бабку, которую привела тогда Софи, или другую, но столь же хорошую.
      Мы решили выждать некоторое время, прежде чем объявить о моей беременности, как уже проделали это в случае с Муслин. Скорее всего, по расчетам Людовика, это будет удобнее огласить в следующем месяце. Я с нетерпением жду возможности написать обо всем матушке. Ах, если бы я могла поговорить с ней с глазу на глаз!
      Людовик шутит, что своего первенца мы должны непременно назвать Чеснок.
 
       2 мая 1779 года.
      Вчера мне стало очень плохо, и я потеряла ребенка. Софи ни на минуту не отходила от меня. Когда она выносила мой ночной горшок, «ночную вазу», то заметила кровь в моче и сразу же поняла, что с беременностью покончено.
      – Вероятнее всего, это был мальчик, – сообщила она. – Повивальные бабки говорят, что чаще всего выкидыши случаются с мальчиками. А уж кому и знать-то, как не им?
      – Но ведь это ужасно… – сквозь слезы прошептала я.
      – Нет, это хорошо. Это означает, что вы способны зачать как девочку, так и мальчика. И следующий малыш будет сильнее и здоровее. У него появится шанс выжить.
      Я молю Бога, чтобы она оказалась права.
 
       16 августа 1779 года.
      Сегодня приезжал младший брат Людовика, Шарло, чтобы отвезти меня на скачки. Он со страшным грохотом влетел в ворота в своем новом зеленом экипаже, который едва не перевернулся на камнях двора. Экипаж очень легкий и неустойчивый, на высоких тонких колесах, без крыши и практически без боковых стен.
      Людовик никогда не позволил бы мне сесть туда, если бы только увидел. Но Людовик отправился на охоту, поэтому я могу поступать как вздумается.
      – Ваше величество, – обратился ко мне Шарло, когда я подошла к экипажу, – «Дьявол» к вашим услугам. – Он был весь в белом, начиная от элегантного парика и заканчивая расшитым золотом дублетом и белыми атласными туфлями с алмазными пряжками.
      Я сразу поняла, что он мертвецки пьян, если судить по тому, как его шатало из стороны в стороны, хотя он старался устоять на месте, держа вожжи беспокойно перебиравших ногами лошадок.
      Я улыбнулась. Шарло почти всегда вызывал у меня смех или улыбку. Форейтор помог мне подняться в карету, и я ощутила, как хрупкая конструкция, вздрогнула, когда я опустилась на узкое, подбитое войлоком сиденье. Шарло неловко плюхнулся рядом.
      – Вы в самом деле дьявол, или это лишь образчик вашего черного юмора?
      – Не я, ваше величество, а эта дивная колесница. Это сам дьявол во плоти, потому как она чертовски опасна! А еще легкая на ходу и изумительно красива!
      Я крепко вцепилась в боковые дверцы, и мы понеслись по пыльной дороге. Экипаж подпрыгивал и опасно кренился на каждом ухабе, а сзади с грохотом мчался наш эскорт конных гренадер.
      Сами же скачки, когда мы, наконец, добрались до беговой дорожки, оказались и вполовину не так интересны, как наша поездка сюда и возвращение на «дьявольской колеснице». Шарло пообещал заехать за мной снова на следующей неделе.
      Я сказала, что поеду при условии, что он ничего не скажет Людовику.
      Принц презрительно фыркнул:
      – Он все равно узнает. Всегда найдутся люди, которые с радостью расскажут ему о том, что вы делаете и где бываете. Вам же известны сплетни, распространяемые о нас с вами. О том, что мы якобы любовники, что вы моя партнерша по дебошам, и что вместе мы тратим денег больше, чем успевают собрать шестеро налоговых откупщиков.
      – Досужие домыслы, и ничего больше. Кроме того, всем известно, что я предпочитаю мужчин постарше, вроде графа де Живерни.
      Мы расхохотались. Графу уже изрядно перевалило за семьдесят.
      Я сошла с неустойчивой колесницы, и мы распрощались.
      – Еду в Париж, – крикнул Шарло, занося хлыст над спинами лошадей, – там меня ждет одна бурная ночь, где будут вино, женщины и музыка!
      Он развеселил меня, а мне так нужен хотя бы глоток радости. Шарло и не подозревает, что его дружба для меня – чуть ли не дар Божий. Пока досужие языки сплетничают о нашей предполагаемой интрижке, моя настоящая любовь, Аксель, может чувствовать себя в безопасности. Наши нечастые встречи остаются тайной для всех, не считая преданной Лулу и не склонной к болтливости Иоланды. Иногда мне кажется, что Людовику известно о моей любви к Акселю, но он смирился с этим, поскольку Аксель – один из немногих мужчин, к которым Людовик может обратиться за помощью и дружеским советом. Но мы с Луи не обмолвились и словом о тех чувствах, которые я питаю к Акселю. А вообще, я могу ошибаться. Может статься, Людовик даже ни о чем не подозревает.
 
       3 сентября 1779 года.
      Сегодня Муслин впервые произнесла слово «мама». Правда, при этом на руках ее держала кормилица.
 
       13 октября 1779 года.
      Я распорядилась, что всем придворным дамам следует носить перья. Страусовые, павлиньи, перья попугаев. Разумеется, через несколько часов после моего указа во всех модных магазинах Парижа перья были раскуплены до единого. Птиц королевского зверинца перевезли в потайное место, чтобы уберечь от охотников за перьями.
 
       13 декабря 1779 года.
      Почти год назад родилась моя доченька. Как бы мне хотелось, чтобы сейчас я носила в себе ее маленького братика!
 
       27 декабря 1779 года.
      Холодная погода вынудила строителей прекратить работы в Маленьком Трианоне, в котором я затеяла реконструкцию.
      Ни в одном камине нельзя разжечь огонь из-за новых резных украшений над ними, которые я распорядилась установить. Поэтому во дворце очень холодно. Столяры не могут работать с обмороженными пальцами.
      Начали приходить счета за реконструкцию, и они показались мне неоправданно высокими. Я допросила архитекторов, но они избегали прямых ответов на мои вопросы. По некотором размышлении и после расспросов я догадалась, в чем дело: архитекторы кладут себе в карман часть каждой суммы, которую они получают из королевской казны!
      Сообразив это, я ужасно разгневалась и отправилась к Людовику, чтобы сообщить ему обо всем. Он был наверху, в мансарде, где занимается изготовлением замков вместе со своим мастером, месье Гаменом. Он теперь проводит там все больше и больше времени, вдали от людей и скрываясь от своих министров.
      Он поднял голову от того, чем занимался, и поздоровался со мной, не прекращая работы. Он сидел за верстаком, склонившись над какой-то сложной механической конструкцией. Повсюду были разбросаны всякие механические штучки.
      – Луи, мне необходимо поговорить с вами.
      – Очень хорошо.
      – Обновление дворца стоит очень дорого. Архитекторы сознательно завышают его стоимость. Я уличила их в этом.
      – Нисколько не сомневаюсь в этом.
      – Но… надо же что-то делать! Этому следует положить конец!
      – Лучше просто отправьте счета месье Некеру.
      – Да, я знаю, вы уверены, что месье Некер с легкостью решит все наши финансовые проблемы, но ведь он получает счета от архитекторов в течение четырех лет и исправно оплачивает их!
      Людовик вытер пот со лба. Он был занят тем, что помещал маленький кусочек железа между двумя большими кусочками. Несколько раз у него ничего не получилось, но наконец попытка оказалась успешной. Король поднял голову и взглянул на меня.
      – Если он оплачивает счета, значит, у нас есть деньги. Так что на вашем месте я бы не беспокоился об этом.
      Я уловила нотку недовольства в голосе Людовика, как бывало всегда, когда предмет разговора начинал раздражать его.
      – Но вы сами все время повторяете: «Экономить, мы должны экономить».
      – Это было прежде.
      – Прежде чего?
      – Прежде чем я обнаружил, какое бездонное болото представляют собой наши финансы.
      – А теперь?
      – А теперь я оставляю беспокойство по этому поводу нашему гению и волшебнику. Месье Некеру.
      – Тогда я пойду и пожалуюсь ему.
      – Жалуйтесь, сколько хотите, это все равно ничего не изменит.
      Я оставила его за прежним занятием, склонившимся над вычурными конструкциями, и вернулась в свои апартаменты. На следующий день я пригласила к себе месье Некера, который, войдя, поклонился мне с самой дружеской улыбкой. Я часто видела его прежде, но мне еще не приходилось вступать с ним в разговор. Это дородный, крупный мужчина импозантной внешности, с резко выдвинутой вперед нижней челюстью и комичным лицом хитрой обезьянки. Он выглядел холеным и гладким, упитанным и уверенным в себе сибаритом. До меня доходили слухи, что он обладает колоссальным личным состоянием.
      – Чем могу служить? – поинтересовался он.
      Я передала ему последние счета за реконструкцию Маленького Трианона.
      – Эти счета слишком велики, – прямо сказала я. – Архитекторы завышают их.
      Он принял их у меня и быстро просмотрел, причем на его лице не дрогнул ни один мускул. Оно оставалось все таким же серьезным и бесстрастным.
      – Не вижу здесь ничего неправильного или лишнего.
      – Но они в два раза выше сумм, которые были названы в самом начале реконструкции.
      – Обычно так и происходит с начальными сметами. Это следует ожидать. Просто невозможно предусмотреть все непредвиденные обстоятельства и связанные с ними расходы.
      Я с трудом сдерживала гнев.
      – Если вы внимательнее взглянете на эти счета, то, несомненно, заметите, что архитекторы внесли в них собственные дополнительные вознаграждения, то есть плату за работу, которую они не делали.
      Финансист пожал плечами.
      – Они осуществляли общее руководство.
      Что-то в его поведении заставило меня насторожиться. Он был столь же уклончив, как и те архитекторы, с которыми я разговаривала до него. В чем дело? Я наблюдала за ним, аккуратно складывая документы стопочкой и подравнивая ее края. А потом меня вдруг как громом поразило. Да он же с ними заодно! Его подкупили, и он берет взятки. Получается, больше не осталось никого, в ком мы могли быть уверены, что он честно делает то, что на пользу Франции.
      Месье Некер выдержал мой взгляд. Мы поняли друг друга.
      – Мадам, – осторожно начал он после долгой паузы, – архитекторы осуществляют общее руководство, и за это им платят. Я осуществляю общее руководство финансами королевства и теми, кто подает на оплату вот эти самые счета, и за это мне тоже платят. На самом деле вопрос заключается не в том, насколько велики эти счета, а в том, где взять средства на их оплату. И здесь я исключительно полезен.
      Он подошел к резному деревянному шкафчику, в котором я храню коллекцию древних фарфоровых статуэток. Некоторое время он внимательно рассматривал их, словно определяя стоимость, а потом повернулся ко мне.
      – Я знаю банкиров. Мы разговариваем на одном языке. Я могу убедить их расстаться со средствами, тогда как другие не могут. И в этом заключается моя ценность. Аналогичным образом, архитекторы знают строителей и оформителей. Они говорят на одном языке. Они могут добиться того, чтобы работа выполнялась хорошо и вовремя. И в этом заключается их ценность. Полагаю, я сумел донести свою мысль. Желаю вам обрести счастье и покой в отреставрированном дворце.
      Я поняла, что дальнейший разговор не имеет смысла, и закончила аудиенцию.
 
       7 марта 1780 года.
      Сегодня вечером все сады Малого Трианона расцвечены праздничными огнями в честь прибытия к нашему двору короля Густава. Вокруг рощиц, озер, цветочных клумб и кустов вырыты глубокие канавы, в которых зажгли огни. Свечи в тысячах маленьких горшочков бросали дрожащий свет на деревья, отчего те казались прозрачными и нереальными. Впечатление создавалось просто сказочное, сверхъестественное и далее волшебное. Храм Любви светился неземным светом, его мраморные стены и колонны, казалось, излучают собственный, внутренний свет.
      И среди всего этого шествовал Аксель, во всем своем великолепии, такой красивый и благородный. Он подошел ко мне, когда я сидела на резной каменной скамье на берегу озера.
      Воздух для марта был очень теплый, напоен ароматами жасмина и лаванды от распустившихся цветов, принесенных из оранжереи. В неподвижной поверхности озера отражались огни праздничного фейерверка, равно как и золоченые пуговицы белого мундира, и золотые медали, висевшие на разноцветных ленточках у Акселя на груди.
      Он присел рядом и молча обнял меня. Я подумала, что до этой минуты еще не знала такого полного, абсолютного счастья. И мы очень долго сидели вот так, обнявшись, и рядом не было никого, а между деревьями и зданиями тоненькими искрами горели огни, становясь все бледнее по мере того, как на небе высыпали звезды, и наконец, взошла луна.
 
       7 апреля 1780 года.
      Король Густав покидает нас через два дня. Сегодня после обеда он испросил у Людовика прощальной, формальной аудиенции. Его сопровождали Аксель и несколько других вельмож. Людовик принял их в китайской приемной, где находилась и я вместе со своими дамами.
      Людовик вручил Густаву орден Рыцаря Золотой Лилии, а я подарила ему несколько прекрасных севрских ваз и декоративных тканей из мастерских месье Гобелена.
      Он поблагодарил нас за гостеприимство, а потом поверг в полнейшее изумление.
      – Я бы хотел пригласить ваше величество посетить меня, мой двор. Чтобы оказать мне услугу и помочь в создании моего собственного шведского Версаля.
      – Может быть, мы приедем к вам как-нибудь, – коротко ответил Людовик.
      – Ах, сир, вы меня неверно поняли. Я бы хотел, чтобы вы приехали ко мне как можно скорее. Уже этим летом.
      – Это невозможно, – отклонил предложение Людовик. – Я нужен здесь.
      – Вы будете отсутствовать всего несколько недель.
      – Потребуется несколько недель только для того, чтобы возвратиться из вашей далекой страны. Нет! Я не могу.
      Голова у меня шла кругом. Швеция… Аксель… Я буду с Акселем!
      Король Густав посмотрел на меня, потом перевел взгляд на Людовика.
      – Какая жалость, что ваше величество столь незаменим. Но, быть может, в таком случае ваша прекрасная королева согласилась бы проделать такой путь? Я был бы чрезвычайно польщен получить ее советы в таком деле, как украшение и отделка моего нового замка. У нее исключительно тонкий вкус.
      Я улыбнулась:
      – Я с удовольствием посетила бы вашу прекрасную страну.
      Я видела, что Людовик явно сбит с толку столь неожиданным поворотом событий. Он задумчиво пожевал губами, потом подозрительно прищурился. В комнате стояла мертвая тишина, пока он принимал решение. Я не осмеливалась взглянуть на Акселя.
      Наконец Людовик дал ответ. Он был короток.
      – Да! Да, пусть она едет, но только на месяц-два. Она должна вернуться к тому времени, когда начнет холодать.
      «В Швеции всегда холодная погода», – захотелось возразить мне, но я сдержалась.
      – Ваше величество очень добры, – ответил король Густав, после чего обратился ко мне: – Мы приложим все усилия, чтобы в Швеции вы чувствовали себя как дома, дорогая моя.
      Он поцеловал мне руку, отвесил поклон Людовику, который кивнул ему в ответ, и удалился. Дворяне королевской свиты выстроились в очередь, чтобы поцеловать мою протянутую руку, – и последним стоял Аксель, который, выпрямляясь, улыбнулся мне и подмигнул.

       20 июня 1780 года.
      Мои часы показывают полночь, вот только за окном по-прежнему светло. Конечно, не так, как при свете луны, но достаточно для того, чтобы читать. Какая удивительная и необычная страна! И какие изменения она вызывает во мне!
      Я нахожусь здесь, во дворце Дроттнингхольм, в Швеции, вот уже три недели. Каждый день я встречаюсь с дворцовыми декораторами и архитекторами, мы обсуждаем проводимые ремонтные и реставрационные работы. Король Густав постоянно спрашивает моего совета по самым разным вопросам. Его интересует не только устройство дворца, но и то, как накрывается в Версале королевский обеденный стол и сколько блюд подается, когда гостей приглашают посмотреть, как обедает король Людовик. С собой я привезла нескольких инженеров, столяров и садовников. Они ответили на сотни вопросов короля Густава о системе дренажа и ремонта наружных фонтанов, об использовании подсолнухов для борьбы с комарами и о методах устройства кровли и ремонта крыш.
      За всю мою жизнь еще никто столь часто не обращался ко мне за помощью и советом. И я обнаружила, что это мне очень нравится! Разумеется, Людовик также во многом зависит от меня, но его просьбы о помощи редки и случайны. Между его приступами паники проходит иногда довольно длительное время. А то, в чем Людовик нуждается на самом деле, я дать ему не могу. Я не могу вдохнуть в него веру в себя и научить бороться с жизненными невзгодами. Своим присутствием и заботой я могу лишь обеспечить ему надежный тыл, но этого хватает ненадолго, до следующего приступа страха.
      Мне следует постараться заснуть, но это нелегко, даже учитывая тот факт, что занавески плотно задернуты от полуночного солнца.
 
       27 июня 1780 года.
      Каждый день на этой неделе Густав созывал заседания министров или ученых мужей для обсуждения важных вопросов, на которые приглашал и меня. На заседаниях также присутствует Аксель – как для того, чтобы оказывать посильную помощь, так и чтобы учиться самому. Ради меня мужчины изъясняются по-французски, но это очень странный и непривычный французский, и я не всегда понимаю их, особенно когда они спешат. Аксель уже научил меня нескольким шведским словам и выражениям, так что я могу считать до десяти, перечислять дни недели, говорить «спасибо», «пожалуйста» и «очень рада с вами познакомиться».
      Я не понимаю, зачем все это нужно. Для чего столь важные вопросы дискутируются и решаются в моем присутствии? Густав говорит, что он хочет знать, что в подобных случаях делают французы. И что они при этом думают. Ответы на свои вопросы он ждет от меня. Я замечаю, что я – австрийка, а не француженка. А он возражает, что я стала француженкой по мужу.
      Думаю, король Густав намерен в равной мере и произвести па меня впечатление своей мудростью, и познакомиться поближе с приемами и способами французской политики. Аксель говорит, что я права.
 
       1 июля 1780 года.
      Я очень скучаю по маленькой Муслин, с другой стороны, очень хорошо, что ее здесь нет. Она пока еще слишком мала, а погода стоит переменчивая. Я получаю о дочери известия каждые два-три дня, да и Шамбертен регулярно сообщает мне о состоянии Людовика. Сам Луи написал мне всего три раз, и то очень коротко. К последнему письму он приложил флакон макового сока, который должен помочь мне заснуть во время долгих белых ночей. Не знаю, зачем он прислал мне его, разве что считает Швецию настолько отсталой страной, что у аптекарей здесь нет макового сока. Но это полная ерунда. В лавках здесь полным-полно всяческих медицинских снадобий, а также огромный выбор мехов, резных изделий и украшений теплых вязаных курток, шапок и варежек.
 
       4 июля 1780 года.
      В ближайшие дни король Густав будет занят в риксдаге, шведском парламенте, поэтому Аксель приглашает меня посетить его поместье Фреденхольм, что по-шведски означает «мирная земля».
 
       6 июля 1780 года.
      Мы прибыли сюда вчера, после долгого путешествия по густым лесам и заснеженным полям. Несмотря на то, что сейчас июль, здесь часто идет снег, а есть такие земли, где снег вообще не тает круглый год.
      Местность здесь очень красива, нетронута и почти не населена. Огромные сосновые и еловые леса, великое множество ярко-синих озер, а в вышине порхают жаворонки и зяблики. Чистота и свежесть воздуха приводят меня в восторг. Я дышу им и не могу надышаться. Он так непохож на воздух Парижа.
      Поместье Акселя, собственно говоря, представляет собой большую ферму площадью в шестьсот акров, часть которых он сдает внаем десяти семьям, которые живут на его земле, начиная с пятнадцатого века. Когда-то давно они были крепостными рабами, но потом его дедушка даровал им свободу, и теперь они превратились в арендаторов. Хотя по-прежнему работают на Акселя как своего сюзерена и часто обращаются к нему для разрешения своих споров и улаживания конфликтов.
      Я решила не брать с собой прислугу, посему одеваюсь и причесываюсь очень просто и непритязательно. Какое это облегчение – нет необходимости в течение долгих часов высиживать перед зеркалом, пока парикмахер Андрэ колдует над моими волосами. Наконец-то я чувствую себя живой и настоящей.
 
       7 июля 1780 года.
      Сегодня утром меня разбудили удары топора. Когда я подошла к окну, то увидела внизу, во дворе, Акселя – засучив рукава льняной рубахи, он колол дрова. Пока я любовалась им, он методически прикончил кучку чурбаков и стал переносить нарубленные поленья в дом. Вскоре в гигантской, облицованной плитками печи, черной от сажи, загудел жаркий огонь. Дом достаточно мал и его можно обогреть одной печью, при этом на ней же готовится еда и греется вода. Мы позавтракали свежим хлебом с оленьим сыром и рыбой, выловленной ночью в озере, а на десерт подали блюдо сладкой морошки – ее собрали с кустов, растущих прямо за дверью.
      После полудня мы сложили в корзинку немного еды и отправились прогуляться по холмам. Трудно сказать, сколько мы прошли, ведь лившийся с неба свет оставался все тем же. К тому времени, когда Аксель взглянул на часы, минуло уже шесть пополудни, поэтому мы расстелили одеяло на сухом клочке на берегу озера и сели перекусить.
      – Ну, мой маленький ангел, – поинтересовался он, когда мы устроились, – как вам здесь нравится?
      – У вас здесь очень красиво и спокойно. И самое главное, очень просто. А это мне нравится более всего.
      Он согласно кивнул головой.
      – Здесь все настолько просто, что выглядит унылым и безрадостным. Но в этом что-то есть, какая-то первозданная чистота и нетронутость, из-за чего я все время возвращаюсь сюда. Впервые я приехал сюда на лето еще мальчишкой. Я люблю здешнее уединение и безмятежность. Неподалеку отсюда живут мои двоюродные братья, а моя сестра, учительница, руководит местной школой в деревне. Она вообще делает очень много добра.
      – Как и вы.
      Он пожал плечами.
      – Не знаю. Я всего лишь иду по стопам отца. Он был солдатом, дипломатом, государственным деятелем. Мне никогда не достичь такого же величия.
      Мы помолчали немного, глядя, как на поверхность озера опускается косяк диких гусей. Мне еще никогда не приходилось видеть такого зрелища. Несколько сотен практически одинаковых черных, серых и белых птиц в строгом строю садятся на воду, громко гогоча и ударяя друг друга клювами.
      – Мне здесь хорошо, – после долгой паузы признался Аксель. – Побывав дома, я как будто рождаюсь заново. Кроме того, работа на свежем воздухе, да и сам воздух… Когда я живу в Фреденхольме, то не сожалею о прошлом и не думаю о будущем. Я живу сегодняшним днем и наслаждаюсь этим. Может быть, именно поэтому мой отец и поселился здесь, когда совсем состарился. Чтобы радоваться каждому прожитому дню. В самом конце он уже был тяжело болен, фактически умирал от чахотки. Он почти ничего не ел и целыми днями кашлял. Но ему все равно очень нравилось посидеть вот так в лесу, на поляне, летом, с большим волкодавом у ног. Ему было хорошо, он был в согласии с собой и с окружающим миром.
      Аксель положил голову мне на колени, и я гладила его светлые волосы. До этого он практически ничего не говорил мне о своей семье, во всяком случае, таких глубоко личных подробностей я от него не слышала. Я же, напротив, часто рассказывала ему о матушке, о своих братьях и сестрах, особенно об Иосифе и Карлотте.
      Между нами стояло одно имя. Мы не называли его вслух, но, тем не менее, оно незримо присутствовало при нашем разговоре. Людовик… Я чувствовала, что мы оба думали о нем, когда, взявшись за руки, направились по тропинке под моросящим дождем, к теплу и уюту Фреденхольма.
 
       9 июля 1780 года.
      Я учусь разбираться в грибах, съедобных и несъедобных. Оказывается, их так много – лисички и маслята, серые подберезовики и ядовитые мухоморы… А есть еще и гнилушки, которые светятся в темноте. Вот только здесь никогда не бывает темно, и как же их тогда различать?
      С каждым днем, проведенным здесь, я чувствую себя все лучше, спокойнее и счастливее.
 
       11 июля 1780 года.
      Вчера один из арендаторов Акселя женился, и мы ходили к нему на свадьбу. Я попросила, чтобы принесли красную и белую юбки, которые носят крестьянки, и мне одолжили их вместе с мягкими фетровыми сапожками и гирляндой роз, что считается непременным атрибутом праздника.
      Мы присоединились к многочисленным гостям, собравшимся на свадьбу из окрестных деревень. Под музыку двух оркестров устроили танцы, и мы с Акселем, спотыкаясь и смеясь, старались не отставать от остальных. Женщины запели протяжно и необычно, я никогда не слыхала таких песен. Словом, все было очень живо и весело.
      Я чувствовала себя необыкновенно свободно. Никто не подозревал, кто я такая, все считали, что я обычная знатная иностранка, знакомая или родственница Акселя. Гости и заподозрить не могли, что я королева дальней, чужой страны. А когда я вышла в центр хоровода, чтобы станцевать в одиночку (в этом танце, должна признать, больше движений кадрили, чем народных плясок), меня приветствовали громкими криками и хлопаньем в ладоши.
      Это был незабываемый вечер! Я кружилась в чужой красной юбке, притопывая одолженными сапожками по грубым камням и жесткой луговой траве, и волосы мои, лишенные булавок и заколок, золотым ореолом летали в чистом летнем воздухе. А рядом был Аксель, он хлопал в ладоши, танцевал и одобрительно улыбался мне.
      Открыли несколько бочек крепкого местного сидра, и гуляющие пили вволю. Пьянящий легкий напиток лился рекой. Новобрачная, крупная светловолосая крестьянка лет шестнадцати, снова и снова наполняла мой стакан. Мы ели икру и пили красное вино. Буквально каждые несколько минут толпа начинала свистеть и хлопать, не унимаясь до тех пор, пока жених и невеста не поцелуются. Целуются здесь, в Швеции, крепко и сильно, совсем не так, как у нас во Франции.
      После полуночи кто-то из крестьян отвез нас обратно во Фреденхольм на телеге, которая пахла сеном и навозом. Аксель прижимал меня к себе, а телега подпрыгивала и тряслась на ухабах. Чувствуя, как приятно кружится голова от вина и сидра, уставшая после танцев, я прильнула к нему, влюбленная в окружающий мир. Я подумала, что эта ночь была самой счастливой в моей жизни.
 
       16 июля 1780 года.
      Два дня назад мы отправились обратно в Дроттнингхольм. Мне очень не хотелось уезжать. Мы верхом доскакали до города, а потом в экипаже двинулись на юг. Дорога миля за милей тянулась сквозь густые леса. Резко похолодало, время от времени с темного неба начинал моросить дождь. Дважды экипаж приходилось загонять на большой паром, чтобы пересечь озеро.
      Под вечер у кареты сломалась ось, и нам пришлось идти под дождем к единственному расположенному поблизости укрытию, каковым оказалась небольшая таверна с крытой дранкой крышей и опасно накренившимися стенами. Мне жаль бедных лошадей, которым пришлось остаться под холодным дождем и, понурив головы, ждать окончания ремонта.
      Мы с Акселем сели за низкий выскобленный стол у очага и заказали вино, хлеб и сыр.
      Мы пили вино, наслаждаясь теплом огня и ожидая, пока в дверях покажется наш кучер и скажет, что сломанная ось починена. Но прошел час, за ним второй, а возница все не появлялся. Дождь барабанил по крыше таверны, и скоро в помещение вошел старик, промокший и жалкий, нащупывавший дорогу палкой. Он был слеп, и его незрячие глаза смотрели куда-то в потолок. Он пробрался поближе к огню и протянул руки к его благословенному теплу.
      – Эй, старик, выпей и согрейся.
      Владелец таверны подвел бродягу к соседнему столу и поставил перед ним высокую пивную кружку.
      – Рядом с тобой сидят французская леди и джентльмен, они составят тебе компанию, – добавил он. – Так что следи за своим языком.
      – Настоящая французская леди и джентльмен, – пробормотал старик, перейдя ради нас на французский. – Да благословит их Господь! В свое время я славно послужил французам. Я сражался за старого французского короля, старого Людовика, при Фонтенуа и Рашо, и тогда мы победили. Хотя ослеп я не там, должен вам сказать. Я лишился обоих глаз в тюрьме, в драке. И вот уже тридцать семь лет не вижу ни зги. Ладно, что бы вы хотели послушать, миледи и джентльмен? Французский боевой гимн? Или, быть может, погребальную песню? Знаете, я не лишился чутья, пусть даже потерял зрение. Так вот, что-то подсказывает мне, что это будет погребальная песня.
      Его слова заставили меня вздрогнуть. Нет, только не еще одна смерть!
      Аксель дал старику несколько монет, тот допил свое пиво и удалился в дальний угол таверны. Наконец появился и наш кучер с сообщением, что ось починена, и мы можем продолжать путь.
 
       17 июля 1780 года.
      Прошлой ночью разразилась гроза, и мы не смогли добраться до поместья, в котором, по расчетам Акселя, должны были остановиться на ночлег. Поэтому нам пришлось укрыться в крестьянском доме, воспользовавшись максимумом гостеприимства, которое могли предложить нам хозяева.
      На пороге нас встретила худая, сгорбленная старуха с пронзительными сверкающими глазами и беззубым ртом. Ее юбка тускло-коричневого цвета была заношена до дыр, редкие сальные седые волосы прикрывал грязный платок. Она жестом пригласила нас пройти к огромной плите, вокруг которой на деревянных лавках лежали около двадцати человек. В углу комнаты стояло несколько колыбелек, и оттуда доносился детский плач.
      Я вошла в большую, теплую комнату и едва не задохнулась от переполнявших ее ароматов. Здесь пахло рыбой, капустой, кухонными отбросами, табаком и открытой канализацией – того типа, что использовалась и в Версале. Но все запахи перебивала вонь немытых тел и пропотевшей одежды.
      Пока мы пробирались к столу, где старуха поставила для нас тарелки с капустным супом, в котором плавали рыбьи головы, и положила несколько ломтей грубого черного хлеба, с лавок нас рассматривало множество лиц. От вида мертвых рыбьих глаз, глядящих на меня, и слоя жира на поверхности супа меня едва не стошнило. Из вежливости я заставила себя проглотить несколько ложек и отщипнула кусочек хлеба. Аксель же, как я заметила, не побрезговал угощением, и уплетал суп за обе щеки с таким видом, словно ужинал за столом у самого короля Густава.
      Изо всех сил стараясь сделать вид, что с удовольствием принимаю предложенный ужин, я украдкой огляделась по сторонам, уделив особое внимание людям на деревянных лавках у плиты. Все они не спали – очевидно, наше появление разбудило их – и голодными глазами провожали каждую ложку супа и каждый кусок хлеба, который мы съедали. Лица у всех были страшно исхудалые, а в глазах таилось безжизненное и отсутствующее выражение, даже у детей. Несколько мужчин что-то пили из железной чашки, которую передавали друг другу. В воздухе стоял резкий аромат суррогатного алкоголя, заглушаемый запахом горящего дерева и вонью человеческих экскрементов. Пока я смотрела на них, по изношенным, рваным одеялам и по полу у моих ног торопливо пробежали большущие черные тараканы.
      Старуха, которая встретила нас и принесла поесть, занялась приготовлением постели для нас. Откуда-то она притащила несколько длинных скамеек, расставила их у плиты и накрыла деревянными досками. Поверх досок она положила очень старую и столь же грязную перину и какую-то груду тряпья.
      Вскоре я уже не могла даже делать вид, что ем, и тут, к своему ужасу, обнаружила, что мне необходимо облегчиться. Но в этой комнате можно было только мечтать об уединении. Все прочие, как я не могла не заметить, без малейшего стеснения у всех на виду использовали зловонные ночные горшки, расставленные под лавками.
      – Мадам, – обратилась я на ломаном шведском к нашей хозяйке, – нет ли где-нибудь места, где я могу… – И я указала на один из ночных горшков.
      Она закивала головой в знак понимания и, взяв меня за руку, повела наружу. На улице по-прежнему лат сильный дождь, и, идя к амбару, нам пришлось шлепать по глубокой грязи. Она привела меня в пустое лошадиное стойло, по земляному полу которого была рассыпана солома, и сделала приглашающий жест рукой. После чего ушла.
      Я сообразила, что на свой лад она проявила исключительное уважение – и доброту. Это было лучшее, что она могла предложить. В стойле, пропитанном запахом животных и навоза, пахло намного лучше, чем в доме. Однако здесь было очень холодно. Покончив со своими делами, я поспешила вернуться в тепло обогреваемой плитой комнаты.
      За время моего отсутствия там началась драка. Люди покинули свои насиженные места и сцепились за остатки моего ужина. Мужчина избивал женщину и что-то кричал ей пьяным голосом. Я увидела, как мальчишка с искаженным злобой лицом схватил желтую кошку и швырнул ее в каменную стену. В самой гуще схватки неподвижно стояла пожилая женщина и, склонив голову, молилась. Я смогла понять две фразы, которые она повторяла снова и снова:
      – Гнев Божий обрушился на нас! Спаси и сохрани нас от Божьего гнева!
      Потрясенная, я молча наблюдала за отвратительной сценой. Мне отчаянно хотелось вмешаться и прекратить драку, но я понимала, что ничего не получится. Но то единственное, что я могла сделать, я все-таки сделала. Когда ко мне подползла раненая желтая кошка, я подняла ее и прижала к груди. Я чувствовала, как бедное животное царапает меня коготками, стараясь вырваться, но лишь крепче прижимала ее к себе, намереваясь защитить.
      Аксель поспешно поблагодарил старуху за проявленное гостеприимство и сунул ей в руку несколько монет, которые она рассматривала так внимательно и жадно, что даже не заметила нашего ухода. Схватив одно из дырявых, потрепанных одеял с импровизированного ложа, которое должно было стать нашей постелью, Аксель набросил его мне на плечи и вывел наружу, под дождь.
      Я была слишком ошеломлена, чтобы говорить или думать, поэтому просто позволила увлечь себя по грязной улице. Он обещал, что вскоре мы непременно найдем какое-нибудь подходящее убежище. Дождь не прекращался, хотя и заметно ослабел, и, пройдя около полумили, мы действительно наткнулись на заброшенный крестьянский дом, где и провели ночь. Мы лежали на деревянном полу, озябшие и промокшие, а между нами, согревая нас, мурлыкала желтая кошка.
 
       20 июля 1780 года.
      Мое счастливое и безоблачное пребывание в гостях у Акселя подходит к концу. Через два дня я должна возвращаться во Францию. Я и так провела здесь больше времени, чем следовало. Я очень скучаю по Муслин. Когда мы прибыли в Дроттнингхольм, там меня поджидали пять писем. Из них я узнала, что Муслин уже начала говорить «дай мне», «нет» и «хочу», а также научилась выговаривать имя своего щенка мопса, которого я назвала в честь своей старенькой дорогой Муфти.
      Шамбертен писал, что Людовик без меня не находит себе места. Дважды он запирался у себя в мастерской с корзинкой пирожных и не выходил оттуда по нескольку дней. Он отказывался слушать чьи-либо уговоры. Министры пребывали в ужасе, поскольку продолжались очень серьезные переговоры относительно войны в Америке и присутствие короля на обедах и приемах имело исключительно важное значение. Шамбертен писал, что только я способна заставить короля вспомнить о своих обязанностях. Когда я рядом, он не так страдает от своей застенчивости, значительно меньше упорствует и проявляет намного больше склонности делать то, что от него требуется.
      Король Густав провел меня и Акселя по отреставрированным комнатам, чтобы я смогла увидеть живое воплощение своих предложений. Ремесленники постарались изо всех сил, и результаты их работы оказались поистине впечатляющими. Густав отдает предпочтение римскому и греческому стилю, а также помпезному стилю в оформлении фризов, бордюров и мозаики из кусочков разноцветного стекла. Одна из комнат, в планировке которой я принимала самое деятельное участие, была почти закончена, и я была потрясена увиденным. Темно-синие стены, белые дорические колонны, белая лепнина на потолке в форме античных узоров из цветов и фруктов. На полу планировалось постелить темно-синие ковры в тон, а потолок должен будет расписывать приглашенный итальянский художник из Вероны. Он прибывает на следующей неделе, но к тому времени я уже уеду и не смогу встретиться с ним.
      Мы прогуливались по огромным, богато декорированным комнатам, и мне не давала покоя одна мысль. Почему король должен жить в такой роскоши, когда его подданные влачат столь жалкое существование, что несколько семей вынуждены ютиться в одной грязной и дурно пахнущей комнате с голыми стенами и дырявым потолком? Те несколько часов, что я провела среди крестьян, произвели на меня глубокое впечатление. Даже посреди спокойного великолепия королевского дворца меня не покидали воспоминания о мрачных и темных комнатах, которые я видела, о голодных лицах, о первобытной жестокости и драках, непосредственным свидетелем которых я была.
      Я повернулась к Акселю.
      – Те люди, с которыми мы ужинали, когда шел сильный дождь, – сказала я, – что можно сделать для них? Они настолько бедны…
      К моему удивлению, Аксель лишь рассмеялся в ответ.
      – Это были еще богатые крестьяне. У них есть большой дом, животные, еда. Видели бы вы, как живут те, кто по-настоящему беден!
      Король Густав заинтересовался нашим разговором, и Аксель объяснил ему, что нам пришлось укрыться от непогоды у каких-то крестьян.
      – Мне кажется, до этого вам не приходилось видеть, как живут крестьяне, – обратился ко мне король.
      – Только из окна кареты.
      – У тех, кто родился нищим, очень нелегкая жизнь.
      – Но разве нельзя ее улучшить или хотя бы облегчить?
      – Король Густав много сделал для крестьян, – дипломатично заметил Аксель. – Он запретил пытки и телесные наказания. Больше никого не казнят за совершенные преступления. Король провел реформу государственной финансовой системы. Он снизил налоги, так что теперь крестьяне, если у них есть деньги, могут выкупить свою землю и владеть ею как свободные люди.
      – Но даже при этом я видела столько горя и нищеты!
      Мы продолжали экскурсию по дворцу, миновали Малахитовую обеденную залу, стены которой были выложены ярко-зеленым камнем, и вошли в Хрустальную залу для приемов, где дюжины канделябров сверкали и искрились в лучах солнечного света, отбрасывая яркие блестки на покрытые позолотой стены.
      Аксель казался погруженным в размышления. Наконец он пожал плечами:
      – Я люблю крестьян и восхищаюсь ими, я долго жил среди них. Собственно, с небольшими перерывами, я провел среди них целую жизнь. Они похожи на детей. Они бредут по жизни без руля и ветрил, слабые и невежественные, не способные подняться над себе подобными. Они не годятся ни на что, кроме тяжелого труда. Для большинства мужчин единственной отдушиной является алкоголь. Что касается женщин, то многие из них ищут утешение в религии.
      – Перестаньте, Аксель, вы слишком уж пессимистично смотрите на вещи. Деревенская жизнь меняется даже здесь. Совершенствуются методы земледелия и скотоводства. Растут урожаи. Люди едят лучше и живут дольше. Если природа пойдет нам навстречу, да при хороших урожаях, мы увидим результаты прогресса еще при нашей жизни. Нация станет здоровее, окрепнет телом и духом. А пока что, дорогая моя, – обратился ко мне Густав, – вы можете пожертвовать свои жемчуга для бедных.
      Я машинально потрогала мочки ушей. Действительно, на мне были жемчужные сережки, хотя и не самые лучшие.
      – Разумеется, вам не нужно делать этого, – поспешил предостеречь меня Аксель. – Если вы так поступите, они поубивают друг друга, чтобы заполучить ваши серьги. Сами видите, бессмысленно и даже опасно метать бисер перед свиньями.
      Я не стала спорить ни с королем, ни с Акселем. Но зато пообещала себе, что по возвращении в Версаль распоряжусь отправить немного денег шведским крестьянам. И прикажу удвоить количество хлеба, которое аббат Вермон раздает у ворот дворца.

       27 ноября 1780 года.
      Моя милая и любимая матушка умерла.
 
       13 декабря 1780 года.
      Я настолько раздавлена обрушившимся на меня горем, что не могу писать. Я смотрюсь в зеркало, и отражение в нем мне незнакомо. Кто эта женщина с измученным лицом, посеревшими щеками и грустными глазами? Смогу ли я когда-нибудь снова есть с аппетитом, вообще есть? Смогу ли думать, двигаться и находить удовольствие в чем-нибудь?
      День за днем я сижу в своих темных комнатах. Окна завешены черным бархатом, и я не могу делать ничего, только плакать, читать Библию и возжигать свечи за упокой души матушки. Бедная Муслин плачет. Она не понимает, что со мной происходит.
      Аббат Вермон приходит помолиться со мной, но я безутешна. Я читаю и перечитываю письма от Иосифа и Анны, в которых они описывают последние дни матушки. Она уже давно хотела умереть. Перед смертью она сама сшила себе похоронный саван белого шелка с вышитым императорским гербом.
      Ах, если бы вместо того чтобы готовиться к собственным похоронам, она написала мне письмо! Если бы похвалила меня за то, как я борюсь с выпавшими на мою долю трудностями! Как бы я была рада этому последнему доказательству ее любви и одобрения!
 
       25 декабря 1780 года.
      Наступило очень печальное Рождество. Дворец по-прежнему погружен в траур по случаю кончины великой императрицы, и все наши обычные празднования проводятся очень скромно. Мы каждый день ходим к мессе, и я зажигаю свечку за упокой души матушки и повторяю молитвы вслед за аббатом Вермоном, который оказал мне неоценимую поддержку в горе.
      Иногда я просто ничего не чувствую. Кажется, во мне умерли все чувства. Это ужасно.
 
       4 января 1781 года.
      Я пытаюсь заставить себя воплотить в жизнь проект, составленный еще до смерти матушки. Я решила, что не должна просто ограничиваться разговорами о бедственном положении крестьян. Я продам свою самую главную ценность, большой желтый бриллиант «Солнце Габсбургов», а вырученные деньги раздам беднейшим из бедных. Я распорядилась доставить бриллиант из дворцовой сокровищницы, где хранятся мои драгоценности.
      Последние несколько дней меня преследует образ старого слепого солдата, которого мы с Акселем встретили в таверне в Швеции. Он захотел спеть для нас и сказал притом что-то вроде: «Это должна быть погребальная песнь». Неужели у него было предчувствие, что матушка умрет? Откуда он мог знать?
      Желтая кошка, точнее кот, которого я привезла с собой из Швеции, быстро поправляется на густой сметане и конфетах. Он глух на одно ухо и лапа у него покалечена, но в остальном он вполне здоров. У матушки тоже была желтая кошка, которая всегда лежала у нее на столе. Кот напоминает мне о ней.
 
       6 января 1781 года.
      Я постепенно прихожу в себя после невосполнимой утраты. Я отправила Софи принести эссенцию цветков померанцевого дерева и эфир. Они нужны мне, чтобы успокоиться.
      Случилось нечто ужасное, а я не знаю, к кому обратиться. Аксель далеко. Ах, если бы рядом оказался Иосиф! Но, думаю, я не рискнула бы признаться ему в случившемся. Мне страшно даже представить, что будет, если правда выйдет наружу.
      Может быть, об этом не стоит писать и в дневнике. Но, по зрелом размышлении, тщательно обдумав этот вопрос, потягивая эссенцию цветков померанцевого дерева с эфиром, я, наконец, решила, что правду все-таки необходимо где-то изложить. И мой дневник подходит для этого лучше всего.
      Я практически уверена в том, что пока я прошлым летом была в Швеции, Людовик взял из сокровищницы «Солнце Габсбургов» и заложил его богатому ростовщику из Женевы, с которым познакомился благодаря месье Некеру. Я узнала об этом, когда бриллиант доставили мне из подвалов дворца. Я вызвала к себе парижского ювелира, месье Кристофля, чтобы он оценил его, и ювелир сказал, что это не бриллиант, а всего лишь страз, подделка!
      Поначалу я не могла в это поверить. Но когда принялась расспрашивать главного хранителя, то он, в конце концов, признался, что в июне прошлого года король приказал доставить ему «Солнце Габсбургов», которое потом не возвращал в сокровищницу более месяца. А то, что все-таки было возвращено в подвалы дворца, должно быть, и оказалось подделкой.
      Я немедленно вызвала к себе Шамбертена, которому известно буквально все, что говорит или делает Людовик. Слуга признался, что управляющий Некер приводил на утренний прием к Людовику какого-то швейцарца и что впоследствии этому человеку был доставлен некий пакет под охраной.
      Шамбертену можно доверять. Он никому не расскажет об этом. Я должна быть уверена в том, что никто из слуг ничего не узнает и даже не заподозрит. Если пойдут слухи о том, что Людовик заложил мой знаменитый бриллиант, это будет означать, что королевская казна пуста и что правительство не в состоянии выплатить гигантские займы, сделанные месье Некером, займы в миллионы франков. Это может быть расценено как завуалированное оскорбление Австрийской империи, что приведет в ярость моего брата Иосифа, который ныне правит ею в качестве императора. И тогда Людовик неизбежно окажется в самом центре шумного публичного скандала и его обвинят в воровстве.
      Хотя на самом деле он вор, и я намерена сказать ему об этом в лицо.
 
       9 января 1781 года.
      После тщательных поисков я, наконец, обнаружила Людовика на чердаке. Скорчившись, он сидел на полу, пытаясь починить сломанный замок от двери, которой давно никто не пользуется. На чердаке было очень холодно, и он надел старый черный плащ своего отца, такой изношенный и потрепанный, что местами выцвел почти до белизны.
      Заслышав мою сердитую поступь, он повернулся, но потом в страхе отпрянул, а на лице его появилось жалкое, трусливое выражение.
      Пренебрегая этикетом, который я обычно соблюдаю, даже когда мы остаемся наедине, я подошла и взглянула прямо в его затуманенные страхом глаза.
      – Я знаю, что вы сделали. Вы украли «Солнце Габсбургов». Вы заложили его. А взамен приказали оставить в сокровищнице на хранение копию, страз. Вы украли самую большую ценность из моего приданого. Вы обманули меня. Вы пошли на риск скандала и бесчестия, поставили под угрозу альянс между Францией и Австрией.
      Он жалко всхлипывал, сидя в старом плаще на грязном полу. Лицо у него сморщилось, как бывает у Муслин, когда она не слушается и знает, что будет наказана.
      От столь явного проявления слабости гнев мой усилился. Я начала расхаживать перед ним взад и вперед.
      – Прекратите! Перестаньте вести себя как ребенок, встаньте и разговаривайте как мужчина!
      С громким вздохом и отчаянным усилием Людовик оторвал свое крупное тело от пола и прислонился к двери. Он боялся взглянуть мне в лицо.
      – Я знаю, что виноват перед вами и что мне нет прощения. Мне стыдно за себя, но у меня не было другого выхода. Ко мне пришли Некер и остальные. Нужно было платить проценты по займам. Они сказали, что ошиблись в расчетах. В казне не было денег на оплату процентов. Возникла опасность признания невыполнения нами своих обязательств по займам. Я не мог допустить подобного. – Голос его звучал печально.
      – Но у французской короны много собственных драгоценностей. Золотые шкатулки, бриллианты вашей матери и бабушки, картины, статуи, наконец…
      – Я распродаю ценности короны в течение вот уже шести лет и начал заниматься этим еще до того, как стал королем. А раньше много чего продал мой дед. Многие произведения искусства, выставленные на обозрение, на самом деле являются лишь копиями. И очень многие драгоценности – подделки, стразы.
      – Вы не имели права без спроса брать то, что принадлежит мне.
      Он впервые поднял на меня глаза.
      – А если бы я попросил, разве вы отдали бы мне свой драгоценный камень?
      – Нет. Никогда.
      – Естественно. Вот почему мне пришлось украсть его. Меня заверили, что сделанная копия – высочайшего качества. Я думал, что вы ничего не заметите. Я бы ни за что сам не предложил заложить «Солнце Габсбургов», если бы Некер не был знаком с человеком, который уже давно мечтал заполучить его. Женевец, богатый биржевой торговец. Он предложил уплатить все проценты по нашим долгам в обмен на бриллиант. В то время я еще надеялся, что у нас будет возможность расплатиться с ним и выкупить бриллиант, через год или два. Теперь я в этом сомневаюсь.
      Я пришла в неописуемую ярость. Я была очень зла на Людовика, на месье Некера, на министров, которые ненавидели i меня и, должно быть, пришли в полный восторг оттого, что составили план, как лишить меня любимой драгоценности.
      – Я хочу получить его назад, – вот все, что я смогла сказать в тот момент. – Найдите возможность сделать это, каким угодно способом.
      Я повернулась и ушла, оставив Людовика одного, живое воплощение вселенской скорби. Я вернулась в свои апартаменты, все еще кипя от гнева и возмущения, и мне потребовалось несколько часов, чтобы успокоиться хотя бы немного. Вызвав к себе Лулу и Софи, я отдала необходимые распоряжения относительно ведения моего хозяйства.
 
       13 января 1781 года.
      Я много думала о том, как Людовик обманул меня и заложил «Солнце Габсбургов». Но потом поняла, что веду себя чересчур эгоистично и думаю только о себе.
      Да, Людовик оказался обманщиком. Ему следовало прийти и честно объяснить, почему у него не осталось другого выхода, кроме как заложить бриллиант. А ведь он еще и дождался, пока я уеду на край земли, в Швецию, и только тогда осуществил задуманное. С другой стороны, я ведь тоже не была безгрешна, путешествуя с любовником и наслаждаясь временем, проведенным в его объятиях. И хотя вероятность этого была неизмеримо мала, и я рисковала публичным скандалом. В самом деле, не будь Аксель столь осторожен во время наших любовных утех, я могла бы подвергнуть опасности самое существование династии. Милая матушка, если бы она была жива и узнана правду обо мне и Акселе, непременно обвинила бы меня в супружеской измене и предала порицанию Комитета нравственности.
      Отец Куниберт заявил бы, что мне прямая дорога в ад.
      Людовик вор, обманщик и слабодушный человек. Но и я неверная жена, столь же лживая, как и он. И я тоже проявила слабость, поддавшись своей любви к Акселю.
      Получается, что мы оба виновны, и винить можем только самих себя.
 
       14 января 1781 года.
      Вчера я исповедалась, после чего направилась к Людовику, который как раз прилег отдохнуть. Я обняла его и сказала, что прощаю его за то, что он заложил «Солнце Габсбургов». Я также попросила у него прощения за ошибки и слабости, которые проявила по отношению к нему.
      Он разрыдался в моих объятиях, да и я немного всплакнула. По правде говоря, я очень привязана к Людовику и жалею его за то, что ему приходится играть неблагодарную и насильно навязанную роль короля.
 
       18 января 1781 года.
      Аксель со своим полком отправляется в Америку. Перед отъездом он пришел попрощаться, и мы оба знали, что, быть может, более никогда не увидимся. Многие офицеры погибают в бою или умирают впоследствии от ран и болезней. Еще больше их остается увечными на всю оставшуюся жизнь.
      – Любовь моя, то, что я собираюсь сказать, может шокировать вас, – сказал мне Аксель перед уходом. – После того как я покину вас, серьезно обдумайте мои слова и запомните их. Дело вот в чем: Людовик болен. Его умственное здоровье оставляет желать лучшего. Такие люди очень непостоянны и неустойчивы, и их якобы безупречное здравомыслие может пойти прахом в любую минуту. Не так давно это произошло в Англии с королем Эдуардом, и очень легко подобное может случиться и здесь. Если Людовику станет хуже и доктора решат, что ему следует отойти в сторону, чтобы на трон сел принц Станислав, я хочу, чтобы вы помнили, что вас и принцессу-цесаревну, – так он всегда называл Муслин, – всегда ждет теплый прием в Швеции. У меня.
      Он вручил мне небольшой лист бумаги. На нем была написана фамилия военного поставщика в Париже. Аксель сказал, что я всегда могу передать ему сообщение через этого человека. А в случае безотлагательной необходимости я всегда могу отправиться ко двору короля Густава, который с радостью даст мне приют.
      – Иосиф тоже будет рад видеть меня у себя в Вене, – напомнила я Акселю.
      – Если только отношения между Австрией и Францией не улучшатся, я бы настоятельно советовал вам отправиться к шведскому двору.
      Прощание с Акселем ранило мне душу – сердце мое разрывалось от тоски и печали, но я была рада, что он уезжает и на какое-то время уходит из моей жизни.
      Я постараюсь не слишком скучать о нем и не слишком беспокоиться о его безопасности, и не думать о его мягких любимых глазах, его ласковых руках, его страстных поцелуях – я изо всех сил постараюсь быть хорошей и верной супругой.
      Я буду очень стараться.
 
       10 марта 1781 года.
      Щеки у меня порозовели, и я снова стала похожа сама на себя. За прошедшую неделю я очень проголодалась и отправила Эрика в Швецию, чтобы он привез мне оленьего сыра, который я полюбила, пока была в этой стране. Я бы приказала ему привезти и морошки, вот только для нее сейчас не сезон.
      Людовик принес мне корзинку своих любимых пирожных со сладким кремом и миндальными орехами в сахаре, покрытых густой шоколадной глазурью. Вместе мы съели их все до единого, и, естественно, потом нас обоих стошнило.
 
       21 марта 1781 года.
      Я снова беременна. Пока об этом еще никто не знает, если не считать доктора Буажильбера, Софи, Лулу и, конечно, Людовика. Граф Мерси, у которого имеются собственные осведомители при моем дворе и который постоянно пытается выудить дополнительные сведения у доктора Буажильбера, тоже, вероятно, догадывается об этом, потому что, завидев меня, улыбается с заговорщическим видом.
      Мы скоро объявим о моей беременности, может быть, уже в следующем месяце.
 
       22 апреля 1781 года.
      Через несколько месяцев к нам с визитом снова должен прибыть Иосиф. Он очень доволен тем, что я жду ребенка, и говорит, что на этот раз обязательно должен быть мальчик. Ах, если бы я еще получила весточку от Акселя!
 
       12 мая 1781 года.
      Шарло заявился в Маленький Трианон в своем зеленом экипаже и предложил отвезти меня на скачки, но я отказалась, сказав, что поездка наверняка будет беспокойной, и что я боюсь потерять ребенка. Он побыл у меня некоторое время и выразил свое восхищение реставрационными работами, которые я затеяла наверху. Я переделываю несколько комнат в древнегреческом стиле. Шарло рассказал мне о потрясающих экспериментах, проведенных месье Монгольфьером. Этот досточтимый господин способен поднять в воздух гигантский шар из полотняной материи, который некоторое время парит над домами и полями, а потом снова опускается на землю. Шарло горит желанием привязать себя к этому шару и подняться вместе с ним.
 
       3 июня 1781 года.
      Наконец-то я получила известия от Акселя. Он жив и здоров, некоторое время назад воевал в Каролине, где британцы захватили несколько важных городов. Сейчас он в Вирджинии.
 
       20 июня 1781 года.
      Сегодня за обедом Муслин вздумала распевать песенку о братце Жаке и бросила тарелку с супом в свою няню. Я уже говорила ей, что скоро у нее, быть может, появится маленький братик или сестричка (о Боже, только не это!), и эта новость чрезвычайно ее расстроила. Она почти все время капризничает и не слушается.
      Если бы матушка была здесь, то пришла бы в ужас от моей неспособности повлиять на собственную дочь. Мама всегда была тверда со мной и моими братьями и сестрами. Если мы плохо вели себя, нас на несколько часов ставили в угол на лестничной площадке, связав за спиной руки, а после наказания на ужин мы получали лишь хлеб с молоком. Конечно же, я могу отругать или упрекнуть Муслин, но не проявляю при этом должной строгости, а о том, чтобы оставить ее без еды или как-то иначе ограничить ее свободу, и речи быть не может. Мне остается только надеяться, что она когда-нибудь перерастет. Людовик говорит, что он был совершенно неуправляемым ребенком. Скорее всего, Муслин пошла в него. Неужели и следующий ребенок будет столь же непослушным?
      Людовик отправился охотиться и собирать растения в Компьенский лес, взяв с собой только Шамбертена, секретаря и камердинера. Он приглашал с собой и меня, но я отказалась.
      Я знала, что король попросту забудет обо мне, а я буду сходить с ума от скуки. Он воображает, будто я стану помогать ему! собирать травы, а потом мы вместе будем читать книги о лесной флоре. Как же мало он меня знает! И это после стольких лет совместной жизни…
      Я сказала ему, что должна подготовиться к приезду Иосифа.
 
       1 июля 1781 года.
      Сегодня я получила большую пачку писем от Акселя! Он писал мне каждую неделю, но не имел возможности отослать письма вплоть до апреля, когда ему представилась возможность отправить их с офицером, возвращавшимся во Францию на борту корвета «Валькирия». У берегов Бреста корабль налетел на мель, и офицер утонул, но какой-то солдат нашел с низку писем и отправил их в Версаль.
      Сначала я прочла письма по порядку, а потом перечитала их по нескольку раз. Аксель скучает по мне. Ему пришлось многое пережить, и он беспокоится, что, в конце концов, британцы выиграют эту войну. Я бережно храню его письма и плачу, читая их.
 
       2 августа 1781 года.
      Приехал Иосиф, и, к моему неописуемому удивлению, привез с собой Карлотту!
      Я не поверила своим глазам, когда во внешний двор замка тяжело въехал большой дорожный дилижанс и оттуда на камни мостовой ступил Иосиф, постаревший и важный, настоящий император. Он подал руку и помог выбраться из экипажа очень толстой богато одетой даме. Я пристально вгляделась и поняла, что это Карлотта, которую я не видела уже одиннадцать лет!
      Я подбежала к ним и крепко обняла обоих, от радости забыв, что я уже на шестом месяце беременности и должна быть очень осторожна, поскольку ношу наследника престола – или, во всяком случае, очень надеюсь на это. Мы обнялись, всплакнули, снова обнялись и опять немножко поплакали.
      В облике Иосифа, надевшего золотистый плащ, пенсне и серый парик, появилась торжественная важность, которой не было, когда он приезжал сюда в прошлый раз. Он больше не похож на беспутного молодого гуляку и теперь напоминает, скорее, добродушного старого дядюшку. В нем заметны признаки усталости и нечеловеческого напряжения, что совсем неудивительно, учитывая, что ему пришлось пережить. Он командовал полком в войне с Пруссией, он закрыл глаза матушке на смертном одре, он принял из ее рук бразды правления и взвалил на свои плечи весь груз ответственности за империю.
      Карлотта, которая, я должна признать, растолстела до безобразия, обзавелась четырьмя подбородками. Одета она очень безвкусно. Пожалуй, стоит призвать ко двору Розу Бертен и заказать ей новый гардероб для моей сестрицы. Волосы у моей сестры поредели и уложены в какую-то кошмарную прическу. Когда я привела ее в свои апартаменты, фрейлины зашушукались и принялись обмахиваться веерами, чтобы скрыть улыбки. Карлотта, помимо всего прочего, превратилась в желчную и пессимистически настроенную особу. В этом она очень похожа на матушку.
      Я распорядилась, чтобы одна из нянек привела Муслин, и Иосиф с Карлоттой принялись выражать свое восхищение принцессой.
      – Она очень похожа на тебя, когда ты была совсем маленькой, – заявил Иосиф, которому было уже тринадцать или четырнадцать лет в то время, когда я родилась, и который хорошо меня помнит. – Маленькая светловолосая непоседа.
      Муслин – очень красивый ребенок, у нее светлые вьющиеся волосы и небесно-голубые глазенки. Сыпь у нее прошла, и кожа выглядит белой и гладкой. Она очень любит, когда ею восхищаются, но закатывает ужасную истерику, если кто-либо не обращает на нее внимания или, хуже того, перечит ей.
 
       5 августа 1781 года.
      Иосиф отправился в Компьен охотиться вместе с Людовиком, и у меня появилась возможность побыть наедине с Карлоттой. Поначалу она вела себя как старшая сестра, вознамерившаяся поучить младшую жизни, но спустя несколько часов сломалась, расплакалась и призналась мне, что очень несчастна. Она разругалась со своим мужем, и тот удалил ее от себя. Она вернулась в Шенбрунн и с тех пор живет там под опекой Иосифа. Но в Вене ей одиноко и тоскливо, она чувствует себя чужой и страшно скучает по детям.
      Ее супруг привел во дворец любовницу, которая заменила ему Карлотту. Это, конечно, стыд и позор, но никто не смеет и слова сказать об этом. У Карлотты острый язычок, и ее никак нельзя назвать украшением двора, так что, насколько я могу судить, все только вздохнули с облегчением, когда она уехала, – не считая ее детей, разумеется.
      Я была тронута тем, что она сохранила вязаный кошель, который я подарила ей, когда была беременна Муслин.
 
       11 августа 1781 года.
      Шарло пригласил в Версаль изобретателя месье Монгольфьера, чтобы тот запустил свой замечательный воздушный шар. Он сделан из льняного полотна и очень велик – никак не меньше настоящей бальной залы. Под шаром сложили костер из соломы, разожгли огонь, и очень медленно – прямо-таки волшебным образом – гигантский мешок начал заполняться дымом, после чего поднялся в воздух! Подгоняемый ветром, он пролетел над садом и поплыл дальше, становясь все меньше и меньше, пока, наконец, не упал вдалеке за деревьями. Веревки шара запутались в их ветвях.
      Шарло в полном восторге. Он умоляет разрешить ему привязаться веревками к шару, чтобы подняться в воздух вместе с ним. Иосиф хочет пригласить месье Монгольфьера в Вену, чтобы тот продемонстрировал полеты на своем шаре австрийскому Институту науки. Людовик же задал месье Монгольфьеру множество вопросов относительно его изобретения. Почему он поднимается в воздух? Почему никто не додумался до этого раньше? Почему шар так быстро опускается обратно? Он все расспрашивал и расспрашивал бедолагу, пока тот, наконец, не взмолился о пощаде и не потребовал оставить его в покое.
      Мы чудесно провели время. Посмотреть на удивительное зрелище собралась целая толпа зрителей, большинство из которых вели себя по отношению к нам очень уважительно. Хотя нашлись и такие, кто выкрикивал оскорбления, а один бродяга далее плюнул на мои туфли. Погода была прекрасная, день выдался очень теплый, и в синем небе не было ни облачка. Я пожалела о том, что не взяла с собой Муслин. Может быть, когда-нибудь наступит день, когда она сама полетит на таком воздушном шаре. Может быть, к тому времени это станет настолько привычным и обыденным делом, что летать на нем сможет каждый. Только представьте себе небо, в котором полным-полно разноцветных воздушных шаров!
 
       13 августа 1781 года.
      Я призналась Иосифу в том, что Людовик заложил мой бриллиант «Солнце Габсбургов». Так хорошо иметь брата, которому можно довериться, особенно теперь, когда Аксель далеко, а я хранила свою тайну на протяжении многих месяцев.
 
       25 августа 1781 года.
      Я простилась с Карлоттой и Иосифом, и теперь мне очень грустно. Карлотта выглядит не в пример лучше в модных платьях и с высокой прической, которую Андрэ украсил поддельными алмазными заколками. Должна признаться, что мой парикмахер – настоящий мастер своего дела. Сестра подарила мне амулет, который нужно положить под подушку, чтобы он защитил меня и моего ребенка от черной магии, если кто-нибудь решит применить ее против нас. Мы крепко обнялись, и я заплакала. Иосиф тоже прижал меня к груди и пожелал легких родов.
      – Как только ребенок родится, отправь ко мне скорохода, – настойчиво попросил он. – Отправь сразу же, не медли ни минуты. Мы с нетерпением будем ждать от тебя хороших известий.
      – И не забудь надеть пояс Святой Радегунды, когда у тебя начнутся схватки! – окликнула меня Карлотта из дилижанса. – Мама была бы рада.
      – Хорошо, конечно, – сквозь слезы пролепетала я, и тяжелый дорожный экипаж, переваливаясь на камнях, выкатился со двора на дорогу.
      Вслед ему клубилась пыль.
      Я скучаю по ним. Я скучаю по дому. Наверное, сколько бы я ни прожила во Франции, в глубине души я навсегда останусь австрийкой, которая оказалась в неласковой ссылке вдали от того места, к которому стремится сердце.
 
       14 сентября 1781 года.
      К нам пришло сообщение, что Аксель со своими войсками движется навстречу британцам, чтобы атаковать их в Вирджинии. Я беспокоюсь об Акселе: здоров он или ранен? Многие офицеры попали в плен к британцам.
      Но я знаю, что где бы он ни был и чем бы ни занимался, он думает обо мне.
 
       17 сентября 1781 года.
      В Версаль прибыл доктор Сандерсен, чтобы наблюдать меня и присутствовать при родах. С собой он привез крупную и сильную шведку-акушерку. При виде доктора я ощутила, что у меня подгибаются колени, потому что в памяти моей еще живы были воспоминания о боли, страхе и чувстве удушья, которые я испытала, рожая Муслин. Однако когда он приветствовал меня почтительным поклоном и поцеловал мне руку, я немного успокоилась, вспомнив, что он оказался очень умелым врачом. Вспомнила я и его слова, с которыми он обратился ко мне тогда: «Мы сможем сделать это вместе?» После этого я вдруг ощутила твердую уверенность в том, что все закончится благополучно. И действительно, вдвоем мы принесли в этот мир мою любимую Муслин.
      Людовик ворчит, что доктор Сандерсен очень уж высоко ценит свои услуги. Я отвечаю, что благополучное появление на свет будущего короля Франции стоит любых денег.
 
       26 сентября 1781 года.
      Доктор Сандерсен распорядился, что с сегодняшнего дня я должна оставаться в постели, поскольку он ожидает, что в ближайшие нескольких недель у меня начнутся схватки. Я получила еще одну пачку писем от Акселя! Слава Богу, он жив. Недавно он был болен, но теперь с ним все более-менее в порядке. Генерал Рокамбо несколько раз направлял его к генералу Вашингтону для участия в совещаниях, потому что он хорошо говорит по-английски. Аксель пишет, что генерал Вашингтон – очень хладнокровный человек. Насколько я могу судить, эта черта свойственна далеко не всем американцам. Мистер Франклин, когда был здесь, показался мне очень живым и очаровательным человеком, и он понравился всем. Я встречалась и с другими американцами, хотя, должна сказать, некоторые женщины предстали сущими ледышками, а одеты они были так плохо, что выглядели намного старше своих лет. Хотя, конечно, я встречалась, главным образом, с американскими дипломатами, аристократами и их женами, а не военными, как генерал Вашингтон.
 
       6 октября 1781 года.
      Шарло летал на воздушном шаре. Месье Монгольфьер привязал к своему полотняному мешку огромную корзину, в которую посадил несколько овец и других животных. Он наполнил шар воздухом, тот полетел, и вместе с ним полетели и животные. После того как он опустился, животных высадили из корзины и в нее залез Шарло. Станни сделал попытку остановить его, но шар поднялся в небо, и Шарло долетел на нем от луга до деревни Саумой.
      Опускаясь, шар сильно ударился корзиной о землю, так что Шарло повредил запястье, но в остальном ничуть не пострадал. К месту падения сбежалась вся деревня, и жители приветствовали его радостными криками. Шарло нанес мне визит и рассказал о своем полете. Рука у него забинтована, но я еще никогда не видела его в столь приподнятом настроении. Он говорит, что я такая же большая, как воздушный шар.
 
       29 октября 1781 года.
      Неделю назад, рано утром, у меня начались схватки. В отличие от прошлого раза боль была резкой и острой. Софи страшно разволновалась и побежала за повивальной бабкой, которая села рядом со мной и ощупывала мой живот всякий раз, когда накатывал приступ боли.
      Прибыл доктор Сандерсен. Разложив свои инструменты, он заявил:
      – Думаю, на этот раз все пройдет быстрее.
      От его слов я почувствовала облегчение, потому что, проснувшись от сильной боли, не на шутку испугалась. Но доктор снова уверил меня, что вторые роды обычно протекают намного легче первых.
      Мне так хотелось, чтобы рядом был Аксель! Явились все члены королевского семейства, последними пожаловали министры. Больше в спальню ко мне никого не пустили, хотя в коридоре осталось дожидаться своей очереди еще много людей. Людовик очень нервничал. Он непрестанно вскакивал с кресла и начинал расхаживать по комнате, волнуясь, что мне нечем дышать и требуя дать мне воздуха. Но я не жаловалась. В кровати мне было вполне удобно, в комнате дышалось легко, и в этот раз не было шумной толпы зрителей, взбирающихся с ногами на стулья, чтобы лучше видеть.
      Боль становилась все сильнее, и повивальная бабка старалась облегчить ее, растирая мне спину. Людовик все порывался дать мне макового сока, но доктор сказал «нет», объяснив, что ребенок может уснуть, а после рождения не проснуться. Кроме того, я пока могла терпеть боль. Я знаю, мне помогало и то, что я уже рожала раньше, поэтому понимала, что могу выдержать все до конца. Я не снимала с себя пояс Святой Радегунды, молилась ей и знаю, что святая мученица придала мне сил.
      О последних часах родовых схваток у меня остались очень смутные воспоминания, потому что боль стала просто ужасной и большую часть времени я провела без чувств. Я помню, как звала Лулу, Софи и Карлотту (хотя, разумеется, Карлотты не было рядом, ведь она вернулась в Вену вместе с Иосифом несколько месяцев назад) и крепко держала их за руки. Мне было больно, когда повивальная бабка нажимала на живот и когда доктор, прося меня поднатужиться и снова поднять высокое здание, совсем как в прошлый раз, ввел внутрь меня инструменты.
      Тогда я закричала. И еще помню, как Лулу сказала доктору:
      – Не делайте ей больно! Ради всего святого, только не делайте ей больно!
      Я помню свои слезы, боль и жидкость, которая вытекала из меня.
      Потом я ничего более не помню, пока, наконец, перед моим затуманенным взором не возникло лицо месье Жене, хранителя печатей, стоявшего рядом с кроватью. Он громко выкрикнул:
      – Сын, у Франции родился сын!
      В комнате раздался всеобщий вздох облегчения и радости. Я услышала, как Людовик громко возблагодарил Господа, а кто-то, Станни, по-моему, ругался в бессильной злобе.
      Доктор Сандерсен взял на руки и показал мне маленькое красное создание, а потом похлопал его по попке, чтобы малыш закричал. Это был слабый и тихий крик, похожий на попискивание, которое издает крошечный щенок, родившийся раньше времени. Повивальная бабка обмыла его, закутала в красивое одеяльце, украшенное вышитыми геральдическими лилиями, и положила мальчика мне на руки. Он был теплым и маленьким, меньше Муслин, когда та родилась. Глазки у него были закрыты, и на голове совсем не было волос. Я поцеловала его, а потом, должно быть, лишилась чувств, потому что не помню более ничего. Откуда-то издалека до меня донесся слабый голос Людовика, возвестившего:
      – Мадам, вы стали матерью дофина.
      Действительно, наконец-то я стала матерью дофина. Слава Богу.

       14 декабря 1781 года.
      Моего сына обожают и преклоняются перед ним так, словно он – воплощение Бога не земле. Посланцы иностранных государств, чиновники и официальные лица из многих провинций Франции, влиятельные парижане, королевские министры и придворные – все приближаются к его колыбельке с таким трепетом, словно входят в священный храм. И смотрят на малыша так, словно узрели ожившего святого или крест, на котором распяли Спасителя. Мы так долго ждали рождения наследника трона! Сколько горестных лет нам пришлось пережить! И теперь, когда принц родился, это кажется нам чудом, неожиданным и нежданным даром небес. Я бы с величайшей радостью позволила подданным полюбоваться на него, не будь он таким крошечным и малоподвижным, в отличие от Муслин.
      Пока этого никто не замечает. Посетители, с благоговением приближающиеся к колыбельке, успевают бросить на него один-единственный взгляд, так что просто не видят чего-либо необычайного. Для них он всего лишь крохотный младенец, закутанный в шерстяные одеяльца и лежащий в золоченой колыбели, драгоценный дофин Франции. Но для меня он значит намного больше. Для меня он любимый сын, мой дорогой Луи-Иосиф. Но при этом он как будто пребывает в летаргическом сне, тихий и спокойный. Его совершенно не интересует окружающее. Он не размахивает ручками и ножками, подобно другим детям, и хотя ему уже исполнилось два месяца, до сих пор не может оторвать головку от атласной подушечки. Я всегда тщательно прячу свой дневник, и вообще теперь я храню его в новом месте, куда никому даже в голову не придет заглянуть. Никто не должен прочесть того, что я пишу здесь о будущем короле Франции.
 
       2 февраля 1782 года.
      Я очень беспокоюсь о нашем маленьком Луи-Иосифе. К нам приехали три медицинских светила, чтобы осмотреть его, приехали из самого Эдинбурга.
 
       17 февраля 1782 года.
      Сегодня Лулу застала меня в слезах и сделала все, чтобы утешить, но я безутешна. Мне нет и не будет покоя.
      Луи-Иосифа осматривали и другие специалисты, и все они едины в своем мнении. У дофина искривление позвоночника, и он никогда не будет стройным, и никогда не сможет ходить самостоятельно. Людовик хорошо заплатил им, чтобы они хранили свои выводы в тайне. Об этом никто не должен даже догадываться – хотя, конечно, няня дофина знает все. Я по-прежнему кутаю его в одеяльца, так что посетители – чуть было не написала «обожатели» – видят только его личико.
 
       28 февраля 1782 года.
      Аксель жив и здоров. Он – герой! Наконец-то я получила о нем более подробные известия. Я так давно не получала от него весточки, что уже начала бояться, что его ранили или даже убили.
      Он был с генералом Рокамбо и американцами, когда они окружили войска английского генерала Корнуоллиса. В конце концов генерал Корнуоллис вручил им свою шпагу и сдался вместе с войсками. Во время перестрелки с британцами Аксель сражался очень храбро и спас много солдат, американских и британских. Генерал Рокамбо наградил его орденом, а генерал Вашингтон пожал ему руку, поблагодарил и произвел в члены ордена Цинцинната. Я горжусь Акселем и скажу ему об этом, когда мы увидимся. О, когда же, когда я, наконец, увижу его? Наша разлука длится слишком долго.
      Разумеется, я не могла знать этого заранее, но бои с британцами и их сдача произошли как раз перед тем, как родился Луи-Иосиф. Должно быть, мои звезды и звезды Акселя расположились на одной линии, как сказала бы Софи.
 
       3 апреля 1782 года.
      Я пишу эти строки в гроте в Маленьком Трианоне, в безопасном и надежном уединенном месте. Рядом, у входа в грот, стоит на страже Эрик. С тех пор как родился Луи-Иосиф, Эрик все время держится поблизости от меня и ребенка, не оставляя нас одних ни на минуту, как если бы он, а вовсе не Людовик, был отцом дофина. Мне приятна его забота, и я не преминула сказать ему об этом.
      Сегодня мне как никогда нужен покой и уединение этой небольшой пещеры. Доктора поставили еще один неутешительный диагноз. Они говорят, что у дофина развилась болезнь легких, которая перекинулась с груди на плечо и спину. Они говорят, что его маленькую спинку и ручку должны осмотреть хирурги и что-то сделать, чтобы болезнь не вернулась назад в легкие и не убила его.
      Я ничего не понимаю в этом, но главный врач объявил свой приговор очень торжественным и мрачным голосом, а все говорят, что он опытный лекарь. По общему мнению, именно в Эдинбурге можно найти самых лучших докторов, а этот практикует именно там. С другой стороны, я сама слышала разговоры о том, что Эдинбург почти столь же грязен, как и Париж, и что жители там, не стесняясь, выбрасывают отходы прямо на улицы. Однако же о шотландцах идет слава как об очень крепких и закаленных людях.
 
       24 апреля 1782 года.
      Вчера во дворец прибыл хирург, чтобы выполнить предписания докторов из Эдинбурга. Луи-Иосифу исполнилось шесть месяцев, и врачи считают его достаточно взрослым для того, чтобы вытерпеть боль, которой неизбежно будет сопровождаться хирургическое вмешательство.
      Эрик был рядом, все это время он простоял в коридоре. Я слышала, как Амели кричала на него. Кажется, в последние дни она злится на него сильнее обыкновенного. Софи настаивает на том, что я должна уволить Амели, которая ведет себя оскорбительно и неуважительно, но я боюсь отважиться на такой шаг. Ей слишком много известно обо мне. Я знаю, что она насмехается за моей спиной. Я слышала, как смеются молодые горничные, и замечаю, как они стараются подавить смех, когда я вхожу в комнату. У некоторых на лицах заметно смущение, и я знаю, что в глубине души они любят меня и хранят мне верность. Амели не сумела настроить их против меня.
      Я не хотела, чтобы кто-нибудь из слуг присутствовал при том, как хирург будет заниматься Луи-Иосифом, поэтому распорядилась, чтобы Софи отослала их всех, за исключением Эрика. Софи, Людовик и я ждали появления хирурга. На руках я держала мирно посапывающего Луи-Иосифа.
      Я смотрела, как в комнату вошли два дородных мужчины, толкая перед собой небольшое кресло на колесиках. И лишь ютом пожаловал хирург собственной персоной – неряшливо одетый человек с клочковатой черной бородкой, в дешевом плаще и треуголке. Он приветствовал нас коротким кивком и сразу же приступил к делу.
      Ему принесли таз с водой, чтобы вымыть руки, и я обратила внимание, что, когда он закончил, вода стала очень грязной. Он разложил свои инструменты, а потом показал знаком, чтобы ему поднесли Луи-Иосифа, сняв с него маленький фланелевый камзол. После этого он ремнями прикрепил моего мальчика к креслу, напоминавшему орудие для пыток, обнажив его бедную маленькую спину и плечо. Взяв в руки длинную, острую даже на вид стальную иглу, он начал втыкать ее в крошечную белую спинку. Луи-Иосиф закричал от боли, и я была настолько поражена увиденным, что закричала вместе с ним. Из раны потекла кровь, а жестокий инструмент переместился выше, пронзая плечо бедного ребенка.
      Все закончилось очень быстро, но я едва сдерживала рыдания, настолько была расстроена. Когда хирург закончил операцию и его ассистент начал смазывать раны бальзамом и бинтовать их, Людовик хмуро поинтересовался у врача:
      – Неужели действительно необходимо причинять ему такую боль?
      – Разумеется, это необходимо. Мышцы у ребенка очень слабые. Их нужно укрепить посредством стимулирования и упражнений. Это стоит пятьдесят франков, – добавил хирург.
      – Отправьте счет министру финансов.
      – Я требую, чтобы мне заплатили наличными немедленно.
      На мгновение мне показалось, что Людовик ударит хирурга, но он сдержался. Это было неслыханно, чтобы врач, лавочник или купец потребовали от своего верховного сюзерена оплаты наличными. Но Людовик сумел подавить первоначальный порыв, сообразив, скорее всего, что ни для кого уже не секрет, что многие присланные нам счета остаются неоплаченными в течение многих месяцев или даже лет. Он замер на месте, а потом вышел в коридор. Я услышала, как он разговаривает с Эриком. Вскоре он вернулся обратно в комнату.
      – Я послал за наличными. Если вы соблаговолите подождать…
      Хирург поклонился.
      – Как будет угодно вашему величеству.
      Плачущего Луи-Иосифа освободили от ремней, и я взяла его на руки, завернула в одеяльце и крепко прижала к себе.
      Я отнесла его в детскую, уложила в кроватку и качала ее до тех пор, пока он не уснул. Ночью он несколько раз просыпался, и я смазывала сассафрасовым маслом его раны, которые воспалились и покраснели.
      Сегодня дофин ведет себя очень беспокойно и часто плачет. Плечо и спина у него опухли, и на ощупь он очень горячий. Я не могу не думать о том, наступит ли вообще день, когда мы убедимся, что лечение возымело действие.
 
       10 мая 1782 года.
      У бедного Луи-Иосифа не проходит опухоль на спине и плече, и мне кажется, что ему стало больно двигать рукой. У него развился абсцесс, который надо вскрыть ланцетом. Я крепко держу его, пока хирург разрезает опухоль, и надеюсь, что у меня на руках малышу будет не так больно, но он все равно плачет. Мне приходит в голову нелепая мысль, что он, быть может, привыкает к боли.
      Софи хочет привести ко двору астролога, чтобы тот составил гороскоп дофина. Она говорит, что это поможет вселить в нас надежду на лучшее будущее. Но с таким же успехом гороскоп способен повергнуть нас в отчаяние. Я решительно отказываюсь.
 
       30 июня 1782 года.
      Несмотря на все наши усилия, держать в тайне состояние здоровья Луи-Иосифа более невозможно. Он едва может сидеть, практически не умеет ползать, как все дети в его возрасте, и скрыть это не удается. Дофин редко улыбается и никогда не смеется. Игрушки и собаки не интересуют его. То, что я не отхожу от него ни на шаг, обеспокоенное выражение моего лица и частые визиты Людовика в детскую очень показательны уже сами по себе. Муслин ревнует к тому вниманию, которое оказывается ее братику, и ведет себя просто отвратительно. Она очень вспыльчивая девочка и никак не научится держать себя в руках. Должна признаться, что не знаю, как с нею сладить.
 
       9 июля 1782 года.
      К своему ужасу я обнаружила, что горничные делают ставки на то, когда умрет мой сын, как прошлой осенью делали ставки на то, когда он родится. Лулу и Софи получили недвусмысленное распоряжение прекратить эту страшную лотерею.
 
       2 августа 1782 года.
      Поскольку доктора и хирург-кровопускатель не сумели вылечить Луи-Иосифа, я решила уступить настоянию придворных, до небес превозносящих целительский дар некоего неаполитанца, называющего себя графом Калиостро.
      Он именует себя целителем, и я знаю многих людей, утверждавших, что он и в самом деле избавил их от боли и болезни. Кроме того, он заявляет, что ему исполнилось три тысячи лет от роду, чему я, конечно же, не верю. Не верю я и в то, что дар исцелять людей он получил от фараонов Древнего Египта, равно как и в то, что его вырастили и воспитали арабы в священной для мусульман Мекке.
      Люди так доверчивы; отчаявшись, они готовы поверить во что угодно. Свой здравый смысл они прячут в сундук, ключ от которого выбрасывают в окошко. Тем не менее, я твердо уверена, что существуют индивидуумы, обладающие необъяснимыми способностями. Так что неаполитанец вполне может оказаться одним из них. Если он сможет помочь моему бедному мальчику, благодарность моя не будет знать границ.
      Я пригласила его в свои апартаменты, и он пообещал прийти завтра вечером.
 
       4 августа 1782 года.
      Вчера вечером нас посетил граф Калиостро, высокий, крепкий мужчина с пронизывающим взглядом и неестественными, напыщенными манерами. На нем был огромный красный плащ с капюшоном, полы которого воинственно развевались, пока он расхаживал по моему салону, в котором собрались около двадцати человек, чтобы понаблюдать за тем, как он станет лечить дофина. Здесь была Лулу, и Иоланда, и мои невестки Джозефина и Тереза, и даже граф Мерси.
      Калиостро заговорил на каком-то незнакомом языке, объяснив, что он возносит молитву египетскому богу Анубису. Он принялся пространно излагать свои многочисленные воспоминания, коснувшись времен Древней Греции, Рима и Средних веков. Граф Мерси тихонько фыркнул, и я его вполне понимала. Мне стало совершенно очевидно, что этот неаполитанец всего лишь пытается произвести впечатление на доверчивую публику. Я позволила себе усомниться в том, что он жил в эпоху Сократа и Цезаря, поскольку о тех временах ему было известно еще меньше, чем мне, – хотя кое-кто утверждает, что каждый из нас прожил несколько жизней, и вот этому я склонна верить. Кроме того, как справедливо заметил Шарло: «Вы же понимаете, дорогая Антуанетта, что этот человек может быть позером и при этом обладать сверхъестественными способностями».
      Словом, я была готова подождать и увидеть все собственными глазами.
      В конце концов, граф достал из внутреннего кармана флакон и выдернул из него пробку. Комнату наполнил резкий мускусный запах.
      – Сейчас я намерен вызвать дух древнего целителя Батока, жреца бога Тота, – торжественно провозгласил он. – Ничего не бойтесь. Баток – очень мирный и добрый дух. Если он явится, можете быть уверены, что он не причинит вам зла.
      Он подошел к колыбели Луи-Иосифа – я сидела рядом с нею – и, испросив у меня разрешения, капнул раствором из флакона на лоб младенцу, пробормотав при этом какие-то заклинания.
      Из колыбельки поднялся белесый туман, и мне померещилось, что на мгновение он принял форму человеческой фигуры, после чего растаял.
      – Не тревожьтесь, ваше величество, – прошептал Калиостро, низко склонившись передо мной и ободряюще коснувшись моей руки.
      Зрители ахнули, и я вместе с ними, но все произошло так быстро, что я не успела отреагировать и выхватить Луи-Иосифа из колыбели, чтобы уберечь его от опасности. Я взглянула на него, лежащего в своей колыбели, а он в ответ открыл свои маленькие голубые глазки и, похоже, в первый раз за время его недолгой жизни в них промелькнул интерес к окружающему, а не обычная апатия. Но этот проблеск интереса угас также быстро, как и появился. Глаза его закрылись, и он снова погрузился в беспокойный сон.
      Калиостро приветствовал гром аплодисментов и одобрительные выкрики. Взмахнув на прощание полами своего кроваво-красного плаща, он вышел из комнаты и был таков.
      Я не знала, что и думать. Целый час я не сводила глаз с Луи-Иосифа, но он, похоже, крепко спал, и все. Потом, оставив его под присмотром Софи, я разыскала в библиотеке Людовика, который с удовольствием поглощал пирожные и читал. Я рассказала ему о том, что случилось, но он лишь рассмеялся в ответ.
      – Белесый туман, говорите? Это старый фокус шарлатанов. Для этой цели они используют препарат под названием «парообразный фосфор». Он образует клубы белого дыма. Скорее всего, он прятал его под плащом, или же состав находился у него во флаконе. Баток, жрец бога Тота, подумать только… Какая ерунда!
      – Но ведь некоторые люди клятвенно уверяют, что он действительно помог им и что они живы до сих пор только благодаря ему.
      – Они сами выздоровели, силой собственного внушения, – ответил Людовик. – Но такие штучки действуют только на взрослых. На вашем месте я бы не ожидал улучшения в состоянии Луи-Иосифа.
      Сегодня утром Луи-Иосиф выглядит так же, как всегда. Неужели мне показалось, что на мгновение он все-таки очнулся от своего летаргического сна? Не знаю. Как бы то ни было, Софи сообщила мне, что прошлой ночью граф Калиостро в карете покинул территорию Франции, направляясь в Италию. Его провожала небольшая толпа почитателей таланта, усыпая его путь лепестками роз и умоляя вернуться как можно скорее.
 
       12 сентября 1782 года.
      Я сыта по горло целителями и шарлатанами. Первым был граф Калиостро. За ним во дворце побывало трио гадалок на воде, утверждавших, что видели лицо матушки в миске с водой. Потом ко двору явился ирландец, продавший нам волшебный эликсир Хэмлина, способный облегчить страдания Луи-Иосифа. Последним оказался астролог Софи (я таки поддалась ее уговорам), который предсказал, что Луи-Иосиф доживет до девяноста лет и что у него будет семеро детей.
      Никто из них ничем нам не помог, хотя, похоже, волшебный эликсир Хэмлина действительно облегчил боли в руке малыша. Во всяком случае, мне показалось, что он стал свободнее шевелить ею после того, как я начала втирать эликсир.
 
       20 сентября 1782 года.
      Иосиф прислал из Вены врача, умеющего лечить увечья спины и конечностей. Воспользовавшись инструментами из мастерской Людовика, он изготовил небольшой жесткий корсет для больной спины Луи-Иосифа. Мой сын должен носить его, не снимая, день и ночь, хотя спать в нем очень неудобно. Почему-то я уверена, что Луи-Иосиф не научится самостоятельно ходить до тех пор, пока корсет не будет снят.
 
       22 сентября 1782 года.
      Я не спала целых три ночи подряд, впрочем, как и Луи-Иосиф. Он так сильно плакал, что охрип, бедняжка. Конструкция, призванная исправить его позвоночник и руку, слишком жесткая. Я в этом уверена. Но доктор говорит, что снимать ее нельзя. Ребенок привыкнет к корсету. А если он не будет таким жестким, то не окажет никакого лечебного действия.
 
       23 сентября 1782 года.
      Усталая, измученная, с покрасневшими глазами, я сегодня пришла к Людовику с плачущим Луи-Иосифом на руках и стала умолять его прогнать врача, отправив его обратно в Вену. Я показала ему глубокие порезы на спине малыша, оставленные чудовищной конструкцией.
      Поначалу он не желал меня слушать, но я проявила упорство, и, наверное, его доконали жалобные пронзительные всхлипывания нашего сына. Грубо выругавшись, Людовик швырнул в стену механическую штуку, над которой прилежно трудился, и велел:
      – Несите его сюда.
      Вооружившись острыми кусачками, он снял жесткий корсет и распорядился отослать врача. Я сама напишу Иосифу и объясню ему, что произошло.
 
       18 октября 1782 года.
      Уже долгое время набожные и благочестивые люди настойчиво советовали мне отвезти сына в одно из святых мест, известных тем, что там исцелялись даже безнадежно больные, например, в Сент-Мартин или Шартрез. Говорят, пилигримы излечиваются там чуть ли не каждый день. Так почему же с дофином не может случиться подобного чуда?
      Эрик рассказал мне о нескольких исцелениях, которые в последнее время произошли в Сент-Броладре, деревушке, расположенной неподалеку от Версаля. Там из-под земли бьет древний источник, возле которого много веков назад жил святой отшельник. Впоследствии над могилой этого отшельника выстроили часовню. Люди совершают паломничество к могиле Святого Броладра и молятся ему об исцелении. И многие действительно излечиваются. Например, тетка и двоюродная сестра Амели до сих пор живы только потому, что прибегли к целебной помощи святого.
      – Ее семья живет в этой деревне, – сообщил мне Эрик. – Она выросла там.
      – В таком случае, почему же она сама ничего не сказала мне об этом?
      – Я думаю, ваше величество, она испугалась того, что вы обвините ее, если отвезете своего сына к этой святыне, а ему не станет лучше.
      Я взглянула на Эрика, в его чистые и честные голубые глаза. Он стал еще красивее, чем тогда, когда я впервые влюбилась в него, будучи девчонкой, много лет назад. Теперь мы оба стали родителями, он – взрослый, зрелый мужчина тридцати двух или тридцати трех лет, а я – женщина двадцати семи лет от роду. Мы оба испытали разочарование в браке, Эрик глубоко несчастен, а я более-менее привыкла и приспособилась к недостаткам Людовика в качестве супруга. Меня согревает и поддерживает только любовь Акселя. На мгновение я задумалась, не нашел ли Эрик себе женщину, которую он любит всем сердцем, женщину, на которой не может жениться, но которая может сделать его счастливым. От всей души я надеялась на это.
      Мы оба знали, что то, что он только что сказал об Амели, не более чем вежливая ложь. Мы лишь обменялись взглядами, понимая друг друга без слов, и ложь повисла в воздухе между нами.
      – Я почту за честь сопровождать вас в Сент-Броладре, если пожелаете. Я близко знаком с приходским викарием. Он намного точнее меня поведает вам обо всех замечательных исцелениях, которые сотворил местный святой.
      – Наверное, лучше, если сопровождающих будет немного. Одна карета и пять-шесть вооруженных стражников в качестве эскорта, – сказала я, думая вслух.
      Я вспомнила время, когда матушка брала нас в усыпальницу Святой Радегунды, чтобы помолиться вместе с деревенскими жителями и набожными венцами, которые часто совершали паломничество туда, привозя с собой занедуживших родственников и даже домашних животных.
      Ради такого случая матушка одевалась в простое черное платье послушницы, отказываясь выставлять на всеобщее обозрение свидетельства своего высокого рождения и императорской власти. Она усаживала всех нас в скромный экипаж и приказывала кучеру отвезти нас к тому месту, откуда начиналась хорошо утоптанная тропа пилигримов. А потом, держа за руку самых маленьких своих детей, пока мои старшие сестры и братья (Карл был тогда еще жив в моих воспоминаниях) шли впереди, матушка смешивалась с толпой простолюдинов, распевая церковные псалмы и гимны вместе с ними. Оказавшись подле усыпальницы, она смиренно опускалась на колени прямо в дорожную пыль и молилась за тех, кто нуждался в исцелении. Мы сами были свидетелями нескольких чудесных случаев излечения в усыпальнице, хотя Иосиф всегда относился к ним очень критически. Я помню, как он рассказывал мне, что люди очень внушаемы, посему их якобы чудесное исцеление вызвано отнюдь не божественным вмешательством, а собственными внутренними силами организма, самогипнозом. Собственно, такого же мнения придерживается и Людовик.
      На мгновение я задумалась, дотом улыбнулась Эрику.
      – Я поговорю с королем на эту тему, – сказала я. – Если он согласится, мы поедем туда и будем благодарны тебе за помощь.
      Эрик поцеловал мне руку и оставил меня, не добавив более ни слова об Амели.
 
       5 ноября 1782 года.
      Мы побывали в святых местах Сент-Броладре, но наше путешествие прошло совсем не так, как ожидалось.
      Для того чтобы попасть в деревню, нам пришлось проехать по окраинам Парижа. Я давно уже не была здесь, несколько лет, и успела забыть, какими грязными и забитыми толпами народа бывают улицы парижских пригородов. Повсюду валялись груды мусора, гниющих отбросов, а по мостовой сновали похоронные дроги, увозя трупы умерших. Прямо посередине узких старых улочек тянулись открытые сточные канализационные канавы, распространяя вокруг невыносимую вонь.
      Вместо того чтобы приветствовать нас радостными криками, парижане провожали хмурыми и недовольными взглядами наш экипаж, который, как явствовало из его богатого убранства, принадлежал знатному дворянину, и это несмотря на то, что на дверцах не было видно королевского герба. Эрик и шесть вооруженных стражников скакали позади, а впереди два форейтора показывали дорогу.
      Не успели мы въехать на городские улицы, как сразу же привлекли к себе внимание. Из окна экипажа я видела море самых разных лиц – тупых, восторженных, улыбающихся, хмурых и недовольных. Карета замедлила ход, чтобы пропустить пастуха со стадом свиней, и я крепче прижала к груди спящего Луи-Иосифа.
      Я почувствовала, как экипаж покачнулся на рессорах, когда что-то тяжелое ударило в дверцу. Я поняла, что люди начали швырять комья земли – оставалось только надеяться, что это не навоз, – в карету. Эрик подъехал к открытому окну с моей стороны, закрывая его от прохожих, которые начали собираться вокруг нас, выкрикивая оскорбления и распевая непристойные песни.
 
Повесить их всех,
Высокомерных ублюдков,
Повесить их всех,
До единого!
Прогоним их прочь,
Проклятых аристократов,
Прогоним их прочь,
Всех до единого!
 
      – Прекратить пение! – Эрик направил коня на толпу, выкрикивая слова команды на своем ломаном французском с сильным австрийским акцентом.
      Но его, равно как и форейторов и стражников, забросали грязью, а в окно кареты кто-то ухитрился зашвырнуть дохлую собаку, которая упала у моих ног.
      Людовик, рассвирепев, схватил вонючий труп за хвост и выбросил из окна.
      – Мерзавцы! Грязные свиньи! – закричал он в гнусно ухмыляющуюся толпу. – Жалкие ублюдки!
      Карета начала набирать ход, поскольку дорога впереди освободилась. Я услышала, как кучер закричал на лошадей, щелкнул кнутом, и толпа расступилась, давая нам проход.
      Меня трясло крупной дрожью. Мне впервые пришло в голову, что мы можем и не добраться до деревни Сент-Броладре. Экипаж катился дальше по узким, темным улицам, и со всех сторон нас встречали настороженные взгляды и гневные возгласы. Сидящий рядом Людовик негромко ругался.
      В конце концов, проехав под древней аркой, мы оказались за городом. Эрик сообщил, что мы выехали на дорогу, ведущую к Сент-Броладре. Вскоре я почувствовала, что моя тревога немного утихла. Я повернулась к Людовику.
      – Эти невежественные парижане просто не догадывались о том, кто мы такие, – заявила я ему. – Если бы они знали, что в этой карете едет король, то склонились бы перед вами в раболепном поклоне.
      – Неужели у них не осталось ни капли уважения к тем, кто стоит выше их? И неужели дворянину обязательно быть королем, чтобы к нему относились с почтением, как он того заслуживает?
      – Говорят, что во всем виноваты американцы. Они утверждают, что от рождения все люди равны. Они презирают короны и титулы. И они заразили парижан своими вздорными идеями. Иоланда говорит, что она теперь вообще перестала бывать в столице, потому что боится за свою жизнь.
      Как оказалось, не одни только парижане устроили нам нежданный прием. Когда через несколько часов мы прибыли в Сент-Броладре, деревня выглядела пустой и заброшенной. Над крышами домов не вился дымок. В хлеву не мычали коровы. Не было слышно лая собак. Из-за занавесок не выглядывали любопытные лица. Над деревней повисла мертвая тишина, и она действовала мне на нервы.
      Я, конечно, слыхала о деревнях, настолько пострадавших от чумы или оспы, что в них не осталось ни одной живой души. Именно так сейчас выглядела Сент-Броладре, тихая и покинутая жителями, словно действительно подвергшаяся опустошительной эпидемии. Эрик повел нас к часовне, выстроенной над могилой святого, и здесь мы встретили викария. Когда мы поинтересовались у него, куда подевались жители, он в смущении и растерянности отвел глаза. Потом пробормотал что-то насчет того, что вся деревня отправилась на ярмарку в близлежащий городок, но я видела, что он лжет. Кроме того, даже во время празднеств и ярмарок всегда были люди, которые не могли покинуть свои жилища, чтобы совершить дальний путь: матери с новорожденными детьми, старики и больные, молочницы на фермах, слепые и увечные. А здесь, в Сент-Броладре, не было никого, кроме викария, – или так, во всяком случае, нам показалось.
      Положив Луи-Иосифа перед могилой святого и окунув его в воды священного источника, бьющего из скалы, мы отправились взглянуть на дом, в котором проживала семья Амели. Ее двоюродная сестра, по словам викария, получила увечье и не могла более передвигаться самостоятельно, но после того как помолилась святому, к ней вернулись силы и здоровье. Тетка Амели страдала тяжелой формой дизентерии, но тоже исцелилась самым чудесным образом. Эрик привел нас к двери крестьянского дома, мы принялись стучать и заглядывать в окна. Ответа не было.
      – Они все отправились на ярмарку, – продолжал уверять нас викарий. – Они вернутся только через несколько дней.
      И тут я заметила, как уголок занавески дрогнул.
      – Внутри кто-то есть! – воскликнула я.
      Эрик громко забарабанил в двери.
      – Выходите! К вам обращаются ваши король и королева. Выходите немедленно!
      Мы ждали, и, наконец, из-под двери высунули лист бумаги. Эрик схватил его и протянул мне.
      – Жалоба деревни Сент-Броладре, – громко прочла я вслух. – Настоящим жители подтверждают и заявляют, что них нет пастбища для выпаса домашней скотины, что они платят большие налоги за продажу своих товаров и продуктов, что земля у них сухая, каменистая и бесплодная…
      – Достаточно! – выкрикнул Людовик. – Ломайте дверь! Арестуйте всех, кто находится внутри!
      Стражники выбили дверь и ринулись в коридор, гремя оружием. Но они никого не нашли. Внутри обнаружилось лишь несколько предметов мебели, кастрюли и сковородки, висящие на стене, шкафы с пустыми полками и стол, на котором стояла свеча, несколько книг, бумага, перья и бутылочка с чернилами. Очевидно, тот, кто сидел здесь, и составил жалобу. Но он явно успел удрать.
      Тут мы услышали какой-то шум, звуки быстрых шагов и поспешили обогнуть дом с другой стороны. Нашим взглядам предстали амбар и свинарник, а за ними поля, пустые и вспаханные, урожай с которых убрали еще несколько месяцев назад. Вдалеке мы отчетливо увидели удаляющуюся фигуру молодой женщины, которая изо всех сил бежала по черной каменистой земле. Ее нижние юбки взметывались с каждым сделанным ею шагом, белея на фоне грязных полей. На голове у нее была ярко-красная шапочка, из разряда тех, которые парижане называют «фригийский колпак».
      Стражники бросились в погоню и побежали по полям, крича вслед женщине и требуя, чтобы она остановилась. Но она была очень проворна и убежала от них. На самом краю деревни, там, где поля сменялись зарослями деревьев, она остановилась и повернулась, чтобы взглянуть в нашу сторону. И в этот момент я с ужасом и содроганием узнала ее. Это была Амели.

       4 июня 1783 года.
      Сегодня я встала еще до рассвета и поднялась на крышу дворца, с нетерпением ожидая, когда же во двор влетит на коне Аксель. Он прислал сообщение, что прибудет в Версаль еще до обеда. И на случай, если он появится раньше времени, я хотела оказаться первой, кто увидит его.
      Нынче утром во дворце побывало столько всадников, что к девяти часам меня охватило нетерпение. Но тут я увидела белого коня и светловолосого всадника в запыленном белом мундире, и сразу же поняла, что это может быть только он. Я бросилась вниз по лестнице, пробежала длинным коридором и едва не столкнулась с Акселем, спешившим мне навстречу.
      – Вот она! – радостно вскричал он. – Вот мой маленький ангел!
      Трое озадаченных пажей, сидевших на скамье в коридоре неподалеку, поспешно вскочили со своих мест и удалились. Мы остались одни. Мы обнимались, обменивались поцелуями, смеялись, плакали и снова целовались, пока платье мое не перепачкалось в пыли, а мундир Акселя не украсили следы моих румян.
      – Как вы похудели! Но как загорели!
      – А вы, любовь моя, стали еще прекраснее. Материнство идет вам.
      Следующий час мы провели вдвоем, вдалеке от любопытных глаз, держась за руки, целуясь и разговаривая. Я увидела у Акселя два шрама от ран. Кожа его утратила былую мягкость и гладкость. Это все ночи, проведенные на заснеженной земле в холодных палатках. И еще дни, когда негде укрыться от лучей палящего солнца Вирджинии. Он вел жизнь на свежем воздухе, грубую и беспощадную, и она закалила и изменила его.
      Какое блаженство, что Аксель здесь, рядом со мной! Если только такое возможно, кажется, я люблю его еще сильнее, чем прежде.
 
       22 июня 1783 года.
      Я стала автором нового модного веяния при дворе. Аксель привез мне несколько дюжин прекрасных светлых перчаток телячьей кожи, надушенных розовой водой. Каждый день я надеваю новую пару. Все придворные дамы следуют моему примеру.
 
       6 июля 1783 года.
      Людовик часами готов разговаривать с Акселем о времени, которое тот провел в Амстердаме, и о других его путешествиях. Людовик никогда и нигде не бывал, поэтому он мечтает о дальних странах – или так он говорит, во всяком случае. Откровенно говоря, я думаю, что он слишком робок, чтобы действительно отправиться в дальнюю дорогу. Кроме того, как он будет обходиться без своих поваров и ежедневных пиршеств, мягких пуховых перин, на которых мы спим, своих мастерских, растений и библиотеки? Вдобавок, он нигде не чувствует себя в безопасности, если не считать его любимого Компьенского леса. Да и без стражников, охраняющих нас, ему неуютно.
      Вчера днем за обедом, который был подан в моих апартаментах, мы сидели все вместе – Людовик и я, Аксель, Шамбертен, который иногда присоединяется к нам по настоянию короля, и двое наших детей. Людовик принялся рассказывать Акселю о навигационных картах, которые он составил, чтобы совершить вояж вокруг света.
      – Вы надеетесь когда-нибудь возглавить подобную экспедицию? – вежливо поинтересовался Аксель.
      – Я не моряк. Меня укачивает, даже когда мы плывем по нашим каналам. Я не рассказывал вам о каналах, которые помогаю проектировать?
      Не успел он произнести эти слова, как я подумала: «О боже, нет, только не каналы!» Но Людовик обожает разглагольствовать о них. И Аксель, терпеливый, добрый и мягкий Аксель, ничем не выдал своего раздражения, хотя ему уже неоднократно доводилось выслушивать рассказы о каналах короля.
      – Меня всегда очень интересовали планы вашего величества относительно строительства новых водных путей.
      – Один из них я намерен назвать Канал ля Рейн, или Канал королевы, в честь своей супруги. – Людовик перегнулся через стол и похлопал меня по руке. – Я стольким вам обязан, моя дорогая. Особенно теперь, когда вы подарили Франции дофина.
      Маленький Луи-Иосиф сидел с нами за столом, рядом со своей няней. Его хрупкое тельце искривилось набок, голова склонилась к плечу, а лицо исказилось от боли. Признаюсь, я не могу смотреть на него без слез. Он кое-как научился есть самостоятельно и даже может произнести несколько слов. Но он несчастный ребенок, его все время мучает боль. Дофин воплощает собой ходячее страдание. Да, именно так я думаю о нем, хотя, конечно же, никогда не высказываю подобные мысли вслух. Передвигается он очень неуверенно, от одной опоры к другой. Я еще не видела, чтобы он прошел хотя бы несколько футов без того, чтобы не ухватиться за какой-либо предмет мебели.
      Сердце мое обливается кровью, когда я смотрю на него. Я изменилась, и сознаю это. Когда я смотрюсь в зеркало, то больше не вижу в нем молоденькую девушку, какой я была когда-то, всегда готовую рассмеяться. Сейчас отражение и зеркале показывает мне располневшую зрелую женщину (хотя мне, конечно, далеко до Карлотты с ее расплывшейся фигурой), в глазах которой по-прежнему пляшут смешинки, но одновременно в них отражается и жизненный опыт, и знание мира с его соблазнами. В уголках губ и глаз у меня появились морщинки, пока еще мелкие и почти незаметные. Софи называет их «морщинки мудрости».
      Она говорит, что точно такие же морщинки появились у ее матери примерно в том же возрасте, что и у меня, то есть в двадцать восемь лет, после того как она потеряла троих детей подряд. Один родился мертвым, другой умер от оспы, а третий, которого она любила сильнее всех, выпал из окна на улицу и попал под колеса фургона мясника. После этого она явилась ко двору моей матери и стала работать на кухне. В конце концов, все ее дети стали слугами императорской семьи. Софи была зачислена в штат моих нянек, а со временем стала моей главной камеристкой.
      Я рада, что Софи рассказала мне историю своей матери. Даже если вы добры со своими слугами, как я, почему-то всегда кажется, что они являются неотъемлемой частью дворца, что они всегда были и будут рядом. Поэтому напоминания о том, что у каждого из них своя жизнь, свои потери и печали, бывают очень кстати. Софи прекрасно понимает мои чувства к Луи-Иосифу и часто утешает меня.
 
       17 июля 1783 года.
      Людовик собирается пригласить Акселя и еще нескольких министров на экскурсию по Каналу королевы, который он строит в мою честь. Естественно, никому не хочется туда ехать.
      Я читаю книгу, о которой все только и говорят при дворе, «Исповедь» Жан-Жака Руссо. Она похожа на «Исповедь» святого Августина, отрывки из которой читал мне аббат Вермон, только признания Жан-Жака более реальны и в них легче поверить. Я читаю эту книгу и плачу над ней. Хотя, быть может, все дело в том, что в последнее время я готова плакать по любому поводу. Меня переполняет жалость к бедному Луи-Иосифу. Он страшно исхудал и сильно кашляет.
 
       2 августа 1783 года.
      Счастливый случай распорядился так, что наш путь к Каналу королевы проходит совсем рядом с Эрменонвиллем, где похоронен Руссо. Я сказала Людовику, что хочу побывать на его могиле. После прочтения его прекрасной, искренней «Исповеди» я испытываю к нему привязанность и непонятную мне самой близость.
      Бедняга! Какую странную и печальную жизнь он прожил. Но, читая его книгу, я вдруг почувствовала, что он действительно понимает меня, особенно мои чувства. Он утверждает, что он – единственный в своем роде, что на земле еще не было человека, похожего на него. Он заставил меня осознать и мою собственную неповторимость. Руссо заставил меня поверить в то, что никто и никогда не сможет до конца понять то, что мне довелось пережить. Особенно мое гнетущее беспокойство о Луи-Иосифе, равно как и тревогу по поводу того, за что Господь даровал мне такого сына.
      Я не в состоянии описать мысли и чувства, которые пробудил во мне Жан-Жак, но его творчество произвело на меня глубокое впечатление. У меня возникло странное ощущение, словно он был моим другом, которого я очень хорошо знала. Вот почему я хочу побывать на его могиле и отдать ему дань уважения.
 
       29 августа 1783 года.
      Наша поездка на Канал королевы, как и ожидалось, оказалась очень скучной. Единственным светлым воспоминанием о ней стало мое посещение Эрменонвилля, где похоронен Жан-Жак, особенно если учесть, что туда по просьбе Людовика меня сопровождал Аксель.
      Здесь, в Эрменонвилле, отослав экипаж и не нуждаясь к слугах или стражниках, мы с Акселем остались совсем одни, как когда-то в Швеции, и могли говорить свободно, не опасаясь, что кто-то будет подсматривать за нами или подслушивать.
      Мне было так хорошо с ним, так легко и спокойно, будто мы не расставались ни на минуту. Взявшись за руки, мы шли по извилистой тропинке, которая вела к могиле великого писателя и философа, притаившейся в чаще деревьев на маленьком островке посреди озера. Никто не встретился по пути, и мы наслаждались обступившей нас тишиной, теплом, поднимавшимся от нагретых солнцем камней под ногами, и облаками, медленно проплывавшими над головой.
      Я присела у могилы на скамеечку и положила ладонь на мраморную надгробную плиту, а потом произнесла коротенькую молитву – не за упокой его души, а во здравие, как будто он был еще жив и находился где-то рядом с нами. Я не могу объяснить, что я при этом чувствовала.
      Аксель сел на землю под деревом, прислонился к его стволу и задумался. Спустя какое-то время я присоединилась к нему, не обращая внимания на то, что трава перепачкала зеленью мой наряд из прозрачного газа и носки розовых туфелек.
      – Знаете, я ведь тоже им восхищаюсь, – заметил Аксель. – Превыше всего он ценил простоту и безыскусственность, как и я. Он отбрасывал в сторону ненужные сложности бытия, пытаясь докопаться до истины.
      Я лишь кивнула в ответ, не находя слов. Мы сидели молча, я положила голову Акселю на плечо.
      – Я уверена, по крайней мере, в одной очень простой вещи, – наконец сказала я. – Я люблю вас.
      Он поцеловал меня в лоб.
      – И я люблю вас, маленький ангел. И всегда буду любить.
      С того чудесного дня я стала задумываться над смыслом своего существования, особенно долгими бессонными ночами, когда сидела у кроватки Луи-Иосифа, оберегая его беспокойный сон. Мне казалось, что в жизни очень мало вещей, которые действительно важны. Любовь. Природа. Надежда. Любить окружающих. Искать утешения и успокоения в природе. Жить с постоянной надеждой в сердце.
      Разве не согласился бы со мной Жан-Жак?
 
       7 октября 1783 года.
      Штат моей домашней прислуги понес потери. Вчера стражники арестовали Амели и увезли ее в Бастилию. Ее преступление заключается в том, что она настраивала жителей деревни Сент-Броладре против короля и составила жалобу от их имени.
      Людовик уделяет очень большое внимание этому делу. Выясняется, что Амели, втайне от всех нас и даже от Эрика, подпала под влияние радикальных ораторов и сочинителей памфлетов, распространявших ложь и грязные сплетни обо мне и Людовике. Но она и без этого ненавидела меня за то, что Эрик питает ко мне привязанность. Без сомнения, она воображает, что мы любовники, хотя мы никогда не были близки. Но как бы то ни было, она присоединилась к тем, кто требовал перемен и намерен был осуществить их насильственными методами. Она посещала тайные собрания и слушала ораторов, призывавших к организации беспорядков и изменению государственного устройства. Амели позволила увлечь себя взглядами, которые они высказывали в отношении Людовика и его правительства. Более года она вела этот тайный и опасный образ жизни, научившись при этом читать и писать, попутно распространяя призывы к насильственному изменению власти среди таких же, как и сама, людей низкого происхождения.
      Узнав, что мы намерены отвезти Луи-Иосифа в священную часовню в Сент-Броладре, она незамедлительно отправилась гуда и выступила с речью перед жителями. Она хорошо знала их, поскольку выросла в этой деревне, и убедила в необходимости продемонстрировать свое отношение к Людовику и ко мне, покинув свои дома в день нашего приезда. После продолжительного обсуждения жители деревни составили список жалоб, и она записала их на бумаги.
      Но Амели сделала ошибку, оставшись в Сент-Броладре после того, как деревню покинули остальные ее жители. Вне всякого сомнения, она пожелала насладиться нашим изумлением, когда мы приедем сюда и не встретим торжественного приема, не найдем вообще никакого приема – без восторженных криков толпы, приветствующей своего сюзерена. Словом, она решила остаться – и попалась. И теперь несет справедливое и заслуженное наказание.
      Мне жаль Эрика и двоих их детей. Не могу представить, чтобы он скучал по Амели, но уверена, что детям очень не хватает матери. Мне страшно даже подумать о том, как страдали бы Муслин и Луи-Иосиф, если бы меня оторвали от них!
      Я сочла возможным вмешаться в ход судебного расследования, и Людовик своим указом повелел коменданту Бастилии разрешить Эрику с детьми один раз в неделю в течение часа навещать Амели в тюрьме.
 
       20 ноября 1783 года.
      Ко мне вновь вернулась осенняя меланхолия. Аксель сообщил мне, что должен покинуть Версаль на некоторое время, чтобы сопровождать короля Густава в поездке по Италии. Он будет отсутствовать несколько долгих месяцев. Какая жалость, он пробыл со мной совсем мало! Я уже скучаю и со страхом ожидаю его отъезда.
      Дело не только в том, что Аксель уезжает, что деревья стоят голые, что дни стали короче и что дуют холодные осенние ветра. Мое настроение все чаще портится из-за грязной клеветы и лжи, самые отвратительные образчики которой свободно продаются не только в Париже, но и здесь, в Версале, под нашими окнами.
      Прямо под террасой дворца тянется пологий спуск на дорогу. В самом конце этого спуска торговец книгами поставил свой лоток так, чтобы посетители, миновав внешние и внутренние ворота, обязательно проходили мимо него, направляясь в залы и галереи дворца. Количество посетителей исчисляется тысячами, и многие из них, как мне доложили, останавливаются, чтобы купить эту низость с лотка, а потом читают ее.
      Обо мне пишут гадкие и ужасные вещи. Меня обвиняют в том, что я практикую «германский порок» (то есть люблю женщин вместо мужчин), что я веду образ жизни проститутки, что я начисто лишена каких бы то ни было моральных принципов и соблазняю молоденьких мальчиков и девочек. Экземпляры этих ужасных книг и памфлетов были обнаружены даже во дворце, и в них я предстаю жутким монстром, которому всегда не хватает секса и который только и ищет новые жертвы для своих порочных пристрастий. Отвратительные карикатуры на меня внушают ужас и отвращение. Меня изображают в образе жадной, гротескной дьяволицы или омерзительной гарпии, питающейся мясом бедняков и одновременно предающейся самым гнусным сексуальным извращениям.
      Людовик говорит, что остановить продажу этих презренных изданий невозможно. Власти еженедельно арестовывают и изымают сотни подобных публикаций, но владельцы типографий печатают все новые и новые. До тех пор пока люди будут их покупать, никто и не подумает останавливать печатные станки. Торговца книгами, расположившегося у самого дворца, несколько раз арестовывали. Но стоит ему освободиться, как он сразу же возвращается на прежнее место и снова раскладывает свой лоток.
 
       14 января 1784 года.
      Наступил Новый год. Аксель скоро уедет от меня. У Луи-Иосифа сильный кашель с мокротой, и ему на грудь доктора ставят пластыри с горчицей. Мне удалили три зуба. После операции я не находила себе места целых пять дней, так было больно.
 
       19 февраля 1784 года.
      Сегодня утром, во время приема, ко мне подошла Софи и прошептала, что меня хочет видеть женщина. Она сказала «женщина», а не «дама», и намекнула, что мне лучше встретиться с этой особой наедине, а не здесь, на приеме, где полно придворных и где каждое мое слово и жест становятся достоянием присутствующих.
      Я велела Софи привести женщину в мою гостиную перед мессой, тогда я смогу без помех увидеться с нею.
      Войдя в комнату, я увидела на софе полноватую женщину средних лет, вычурно и довольно безвкусно одетую в эксцентричное платье красно-оранжевого шелка и развеселую шляпку с оранжевым пером. Когда она встала и, поспешно сдернув с головы шляпку, сделала реверанс, я обратила внимание на то, что в ее каштановых волосах сверкали серебряные пряди. Очевидно, она не давала себе труда выкрасить волосы или скрыть седые пряди под накладными волосами, как поступали на ее месте женщины, которым перевалило за тридцать. На ее приятном, круглом лице появилась мягкая улыбка, и я не могла не заметить, что слои шелка скрывают крепкое и мускулистое тело.
      Я опустилась на софу, и рядом тотчас же устроились две мои собачки. Я рассеянно погладила их по головам.
      – Ваше величество, – улыбаясь, обратилась ко мне незнакомка. – Меня зовут Элеонора Салливан. У нас с вами общий друг при дворе, граф Аксель Ферсен.
      Глаза у меня удивленно расширились, но я ничего не сказала, сохраняя спокойствие и выдержку. Передо мной сидела женщина, которая долгие годы была любовницей Акселя, бывшая цирковая артистка, гимнастка. Я знала, что она живет в Париже и время от времени он видится с нею, хотя она уже давно находится на содержании богатого американского финансиста. Я подумала, что эта женщина долгие годы оставалась моей соперницей.
      Вспомнив о правилах хорошего тона, я пригласила ее присесть.
      – Благодарю вас за то, что согласились принять меня, ваше величество. Я бы ни за что не осмелилась прийти сюда, если бы не знала о вашем милосердии и о том, что превыше всего вы цените искренность и умеренность.
      – Я очень ценю и честность также, мисс Салливан.
      – Миссис Салливан, с вашего позволения. Я долгие годы была замужем за чудесным человеком, оба мы выступали в цирке.
      – Очень хорошо, миссис Салливан. Что заставило вас обратиться ко мне?
      Она подалась вперед, и на лице у нее появилось выражение неподдельной искренности.
      – То, что вы стоите у Акселя на пути.
      – В каком смысле?
      – Большая и отчаянная любовь к вам мешает ему жить нормальной жизнью, которой он заслуживает.
      Мне хотелось крикнуть ей в лицо: «Откуда вам известно, чего он заслуживает и что для него лучше всего? Уж кому, как не мне, знать об этом. Он счастлив со мной. Мы любим друг друга!» Но я придержала язык. Королевы не ссорятся с цирковыми акробатами, как бы высоко те ни поднялись в парижском обществе.
      – Он говорил вам, что ищет себе супругу?
      Я была удивлена и растеряна. И, наконец, сумела выдавить:
      – Нет, не говорил.
      – По настоянию сестры и во исполнение воли покойного отца во время последнего отпуска с войны в Америке Аксель побывал на многих балах и званых обедах в Стокгольме. Там он встретил Маргаретту фон Роддинге. Ей двадцать три года, она красива, очаровательна и умна. Она получила хорошее образование и происходит из одной из лучших семей Швеции, славной своим военным прошлым. Ее отец – генерал от кавалерии в армии короля Густава. Маргаретта нравится Акселю, да и она восхищается им, как любая нормальная молодая женщина. Родственники подыскали для нее другого жениха, но потом решили не настаивать. Сейчас они ждут, чтобы Аксель сделал ей предложение.
      Она подождала мгновение, чтобы я уяснила все, что она мне только что рассказала.
      – Я встречалась с Маргареттой, – наконец продолжила она. – Аксель специально привез ее ко мне. Я сочла, что ему нужно мое одобрение, хотя одному Богу известно, почему он так решил. Она мне очень понравилась, и я от чистого сердца пожелала им счастья.
      Мне стало дурно. Я хотела приказать, чтобы мне принесли настой цветков померанца и эфир. Но это было невозможно, посему я принялась обмахиваться веером и потянулась приласкать своих собачек, которые играли на софе рядом со мной. Постепенно ко мне вернулось мужество.
      – Тогда почему же он не сделал ей предложение? – с вызовом обратилась я к Элеоноре Салливан.
      – Из-за вас, ваше величество.
      – В жизни Акселя постоянно присутствовали другие женщины, насколько мне известно, – заявила я, стараясь вести себя как умудренная и много повидавшая женщина. – В том числе и вы.
      – Простите меня за такую откровенность, но мы обе знаем, что никого из них он не любил так, как любит вас. Он привязан к вам узами, которые бессилен разорвать. А вы можете их разорвать, если на то будет ваша воля и желание.
      – Вы просите, чтобы я отослала его прочь?
      Я едва сумела выговорить эти слова. Прогнать Акселя? Самой отказаться от любви всей своей жизни?
      Когда Элеонора вновь заговорила, голос ее был твердым и безжалостным:
      – Отпустите его. Позвольте ему отправиться домой, жениться, стать отцом семейства. Позвольте ему искренне сделать это, не питая бессмысленных надежд на то, что у него с вами может быть общее будущее.
      Как бы ни была я расстроена этим странным и неожиданным визитом и тем, что поведала мне эта злополучная посетительница, но все-таки сумела взять себя в руки и теперь пристально всматривалась в лицо сидящей передо мной женщины. Мне необходимо было понять, искренна ли она со мной, понять, каковы ее мотивы и чем еще она руководствовалась, придя ко мне с такими гнетущими известиями.
      В ее широко расставленных глазах светилось участие, в твердых складках полных губ читалась решимость. Я не увидела в ней злобы или зависти, хотя она вполне могла ревновать, учитывая глубину чувств, которые питал ко мне Аксель. Чувств, которые – и в этом я была уверена – давно отодвинули ее на задворки его эмоциональной жизни. Я инстинктивно почувствовала, что она говорит правду о том, что Аксель подумывает о женитьбе и об этой девушке Маргаретте. «Он непременно женится, – подумала я, – из чувства долга перед своей семьей, просто потому, что так принято. Он выберет себе достойную, может быть, даже исключительную женщину. Но меня он всегда будет любить сильнее».
      – Мы обе желаем графу Ферсену счастья, миссис Салливан. Франция всегда будет благодарна ему за оказанные услуги – услуги, в которых сейчас мой супруг нуждается более, чем когда-либо. Для мужчины таких выдающихся способностей и талантов, как граф Ферсен, государственные интересы всегда должны быть превыше собственных.
      Мои слова прозвучали холодно и официально, сейчас моим голосом говорила королева Франции. Однако я была уверена, что Элеонора Салливан разгадала чувства, которые скрывались за ними. Я давала ей понять, что не отпущу Акселя.
      Улыбнувшись, я встала с софы, от всей души надеясь, что это получилось у меня легко и непринужденно. Аудиенция была окончена. Элеонора Салливан тоже поднялась с места и склонилась передо мной в глубоком реверансе.
      – Надеюсь, вы понимаете, ваше величество, что разбиваете ему сердце, – сказала она и удалилась.
      Эхо ее тяжелых шагов по паркету еще долго отдавалось у меня в ушах. Когда она ушла и я услышала, как за ней захлопнулась дверь, то прижала к себе своих собачек и горько заплакала, давая волю отчаянию.
 
       4 мая 1784 года.
      Когда Аксель нанес мне прощальный визит, чтобы сообщить о том, что он, наконец, уезжает в Италию вместе с королем Густавом, я находилась в Маленьком Трианоне, на участке, отведенном по моему распоряжению для строительства крестьянских домов. Четыре из них уже достроены и готовы принять жильцов, и я как раз давала указания малярам нарисовать на стенах ломаные черные линии, чтобы они походили па трещины. Я хотела, чтобы дома обрели очаровательный вид пострадавших от времени и непогоды зданий, построенных сотню лет назад. Со мной был Луи-Иосиф, он держал меня за руку, неуверенно вышагивая рядом. Ему нравится бывать в этом очаровательном уголке, и еще он любит заходить к белым овцам и козам в загоны и смотреть на них. Только здесь я вижу на его лице улыбку.
      Разумеется, я ничего не сказала Акселю о визите Элеоноры Салливан, равно как и о том, что она поведала мне о Маргаретте фон Роддинге. Я считала, что мы настолько близки с ним, что между нами никогда не будет недомолвок. Оказывается, я ошибалась. Я не знала, как заговорить о его женитьбе, пусть даже предполагаемой. У меня было такое ощущение, будто этот вопрос не имеет никакого отношения к нашей любви. Быть может, он тоже так считает. Я никогда не расспрашивала его о других женщинах в его жизни, хотя время от времени он сам заговаривал о них. Аксель знает, что у меня любовников нет, знает, что я навечно принадлежу ему душой и телом. Он понимает, почему я вышла замуж за Людовика и что этот союз объясняется причудливым сочетанием чувства долга, доброй воли и привязанности. Может статься, он относится к Маргаретте фон Роддинге так же, как я отношусь к Людовику. То есть как к женщине, с которой он может оправдать ожидания своей семьи, обрести покой и зачать детей. Но его сердце, как и мое, навеки будет отдано другому человеку, навеки останется в замкнутом мирке, в котором есть место только для нас двоих.
      Прощание наше получилось очень нежным. Аксель не мог оторваться от меня, обещая писать как можно чаще из Венеции, Флоренции и Рима, отправляя курьеров со своими посланиями в Версаль. Он оставался у меня до самого вечера, и мы вместе поужинали наверху в Маленьком Трианоне, расположившись у огня в комнате, которую часто делили вместе. Эту комнату я держу только для него и открываю ее тогда, когда он бывает со мной.
      Мы не спали почти всю ночь, занимаясь любовью и разговаривая обо всем на свете – но только не о его планах на будущее. Все-таки я немного беспокоюсь. Не украдет ли его у меня Маргаретта? Ведь мне уже почти тридцать, и я уже не та красавица, какой была когда-то. Горести и печали жизни породили морщинки у меня на лбу и складки в уголках губ. Я располнела. Теперь мне понадобились корсеты, которые я некогда отвергала с презрением. Но Аксель говорит, что, глядя на меня, он видит только свою любовь, и я верю ему. Он обещает, что, будучи в Венеции, непременно прокатится в гондоле лунной ночью и будет думать обо мне.
 
       11 июня 1784 года.
      Ко мне приходил Эрик и умолял меня воспользоваться всем своим влиянием, чтобы добиться освобождения Амели. Он говорит, что она ужасно страдает, что в ее маленькой, темной камере полно крыс, и что она отчаянно голодает. Ей не разрешают мыться, а одежда у нее истрепалась и ужасно воняет. Он говорит, что дети плачут, когда видят ее, и потом несколько дней не могут прийти в себя.
      Я знаю, что она заслужила наказание, тем не менее, намерена поговорить с Людовиком, чтобы поднять вопрос о переводе Амели в тюрьму с менее строгим режимом.
      Из Италии я еще не получила ни одного письма.
 
       23 августа 1784 года.
      Я еще никому ничего не говорила, но, по-моему, я снова беременна.
 
       9 сентября 1784 года.
      Мы переехали в Фонтенбло. Дорога была долгой и утомительной, а теперь меня еще и тошнит каждый день. Нет никаких сомнений в том, что у меня будет ребенок. Аксель не может быть его отцом, поскольку после его отъезда в Италию у меня была обычная менструация.
      Людовик очень счастлив и в качестве демонстрации своего Расположения распорядился смягчить режим заточения Амели. Ей станут давать больше еды, и Эрику разрешено каждую неделю приносить ей домашнюю пищу. Ему также позволено передать ей постельное белье и новую одежду. Раз в неделю вместе с остальными заключенными ее будут водить в специальное помещение, где она сможет мыться в общей лохани.
 
       7 ноября 1784 года.
      Мне по-прежнему так плохо, что я с трудом заставляю себя вести записи в дневнике. Когда я была беременна Муслин или Луи-Иосифом, меня не тошнило так сильно. Я испытываю постоянную усталость, а необходимость совершать утомительные ежедневные дворцовые церемонии приводит меня в ужас. Даже присутствие на мессе, когда я просто сижу на скамеечке, кажется мне наказанием, и меня чрезвычайно раздражают Шарло и Людовик, которые подшучивают друг над другом и громко разговаривают во время богослужения.
 
       3 января 1785 года.
      Доктор Сандерсен говорит, что мой ребенок должен появиться на свет в течение ближайших нескольких недель. Я настолько растолстела, что могу носить лишь свободные платья-туники, которые называю «аристотелевскими». В придворных же нарядах я выгляжу просто смешно. Живот у меня такой большой, что у меня может быть двойня, вот только ни в моей семье, ни в семье Людовика, насколько мне известно, никогда не рождались близнецы.
      Наш отдых несколько подпорчен критикой, которая звучит в мой адрес. В Париже открыто говорят о том, что на территории Маленького Трианона я создала «маленькую Вену» и что на обустройство своего маленького замка я истратила миллионы франков. Признаю, отвести ручей, омывающий холм, и создать искусственное озеро было недешево. Но строительство восьми домиков обошлось относительно недорого, и я сумела завершить его, вместе с амбарами, фруктовыми садами и загонами для животных, на благотворительных началах. Власти даже привезли восемь крестьянских семейств, которых и поселили в домах, вот только три из них съехали почти сразу же, объясняя свое решение тем, что дымовые трубы забиты и что земля слишком скудна, чтобы выращивать на ней что-либо.
      Эта моя задумка еще не увенчалась полным успехом, но мы уже собрали большой урожай апельсинов, а две мои коровы-рекордсменки, Брюнетка и Блондинка, дают жирное молоко, которое с удовольствием пьет Луи-Иосиф. Земля и в самом деле не вспахана и не возделана, но весной мы рассчитываем посеять зерновые, а осенью смолоть урожай на муку на мельнице. Во всяком случае, я очень надеюсь на это.
 
       16 февраля 1785 года.
      Я получила целую стопку писем от Акселя, который очень рад, что я беременна, и надеется, что на этот раз я рожу мальчика.
       «Густав очарован Италией,– пишет он. – Он только и говорит о том, как тепло сейчас во Флоренции и как холодно будет в Швеции, когда мы туда вернемся. Он просто не может поверить в то, что во Флоренции снег идет очень редко, а в Риме его вообще не бывает никогда. Вскоре мы отправляемся на юг, в Рим. И пробудем там несколько месяцев, прежде чем переехать в Неаполь».
      Я расстроена. Мне кажется, что теперь я очень долго не увижу Акселя. А он мне так нужен.
      К счастью, я избавлена от визитов Элеоноры Салливан.
 
       1 апреля 1785 года.
      Я не могу нарадоваться на своего дорогого сына, моего крупного и здорового мальчика. После того как меня долго и сильно тошнило во время беременности, я ожидала, что роды будут трудными, но он удивил меня, появившись на свет быстро и почти безболезненно, – хвала Господу!
      Он жадно пьет молоко кормилицы и почти никогда не плачет. У него прекрасное тело, круглое, розовое и мягкое. Благодарение небесам, что я смогла родить здорового сына. Так что теперь, если бедняжка Луи-Иосиф умрет (о чем все шепчутся за моей спиной), у Франции все равно останется наследник.
 
       20 апреля 1785 года.
      Иосиф прислал мне поздравления по случаю рождения моего маленького Луи-Шарля, но ни словом не обмолвился о том, что Австрия нарушила договор с Францией. Иосиф очень агрессивен, в этом он совсем не похож на нашу матушку, которая была мудрым правителем и которую вполне устраивала территория, унаследованная ею от своего августейшего отца. Иосиф всегда хочет большего. Сейчас он стремится потихоньку прибрать к рукам земли в Нидерландах, Бельгии и Люксембурге, а наши министры в ответ угрожают ему войной.
      Министры требуют аудиенции у Людовика почти каждый день, по мере возникновения очередного кризиса, вызванного то постоянной нехваткой денег в казначействе, то каким-либо дипломатическим казусом вроде действий Иосифа, то еще чем-нибудь. Чтобы удрать от них, Людовик отправляется на охоту, и тогда они идут ко мне. Вот и сегодня они приходили после обеда.
 
       22 апреля 1785 года.
      Я ненавижу эти встречи с министрами, поскольку не до конца разбираюсь в заключенных Францией договорах и ее интересах за границей, а также потому, что и министры, в свою очередь, ненавидят и презирают меня и изо всех сил стараются продемонстрировать мне мое невежество. Но я вижу их насквозь (было бы странно с моей стороны не разбираться в таких вещах после стольких лет, прожитых во Франции!), поэтому стою на своем. Я прошу их объяснить, медленно и понятно, в чем заключается проблема, и какие пути ее решения предлагаются. Потом я говорю, что должна посоветоваться со своим супругом. После чего некоторое время выжидаю, а затем призываю министров и объявляю им свое решение. Разумеется, все это чистой воды притворство. Я бы с радостью проконсультировалась у своего супруга, вот только он не желает меня слушать. Он убегает от меня или демонстративно зажимает уши ладонями. «Решайте сами», – отвечает он мне. А хуже всего то, что чем больше решений я принимаю и чем больше опыта в противостоянии министрам приобретаю, тем чаще Людовик пользуется малейшим предлогом, чтобы свалить все на меня.
      Я не могу своими силами разрешить эту дилемму, и она тяжким грузом давит мне на плечи.
      Что же касается нарушения Иосифом договора, я решила, что Франция должна уступить в вопросе о спорных голландских землях. Мы не будем угрожать войной – но я напишу Иосифу и скажу ему, что он должен будет выплатить голландцам большую компенсацию. А в том случае, если он нарушит и другие положения договора, я прикажу нашим генералам подвести войска к самой границе и быть готовыми начать военные действия. Пока наши враги не знают этого, но если Франция не получит новые займы, то не сможет даже защитить себя, не говоря уже о том, чтобы напасть на кого-либо.
 
       1 июня 1785 года.
      Граф Мерси предостерег меня, что кто-то снова читает мой дневник и пользуется почерпнутыми из него сведениями. Он считает, что в моем окружении есть шпионы. С момента ареста Амели он выглядит встревоженным более обычного. Наверное, мне лучше воздержаться от ведения записей, пока я не подыщу надежного тайника для своего дневника. Граф был очень сердит на меня за беспечность, с которой я описываю события, которые могут представлять опасность для правления моего брата и для Франции.
 
       16 декабря 1785 года.
      Наконец-то у меня появилось ощущение, что я снова могу спокойно писать в своем дневнике, не рискуя, что кто-то прочтет мои записи. Я нашла новое и безопасное место для его хранения. С того момента, когда я открывала его в последний раз, прошло шесть месяцев, но я делала короткие пометки на клочках бумаги и прятала их в большой желтой китайской вазе, в которую никто никогда не заглядывает и не поднимает, чтобы вытереть пыль, поскольку она слишком тяжелая.
      А теперь я перечислю самые важные из своих коротеньких – записей.
      Во-первых, были уволены две сотни слуг, чтобы сократить расходы на содержание моего двора. Некоторые из этих уволенных были уличены в воровстве. Во-вторых, я снова беременна. В-третьих, у нас прошли настоящие ливни, намного сильнее обычных. Кажется, небеса разверзлись и обрушились на землю дождем. В-четвертых, произошла страшная авария воздушного шара где-то в проливе Ла-Манш между Англией и Францией, в проливе, который мы называем Рукавом. Это произвело на всех гнетущее впечатление. Таковы наиболее значимые события.
 
       2 февраля 1786 года.
      Я с содроганием читаю последние полученные от Акселя письма.
       «Мой любимый маленький ангел, – пишет он, – в мае я возвращаюсь с Густавом в Стокгольм. Мне предстоит уладить некоторые вопросы семейного характера, которыми я и так пренебрегал слишком долго».
      Что еще это может означать, кроме того, что он намерен жениться на Маргаретте фон Роддинге? Сердце у меня готово разорваться от горя.
      Он женится на ней, и они станут жить вместе. В конце концов он полюбит ее, а я превращусь лишь в туманное воспоминание. У них будут дети, он превратится в любящего отца и мужа. А я больше никогда не увижу его.
 
       24 апреля 1786 года.
      Я прихожу в свою импровизированную деревушку в Маленьком Трианоне и помогаю высаживать растения. Это идет мне на пользу. Живот у меня снова раздулся, и новый ребенок должен появиться на свет уже через три месяца. Но я все еще могу передвигаться по вспаханным полям вместе со своими крестьянами-арендаторами и бросать семена в землю. Воздух напоен ароматом цветущих яблонь, и я вспоминаю, как матушка брала меня на руки, когда я была совсем еще маленькой, и выносила в фруктовый сад, как только зацветали деревья. Под крышами крестьянских домиков свили гнезда ласточки, и оттуда уже доносится чириканье маленьких птенцов.
      Повсюду видна новая жизнь, все растет и стремится к небу, солнцу и свету. Но внутри дворца в глаза бросаются упадок и разрушение. Лишь мои апартаменты, которые я распорядилась отремонтировать перед самым рождением Луи-Иосифа, все еще сохраняют блеск и величие. Но если всмотреться пристальнее, то и здесь можно заметить отслаивающуюся краску и голые пятна на стенах в тех местах, где позолоту соскабливали ножом, чтобы продать. Исцарапанные полы и поломанная мебель все еще ожидают ремонта. Ковры покрыты многочисленными пятнами. Повсюду ощущается запах тления, особенно в те дни, когда идет дождь.
      В моих апартаментах еще вполне можно жить, как, впрочем, и в больших залах и приемных. Зато сотни остальных комнат в огромном Версальском дворце пребывают в руинах и запустении, стены в них покрыты плесенью, а по мраморным полам шныряют крысы и мыши, которые уже обгрызли парчовые диваны и резные ножки столиков. Через дыры в прохудившейся кровле внутреннее убранство дворца заливают зимние дожди. Каждый год приходится запирать все новые комнаты. Придворные и слуги вынуждены снимать дорогостоящее жилье в городе, чем самым бесстыдным образом пользуются владельцы гостиниц и пансионатов. Давно пора что-то делать с этим запустением, но поскольку денег на ремонт и реставрацию катастрофически не хватает, предпринять что-либо реальное не удается.
 
       21 мая 1786 года.
      Нынешней весной по коридорам дворца разносится одно страшное слово – «банкротство». Больше ни у кого не осталось денег, все занимают друг у друга. Слугам уже давно не выплачивается жалованье, поэтому они решили, что могут воровать мебель, произведения искусства и всякие безделушки, даже кружевные оборки с моих платьев. Золоченые кисточки с занавесей и драпировок срезаны уже давным-давно. В моду повсеместно входят стальные пряжки на башмаки и стальные же пуговицы – не только потому, что они «республиканские» и оттого стильные, но еще и потому, что слуги украли все золоченые пряжки и украшенные драгоценными камнями пуговицы. Найти и покарать воров не представляется возможным, их слишком много. Воровство – одна из неприятных реалий нашей жизни, и оно способствует распространению подозрений и недоверия.
      Несмотря на все слухи о банкротстве и жалобы на нехватку денег, жизнь при дворе бьет ключом, придворных охватило настоящее помешательство, все выдумывают себе новые причуды, экспериментируют со стилями и цветами. Софи и Лулу потрясли меня, продемонстрировав новые платья с пышными воротниками-жабо в стиле, который они назвали «Генрих IV», в честь циничного короля эпохи Возрождения. Последним писком моды вдруг стало любимое животное Людовика, зебра, подаренная ему королем Сенегала, и ее черно-белые полоски можно отныне встретить везде, начиная со шляпок и заканчивая чулками. Шарло обзавелся полосатым воздушным шаром, который собирает толпы зевак, когда плывет по воздуху над крышами дворца.
      В тон возрожденному из небытия цвету «гусиный помет», который при дворе носят буквально все, Андрэ создал прихотливые и вычурные прически, которые назвал «африканская зебра», «дикобраз» и «жирный гусь».
      Все это очень занимательно и потрясающе интересно. Нельзя же все время хмуриться и беспокоиться. Кроме того, я просто обязана сохранять хорошее расположение духа ради малыша, которого ношу. В глубине души я надеюсь, что на этот раз у меня родится девочка, светловолосый очаровательный ангел, похожий на Муслин, которая, конечно, своенравна и непослушна, но очень красива. Я жду и надеюсь.

       6 марта 1787 года.
      Да простит меня Господь, но иногда мне хочется умереть.
      Мне по-прежнему присылают анонимные злобные и отвратительные письма. И я не могу не читать их. Какими же злыми и жестокими бывают люди! Когда же они перестанут мучить меня? Ведь я всего лишь пытаюсь помочь Людовику. Пытаюсь изо всех сил, и потому делаю лишь то, что считаю должным.
 
       17 марша 1787 года.
      Затея с созывом Ассамблеи нотаблей – Станни язвительно называет ее Ассамблеей ничтожеств, и я согласна с ним – окончилась полной неудачей. Как обычно, меня обвиняют в том, что она распалась из-за меня, хотя правда заключается и том, что во всем виноваты сами делегаты. Инициатором ее издания выступил Генеральный инспектор – контролер Калон, который утверждал, что нотабли, собравшиеся в Париже же со всей Франции, способны ускорить продвижение реформ в государстве. Он ее организовал, и он же попытался влиять на принимаемые ею решения. А когда нотабли взбунтовались и оказались неспособны ни на что, кроме ссор и взаимных оскорблений, Людовик уволил Калона. Так что это была целиком и полностью идея короля, и я не имею к ней никакого отношения, что бы ни говорил по этому поводу Калон.
      Ах, если бы хоть кто-нибудь встал на мою защиту! Не моя вина в том, что Франция более не может найти кредиты или что Людовику некого больше назначать на руководящие посты. В ночных кошмарах ему снится, что английский флот приближается к нашим берегам, чтобы высадиться и завоевать нас. Он кричит во сне: «Я сдаюсь! Сдаюсь!» И когда такое случается, рядом с ним нет ни Калона, ни других нотаблей, чтобы утешить его. Утешаю и успокаиваю его я, а не кто-то другой. Я подбадриваю его. А на следующий день, по настоянию Людовика, я встречаюсь с министрами, потому что он не может заставить себя разговаривать с ними так, как должно королю. Я единственная, кому он доверяет. И я не могу обмануть его доверие и подвести его.
 
       6 апреля 1787 года.
      Ассамблея нотаблей кое-как функционирует, хромая на все четыре ноги. Я похожа на нее, потому что тоже с трудом ковыляю по жизни, зачастую не справляясь со своими четырьмя детьми. А о своей крошке, маленькой Софи, вообще не могу писать, меня душат слезы. Она такая крошечная и слабая, что, когда она родилась, доктор Сандерсен покачал головой и сочувственно похлопал меня по руке. В словах не было нужды. Я знаю, он думал, что она скоро умрет. Тем не менее, к всеобщему удивлению, малышка все-таки взяла грудь и начала сосать, так что она все еще с нами, пусть совсем крошечная и слабенькая.
      По ночам я сижу у кроватки Софи, качаю ее и напеваю колыбельные, и иногда ко мне на колени забирается Луи-Иосиф и замирает, прижавшись. Луи-Шарль, мой здоровый сынишка, радует меня своей силой и жизнерадостностью, но он боится темноты и зовет меня к себе по ночам. Да и Муслин время от времени нуждается в утешении и комфорте, хотя ей скоро исполнится девять лет и она стала настоящей маленькой дамой. Мне положительно необходимо выспаться. В последнее время я ощущаю постоянную усталость. Доктор Буажильбер говорит, что мое тело изнурено и истощено четырьмя беременностями. А как же женщины-крестьянки, у которых в моем возрасте часто бывает по десять-двенадцать детей и которым еще хватает сил работать в поле и убирать урожай наравне с мужчинами? Я думаю, меня измучили тревога и беспокойство.
 
       26 мая 1787 года.
      Вчера новый первый министр королевства, архиепископ Ломени де Бриенн, распустил Ассамблею нотаблей и отправил благородных господ по домам. Они были очень злы, и я уверена, что мы еще услышим о них. Но главный вопрос по-прежнему остается открытым: сумеет ли новое правительство получить кредиты?
 
       12 июня 1787 года.
      Всю неделю лил дождь, и я ни разу не смогла выйти наружу. Меня раздражает буквально все, я не нахожу себе места. Софи отказывается брать грудь.
 
       15 июня 1787 года.
      Софи по-прежнему не хочет сосать молоко и часто плачет. Я все время сижу с нею.
 
       17 июня 1787 года.
      Мне достает сил только на то, чтобы молиться. Умоляю тебя, Господи милосердный, не дай моей маленькой девочке умереть.
 
       23 июня 1787 года.
      Дна дня назад мы присутствовали на поминальной мессе по Софи, после чего похоронили ее в лимонной роще в Маленьком Трианоне, рядом с могильным камнем, который я поставила много лет назад в память о своем неродившемся ребенке.
      На похоронах Софи было очень мало людей. Она не имела значения ни для кого, кроме меня, хотя была принцессой Франции. Она не прожила и года. Да упокоит Господь ее бессмертную душу!
 
       13 июля 1787 года.
      После смерти Софи я почти не выхожу из своей комнаты. У меня напрочь пропал аппетит. Единственным утешением служат мои дети, особенно мой маленький chou d'amour как я его называю, мой Луи-Шарль. Ему уже исполнилось два годика, и он ни минуты не может усидеть на месте, столько в нем нерастраченной энергии. Муслин и Луи-Иосиф играют в карты, шалунишка гоняется за моими собачками, а потом со смехом убегает по коридору от Софи, которая пытается догнать его. Аббат Вермон очень добр со мной. В его присутствии я всегда обретаю покой и утешение. Недавно я подсчитала, что он остается моим духовником с тех пор, когда мне было двенадцать-тринадцать, то есть вот уже почти двадцать лет. Он был рядом со мной все это время, когда я так нуждалась в нем.
 
       2 августа 1787 года.
      Я приехала в Сент-Клод вместе с детьми. Луи охотится в Компьене. Из Парижа приходят сплошь дурные вести, и я больше не хочу их слышать.
 
       9 сентября 1787 года.
      Случилось чудо. Вчера я находилась во внешнем дворике дворца, который был битком забит экипажами, повозками и тележками, собирающимися в кавалькаду для ежегодного переезда в Фонтенбло. Я присматривала за тем, как в повозку Любимый шалунишка укладывают вещи Луи-Иосифа, хотя обычно полностью полагаюсь в этом на своих слуг. Словом, я случайно оказалась там, стоя в пыльном дворике, когда вдруг увидела, что в главные ворота въезжает белый экипаж с гербом короля Густава на дверцах. Я сразу же поняла, что это Аксель.
      Когда он вышел из кареты, мне показалось, что выглядит он совсем не так, как раньше. И не только потому, что на нем не было напудренного парика, а его собственные светлые волосы были собраны в узел на затылке. На его лице была написана решимость. Я чувствовала, что в нем что-то изменилось.
      Я была сама не своя от радости, что вижу его. Я-то воображала, что больше никогда не увижу его, и пыталась примириться с тем, что уступила его Маргаретте фон Роддинге. Людовик тоже был очень рад видеть его и тем же вечером за ужином начал рассказывать Акселю о растениях и животных, которых встречал в лесу (король возобновил работу над своей книгой «Флора и фауна Компьенского леса»). Аксель, в свою очередь, поведал нам о военных буднях, о том, что между Швецией и Россией началась война, и о том, как он водил войска в бой. Он ни словом не обмолвился о своей семье, и я тоже не касалась в разговоре этой темы. Только на следующий день, когда мы встретились в Маленьком Трианоне, он заговорил о своей личной жизни.
      – Расставаясь с вами, чтобы отправиться в Италию вместе с королем, я полагал, что между нами все кончено. Я думал, что смогу заставить себя жениться, отказаться от своей бродячей жизни и забыть свою большую любовь. – При этих словах он поцеловал меня и погладил по щеке. – Я старался, но у меня ничего не получилось. Я не могу и дальше обманывать себя. Я не могу жить без вас. – Он улыбнулся. – На меня рассердились очень многие, когда в конце концов я решил, что женитьба – это не для меня.
      – Вы отказались от брачного союза! Но я думала, что все уже решено и устроено.
      – Не совсем. Я ведь, собственно говоря, так и не сделал предложения.
      Я почувствовала, что голова у меня идет кругом, а в теле появилась какая-то необыкновенная легкость. Мне казалось, что еще мгновение, и я воспарю над землей подобно одному из воздушных шаров Шарло.
      – А ведь я все это время думала, что потеряла вас навсегда.
      – Вы никогда не потеряете меня. Я всегда буду с вами рядом.
      И мы, обнявшись, обменялись долгим поцелуем. После этого мы говорили только о том, как нам хорошо вместе.
 
       20 сентября 1787 года.
      Аксель живет с нами в Фонтенбло, но время от времени уезжает в Париж, чтобы устроить какие-то дела короля Густава и решить некоторые военные вопросы. Когда он возвращается из столицы, черты его лица всегда искажены гневом, а губы плотно сжаты.
      – Весь город как будто сошел с ума! – вспылил он два дня назад, вернувшись из своей последней поездки и придя в мои апартаменты. – На улице было столько народу, что мой экипаж не смог пробиться сквозь толпу. А что они кричали! Они угрожают всем нам. Вас называют не иначе как «мадам дефицит», что вам наверняка известно. Людовик у них – «Людовик-цыпленок» или «Людовик-тройной подбородок». Они водят хороводы, поют и танцуют вокруг костров, совсем как краснокожие, которых я видел в Вирджинии. Даже образованных и утонченных людей захватила лихорадка критического отношения к правительству. Я отправился на званый обед, а за столом только и разговоров, что у нас больше нет правительства, и что нам нужны новые министры, и что необходимо созвать Генеральную ассамблею.
      – Это еще что такое?
      – Какое-то средневековое сборище, если не ошибаюсь. Им нравится эта бредовая идея, потому что она напоминает об английском парламенте. А вы знаете, что сейчас у парижан в большой моде все английское!
      Это было правдой. В столице началось повальное увлечение английской одеждой, английскими прическами, даже английской манерой ходьбы, которая лично мне кажется странной и даже непристойной.
      – Самое тревожное то, что весь город с увлечением погрузился в политические спекуляции. В каждой кофейне открылись клубы и дискуссионные общества, и, кажется, нет ни одного человека, который бы к ним не принадлежал. Стены увешаны политическими лозунгами и уродливыми карикатурами. Париж затаил дыхание в ожидании взрыва.
      Я заговорила об этом с архиепископом Ломени де Бриенном, когда он привез мне очередные бумаги на подпись Людовику. Он заявил, что ему известно о неспокойной обстановке в Париже, но, по его мнению, это всего лишь временное помешательство, вызванное несколькими возмутителями спокойствия. Он уверил меня, что очень скоро все вернется на круги своя. Архиепископ далее привел мне пример из прошлого Франции, когда король Людовик XIV был еще мальчишкой, то есть примерно сто лет назад. Тогда в Париже тоже собирались толпы недовольных, громящих продуктовые лавки, и повсюду была слышна критика в адрес правительства. Но с течением времени все успокоились, порядок был восстановлен.
      Позже я нашла описание тех неспокойных времен в одной из исторических хроник Людовика. Чем больше я читала, тем беспокойнее становилось у меня на душе. Восстание в детстве Людовика XIV, получившее название Фронды, началось после того как выяснилось, что у правительства нет денег. Простой люд взбунтовался, парламент Парижа восстал, так что в конце концов королева, правившая от имени своего сына, вынуждена была уступить воле народа.
      Сидя у окна и читая о давно прошедших временах, я не могла не думать о том, что нынешняя ситуация как две капли поды походила на давнишнюю. У нашего правительства тоже нет денег. Народ готов взбунтоваться, а Людовик и так все время повторяет, что парижский парламент похож на бочку с порохом. Неужели и мне, королеве, которой часто приходится действовать вместо своего супруга, придется подчиниться воле народа?
 
       2 ноября 1787 года.
      В последние дни у меня совсем нет времени, чтобы вести записи в дневнике, но сегодня я напишу несколько строчек, чтобы отметить свой тридцать второй день рождения. Боже, как же я постарела! Софи находит в моей прическе все новые и новые седые волосы и вырывает их.
 
       8 декабря 1787 года.
      Мы пытаемся экономить. Большая часть моих домашних слуг была уволена, равно и половина всех садовников в Маленьком Трианоне. Мне было очень жаль расставаться с ними, вдобавок меня снедало беспокойство. Как они теперь будут кормить свои семьи? Среди уволенных был один садовник, настоящий гигант, который ухаживал за моим садом много лет. Он вскапывал землю, сажал растения, полол сорняки, и с ним я простилась особенно тепло. Он кивком выразил мне свою признательность, но не улыбнулся в ответ. Кто же наймет на работу огромного мужчину с такой устрашающей внешностью? Как он будет сводить концы с концами? По-моему, он не работал больше нигде, кроме Версаля. Я хотела дать ему кошель с монетами, но аббат Вермон посоветовал не делать этого.
      – Если вы наградите одного, то должны наградить и всех, – предостерег он меня. – В противном случае ваш поступок принесет больше вреда, чем пользы.
      Но я положительно не могу дать денег всем им. У меня их тоже нет. Если бы они только знали, на какие жесткие меры я отважилась ради экономии. Я не стала заказывать новые платья у Розы Бертен. Вместо этого четыре швеи переделывают мои старые платья, нашивая на них кружева и другую отделку. Я называю их старыми, хотя на самом деле большинство из них почти новые. Я их практически не носила, и они хранились в моих сундуках, аккуратно переложенные тафтой. Новые весенние платья для Муслин будут перешиты из моих старых нарядов. Пока что для нового платья ей требуется всего несколько локтей материи.
      Лулу выставила на продажу несколько больших коробок с моими атласными и парчовыми туфельками. До сих пор я обращалась с ними очень небрежно, но этого больше не повторится. Вместо того чтобы надевать каждую пару только один раз, как я поступаю с перчатками, я буду носить их до тех пор, пока в них можно будет ходить, а потом отдам в починку. То есть надену их два или три раза, по крайней мере.
 
       18 декабря 1787 года.
      Наш архиепископ Ломени де Бриенн слишком болен, чтобы продолжать исполнять обязанности первого министра. Прочие министры откровенно не хотят работать с ним, так что на него и легла основная ответственность за руководство нашим крайне несостоятельным правительством. Скоро он должен выйти в отставку. Что же мы будем делать, когда он уйдет?
 
       1 февраля 1788 года.
      Не зря говорят: «Беда не приходит одна». Все проблемы свалились нам на голову одновременно. У Луи-Иосифа сделалась лихорадка, он ужасно исхудал и большую часть времени проводит в постели. Его бедная спина причиняет сильную боль, он смотрит на меня большими, измученными глазами и говорит:
      – Прости меня, мамочка.
      От жалости у меня разрывается сердце.
      Людовик распустил непокорный парижский парламент, что вызвало новую волну недовольства и открытого неповиновения не только в Париже, но и в других городах. Аксель настоятельно советует мне уговорить Людовика отречься от престола и передать власть Станни – пусть он правит как регент, пока не подрастет Луи-Иосиф. Аксель говорит, что Станни не допустит дальнейшей эскалации напряженности. Он наверняка пустит в ход войска, произведет массовые аресты и принудит недовольных к повиновению.
      Но я знаю, что Людовик никогда не согласится на такой шаг. Уж слишком сильно он ненавидит Станни. Кроме того, Людовик воображает, что, несмотря на все свои недостатки и страх открытой конфронтации, понимает глубинные чаяния своих подданных и может стать для них хорошим правителем. Аксель говорит, что подобное заблуждение очень опасно, и оно служит доказательством того, что Людовик не годится на роль короля.
 
       3 апреля 1788 года.
      Вот уже некоторое время Аксель живет в апартаментах прямо надо мной, которые я распорядилась отремонтировать и отреставрировать для него. Их обогревает гигантская шведская печь, а прислуживают ему тоже шведы. Теперь нам намного легче проводить время вместе, легче, чем когда бы то ни было. Людовик ничего не говорит, но, разумеется, ему известно, что мы с Акселем – любовники, и я чувствую, что он смирился с этим. Он доверяет мне. Он знает, что я не предам его и не брошу одного. Я верю, что он хочет, чтобы я была счастлива. Кроме того, он доверяет и Акселю, и полагается на его любовь ко мне, справедливо считая, что она пойдет на пользу всей королевской фамилии. Можно не говорить, что Людовик даже не подозревает о том, что Аксель мечтает, чтобы он добровольно отказался от французской короны.
      Официально Аксель является представителем короля Швеции Густава при французском дворе. Точно так же, как граф Мерси является представителем моего брата, императора Иосифа. Неофициально Аксель остается нашим другом и советчиком, и он намного лучше подходит для этой роли, чем граф. То, что Аксель при этом и мой любовник, не имеет никакого значения – кроме как для меня, естественно.
 
       15 апреля 1788 года.
      Вчера вечером в наступающих сумерках мы с Акселем сидели на качелях в дворцовом саду, где растут розы. День был теплым, даже жарким, и вечер выдался очень приятным, воздух был напоен благоуханием первых распустившихся цветов. Голова моя покоилась на плече Акселя, он искоса поглядывал на меня и улыбался. Мы сидели молча, нам не нужны были слова, мы наслаждались окружающей спокойной красотой и медленным наступлением ночи.
      Звук тяжелых шагов заставил меня вздрогнуть и оцепенеть. Спустя мгновение показался Людовик, он в одиночестве шел по дорожке в нашу сторону.
      – А-а, добрый вечер, – заявил он, подойдя поближе. – Да, вечер просто чудесный. А я вышел взглянуть на хеномелес японскую. Обычно она начинает цвести примерно в это время, в середине апреля. В Компьенском лесу она тоже встречается, знаете ли. Но там она зацветает раньше, в первых числах апреля.
      – Не хотите ли присоединиться к нам, ваше величество?
      – М-м… пожалуй, на минуточку. С удовольствием посижу с вами.
      Он опустился на соседнюю скамейку, отчего старое дерево протестующе заскрипело под его весом. Воцарилась неловкая тишина. Внезапно король вскочил на ноги.
      – Вы должны извинить меня. Солнце садится, а мне еще нужно взять образцы цветов с деревьев, пока окончательно не стемнело.
      – Да, в самом деле, – согласилась я. – А я, пожалуй, еще немного посижу здесь.
      – Разумеется. Сидите, сколько вашей душе угодно. Если это доставляет вам удовольствие.
      И с этими словами он, насвистывая, заковылял в направлении вишневого сада.
 
       16 мая 1788 года.
      Идет война, война за душу Людовика. По крайней мере, я думаю, что именно так отнесся бы к происходящему Жан-Жак и написал бы об этом.
      Это война между освященным в веках правлением и новыми веяниями, пришедшими к нам из Англии. Людовик пришлет только первый путь, тот путь, которым шел его дед, Людовик ХV, моя мать и большинство королей в Европе. Слово короля – закон, он олицетворяет собой высшую власть. Да здравствует король!
      Но новый королевский советник Малезерб пытается убедить Людовика следовать английскому пути. Малезерб призывает короля написать конституцию и предложить ее народу. «Разделите с ним власть, – говорит он. – Только так можно спасти и сохранить монархию».
      Война продолжается.
 
       11 июня 1788 года.
      Жара стоит невыносимая. Мы сидим у открытых окон, но воздух абсолютно неподвижен, в нем не ощущается ни малейшего дуновения ветра. Фрейлины постоянно обмахивают меня веерами, и я пытаюсь отдохнуть. Сильнее всего страдают дети.
 
       12 июня 1788 года.
      Сегодня утром откуда ни возьмись налетел сильный ветер, с корнем вырывая кусты и деревья в саду. Я отправила Эрика в Маленький Трианон, чтобы он помог деревенским жителям спасти животных. Ветер выл с такой силой, что напоминал шум водопада или рев горной реки, бегущей по камням в теснинах скал. Страшный звук.
      Мы быстро затворили все окна и постарались увести обитателей дворца в погреба, где хранится вино и съестные припасы на льду. Отовсюду до нас доносился звон разбивающихся стекол. Людовика нет, он на охоте. Я надеюсь, что с ним все будет в порядке.
 
       14 июня 1788 года.
      Все только и говорят о том, что это Господь послал нам ураган, чтобы напомнить, что отнюдь не человек является владыкой природы. Кое-кто уверяет, что таким образом Господь наказывает непокорных парижан за неподчинение своему королю. Со всех концов Франции, начиная с Гента на севере и заканчивая Туром на юге, гонцы привозят сообщения о бедствиях и огромном уроне, нанесенном ураганом. Сильный ветер уничтожил посевы пшеницы и фруктовые деревья, а страшный град погубил тысячи птиц и животных. Грядет голод.
      Сколько же еще нам предстоит вынести в этот ужасный год?
 
       29 июня 1788 года.
      Ураган давно прошел, а вред, причиненный им, остался. На бирже произошел настоящий обвал цен, и Генеральный инспектор-контролер на собственные деньги организовал фонд помощи пострадавшим. Актеры театра «Комеди Франсэз» дали благотворительное представление, вырученные средства от которого пойдут тем, кто лишился крова над головой и домашнего хозяйства.
      Меня официально уведомили о том, что задолженность казначейства составляет двести сорок миллионов франков. Я не могу представить себе эту сумму.
 
       8 августа 1788 года.
      Парижане в ярости, и никто в столице не чувствует себя в безопасности. Лулу ездила в город по срочному делу и вернулась смертельно бледная и напуганная. Ее экипаж забросали яйцами и отбросами. Мне она сказала, что уже отчаялась выбраться из столицы живой.
      А произошло то, что было сделано официальное объявление о долгах правительства. Казна пуста, вследствие чего платежи наличными прекращаются. Вместо денег в оборот запущены листы бумаги, на которых указаны суммы, которые, быть может, будут выплачены в неопределенном будущем. Но никто не верит, что правительство сдержит свои обещания. Парижане чувствуют себя обманутыми. У них появился еще один лишний повод возненавидеть нас.
 
       1 августа 1788 года.
      Меня гложет чувство вины: я так счастлива с Акселем, в то время как остальная Франция страдает. Я познала всю радость, которую могла предложить мне судьба. Какая же я счастливая! Я говорю так, несмотря на то что в моей жизни было достаточно горестей и печалей, и, скорее всего, еще немало предстоит в будущем.
      Ничего, переживу. Я самая счастливая женщина на земле.
 
       1 сентября 1788 года.
      Перед лицом беспрецедентного давления и критики, перед угрозой продолжающихся бунтов Людовик уступил настоятельным советам Малезерба и присных. Он объявил, что в следующем мае будет созван Генеральный Совет. Архиепископ Ломени де Бриенн подал в отставку, и нам впоследствии рассказывали, что, услышав эту новость, тысячи парижан собрались в Пале-Рояль и радостными криками приветствовали это событие. Некер восстановлен в должности министра финансов. Говорят, что сразу же после своего назначения он занялся поиском новых займов и восстановлением кредитоспособности французского правительства.

       15 апреля 1789 года.
      События следуют одно за другим слишком быстро. Часто я ощущаю себя растерянной и сбитой с толку их неожиданными поворотами. Мне пришлось воздержаться от ведения записей в своем дневнике, потому что дважды я обнаруживала, что его читают слуги. Мой старый тайник в желтой китайской вазе, в которой я хранила отрывочные записи на клочках бумаги, более не годится. Но теперь я нашла новое укромное местечко. О моем дневнике знает Аксель и еще Шамбертен. На тот случай, если со мной что-нибудь случится, дневник должен пережить свою хозяйку. Он достанется Луи-Иосифу и его наследникам. Я хочу, чтобы они знали правду, а не ту бесконечную ложь, которую распространяют обо мне враги.
      Со всех концов Франции съезжаются делегаты, чтобы принять участие в работе Генерального Совета, о котором было столько разговоров и споров прошлой осенью и зимой. Они прибывают сюда, в Версаль, подальше от беспорядков и демонстраций в Париже. Местные жители в восторге, потому что делегатам нужно где-то жить, и теперь комнаты в городе сдаются по очень высоким ценам.
      Мы пригласили из Англии очередного специалиста, чтобы он осмотрел Луи-Иосифа, который вот уже три месяца не встает с постели. Помимо всех напастей, у него сильно болит горло. Софи дает ему чай с экстрактом эвкалипта и парит ноги. Луи-Иосиф не снимает шерстяной шарф, которым у него обмотана шея, хотя погода стоит уже очень теплая. Он жалуется на неприятный привкус во рту, а также на постоянную тупую боль в спине и боку.
      Я сижу у его кровати, но у меня накопилась хроническая усталость, так что часто я просто засыпаю у его изголовья. Очнувшись, я замечаю, что держу его за руку, маленькую и бледную. В свете свечей она кажется совсем прозрачной, и я вижу голубую паутинку вен и прожилок. Пальцы у него длинные и узкие, как у скрипача. Во сне он часто кашляет, вздрагивая всем телом, пальцы его подергиваются у меня в ладонях, и я крепче сжимаю их, стараясь успокоить и вдохнуть в него силы, которые еще остались у меня.
 
       30 апреля 1789 года.
      Специалист-англичанин говорит, что легкие Луи-Иосифа медленно сжимаются, потому что позвоночник искривляется все сильнее по мере того, как он взрослеет. К сожалению, врач ничем не может ему помочь.
      Мы продолжаем ухаживать за ним, но после каждого приема пищи его неизменно тошнит. Немного помогает то, что мы даем ему пососать лед. Щеки у него горят в лихорадке, но он улыбается мне, и я знаю: ему приятно, что я рядом. Людовику невыносимо видеть страдания сына, посему он задерживается у его постели всего на несколько минут. Король расстраивается и начинает плакать, при этом он не хочет, чтобы слуги видели его слабость. Иногда он впадает в бешенство и начинает пинать стены и двери. Он ушиб левую ногу, она распухла, и доктор Буажильбер прикладывает к ней припарки.
      Завтра состоится торжественное официальное открытие Генерального Совета.
 
       6 мая 1789 года.
      Вчера я сопровождала Людовика на первое заседание Генерального Совета. Я составила для него речь и помогла выбрать подходящий наряд. Он очень нервничал, но, на мой взгляд, вполне справился со своей задачей.
      Мы вошли в зал заседаний под звон колоколов, отбивающих полдень. Церемониймейстеры преклонили колена, делегаты и зрители замолчали, и в зале воцарилась такая тишина, что я слышала шарканье золоченых туфлей Людовика и бряцание шпаг королевских гвардейцев, составлявших наш почетный эскорт.
      Обстановка была очень торжественной и даже величественной – просторный зал выглядел внушительно со строгими дорическими колоннами, балконами и мозаичным потолком. Людовик сидел на троне, обитом красным бархатом, а ниже рядами располагались места, предназначенные для нескольких сотен депутатов. Среди них попадались и церковные сановники в черно-белых парадных одеждах, кое-кто из них надел ярко-красные кардинальские шапки и накидки, означающие их принадлежность к иерархам церкви. Знатные дворяне щеголяли парадными шпагами и разноцветными мундирами, их шляпы, башмаки и пальцы украшали многочисленные драгоценные камни, сверкающие холодным блеском. Последними были представители третьего сословия, простолюдины в простых строгих черных костюмах и белых париках.
      Тишину нарушили несколько криков «Да здравствует король!», но их было немного. Потом мне рассказали, что когда в зал вошел Некер, его встретили бурными и продолжительными аплодисментами.
      Мне было трудно сосредоточиться на происходящем, поскольку из головы у меня не выходил Луи-Иосиф, да и прошлой ночью мне почти не пришлось сомкнуть глаз, но все-таки я прислушивалась к речам. Людовик обратился к присутствующим с речью, он говорил в отеческой, мягкой и доброжелательной манере и все время щурился, поскольку плохо видел без очков. Некер монотонно бубнил о чем-то на протяжении трех или четырех часов, и его выступление походило на долгую проповедь. Мне было невыносимо жарко, и несколько раз я едва не заснула.
      Когда мы уходили, несколько человек закричали «Да здравствует королева!» – и я поблагодарила их реверансом. Увидев это, они закричали громче, и я снова сделала реверанс, на этом раз дольше и ниже.
 
       10 мая 1789 года.
      Сегодня при дворе снова много разговоров о том, что ночью в небе были видны белые огни, которые называются «полярное сияние». Аксель объяснил, что для Швеции это вполне обычное явление, но во Франции оно случается чрезвычайно редко. Говорят, что это знамение и что вскоре должно случиться нечто необычайное.
      Нам было и еще одно знамение. Примерно неделю назад Людовик вскарабкался на подмостки, установленные во внутреннем дворике дворца. Он хотел взглянуть, как рабочие ремонтируют фасад. Высоко над землей он оступился и полетел вниз. Он наверняка бы разбился, если бы упал на каменные плиты двора. Но по счастливому стечению обстоятельств его спас один из рабочих, который успел схватить короля за камзол и сохранил ему жизнь.
      Странные белые огни в небе, чудесное спасение Людовика от неминуемой смерти, болезнь Луи-Иосифа… Все это, вместе взятое, внушает мне даже не страх, а ужас. Я написала обо всем Иосифу.
 
       22 мая 1789 года.
      Мой дорогой и любимый сын превратился в тень себя прежнего. Исхудавший и почти прозрачный, он лежит на белых простынях в постели. Он пытается заговорить, но с губ его срываются лишь неразборчивые звуки. Иногда, стоит мне войти в комнату, он отворачивается лицом к стене. Я приношу ему леденцы с конской мятой, которые он с удовольствием сосет.
      Доктора исследуют его мочу и встревоженно качают головами, бормоча «Очень болен» и «Смертельно болен».
      Я молюсь Святому Иову, а на шею Луи-Иосифу повесила медальон с изображением Христа. «Возьму на себя страдания маленьких детей», – говорил Иисус. У меня все больше седых волос.
 
       29 мая 1789 года.
      Сегодня я держала спящего Луи-Иосифа за руку, когда слуги пришли обмерить его.
      – Для чего? – вскричала я.
      – Чтобы сделать гроб по размеру, мадам, – ответили мне.
 
       2 июня 1789 года.
      Сегодня во всех церквях и храмах Франции прошли богослужения, на которых прихожане молились о сохранении жизни дофина. Даже депутаты прекратили на время свои склоки и споры по поводу голосования, чтобы склонить головы и помолиться за мальчика, который должен был стать Людовиком XVII. Его соборовали перед смертью.
 
       12 июня 1789 года.
      Я пришла в свое тайное убежище, в грот в Маленьком Трианоне, чтобы предаться скорби в одиночестве. Четыре дня назад Луи-Иосиф был предан земле. Нам не разрешили присутствовать на его похоронах, поскольку это была официальная церемония, организованная государством для прощания с наследником престола. В данном случае закон запрещает родителям принимать в ней участие. Мы с Людовиком скорбели о нем в одиночестве в часовне, и к нам присоединился аббат Вермон. Он плакал, не скрывая слез, потому что очень любил Луи-Иосифа за кротость и добродетель.
      Неужели все те, кто проявляет кротость и смирение, должны умереть? Каковы же в таком случае мои перспективы? Я знаю, что в душе моей есть место добродетели. Я продолжаю раздавать еду – не только в Версале, но и в Париже, где в последние недели цена на хлеб подскочила до небес. Парижане голодают и ропщут.
      Да, во мне живут и доброта, и великодушие. Но я никак не могу назвать себя кроткой и смиренной. Совсем наоборот. Когда министры приходят ко мне и оставляют на подпись Людовику (то есть мне) очередную кипу бумаг, я начинаю громко протестовать.
      – Как вы можете приходить к нам в такое время? – вопрошаю я. – Разве вы не видите, что и мы, и весь двор в трауре?
      Я разговариваю с ними зло и раздраженно, министры и их заместители отводят глаза, кладут бумаги мне на стол и поспешно удаляются.
      У меня нет физической возможности прочитать все документы, которые они приносят. Я бы не могла сделать этого, даже если бы не чувствовала постоянной усталости, не была в подавленном состоянии и не скорбела о сыне.
      Слава Богу, что я могу побыть одна хотя бы здесь, в своем гроте. Я сижу на мягком зеленом ковре из мха и слушаю журчание ручейка. Меня охраняет Эрик. Под его защитой я чувствую себя в безопасности.
 
       7 июня 1789 года.
      Сегодня утром я усадила Людовика за стол и как могла убедительно заявила ему, что он должен немедленно предпринять какие-то меры, если хочет сохранить монархию.
      Людовик сидел передо мной взъерошенный и растрепанный, ему нездоровилось, поскольку вчера вечером он съел и выпил чересчур много. Я дала ему пожевать зимолюбки и ромашки, чтобы стало легче.
      Ситуация в Париже намного серьезнее, чем нас стараются в том уверить. От многих людей я слышала, что депутаты третьего сословия постепенно берут верх в Генеральном Совете. В этом их поддерживают парижане, которые более не питают уважения к законам или традициям. Депутаты пытаются свергнуть законное правительство и образовать свое.
      – Теперь все зависит только от солдат, – сказала я Людовику, ощущая нервное напряжение во всем теле. На скулах у меня заиграли желваки. – Вы должны отдать им приказ о роспуске Генерального Совета. Все политические дискуссионные клубы, ведущие подрывную агитационную деятельность, следует немедленно запретить, а в Париже и других городах, в которых произошли беспорядки, необходимо ввести комендантский час.
      Людовик сидел молча, не поднимая глаз от стола, и жевал свои травы. Я прекрасно понимала, что ему не нравится то, что я говорю, и он страшится того, что предстоит проявить твердость – даже жестокость – применительно к своим подданным.
      – Вам нельзя более терять время, – убеждала я его, – промедление смерти подобно. Пока еще солдаты сохраняют вам верность, но им не платили жалованье вот уже несколько месяцев, и с каждым днем они все яснее понимают, что происходит. Из-за вашей нерешительности мы можем рассчитывать только на солдат, потому что сейчас они представляют собой единственную государственную власть, которая осталась во Франции. Они делают все от них зависящее, чтобы поддержать закон и порядок, но надолго ли их хватит, ведь недовольные голоса звучат все громче и громче? Солдаты тоже люди. Они хотят иметь гражданские свободы, хотят иметь хорошее правительство и обеспеченное будущее. И все эти радикальные политические разглагольствования лишь вселяют в них неуверенность. Аксель и маркиз де ля Тур дю Пен, который, если вы помните, обеспечивает нашу защиту и охрану здесь, в Версале, только что вернулись после инспекционной поездки в Париж. Они были в казармах Национальной гвардии. Так вот, они говорят, что половина гвардейцев превратилась в республиканцев и им не нужна монархия! Так что их лояльность – не более чем иллюзия.
      – Тогда как я могу приказать им разогнать Генеральный Совет, если им нельзя доверять?
      – Граф Мерси говорит, что для этого нужно перебросить в Париж полки из Бреста, Ренна и Лонжюмо. Западная Франция еще не поражена язвой антироялизма. Перебросьте сюда солдат из западных провинций, пусть их будет как можно больше, и всех полицейских в радиусе пятидесяти километров от столицы. Разрешите им в случае необходимости стрелять в делегатов и бунтовщиков. Это позволит быстро остудить горячие головы и навести порядок!
      – А как же быть с обещаниями, которые я дал депутатам всего две недели назад? О них я говорил в речи, которую вы написали для меня. Я ведь пообещал им быть верным другом и хорошим отцом. Я и есть их отец…
      Голос у него сорвался. Я не сомневалась, что в это самое мгновение он вспомнил о бедном Луи-Иосифе. Я постаралась не обращать внимания на эту вспышку, хотя и у меня в глазах стояли слезы.
      – Так будьте им хорошим отцом и накажите за неповиновение! Не позволяйте им отобрать у вас отеческую власть!
      – Вы же знаете, я никогда не мог наказывать детей.
      – Пришло время научиться этому. Я помогу вам. И граф Мерси, и маркиз, и Аксель…
      Людовик сделал такой жест рукой, словно отмахивался от назойливой мухи.
      – Я не могу… я не должен… мне нужно время все обдумать.
      – Времени на размышления не осталось. Пришло время действовать.
      В эту секунду я горько сожалела о том, что я не мужчина. А как было бы хорошо оказаться сильным мужчиной, способным встряхнуть моего супруга, заставить его встать на ноги, призвать генералов и отдать им необходимые распоряжения. Заставить его сделать то, что должно, пусть даже для этого потребуется применить силу. Силу физическую и силу слов.
      – У меня болит голова, – пожаловался Людовик. – Мне нужно выйти на свежий воздух и прогуляться, чтобы в голове прояснилось.
      Я поняла, что собирается сделать король.
      – Не уезжайте сегодня на охоту. Сейчас каждый час на счету.
      Но он уже поднялся на ноги и заковылял по коридору, стараясь удрать от меня и от долга, который призывал его остаться и сделать то, что необходимо.
      Я окликнула его, и собственный голос показался мне очень похожим на голос моей матери. Но он уже ушел.
 
       15 июля 1789 года.
      Водоворот событий захлестнул нас. Людовик сделал то, на что у него хватило духу, то есть отправил войска окружить столицу. Но при этом король отказался силой распустить Генеральный Совет. Несмотря на мои гневные речи и даже мольбы, несмотря на срочные послания от министров и военных командиров, он не смог заставить себя применить силу или хотя бы пригрозить ее применением.
      Последствия оказались воистину ужасными.
      В Париже создан Комитет самоуправления, не подотчетный никому. Все войска вынуждены отступить за пределы города, но это временная мера, потому что парижане страдают от голода и не могут сопротивляться вечно. Простолюдины врываются в оружейные лавки и вооружаются. Генеральный Совет переименовал себя в Национальную Ассамблею, верховодят в которой низшие сословия. Вчера разъяренная толпа атаковала крепость Бастилию, где содержится Амели, и растерзала ее коменданта. Амели оказалась на свободе. Эрик говорит, что не знает, куда она исчезла. Она не приходила домой, чтобы повидаться с ним или детьми.
 
       6 июля 1789 года.
      Все уезжают. Уехали Шарло, и Иоланда, и мадам Соланж, и мой дорогой аббат Вермон, и десятки других придворных. Все они исчезли как-то вдруг, внезапно, в страшной спешке и полной растерянности. В Версале не хватает лошадей, фургонов и экипажей на всех желающих его покинуть, поэтому некоторые отправились в путь пешком, надеясь купить лошадей и повозки в первой же деревне.
      По дворцу ходят самые мрачные слухи. Бунтовщики намерены захватить Версаль. Армии третьего сословия уже на марше, они идут сюда, угрожая убить Людовика, меня и вообще всех людей благородного происхождения. На побережье высадились англичане, и наши солдаты не в силах противостоять им. Новые слухи возникают каждый час.
      Я не знаю, чему верить, но в том, что нам следует уезжать немедленно, убеждена. По нескольку раз в день меня призывают выйти на балкон и показаться шумной и враждебной толпе демонстрантов, бурлящей внизу, во дворе.
      – Дайте нам королеву! Мы хотим королеву! – кричат они.
      Иногда бунтовщики требуют, чтобы я показала им Муслин и Луи-Шарля, и мне становится страшно за детей, когда я гляжу в разъяренные лица и слышу бранные слова, долетающие снизу. Я знаю, что они ненавидят меня одну, они наводят свои мушкеты на меня, а не на детей. Каждый раз, появляясь им на глаза, я думаю о том, что уж теперь они точно убьют меня.
 
       18 июля 1789 года.
      Повсюду царит суматоха и неразбериха. Люди мечутся из одной комнаты в другую, поспешно собирая вещи, хватаясь друг за друга. Женщины плачут, мужчины ругаются и скандалят. Все забывают поесть и спят, где придется. В любое время суток нас могут разбудить мушкетные выстрелы и звон колоколов.
      Я проиграла битву. Мне не удалось убедить Людовика оставить Версаль и укрыться в восточной крепости Метц, расположенной по другую сторону границы, где, как я уверена, мы были бы в безопасности. Направляясь в Италию, там остановился Шарло, равно как и многие другие. Идиоты-министры хотят, чтобы Людовик остался и даже переселился в Париж, чтобы противостоять бунтовщикам и злоумышленникам, которые создали свое, незаконное правительство.
      – Если вы сами не желаете уезжать, сир, то хотя бы отправьте в безопасное место свою супругу и детей, – обратился к Людовику Аксель. – Шведское правительство гарантирует им убежище и защиту. Я сам буду сопровождать их ко двору короля Густава.
      Людовик потребовал совета у министров, и те заявили, что Луи-Шарль как наследник трона не может покинуть Францию. Если он это сделает, то автоматически лишится прав на престол, как, впрочем, и сам король, если укроется за границей.
      Мне их доводы кажутся глупыми и корыстными, я так и заявила министрам.
      Людовик все никак не может принять решение. В конце концов, он прислушался к мнению министров и Станни, который пока тоже не отваживается уехать.
      – Так вот чего вы хотите! – накричала я на них. – Вы хотите, чтобы я и дети превратились в мишени для пьяной обезумевшей толпы внизу! Где же ваша честь, господа? Где ваше благородство? Стыдитесь!
      От изумления они не нашлись, что ответить, и я покинула их.
 
       21 июля 1789 года.
      Сегодня ко мне приходила Софи и рассказала о странных и необъяснимых явлениях, которые происходят в провинциях. В Нанте жители заметили драгун, приближающихся к городу, но потом они куда-то пропали. Горожане вооружились, чтобы защищаться. В Сент-Максенте видели бандитов. Их было много, несколько сотен, но они или слишком быстро скрылись, или же вообще это был лишь обман зрения. Подобные сообщения приходят отовсюду: из Безансона, Вервана и даже далекого Марселя, а также из окрестных деревень.
      Нападения на замки и убийства землевладельцев только усиливают всеобщую панику. Неужели в этой стране больше не осталось закона, чести и достоинства?
      Я назначила здравомыслящую и достойную женщину, мадам де Турсель, гувернанткой своих детей. Она не ударится и панику, останется лояльной королю и уравновешенной особой. И она будет готова увезти детей в безопасное место при малейших признаках опасности. Софи сложила в дорожный сундук и мои вещи, так что я полностью готова к переезду.
      Шамбертен втайне от короля сделал необходимые приготовления к поспешному отъезду Людовика, если в том возникнет необходимость.
 
       11 августа 1789 года.
      День за днем проходит в ожидании, мы никуда не выходим, и только дурные новости приходят ежечасно. Моя сестра Кристина прислала длинное письмо. Посланец, который доставил его, выучил послание и сжег перед тем, как пересечь границу Франции. Он знал, что ему грозит смерть, если новое правительство Национальной Ассамблеи обнаружит его. Кристина лишь повторила то, о чем твердят Иосиф и Карлотта: немедленно уезжай из Франции, пока у тебя еще есть такая возможность.
 
       25 августа 1789 года.
      Людовик настоял, чтобы я осталась и вместе с ним приняла делегацию парижан, которые всегда приходят в этот день, на его именины, в Версаль, чтобы отпраздновать его вместе с королем. Я очень удивилась тому, что парижане до сих пор чтут этот праздник, учитывая, сколькими традициями они пренебрегли за последние несколько месяцев, но согласилась на просьбу короля.
      Людовик попросил меня надеть самое простое из платьев и приколоть на голову трехцветную кокарду, символ Национальной Ассамблеи. Он сам всегда носит такую кокарду на своей шляпе в знак доброй воли. Но поскольку я с презрением отношусь и к Национальной Ассамблее, и к парижанам, которые, если называть вещи своими именами, стали в настоящее время правителями Франции, то отказываюсь угождать им.
      Я надела изящное шелковое платье цвета «замерзшие слезы», как я его называю, а на шею повесила фальшивый бриллиант «Солнце Габсбургов», который сверкает и переливается почти как настоящий.
      Поскольку я впервые официально принимала делегацию парижан с тех пор, как был созван Генеральный Совет, то приказала Лулу передать церемониймейстерам указание привести их в Зеленую залу для приемов, расположенную рядом с моей спальней. Зеленая зала отделана серебром и золотом, в ней наличествуют особые украшения из «зеленого золота», уникального для Версаля. Стены украшают гобелены, изображающие охотничьи сценки. Цвета на них яркие и сочные, картины выполнены в натуральную величину и так искусно, что создается впечатление, будто они живут и дышат. В углах залы помещены пилястры, покрытые позолотой. В целом вся обстановка и отделка залы производит величественное впечатление.
      Два десятка или около того плохо одетых парижан, которых сопровождали церемониймейстеры, с неприязнью уставились на меня. Мэр, возглавлявший процессию, небрежно поклонился, хотя по этикету обязан был преклонить колени, и пробормотал несколько приветственных слов.
      Пока он говорил о том, что в Париже свирепствует голод, я вдруг обнаружила, что не могу оторвать глаз от стоящей рядом с ним женщины. На ней была грязная белая нижняя юбка и потрепанный коричневый жакет, тонкие руки и ноги, подобно спичкам, торчали из рукавов и из-под юбки. Голова ее была покрыта шарфом, частично скрывавшим лицо, которое она старательно отворачивала в сторону на протяжении всей речи мэра. В отличие от остальных, она не разглядывала гобелены и обивку мебели, а упорно не сводила глаз со спины мэра, время от времени опуская взгляд на красно-бело-синюю кокарду, которую вертела в руках.
      Наконец мэр закончил перечислять свои жалобы, и Людовик тепло поблагодарил его. Пока делегаты собирались уходить, женщина, которая возбудила мое любопытство, сорвана с головы шарф и взглянула мне прямо в глаза.
      Это была Амели!
      Она подошла ко мне.
      – Ваше величество, – начала она, едва заметно наклонив голову, что никак нельзя было счесть даже вежливым поклоном, – быть может, вы вспомните одну из своих камеристок, которая много лет прислуживала вам в этой самой комнате и для первенца которой вы стали крестной матерью?
      От неожиданности у меня перехватило горло, но я все-таки сумела произнести:
      – Разумеется, я помню тебя, Амели. Я помню, что тебя арестовали и посадили в Бастилию по обвинению в государственной измене.
      При упоминании Бастилии парижане стали взволнованно перешептываться и уставились на Амели с выражением священного трепета на лицах. С того самого дня, когда разъяренная толпа в пригороде Фарбург Сент-Антуан захватила древнюю крепость и разнесла по камешку, с любым ее бывшим пленником обращались так, словно он был святым или героем древних легенд.
      – Она героиня! – выкрикнул кто-то. – Она достойна уважения!
      Амели улыбнулась и сделала еще один шаг ко мне, протягивая кокарду, которую держала в руках.
      – Славные парижане освободили меня.
      Все присутствующие в комнате, включая Людовика, разразились приветственными криками. Все, кроме меня. Несколько человек завопили «Долой тиранию!» и стали потрясать в воздухе сжатыми кулаками.
      Когда крики стихли, мэр, который явно чувствовал себя не в своей тарелке, заявил:
      – Мы выполнили то, ради чего приходили. Нам необходимо вернуться в гостиницу «Отель де Билль».
      – Одну минуточку, ваша честь. – Амели не сводила с меня ледяного взгляда. – Я уверена, что, прежде чем мы уйдем, королева с удовольствием примет эту кокарду, чтобы приколоть ее к своей прическе. – И она снова протянула мне ненавистную красно-бело-синюю мерзость, но я отказалась взять ее.
      – Возьмите, возьмите ее, – громким шепотом обратился ко мне Людовик.
      Я стояла неподвижно, глядя на Амели с невыразимым презрением. Спустя минуту или две, которые показались вечностью, Людовик протянул руку и взял кокарду.
      – Я с радостью приму ее от имени своей супруги, – пробормотал он, прищурившись и стараясь разглядеть выражение лиц делегатов. – И благодарю вас за то, что пришли ко мне.
      Парижане стали один за другим выходить из комнаты, и до меня донесся приглушенный возглас «Высокомерная австрийская сучка!», а кто-то затянул гнусную песенку о «мадам дефицит».
      Амели последней направилась к выходу. Подойдя к двери и невежливо повернувшись к нам спиной, она бросила на прощание:
      – Благодарю вас, ваше величество, за те приятные месяцы, которые я провела в ваших застенках. А на твоем месте, австрийка, я бы продала этот проклятый камень, который ты носишь на шее, и купила хлеба для народа!
      Церемониймейстеры схватили Амели, но Людовик сделал знак, чтобы они отпустили ее. Она презрительно усмехнулась, фыркнула, выходя из залы для приемов, и провела ногтями по позолоте двери, оставив на блестящей поверхности глубокие царапины.
 
       19 сентября 1789 года.
      Людовик по-прежнему наотрез отказывается уезжать и не желает слушать никого, кто пытается переубедить его. Однако он отдал приказ об усилении охраны Версаля и переброске во дворец дополнительных войск на случай нападения. Аксель уехал в Стокгольм с отчетом для короля Густава и по возвращении намеревается привести с собой несколько частей шведской армии.
      Под своими окнами я слышу тяжелую поступь часовых из фландрского полка и чувствую, как несколько ослабевает моя тревога. В коридоре возле моих апартаментов постоянно несут караул солдаты королевской гвардии. Эрик тоже все время находится рядом со мной. Я рассказала ему об оскорбительной выходке Амели, а он в ответ сообщил, что после освобождения из тюрьмы Амели даже не сделала попытки повидаться с ним или детьми. Он отправил малышей к своим родителям в Вену, где они будут в безопасности. Но сам он отказывается уехать, говоря, что его место рядом со мной. Я очень тронута его верностью и сказала ему об этом.
 
       23 сентября 1789 года.
      Мы собрали последний урожай зерна и фруктов в крестьянской деревне в Маленьком Трианоне, и я отправила его лично мэру Парижа, чтобы он раздал его голодающим. Нам крайне недоставало рабочих рук, когда мы собирали его, поскольку все крестьянские семейства, за исключением одного, сбежали из дворца. Животных некому кормить, и я распорядилась, чтобы Шамбертен продал их. Мне было очень грустно и жалко расставаться со своими любимицами, коровами-рекордсменками Блондинкой и Брюнеткой. Блондинка к тому же беременна. Боюсь, я никогда не увижу ее телят.
 
       26 сентября 1789 года.
      У меня появился новый повод для беспокойства. Маркиз де ля Тур дю Пен, который делал обход часовых, охраняющих дворец, сказал, что мы должны быть абсолютно уверены в том, что все ворота, ведущие во внутренние помещения Версаля, постоянно заперты. От этого зависит наша безопасность.
      Он обнаружил уязвимое место между Двором принцев и Королевским двором, где несет караул только один солдат. Охрану там нужно удвоить или даже утроить, а лояльность часовых необходимо проверять и перепроверять.
      Маркиз предложил, чтобы Людовик и я с детьми переехали в Рамбулье, оборонять который намного легче. Людовик ответил, что подумает над его предложением. Маркиз предостерегает меня, что многие дворцовые слуги скомпрометировали себя и перешли на сторону взбунтовавшихся парижан. Они остаются в Версале только потому, что все-таки надеются получить причитающееся им жалованье, но как только им заплатят, сбегут из дворца. А пока что им ни в коем случае нельзя доверять.
 
       29 сентября 1789 года.
      Вчера вечером мне удалось убедить Людовика в том, что мы должны переехать в Рамбулье. Все наши вещи погрузили в повозки, чтобы можно было выехать прямо с утра. Но когда мы проснулись, мадам Турсель сообщила, что Муслин заболела, поэтому мы решили подождать несколько дней, пока ей не станет лучше.
 
       5 октября 1789 года.
      Ах, как я жалею о том, что мы не уехали в Рамбулье! Меня одолевают дурные предчувствия. Сегодня после обеда вдвоем с Луи-Шарлем мы ходили в Маленький Трианон, и он играл в гроте. Эрик позвал меня и сказал, что меня срочно призывают вернуться во дворец, там меня ждет какое-то срочное сообщение. Я подхватила на руки Луи-Шарля, который теперь, в четыре с половиной годика, весит уже изрядно, и, скользя по мху, поспешила к тому месту, где стоял ливрейный лакей, держа на поводу двух коней.
      Слуга упал на колени прямо в грязь – недавно начался сильный дождь.
      – Ваше величество, – начал он высоким, напряженным голосом, – дворец подвергся нападению. Меня прислал маркиз де ля Тур дю Пен с просьбой к вам возвращаться немедленно. Они закрывают ворота, чтобы нападающие не ворвались внутрь.
      Мы сели на лошадей, слуга посадил к себе в седло Луи-Шарля, и мы помчались галопом под проливным дождем к мрачной громаде дворца, скрытого туманной пеленой падающей с неба воды. Солдаты фландрского полка окружили стены.
      Когда мы подскакали ближе, я вдруг подумала, как же они смогут стрелять из своих пушек и мушкетов, когда все пропитано сыростью? Аксель рассказывал мне о трудностях, с которыми он и его люди столкнулись во время американской войны, пытаясь стрелять в плохую погоду.
      Мы спешились, и я заторопилась внутрь, неся на руках Луи-Шарля, который все время норовил вырваться и протестовал. Солдаты быстро окружили нас и повели к апартаментам Людовика. Как только мы вошли во дворец, на нас обрушился хаос. Люди кричали и беспорядочно бегали, натыкаясь друг на друга. Никто никого не слушал. Церемониймейстеры, которые обычно поддерживали порядок, тоже метались подобно прочим. На лестничных площадках группами по двое-трое собирались придворные, обмениваясь последними новостями. По коридорам, ведущим к выходам или потайным убежищам, таща за собой полупустые сумки или корзинки, торопливо пробирались те, кто поддался панике. Несколько человек приветствовали меня, преклонив колени, когда я проходила мимо, но большинство были настолько заняты своими делами, что даже не обратили на меня внимания.
      Впрочем, я тоже думала только о том, чтобы быстрее оказаться в безопасности и узнать, наконец, что же происходит. Я видела толпу разъяренных людей, собравшуюся у главных ворот, ведущих во Двор министров, но в этом не было ничего необычного. Недовольные собирались там каждый день, жалуясь и оглашая воздух гневными выкриками, ожидая раздачи хлеба, а потом устраивая шумные демонстрации. Где же нападающие? Прижимая к груди Луи-Шарля, я спешила по извилистым коридорам и старым лестницам в сопровождении четырех солдат фландрского полка в апартаменты Людовика. Оказалось, что и здесь полным-полно людей, и все они говорят одновременно.
      Людовика еще не было, он отправился на охоту, и его возвращения ожидали только через несколько часов. Я передала Луи-Шарля мадам де Турсель, которая привела в кабинет Людовика Муслин и изо всех сил старалась успокоить ее. Я обняла дочку и попросила ее не плакать, объяснив, что вокруг много солдат, которые будут защищать нас, и что мы будем в безопасности, что бы ни случилось. Я послала камердинера на кухню и приказала ему принести оттуда как можно больше корзинок с едой, для нас и всех остальных, и спустя час он вернулся с хлебом, фруктами, холодным цыпленком и вином.
      Появился запыхавшийся посыльный с раскрасневшимся лицом, шум и ропот стали громче. Он загнал коня, чтобы привезти нам очередные известия. Гонец выкрикнул, что к Версалю движется толпа женщин. Они, вооружившись серпами, косами и мечами, требуют хлеба и угрожают убить короля и королеву.
      – Я только что из Севра, – продолжал посыльный. – Они прошли по нему, как стая саранчи, разграбили продуктовые лавки и пекарни, забрали хлеб и все продукты, какие только смогли найти. Говорю вам, некоторые женщины в толпе – вовсе не женщины. Среди них много мужчин.
      – Сколько их? Какое у них оружие? Почему Национальная гвардия не остановила их?
      Посыльного засыпали вопросами, но ему было известно лишь, что толпа большая, шумная, разъяренная и что она всего в нескольких километрах от дворца.
      Наконец после охотничьих забав вернулся Людовик. Он уронил на пол плащ и ягдташ, швырнул туда же тяжелый пояс, бросил окровавленный охотничий нож Шамбертену, который сопровождал его, и повернулся к нам. Опершись на спинку кресла, он с тоскливой усталостью взирал на придворных и слуг, которые взахлеб рассказывали о приближающейся толпе.
      Вокруг короля столпились министры, все до единого, за исключением вечного оптимиста Некера, уговаривая его немедленно отправиться в Рамбулье и взять нас с собой.
      Людовик тяжело опустился в кресло, и я принесла ему из кухни холодные закуски, которые он принялся жадно поглощать, не проронив ни слова.
      – Ваше величество, нельзя терять времени! – воскликнул маркиз де ля Тур дю Пен, когда напряжение в комнате стало невыносимым. – Вы должны уехать немедленно!
      – Я не хочу подчиняться нелепым требованиям, – последовал ответ. – Я не желаю трусливо бежать из собственного дворца, из моего дома.
      Кто-то из министров, я не запомнила, кто именно, поинтересовался:
      – Очевидно, вы желаете храбро лишиться жизни? – И заработал резкую отповедь Людовика в ответ на свой вопрос:
      – Мои подданные не посмеют причинить мне вред. Я их отец. Они хотят видеть во мне лидера.
      – Прошу простить меня, сир, вам, может быть, они и в самом деле не причинят вреда, но они грозятся перерезать горло королеве, – вмешался гонец из Севра. – Я слышал, как они кричали: «Мы сдерем с нее кожу живьем и нарежем ее на праздничные ленты!»
      – Я сумею защитить королеву. А сейчас дайте мне спокойно поужинать.
      Он невозмутимо принялся за еду, в то время как министры, собравшиеся вокруг его стола, продолжили дебаты. Все, кроме Некера, сошлись на том, что нам следует немедленно уехать. Я тоже решила заговорить и напомнила Людовику о том, что вот уже несколько недель мы готовы к переезду и что мадам де Турсель упаковала все необходимые детские вещи.
      Но как раз в этот момент нам стало известно, что генерал Лафайет, командующий парижским гарнизоном и Национальной гвардией, направляется во дворец. Людовик заявил, что не уедет, не проконсультировавшись с Лафайетом, который один только и мог дать ему дельный совет.
      Я чувствовала невероятную усталость, но понимала, что должна вернуться к себе и попытаться успокоить слуг – по крайней мере, тех, кто еще оставался. Я обнаружила их в Большом кабинете в состоянии крайней тревоги и беспокойства. Напустив на себя спокойствие и безмятежность, которых на самом деле не чувствовала, я обратилась к слугам с небольшой речью, надеясь вселить в них хотя бы некоторую уверенность и помочь им преодолеть страх. Продемонстрировав им твердость духа, как наверняка сделала бы на моем месте матушка, я, по очереди глядя каждому в лицо, ласково обратилась к ним, заклиная проявить мужество и не позволить кучке нарушителей закона запугать себя.
      – Эти бандиты, которые угрожают нам, не истинные французы и француженки, – заявила я, с неловкостью сознавая, что в моем французском отчетливо слышен немецкий акцент. – Это ренегаты, которые заслуживают того, чтобы их посадили в тюрьму.
      После этого я указала на королевских гвардейцев, которые несли караул прямо под окном, и предложила всем лечь спать, поскольку время было уже позднее, и хорошенько выспаться.
      Но, как выяснилось, я поторопилась. Около полуночи во дворец прибыл генерал Лафайет, и я отправилась в апартаменты Людовика, чтобы послушать, что он хочет нам сказать. Все министры по-прежнему были здесь, впрочем, как и многие придворные, прикорнувшие на диванах, в креслах или на подушках, брошенных прямо на пол. Мадам де Турсель уложила Луи-Шарля и Муслин в комнате, примыкающей к кабинету короля, который оставался самым безопасным местом во дворце.
      Вошел Лафайет. Он выглядел измученным и утомленным, и не только после долгого пути. Сапога его были забрызганы грязью, а мундир промок насквозь. С ним приехали два делегата Национальной Ассамблеи, вид которых вследствие плохой погоды и недостатка отдыха тоже оставлял желать лучшего.
      – Я привел с собой двадцать тысяч солдат, – сообщил генерал Людовику, – плюс некоторое количество парижан, которые выразили желание защитить вас. Из того, что я успел увидеть, похоже, их услуги нам не понадобятся. Поблизости действительно ошивался всякий сброд, и женщины в том числе, но при нашем приближении они разбежались. Мы не заметили вооруженной толпы.
      Делегаты Национальной Ассамблеи выразили желание, чтобы Людовик вернулся в Париж, где он будет в безопасности и сможет немедленно ратифицировать декреты Ассамблеи.
      Проигнорировав завуалированный вызов его верховной власти короля, Людовик вежливо согласился обдумать их предложение. После этого Лафайет скомандовал отбой большей части войск, включая подразделение королевской гвардии, чье присутствие под окнами внушало нам некоторое спокойствие, и мы отправились спать.
      Надеюсь, что смогу заснуть нынешней ночью. Когда я пишу эти слова, до меня доносится слитный гул – это войска возвращаются в Париж и в свои казармы в Рамбулье, находящиеся в двадцати пяти милях отсюда.
 
       6 октября 1789 года.
      Сегодня на рассвете меня разбудил глухой шум, который становился все громче и громче, пока не превратился в жуткую какофонию из испуганных криков, яростных воплей и топота множества ног.
      – Ваше величество! Ваше величество! Вставайте! Спасайтесь! Уходите отсюда как можно быстрее!
      В комнату вбежала моя фрейлина, мадам Тибо. На ней по-прежнему было платье, в котором она была вчера вечером, и я поняла, что она не ложилась, а несла караул у моих дверей.
      В открытую дверь мне была видна соседняя зала. Там стояли Эрик и несколько гвардейцев короля. Они охраняли наружную дверь. Внезапно я услышала громкие, сильные удары. Кто-то пытался выломать дверь.
      Я услышала мушкетный выстрел, а потом женские голоса, истошно вопившие:
      – Где шлюха? Нам нужна австрийская шлюха!
      Голоса начали скандировать:
      – Шлюха! Шлюха! Шлюха! Где австрийская шлюха?
      Сердце готово было выскочить у меня из груди. Дрожащими руками я поспешно натянула верхнюю юбку, которую протягивала мне мадам Тибо, и схватилась за платье. Дверь распахнулась, и я увидела, как Эрик и гвардейцы бросились вперед, пытаясь остановить нападавших и своими телами забаррикадировать дверь.
      То, что я увидела потом, навсегда сохранится в моей памяти. Это невозможно описать. У меня до сих пор дрожат руки, но я стараюсь удержать перо.
      Огромный мужчина, одетый в черное с головы до ног, вломился в комнату. В руках он держал гигантский топор, лезвие которого было обагрено кровью. Он взмахнул им и начисто снес голову одному из солдат.
      – Головорез! Головорез!
      В дверной проем хлынули какие-то люди, и я услышала, как Эрик закричал:
      – Спасайте королеву! Они хотят убить королеву!
      Топор взлетел в воздух во второй раз, и я воскликнула:
      – Эрик!
      Я не могла двинуться с места и стояла, как завороженная. Меня охватил такой ужас, что я едва не задохнулась. Мадам Тибо потянула меня за рукав.
      – Мадам, вам нужно уйти отсюда. Вспомните о своем супруге, о детях…
      Она потащила меня за собой, спотыкаясь и поминутно оглядываясь. Мы выскользнули в дальнюю дверь и побежали по коридору, который соединял мою спальню со спальней Людовика. Об этом потайном проходе не знал никто, кроме нас двоих, да еще наиболее доверенных слуг и пажей, которые часто ночевали на скамейках в этом коридоре.
      Я бежала, натыкаясь на стены и ничего не видя перед собой. В ушах стоял шум, доносившийся из моих апартаментов. Сердце разрывалось от боли и тоски. Мне хотелось вернуться, опуститься на колени рядом с телом Эрика и оплакать его. Ведь он так сильно любил меня, что, не колеблясь, отдал за меня жизнь в страшную минуту, когда это потребовалось. И когда-то, давным-давно, я тоже любила его.
      Когда мы подбежали к двери, ведущей в апартаменты Людовика, она была заперта. Мы принялись стучать, крича от нетерпения и страха, и, наконец насмерть перепуганный Шамбертен приоткрыл дверь ровно на дюйм. Увидев нас, он сразу же распахнул ее. Как только мы оказались внутри, он с грохотом захлопнул за нами дверь, запер ее на засов и придвинул тяжелый гардероб.
      Людовик в ночной рубашке, небритый, сидел у стола. Перед ним стояла тарелка с холодным мясом, но он к нему почти не притронулся. Он поднял глаза, когда я вошла в комнату, и сказал:
      – Вчера вечером я сделал ошибку. Большую ошибку.
      Он покачал головой и вновь опустил ее, глядя в стол.
      Я вернулась к мадам Турсель, которая уверила меня, что с детьми все в порядке. «Слава Богу, они не видели того, что довелось увидеть мне», – подумала я. Я не стала никому и ничего рассказывать, но я слышала, как мадам Турсель живописала кошмарную сцену, разыгравшуюся в моих апартаментах, всем, кто находился в комнате Людовика.
      Следующие несколько часов мы провели в страхе и ожидании. Мы забаррикадировали все двери, надеясь, что солдаты, которые вчера не вернулись в свои казармы, сумеют восстановить порядок. Время от времени до нас доносились мушкетные выстрелы, а внизу, на грязных каменных плитах двора, бесновалась толпа бунтовщиков. Их было много, очень много, они радостно кричали и распевали непристойные песни. У некоторых руки и лица были перепачканы кровью, а другие хвастались отрубленными руками и ногами, ужасными трофеями своей необузданной жестокости.
      С содроганием я смотрела, как во двор вытащили труп одного из королевских гвардейцев. На моих глазах толпа набросилась на него и разорвала на куски. Дворец разграбили до основания, унеся из него все мало-мальски ценное. Чернь волокла во внутренний дворик золоченые тарелки и бокалы, отделанные драгоценными камнями чаши, отрезы дорогой ткани, драпировки, гардины и картины. Здесь все это богатство грузили на повозки, а солдаты и слуги молча взирали на это безобразие, не вмешиваясь и не делая попыток прекратить грабеж.
      Примерно в час пополудни раздался громкий стук в дверь, ведущую в наружный коридор, и до нас долетел душераздирающий крик. Дверь открыли, и вбежала одна из моих горничных, молоденькая девушка лет восемнадцати. Она бросилась ко мне, плача и поддерживая окровавленную руку. Я забинтовала ей рану чистой тряпкой и обняла служанку, прижимая ее к себе, пока она немного не успокоилась.
      – Ваше величество, – сумела пробормотать девушка, – это была Амели. Она ворвалась к нам с ножом и хотела убить…
      – Успокойся. Она больше не сможет причинить тебе вреда.
      Горничная снова зарыдала.
      – Она сказала… она сказала нам… что убьет вас.
      – Ты сама видишь, что я жива и невредима.
      – Амели хвасталась, что это она открыла ворота и впустила банду убийц во дворец.
      – Амели надолго запомнит сегодняшний день, ей есть о ком скорбеть. Сегодня убили ее мужа.
      – О, я знаю. Она видела, как он умирал, и заявила, что рада этому.
      – В таком случае его будут оплакивать дети, как и все мы. Он был хорошим человеком и преданным слугой.
      Я постаралась не показать девушке, как потрясена и опечалена предательством Амели. Но потом, оставшись одна, я не смогла сдержать слез.
      После полудня к нам явился Лафайет с сообщением, что он ведет переговоры с главарями бунтовщиков и что они согласны покинуть дворец после того, как Людовик выйдет на балкон и покажется собравшимся внизу людям.
      – Не ходите туда, сир, – взмолился Шамбертен. – Они наверняка убьют вас.
      – Мои подданные не причинят мне вреда.
      В тот момент я восхищалась Людовиком, пусть даже притом думала, что он не понимает нависшей над нами опасности. Он приказал Лафайету объявить, что выйдет на балкон через полчаса, а пока попросил одного из камердинеров побрить и причесать его. У кого-то из придворных он одолжил бриджи, рубашку и сюртук, на лацкан которого приколол красно-бело-синюю кокарду. Пока он брился, я подошла, присела рядом и взяла его за руку. Король улыбнулся мне. Когда он наконец приобрел презентабельный вид, то встал, и поклонился ко мне и прошептал на ухо:
      – Если случится самое худшее, дорогая моя, обещайте, что будете оберегать детей даже ценой собственной жизни.
      – Вы же знаете, что ради них я готова на все.
      После этого он кивнул слуге, стоявшему у окна, ведущего на балкон, чтобы тот открыл его. Когда Людовик сделал шаг наружу, шум во дворе многократно усилился. До нас донеслись крики:
      – Короля в Париж! Пусть король вернется в Париж!
      Мне показалось, что Людовик произнес несколько слов, но голос его потонул в реве безумствующей толпы внизу.
      С ужасом я ожидала услышать треск рокового мушкетного выстрела, но ничего не произошло. Наконец кто-то выкрикнул:
      – Да здравствует король!
      К нему присоединилось еще несколько голосов, и вскоре толпа уже скандировала:
      – Королева! Нам нужна королева! Мы хотим видеть королеву!
      Мне уже приходилось выходить к разъяренной толпе, и я знала, что предстоит нелегкое испытание. Колени у меня ослабели, и на мгновение показалось, что я вот-вот лишусь чувств. Мадам Тибо подошла ко мне, чтобы поддержать, но на самом деле ничем не могла мне помочь. Мне предстояло пройти через этот кошмар в одиночку. Или все-таки не выходить? Поддавшись секундному порыву, я бросилась в караульное помещение и протянула руки к Муслин и Луи-Шарлю, которые подбежали ко мне и крепко обняли.
      – Мне нужна ваша помощь. Вы поможете своей мамочке?
      Дети молча кивнули в ответ и прижались ко мне.
      Когда Людовик вернулся в комнату, на балкон вышла я, подняв на руки Луи-Шарля и помогая Муслин шагнуть в оконный проем. Мы подошли к перилам деревянного балкона и остановились там под дождем. Дети держали меня за руки. Их с пеленок учили вести себя на публике, стоять прямо, высоко подняв голову, и ничем не выдавать своих истинных чувств, как и полагается настоящим принцу и принцессе.
      Сейчас они держались с достоинством, и я гордилась ими. Хотя и была уверена, что они чувствуют, как я дрожу.
      Мне показалось, что мы простояли на балконе целый час, хотя в действительности прошло всего несколько минут. Когда на балконе появились дети, шум и суета внизу стихли, но теперь толпа снова разбушевалась.
      – Уберите детей! Уберите детей! – раздались яростные крики. – Нам нужна только австрийская сучка!
      И сейчас, впервые за день, я увидела, как внизу поднялись стволы нацеленных на меня мушкетов, Я повернулась и помогла Луи-Шарлю и Муслин перелезть через окно назад в комнату, прямо в руки поджидающего их отца. Для меня все кончено, подумала я. Именно за этим они и пришли – чтобы разделаться со мной. В одну секунду перед моим мысленным взором промелькнула череда видений. Я увидела лицо матери, молодой и красивой, Акселя, лежащего обнаженным на ковре и улыбающегося мне, бедняжки Луи-Иосифа и Софи, зеленые холмы Фреденхольма и конюшни Шенбрунна, где под крышами вили гнезда ласточки.
      Поглощенная видениями прошлого, со слезами на глазах, я повернулась и подошла к ограждению балкона. И тут осознала, как ужасно, должно быть, выгляжу: полная, промокшая, измученная женщина в измятом желтом платье, без помады на губах и румян на щеках, с седеющими непричесанными волосами, свободно падающими на плечи. «Это не королева, – еще успела подумать я, – это просто усталая и достойная жалости старуха».
      Я закрыла глаза, стала молиться и ждать.
      Больше мне ничего не оставалось.
      Внизу, во дворе, по-прежнему раздавались грубые выкрики. Я слышала вопли «Пристрелите австрийскую сучку!» и «Убейте ее, убейте ее!» Но мушкеты молчали. Спустя несколько мгновений я открыла глаза и взглянула вниз, во двор, на море чужих, незнакомых лиц. Глаза мне затуманивали слезы и дождь, но я все же могла разглядеть отдельных людей в толпе. Помню, я подумала, среди них ли Амели. К своему невероятному удивлению, я заметила, как одна женщина перекрестилась. Другая опустилась на колени прямо в грязь. И тут вперед вышел какой-то мужчина.
      – Да здравствует королева! – выкрикнул он.
      Стоявшие вокруг ударили его в спину и сбили с ног, но, как ни странно, крик его подхватили другие.
      – Да здравствует королева! Да здравствует королева Антуанетта!
      Я услышала, как из-за окна меня зовет Шамбертен:
      – Ваше величество, сюда, сюда!
      Я повернулась и перешагнула через высокий порог обратно в комнату. И почти сразу же лишилась чувств.
      Когда я пришла в себя, то обнаружила, что лежу на кушетке, а рядом со мной сидит мадам Тибо, держа на коленях поднос с едой и бутылкой вина. Она сказала, что нас препровождают в Париж и что Людовик с детьми уже направляется в ожидающий нас экипаж. Я быстро и жадно подкрепилась, умылась и переоделась, после чего присоединилась к ним.
      Большую часть пути до Парижа я проспала. На коленях у меня устроился задремавший Луи-Шарль, а сбоку прижималась Муслин. Было уже очень поздно, когда мы наконец прибыли во дворец Тюильри, но я не находила себе места от беспокойства. Улегшись в кровать, которую приготовили для меня, я поняла, что заснуть не удастся. В этот переполненный событиями день случилось слишком многое. Мне нужно было записать свои впечатления.
      За окнами занимается рассвет. Сквозь грязные стекла я вижу первые проблески утренней зари. Дворец начинает оживать. В моей комнате некому разжечь камин, и я чувствую, что замерзла. Осень подходит к концу, за нею придет зима. Что же с нами будет?

       1 ноября 1789 года.
      Я положительно не могу спать здесь. Старая кровать, которую слуги разыскали для меня, принадлежала покойной матери Людовика, она жесткая и комковатая, с потрепанным балдахином и рваными прикроватными занавесками. Все наши перины в Версале были разорваны в клочья бесчинствующей толпой. Весь дворец оказался засыпан перьями. Так что у нас не осталось постельного белья, которое можно было бы привезти с собой в Тюильри. Я лежу на куче одеял, брошенных поверх старого соломенного матраса, от которого пахнет конюшней.
      Я не могу заснуть – и не только потому, что мне холодно, а кровать очень неудобная. Мне снятся кошмары. Мне снится Эрик, мой красивый и верный Эрик. Мне снится, как его голова слетает с плеч после единственного жестокого удара, как из шеи струей ударяет кровь и попадает на меня. Мне снится, что меня преследует улюлюкающая и злобная толпа злорадно вопящих женщин, которые все приближаются. И когда они уже готовы растоптать меня насмерть, я с криком просыпаюсь.
      Кошмары будят меня, и потом я долгие часы лежу без сна в постели, не находя себе места и вслушиваясь в шум, долетающий из коридора. Я боюсь, что готовится новое нападение, беспокоюсь о Луи-Шарле и Муслин и о том, удастся ли уберечь их от гибели. Я подумываю о том, чтобы разбудить Софи, которая спит на соломенном матрасе в ногах моей кровати, и попросить ее составить мне компанию, но у меня не хватает духу потревожить ее сон. Временами я даже скучаю по знакомому громкому храпу Людовика. Теперь, по приказу Лафайета, он спит в другом конце коридора, в караульном помещении, в окружении нескольких десятков солдат.
      Завтра у меня день рождения. Мне исполнится тридцать четыре года, но я знаю, что выгляжу по меньшей мере на сорок. Слава Богу, что в моей спальне нет зеркала.
 
       16 ноября 1789 года.
      Мы превратились в заключенных. И никакое другое слово не подходит для описания нашего пребывания здесь. Королевских гвардейцев, которые хранили нам верность и так долго охраняли наш покой, сменили мрачные и хмурые стрелки Национальной гвардии, которые более походят на тюремщиков, нежели на охранников.
      Они получают неописуемое удовольствие, оскорбляя и унижая меня. Они отпускают грубые шуточки в мой адрес, громко хохочут или подло хихикают, когда я прохожу мимо. Они отвратительно рыгают или издают еще более мерзкие звуки, чтобы смутить меня. Они подслушивают мои разговоры и, я уверена, наверняка пожелали бы знать, что я пишу в своем дневнике, если бы обнаружили, что я веду его. Скорее всего, если бы они нашли его, то, прочтя, разорвали бы на мелкие клочки.
      Они много пьют, а потом начинают буйствовать, затевая ссоры и драки с дворцовыми слугами. Лафайет не способен призвать их к порядку, а на то, что говорит Людовик, они вообще не обращают внимания. Их откровенно враждебные и хмурые взгляды пугают меня до дрожи.
      Иногда я даже затрудняюсь решить, что хуже – злые и грубые солдаты или громкоголосая возбужденная толпа, постоянно скандирующая лозунги во внутреннем дворе и под нашими окнами. Неумолчный гомон и бедлам начинаются на рассвете и продолжаются далеко за полночь. Демонстранты размахивают факелами и греются подле костров, топливом для которых служат кусты и деревья из дворцового парка. Даже сейчас, когда по ночам уже довольно холодно, они шумно бодрствуют, требуя, чтобы к ним вышли Людовик или я. Они угрожают нам и оскорбляют нас, распевая жутковатую новую песню, которая стала их гимном, Са ira.
      Я слышу ее в своих беспокойных снах, эту ужасную песню.
      – Это случится, случится совсем скоро! – злорадно завывают мятежники. – Повесим всех аристократов на фонарных столбах!
      От их хриплых голосов, горланящих ночь напролет, от барабанного боя, артиллерийских залпов – Национальная гвардия без конца испытывает свои орудия – можно запросто сойти с ума.
 
       9 декабря 1789 года.
      Я снова повредила ногу, и на этот раз наш новый врач, доктор Конкарно (прежний, доктор Буажильбер, эмигрировал вместе с Шарло), говорит, что я должна оставаться в постели до тех пор, пока она не заживет. У меня, к счастью, обычное растяжение, а не перелом. Но мне очень больно.
 
       16 декабря 1789 года.
      Слава Богу, от двора моего брата вернулся Аксель. В качестве представителя короля Густава он может свободно передвигаться в любом направлении, в то время как французских подданных часто задерживают на границе солдаты Национальной гвардии. Ассамблея все более и более подозрительно относится к высокородным дворянам. Нас ненавидят и презирают.
      Аксель снял квартиру на улице рю Матиньон неподалеку от дворца и зала заседаний Ассамблеи, расположенного в саду Тюильри. Он оставил военный пост, чтобы посвятить себя служению нашей семье, и больше не носит форму шведской армии. Но так, в белых чулках знатного дворянина и при шпаге, он нравится мне больше. Ах, как бы мне хотелось, чтобы долгими бессонными ночами он был рядом!
      Аксель говорит, что Иосиф очень болен, но по-прежнему сварлив и несносен. К моему большому разочарованию, Иосиф не дал Акселю денег, которых я у него просила. Аксель передал мне слова Иосифа, который считает, что беспорядки в Париже носят временный характер и скоро угаснут сами собой. Мой брат полагает, что это результат борьбы между несколькими придворными фракциями. Но он не видел того, что видела я и что продолжаю наблюдать каждый день: торжествующие, злорадно ухмыляющиеся лица нищих парижан, глумящихся и насмехающихся над нами и мечтающих о том, чтобы причинить нам зло. Если бы Иосиф своими глазами увидел эти лица, то наверняка ужаснулся бы не меньше меня.
 
       5 января 1790 года.
      Мне разрешили выходить на ежедневную получасовую прогулку после обеда. Нога моя постепенно заживает. Если на улице не слишком холодно и нет дождя, мы с Людовиком и детьми надеваем теплые плащи с капюшонами и отправляемся гулять по саду. Я очень рада тому, что снова могу ходить. Лежать целыми днями в постели, оберегая ногу и слушая Софи, которая читала мне или рассказывала всякие истории, было очень уж утомительно и скучно. И даже играть в вист с Муслин, которая схватывает все на лету, мне изрядно прискучило.
      Впрочем, одно важное и печальное дело я все-таки довела до конца. Я отправила в Неаполь своих собачек и старого желтого кота. Общий знакомый согласился отвезти их Карлотте, которая выразила желание приютить их. Я очень скучаю по своим дорогим маленьким собачкам и милому старому желтому коту, но теперь мне, по крайней мере, можно не опасаться за их жизнь всякий раз, когда кто-нибудь из неотесанных стражников начинает дразнить их.
 
       28 января 1790 года.
      Сегодня после полудня мы отправились на прогулку по английскому саду неподалеку от школы верховой езды. Я шла впереди, в компании Лулу, а между нами вышагивал Луи-Шарль. Точнее, он скакал на одной ножке и прыгал, время от времени скрываясь в кустах и вновь выскакивая на дорожку. Прогулка для него превращалась в настоящую игру, и мы уже привыкли к шороху листвы вечнозеленого кустарника, что рос по обеим сторонам дорожки, в зарослях которого малыш то и дело исчезал.
      Людовик и Аксель находились примерно в тридцати шагах позади нас, и рядом с ними неспешно двигались четверо солдат Национальной гвардии. Последние вели себя совсем не так, как полагается вести себя солдатам, и совершенно пренебрегли возложенной на них обязанностью – защищать Людовика. Они оживленно болтали между собой, и их разговор часто прерывался взрывами неприятного, грубого смеха.
      Я знала, о чем разговаривают Аксель и Людовик. Аксель собирался уехать в Испанию, предположительно для выполнения дипломатического поручения короля Густава, но на самом деле он должен был попытаться убедить кузена Людовика короля Карла IV ссудить нас деньгами. Аксель считает, что ехать следует как можно быстрее, а Людовик все никак не может решиться отпустить его. Они спорят об этом вот уже несколько дней. Когда солдаты оказываются поблизости, они делают вид, что обсуждают скачки и шансы лошадей на победу в них.
      – Сир, умоляю вас прислушаться к моему мнению, – донесся до меня голос Акселя. – Вы должны выпустить эту лошадь в самой первой скачке. Она вполне готова. И наверняка победит. А если вы промедлите…
      В это мгновение мы услышали резкий треск веток, шорох листьев, и из кустов на дорожку выскочил высокий мужчина. Он подскочил ко мне и выбросил вперед руку, в которой был зажат нож. Лезвие сверкнуло у меня перед глазами, на волосок разминувшись с шеей и запутавшись в складках плаща.
      – Мамочка! – закричал Луи-Шарль.
      Я наклонилась, чтобы подхватить его на руки, и по счастливой случайности избежала второго удара ножом, который на этот раз наверняка оказался бы смертельным. Краем глаза я заметила, как Лулу без чувств повалилась на землю. Но я целиком сосредоточилась на том, чтобы удержать отчаянно визжащего Луи-Шарля, и развернулась, чтобы бежать к Людовику, Акселю и солдатам. Но двигаться быстро мне мешала больная нога. При каждом шаге ее пронзала острая боль.
      Мимо меня, быстрый как молния, промчался Аксель, размахивая шпагой и крича:
      – В сторону! Брось нож, или я разрублю тебя пополам!
      Людовик замер на месте с открытым ртом. Я продолжала бежать в его сторону и едва не столкнулась с четырьмя солдатами Национальной гвардии, которые наконец-то бросились – «слишком медленно», – подумала я – на помощь Акселю, совершенно забыв обо мне.
      Запыхавшись, я вбежала во дворец. Луи-Шарль был очень тяжел для меня, и я буквально свалилась на руки Шамбертену, который, кажется, намеревался выйти в сад, чтобы присоединиться к нам на прогулке.
      – Помогите! Позовите охрану! Позовите Лафайета! На меня напал какой-то мужчина!
      Забрав у меня Луи-Шарля, Шамбертен поспешно кликнул на помощь, а потом, убедившись, что мы с Луи-Шарлем целы и невредимы, а суматоха в саду уже улеглась, повел меня в апартаменты.
      Я дрожала всем телом. Я дрожу и сейчас, когда пишу эти строчки, а в коридоре мой покой охраняют двенадцать стражников и еще столько же, если не больше, караулят под окном, высматривая лазутчиков. Я в безопасности, но надолго ли?
 
       12 февраля 1790 года.
      Сегодня, после того как я пообедала в обществе Акселя, мне вдруг стало так плохо, что я вынуждена была прилечь. Схватившись обеими руками за живот, я громко стонала.
      – Приведите доктора Конкарно, – крикнул Аксель одному из пажей, который сразу же умчался выполнять приказание.
      У Софи, которая склонилась надо мной, трогая лоб, он спросил:
      – Вы меняли сегодня сахар в ее сахарнице? Отвечайте правду.
      Софи виновато опустила голову.
      – Нет. Я собиралась, но…
      – Я же говорил вам, что сахар нужно менять каждый день! Я еще никогда не слышала, чтобы Аксель разговаривал с кем-нибудь таким гневным тоном.
      – Разве вам не известно, что жизнь королевы в опасности? Любой мог отравить сахар в сахарнице! Любой, понимаете вы?
      Я увидела, что в комнату вошел молодой человек с румяным лицом. В руках он держал саквояж.
      – Кто вы такой?
      – Милорд, я новый ассистент доктора Конкарно. Его срочно вызвали к другому больному.
      Я снова застонала. Боль стала сильнее. Они наконец-то отравили меня, подумала я. Я непременно умру.
      – Немедленно пошлите за доктором Конкарно!
      – Милорд, он находится в часе езды отсюда, в деревне Саумой. Заболел один из арендаторов герцога де Пентивре.
      – Как он смеет лечить простых крестьян, когда нужен здесь!
      Несколько мгновений Аксель в отчаянии расхаживал по комнате, потом повернулся к молодому человеку.
      – Проклятье! Ладно, идите сюда. Королеве дали яд.
      Хотя мне было ужасно плохо и я лежала, скорчившись, на кушетке, при приближении молодого помощника врача я испытала новое чувство – страх.
      – Аксель… – пролепетала я, протянув руку.
      – Да, моя дорогая, сейчас с вами все будет в порядке. Он даст вам что-нибудь, чтобы нейтрализовать действие яда. У вас ведь есть противоядие, не так ли?
      Молодой человек, явно нервничая, принялся рыться в своем саквояже.
      – Да, милорд, есть.
      – Какое именно противоядие?
      Вопрос был задан рокочущим голосом Людовика. Он быстрыми шагами вошел в комнату и направился к врачу, который положил свой саквояж на ковер и сейчас стоял рядом с ним на коленях, перебирая склянки внутри.
      – Какое у вас есть противоядие? – повторил король свой вопрос.
      – Я… я не помню, как оно называется, ваше величество. Его дал мне доктор Конкарно…
      В это мгновение из кармана молодого человека выпал стеклянный флакон, а вместе с ним – красно-бело-синяя трехцветная кокарда, символ революции.
      – Хватайте его! – вскричал Людовик, и стражник и двое камердинеров бросились вперед, чтобы схватить помощника врача.
      С неожиданной быстротой Людовик подхватил упавший на ковер флакон, подошел к окну и поднес его к свету. Потом он осторожно понюхал пробку.
      – Яд! – воскликнул он. – Пары ртути! Заберите эту мерзость и бросьте в огонь, – обратился он к одному из грумов, который завернул флакон в шелковый вышитый платок и вышел с ним из комнаты.
      – Сладкое миндальное масло! – сказал Людовик. – Вот что ей нужно! Это противоядие доктора дают тем, кто принял яд.
      – А парфюмеры, случайно, не используют его? – встревоженным голосом задал вопрос Аксель.
      Голос его доносился до меня как будто издалека. От боли я едва не лишилась чувств.
      – Да, да.
      Аксель выбежал из комнаты. Стражники поволокли неудавшегося отравителя в коридор, а он сопротивлялся и протестовал.
      Софи сидела в ногах дивана, растирая мне ступни и лодыжки. Людовик, опустившись на колени, держал меня за руку и гладил по плечу.
      – Обычно яды действуют очень быстро, – говорил король. – Так что, какой бы яд вам ни дали, если вы до сих пор живы, то, скорее всего, он уже не убьет вас.
      Слова его прозвучали для меня не слишком утешительно. Я чувствовала себя так, словно в живот мне налили кислоты, которая медленно разъедала внутренности.
      Мне показалось, что прошел целый час, прежде чем вернулся Аксель, держа в руках стеклянный флакончик и чашку. Он налил густое масло из флакона в чашку и протянул ее мне.
      – Это поможет вам опорожнить желудок, – сказал он. – Я взял масло у торговца, который, насколько я знаю, составляет духи.
      Аксель поддерживал мне голову, пока я пила, и потом, когда меня стошнило в тазик, который поднесла Софи. Мало-помалу я почувствовала себя лучше. Боль утихла, и спустя некоторое время я смогла подняться с дивана. Людовик ласково пожал мне руку и ушел.
      – Начиная с сегодняшнего дня, во время очередного приема пищи вы всякий раз будете подавать свежий сахар, – обратился Аксель к слугам. – Из этого правила не должно быть никаких исключений, ни под каким предлогом. И было бы неплохо обзавестись слугой-дегустатором.
      Понемногу приходя в себя, я даже нашла силы пошутить.
      – Слуга-дегустатор? – переспросила я. – Никто ведь не захочет занять эту должность.
      – А сколько за нее платят? – послышался дерзкий вопрос из толпы слуг, собравшихся в коридоре.
      Я рассмеялась от всей души, и моему примеру последовали остальные. Я улыбаюсь, когда пишу эти строки, хотя время от времени и потягиваю воду из стакана. Я решила, что более не буду подслащивать ее из сахарницы.
 
       20 февраля 1790 года.
      Нам сообщили, что мужчина, напавший на меня в саду, был профессиональным убийцей, прибывшим в Париж из Рима. Его нанял какой-то богач с сильным акцентом – убийца не знал, как его зовут. Аксель удовлетворен тем, что стражники получили все сведения, какие только он мог предоставить. Его передадут Национальной Ассамблее для вынесения приговора и наказания.
      Отравитель, выступавший под личиной помощника доктора Конкарно, сумел сбежать от стражников и исчез. Боюсь, он может вернуться и предпринять новую попытку убить меня.
      Вот уже много недель, с того самого момента, как на меня напали в саду, я пытаюсь убедить Людовика в том, что мы должны покинуть страну. Нам просто необходимо уехать. Я абсолютно уверена в этом. Все придворные тоже придерживаются мнения, что нужно скрыться тайно, и мы получаем много предложений о негласной помощи.
      Доктор Конкарно, бретонец по происхождению, уверяет меня, что в его части Франции Людовика по-прежнему любят и перед ним преклоняются, так что если мы решим укрыться в Бретани, то поддержка и защита нам гарантированы. Он говорит, что мы можем рассчитывать на любую помощь с его стороны. Аксель уже разработал план. Он хочет, чтобы мы переоделись слугами, а Людовик, со своей внушительной фигурой, будет изображать одноглазого камердинера с повязкой на глазу. Я превращусь в горничную или прачку (по его словам, из меня получится очаровательная прачка). Он устроит так, что вместе с другими, настоящими слугами, нас привезут в его квартиру на улицу Матиньон, а уже оттуда тайным маршрутом мы попадем в Нормандию. После этого мы сможем отплыть на корабле куда пожелаем – в Швецию, Англию или Италию, где находятся Шарло и Карлотта.
      Буквально все умоляют нас уехать, но Людовик упорствует.
      – Я не позволю, чтобы меня выгнала из собственного королевства банда бунтовщиков, – говорит он.
      Он уверен, что совсем скоро иностранные армии вторгнутся во Францию, арестуют или убьют депутатов Ассамблеи и восстановят порядок. Многие почему-то уверены, что в государстве вот-вот разразится гражданская война между Ассамблеей, Национальной гвардией и солдатами из провинции, где Людовика все еще обожают, а парижан по-прежнему ненавидят.
      – Что бы ни случилось, – говорю я, – мы будем в еще большей опасности до той поры, пока боевые действия и сопротивление не прекратятся. А оставаясь здесь заложниками, мы все равно не сможем повлиять на исход войны.
      – Я не заложник, – гневно бормочет себе под нос Людовик, слушая мои речи. – Я король Франции, как и мои предки. И мой сын тоже станет королем.
      Как только он начинает разглагольствовать в таком духе, я понимаю, что дальнейшие увещевания бесполезны. Я оставляю его наедине с забавами: писать книгу о флоре и фауне лесов, делать замки (он привез с собой все необходимые инструменты и механизмы из Версаля) и играть в карты со Станни, который все время выигрывает.
      Иногда я думаю о том, как странно, что Людовик, который никогда не хотел быть королем и который так часто рассуждал по поводу «роковой случайности», теперь с таким упорством защищает свою корону. И делает это слепо и отчаянно, отказываясь признать опасность, которая нависла над всеми нами.
 
       16 марта 1790 года.
      – Вас желает видеть старик-священник.
      С такими словами ко мне вчера поздно вечером обратилась Софи. Мне только что удалось наконец уложить спать Луи-Шарля. Как и мне, ему снятся кошмары, и малыш попросту боится засыпать, зная, что его разбудят страшные сновидения.
      Последний человек, которого я бы желала сейчас видеть, это какой-то старый священнослужитель. Это наверняка один из тех шарлатанов-прорицателей, которые зачастили к нам, надоедая россказнями о том, что видели лик Девы Марии на бочке с вином или слышали голос Жанны д'Арк, восклицавший: «Спасите мою любимую Францию!»
      Вопреки моим опасениям, мужчина, опиравшийся на палку в дверях гостиной, оказался не кем иным, как отцом Кунибертом! Это действительно был сильно постаревший, сгорбленный, ослабевший отец Куниберт. Его некогда густые брови побелели и резко выделялись на испещренном морщинами лице. Когда я бросилась к нему, поцеловала в иссохшую щеку и подвела к камину, то заметила, что глаза у него по-старчески слезятся. Но стоило ему заговорить, я вновь услышала в его голосе неодобрение, а слезы у него на глазах скоро высохли.
      – Ради всего святого, скажи, почему ты до сих пор остаешься в этой Богом проклятой стране? – обратился он ко мне после того, как немного отогрелся у огня. – Разве ты не видишь, что сам дьявол и все демоны ада сорвались здесь с цепи?
      – Я знаю, отец Куниберт, – ответила я, присаживаясь рядом со стариком, который вопросительно смотрел на меня. – Но Людовик отказывается уехать. Пока, во всяком случае.
      – Тогда ты должна уехать без него, одна.
      От этих слов сердце замерло у меня в груди. Хотя я никому не призналась бы в этом, такие мысли уже давно приходили мне в голову.
      – Ты должна сделать это немедленно. Поедем со мной в Вену. У меня большой экипаж. Я смогу спрятать тебя и детей. Я ни для кого не представляю интереса, я всего лишь старый чужеземный священник с белым воротничком. На границе национальные гвардейцы не обратят на меня никакого внимания. Они позволят мне спокойно проехать мимо, особенно если я начну напыщенно разглагольствовать, потрясать кулаками и посылать на их голову проклятия. Они лишь посмеются и помашут мне вслед руками.
      Я вздохнула и понурилась. Внутренний голос горячо нашептывал мне, что надо последовать совету отца Куниберта, чтобы оказаться как можно дальше от безумия и суматохи Тюильри, бесконечных споров с Людовиком, страхов и ночных кошмаров. В глубине души я сознавала, что должна попытаться спастись в карете, возвращавшейся на мою далекую родину, где семья примет меня в свои объятия и защитит. Я очень устала. И отец Куниберт предлагал мне заслуженный отдых.
      – Людовик полагает, что в самом скором времени мы будем спасены, – неуверенным и дрожащим голосом сказала я, наконец. – Он хочет подождать.
      – И кто же вас спасет? Уж не твой брат Иосиф, во всяком случае. Я приехал сообщить, что Иосиф умер. Это еще никому неизвестно, даже графу Мерси. Я хотел, чтобы ты первой узнала о его смерти.
      Я не смогла сдержать слез и, опустив голову, заплакала навзрыд, как ребенок. В камине шипели и трещали поленья, и даже гул голосов в соседней комнате, обычно раздражающе громкий, неожиданно стих.
      Иосиф умер! Я знала, конечно, что он серьезно болен, да и Аксель предупреждал меня, что ему недолго осталось. Однако я твердо верила, что Иосиф всегда будет рядом, всегда готов прийти мне на помощь, вот как сейчас, когда я отчаянно нуждалась в нем. Мой несдержанный, раздражительный, опытный, мудрый, смешной и любимый брат мертв!
      И кто же стал императором? Разумеется, мой брат Леопольд. Иосиф не оставил после себя детей – законных, во всяком случае. Так что следующий по старшинству мужчина в нашей семье, Леопольд, должен стать его преемником. Уже стал.
      Леопольд всегда был каким-то бесцветным, невыразительным, крайне осторожным. Я недолюбливала его и никогда не была с ним близка. Он платил мне тем же – хотя, по определению, должен был заботиться о чести нашей династии. И о том, чтобы предотвратить распространение анархии из Франции на территорию других государств. Вне всякого сомнения, он должен предложить нам свою помощь.
      Я подняла голову и вытерла слезы.
      – Вы привезли мне послание от Леопольда?
      – Нет. Я хочу поговорить о Леопольде, чтобы убедиться, что ты понимаешь всю серьезность сложившегося положения. Откровенно должен сказать тебе, Антония, – его кустистые снежно-белые брови приподнялись, когда он вперил в меня строгий взгляд водянистых голубых глаз, – он не поможет тебе. Он убедил Иосифа, еще когда тот был жив, не посылать тебе на помощь войска и не давать денег. Леопольд колеблется. Такова его натура: раздумывать и ничего не предпринимать.
      – Но ведь стоит ему узнать, что нас держат здесь на положении пленников, что наш чудесный дворец разграблен и разрушен, что многих слуг убили у нас на глазах…
      – Он прекрасно осведомлен о том, что у вас происходит.
      Я впервые осознала тайный смысл, который старый священник вкладывал в свои слова. Он хотел сказать, что семья не придет мне на помощь. Что я не могу рассчитывать на них, если только не покину Францию. Но, быть может, и тогда они не станут мне помогать.
      – Есть еще кое-кто, на кого я могу положиться, – после долгого молчания прошептала я. – Граф Ферсен. Он никогда не оставит меня в беде.
      Отец Куниберт неодобрительно фыркнул.
      – О вашей связи известно всем и каждому. Я советую тебе покаяться и попросить прощения у Господа Бога нашего и твоего супруга. Однако, учитывая сложившиеся обстоятельства, я рад, что нашелся защитник, на которого ты можешь рассчитывать. Я уверен, что если бы граф Ферсен был сейчас здесь, с нами, он посоветовал бы тебе немедленно отправляться со мной в Вену.
      – Да, я не сомневаюсь в этом.
      – Где он сейчас?
      – Он уехал в Испанию, чтобы попытаться убедить короля Карла послать нам денег и свои войска.
      – Испания! Иосиф называл ее самым слабым королевством в Европе. Вряд ли Испания сможет помочь тебе.
      В эти минуты я чувствовала себя настолько усталой и измученной, что хотелось только одного – забыться долгим сном без сновидений.
      – Да, Антония! Тебе выпала нелегкая судьба. Но ты всегда была стойкой и сильной девочкой, лучшей из дочерей Марии-Терезы. И сердце у тебя доброе и верное.
      – Я даже не подозревала, что вы так хорошо обо мне думаете, отец Куниберт.
      – Не мог же я сказать тебе об этом, правда? В конце концов, я был твоим духовником. Мне надлежало наказывать тебя за грехи, а не хвалить попусту.
      – Я по-прежнему делаю записи в дневнике, который вы когда-то заставили меня завести.
      Он улыбнулся.
      – Я всего лишь хотел, чтобы ты хоть немного поразмышляла над тем, что делаешь. Я знал, что если ты станешь записывать свои грехи, то поневоле задумаешься о них – по крайней мере, на то время, которое потребуется, чтобы очистить перо для новых записей.
      Он подался вперед и похлопал меня по руке, потом потянулся за палкой, и я помогла ему подняться на ноги.
      – Завтра я намерен повидаться с графом Мерси. А послезавтра возвращаюсь в Вену. Ты можешь передать мне весточку через барона Гулеско, который живет на улице, рю де Матурен. Подумай хорошенько о том, что я сказал, подумай о своих детях. Поезжай со мной в Вену!
      Я так и не решила, что делать. Ах, если бы только Людовик согласился уехать с нами!
 
       7 апреля 1790 года.
      Мне сообщили, что Национальная Ассамблея не стала наказывать убийцу, который напал на меня. На прошлой неделе ему позволили покинуть страну и вернуться в Италию, а депутаты ни словом не упрекнули его.
      Я стараюсь сделать все, что в моих силах, для бедного отца Куниберта, которого арестовали вскоре после того, как он ушел тем вечером из дворца Тюильри, повидавшись со мной. Когда стража, которая арестовала священника, попросила его объяснить причины, по которым он пожелал встретиться со мной, отец Куниберт впал в раздражение и сделал несколько нелицеприятных высказываний в адрес Ассамблеи. Его моментально отправили в тюрьму, и пока что ни мне, ни графу Мерси не удалось добиться его освобождения.
 
       4 июня 1790 года.
      Мы переехали в Сен-Клу, чтобы провести здесь лето. Как: чудесно вдыхать чистый деревенский воздух после тяжкого смрада Парижа! Сен-Клу представляет собой открытый летний дворец, в нем совсем мало каминов, зато из окон открывается замечательный вид на окружающие сады и парки. Я хожу по благоухающему ароматами цветов саду, наслаждаясь прохладой, исходящей от Гран-Жет, огромной струи воды, вздымающейся на высоту девяносто футов, которая бьет из бассейна у подножия рукотворного водопада. В саду постоянно слышен плеск и журчание воды, бегущей по камням, и звук этот успокаивает мою мятущуюся душу. И здесь нет обезумевшей, выкрикивающей оскорбления толпы, одно присутствие которой способно свести с ума.
      Сен-Клу – это мой дом, мой собственный дом. Людовик подарил мне его шесть лет назад. Я хотела до основания снести старое здание и построить на его месте новое, но стоимость такого проекта оказалась слишком уж высока. Поэтому пришлось ограничиться тем, что к дворцу пристроили новое крыло, обновили фасад и отделали апартаменты белыми стенными панелями с изысканным золотым орнаментом. По-моему, получилось просто прекрасно, и если бы только наше существование было более спокойным, мы могли бы от души наслаждаться своим пребыванием здесь. В парке, прилегающем к дворцу, полно дичи, и Людовик с удовольствием охотится там и ездит верхом, а я не могу надышаться сладким деревенским воздухом.
      Естественно, мы находимся неподалеку от Парижа, так что город виднеется вдали за туманной дымкой и до нас иногда доносится слабый звон набатного колокола, призывающего население не дремать и оставаться начеку. Зловещий звук.
      Стоит мне услышать его, как по коже бегут мурашки и я вздрагиваю от страха.
      Всего год назад, в первую неделю июня, мой дорогой Луи-Иосиф умер у меня на руках. Сколько всего случилось с той поры!
 
       20 июля 1790 года.
      Я с большой неохотой согласилась принять графа де Мирабо, самого влиятельного члена Ассамблеи. Аксель полагает, что Мирабо сможет помочь нам в осуществлении плана побега, и прямо заявил:
      – Мирабо можно купить.
      Говорят, что он совершенно беспринципный и аморальный субъект. По слухам, он спал со своей сестрой и соблазнил сотни женщин. По крайней мере одна из них, достопочтенная замужняя дама, которую он сбил с пути истинного и совратил, покончила с собой после того, как он бросил ее. Скандалы преследуют его, и он сидел в тюрьме по меньшей мере три раза.
      Я приняла его в оранжерее, подальше от дома и слуг, поскольку этот визит состоялся в глубочайшей тайне. Граф не хочет, чтобы кто-либо из его коллег по Ассамблее узнал об этом. Разумеется, я слышала, что он уродлив, но даже не подозревала, насколько слухи соответствуют истине, пока он не перешагнул порог узкого и длинного здания оранжереи. Оказалось, что у него непропорционально большая голова, растущая прямо из плеч, а тело массивное и упитанное. У графа обезьянья мордочка и маленькие живые глазки, глубоко посаженные в оливкового цвета коже, испещренной порами и следами перенесенной в детстве оспы. Когда он приблизился, на губах у него появилась неприятная ухмылка, но, к моему неописуемому удивлению, он протянул мне букетик благоуханных нарциссов, которые были и остаются моими любимыми цветами.
      – Это вам, мадам, – резким, скрипучим голосом произнес он, и его сильный южный акцент неприятно поразил мой слух, поскольку я привыкла к грассирующему парижскому выговору. Он вручил мне букетик цветов, и я поднесла их к лицу, с удовольствием вдыхая нежный аромат.
      – Сейчас они в моде в Париже. Женщины прикалывают их на свои фригийские колпаки. У вас ведь тоже есть такой, не так ли?
      – Я была бы рада услышать о цели вашего прихода, граф Мирабо.
      – Просто месье Мирабо, с вашего позволения. С недавних пор мы отказались от благородных титулов и званий.
      – Включая и мой?
      – От вашего – в первую очередь. И вашего супруга, кстати, тоже.
      – Что бы ни делала ваша Ассамблея или ни пыталась сделать, я остаюсь той, кто есть на самом деле. Ничто не способно изменить мое происхождение, равно как и ваше.
      – Я пришел сюда не затем, чтобы дискутировать о нашем общественном положении. Я хочу предложить вам свою помощь.
      – Не бесплатно, разумеется.
      – Естественно. Теперь, когда мы, бывшие аристократы, лишились своих земель и наследства, нам приходится как-то зарабатывать на жизнь. Лично я стал адвокатом, такова моя нынешняя профессия.
      Он опустился на одну из скамеек кованого железа, разбросанных среди апельсиновых деревьев, откинулся на спинку и положил ногу на ногу.
      Это был наглый и крайне неуважительный жест. Ранее никто не осмеливался сидеть в моем присутствии, не испросив на то разрешения, пока я сама оставалась стоять. А граф, похоже, не испытывал ни малейшей неловкости и был весьма доволен собой.
      – Будучи народным адвокатом, я предлагаю вам сделку, – продолжал он. – Я помогу вам покинуть Францию, а в ответ рассчитываю получить пожизненный пенсион в шесть тысяч франков и должность первого министра в новом конституционном правительстве, номинальным главой которого будет ваш супруг.
      – Так почему бы вам не поговорить об этом с ним?
      – Мы оба знаем, почему.
      А он не дурак. Его прямота и ум производят благоприятное впечатление, пусть даже у него отвратительные манеры.
      – Что заставляет вас думать, что король, – я намеренно называю Людовика «королем», а не «моим супругом», – согласится уехать из страны? Пока что никто не сумел убедить его в том, что в его интересах или в интересах Франции уехать отсюда как можно быстрее.
      – Я прекрасно осведомлен о том, что вы очень хотите покинуть нашу страну, а король пребывает в нерешительности. Не трудитесь отрицать сей факт: вашу беседу со священником из Вены подслушали и довели до моего сведения.
      – Я хочу, чтобы священника, моего давнего духовника, освободили.
      – Я посмотрю, что можно сделать.
      Мирабо оказался достойным противником. И я совсем не была уверена, что смогу на равных противостоять ему, отвечая ударом на удар.
      – Я задам вам один вопрос, мадам. Очень важный вопрос. Что нужно сделать, чтобы Людовик Капет прочел письмена на стене? Вы помните эти строфы из Библии о царе Навуходоносоре? Таинственная рука начертала письмена на стене. Надпись гласила: «Положили тебя на чашу весов, и обнаружилось, что не оправдал ты надежд, на тебя возложенных». Монархия, мадам, легла на чашу весов, и народ обнаружил, что она не оправдала его надежд относительно своей полезности. Так получилось, что я не разделяю подобных взглядов. Я верю, что король может принести пользу Франции – при условии, что он готов стать слугой Ассамблеи. Он должен поступать так, как будем указывать ему мы, а не наоборот.
      – Вы должны понять, что он никогда не согласится на это. Он приложит все усилия – как и я, кстати, – чтобы сначала уничтожить вас.
      – В вас говорит бывшая аристократка, говорит громким голосом. Я готов снять перед вами шляпу, если бы носил ее или если бы мы еще соблюдали эти отжившие и устаревшие обычаи. Но повторяю еще раз и заклинаю вас внимательно выслушать меня: что нужно сделать для того, чтобы ваш супруг прислушался к голосу разума и эмигрировал? Вам нужна анархия в стране? Гражданская война? Очередное покушение, только на этот раз на его жизнь?
      При этих словах мне стало страшно. Я сумела избежать смерти от рук итальянского наемного убийцы и отравителя. А Людовику может и не повезти.
      – Вы же понимаете, что это может случиться очень легко. Он ведь часто ездит на охоту, не так ли? В сопровождении всего лишь нескольких егерей и одного-двух доверенных друзей? Так что его легко можно похитить, увезти в какое-либо уединенное место в лесу и убить.
      Он говорил правду. Людовик очень уязвим – как и мои дети.
      – Мне нельзя более задерживаться здесь, – заявил Мирабо. – За мной наблюдают, как, впрочем, и за вами. А мой приход сюда, если о нем станет известно, способен повредить моему положению и существенно затруднить желание помочь вам.
      Граф удалился столь же бесцеремонно, как и пришел. Поднявшись со скамьи, он повернулся ко мне спиной и тяжелой поступью направился к двери оранжереи.
      – Не забывайте, – окликнул он меня, не поворачивая головы. – Я ваш лучший шанс и, может быть, единственная надежда.
      – А вы не забывайте, – стиснув зубы, прошептала я, – что имеете дело с королевой Франции и дочерью Марии-Терезы.
 
       1 сентября 1790 года.
      Я сделала все от меня зависящее, чтобы подготовить наш отъезд. Для нас была заказана новая одежда, и я распорядилась отправить весь гардероб в Аррас. Туда же должен быть доставлен большущий сундук, в котором лежало все, что могло нам понадобиться, начиная от шляпок, расчесок и некоторого количества моей померанцевой воды с эфиром и заканчивая играми для детей и даже дорожным алтарем для служения мессы. С помощью Акселя мне удалось заказать новый вместительный экипаж, в котором поместились даже плита и обеденный стол, чтобы мы могли принимать пищу, не останавливаясь в дороге. Это большой и красивый дилижанс, выкрашенный в темно-зеленый с желтым цвет и с обивкой белого бархата.
      Аксель продолжает утверждать, что для нас было бы лучше отправиться в путь в крестьянских фургонах, чтобы не привлекать к себе ненужного внимания. А еще лучше, по его мнению, если бы мы путешествовали не вместе, как одна семья, а поодиночке. Он мог бы отправить детей на побережье Нормандии в сопровождении одного из доверенных слуг Элеоноры Салливан, итальянца-канатоходца, которого никто не заподозрил бы в том, что он укрывает дофина и его сестру-принцессу. Король Густав пришлет корабль, чтобы забрать их. Я могла бы притвориться одной из сотен поварих, которые обслуживают шведский королевский пехотный корпус. А когда корпус отправится в Швецию, я бежала бы с ним. Или я могла бы присоединиться к тысячам наемных рабочих, которые приезжали с юга на сбор винограда, а по окончании страды вместе с другими сезонными рабочими спокойно пересекла бы границу с Италией.
      Впрочем, труднее всего загримировать Людовика – из-за его внушительных габаритов и упорного нежелания вести себя гак, чтобы в нем не заподозрили короля. Но Аксель полагает, что Людовик мог бы переодеться егерем-охотником на службе у одного венгерского дворянина, графа Олезко, который мог бы отправиться на охоту в Компьенский лес и оставить Людовика в его тайном убежище. Шамбертен будет поджидать там короля с крестьянской повозкой, и уже вдвоем они могли бы отправиться к северной границе. Аксель считает, что если они будут держаться только лесных дорог и останавливаться в маленьких деревнях, то без всяких затруднений смогут добраться до границы в Фурме, куда он сам привел бы шведский военный эскорт, чтобы сопровождать короля.
      Каким бы планом мы ни решили воспользоваться, сделать это необходимо как можно быстрее. Совсем скоро мой экипаж окончательно будет готов. А тем временем, как предполагает Мирабо, может все-таки случиться нечто ужасное, что заставит Людовика переменить свое мнение и согласиться на эмиграцию.
 
       17 октября 1790 года.
      Я придумала очень ловкий ход, как спасти Муслин. Мы выдадим ее замуж за иностранного принца. Она уже достаточно взрослая, чтобы обручиться с кем-либо, к тому же она по-прежнему остается французской принцессой (чтобы там ни говорил Мирабо о титулах, в ее жилах течет королевская кровь Бурбонов и Габсбургов). Я намерена написать Карлотте, Леопольду и кузену Леопольда Карлу, чтобы обсудить, как это можно устроить.
 
       1 декабря 1790 года.
      Я положительно не представляю, что делать с Людовиком. Иногда он приводит меня в такое отчаяние, что я готова накричать на него. Иногда я срываюсь, должна признаться, но только когда меня никто не слышит, кроме Софи и Лулу. Труднее всего мне бывает взять себя в руки в такие моменты, как сейчас, когда Акселя нет рядом (он отправился в Турин, где Шарло пытается собрать армию из эмигрантов, чтобы спасти нас), и только Шамбертен может помочь мне справиться со вспышками гнева и раздражения Людовика.
      Король стал совершенно неуправляем, совсем как избалованный ребенок. Он проклинает Лафайета, когда тот приходит к нему с рапортами о положении дел в армии. Он даже обзавелся привычкой с грохотом захлопывать дверь у меня перед носом.
      – Эмиграция, эмиграция… Все эти бесконечные разговоры об эмиграции! Я остаюсь здесь. Я никогда не уеду из своей страны! Никогда!
      Его раздражение выглядит совершенно бессмысленным, поскольку он, как сам часто говорит, ненавидит Тюильри.
      Кроме того, несмотря на все его разглагольствования о том, что он любящий отец своего народа, он начал ненавидеть и парижан тоже. На шее он носит медаль, которую они вручили ему не так давно. На ней выбита надпись: «Тому, кто помог восстановить свободу во Франции, и настоящему другу своего народа». Станни смеется и издевается над медалью, что приводит Людовика в настоящее бешенство.
 
       9 января 1791 года.
      Я заболела. Страх и напряжение, в котором мы живем каждый день, бесплодные усилия переубедить Людовика подорвали мое здоровье. У меня развилась лихорадка и кашель, которые надолго уложили меня в постель.
      Поначалу я встревожилась, решив, что мне дали какой-нибудь медленно действующий яд – из тех, что постепенно, день за днем ослабляют человека, пока он не умирает. Доктор Конкарно заявил, что это маловероятно. Он считает, что это обычная простуда, вызванная холодной погодой (во дворце очень сыро и неуютно, поскольку угля на эту зиму нам выделили очень мало) и моей общей слабостью. Я очень исхудала. У меня всегда были пухлые, розовые щеки, но теперь они ввалились, а грудь моя, некогда довольно-таки большая, буквально усохла, так что все платья пришлось ушивать. Аксель говорит, что ему даже нравятся мои седые волосы, но я-то знаю, что его отнюдь не приводят в восторг темные круги у меня под глазами или глубокие морщины на лице. Я выгляжу так, как и должна выглядеть женщина, измученная страхом, болезнью и беспокойством.
      – Моя дорогая, моя самая-самая любимая, – прошептал Аксель, обхватив мое лицо ладонями, когда вернулся в Тюильри из Турина и обнаружил меня лежащей в постели. – Тревоги разрушают ваше здоровье. Вы держите на своих плечах всю Францию. Ах, как бы я хотел принести вам мир и покой! Я должен любым способом увезти вас из этой страны.
      Я крепко обняла его и спрятала лицо у него на груди. Я так рада видеть его! Его присутствие вселяет надежду и несет с собой облегчение. Аксель только что приехал, он даже не успел переодеться, его панталоны заляпаны грязью и промокли от дождя. Он привез с собой своего огромного волкодава Малачи – собака сопровождает его повсюду, куда бы он ни пошел, – и сейчас пес подошел к нам и уткнулся прохладным носом в мою ладонь.
      Аксель просидел у меня некоторое время. Он успел переброситься несколькими словами с доктором Конкарно, когда тот явился осмотреть меня, и тепло обнял детей, которых привела мадам де Турсель, чтобы они пожелали спокойной ночи. Я рассказала ему о том, что усилия выдать Муслин замуж не увенчались успехом.
      – Они не отпускают ее, – пожаловалась я. – Король Испании был готов предложить ей руку своего сына. Но Ассамблея запретила кому-либо из нас покидать пределы Франции. Они говорят, что этот закон был принят для нашей же безопасности, чтобы нас не похитили и не превратили в заложников. Но правда заключается в том, что именно им мы нужны в качестве заложников. Здесь мы можем принести им больше пользы!
      – Муслин очень похожа на вас, – сказал Аксель после того, как мадам де Турсель увела детей в их комнаты. – И Луи-Шарль тоже. Давайте вместе постараемся, чтобы ваши щечки вновь стали такими же розовыми, как у него.
      Он сообщил мне, что его встреча с Шарло в Турине принесла одно только разочарование. Шарло вербует сторонников короля, и ему даже удалось собрать некоторую сумму денег. Но такими темпами пройдет много месяцев и даже лет, прежде чем под его началом окажется армия, достаточно большая для того, чтобы вторгнуться во Францию и нанести поражение Национальной гвардии.
      – Вашему брату Леопольду следует присоединиться к нему и предоставить для этой цели свои войска, – продолжал Аксель. – В противном случае у сил, противостоящих революции, нет ни единого шанса на успех.
      Я вздохнула. Больная нога снова заныла, и я чувствую себя очень усталой. Я откинулась на подушки, и Аксель бережно подоткнул одеяло со всех сторон, укрыв меня им до подбородка.
      – Не отчаивайтесь, мой маленький ангел, – прошептал он, целуя меня в лоб. – У меня есть другой план. Дайте мне месяц на подготовку. Ваши щечки вновь расцветут, и все будет хорошо. Я обещаю.
 
       24 февраля 1791 года.
      Я навестила Акселя в его квартире, и здесь, во дворе, меня поджидала прекрасная зеленая карета!
      Разумеется, мне сразу же захотелось забраться внутрь, и я была поражена тем, какой удобной и просторной она оказалась. Если потянуть за рычаг, из пола поднимается обеденный столик. Внутри также помещаются шкафчики для посуды, встроенная кладовая для продуктов и плита для обогрева и приготовления пищи.
      Я уселась рядом с Акселем на скамеечку для кучера, и мы покатили по дороге на Венсенн.
      – Где вы научились управлять экипажем? – поинтересовалась я, когда наша карета набрала скорость, а копыта лошадей громко и ритмично зацокали по пыльной дороге.
      – Кучер отца, старый Сибке, научил меня управлять лошадьми, еще когда я был мальчишкой. Я начинал с повозок, запряженных волами, потом перешел на кареты с четверками лошадей и наконец взялся за экипажи. Но эта тяжеленная повозка – самая большая, с какой мне когда-либо доводилось управляться. Мне даже жаль бедных лошадей, ведь им приходится тащить такую тяжесть. Надеюсь, вы понимаете, что во время путешествия лошадей придется менять каждые пятнадцать миль или около того. Будет очень сложно разместить свежие подставы через такое короткое расстояние по всему маршруту. Если понадобится, я буду просто покупать их.
      – Вы и так проявили чрезмерную щедрость.
      Аксель пожал плечами.
      – Как и многие другие, кто тоже внес свою лепту. Например, король Испании, итальянские принцы, доброжелатели и сочувствующие из Вены, Санкт-Петербурга и Стокгольма. Среди них есть даже бывшая цирковая гимнастка! Она просила передать вам, что надеется и молится о том, чтобы с вами ничего не случилось, и вы легко эмигрировали из Франции.
      – Поблагодарите от меня миссис Салливан.
      – Охотно.
      – Я должна попросить вас еще кое о чем, Аксель, – сказала я, когда мы въехали в парк, развернулись и отправились в обратный путь к дому.
      – Да?
      – Я прошу вас не ехать с нами.
      – Но вам нужна моя защита.
      – Генерал Буилле обещает встретить нас с верными ему войсками и препроводить через границу вскоре после того, как мы оставим позади пригороды Парижа.
      – Но ведь вы можете столкнуться с грабителями, дезертирами или даже бандами революционеров.
      – У нас будет оружие. Кроме того, чем меньше нас будет, тем меньше вероятность, что мы привлечем к себе ненужное внимание.
      – Этот экипаж, – заявил Аксель, похлопав по сиденью, – не может не привлекать внимания. Можете быть уверены в этом.
      – Я хочу, чтобы вы покинули Францию другим путем, не тем, которым поедем мы. Если случится самое худшее и наш побег не удастся, вы должны остаться на свободе, а не попасть в плен вместе с нами. В этом случае вас почти наверняка казнят. Собственно, я думаю, в первую очередь, о себе. Я не смогу жить без вас. Я просто умру. Я знаю это. Кроме того, – продолжала я, – вы должны путешествовать в одиночку и другим маршрутом еще по одной причине. Если нас схватят, вы сможете продолжить попытки освободить нас. Вы нужны нам.
      – По крайней мере, позвольте мне вывезти вас из Парижа, – чтобы я мог убедиться, что вы благополучно покинули дворец.
      – Хорошо. Но дальше вы поедете один.
      – Надеюсь, наша разлука будет недолгой. Вскоре мы окажемся за пределами Франции, и эта ужасная Ассамблея, которая подчинила себе здесь все, не будет иметь над нами никакой власти. – Он взял мою руку и поднес ее к своим губам. – Скоро, совсем скоро, мой маленький ангел, этот долгий кошмар закончится.
 
       2 марта 1791 года.
      Наконец после долгих и отчаянных усилий мне удалось убедить Людовика согласиться с планом бегства, разработанным Акселем. Король совсем пал духом и очень напуган. Все дело в том, что он прочел адресованные Акселю письма от моего брата Леопольда и его кузена Карла. И те откровенно признаются, что не предпримут никаких шагов до тех пор, пока мы не окажемся за пределами Франции, чтобы Ассамблея не могла взять нас в заложники. Итак, Людовик осознал, что у нас не остается другого выхода, кроме как бежать из страны.
      Он пребывает в ярости из-за того, что Ассамблея постановила, что отныне он уже не король, а Старшее публичное должностное лицо.
 
       19 июня 1791 года.
      Завтра мы уезжаем. В последние месяцы я не решалась делать записи в своем дневнике из опасения, что если он попадет в чужие руки и будет прочтен, то наш план побега не осуществится. Теперь, однако, мы готовы к путешествию, и до сих пор фортуна благоволила к нам.
      – Вы готовы поиграть? – обратилась я к детям сегодня вечером, когда они пришли пожелать мне спокойной ночи.
      Луи-Шарль захихикал:
      – Я буду девчонкой и надену платье, а в волосы мне вплетут ленты.
      – И ты не должен смеяться, – сказала ему Муслин. – Мы все время будем на виду, совсем как на настоящей сцене, так что постарайся хорошо сыграть свою роль.
      – А кем буду я? – поинтересовалась я у них.
      – Вы будете нашей гувернанткой. Вы даете нам уроки.
      – И как же следует обращаться к гувернантке?
      На лице Луи-Шарля появилось выражение растерянности.
      – Мы называем ее «мадам», – ответила Муслин. – И мы не должны называть ее «мамочка».
      – А как мы должны обращаться к папе?
      – Месье Дюран. Он месье Дюран, камердинер.
      – А теперь скажите мне, кто будет вашей мамочкой на завтрашний день? – спросила я.
      – Мадам де Турсель станет нашей мамой, – твердо заявил Луи-Шарль. – Вот только ее зовут совсем не мадам де Турсель. Теперь она баронесса Корф, и она из России.
      Я обняла и поцеловала его.
      – Прекрасно!
      После этого я заключила в объятия Муслин, свою любимую девочку. Сердце у меня разрывается от жалости и боли за нее. Ах, если бы только мне удалось устроить ее замужество и отправить к какому-нибудь иностранному двору!
      Все готово к завтрашнему дню. Сегодня после обеда приходил Аксель, он принес наши паспорта и в последний раз уточнил детали путешествия. Если все пойдет так, как мы надеемся, то через два дня мы окажемся по другую сторону границы, на дружественной территории, в окружении сохранивших верность монарху войск, вдали от опасности, тревог и переживаний, которые выпали на нашу долю в последние два года.

       27 июня 1791 года.
      Я взялась за дневник, чтобы записать в него отчет о происшедшем, пока недавние события еще свежи в памяти. Я намерена изложить подробности нашего путешествия, путешествия, так не похожего на те, что мне довелось совершить ранее, путешествия, исход которого я никак не могла предвидеть.
      Мы отправились в путь 20 июня сразу после полуночи, в большой тайне, и нам удалось благодаря умелому планированию Акселя благополучно избегнуть дворцовых стражей. Добравшись до экипажа, мы расселись по местам, и путешествие началось. Мы старались двигаться как можно быстрее, за окнами кареты мелькала одна деревня за другой. Мы останавливались только для того, чтобы сменить уставших лошадей на свежих. Было очень темно, и дорога оказалась отвратительной. Экипаж раскачивался на ухабах, проваливался в глубокие колеи, и несколько раз нам пришлось делать вынужденные остановки, чтобы форейторы могли убрать с пути упавшие деревья и ветки. Луна скрылась за облаками. Дети спали, прижавшись ко мне с обеих сторон, но мне не давали заснуть беспокойство и страх. Я все время ждала, что вот сейчас мы столкнемся с Комитетом по таможенным делам, представители которого, по слухам, рыскали по всем окрестным дорогам. Мне чудилось, что в ночи раздается стук копыт лошадей преследующих нас всадников.
      Мадам де Турсель вела себя очень храбро, играя роль предводительницы нашего маленького отряда. Она выглядела очень элегантно в своем пышном наряде, пусть даже он не принадлежал ей на самом деле. (Она из древнего и славного рода, богатство которого, к несчастью, осталось в прошлом, так что ей пришлось одолжить шелковое платье у Лулу, которая была с ней примерно одного роста.) Людовик, в темном пальто и простой черной шляпе камердинера, без сверкающих пряжек на башмаках, драгоценных украшений на головном уборе и перстней на пальцах, надолго приложился к фляжке с бренди, после чего тихо захрапел. Час проходил за часом, я сидела на самом краешке сиденья, глядя в окно и молясь, чтобы с нами не случилось ничего такого, что могло бы помешать продвижению вперед.
      Ночь близилась к концу, небо начало светлеть, и мы остановились в городке Мо, намереваясь сменить лошадей. Я прикрыла лицо вуалью своей коричневой шляпки, чтобы меня никто не смог узнать. Голова Людовика все так же свешивалась на грудь, он или спал, или притворялся, что спит. Люди, очутившиеся поблизости от почтовой станции, с любопытством смотрели на экипаж, уж слишком большим и дорогим он выглядел. Впрочем, никто из них не стал заглядывать в окна, как непременно бы сделали парижане, и, похоже, мы не вызвали ни у кого подозрений. Я с радостью отметила, что у некоторых из них на шляпах красовались белые кокарды монархистов. Я так привыкла видеть только красно-бело-синие эмблемы республиканцев, что вид белых кокард несказанно обрадовал меня и вдохнул новые силы. Мне вдруг захотелось рассказать славным жителям Мо о том, кто мы такие на самом деле. Но, разумеется, я не сделала ничего, что могло бы раскрыть тайну наших личностей, и вскоре мы снова очутились на дороге.
      Дети проголодались, и я накормила их ветчиной с хлебом из походной кладовой, наполнить которую распорядилась перед самым отъездом. Людовик пробудился ото сна и тоже позавтракал, а мадам де Турсель лишь отщипнула кусочек сыра. Мне же кусок не лез в горло, я не могла заставить себя проглотить ни крошки, так волновалась.
      – Осталось всего несколько часов, – сообщил нам Людовик. – Уже скоро мы прибудем в Шалон, а оттуда рукой подать до Понт-Соммевеля, где нас будет ждать кавалерия. В сопровождении всадников мы проделаем последние пятьдесят миль или около того до границы, и никто не сможет остановить нас.
      Я откинулась на мягкое набивное сиденье и вздохнула. Всего несколько часов. Я надеялась, что мне удастся задремать – или, по крайней мере, отдохнуть.
      Но не успела я забыться тревожным сном, как карету резко качнуло, а лошади испуганно заржали. Экипаж, дергаясь и скрежеща, замер на месте. Я вздрогнула, стряхивая остатки сна, и выглянула в окошко. Мы стояли на узком мосту над бурным потоком, по обеим берегам которого высился мрачный и густой лес. Лошади бились в запутавшихся постромках, экипаж накренился на бок, и я поняла, что у нас сломалась ось. Людовик громко ругался. Кучер и три форейтора возились с лошадьми, пытаясь освободить их из обрывков упряжи.
      Минул целый час напряженной работы, прежде чем мы смогли медленно двинуться дальше, к следующей деревне. Эта задержка нам дорого обошлась. С большим опозданием мы наконец достигли Шалона, а потом еще и добирались до деревушки Понт-Соммевель, где нас должен был встретить кавалерийский эскадрон.
      Кажется, план сорвался, и все пошло совсем не так, как мы рассчитывали. Если кавалеристы и были здесь, то предпочли не дожидаться нашего прибытия. Но что, если их вообще здесь не было? Что, если они встретились с представителями Комитета по таможенным делам, развернулись и ускакали прочь? Нам оставалось только гадать, что произошло. Грозила ли нам непосредственная опасность? Может быть, пришла пора поворачивать обратно? Или стоит все-таки продолжить путь в надежде встретить кавалеристов в другом месте?
      Мы решили двигаться дальше, при этом Людовик достал мушкет, зарядил его и положил себе на колени, прикрыв полами пальто.
      День выдался очень жарким, и дорожная пыль попадала в открытые окошки экипажа, заставляя нас чихать и кашлять. Вот так, в клубах пыли, мы проскочили еще одну деревушку, за ней следующую и еще одну, понимая, что привлекаем к себе все больше и больше внимания. Я не поднимала вуаль, а Людовик сильнее надвинул на лицо большую круглую шляпу. К тому времени, когда мы достигли деревушки Сент-Менегуль, мы были уже настолько встревожены и возбуждены, что наше состояние не могло не привлечь внимания, и деревенские жители начали с любопытством коситься на нас. Во всей деревне я не увидела ни одной белой кокарды, а трехцветные республиканские эмблемы встречались на каждом шагу.
      На пути то и дело попадались солдаты, и многие из них были сильно пьяны. К нашему экипажу подошел какой-то офицер.
      – Все пошло не так, как планировалось, – быстрым шепотом сообщил он. – Нельзя, чтобы кто-нибудь увидел, как я разговариваю с вами, иначе меня могут заподозрить.
      Он быстро пошел прочь, но не раньше, чем мы привлекли к себе пристальное внимание кое-кого из деревенских жителей. Я видела, как они смотрят на нас и переговариваются между собой. Их любопытство только возросло, когда несколько солдат оседлали лошадей и отправились вслед за нами.
      Итак, теперь у нас появился эскорт, пусть маленький, и с каждой пройденной милей граница становилась все ближе. Но к этому времени уже стемнело, дорога пошла в гору, подъем становился все труднее и круче. Кучер совсем выбился из сил, ведь он сидел на козлах с прошлой полуночи, и нервы наши были на пределе. Луи-Шарль капризничал и никак не мог успокоиться, Муслин жаловалась на боли в животе – ее подташнивало от страха.
      Я достала фрукты, холодную говядину и бутылку вина. Мы поели в тревожном молчании, а экипаж медленно катился вперед в сгущающейся темноте, подпрыгивая и кренясь на ухабах.
      Мы знали, что очутились в крайне недружественной местности, контролируемой немецкими и швейцарскими наемниками, состоящими на тайной службе у австрийской короны, которые убивали и запугивали местных жителей, отбирая у них съестное, вино и деньги. Перед отъездом из дворца Аксель предупредил нас, что всех путешественников, едущих из столицы, обычно останавливают и допрашивают здесь, так что мы были готовы ответить на вопросы.
      Однако мы оказались не готовы к тому, что дорога будет полностью перегорожена и дальнейшее продвижение вперед станет невозможным.
      Прибыв в деревню Варенн, мы обнаружили, что местные власти перекрыли дорогу, так что мы не могли проехать дальше. На улицах царила суматоха. Несмотря на то, что было очень поздно, жители выходили из своих домов, намереваясь узнать, что происходит. Я увидела солдат Национальной гвардии, которые выстроились у обочины и проводили перекличку. А потом мне пришла в голову мысль, что наш небольшой эскорт наверняка покинул нас и скрылся в лесу.
      – Все пропало, – вполголоса обратился ко мне Людовик. – Нас предали.
      К экипажу подошел какой-то чиновник, открыл дверцу и начал задавать нам вопросы, держа в руке свечу. Он по очереди подносил ее к нашим лицам, требуя, чтобы я подняла вуаль, а Людовик снял свою широкополую шляпу. Он не обращал никакого внимания на мадам де Турсель, и я заметила, что она тихонько плачет.
      – Кто вы такие и куда направляетесь?
      – Меня зовут Ипполит Дюран, я камердинер при баронессе Корф, – заявил Людовик, пытаясь обмануть чиновника.
      В ответ тот презрительно фыркнул.
      – Никакой вы не камердинер! Вы Людовик Капет, Старшее публичное должностное лицо Франции, бывший король. Я узнал вас. Ваша толстая морда красуется на долговых обязательствах, выпущенных вашим казначейством, которые не стоят бумаги, на которой они напечатаны.
      Чиновник посмотрел на меня, и я, не выдержав, отвела глаза. Мне стало плохо. В животе у меня заурчало, в затылок как будто вонзилась раскаленная игла, и мне вдруг срочно понадобилось облегчиться.
      – А вы, мадам, супруга Старшего публичного должностного лица, та самая, которая долгие годы грабила и обворовывала нас, отнимая хлеб у наших детей и бездумно тратя наши деньги на драгоценности для себя! Ну-ка, скажите мне, где сейчас находятся эти драгоценности? Может быть, они спрятаны в карете? – Грубо оттолкнув нас в сторону, он начал рыться в сиденьях и под ними.
      Я прижала к себе Муслин, которая вцепилась в меня, расширенными от ужаса глазами следя за чиновником.
      – Ваш багаж будет досмотрен, – заявил тот. – И вам не разрешается ехать дальше. Выходите из экипажа!
      С тяжким вздохом Людовик поднялся и начал выбираться из кареты, которая стонала и раскачивалась под его весом. Мушкет, который он держал на коленях, упал, и чиновник быстро подхватил его.
      – Вы намеревались открыть огонь по представителям народа? – пожелал узнать он.
      – Я намеревался защищать свою семью, если бы в том возникла необходимость.
      – Думаю, в ваши намерения входила организация контрреволюционного заговора. Я полагаю, что Старшее публичное должностное лицо стало врагом французского народа.
      В ответ на это обвинение Людовик сунул руку под пальто, расстегнул ворот своей простой льняной рубашки и извлек на свет медаль, которую носил на цепочке на шее. Он сунул ее чиновнику под нос, чтобы тот смог прочесть надпись: «Тому, кто помог восстановить свободу во Франции, и настоящему другу своего народа».
      – Эту медаль вручили мне парижане, – с достоинством промолвил Людовик.
      – Хорошеньким же вы оказались другом! Попытались бежать из страны, оставив нас на растерзание своим войскам, которые убивают нас без счета, потому что это доставляет им удовольствие! Вы бросили Францию в трудную минуту, когда она нуждалась в вас!
      – Прошу вас, месье… – Я не могла более терпеть.
      Я буквально согнулась пополам от боли, и мне срочно требовался ночной горшок.
      – Да, да. Мадам Саус! – громко крикнул он. – Отведите эту женщину куда следует, пока она не причинила нам ненужных хлопот.
      Из толпы деревенских жителей, собравшихся поглазеть на происходящее, вышла полная седовласая женщина в ночном халате и белом домашнем чепце.
      – Идемте со мной, – коротко бросила она, помогая мне выйти из экипажа.
      Дети и мадам де Турсель последовали за мной. Женщина привела меня в темную лавку, где перед широким прилавком громоздились какие-то бочонки и ящики с товарами.
      – Мамочка… – неуверенно проговорил Луи-Шарль.
      Ему еще никогда не доводилось бывать в таких местах.
      – Все хорошо, папа скоро присоединится к нам. С нами все будет в порядке.
      К моему величайшему облегчению, нас провели по узкой лестнице наверх, в маленькую спальню, освещенную несколькими свечами. Детей уложили в кровать, и мадам де Турсель засуетилась вокруг них, поправляя подушки и одеяла. Я вышла в соседнюю комнату и воспользовалась выщербленным фарфоровым ночным горшком, который с явным отвращением протянула мне хозяйка. Потом я ополоснула лицо, вымыла руки в тазу и попросила у мадам де Турсель настойку хинного дерева, чтобы унять боль, от которой у меня раскалывалась голова.
      Снаружи зазвонили церковные колокола, и в домах один за другим начали загораться огни. Вся деревня пробудилась ото сна, во дворах залаяли собаки и закукарекали петухи. Я прилегла рядом с Людовиком на узкой жесткой кровати, надеясь, что в висках перестанет стучать, если я попытаюсь отдохнуть.
      Вскоре из-за окна до меня донесся какой-то шум. Я встала с кровати и открыла ставни. На выступе под окном балансировал молоденький кавалерийский офицер, и его белая военная форма ярким пятном выделялась в темноте, несмотря на то, что была вся перепачкана и порвана. Совершенно очевидно, он вскарабкался на карниз из переулка внизу, где было темно и тихо. Все деревенские жители столпились на улице, на которую выходили фасады домов, а на боковых аллеях и переулках никого не было.
      – Мадам, я должен поговорить с королем.
      Я легонько потрясла Людовика за плечо, чтобы он очнулся от неглубокого сна, и указала ему на окно.
      – Сир, заклинаю вас, не будем терять времени. У меня здесь двадцать человек, чтобы сопроводить вас к генералу Буилле. Передайте мне вашего сына, со мной он будет в безопасности. Мы приготовили для вас лошадей. Но уехать мы должны немедленно.
      Людовик, прищурившись, всматривался в лицо молодого офицера.
      – Я имею честь разговаривать с герцогом де Шуазелем?
      – Да, сир.
      – Вы славный молодой человек, весь в отца.
      – Благодарю вас, сир. А теперь поспешите! Нельзя терять времени!
      – Ступайте! Немедленно! – Я подтолкнула Людовика к окну. – Я передам вам Луи-Шарля после того, как вы вылезете в окно.
      – Но…
      – Не раздумывайте. Может быть, это ваш последний шанс спастись.
      – Но… солдаты… Национальная гвардия…
      – Они не сумеют догнать нас, сир. Наши кони быстры, как ветер.
      – Но ведь они наверняка поднимут тревогу и станут стрелять в нас.
      – Это риск, на который нам придется пойти. Но мы захватим их врасплох. Мы скроемся в темноте до того, как они успеют прицелиться.
      Я довольно невежливо подталкивала Людовика в спину, и он уже поставил одну ногу на подоконник.
      – А как же вы? – вдруг спросил он, поворачиваясь и глядя на меня. В его глазах не было любви, одно только безмерное удивление и растерянность.
      Я в нетерпении покачала головой.
      – Моя судьба не имеет никакого значения. В отличие от вас. От вас и Луи-Шарля. Кроме того, – с горечью добавила я, – на самом деле им нужна только я. Та, которую они ненавидят всей душой.
      Снизу, из переулка, донесся свист. Это сигнал, решила я.
      – Поспешите, сир. Поспешите!
      Людовик начал было карабкаться на подоконник, потом остановился.
      – Нет, – негромко пробормотал он и стал спускаться назад в комнату.
      Я знала, что он боится высоты, но какое же неподходящее время он выбрал для демонстрации своих страхов!
      – Ступайте! – воскликнула я так громко, как только осмеливалась, чтобы не привлечь внимания тех, кто сейчас находился внизу, в лавке. – Не останавливайтесь! Вы еще можете спастись!
      – Я не оставлю свою семью.
      Мне был прекрасно знаком этот его тон. Когда он так говорил, это значило, что он принял окончательное решение.
      Людовик уже стоял на полу спальни, отряхивая свое коричневое пальто.
      – Отправляйтесь к генералу Буилле, – обратился он к молодому офицеру, – и передайте ему от моего имени, чтобы он как можно быстрее привел сюда все силы, которыми располагает.
      – Но, сир, что, если…
      – Скачите к нему!
      Когда король отдает приказания, их надо выполнять, а не оспаривать. Растерянный и упавший духом, молодой герцог молча кивнул в знак согласия и начал спускаться в переулок, откуда донесся еще один пронзительный свист.
      – Берегите себя! – окликнула я его. – И примите нашу благодарность.
      «Два часа, – подумала я. – Имея свежих, быстрых лошадей, по хорошей дороге он сможет вернуться к генералу Буилле и его людям через два часа. Но к тому времени наступит рассвет. Что тогда будет с нами?»
      И вдруг, совершенно неожиданно, Людовик протянул ко мне руки и обнял, крепко прижав к своему сердцу. Обычно он крайне редко позволял себе такие жесты по отношению ко мне. Я бессильно привалилась к нему и заплакала.
      И мы стали ждать вместе, считая минуты, молясь о том, чтобы генерал Буилле и его люди оказались здесь как можно быстрее. Тем временем в город прибыли дополнительные части солдат и Национальной гвардии, и бурлящая, горланящая толпа затянула ненавистную песенку парижан «Са ira». Деревенские жители принялись стучать палками по стенам лавки, что страшно действовало нам на нервы.
      Наступил рассвет, принесший с собой отчетливый цокот копыт. Но всадников оказалось немного, всего двое, это были явно не генерал Буилле со своими людьми. Они галопом подскакали к группе чиновников, стоявших перед нашим домом, и я услышала, как один из кавалеристов громким, командным голосом представился, назвав себя капитаном Ромефом, адъютантом генерала Лафайета. Он сообщил, что привез важные бумаги от Национальной Ассамблеи. Второй всадник тоже был офицером, но он хранил молчание во время вышеупомянутого разговора.
      Вновь прибывшие продолжали совещаться с местными чиновниками, а я напряженно раздумывала о том, что два часа давно прошли. Где же генерал Буилле? Он должен появиться с минуты на минуту. Я стояла у окна, глядя вниз, на улицу, нервно сжимая и разжимая кулаки.
      Чиновник, который допрашивал нас, обратился к толпе:
      – Как вам известно, здесь, среди нас находится Старшее публичное должностное лицо. – Эти его слова были встречены громкими криками. – Его задержали доблестные жители Варенна, так что он не успел бежать за границу. Совершив попытку побега, он продемонстрировал всем, что является подлым предателем, обманувшим доверие французского народа. Я отобрал у него вот этот мушкет.
      Чиновник воздел над собой старое ружье Людовика, и толпа снова взревела, на этот раз громче. До меня донеслись крики «Убейте его!» и «Смерть Старшему публичному должностному лицу!»
      – Этот враг народа, намеревавшийся причинить вред Франции и Национальной гвардии, арестован по приказу Национальной Ассамблеи. В соответствии с полученным приказом мы препроводим его назад в столицу.
      Толпа снова разразилась аплодисментами и приветственными криками. Капитан Ромеф обменялся несколькими словами со своим спутником, и мы услышали, как они поднимаются по ступенькам в нашу комнату. Громкий топот их сапог и бряцание шпаг, цеплявшихся за перила узкой лестницы, эхом отдавались у меня в ушах.
      «Пожалуйста, Господи, – взмолилась я про себя. – Сделай так, чтобы сейчас, сию минуту, сюда прибыл генерал Буилле со своими людьми!»
      Дверь в комнату с грохотом распахнулась, и в нее вошли двое мужчин. За ними следовал чиновник, который давеча держал перед нами обличительную речь.
      – Старшее публичное должностное лицо! – громко провозгласил более высокий из двоих офицеров. – Я прибыл сюда, чтобы арестовать вас и вашу супругу по приказу Национальной Ассамблеи. Вам предлагается собрать свои вещи и немедленно следовать за нами.
      – Я буду сопровождать вас в качестве того, кто помог восстановить свободу во Франции, и преданного друга своего народа.
      Людовик сделал шаг вперед, чтобы спуститься вместе с мужчинами по лестнице. Не зная, что предпринять и что придумать, чтобы потянуть время, я негромко вскрикнула и повалилась на пол, делая вид, что лишилась чувств.
      Возникла небольшая заминка и суматоха. Меня перенесли на кровать, Людовик несколько раз похлопал меня по щекам, дабы привести в чувство, кто-то принес тонизирующие напитки, и в довершение всего откуда-то явился крайне неприятный доктор. Недовольно скривившись и закусив губу, он осмотрел меня и заявил, что я совершенно здорова.
      – Она всего лишь упала в обморок от страха, – обратился он к двум посланцам из Парижа. – Все эти аристократы на поверку оказываются никчемными людишками. Малейшие неприятности напрочь выбивают их из колеи.
      Мне хотелось ударить его, но я сдержалась. В конце концов, я села на постели. Мне удалось задержать наше возвращение в Париж на целых полчаса или около того. Но генерал Буилле так и не появился. Он или не прибудет сюда вообще, или же последует за нами, чтобы освободить на обратном пути. Я отчаянно цеплялась на эту последнюю надежду.
      Мне не хочется писать о нашем долгом, угнетающем и жалком возвращении в Париж. На всем протяжении нас окружали злые и жестокие лица деревенских жителей, выкрикивавших бесконечные оскорбления в наш адрес. Они не расходились даже когда шел дождь и, насквозь промокшие, тем не менее, поджидали нас. Нам не позволили поднять стекла в окошках экипажа, так что все, что мы говорили и делали внутри кареты, становилось достоянием солдат Национальной гвардии, сопровождавших нас, и деревенских жителей, выстроившихся вдоль дороги. Они злобно комментировали увиденное и скандировали оскорбительные лозунги:
      – Повесить их всех, вонючих свиней!
      – Сбросьте их в канаву!
      – Да здравствует народная Ассамблея!
      – Чтоб ты сгорел в аду, гнусный жирный боров, а вместе с тобой и твоя свинья-жена и жалкие ублюдки-дети!
      Я пыталась закрыть уши ладонями, но это не помогало. Отвратительные вопли и мерзкие голоса эхом звучали у меня в голове подобно оглушительному прибою, причиняя почти физическую боль. Я очень устала. Мне хотелось заснуть, но голоса, эти ужасные и злобные голоса, не давали сделать этого.
      – Австрийская шлюха! Проститутка! Вонючая свинья! Гнусная тварь!
      Никогда не забуду вида этих грязных, злорадно скалящихся лиц, заглядывавших в открытые окна экипажа, злобно ухмылявшихся при виде нас, размахивавших вилами и косами, сыпавших проклятиями. Если бы не присутствие солдат Национальной гвардии, я не сомневаюсь, нас выволокли бы из кареты и разорвали на куски.
      Я не буду ничего писать об унижениях, которые преследовали нас во время этого пыльного и жаркого возвращения, скажу лишь, что мне было очень плохо и за каждым моим шагом наблюдали злые глаза, ехидно комментировавшие увиденное. В конце концов, все, что я могла сделать, чтобы сохранить хотя бы остатки достоинства, это откинуться на спинку сиденья в своем запыленном платье, закрыть глаза и мечтать о горячей ванне и долгом сне без сновидений. То, что началось с надежды, закончилось кошмаром стыда и горечью поражения. Единственное, что еще способно было доставить мне хотя бы мимолетное удовлетворение, – это осознание, что Аксель жив и здоров, что он находится по другую сторону границы, в Брюсселе, и ждет от меня известий.

       28 июля 1791 года.
      Как обычно и бывает в Париже в июле, сегодня идет дождь. В Тюильри мне отвели новое помещение, поскольку в мои прежние апартаменты ворвались парижане и разграбили их до основания. Не стану описывать тот ужас, который я при этом испытала. Сейчас я сижу за старым письменным столом в маленькой комнатке на третьем этаже. К счастью, окна ее не выходят в сад, ставший постоянным местом сборища бунтовщиков.
      Пока я пишу эти строчки, дождь усилился, и теперь льет как из ведра. Ветер швыряет дождевые капли в старое окно с такой силой, что стекла жалобно дребезжат, а с крыши срываются настоящие водопады. В такую погоду очень хочется выпить чашечку горячего чая – в комнате прохладно, и моя шелковая накидка очень тонкая, но большинство моих слуг арестовано, и мне просто некого позвать.
      Я стараюсь не думать о том, что ждет нас в будущем. Наш единственный друг и союзник в Ассамблее, Мирабо, мертв, и теперь у всех на устах имя нового героя, Робеспьера, странноватого маленького человечка из Арраса.
      Я надеюсь, что новые стражники позволят мне гулять в саду в погожие дни. Нога снова доставляет мне неприятности, но с палочкой я могу пройти довольно большое расстояние. Луи-Шарлю тоже очень нужно солнце, в последнее время он стал совсем бледным. Мальчику в его возрасте полезно много времени проводить на свежем воздухе, ездить верхом на пони и бегать наперегонки с друзьями. Так, как делали мои братья много лет назад в Шенбрунне. Сейчас я с удовольствием и какой-то светлой грустью вспоминаю те теплые, солнечные летние дни.
      Они совсем не похожи на сегодняшнюю погоду, когда в старые окна яростно барабанят струи холодного дождя, размывая пейзаж за окном и навевая нерадостные мысли.
 
       3 сентября 1791 года.
      Кошмар. Моей новой тюремщицей назначена Амели.
      – Ешьте хлеб! – кричит она на меня, если я оставляю маленькую горбушку нетронутой на тарелке. – Он полезен для вас.
      – Кондитеру впору работать отравителем, – отвечаю я ей. – Я не стану есть ничего из того, что он испек.
      По дворцу ходят слухи, что кондитер заделался ярым революционером и жаждет моей смерти.
      – В таком случае, оставайтесь голодной, – заявляет она, расхаживая по комнате и теребя маленький серый камешек, который носит на цепочке на шее, сувенир из Бастилии. – Кстати, с сегодняшнего дня вам запрещено покидать это крыло дворца.
      – Но мой супруг и дети…
      – Вы должны испрашивать разрешения повидать их всякий раз, когда у вас возникнет такое желание.
      – Я хочу видеться с ними каждый день.
      – Это запрещено.
      Все мои старые слуги, за исключением Софи и Лулу (теперь низведенных до положения горничных), были арестованы и высланы из столицы. Амели отказывается сообщить, что с ними стало.
      – Народные горничные окажут вам все необходимые услуги, – говорит Амели.
      Именно эти самые народные горничные ежедневно приносят мне на обед и ужин небольшую миску вареного мяса, половину булки грубого хлеба и маленький кувшинчик вина. Иногда после этого они задерживаются в комнате и начинают примерять мои платья или шляпки с перьями, напяливая их на свои немытые, сальные волосы. С важным видом они дефилируют по комнате, подражая мне и отпуская непристойные замечания.
      – Нам известно, что у вас припрятаны тысячи бриллиантов, – говорят они, обступая меня, и голоса их напоминают шипение змеи. – Где они? Куда вы их спрятали? Эти драгоценности не ваши, гражданка Капет. Они принадлежат народу Франции.
      Я изо всех сил стараюсь не обращать внимания на этот хор неприятных голосов и грязные слова, которые они бросают мне в лицо. Я черпаю утешение в уверенности, что драгоценности находятся в надежных руках. Я отправила шкатулку с ними в безопасное место, вручив ее Андрэ, моему старому парикмахеру, когда он собрался эмигрировать из Франции. Он отвез их Станни, который сейчас живет в Кобленце. Станни с супругой сумели добраться до границы в ту ночь, когда нас арестовали и заставили вернуться в Париж. Их встретил вооруженный эскорт, и теперь они, присоединившись к Шарло, вместе пытаются собрать армию.
      Как бы ни раздражали и ни надоедали мне народные горничные, Амели намного хуже их всех, вместе взятых. Особенно когда она специально причиняет мне боль, вспоминая Эрика.
      – Знаете, а ведь его тело так и не нашли, – заявила она однажды. – Тело моего мужа, я имею в виду. В тот день, когда его убили, во дворце валялось столько трупов – и практически все они были обезглавлены – и кучи одежды. В такой обстановке разве можно отличить одно тело от другого?
      При этих словах народные горничные жизнерадостно загоготали.
      – Вот вы сумели бы узнать обнаженное тело Эрика без одежды, гражданка? – поинтересовалась у меня Амели.
      – Нет, конечно.
      – С трудом верится. Он изменял мне – уж кому, как не вам, знать это. Помимо вас, у него было несколько любовниц.
      – Мы с Эриком не были любовниками.
      Народные горничные затопали ногами и заулюлюкали, а потом затянули самую последнюю из гнусных песенок обо мне:
 
Столько мужчин вокруг,
И столько любовников,
И она опять тащит их к себе в постель.
Она ненасытна,
И легко доступна,
Так что все мужчины
Любят Марию-Антуанетту!
 
      Я изо всех сил сдерживаюсь, стараясь быть выше всего этого – ограничений и наказаний, жестоких насмешек и безжалостных разговоров о мужчине, который был мне дорог. К Амели я не испытываю ничего, кроме презрения, потому что знаю, что она не скорбит об Эрике, который был славным мужчиной и пал смертью храбрых, защищая меня. Впрочем, чему удивляться? Она была недостойна его с самого начала.
 
       4 октября 1791 года.
      Я так часто пишу письма, что у меня не остается ни сил, ни времени, чтобы делать записи еще и в дневнике. Я без конца пишу своему брату императору Леопольду, кузену Людовика королю Карлу, Станни, Шарло и даже графу Мерси. Я умоляю их как можно быстрее направить во Францию войска. Я откровенно говорю им, что теперь спасти нас может только сила. У нас не осталось политических союзников. Людовик растерял почти всю свою власть, и я полагаю, что совсем скоро нас устранят окончательно.
      О нет, убивать нас они не станут, в этом я уверена. Убить нас – значит, навлечь на себя жестокую месть. Скорее всего, наше заключение станет более строгим, чем сейчас. Отныне дворец Тюильри превратился для нас в тюрьму. А в дальнейшем нас, наверное, поместят в какой-нибудь старый замок в провинции и попросту забудут о нас. Уже сейчас Людовик чувствует себя забытым и брошенным. Он совершенно пал духом и переложил всю работу по ведению переписки с нашими друзьями и союзниками на мои плечи.
 
       12 октября 1791 года.
      Моей портнихе мадам Ронделе по-прежнему позволено навещать меня (моя прежняя портниха, Роза Бертен, давным-давно эмигрировала), и сегодня утром она принесла полную корзинку подарков для народных горничных и Амели.
      Она принялась раздавать подарки сразу же после своего прихода: теплые красно-бело-синие шерстяные шарфы, красные фартуки, бело-синие полосатые нижние юбки. Мои тюремщицы с восторгом принялись рассматривать и примерять обновки. Тем временем мадам Ронделе протянула мне нижнюю юбку, которую сшила специально для меня и которую наши сторожа не озаботились осмотреть, настолько они увлеклись подарками. У юбки под оборками пришиты потайные карманы. В них лежат письма.
      Когда доктор Конкарно приходит осмотреть меня и назначить лечение, то приносит с собой хлеб и пирожные (испеченные лояльным к монархии кондитером), и частенько прячет тайные послания в потайном отделении в дне моей хлебницы.
      Вот, например, он приходил давеча и принес корзиночку кексов.
      – От доброжелателя из Бретани, – пояснил он.
      Я откусила кусочек одного из кексов и едва не сломала зуб. Оказывается, в нем было запечено что-то твердое. Я выплюнула предмет на ладонь и обнаружила, что это перстень с бриллиантом. Я быстро вложила перстень обратно в рот, а доктору пожаловалась на боль в деснах и попросила его осмотреть меня (дантиста ко мне не допускают).
      Он увидел перстень у меня во рту, но не подал виду, потрогал мои десны, после чего принялся втирать в них какой-то лечебный бальзам. Наконец, улучив момент, он спрятал перстень в моей хлебнице.
      – Перешлите его Станни, – прошептала я. – Пусть это будет нашим вкладом в создание армии.
 
       18 ноября 1791 года.
      Нога у меня воспалилась. Теперь доктор Конкарно приходит два раза в день, чтобы смазать рану бальзамом и сменить повязку. С собой он приносит письма, спрятанные в докторском саквояже, и забирает те, что написала я. Я знаю, что он очень сильно рискует, и за это я всегда буду ему благодарна. Я призналась ему, что с некоторых пор у меня прекратилась менструация, и он ответил, что, по-видимому, это вызвано беспокойством, общим недомоганием и нехваткой сна. Я и в самом деле ложусь поздно, потому что засиживаюсь далеко за полночь – я пишу письма. Мне помогает Софи. Иногда ночью, глядя в окно, я вижу фантастические огни в небе, полярное сияние. Белые, зеленые, иногда фиолетовые вспышки сменяют друг друга.
      – Грядет конец света, – уверяет Софи. – Эти огни – знамение.
      Я часто думаю, что она может быть права.
 
       31 декабря 1791 года.
      Сегодня ночью заканчивается старый год. Страшный, жестокий, ужасный год для всех нас! Ах, если бы мы тогда смогли благополучно добраться до границы, то сейчас были бы в Кобленце и готовились к празднику, полные надежд на светлое будущее. Я бы снова увиделась с Акселем, самым дорогим и любимым мужчиной на свете, который готов пожертвовать для меня всем. Я вновь оказалась бы в его объятиях, окруженная его любовью, способной защитить меня от всех бед и несчастий.
      Я очень рада тому, что он в безопасности и ему ничего не грозит. Даже на расстоянии я чувствую его любовь. Как бы ни было у меня тяжело на душе, мысль о нем согревает мне сердце даже в такую холодную и промозглую ночь, как сегодня.
      Я молюсь о том, чтобы в следующем, новом году мы были спасены.
 
       2 февраля 1792 года.
      Я ежедневно молюсь о спасении – и вчера забрезжила новая надежда.
      В маленькую комнату, которая служит мне спальней, вошел темноволосый молодой рабочий с трехцветной кокардой на рубахе, держа в руках сумку с инструментами. Амели и народным горничным он предъявил специальный пропуск. Не глядя на меня, он подошел к окну и начал отдирать замазку в углу рамы, пробормотав что-то о том, что его послали устранить течь. Похоже, он знал, что делает, и женщины перестали обращать на него внимание.
      Но что-то в облике этого рабочего показалось мне странным, и я стала присматриваться к нему. Поработав некоторое время, и убедившись, что остальные женщины вышли из комнаты, он уронил к моим ногам сложенный вчетверо клочок бумаги.
      – Прошу прощения, месье, но вы обронили вот это, – сказала я, поднимая упавшее и протягивая ему.
      – Ш-ш! – прошептал он. – Прочтите его!
      Я сразу же отвернулась от него и вложила листок бумаги между страницами книги, которую я читала, точнее, делала вид, что читаю. Убедившись, что никто посторонний не подслушал наш короткий разговор, я украдкой развернула листок. Вот что я там прочла:
       «Я тот самый юноша, которого вы некогда спасли, когда меня избивал принц Станислав. Вы отправили меня в Вену, а там ваш брат Иосиф дал мне возможность поступить в военную академию. Я стал лейтенантом де ля Туром австрийской армии, командиром отряда рыцарей «Золотого кинжала». Здесь, в Париже, нас четыреста человек благородного происхождения, и мы дали клятву охранять и защищать короля и его семью. Мы не подведем вас. Загляните под дно подсвечника. Сожгите это письмо».
      Я перечитала послание еще раз, а потом скомкала листок в руке. Лейтенант де ля Тур вынул из сумки с инструментами простой оловянный подсвечник, воткнул в него огарок свечи и зажег, поставив его на мой стол. За окном сгущались сумерки, и ему нужен был свет, чтобы продолжать работу. Однако, закончив свои дела, он оставил подсвечник на столе, и я сожгла послание на слабом огне свечи. После того как огарок догорел, я перевернула подсвечник. Там был выгравирован крошечный золотой кинжал. Когда я дотронулась до него, основание подсвечника вдруг откинулось, открывая пустую полость. Внутри лежало еще одно послание, и, развернув его, я с удивлением увидела несколько сотен подписей, за каждой из которых следовали слова «До последней капли крови!».
      Это, как я догадалась, были подписи рыцарей «Золотого кинжала», присягнувших защищать нас. По моим щекам потекли слезы. Имен было очень много. Нам оказали большую, нет, огромную честь. Эти люди проявили чудеса храбрости. Я быстро свернула бумагу и, сунув ее в подсвечник, вернула основание на место. Тайник со щелчком захлопнулся.
      Я постаралась, чтобы ни Амели, ни народные горничные не заметили моего приподнятого настроения и проблеска надежды, который вселился в меня и сверкал в моих глазах в течение того бесценного получаса, который я провела вечером в кругу своей семьи. Мне хотелось непременно рассказать Людовику о том, что случилось, но в дверях переминались с ноги на ногу несколько солдат Национальной гвардии, так что, естественно, я ни словом не обмолвилась о визите лейтенанта де ля Тура. Я сыграла в вист с Муслин, пока Людовик читал вслух сказки Луи-Шарлю. Мы улыбались друг другу и обнимались.
      Когда пришла Амели, чтобы отвести меня обратно в мои апартаменты, я поцеловала Людовика в щеку и прошептала:
      – У меня есть хорошие новости.
      Не могу дождаться, когда же смогу поделиться ими с королем!
 
       14 февраля 1792 года.
      К нам снова вернулся Аксель. Несмотря на все мои опасения и просьбы, о которых я писала ему, умоляя не подвергать опасности свою жизнь и свободу, он все-таки возвратился во Францию. В те несколько драгоценных минут, которые мы провели наедине, он жадно поцеловал меня и признался, что не мог оставаться вдали от меня. Он все время беспокоился обо мне, посвящая все свое время и усилия борьбе за освобождение меня и моей семьи из западни, в которую мы угодили.
      Хотя он по-прежнему красив, как вырубленная руками выдающегося скульптора мраморная статуя, в его облике появилось тщательно скрываемое беспокойство и тревога. Он похудел, лицо его заострилось, а в теплых и любящих синих глазах видна усталость. В волосах, зачесанных назад по pecпубликанской моде и стянутых на затылке черной лентой, поблескивают серебряные нити.
      Аксель вернулся в Париж в качестве представителя королевы Португалии (это лишь для отвода глаз, конечно). Теперь он носит широкий черный плащ и непривычной формы черную шляпу, которые являются неотъемлемыми признаками высокородных португальцев. Ему прислуживают темноволосые португальцы, и волкодав Малачи сопровождает его повсюду, куда бы он ни пошел. Аксель говорит, что Малачи – самый лучший телохранитель, о каком только можно мечтать. Большую часть времени пес выглядит очень мирным и дружелюбным, но способен в считанные секунды перегрызть горло любому, кто рискнет напасть на его хозяина. Я не могла не заметить, что как только в комнату входит Амели, когда там находится Аксель, Малачи приподнимает верхнюю губу, скаля жуткие клыки, и глухо рычит.
      Аксель провел с нами почти весь вчерашний день, негромко рассказывая о том, что мы хотели услышать более всего: предпринимаются отчаянные попытки вырвать нас из лап Национальной Ассамблеи, которая с прошлой осени единолично правит Францией.
      Я не осмеливаюсь записать в свой дневник все, что мы услышали, скажу лишь, что король Густав оказался более верным нашим сторонником, нежели мы предполагали. Он сделал намного больше Станни и Шарло, собравших под свои знамена некоторое – очень маленькое, следует признать, – количество солдат. Густав решился на безумное предприятие – прошлой осенью он отправил почти весь шведский флот в Нормандию (а я об этом ничего не знала) с намерением высадить две тысячи солдат на берег и ускоренным маршем двигаться к Парижу. Он рассчитывал, что по пути в его отряд вольются лояльные сторонники короля из западных провинций Франции. Если бы ему удалось задуманное, я нисколько не сомневаюсь в том, что шведские войска и сохранившие верность Людовику французы захватили бы Париж. Революция захлебнулась бы, а всех этих злобных и безнравственных депутатов заточили бы в кандалы и судили как государственных преступников, каковыми они и являются.
      Это был бы поистине великий день!
      Густав организует второе вторжение, но в настоящее время он готов выкрасть нас и тайком увезти из Тюильри, если только мы согласимся отправиться в путь поодиночке. Но Людовик продолжает упорствовать, не давая согласия на любой план побега. Он дал слово генералу Лафайету, что не станет пытаться бежать из Тюильри, и намерен сдержать его. Аксель сказал мне, что считает поведение Людовика упрямым и глупым (а когда это Людовик был умным и покладистым?), тем не менее, он уважает его за прямоту и честность.
 
       17 февраля 1792 года.
      Наступила оттепель, и деревья под моим окном зацвели. Я тоже чувствую, как в моей душе после долгой зимы бесплодных мечтаний, когда я только и делала, что писала письма и не спала ночами, просыпаются робкие ростки надежды. С молчаливого одобрения нашего славного доктора Конкарно, который сумел убедить главу Законодательной Ассамблеи в том, что я очень больна и мне нужны тепло и покой, мне посчастливилось провести несколько дней в обществе Акселя в Сен-Клу.
 
       19 февраля 1792 года.
      Здесь, в Сен-Клу, в объятиях Акселя, я чувствую себя так, будто все беды и несчастья остались где-то далеко-далеко, и не замечаю, как бежит время.
      Когда он целует меня, я испытываю такой восторг и волнение, словно это происходит впервые. Я совсем потеряла голову от любви к нему и просто наслаждаюсь выпавшим на мою долю неземным счастьем.
      – Мой любимый маленький ангел, – шепчет он, гладя меня по щеке и целуя в губы, шею, плечи. – Нам столько пришлось пережить вместе.
      – Ради меня вы рискнули и поставили на карту все – карьеру, семейное счастье, самое жизнь.
      – Если бы мог, я бы сделал больше, – нежно ответил он, ласково смахивая с моих ресниц слезы, вызванные этими словами. – Разве вы не понимаете, что давно стали для меня дороже жизни?
      Неужели когда-либо на земле жила женщина, которую любили сильнее и которая была счастливее меня?
      Мы занимаемся любовью, мы спим, едим, разговариваем, прогуливаемся, взявшись за руки, по парку, благо погода стоит необыкновенно теплая. Такое впечатление, что, окруженные морем ненависти и опасностей, мы с Акселем оказались на островке, где правят бал безмятежность и любовь.
      Сегодня утром я проходила мимо длинной зеркальной панели и неожиданно для себя самой осмелилась бросить взгляд на свое отражение. В последнее время я редко смотрюсь в зеркало, вид измученного и бледного лица действует на меня угнетающе. И тут, к своему изумлению, я увидела сияющую, счастливую женщину, на впалых щеках которой проступил слабый румянец. Глаза у меня живые и яркие, и в них даже стал заметен озорной блеск, которым они искрились когда-то давным-давно.
      Ах, Аксель, ваша любовь способна творить чудеса!
 
       27 февраля 1792 года.
      Сегодня после полудня Аксель отбыл в Брюссель. Мы живем надеждой, что в течение следующих нескольких месяцев армия шведского короля Густава или войско, собранное Стан-ни и Шарло, освободят нас. А пока что мы обратились к рыцарям «Золотого кинжала» с просьбой о защите. Лейтенант де ля Тур, который продолжает бывать во дворце в качестве рабочего, неустанно оберегая мой покой, заверяет, что примерно пятьдесят рыцарей из четырех сотен, загримированных под парижан-революционеров, постоянно находятся в непосредственной близости от дворца. Они разработали целую систему сигналов, так что в случае опасности окажутся рядом через несколько минут. Я неизменно держу при себе оловянный подсвечник, с помощью которого получаю и отправляю сообщения.
 
       22 марта 1792 года.
      Сегодня я позвала Софи, чтобы она помогла мне одеться, и с ее помощью втиснулась в жесткий корсет, сшитый из двенадцати слоев толстой тафты.
      – Но вы же всегда недолюбливали корсеты, – заметила она, застегивая многочисленные крючки у меня на спине. – Кроме того, вы так похудели, что он вообще вам не нужен. – Софи обрела несвойственную ей язвительность и резкость, а манеры ее стали бесцеремонными и даже грубыми.
      Дело в том, что Амели и неотесанные народные горничные постоянно ее высмеивают и издеваются над ней. Она, бедняжка, хотя и старается изо всех сил в таком враждебном окружении сохранить присущее настоящей леди достоинство, но я-то знаю, что грубые насмешки глубоко ранят ее и она едва сдерживается, чтобы не вспылить и не сорваться. Вот уже много месяцев я стараюсь уговорить ее эмигрировать, но она упорно отказывается оставить меня одну. Ее верность очень дорога мне, и у меня не хватает слов, чтобы выразить свою признательность.
      – Это не просто корсет, – возразила я. – Он сделан по специальному заказу.
      Когда она застегнула последние крючки, я подошла к своему платяному шкафу и достала нож, который там прятала. Я попросила Софи закрыть дверь и запереть ее на замок, чтобы не дать возможности Амели ворваться в комнату в самую неподходящую минуту (что она проделывает часто и бесцеремонно, должна признаться), после чего протянула нож Софи.
      – А теперь ударь меня, – попросила я, закрывая глаза и храбро становясь перед нею в ожидании удара.
      – Что?
      – Я сказала, попробуй заколоть меня.
      Она выругалась по-немецки, и я не стану повторять ее слова.
      – Будучи твоей госпожой, я приказываю тебе изо всех сил ударить меня ножом в грудь.
      С жалобным криком, которого я от нее никогда не слышала, Софи попыталась ударить меня острием ножа, но все ее усилия привели лишь к тому, что лезвие сломалось, наткнувшись на крепкую броню защитного корсета.
      Я рассмеялась.
      – Видишь, дорогая моя Софи, я еще не сошла с ума, хотя ты наверняка подумала именно так. Этот корсет спасет мне жизнь. Его не пробьет даже пуля. И я заказала точно такой же для Людовика.
      Я услышала сдавленный звук. Софи рыдала, закрыв лицо руками. Я была поражена до глубины души. Никогда ранее мне не приходилось видеть свою здравомыслящую, практичную, умелую Софи в слезах. И тут до меня дошло, что я проявила поразительное легкомыслие и бездушие, потребовав от нее доказать неуязвимость корсета, нанеся мне удар в грудь. Я знала, что нож не причинит мне вреда, а она-то даже не подозревала об этом!
      – Ах, ваше величество, – пролепетала она сквозь слезы, – я так боюсь за вас!
      В это мгновение я сообразила, как сильно она нервничает и беспокоится обо мне, равно как и то, как храбро она скрывала от меня свои тревоги, пряча их под маской нетерпения и раздражительности.
      – Милая моя Софи, – воскликнула я, обнимая ее, – что бы я без тебя делала! Как я благодарна судьбе за то, что ты рядом со мной. Но тебе не нужно волноваться, в самом-то деле. Уверяю тебя, нас вот-вот спасут. Уже скоро.
      Из соседней комнаты донеслось хриплое пение. С недавних пор народные горничные добавили к своему репертуару новую песню, сочиненную жителями Марселя, которые прибывали в Париж для участия в обороне города.
      – К оружию, граждане! – горланили они. – Стройтесь! Пойдем маршем вперед! И пусть наши поля удобрит грязная кровь знати!
      Я застонала, немелодичные звуки резали мне слух.
      – О нет, только не это!
      Софи слабо улыбнулась, но потом на лице ее появилось серьезное выражение, и она посмотрела мне в глаза.
      – Если бы здесь сейчас оказалась ваша мудрая матушка, ваше величество, то она сказала бы вам, чтобы вы не возлагали особых надежд на корсеты или иллюзорных спасителей с другой стороны границы. Она бы сказала: «Доверьтесь мужчине, который любит вас, и уезжайте с ним».
      – Акселю.
      – Конечно.
      – Мы уже один раз бежали, прошлым летом. Помнишь? Вот только далеко сбежать не удалось. Солдаты Национальной гвардии поймали нас и заставили вернуться.
      Софи понизила голос.
      – Думаю, вы понимаете, что я имею в виду. Уезжайте с этим шведом одна. Я увезу детей. Предоставьте короля его судьбе.
      – Софи, если я поступлю так, как ты предлагаешь, то никогда себе этого не прощу.
      – Король хотел бы знать, что вам с детьми ничего не грозит, и что вы находитесь под надежной защитой.
      – За все это страшное время, с самых первых дней, когда нам стала грозить опасность, он ни разу не пришел ко мне и не предложил спасаться одной.
      Софи поджала губы и ничего не сказала, но в ее глазах промелькнуло презрение.
      – Я не стану говорить ничего плохого о своем сюзерене. Однако иногда мне хочется, чтобы он проявлял больше здравого смысла.
      На это нечего было возразить, посему я попросила Софи помочь мне снять тяжелый корсет и спрятать его в шкафу среди моих нижних юбок.
      Я обратила внимание, что остаток сегодняшнего дня она вела себя не так язвительно, как обычно.
 
       15 апреля 1792 года.
      Мерси прислал секретное послание, в котором сообщал, что мой брат Леопольд мертв и что его сын, мой племянник Франциск, совсем еще мальчишка, стал императором. Что это будет означать для всех нас? Аксель наверняка знает. Я жду его следующего письма.
 
       10 мая 1792 года.
      Варвары-парижане изобрели новое устройство для казни преступников, которое они называют Лезвие вечности. Оно похоже на гигантскую колоду для рубки мяса. Тяжелое, острое как бритва лезвие с ужасным звуком падает с высоты на шею несчастной жертвы, мгновенно отрубая голову. Окровавленная голова отлетает в сторону, а из тела ударяет фонтан горячей крови.
      Людовик говорит, что посмотреть на жуткую машину для убийства собираются целые толпы. Считается, что она осуществляет подлинное правосудие вполне в духе революционных идеалов, которыми провозглашены свобода, равенство и братство. «Лезвие вечности» перед лицом смерти уравнивает всех, если учесть, что в прошлом людям благородного происхождения отрубали голову мечом, а простолюдинов вешали или замучивали пытками до смерти.
      Мысль о том, что это приспособление с механическим бездушием так легко отнимает жизнь, заставляет меня содрогнуться. Это хладнокровное убийство, начисто лишенное чувств и достоинства. Амели читает мне вслух статью из газеты под названием «Друг народа». В ней автор по имени Марат утверждает, что для того, чтобы во Франции вновь воцарились порядок и спокойствие, необходимо отрубить двести тысяч голов.
      Подобные нелепые заявления раздаются все чаще и уже никого не удивляют. Амели заставляет меня слушать эту невероятную по своей жестокости чушь, но я зажимаю уши. Этот Марат еще уродливее Мирабо, вдобавок он страдает каким-то отвратительным заболеванием кожи, отчего от него исходит омерзительный запах. По словам доктора Конкарно, все мужчины в Париже теперь стараются в буквальном смысле изваляться в грязи с головы до ног, чтобы от них воняло, – так они подтверждают свою приверженность идеалам революции. Они носят длинные неухоженные усы, мешковатые свободные брюки и деревянные башмаки. Ну и, разумеется, красно-бело-синие кокарды и фригийские колпаки, куда же без них. Доктор, кстати, тоже вырядился в мешковатые брюки, потому что если наденет облегающие бриджи дворянина, то будет оплеван чернью.
 
       15 мая 1792 года.
      Все мы пребываем в состоянии радостного возбуждения, потому что началась война, и австрийские войска быстро продвигаются вперед. Французские солдаты утратили остатки мужества и при виде настоящих австрийских воинов разбегаются, как зайцы. Когда французы встретились с нашими войсками под Лиллем, то были настолько напуганы и растеряны, что убили собственного командующего!
      Вскоре австрийцы войдут в Париж, и мы наконец будем в безопасности. Тем временем парижан охватила мания подозрительности, и они все чаще прибегают к помощи этой ужасной машины, чтобы рубить друг другу головы.
 
       7 июня 1792 года.
      Лейтенант де ля Тур предостерег меня, что революционеры могут воспользоваться этим дневником как предлогом, чтобы объявить меня врагом народа, так что теперь я веду записи на маленьких клочках бумаги, которые прячу в подсвечник на моем столе.
      Аксель прислал мне сообщение о том, что король Густав, наш большой друг и благодетель, погиб. Его заколол ножом дворянин, который, по словам Акселя, презирал короля за либеральные идеи. Так что сейчас Аксель лишился своего защитника и покровителя, но изо всех способствует успешному продвижению австрийских и прусских войск, которые уже совсем скоро должны войти в столицу. Он и сам может возглавить армию, чтобы поддержать герцога Брауншвейгского, который командует объединенными силами союзников.
      Мне приснился Аксель, гордый и восхитительно красивый на белом коне, скачущий впереди сотен храбрых воинов, которые врываются во дворец и заставляют сложить оружие солдат Национальной гвардии и этих ненавистных парижан. Сон настолько ярок, что, проснувшись, я слышу вдалеке топот копыт.
 
       28 июня 1792 года.
      Случилось нечто ужасное. Австрийские войска все еще не вошли в Париж, и я не могу понять, почему этого не случилось.
 
       3 июля 1792 года.
      Моя бедная дорогая Муслин стала женщиной. Я сделала все, что было в моих силах, дабы подготовить ее к этому дню, чтобы она не испугалась перемен, произошедших с ее телом. Я надеюсь, что она с нетерпением ожидает того времени, когда станет женой и матерью. Ах, если бы мы сейчас жили нормальной жизнью, она была бы уже помолвлена. Или даже успела бы выйти замуж. Ей почти четырнадцать, и она очень красива, хотя, должна признать, унаследовала от отца некоторую неуклюжесть. Кроме того, Муслин пока недостает шарма, но она уже способна вызывать любовь.
      Глядя на дочку, я как будто заглядываю в будущее, и в моем сердце вновь зарождается надежда. Когда-нибудь я буду держать на руках внуков и расскажу им о тех ужасных временах, которые нам пришлось пережить, о том, как мы были спасены, и о том, как королю была возвращена принадлежащая ему по праву верховная власть.
      Когда-нибудь такой день настанет…
 
       21 июля 1792 года.
      Вчера Амели и шестеро народных горничных грубо схватили меня за руки и затолкали в шкаф, где хранятся метлы, швабры и прочие рабочие инструменты. Я стала звать на помощь, но они зажали мне рот своими грязными руками и пригрозили, что запрут меня в этом шкафу без пищи и воды, если я снова закричу.
      Они сорвали с меня одежду, не обойдя вниманием даже старые стоптанные туфельки, и я осталась в одной ночной рубашке, с которой женщины не преминули содрать дорогие кружева. Амели с торжествующим видом вцепилась в мою золотую сережку и резко дернула ее на себя, разорвав мне мочку уха, которое начало обильно кровоточить.
      Все произошло очень быстро. Обстановка накалилась до предела и я, надо признать, растерялась. Шкаф был маленьким и тесным, а женщины все время орали на меня и толкали, так что я натыкалась на стенки, опрокидывая ящики и ведра. Не знаю, что еще они бы со мной сотворили, если бы дверца шкафа не распахнулась, и на пороге не возник бы лейтенант де ля Тур, переодетый рабочим. Его неожиданное появление положило конец издевательствам, которым я подвергалась. Хотя бы на некоторое время.
      Он сделал вид, что ищет ящик с гвоздями, который хранил в шкафу. И Амели, напропалую флиртовавшая с ним, приказала горничным выйти, чтобы он мог найти то, что искал.
      Я стояла перед ним, покраснев от смущения, босая, в разорванной ночной рубашке, из раненой мочки струилась кровь. Мне было страшно, но я пыталась сохранить независимый вид. К его чести, лейтенант ничем не проявил гнева, который, не сомневаюсь, должен был охватить его от такого зрелища, и продолжал рыться в шкафу. Не глядя, он спокойно снял свою куртку и вдруг накинул ее мне на плечи, словно это был самый обыкновенный поступок при данных обстоятельствах.
      – Ага! Вот он, – сказал он Амели, которая смотрела, как он обшаривает полки в небольшой комнатке.
      Он взял в руки металлический ящичек и улыбнулся Амели, а та заулыбалась в ответ.
      – Я могу проводить вас обратно в ваши покои, мадам? – спокойно обратился он ко мне. – Или, быть может, вы направлялись в апартаменты супруга?
      – Да, пожалуйста, – сумела я произнести достаточно громким и решительным тоном, прежде чем удивленная Амели успела возразить.
      Все было проделано так ловко и быстро, что спустя несколько секунд я уже шла по коридору в сопровождении лейтенанта де ля Тура, крепко вцепившись в его руку и направляясь в комнаты Людовика.
      – Спасибо, спасибо вам, – прошептала я. – Они могли убить меня.
      – Мы не позволим им причинить вам вред, – прошептал он в ответ. – Помните, мы все время начеку, и вы находитесь под нашей защитой.
      Он передал меня с рук на руки нескольким доверенным офицерам Лафайета, находившимся в скромных апартаментах Людовика. К их чести, офицеры повели себя так, как подобает джентльменам, не уподобляясь грубым и неотесанным солдатам, которыми они имели несчастье командовать. Бросив на меня лишь один потрясенный взгляд, они как по команде отвели глаза и предложили мне одеяла, в которые я смогла завернуться, а также вручили носовые платки, чтобы перевязать кровоточащую мочку уха. Людовика нигде не было видно.
      – Если мне позволено будет высказать свое мнение, господа, – обратился лейтенант де ля Тур к офицерам, – женщины, прислуживающие этой леди, проявили излишнее рвение, прикрываясь именем народа. Полагаю, будет лучше предоставить им возможность послужить революции в другом месте. А пока что, я надеюсь, эта леди будет в безопасности, если останется здесь, с вами.
      – Разумеется. Возвращайтесь к своей работе.
      Я смотрела вслед лейтенанту. Мне было страшно лишиться своего спасителя, тем не менее, я понимала, что если мне снова понадобятся его услуги, то он и другие рыцари «Золотого кинжала» придут мне на помощь.
 
       9 августа 1792 года.
      Над городом плывет набатный звон. Колокола гудят, не переставая, час за часом, и этот жутковатый звук не дает нам уснуть и напоминает, что Париж все глубже погружается в пучину хаоса.
      Бам-м, бам-м, бам-м… Металлический звон не умолкает ни на минуту. Предупреждение. Призыв к оружию. Он слышен в каждом городском квартале, а потом начинают бить барабаны, и мы понимаем, что в боевую готовность приведен еще один отряд ополченцев, вооружившихся пиками, ножами и топорами.
      Скоро наступит полночь, и из своего окна я вижу яркий свет множества факелов, которые движутся по улицам, прилегающим к дворцу. Суматоха началась в квартале Сент-Антуан, где располагаются фабрики и где живут голодные рабочие, не имеющие ни работы, ни хлеба. Потом беспорядки перекинулись на квартал Кордельеры на левом берегу Сены, населенный преимущественно радикалами, а оттуда распространились и на район, который они называют «Кенз Вант», самый радикальный во всем городе. Тот самый, в котором неделю назад горожане потребовали лишить Людовика короны.
      Долой короля! Вот чего они хотят, эти варвары, называющие себя парижанами. Они не заслуживают даже того, чтобы именоваться людьми. Им более не нужен Господь, им не нужны священники, не нужны законы и не нужен король.
      Сегодня днем было очень жарко, и наступившая ночь не принесла облегчения. Я сижу у окна, обмахиваясь веером, вслушиваясь в бесконечный колокольный звон и грохот барабанов. Я смотрю на суету и суматоху на освещенных светом факелов улицах. Париж восстал.

       10 августа 1792 года.
      Прошлой ночью мы не сомкнули глаз. Даже если мы пытались заснуть, звон колоколов и грохот барабанов, топот марширующих отрядов и крики не давали нам забыться тревожным сном. Это да еще волны паники, которые захлестывали дворец с регулярностью часового механизма. Мы не могли расслабиться ни на минуту, ежечасно получая все новые и новые сообщения то от Ассамблеи, то от чиновников городской мэрии, то от восставших парижан, которые прошедшей ночью захватили власть и объявили себя правительством Франции.
      От усталости я уже ничего не чувствую. Я столько времени провела в нервном напряжении, будучи не в состоянии смежить веки, что все происходящее кажется мне нереальным и приходится ущипнуть себя, чтобы убедиться, что я не сплю и все это мне не приснилось.
      Прошлой ночью, однако, я время от времени проваливалась в липкую полудрему, но потом звон колоколов заставлял меня очнуться. Помню, как зашла в караульное помещение, где отдыхали дети с мадам де Турсель. Там же вместе с ними находились еще двадцать солдат, и я подумала, что сейчас, наверное, просто упаду от усталости. Но я не позволяла себе закрыть глаза и продолжала начатое, несмотря на то, что нога причиняла мне сильную боль, а голова решительно отказывалась соображать.
      Долгая ночь началась с изменений в нашем обычном распорядке. Из-за беспорядков в городе Людовик решил не устраивать ежевечернюю церемонию раздевания и отхода ко сну. Вместо того чтобы лечь в постель, он остался в рубашке, бриджах и жилете, хотя пажи держали наготове его шелковую ночную рубашку, колпак и белые атласные тапочки на тот случай, если они вдруг ему понадобятся. На счастье, он надел через плечо красную ленту Ордена Людовика Святого и не стал снимать парик, криво сидевший у него на голове.
      Невзирая на мои мольбы, король отказался надеть толстый, подбитый войлоком дублет, который должен был защитить его от ножа и пули. Свой корсет я все-таки надела и не снимаю до сих пор, хотя он больно давит мне на грудь, когда я пишу эти строчки.
      Сразу же после полуночи до нас дошли слухи о том, что мэр Парижа сбежал, опасаясь расправы парижан. Вскоре во дворце появился посыльный с сообщением, что больше никто из чиновников ни за что не отвечает. Ни закона, ни власти более не существовало, остались только солдаты, да и те в массовом порядке складывали оружие, смешиваясь с горожанами, которые повсеместно сбивались в банды ополченцев.
      Напрасно я всматривалась в даль, надеясь, что вот-вот появится мой племянник Франциск со своей императорской гвардией или же Станни и Шарле войдут в город во главе кавалерийских полков. В глубине души я надеялась, что недавний сон сбудется и сейчас передо мной предстанет красавец Аксель верхом на белом коне, величественный и непобедимый.
      Впрочем, одним защитником мы все-таки располагали. Лейтенант де ля Тур оставался с нами всю ночь, одетый в красную форму, позаимствованную у кого-то из швейцарских гвардейцев, с длинной саблей и золотым кинжалом на перевязи. Здесь же находился и Шамбертен, ухаживавший за Людовиком. Не покинул нас и доктор Конкарно, державший наготове перевязочные материалы и корпию и время от времени дававший Лулу нюхательную соль, когда та начинала жаловаться, что теряет сознание.
      Где-то под утро во дворце появился еще один посыльный. Остановившись посреди внутреннего двора, перекрикивая долетавший сюда уличный шум, он сообщил нам, когда мы высунулись из окон второго этажа, чтобы выслушать его, что группа парижан организовала Коммуну и объявила себя правительством.
      – Этого не может быть! – воскликнула я, когда до меня дошел смысл сказанного. – Король все равно остается королем!
      – Короля больше нет! Король низложен! – выкрикнул в ответ посыльный, и голос его потонул в возобновившемся перезвоне колоколов и грохоте барабанов.
      К какофонии звуков присоединился треск и грохот праздничного фейерверка.
      Новости вызвали во дворце такую панику и беспорядочную суету, что мне только и оставалось, что успокаивать себя мыслями о том, что с детьми все в порядке и с ними Людовик, который сидел с открытым ртом, не в силах прийти в себя после услышанного.
      Почувствовав, что всем нам грозит нешуточная опасность, придворные и слуги, еще остававшиеся во дворце, совсем потеряли от страха головы и стали спасаться бегством. Люди выпрыгивали из окон, бежали через парк и таяли в темноте, бросив нас на произвол судьбы. Командир национальных гвардейцев, офицер по имени Мандат, задержался на некоторое время с нами, а вместе с ним и еще один верный друг, государственный прокурор. Но вскоре Мандата вызвала к себе Коммуна, а потом мы узнали, что как только он вышел из дворца, его арестовали, и обезумевшая толпа разорвала его на части. Когда об этом стадо известно во дворце, панике поддались даже те, кто еще сохранял нам верность, и в коридоре за дверями караульной комнаты я услышала топот ног, который постепенно замер вдали.
      К этому времени уже почти рассвело, и нам предстояло решить, что делать дальше. Оставаться ли во дворце и рисковать навлечь на себя гнев Коммуны, которая уже объявила Людовика низложенным и могла отдать приказ о нашем аресте, или же укрыться в здании, в котором заседали депутаты Законодательной Ассамблеи, как советовал нам государственный прокурор?
      – Если мы уйдем отсюда, – заявила я Людовику, – это будет выглядеть так, словно мы признаем Коммуну и готовы сдаться на ее милость. Что же касается меня, то я скорее соглашусь умереть, чем покину Тюильри.
      Людовик, разрываясь между желанием последовать благоразумному, но трусливому совету прокурора, и моим намерением остаться и отстаивать свою честь, никак не мог принять решение. Впрочем, он попросил всех оставшихся придворных и слуг покинуть дворец, не желая, чтобы они пострадали ни за что. Он заявил, что с нами должны остаться только солдаты Национальной гвардии и рота швейцарских наемников в составе девяти сотен человек, прибывшая в Париж из казарм в Курбевуа и Рейде.
      Прокурор умолял нас подумать о детях и отправить их с мадам де Турсель в зал Ассамблеи. Я уже готова была уступить его настойчивым просьбам, когда лейтенант де ля Тур, стоявший в дверях комнаты, шагнул вперед.
      – Прежде чем вы примете какое-либо решение, ваше величество, – обратился он к Людовику, – я хотел бы представить ваших верных слуг и телохранителей, рыцарей «Золотого кинжала».
      Он отступил в сторону, чтобы дать возможность войти в комнату группе мужчин, у каждого из которых на поясе висел символ братства – сверкающий золотой кинжал.
      Странное они являли собой сборище. Здесь были и пожилые мужчины, хотя и крепкие на вид, и совсем еще молодые, не старше пятнадцати-шестнадцати лет. Судя по их одежде, от поношенной до щегольски элегантной, они различались и по своему доходу, и по положению в обществе. Объединяло их одно – все они держались с достоинством и уверенностью людей благородного происхождения. Они являли собой старую Францию, ту самую, в которую я приехала совсем еще девочкой после того, как вышла замуж за Людовика. И теперь они принесли клятву защищать монарха своего королевства, которому угрожала смертельная опасность.
      Мужчины, пожилые и юные, по очереди преклоняли колени перед Людовиком, целовали его протянутую руку и произносили его имя, за которым следовала клятва:
      – До последней капли крови!
      Они сменяли друг друга, и парад воинов-побратимов продолжался, а в ушах у нас звучал топот ног разбегающихся слуг, из города доносились крики возбужденной толпы и торопливая поступь марширующих отрядов.
      В комнату ворвался посыльный, прервав импровизированную церемонию.
      – Коммунары перешли мост Сен-Мишель! – выкрикнул он. – Национальная гвардия не стала стрелять в них! Они идут сюда!
      Людовик выпрямился во весь рост и простер руки, словно давая благословение собравшимся.
      – Благодарю вас, благородные рыцари. Я вверяю себя вашему покровительству и защите моих солдат, а потому остаюсь.
      – Все по местам! – вскричал лейтенант де ля Тур, и почти все дворяне выбежали вон, скорее всего, чтобы присоединиться к Национальной гвардии и швейцарским наемникам.
      В комнате осталось не более дюжины человек, чтобы исполнять обязанности наших телохранителей.
      В это мгновение я гордилась своим супругом. В нем взыграла кровь Бурбонов, придав ему храбрости, и он проявил характер. Но его слова заглушили первые выстрелы, прозвучавшие вдалеке, и я заметила, как лицо его исказилось от страха.
      Я выглянула в окно и увидела, как швейцарские гвардейцы, одетые в красные мундиры, заряжают пушку и выстраиваются в боевой порядок за толстыми стенами дворца.
      Мне показалось, что прошло совсем немного времени, и пушка начала стрелять. Сквозь грязно-желтый пороховой дым я разглядела фигурки парижан, выскочивших на Карусельную площадь прямо напротив главного входа во дворец. Они держали в руках длинные острые копья, а на головах у них были надеты фригийские колпаки. Среди леса копий колыхались огромные шелковые знамена с полосами красного, белого и синего цветов – символы революции.
      – Пожалуйста, отойдите от окна, ваше величество.
      И лейтенант де ля Тур вежливо, но решительно отвел меня в дальний конец комнаты, где у стены стоял Людовик, прижимая к себе детей. Рядом с ним испуганно замерли Шамбертен и мадам де Турсель.
      Это были последние четкие воспоминания, оставшиеся у меня от той ночи, прежде чем во дворце разразился ад кромешный: Людовик, обнимающий детей, прижимающийся спиной к стене, с печатью страха на лице.
      Спустя мгновение начался обстрел дворца из пушек.
      Все окна в комнате, в которой мы находились, разлетелись вдребезги. От ужасного грохота Муслин испуганно закричала. Повсюду валялись осколки разбитого стекла, пол и стены были забрызганы кровью, и я поняла, что лейтенант спас мне жизнь, заставив отойти от окна.
      В сопровождении нескольких рыцарей и охранников мы выбежали в коридор, в котором укрывались от обстрела слуги и чиновники, не зная, где еще спрятаться. Мы бежали длинными коридорами, пробираясь сквозь столпотворение солдат и наших слуг, которые в отчаянии метались взад и вперед, в надежде избежать кровавой бойни, разворачивающейся во внутреннем дворе. До нас долетали звуки разлетающихся окон, и тут пол под ногами вздрогнул и заходил ходуном – это ядра ударили в стены дворца. Снизу раздавалось испуганное ржание лошадей и крики раненых, в воздухе стоял резкий запах сгоревшего пороха. Из-за дыма в горле у меня пересохло, но я не могла остановиться, чтобы напиться или помочь Людовику, который бежал медленно и неуклюже, или тем, кто протягивал руки, моля о помощи.
      Мы бегом поднялись на одну из больших галерей, но вынуждены были остановиться при виде ужасной сцены, открывшейся нашим глазам. Здесь все было забрызгано кровью, она была везде – на полу, на коврах, на мебели, на стенах и драпировках. Повсюду валялись мертвые тела, и в ноздри нам ударил запах выгребной ямы, потому что все трупы были испачканы испражнениями. У одних были отрублены головы, с других сорвали одежду. Я видела женщин с отрезанной грудью и мужчин с вырванными гениталиями.
      Дикая жестокость этого зрелища не поддавалась описанию, мне еще никогда не приходилось ни видеть, ни слышать о чем-либо подобном. Я почувствовала, что меня вот-вот стошнит. Стоявшая рядом мадам де Турсель отвернулась и схватилась обеими руками за живот. Людовик быстрым шагом подошел к окну, которое зияло пустыми проемами, и его вырвало в сад.
      – Не смотрите, – выкрикнул кто-то из рыцарей или охранников, я не разобрала, кто именно. – Не думайте о том, что вы здесь видели. Следуйте за нами. И поспешите, ради Бога!
      Я слепо повиновалась. Звуки выстрелов из мушкетов и пушечные залпы, сотрясавшие дворец, стали громче. Из комнат, мимо которых мы пробегали, доносились пронзительные крики и грубая ругань, а в распахнутые настежь двери были видны ужасы, которые творили захватчики, почуявшие запах крови.
      Мы бежали заброшенными и почти не используемыми коридорами, через пустые холлы, полуразрушенные и пришедшие в упадок комнаты и, наконец, вскарабкались по пыльной старой лестнице, которая вела в мои апартаменты. Первыми туда вошли солдаты и рыцари, держа наготове мушкеты, обнаженные шпаги и сабли. Им удалось захватить врасплох большую толпу парижан, грабивших мои шкафы и гардеробы, – они швыряли мои платья и нижние юбки на пол, безжалостно вспарывали обивку мебели и разрывали на части предметы домашнего обихода. Одних грабителей застрелили на месте, других зарубили, когда они пошли в отчаянную и бессмысленную атаку, размахивая обагренными кровью пиками, копьями и ножами.
      Бросаясь на нас, они рычали, как животные. От этого зрелища кровь стыла в жилах. Я прижала к себе детей, чтобы они не увидели ужасных сцен, которые разыгрывались у меня перед глазами. Этот сброд был пьян, от них разило вином, они походили на монстров, ничем не напоминая людей, и во время своего дикого шабаша полностью разгромили мою комнату.
      Мне трудно описывать здесь то, чему я стала свидетелем. Корчившиеся на полу тела, разрубленные почти пополам, кишки и внутренности, вываливающиеся наружу, мозги, разлетевшиеся по паркетному полу, шелковые платья, перепачканные кровью и экскрементами, трупы слуг и чиновников, слившиеся в кошмарном и извращенном объятии смерти. Лица, на которых навеки застыло выражение удивления, ужаса, страдания и боли. Стоны умирающих, жестокий смех мясников, получающих наслаждение от своих зверств. Мужчины и женщины, размахивающие окровавленными ножами, пьяные от вина из королевских погребов, опьяненные местью, выплескивающие накопленную за годы жизни ненависть на свои беспомощные жертвы.
      И кровь, повсюду кровь. Потеки, ручейки, лужи крови. Она водопадом текла по пожелтевшим мраморным ступеням, кровь красная, кровь темная, кровь красно-коричневая, засохшая. Кровь, металлический привкус и запах которой смешивался с вонью пороха, дыма и разлитого вина в спертом воздухе помещений.
      Над изуродованными телами с жужжанием вились стаи мух. Это были трупоеды жаркого августовского дня, кануна празднования Дня Святого Лаврентия Великомученика.
      Меня настолько потрясло неописуемое и отвратительное зрелище, что я долгое время как завороженная наблюдала за мухами, не в силах оторвать от них глаз, глядя, как они садятся на отрубленные руки и ноги, а потом вновь взмывают в воздух. Наверное, именно мухи позволили мне хоть немного отвлечься от этих ужасов, от следов зверств, наблюдать которые было свыше моих сил.
      В который уже раз лейтенант де ля Тур взял меня за руку, заставив очнуться от полузабытья, в котором я пребывала. Он ловко подтолкнул меня с детьми к дверям и встал впереди нас, намереваясь защитить от очередной волны нападающих, которые бросились в новую атаку, выставив перед собой окровавленные пики и копья и крича: «Смерть королю! Смерть австрийской суке!»
      Я услышала звон и лязг оружия, когда солдаты и рыцари отразили нацеленные на нас пики и копья. Парижане оказались так близко, что до меня донесся запах винного перегара, и я разглядела пламя ненависти в их глазах. «Мы умрем здесь, – подумала я. – Мы наверняка погибнем прямо здесь». Я услышала, как вскрикнул Людовик, но не знала, от страха или от боли. Может быть, он ранен? Или умирает?
      Один из рыцарей «Золотого кинжала» застонал и повалился спиной прямо на меня, за ним другой, потом еще один. Пол был залит кровью, и мои туфли скользили в ней. Луи-Шарль, который до этой минуты вел себя очень храбро, начал всхлипывать.
      Внезапно сзади возник огромный мужчина и окликнул меня. Я обернулась и узнала гиганта-садовника, которого вынуждена была уволить несколькими месяцами ранее. Он взвалил Луи-Шарля на плечо и прижал к себе Муслин. Дети вцепились в него, а Луи-Шарль даже перестал плакать.
      – Пойдемте, – обратился он ко мне, – я покажу, как выйти отсюда.
      Я окликнула Людовика, который немедленно последовал за нами, и бедную храбрую мадам де Турсель. Она подхватила с пола нож, выпавший из руки убитого парижанина, и размахивала им перед собой, не позволяя никому приблизиться к нам. Замыкал шествие лейтенант де ля Тур, оберегая нас от нападения сзади. Мы выскользнули в узкий проем в стене, обшитой деревянными панелями, и оказались в запыленном коридоре, который в конце концов привел нас сначала в кладовую, а оттуда – на разграбленные кухни. Выскочив наружу, мы быстро перебежали через сад к зданию, где проходило заседание Законодательной Ассамблеи.
      Нас впустили внутрь, но попросили остаться в маленькой комнате с зарешеченными окнами, где обычно сидели секретари, составляя протоколы заседаний. Но даже после того как секретари ушли и из комнаты вынесли письменные столы, она все равно была слишком мала, так что нам пришлось оставаться на ногах. Сквозь решетки на окнах мне были видны депутаты, не обращавшие на нас никакого внимания. Они были слишком озабочены собственной судьбой и тем, что на их территорию вторглись банды вооруженных парижан, рыскавших сейчас по дворцу.
      Мы простояли так несколько часов, запертые в тесной и душной комнате, радуясь тому, что остались живы, но при этом испытывая ужасные неудобства. Мы смертельно устали и могли думать только о том, когда же закончится этот ужасный день. Нам дали воды, сыра и фруктов, которые мы разделили между собой и наскоро съели под аккомпанемент рева, доносившегося из дворца, и громких голосов депутатов, ссорившихся и потрясавших кулаками в соседней зале.
      «Сегодня весь мир сошел с ума, – подумала я. – И я оказалась в эпицентре этого безумия».
      Я слишком устала, чтобы подробно описывать окончание этого поистине бесконечного дня. Наконец нам позволили удалиться в безопасное место и даже принесли еду и воды в тазиках, чтобы мы могли умыться. Но меня не покидает чувство, что я никогда не смогу смыть с себя грязь этого страшного дня, праздника Святого Лаврентия Великомученика. Я помню историю Святого Лаврентия, заживо сожженного римлянами, и при этом не могу не думать о растерзанных, которых видела в тот день во дворце. Если бы на нашу защиту не встали охранники и рыцари, мы сами могли бы пополнить число жертв и наши тела валялись бы где-нибудь на полу вместе с другими. А потом нас свалили бы на повозку, вывезли из города и сбросили в ров с известью, подобно Святому Лаврентию, так что, в конце концов, от нас не осталось бы даже воспоминаний.
 
       20 августа 1792 года.
      Я не могу спать. А если мне все-таки удается заснуть, меня мучают кошмары. Здесь, в темнице, в которую нас заточили, есть доктор, но он груб со мной и отказывается дать мне настойку цветков померанца и эфир, чтобы я смогла заснуть. Мне снятся красные сны. Ко мне, шатаясь, тянут руки обезглавленные тела. Мимо проплывают отрубленные головы с раззявленными в немом крике ртами. Я убегаю от них по длинным коридорам, бегу изо всех сил, но жуткие создания, что преследуют меня, все равно бегают быстрее. Как только они догоняют меня, я с криком просыпаюсь.
 
       27 августа 1792 года.
      Теперь мы живем в самой маленькой башне старого замка Шарло, который называется Темпль. Нас окружают враждебно настроенные люди, и мы находимся под усиленной охраной. Сразу после того как нас перевели сюда, Шамбертену, Софи, мадам де Турсель и Лулу разрешили остаться с нами, но вскоре их арестовали и увезли в другое место. Я сделала все, что в моих силах, чтобы узнать, где они, но никто не пожелал сказать мне этого.
      В наших комнатах очень жарко и душно, и здесь полно крыс. Луи-Шарлю очень нравится ловить их, а потом он отпускает их на волю на глазах у Муслин, которая пронзительно визжит, когда они пробегают перед нею.
      У меня отобрали плотный корсет из тафты, но я сумела сохранить пояс Святой Радегунды, который когда-то прислала мне матушка, чтобы я надела его во время родов. Теперь я ношу его для защиты. С тех пор как я стала надевать его, я стала спокойнее спать по ночам, хотя ужасные красные кошмары иногда все еще приходят ко мне.
      Официально во Франции больше нет короля, но это совершеннейшее безумие, и меня уже не беспокоит, что кто-то может прочесть эти сроки или услышать то, что у меня есть сказать по этому поводу. Мой супруг является миропомазанным правителем этих людей, прошедшим таинство коронации при полном и единодушном одобрении церкви и дворянства. Он был, есть и останется королем Франции, что бы ни заявляли по этому поводу Коммуна и Робеспьер.
      Эта маленькая заносчивая выскочка, адвокат по фамилии Робеспьер, называет себя «глас народный», но одного взгляда на него достаточно, чтобы понять, что с его странностями и отклонениями он не может быть ничьим голосом, даже своим собственным. Я наблюдала за ним в зале Ассамблеи в тот ужасный день, когда мы пребывали там фактически в плену. Для такого невысокого человечка он обладает поразительно громким голосом, но самое удивительное заключалось в том, что депутаты внимательно выслушали его, вместо того чтобы проигнорировать, как было в случае почти со всеми предыдущими ораторами. Однако же он и в самом деле вел себя очень и очень странно. Он постоянно расхаживал взад и вперед на своих высоких каблуках, уподобляясь нервной женщине и ничуть не походя на уверенного в себе, сильного мужчину. У него обнаружился нервный тик, мышцы на щеке конвульсивно подергивались. Он все время грыз ногти, непрестанно одергивал одежду и поправлял воротник, а цвет его кожи, испещренной шрамами и язвами, напоминал тот, который мы когда-то называли «гусиный помет». Словом, он производил крайне неприятное впечатление, и я вздрагиваю от отвращения всякий раз, когда вижу его.
      Я прикрываю эти строчки рукой, отчего чернила немного размазались. Просто в комнате находится представитель Коммуны, и, полагаю, он может увидеть, что я пишу. Но пока этого не случилось.
 
       7 сентября 1792 года.
      Сердце так сильно бьется в груди, что мне трудно дышать. Я только что видела нечто такое, что просто не могу поверить своим глазам. Тем не менее, приходится признать, что это не ночной кошмар и было на самом деле.
      Группа парижан, скандирующих лозунги и размахивающих флагами и транспарантами, вышла на открытое место перед казармами охраны и начала шумно маршировать перед нашими окнами. Они несли чью-то отрубленную голову, насаженную на пику, и поднесли ее так близко к окнам, что мы смогли разглядеть, кому она принадлежала.
      По спине у меня пробежал холодок, мне стало дурно. Это была Лулу! Моя ближайшая подруга, моя верная конфидентка. Помимо Софи, она была чуть ли не единственной женщиной, которой я могла довериться. Рот у нее был приоткрыт, глаза слепо смотрели в никуда. Волосы смятой паклей волочились сзади.
      Я вскрикнула и закрыла лицо руками, но перед этим успела заметить еще один окровавленный комок плоти, насаженный на копье. Это был женский половой орган.
      Отбежав от окна, я с размаху бросилась на постель. Я плакала очень долго. Потом, немного придя в себя, решила, что должна оставить письменное свидетельство того, что сделали с моей красивой, верной и дорогой фрейлиной. Поэтому я и дописываю сейчас эти строчки. Мне больно думать о том, что случилось. Но я должна еще один раз написать ее имя, в память о той, которую я любила так сильно:
       Мария-Тереза де Савой-Кариньян,
       Принцесса де Ламбаль
       1749–1792
       Покойся с миром.

       1 октября 1792 года.
      Каждый вечер в наши апартаменты приходит возжигатель ламп, облаченный в темный плащ и с остроконечной шляпой на голове. Он заливает в лампы масло, подрезает фитили, а потом зажигает их. До сегодняшнего вечера я почти не обращала на него внимания. Но нынче он кивнул мне, войдя в комнату, и поставил на стол передо мной знакомый оловянный подсвечник.
      Я отложила в сторону пяльцы и взглянула ему в лицо. Это оказался лейтенант де ля Тур! От неожиданности у меня перехватило дыхание, но я сумела сдержать возглас удивления. Представитель Коммуны, неизменно сидящий в нашей общей комнате и подслушивающий все наши разговоры, задремал у камина и потому ничего не заметил. Даже Людовик, державший на коленях Луи-Шарля, которому он рисовал по памяти карту французских провинций, не поднял голову, чтобы поинтересоваться, что происходит.
      Фонарщик выполнил свою задачу. Он зажег лампы во всех наших комнатах, оставил нам несколько свечей на ночь и исчез. Я подождала, пока не стемнеет, а потом отправилась к себе, чтобы подготовиться ко сну, не забыв прихватить подсвечник. Оказавшись в своей комнате, я быстро перевернула его, надеясь обнаружить в тайнике послание, и действительно нашла его. Оно было от Акселя!
      Я не имела от него известий уже несколько месяцев. И теперь он писал, что движется к Парижу вместе с австрийской армией, к которой присоединился еще в июле, хотя после этого он успел побывать в плену и даже был ранен в сражении при Фионвилле. Рана его заживает, и он снова вернулся в строй. Армия готовится начать наступление на Лилль. Аксель упомянул о некоторых задержках, равно как и о том, что рассчитывал уже давно оказаться в Париже вместе с наступающими войсками союзников, но до сих пор не теряет надежды совсем скоро войти в город.
       «Мужайтесь, любовь моя, – пишет он, – мой маленький ангел, моя дорогая девочка. Сердце мое бьется только ради вас».
      Я целую столь дорогое письмо, по щекам у меня текут слезы. Я знаю, что следует сжечь его. Но я не могу заставить себя расстаться с этим бесценным клочком бумаги, который он держал в руках. Сегодня ночью я положу его письмо под подушку и надеюсь, что мне приснится Аксель. Я буду молиться о нашем скорейшем освобождении.
 
       2 октября 1792 года.
      Сегодня утром перед самым рассветом кто-то разбудил меня, грубо встряхнув за плечо и прокричав что-то мне в лицо. С трудом открыв глаза, в тусклом свете я все-таки сумела разобрать, что надо мной склонилась Амели. На ней было новое красно-белое платье, сшитое по последней парижской моде, а на шее на цепочке висел осколок серого камня из Бастилии. В ушах у нее покачивались сережки, выполненные в виде миниатюрной гильотины. Мне рассказывали об этом новомодном увлечении, но я отказывалась этому верить.
      – Вставайте, гражданка, – коротко и повелительно бросила она. – Вы предстанете перед Комитетом бдительности.
      Я вцепилась обеими руками в подушку, нащупывая лежащее под нею письмо и пытаясь судорожно придумать, как уничтожить или спрятать его.
      – Комитет позволит мне одеться?
      – Одевайтесь побыстрее. – Амели даже не сделала попытки выйти, чтобы оставить меня одну.
      – С позволения Комитета я бы хотела сменить белье… – начала я.
      – Неужели ты думаешь, что кого-то интересует твое старое костлявое тело? – с презрением бросила Амели. – Все, что тебе нужно знать, это то, что ты находишься под подозрением в качестве врага революции. Так что можешь не одеваться. Стань в центр комнаты.
      Я повиновалась, прижимая к груди подушку и рукой прикрывая драгоценное письмо.
      Амели жестом пригласила своих спутников войти в мою комнату.
      – Здесь нам будет удобнее беседовать с этой старой сукой.
      В мою крошечную спальню вошли двое мужчин и две женщины. Они принесли с собой лампу, которую поставили на стол. Они были совсем молоды, намного моложе Амели, которая, насколько я знала, была моей ровесницей, то есть лет примерно тридцати шести или чуть больше. Я решила, что мужчины выглядят лет на двадцать пять, женщинам наверняка не было еще и двадцати. Они молча смотрели на меня.
      – Гражданка Капет, Комитет бдительности Коммуны требует, чтобы вы ответили на следующие вопросы. У вас имеются драгоценности?
      – Только мое обручальное кольцо.
      – Вы готовы принести клятву верности идеалам революции?
      – Я давала обет во всем повиноваться своему супругу и королю во время его коронации. Так что я не могу нарушить этот обет сейчас.
      – Она отказывается. Запишите ее слова, – обратилась Амели к одному из мужчин, который принялся оглядываться по сторонам в поисках чернильницы и бумаги для письма.
      Возникла некоторая пауза и неразбериха. И пока принесли необходимые принадлежности, я воспользовалась этим и сунула письмо Акселя в льняную наволочку подушки.
      – Вы готовы поклясться в том, что не поддерживаете контактов с иностранными державами, целью которых является подавление революции? – задала Амели следующий вопрос.
      – Я писала письма своим братьям и сестрам, – сказала я чистую правду, не упомянув при этом несколько сотен писем совсем иного содержания, зашифрованных, которые я разослала иностранным принцам и правительствам. – Они не симпатизируют революции.
      – В сущности, ваш племянник Франциск объявил войну Франции.
      – Верю вам на слово, гражданка. Мне не разрешено читать газеты.
      – Не имеет значения, что вы тут говорите, – заявила Амели, медленно обходя меня по кругу, и крохотные гильотины в ее ушах поблескивали в свете свечей. – Нам известно обо всем, что вы делаете. Обо всей лжи, которую вы распространяете. Скоро вы предстанете перед Революционным трибуналом, который осудит и заклеймит вас, как преступницу.
      Она подошла вплотную и со злобой взглянула мне в лицо.
      – Как случилось с вашей дорогой подругой Лулу.
      При этих словах меня охватила паника. Перед глазами у меня снова всплыло копье с насаженной на него головой моей верной подруги, ее половые органы, выставленные на всеобщее обозрение. Помимо воли я вдруг представила себе весь тот кошмар и страдания, которые пришлось пережить Лулу в лапах коммунаров перед смертью.
      – Мы хорошенько над ней поработали, – продолжала Амели.
      Голос ее звучал равнодушно и невыразительно, но она внимательно наблюдала за моей реакцией.
      – Ей не перерезали горло и не прикончили ударом в живот, как других. О нет, ей было уготовано нечто совсем другое. Ваша подруга-принцесса, – Амели издевательски выделила последнее слово, – заслуживала медленной и мучительной смерти. Мы разбудили ее рано утром, совсем как вас сегодня. Потом мы выволокли ее наружу и заставили встать между двумя штабелями трупов. Затем мы сорвали с нее одежду, и Нико и Жорж, – она кивнула в сторону двух мужчин, – изнасиловали ее несколько раз. Дважды или трижды, по-моему? – С этим вопросом она обратилась к мужчинам.
      Те равнодушно пожали плечами. Я более не могла сдерживаться и заплакала.
      Амели захохотала и вновь принялась кружить вокруг меня. Она двигалась по полу так, словно каталась на коньках.
      – Так-так, что же сделали дальше? Ага, мы отрезали ей груди и скормили их собакам, а потом, кажется, развели костер у нее между ног, причем сделали из одной ее руки отличный факел. Затем мы вырвали у нее сердце, поджарили и съели его. К тому времени она была уже мертва, конечно. Так что мы отрубили ей голову, вырезали ей влагалище (мы решили, что вы узнаете и то, и другое), насадили их на копья и прогулялись с ними под вашими окнами.
      Я дрожала всем телом, растеряв все свое мужество, но, тем не менее, крепко прижимала к себе подушку, следя за тем, чтобы письмо Акселя не выпало из наволочки. Еще никогда в жизни я так страстно не желала убить кого-либо, как в эту минуту. Мне хотелось своими руками разорвать Амели на куски.
      Она приказала своим помощникам обыскать мою комнату, что они и сделали, сбросив на пол тонкий матрас и постельное белье. Они открыли сундук, в котором я хранила немногие оставшиеся у меня личные вещи, и разбросали их по комнате, вылив на пол и воду из умывального таза. К счастью, они не догадались осмотреть оловянный подсвечник, в противном случае наверняка бы обнаружили потайное отделение внутри.
      Когда они закончили, Амели снова обратилась ко мне:
      – Гражданка, Комитет бдительности будет рекомендовать оставить вас в списке подозреваемых. Вас снова подвергнут допросу. А пока позвольте передать вам сувенир на память о вашей покойной подруге.
      Она сунула руку в карман платья и вынула оттуда какую-то штуку, которую положила на стол передо мной. Это было отрезанное и сморщенное человеческое ухо.
 
       14 ноября 1792 года.
      Я боюсь за Людовика.
      Его предали, и предал давний друг. Мастер Гамен, который научил его делать замки и долгие годы проработал с ним рука об руку в комнатах на чердаке Версаля, донес на него. Гамен рассказал депутатам новой Ассамблеи о том, что в комнате Людовика он устроил тайник, в котором находится запирающийся на ключ ящик. Он привел их во дворец и показал скрытую нишу в стене.
      В ящике лежали важные бумаги, и некоторые из них доказывали, что Людовик отправлял и получал послания от сюзеренов иностранных держав. Горькая ирония состоит в том, что это я отправляла и получала почти все письма, пока мы оставались в Версале, а вовсе не Людовик. Тем не менее, Комитет бдительности и Революционный трибунал, скорее всего, сочтут такие подробности ничего не значащими.
      Мне более ничего не известно о наступлении австрийской армии, но сейчас погода уже не располагает к кардинальным передвижениям войск. Им придется оставаться до весны на зимних квартирах, где бы они сейчас ни находились.
 
       18 декабря 1792 года.
      За окном идет снег. Мы собрались у камина, завернувшись в шали и теплые плащи, потому что в дымовую трубу задувает холодный ветер. В комнате, как всегда, полно дыма, но наши сторожа не обращают на это никакого внимания. Теперь я уже знаю, что обращаться к местному Комитету бдительности с какими-либо просьбами бесполезно. Они напрочь утрачивают бдительность, когда речь заходит о нашем удобстве и здоровье.
      Семь дней назад Людовик предстал перед новым руководящим органом, который называет себя Конвентом. И вот сегодня он впервые заговорил об этом.
      – Суд надо мной был пустой формальностью, и ничего более, – сказал он мне. – Он и длился-то всего четверть часа.
      В тоне его звучало сожаление, но я расслышала и нотки достоинства. Король не жалел себя.
      – Меня обвинили в преступлениях против революции. Потом они объявили перерыв в заседании, и меня привезли сюда. Никто не выступил ни против меня, ни в мою защиту. Меня ни о чем не спрашивали. Я просто стоял там, чувствуя себя на удивление спокойно, и слушал, что говорит прокурор… Такого не случалось со времен Карла I, должен вам заметить, – продолжал он спустя какое-то время. – Не случалось вот уже сто пятьдесят лет. Я имею в виду юридическое убийство короля.
      – Нет, Луи, я в это не верю. Они не посмеют!
      – Вы сами видели, что они нацарапали на этой стене только вчера, нацарапали кровью: ЛЮДОВИК ПОСЛЕДНИЙ. Это знамение.
      – Что такое знамение, папа? – К отцу на колени взобрался Луи-Шарль.
      – Знамение – это знак того, что что-то должно случиться. Обычно что-то плохое, чего мы не хотим, чтобы оно случалось.
      Я встала и подошла к креслу, в котором сидел Людовик, держа на коленях Луи-Шарля. Я положила руку на плечо мужа, а он говорил дальше:
      – Ты помнишь, я рассказывал тебе об английском короле Карле, которого много лет назад убили его подданные?
      – Помню, папа. Ему отрубили голову топором. Совсем как в мышеловке, которую дал мне Роберт.
      Роберт был сыном республиканского гвардейца, ровесником моего сына. Луи-Шарль сунул руку в карман и достал миниатюрную гильотину, с крошечным падающим лезвием и противовесом.
      – О нет! – воскликнула я, выхватывая у сына из рук страшную игрушку.
      – Но, мамочка, такие есть у всех мальчишек. Мы казним на них мышей. И птиц тоже, когда удается их поймать.
      – Ты не будешь играть с этой ужасной жестокой машиной, – заявила я сыну.
      А Людовик продолжил свой экскурс в историю:
      – Разумеется, англичане поступили дурно, когда убили своего короля. Вскоре они сами поняли это и передали трон его сыну, тоже Карлу, который был очень неплохим парнем. Но у него был один большой недостаток – он слишком любил женщин.
      Луи-Шарль рассмеялся. Он очень жизнерадостный ребенок, веселый и добродушный. Даже здесь, в месте, так похожем на тюрьму, ему удается сохранять хорошее расположение духа и чувство юмора.
      – А теперь я скажу тебе одну очень важную вещь. И я хочу, чтобы ты ее хорошенько запомнил. Я по-прежнему король Франции, а ты дофин. Трон принадлежит тебе и твоим детям. Если я умру, ты станешь королем Людовиком XVII.
      – Да, папа. Ты уже много раз говорил об этом. Но ты не умрешь.
      Людовик бережно погладил сына по голове.
      – Пока еще нет, маленький король. Пока еще нет.
      Я стараюсь не думать о том, что может случиться с нами этой зимой. По вечерам, помолившись, я читаю и перечитываю бесценное письмо Акселя и жду, когда придет фонарщик. Иногда это лейтенант де ля Тур, иногда другой человек. Заранее неизвестно. Чтобы успокоить нервы, я пристрастилась вязать варежки и шарфы, а также начала украшать вышивкой набор чехлов для мебели. Мне помогает Муслин. Вышивка дается ей легко, и терпения у нее намного больше, чем у меня. Завтра у нее день рождения, ей исполнится четырнадцать лет. Как бы мне хотелось, чтобы она встретилась со своей бабушкой, в честь которой и получила свое имя, великой императрицей Марией-Терезой.
 
       20 января 1793 года.
      Мы получили ужасное известие. Завтра Людовик должен умереть.
      Он сам пришел сообщить нам об этом. Король держался с достоинством и ничем не выдал своего волнения. Он надел красную ленту ордена Людовика Святого и золотую медаль «Тому, кто помог восстановить свободу во Франции, и настоящему другу своего народа».
      Он нежно поцеловал и обнял нас, и мы плакали, не стыдясь слез, не обращая внимания на охранников и представителей Коммуны, которые находились с нами в одной комнате.
      Луи-Шарль и Муслин снова и снова повторяли: «Папа, папочка», пока даже грубые стражники не отвернулись, чтобы скрыть слезы.
      – Мне уже не удастся закончить свою книгу о флоре и фауне Компьенского леса, – с горечью заключил Людовик. – Я никогда не увижу, как мои дорогие дети станут взрослыми, и никогда не состарюсь со своей красавицей-женой, которая изо всех сил старалась сделать меня лучше, чем я есть на самом деле.
      Он без конца говорил нам, как нас любит, и я видела, как тяжело ему сохранять видимость спокойствия, прощаясь с нами навсегда. Когда, наконец, пришли стражники, чтобы увести его, он крепко обнял нас напоследок, а потом отвел меня в сторону. Сняв с пальца обручальное кольцо, он поцеловал его и вложил мне в руку.
      – Я освобождаю вас от супружеской клятвы, – негромко произнес он. – Аксель достойный человек. Выходите за него замуж и будьте счастливы!
      Слезы застилали мне взор, когда его уводили от нас, моего благородного, недалекого, исполненного благих намерений и невыносимого супруга и старого друга. В трудную минуту я всегда поддерживала его. А теперь, когда настал его последний час, меня не будет рядом. Мысль об этом невыносима.
 
       21 января 1793 года.
      Сегодня рано утром я услышала барабанный бой и поняла, что Людовик взошел на эшафот. Мне оставалось только надеяться, что дети спят и, таким образом, еще не знают, что их отец вот-вот должен умереть.
      Я опустилась на колени подле кровати и стала молиться об упокоении души короля.
      Сегодня вечером зажигать лампы пришел лейтенант де ля Тур. Мы смогли обменяться несколькими словами без того, чтобы нас подслушали, и лейтенант рассказал, что он сам и другие рыцари «Золотого кинжала» были в толпе, собравшейся посмотреть на казнь Людовика. Несколько рыцарей предприняли попытку освободить короля, но республиканские гвардейцы отразили их атаку.
      – Король вел себя очень мужественно и умер достойно, – сообщил мне лейтенант. – В лице его не было заметно горечи и зла. Он не позволил связать себе руки, как обычному преступнику, или еще как-то ограничить его свободу. Впрочем, на одну странность я не мог не обратить внимания. Король настоял на том, чтобы остаться в старом черном порванном плаще, совсем уже ветхом. В нем он был похож на бродягу, но никак не на короля.
      – А, конечно. Это плащ его отца. Людовик очень любил и берег его.
      – Перед самой казнью палачи заставили короля снять его. Плащ швырнули в толпу, и она разорвала его на кусочки. Он простил их – за это и за все остальное. Он сказал: «Я прощаю тех, кто виновен в моей смерти».
      – Да. Это в его духе.
      После ухода лейтенанта я долго стояла у окна, слушая крики разносчиков газет на улице, сообщавших о событиях дня.
      – Луи Капет казнен! – кричали они. – Бывший король мертв! Мадам Гильотина обвенчалась с гражданином Капетом!
 
       2 марта 1793 года.
      Теперь мне каждый день приносят особый бульон, потому что я очень исхудала. После смерти Людовика я не могла есть, и вскоре черные платья висели на мне, как на вешалке.
      Нога снова доставляет мне неприятности, и тюремный доктор позволяет мне принимать настойку опия, когда боль становится невыносимой. Но после наркотика мои кошмары становятся еще страшнее, и Муслин, которая все время рядом и присматривает за мной почти как мать, говорит, что моя тоска и одиночество лишь усиливаются после опия, и умоляет не принимать его.
      Теперь мы живем в одной комнате, мои дети и я. Я рада уже хотя бы тому, что они рядом, их присутствие утешает и согревает мне душу. В последнее время я редко покидаю свою комнату, разве что во время обеда или ужина, когда мы все садимся за стол в общей комнате. Но там мне становится очень грустно и тоскливо, я вспоминаю Людовика, сидевшего в большом кресле и дававшего уроки истории и географии Луи-Шарлю. Так что я предпочитаю сидеть на своей кровати и вязать, а Муслин в это время читает мне вслух отрывки из романов о кораблекрушениях и пиратах.
      Когда я расчесываю волосы, они вылезают клочьями. Я стала совершенно седой.
      Один из стражников нашел себе развлечение – он рисует нас пастелью. У него несомненный талант, и дети получаются очень похожими на себя. Недавно он показал мне набросок с Луи-Шарля – с пухленькими щечками и выражением озорства и веселой живости в голубых глазах, которые так свойственны моему дорогому мальчику. Муслин же в его изображении вообще выглядит как живая, хрупкая, светловолосая, очень милая, хотя и не красавица. В ее глазах читается грусть и недоумение. А вот я на рисунках получаюсь пожилой женщиной с ввалившимися щеками и мрачным выражением лица, с темными кругами под глазами и глубокими морщинами. Неужели это действительно я?
 
       24 марта 1793 года.
      Я боюсь, что они пытаются отравить Луи-Шарля. Он стал часто болеть, в лихорадке у него горят лоб и щеки, он плачет и держится за бок, жалуясь на боль. Иногда у него начинается сильный кашель, и он задыхается, если пытается прилечь. Так что мне приходится усаживать его к себе на колени, и он долгими часами сидит так, прижавшись ко мне. Я пытаюсь заснуть по ночам, но мне часто снятся кошмары, я плачу и просыпаюсь, и тогда малыш просыпается тоже.
      У меня осталось еще некоторое количество сладкого миндального масла, которое дал мне доктор Конкарно. Я все время держу его под рукой, на тот случай, если Луи-Шарль серьезно заболеет.
      Луи-Шарль, мой дорогой мальчик, отныне стал королем Людовиком XVII. Естественно, революционеры хотят избавиться от него. Они настолько бессердечны и безжалостны, что не остановятся далее перед тем, чтобы убить невинного ребенка. Скорее всего, они хотят избежать обвинений в чрезмерной жестокости, поэтому намереваются сделать так, чтобы смерть его выглядела несчастным случаем, а не откровенным убийством, и поэтому дают ему медленно действующий яд.
      Всего несколько недель назад он был совершенно здоров. Сейчас он бледен и часто жалуется на боль. Что же это может быть, если не яд?
 
       10 мая 1793 года.
      Кажется, Луи-Шарлю стало лучше, и я пребываю в растерянности. Так добавляют они яд ему в пищу или нет?
      Я получила новые известия от Акселя, но не осмеливаюсь записать здесь, в дневнике, то, о чем он пишет. Его письма да еще теплая погода, розовые и желтые розы, которые я вижу из своего окна, укрепляют мой дух и поднимают настроение.
      Неужели чудесная погода виновна в том, что я испытываю постоянную усталость? Я по-прежнему живу исключительно на особом лечебном бульоне, съедая в день лишь крошечный кусочек хлеба.
 
       18 мая 1793 года.
      Сегодня он приходил ко мне. Зеленый вурдалак. Тот самый мужчина, о котором теперь говорят, что он руководит всем в этой стране. Максимилиан Робеспьер.
      До меня долетел негромкий шум из коридора, потом в комнату вошел он. Я лежала на кровати и отдыхала, а Муслин читала мне вслух. Она невольно вскрикнула, увидев уродливого мужчину в ярко-зеленом сюртуке и брюках. Его ястребиное лицо было испещрено оспинами, а странные белесые глаза за стеклами очков казались огромными.
      – Не тревожьтесь, Мария-Тереза, – вкрадчиво произнес он елейным голосом. – Я пришел для того, чтобы помочь вашей семье.
      – Вы уже помогли моему отцу умереть, – парировала моя храбрая дочь. – Теперь вы пришли, чтобы мучить мать. Неужели вы не видите, что она больна?
      – Муслин, дорогая моя, оставь нас, пожалуйста. Отыщи брата. Я думаю, он играет во дворе.
      – Ваш покойный отец, – вмешался Робеспьер, перебивая меня, – пал жертвой Конвента. Я не сумел предотвратить его смерть. Но я не требовал ее.
      – Я никогда не поверю ни единому вашему слову, – заявила Муслин, выходя из комнаты. – Вы хотите убить нас всех.
      Я испугалась. Храбрость дочери могла навлечь на нее неприятности. Впрочем, я и так живу в постоянном страхе за детей.
      Зеленый вурдалак – я не могу думать о нем иначе – прошел на середину комнаты, и каблуки его лакированных штиблет громко цокали по голым доскам пола. Он придвинул стул, вынув из кармана батистовый носовой платок, аккуратно протер сиденье и сел. Движения его были нервными и торопливыми. Совершенно очевидно, он пребывал в страшном напряжении, но пытался не показать этого и держать себя в руках. Он непрестанно грыз ногти, и я заметила, что мускулы у него на щеке судорожно подергиваются. Время от времени он подносил руку к лицу, словно стараясь унять нервный тик на щеке, но это не помогало.
      – От моего внимания не ускользнуло, что вы умная женщина, гражданка, – обратился он ко мне ровным голосом, но в тоне его сквозила скрытая угроза. – В данный момент умные женщины являют собой несомненную угрозу для Франции. Я думаю, гражданка, что вы работаете рука об руку еще с одной умной женщиной, гражданкой Роланд, моей соперницей.
      Жанна-Мари Роланд была признанным лидером «партии войны» в Конвенте, так называемых жирондистов. Я никогда не встречалась с ней, мы не были знакомы, не говоря уже о том, чтобы вместе составлять заговоры. Но зеленый вурдалак был уверен в обратном. Я ничего не ответила, и он продолжал:
      – Вы с гражданкой Роланд замышляете свержение революции. Вместе с нею вы состоите в тайной переписке с мятежниками с Запада. (Он имел в виду вандейских крестьян, которые вот уже несколько месяцев вели вооруженную борьбу против Конвента.) И с нашими врагами австрийцами. – Он по-прежнему говорил негромким голосом, но теперь почти шипел, как разъяренная змея.
      Он стиснул зубы, и на щеке его вновь задергалась жилка.
      – Враг у нашего порога, точнее, даже перешагнул порог. Еще никогда страна не находилась в такой опасности, и никогда еще опасность эта не была столь велика. Впрочем, и вы со своими детьми никогда еще не подвергались большей опасности.
      Я ощутила угрозу в его словах, и внезапно меня охватил страх, настоящая паника. Где Луи-Шарль? Где Муслин? Или этот ужасный человечек привел с собой солдат, чтобы отнять у меня детей?
      Робеспьер легко вскочил на ноги и принялся расхаживать передо мной, не прекращая грызть ногти.
      – Если вы откажетесь от своих бесплодных и смешных тайных замыслов, я обещаю пощадить вашего сына. Если нет…
      Я почувствовала, как сердце замерло у меня в груди. На какое-то страшное мгновение мне показалось, что я умираю, но, к счастью, это мгновение благополучно миновало.
      – Нам уже некоторое время известно о том, что гражданка Роланд со своей бандой предателей желают повернуть революцию вспять, восстановить монархию и посадить на престол вашего сына в качестве следующего короля. Мы дали клятву, что никогда не допустим этого. Мы можем просто отправить вас всех в холодные и смертельные объятия Лезвия вечности. Но я предпочитаю более цивилизованные методы достижения цели, чтобы заставить своих врагов теряться в догадках.
      Я изо всех сил старалась справиться с грозившей захлестнуть меня волной паники, паники, которая только усиливалась с каждым словом и взглядом белесых глаз маленького депутата. Но какая-то часть рассудка шептала мне, что этот тщеславный, пижонский, опасный человечек, на рукавах и воротнике которого нашиты щегольские кружева, в напудренном парике и штиблетах на высоких каблуках по старой придворной моде, допустил грубую ошибку. Он позволил собственным страхам ввести себя в заблуждение.
      И по мере того как он продолжал разглагольствовать высоким, гнусавым голосом, я вдруг поняла, что происходит. Робеспьер, Зеленый вурдалак, напуган еще сильнее меня. Он боялся всех и каждого, не только гражданки Роланд и ее жирондистов, не только восставших крестьян и иллюзорной австрийской армии (которая, как мне было известно из писем Акселя, поспешно отступала), но и хрупкости и ненадежности собственной власти.
      Его угнетала боязнь страшной, неотвратимой мести, и он не мог от нее избавиться.
      Что же, очень хорошо, я воспользуюсь его страхами.
      Я встала и, боясь, что больная нога подведет меня, ухватилась за витую железную спинку кровати. Еще никогда я не ощущала себя настолько королевой, какой была когда-то. Какой оставалась и поныне.
      – Немедленно отпустите меня и моих детей, доставьте меня в расположение австрийской армии, и тогда я сообщу вам все, что мне известно, и помогу вам сокрушить ваших врагов.
      Робеспьер рассмеялся коротким, сухим, сдавленным смешком, который больше походил на кашель, чем на смех. Он подошел ко мне вплотную.
      – Вы немедленно расскажете мне все, что знаете, в противном случае я прикажу отправить вашего сына на гильотину.
      – Вы не посмеете сделать этого. Против вас восстанет вся Франция.
      – Вся Франция, мадам, восстанет и благословит меня.
      И снова, собрав все свое мужество, я выпрямилась во весь рост и расправила плечи. Я вдруг поняла, что, несмотря на то, что на мне поношенные туфли на тонкой подошве, а Робеспьер носит штиблеты на высоких каблуках, он намного ниже меня ростом.
      – Освободите нас, или я отдам приказ разрушить Париж.
      Я заметила, что он смертельно побледнел, и ощутила, как меня охватывает бурное ликование. Аксель бы гордился мной, подумала я.
      В эту минуту в комнату вошла знакомая фигура в темном плаще и остроконечной шляпе, с графином масла для ламп, кресалом, трутом и ножом для подрезки фитилей. Человек что-то напевал себе под нос, поглощенный еженощной задачей возжигания ламп.
      – Оставьте нас! – закричал Робеспьер.
      Возникла короткая пауза, а потом фонарщик прошел в центр комнаты, к столу, у которого лицом друг к другу стояли мы с Робеспьером.
      – Прошу прощения, месье, становится темно, и я должен зажечь лампы. Это не займет много времени.
      Он сделал шаг вперед и оказался прямо между нами, на расстоянии всего лишь вытянутой руки от закипающего Робеспьера. Я обратила внимание, что мускул на щеке у последнего задергался чаще.
      – Немедленно остановитесь! Вам что, неизвестно, кто я такой?
      Фонарщик повернулся, словно бы для того, чтобы взглянуть Робеспьеру в лицо, но был так неловок, что пролил масло для ламп из бутыли на безукоризненный зеленый сюртук маленького человечка.
      Дальнейшие события разворачивались так быстро, что я не успевала уследить за ними. Каким-то образом фонарщик, которым, конечно же, оказался лейтенант де ля Тур, ударил кресалом и высек искру, которая попала на сюртук Робеспьера и подожгла его.
      Я отступила в угол комнаты. В это мгновение с пересохших губ Робеспьера сорвался дикий визг.
      – Воды! Воды! – завопил Зеленый вурдалак, пытаясь сбить пламя, которое, я должна признать, никак нельзя было назвать всепоглощающим.
      Вспыхнула лишь одна пола его сюртука, зато дыма, паники и растерянности было хоть отбавляй.
      Из соседней комнаты вбежали трое стражей, держа в руках ведра с водой, которой они и принялись поливать брызгающего слюной и бессвязно ругающегося, покрытого сажей и копотью Робеспьера. Пока они тушили огонь, фонарщик исчез. Я не заметила, как он ушел.
      Заверив меня весьма сердитым и зловещим тоном, что я еще услышу о нем и о Комитете бдительности, Робеспьер отправился на поиски тюремного доктора. Он был перепачкан с головы до ног и дул на обожженные пальцы. Зеленый вурдалак, кажется, серьезно не пострадал, хотя парик его был слегка опален, а дорогостоящие кружева на воротнике и на обшлагах обуглились и почернели.
      Сегодня вечером, впервые за долгое время, я поужинала с аппетитом.
 
       5 июля 1793 года.
      Они пришли за ним ранним утром. Четверо крупных, коренастых и грубых мужчин из Комитета бдительности ворвались в комнату, в которой спали все мы – Луи-Шарль, Муслин и я. Они потребовали, чтобы я отдала им сына.
      Разумеется, я отказалась, вскочила с кровати и бросилась между Луи-Шарлем и его похитителями. Я отталкивала их и кричала во весь голос, когда они попытались выхватить моего дорогого мальчика.
      Я потеряла всякий стыд и гордость. Все, о чем я думала в тот момент, – это не дать преступникам увести с собой Луи-Шарля. Я пыталась расцарапать им лица своими хрупкими, ломающимися ногтями, и даже прокусила одному из них руку до крови. Я угрожала им единственным оружием, которое у меня было, длинной расческой слоновой кости. В конце концов, я расплакалась, умоляя не забирать у меня сына.
      Все было напрасно, конечно. Устав бороться со мной, они заявили открытым текстом, что если я немедленно не отдам им Луи-Шарля, они просто убьют обоих детей на месте.
      Я вынуждена была отпустить его. И с тех пор я плачу. Боюсь, что больше я никогда не увижу своего сына.
 
       11 июля 1793 года.
      Если подождать достаточно долго, то я могу увидеть его. Каждый день он идет под конвоем мимо маленького окна в караульном помещении, направляясь во внутренний дворик на прогулку. Иногда они выводят его в час или два пополудни, иногда это случается не раньше четырех или пяти часов. Я сижу у окна и жду.
      Он вприпрыжку пробегает мимо, напевая песенку, и на голове у него красный фригийский колпак. Мой любимый шалун-непоседа, мой дорогой маленький король. Когда-нибудь, если на то будет воля Господа, на его чело наденут корону правителя Франции. Как бы мне хотелось увидеть это своими глазами!
 
       3 августа 1793 года.
      Мне дали полчаса на то, чтобы попрощаться с любимой дочерью и собрать свои вещи. Когда я поинтересовалась, значит ли это, что меня переводят обратно в Темпль, старший чиновник лишь отрицательно покачал головой. Я поняла, что это означает. Моя судьба предрешена.
      Поначалу я ощутила во всем теле неземную легкость и головокружение, но вскоре это прошло. Меня посетила неожиданная мысль, что, наверное, скоро я увижу Людовика.
      Я присела рядом с Муслин, совсем как когда-то сидела со мной матушка перед моим отъездом из Вены, и заговорила с ней. Мы обе понимали, что если только не случится чудо, которое спасет нас, то это наша последняя беседа. Мы говорили о том, что было для нас самым важным, что мы любим друг друга. Она сказала – да благословит Господь мою девочку! – что с радостью отдала бы за меня свою жизнь.
      – Позаботься о брате, – попросила ее я. – Наступит день, когда вас освободят. Замени ему мать.
      Вместе мы помолились о том, чтобы Господь даровал нам силы, освободив нас из рук наших врагов. Потом в комнату вошел капитан гвардии, и под усиленным конвоем меня препроводили в тюрьму Консьержери. Там меня раздели, осмотрели на предмет инфекционных заболеваний и забрали почти все те жалкие пожитки, что у меня еще оставались.
      Отныне я официально именуюсь «гражданка Мария-Антуанетта Капет, вдова, узница номер 280». Я ожидаю суда, на котором мне будет вынесен смертный приговор.

       11 августа 1793 года.
      Светает. Первые солнечные лучи проникают в крошечную комнатку через зарешеченное маленькое окошко, и, поскольку свечей у меня нет, я пишу эти строки при слабом утреннем свете.
      Стражники, которые спят в этой же комнате, громко храпят во сне, не подозревая о том, чем я занимаюсь. Это единственное время дня, когда я могу рассчитывать хотя бы на некое подобие уединения, – сейчас да еще поздно ночью, когда они мертвецки напиваются и засыпают.
      Я долго болела, но теперь мне стало лучше. Шок, который я испытала, оказавшись здесь, и осознание того, что вскоре я предстану перед судом, подорвали мое здоровье. В течение нескольких дней жизнь моя висела на волоске, и я осталась жива исключительно благодаря стараниям тюремного врача и служанки, которую мне выделили, славной, послушной девушки по имени Розали. Я ничего не помню об этих нескольких днях. У меня остались смутные воспоминания о том, как надо мной склонялся доктор, о запахе настойки липового цвета, которой он поил меня, и о том, что Розали кормила меня с ложечки.
      Правда заключается в том – и я не вижу ничего дурного в том, чтобы признать ее, – что я превратилась в старуху. А состарившись, я ослабела. Иногда мне страшно умирать, а иногда я чувствую, что уже ничего не боюсь. Тело у меня стало дряблым, я хромаю и похожа на старое дерево осенью, которое растеряло листья и медленно угасает. Но когда-то ведь я была очень красивой, и этого я никогда не забуду.
      Я плохо сплю по ночам, и иногда мысли мои путаются, затуманивая рассудок. Образы и воспоминания прошлого переплетаются с настоящим, и тогда я прихожу в замешательство и теряюсь. Комнатка моя очень маленькая, темная и голая. В ней пахнет плесенью, а когда снаружи идет дождь, по стенам сочится влага.
 
       14 августа 1793 года.
      После стольких месяцев, когда у меня не было менструаций, теперь кровь из меня течет безостановочно. Розали уносит испачканное белье и приносит мне чистое, но я все равно меняю его очень часто, и лишь тонкая дырявая ширма в такие моменты отделяет меня от стражников. Мне часто бывает стыдно, и я теряюсь. Грязный черноволосый вор по имени Барассен, губы которого растянуты в вечной ухмылке, в любое время дня и ночи приходит ко мне, чтобы вынести ночной горшок. Он придумал, как зарабатывать на мне деньги: в обмен на несколько монет он приводит в камеру желающих поглазеть на меня.
      Я представляю собой прелюбопытное зрелище и знаю это. Бывшая королева, некогда жившая в роскошном дворце, полном золота и мрамора, хрустальных канделябров и бархатных занавесей, теперь сидит в крошечной тюремной камере с покрытыми плесенью стенами и несколькими жалкими предметами мебели. Здесь у меня всего два платья, рваное черное и просто белое утреннее. Розали каждый вечер отдает в чистку мою единственную пару запыленных черных туфель. Она шепчет мне на ухо, что многие здешние заключенные, по большей части аристократы, приходят на кухню, чтобы засвидетельствовать свое почтение моим туфелькам, даже трепетно целуют их!
      Я очень тронута этими рассказами, они хотя бы немного утешают меня. Разумеется, я понимаю, что узники лишь отдают дань уважения моему покойному супругу, а не мне. Для них я всего лишь символ того, что они потеряли.
 
       27 августа 1793 года.
      Чудо из чудес, я просто не могу поверить в то, что произошло! Прошлым вечером, около девяти часов, как раз тогда, когда охранники в моей комнате напились допьяна и уже начали дремать, волосатый ухмыляющийся Барассен привел ко мне очередного посетителя, которого сопровождал огромный волкодав.
      – Вот она, заключенная номер 280, бывшая королева. Говорят, что надолго она здесь не задержится.
      Стражники лениво заерзали в своих креслах, когда Барассен впустил в камеру посетителя, но не обратили на него особого внимания. Они уже привыкли к тому, что на меня приходят посмотреть, как на диковинку.
      Стоило мне увидеть Малачи, который подбежал ко мне и принялся облизывать мои руки влажным розовым языком, как я поняла, что пришел Аксель. Дыхание у меня прервалось, и я старалась не смотреть на него. Я почувствовала, как кровь прилила у меня к щекам.
      Он разразился громким и грубым смехом.
      – Ага, так это она, получается? Какое зрелище! Как низко пали великие, да?
      До меня донесся звон монет. Аксель передавал деньги, причем очень много, Барассену и стражникам.
      – Вот, держите. Кстати, почему бы вам не спуститься в таверну и не принести нам хорошего винца? Да и сами можете угоститься, пока будете ходить за ним.
      – Благодарим вас, месье. Вы щедрый человек.
      Троица стражников удалилась, заперев за собой дверь и оставив меня с Акселем наедине. Он подошел к двери, прислушался и, убедившись, что стражники ушли, подошел ко мне и заключил в свои объятия.
      Мы долго стояли обнявшись, и для меня более ничего не имело значения. Я ощущала лишь покой и безопасность, тепло его тела, знакомый запах и исходящие от него волны уверенности и жизненной силы.
      – У нас очень мало времени, – сказал, наконец, Аксель, и подвел меня к маленькому столу, за который мы и присели. – В ночь на пятнадцатое сентября я приду за вами, примерно в полночь, – пояснил он. – В одной из камер в этом крыле состоится прощальный банкет. Рыцари «Золотого кинжала» будут прислуживать за столом и стоять на страже. Ваших охранников пригласят на банкет, который постепенно превратится в вакханалию. А мы с вами тем временем ускользнем. Я подкупил одного их стражников, чтобы он выпустил нас через главные ворота тюрьмы.
      – А мои дети?
      – Лейтенант де ля Тур выкрадет их из Темпля и привезет туда, где будем ждать мы с вами. – Он взял меня за руку и улыбнулся. – Вам нечего бояться. На этот раз у нас все получится. Вот увидите.
      – Куда же мы направимся?
      – В Швецию. Во Фреденхольм. Ведь вам понравилось там, помните? Там тихо, красиво и спокойно. Там мы будем в безопасности, вдали от безумия Робеспьера и его Комитета бдительности. Он же сумасшедший! Надеюсь, вы понимаете это.
      – Знаю. Я встречалась с ним.
      – О вашей встрече известно всем. Вы самая храбрая из женщин, которые когда-либо жили на земле.
      – Сегодня вечером я чувствую себя и самой счастливой.
      – Помните деревенскую свадьбу, на которой мы были во Фреденхольме?
      – Конечно.
      – Когда мы приедем туда, мой любимый маленький ангел, то устроим еще одну свадьбу, на этот раз для себя, не возражаете? Вы согласны?
      И тут я заплакала, я просто не могла сдержать слез.
      – Из меня получится ужасно старая, сломленная невеста.
      – Для меня, моя дорогая девочка, вы всегда будете самой красивой невестой, и над вами всегда будет сиять солнце. А потом мы начнем откармливать вас добрыми шведскими тортами, пирожными, пирогами, морошкой и рыбой.
      Сейчас я могу думать лишь о его улыбке и о любви, светившейся в милых глазах. Он придет за мной. Я знаю, он придет обязательно. Осталось всего девятнадцать дней. Понятно, что за девятнадцать дней много чего может случиться. Тем не менее, я верю Акселю.
      Ах, если бы только я могла шепнуть словечко Луи-Шарлю и Муслин, чтобы и они оставшиеся дни провели в радостном ожидании.
      Я считаю часы, оставшиеся до моего освобождения.
 
       5 сентября 1793 года.
      Осталось всего десять дней. Он придет за мной. Придет обязательно.
 
       13 сентября 1793 года.
      Как медленно тянется время! Но теперь, когда день побега близок, мне страшно. Я молюсь об освобождении.
 
       17 сентября 1793 года.
      Все было организовано очень умело. Аксель спланировал буквально все, вплоть до последней мелочи, и он ничего не упустил из виду.
      Следует заметить, что без помощи Барассена (который, как оказалось, входил в число рыцарей «Золотого кинжала», так что я серьезно ошибалась на его счет) и нескольких чиновников, которых Аксель подкупил изрядными суммами в австрийском и шведском золоте, наш план не удался бы. Нам также оказала содействие и Элеонора Салливан, одолжившая Акселю свой экипаж.
      Розали Ламорлиер, моя служанка, ничего не знала о готовящемся побеге. Я не хотела подвергать ее опасности. Она была добра ко мне.
      За несколько часов до появления Акселя, в полночь пятнадцатого сентября, Барассен доставил мне письмо с последними инструкциями и пакет. В пакете лежали пара синих брюк и красная карманьола, черная шляпа и черные мужские башмаки – обычная униформа чиновника городской мэрии. Там же я нашла поддельные удостоверения личности и паспорта для меня и детей.
      Весь вечер я страшно нервничала, меня буквально трясло от напряжения. Стражникам я сообщила, что, по-моему, у меня начинается болотная лихорадка, и они почли за лучшее держаться от меня подальше, насколько позволяла маленькая комнатка.
      Около десяти часов вечера я услышала шум внизу – это прибыли гости на банкет, который должен был состояться неподалеку от моей камеры. Приговоренные к смерти заключенные частенько устраивали пиршества в ночь перед казнью, это стало своего рода мрачным и зловещим ритуалом. Розали рассказывала мне, что в последнее время смертные приговоры выносятся один за другим, так что в день иногда бывает до двадцати казней. Так что в том, что кто-то из моих товарищей по несчастью решил повеселиться напоследок (не без помощи и поддержки со стороны Акселя и рыцарей «Золотого кинжала», скорее всего), не было ничего удивительного.
      До меня долетел аромат изысканных блюд, и я вдруг ощутила сильный голод. Вскоре я услышала крики и пение. Банкет превращался в оргию. Примерно в одиннадцать вечера, судя по моим золотым часикам (которые я вешаю на цепочке на гвоздь, торчащий из стены), в дверь моей камеры постучали и на пороге возник Барассен, объявив, что его и двоих моих сторожей приглашают присоединиться к веселью. Стражники нетвердой походкой отправились на банкет, и Барассен запер за ними дверь.
      Когда около полуночи он отворил ее снова, вслед за ним в камеру вошел Аксель, одетый священником, в черном одеянии. В руках он держал фонарь. Я уже ждала его, переодевшись мужчиной.
      – Нужно спешить, – обратился ко мне Аксель. – Следуйте за мной. Опустите голову. Не показывайте своего лица. Если нас остановят, говорить буду я. Мы с вами направляемся в камеру приговоренного к смертной казни узника. Как только окажемся во дворе, мы скажем, что идем на заседание Революционного трибунала, чтобы сообщить его членам, что встречались с осужденным.
      Я подавила желание взять Акселя за руку и, стараясь подражать мужской поступи, последовала за ним по тускло освещенному коридору. Проходя мимо камеры, в которой продолжалось пиршество – дверь ее была распахнута настежь, – мы увидели двух моих стражников, сидевших за столом, ломившимся от угощения. Они уже явно были навеселе и обратили на нас не больше внимания, чем остальные, кого мы встретили в коридоре. Я мельком подумала о том, как скоро обнаружится мое отсутствие.
      Подойдя к первым из трех внутренних ворот тюрьмы, мы предъявили свои паспорта, и нас беспрепятственно пропустили. На вторых воротах стражник посветил фонарем нам в лицо и внимательно оглядел меня, но ничего не сказал и тоже пропустил нас, и я уже решила, что мы в безопасности.
      Однако когда мы подошли к главным воротам, то увидели, что подле них стоит караул из двадцати солдат, и я услышала, как у Акселя перехватило дыхание.
      – Нашего человека здесь нет, – прошептал он. – Надо возвращаться.
      Мы развернулись, пересекли открытое пространство двора и нырнули под открытую галерею, где несколько грумов чистили лошадей. Мы остановились в тени, но нас выдавал фонарь в руке Акселя.
      Что нам оставалось делать? Мы оказались в ловушке. Если мы вернемся в мою камеру, то, быть может, мне уже никогда не удастся снова выбраться из нее. Но и пройти через главные ворота мы тоже не могли, потому что часового, которого подкупил Аксель, нигде не было видно. Сам по себе это был тревожный сигнал: может быть, его арестовали? Возможно, он уже выдал план Акселя, во всяком случае то, что ему было известно?
      Пока мы стояли и размышляли, грумы закончили свои дела и повели лошадей прочь.
      – Давайте пойдем за ними, – прошептала я, и Аксель, который, как я подозреваю, не знал, что же теперь делать, согласился.
      Грумы привели нас, как и следовало ожидать, на конюшню, из окна которой я видела, как всадники и повозки выезжают и въезжают через боковой вход для прислуги. В отличие от главных ворот темницы, этот проход, предназначенный для поставщиков провизии, охранял всего один часовой.
      Времени на раздумья не осталось. Я знала, что Аксель хороший кучер и что он умеет управлять экипажем, так что с маленькой повозкой наверняка справится. Все, что нам нужно, это подходящая повозка, нагруженная мешками из-под муки, или бочонками, или ящиками. А мы будем изображать из себя поставщиков.
      – У вас есть рубашка под сутаной?
      – Да.
      – Тогда снимайте сутану и делайте вид, что вы кучер.
      Он сделал так, как я просила, и мы принялись искать подходящую повозку. К счастью, в этот час в конюшне осталось совсем мало грумов – время приближалось к часу пополуночи, – так что никто не задавал нам ненужных вопросов. Мы переходили из одного бокса в другой, пока, наконец, нашли старый фургон, в который поспешно впрягли сонную, но на вид вполне здоровую лошадь.
      – Мы реквизируем тебя на службу стране, – обратился Аксель к лошади, надевая на нее сбрую, которую снял с крючка на стене, где оставалось еще достаточно упряжи и постромок.
      Несколько пустых мешков из-под муки и других продуктов, большой глиняный кувшин и несколько одеял составили весь наш груз. Мы влезли на облучок, Аксель легонько коснулся лошади длинным хлыстом, который нашел на дне фургона, и мы двинулись в путь.
      – В Жантийи? – поинтересовался стражник у Акселя, когда мы подъехали к воротам.
      Аксель кивнул, и нас без помех пропустили наружу.
      Как только лошадь выехала на улицу, я почувствовала, как невероятное напряжение отпускает меня. Мы покатили по булыжной мостовой, повозка только-только начала набирать скорость, как вдруг впереди, примерно в пятидесяти футах, я увидела смутные очертания какого-то сооружения, выступающего из темноты. Подъехав ближе, мы разглядели, что это баррикада, поспешно сооруженная из камней, бревен, сломанных старых кроватей, столов и стульев, в беспорядке сваленных на мостовую. Путь был закрыт, и проехать мы не могли.
      Аксель попытался развернуть повозку, чтобы вернуться туда, откуда мы приехали. Но пока фургон медленно и неуклюже поворачивал, из темноты вышли люди с лампами и факелами в руках. Это были парижане, коммунары. Очевидно, они тайком подошли сзади, пока мы приближались к баррикаде. Бежать было некуда. Мы снова попали в ловушку. И в этой толпе была Амели.
      На лице ее застыло торжествующее выражение, она держала в руке пистолет и явно была здесь главной.
      – Слезайте и поднимите руки.
      Аксель спрыгнул на мостовую и помог спуститься мне.
      – Снимите шляпу, – обратилась она ко мне.
      Что оставалось делать? Я сняла шляпу, и длинные светлые волосы водопадом упали мне на плечи.
      Я увидела, как у Амели округлились от удивления глаза.
      – Идиотка! – выплюнула она. – Неужели ты действительно надеялась сбежать от Комитета бдительности? – Амели повернулась к стоявшему рядом с ней мужчине. – Я знаю эту женщину, это узница номер 280. Немедленно отведите ее обратно в Консьержери и сдайте на руки капитану стражи.
      Аксель сделал шаг вперед, закрывая меня собой, вытащил пистолет и направил его на Амели:
      – Отпустите ее.
      – Арестуйте ее! – приказала своим спутникам Амели.
      Они двинулись вперед, намереваясь схватить меня. Аксель выстрелил, и один из мужчин упал. Потом Амели выстрелила в Акселя и попала ему в плечо. Я закричала. Он покачнулся и рухнул на землю.
      И тогда я рванулась к Амели, но несколько коммунаров схватили меня и потащили по дороге, по которой мы ехали к свободе совсем недавно, обратно в тюрьму.
      – Не беспокойся, узница, он будет жить, – крикнула мне вслед Амели. – Во всяком случае, он проживет достаточно долго, чтобы рассказать нам всю правду, даже если для этого придется пытать его.
      Я плюнула в нее.
      – Когда сюда придут армии-освободительницы, вы все умрете. Вы все умрете страшной смертью.
      Амели только рассмеялась в ответ.
      – Это ты умрешь, узница номер 280. И очень скоро. Мы – Комитет бдительности. Мы не позволим врагам революции избежать правосудия.
 
       30 сентября 1793 года.
      У меня больше ничего не осталось. Желтая перчатка моего сына, маленький ангел, которого когда-то давно подарил мне Аксель, обручальные кольца, мое и Людовика, и пояс Святой Радегунды. И еще этот дневник, летопись моей жизни.
      Впрочем, чего еще мне желать? Мое время почти истекло.
      Каждое утро и вечер к моему окну прилетает воробей, маленькая темно-коричневая птаха с желтыми лапками и оранжевым клювом. Он совсем тощий, я вижу, как он дрожит на осеннем ветру и пушит перышки. Я кормлю его крошками грубого черного хлеба, который мне дают теперь. Эта еда годится только для крестьян и воробьев, но не для королевы!
      Ах, если бы он был почтовым голубем и мог полететь к Акселю! Я надеюсь, что Аксель сейчас в Швеции. Он свободен и счастлив. Я знаю, что он был ранен, но думаю, что рана уже зажила. Он сидит в кресле у красивого озера, и у его ног лежит Малачи. Он думает обо мне.
      Розали дает мне настойку цветков померанца и эфир, так что я сплю целыми днями. По ночам, однако, я слышу крики. Число казненных увеличивается с каждым днем. Им страшно. Да благословит их Господь…
 
       Примечание, сделанное Розали Ламорлиер, служанкой вдовы Капет в тюрьме Консьержери.
       Записано вечером 16 октября 1793 года в качестве дополнения к дневнику:
 
      Сегодня утром в камеру к моей госпоже, вдове Капет, бывшей королеве Марии-Антуанетте, пришли члены Революционного трибунала, которые осудили ее, и палач Анри Сансон. Я помогла ей одеться и убрать волосы под батистовый капор. Она специально берегла капор к этому дню, он был белым и чистым. Но они не позволили надеть его, остригли ей волосы и связали руки.
      Я последовала за нею во двор. Она хромала, потому что нога причиняла ей сильную боль, но не жаловалась. Я заметила, что она что-то шепчет, и догадалась, что королева молится. А потом она стала напевать песенку, которую слышала в детстве: «Солдат, солдат, будь храбрым и сильным». Ее усадили на повозку и повезли к месту казни как преступницу. Это очень жестокий поступок с их стороны.
      Я шла рядом с повозкой всю дорогу до площади, а потом встала позади солдат, чтобы видеть свою госпожу, хотя слезы застилали мне глаза, я плакала. Она быстро поднялась по ступеням на эшафот и положила голову на плаху. Кое-кто говорил потом, что она наступила палачу на ногу и попросила прощения, но я этого не слышала.
      Раздался громкий шелестящий звук, лезвие упало, и я увидела, как палач поднял голову и пошел по кругу, держа ее в руках и показывая толпе. Люди кричали и улюлюкали, некоторые стали петь и танцевать. Кое-кто молчал и хмурился, а несколько мужчин отсалютовали зажатыми в кулаке золотыми кинжалами. Потом голову швырнули на голые доски, а тело увезли.
      Я никогда не забуду ее. Она была великой женщиной, самой славной из тех, кого я знала, и еще очень храброй. За те несколько недель, что я провела с ней, я хорошо узнала королеву и готова поклясться, что она была очень доброй и хорошей госпожой. На казнь она оделась в белое, потому что всегда утверждала, что невиновна, и я ей верю.
      Моя госпожа сделала последнюю запись в своем дневнике, в которой предсказала свою смерть, и еще написала о том, как умер ее супруг, наш король. Она писала и о сыне и дочери, о том, как сильно их любит. Она была так добра, что написала несколько слов и обо мне. До самого конца она не сдавалась и не теряла надежды.
      Перед тем как записать эти строчки в ее дневнике, я нашла в ее молитвеннике коротенькую записку. Вот что она там написала:
 
       16 октября в половину пятого утра.
 
       Да смилуется надо мной Господь!
       У меня больше нет слез, чтобы плакать о своих детях.
       Прощайте, прощайте!
       Мария – Антуанетта.

      Книга «Тайный дневник Марии-Антуанетты» – это художественный вымысел, а не сухое и строгое изложение фактов. Это исторический роман, а не реконструкция событий далекого прошлого. Читателям, желающим получить научное описание жизни Марии-Антуанетты, я рекомендую обратиться к авторской биографии «На эшафот», а также к ссылкам и источникам, процитированным там же. Аксель Ферсен существовал на самом деле и действительно любил Антуанетту. Эрик – фигура вымышленная, равно как и Софи, и Амели, и священник с кустистыми бровями, отец Куниберт. Насколько известно, Антуанетта никогда не бывала в Швеции; братство рыцарей «Золотого кинжала» существовало в действительности, но об их деятельности мы почти ничего не знаем.
      Историки придерживаются собственных исторических источников, предпочитая не слишком отклоняться от выводов (если они специалисты своего дела), которые можно с большой долей вероятности сделать на их основании, даже если подтвердить их фактически не представляется возможным. Романисты же изобретают и додумывают сцены, диалоги, мотивы, целые сюжетные линии. Тем не менее, все вымыслы, к которым я прибегла в этой книге, основаны на том, что мне известно об Антуанетте и ее окружении. Знание это я собирала в течение многих лет, посвященных изучению последней четверти восемнадцатого века. Эта эпоха чрезвычайно богата историческими событиями, и я расследовала их, снимая слой за слоем напластования прошедших лет и докапываясь до истины.
      Я искренне надеюсь, что магия этой суровой, простой, приукрашенной и драматичной истории воскресит для вас, читатель, давно забытые образы Антуанетты, ее друзей и врагов, и они оживут в ваших сердцах хотя бы ненадолго.
      К.