Только французские власти имеют право решить ее дело и в случае необходимости выдадут ей пропуск. Для очистки совести, не надеясь на успех, Агнесса сказала, что ее вызывают на похороны. Умер близкий родственник, мой дед, опять повторила она давно ей самой надоевший припев и развернула телеграмму, на которую майор даже не взглянул. Говорил он по-французски превосходно и велел Агнессе показать бумаги, удостоверяющие ее личность, и открыть чемодан, содержимое которого он осмотрел. Уходя, он сообщил, что поезд в противоположном направлении пойдет только завтра в девять часов утра: придется ночь провести здесь, и он жестом руки указал на скамейку.
      Она без сил опустилась на скамью, но голос майора не умолкал. Агнессе, у которой слегка закружилась голова, почудилось, будто он снова обращается к ней. Но нет, немец удалился. Он перешел в другую половину залы и начал расспрашивать собранных там людей, как только что расспрашивал ее самое. Его вопросы и ответы пассажиров громко раздавались в тишине и проникали через перегородку. Из этих переговоров Агнесса поняла, что с людьми, запертыми в соседнем загоне, стряслась та же беда, что и с ней, только пробирались они в обратном направлении: хотели попасть в свободную зону, и их тоже ссадили с поезда за то, что в оккупированной зоне они не проделали всех положенных формальностей. Их оттеснят к северу от демаркационной линии, как ее самое оттеснили к югу. Намерения некоторых путешественников вызывали подозрение немецких властей, ибо до Агнессы доносились жалобы и сетования на то, что люди здесь мучаются уже по нескольку дней.
      - А мы, - шепнула Агнессе сидевшая с ней рядом женщина со спящей девчушкой на руках,- а мы здесь уже вторую ночь торчим.
      Агнесса молча протянула ей несколько ягод сушеного инжира, который захватила с собой из дома, но сама даже подумать о еде не могла. Хотя она проголодалась, при одном воспоминании о завтраке, съеденном в вагон-ресторане, к горлу подступала тошнота. Усилием, воли Агнесса заставила себя сидеть неподвижно, закрыла глаза и напомнила себе, что завтра будет всего только среда.,. Но вскоре она почувствовала, что ей необходимо выйти. Путешествие, а особенно тревоги последних часов ускорили приход очередного недомогания.
      Она подождала еще немного, потом, попросив соседку посмотреть за багажом, подошла к двери и постучала. Часовой дал ей вволю настучаться и только после этого отодвинул засов, приоткрыл дверь и, еще не зная, чего хочет от него эта пассажирка, отрицательно покачал головой.
      - Ich bin unwohl. Ich muss zur Toilette {Мне нездоровится. Мне надо в туалетную комнату (нем.)}, - произнесла Агнесса, впервые прибегая к помощи немецкого языка.
      Часовой крикнул кого-то невидимого отсюда. На его зов явился второй солдат, тоже в каске и при оружии, он-то и повел Агнессу в уборную. Поставив ногу в сапоге на порог уборной, он придержал створку двери, и, таким образом, Агнесса не могла запереться. Однако она приняла это с легкостью, за которую сама себя похвалила: "Я определенно делаю успехи - уже научилась не видеть в них людей".
      Вернувшись в свой загон, Агнесса повязала черный шарф тюрбаном, закуталась в пальто, устроилась поудобнее, закрыла глаза и по старой привычке, оставшейся еще с юности от авеню Ван-Дейка, стала читать про себя стихи, чтобы скоротать часы бессонницы, и читала все, что приходило в голову.
      Лавины золота с извечной синевы,
      В день первый...
      На следующее утро ее все так же manu militari {под стражей - лат.} отвели в пустой вагон, одиноко стоявший на путях в стороне от вокзала. Как только она поднялась в вагон, за ней заперли дверцу, и, решив, что все другие вагоны тоже заперты, она смело отправилась в конец коридора, чтобы хоть немного привести себя в порядок без свидетелей. Из крана текла мутная вода, отдававшая железом. Когда дошла очередь до чистки зубов, Агнесса не пожалела пасты, которую достала из несессера, чтобы отбить мерзкий вкус, а
      К вагону прицепили еще несколько других, и только после десяти часов состав тронулся. Светило солнце, бесцветное, холодное, и Агнесса высчитала, что в Мулэне она может попасть на такой же вечерний поезд, как тот, из которого ее вчера высадили, и, таким образом, прибудет в Париж в четверг на рассвете.
      Следуя указанию майора - а он, приходилось признать, был единственным человеком, который дал Агнессе вполне определенные сведения, - она стала готовиться к выходу в Сен-Жер-мен-де-Фоссе. Снова очутилась она в свободной зоне, но, проезжая днем через этот край, который накануне их поезд прошел ночью, она не заметила никаких внешних признаков демаркационной линии: ни противотанковых рвов, ни колючей проволоки, даже простых столбов, и тех не было. Граница, которую она пересекла дважды, даже не заметив, что это граница, стала мало-помалу в ее глазах символом, абстракцией и оттого приобрела силу наваждения.
      Агнесса переставила свои часики по французскому времени. Накануне вечером, приближаясь к границе, она перевела их на час вперед, считая, что уже очутилась в другой зоне, или, вернее, желая убедить себя в этом. Эта разница во времени являлась одним из немногих и опять-таки условных признаков смены зон. Агнесса вспомнила рассказы Мано о том, как люди, тайком пробиравшиеся в оккупированную зону, попадались именно из-за этой ничтожной мелочи. Полицейские в штатском подходили к такому перебежчику и с самым невинным видом спрашивали, который час, а тот, бросив взгляд на запястье, называл французское время, то есть выдавал себя, если, конечно, не переводил часы вперед как раз в момент перехода из одной зоны в другую.
      Наконец поезд остановился. Агнесса прочитала на здании маленького вокзальчика название Сен-Жермен-де-Фоссе, и в ушах ее вновь прозвучали эти несколько слогов, которые выкрикнул невидимый в темноте голос, как раз в ту минуту, когда их с трудом тащившийся по рельсам поезд остановился здесь прошлой ночью. Гнев и сожаление охватили ее: вот если бы знать тогда!.. Но она тут же подавила свой порыв, ведь она решила пренебречь всеми нелепостями, неизбежными при таком путешествии, напротив, она твердила себе, что ничего особенного не случилось, нет, правда, это же сущие пустяки по сравнению с тем, что ежедневно испытывают люди здесь, на этой демаркационной линии, на всех границах, не говоря уже о Париже и прочих местах, судя по рассказам Мано.
      Железнодорожник, стоявший у выхода, указал домик, где, если посчастливится, она Может найти средства передвижения и человека, который ее повезет. При словах "средства передвижения" Агнесса с ужасом подумала, уж не идет ли речь о лошадях и что путешествие в сорок километров до Мулэна потребует много часов. Тем не менее, не выпуская из рук чемодана, она тут же направилась по указанному адресу и к великой своей радости обнаружила, что хозяин просто-напросто "держит такси" и, видимо, не испытывает недостатка в горючем. И убранство дома, и внешний вид хозяина, и прекрасное состояние машины свидетельствовали, что ремесло это дает доход, и немалый. Впрочем, владелец машины категорически отказался пускаться в путь до завтрака. И чтобы не произошло никаких недоразумений, он потребовал задаток, который Агнесса безропотно ему вручила. Только никого с собой не берите, предупредил он.
      - Но я ведь одна.
      - Я ничего и не говорю, только не вы одна хотите попасть отсюда в Мулэн. Поэтому не сажайте с собой никаких других пассажиров, чтобы вам проезд дешевле стоил. Пускай ждут.
      Из маленькой табачной лавочки Агнесса написала несколько слов Викторине, а также Мано и сообщила им, что демаркационную линию ей еще не удалось пересечь, но что теперь ждать уже недолго и что это ее последнее послание отсюда, а дальше придется пользоваться услугами межзональной почты. Письмо Мано она написала на открытке с изображением какого-то местного довольно безобразного монумента и, не удержавшись, добавила на его счет несколько шутливых слов. Потом пошла на площадь, села на лавочку и стала ждать назначенного часа. На солнышке играли ребятишки, казалось, все здесь дышит свободой, миром. Усталость после ночи, проведенной под замком, даже мигрень, как обручем сжимавшая виски, мало-помалу отступили.
      Хозяин машины за один час докатил ее до Ла Мадлен, предместья Мулэна, расположенного против моста через Алье. Не дожидаясь просьбы, он доставил Агнессу с ее пожитками прямо к арке казармы, где помещались все" учреждения, ведающие пропусками. Агнесса расплатилась с ним, но он потребовал еще на чай.
      Перед ней лежал пустынный двор казармы, и Агнесса решила, что раз здесь нет людей, дело пойдет быстро. Сообразуясь с бесчисленными надписями и указателями, она двинулась по лестницам и коридорам и в одном из залов, где, должно быть, раньше размещались солдаты, так как нижняя часть стен была окрашена в черный цвет, обнаружила человек тридцать, которые, сидя на скамьях, ждали своей очереди. Прямо напротив барьер, идущий параллельно окнам, отделял от толпы немногочисленный чиновничий ареопаг. Агнесса приблизилась к барьеру. Люстриновый нарукавник сунул ей из-за перегородки деревянную дощечку с очередным номером - семьдесят первым. И номер семьдесят первый занял свое место на скамье и начал ждать. Дверь из соседней комнаты открылась, и оттуда выкрикнули номер тридцать восемь.
      Судя по тому, сколько времени проводил в соседней комнате каждый вызванный, Агнесса рассчитала, что ее очередь может не дойти до закрытия, час которого был указан в объявлении, прибитом к дверям. Она всполошилась: ей во что бы то ни стало надо попасть на вечерний поезд. Она снова подошла к барьеру. Ей объяснили, что выданные номерки идут не подряд, некоторые пропустили свою очередь. Что касается людей, сидевших на скамейках, то всех считать не следует: многие уже "постоянные", другими словами, их прошения циркулируют из канцелярии в канцелярию со вчерашнего, а то и с позавчерашнего дня и еще не вернулись. Но Агнесса продолжала стоять, не снимая рук с барьера, с таким видом, словно ничего не поняла.
      - Впрочем, - пояснили ей в заключение, - если канцелярия закроется,
      Агнесса вернулась на место. Сидя среди покорившейся своей участи толпы, она запрещала себе даже думать о каких-нибудь льготах. Несомненно, каждый из этих чающих аусвейса имел свою причину, не менее уважительную, чем ее, а возможно, и еще более вескую. Да и что она может сделать? Назвать себя. Ее отец, братья распространили свою деятельность на всю Францию, и нередко ссылка на имя Буссарделей приносила успех; тетя Эмма в совершенстве пользовалась этим нехитрым приемом, чтобы открывать любые двери и при случае расшевелить чиновников. "Я себя назвала, - рассказывала обычно тетя Эмма. И все пошло как по маслу". Не те теперь нравы, не те времена, подумалось Агнессе. Кто знает, найдется ли здесь хоть один чиновник, которому имя Буссарделей что-то говорит? Нет, нужно сидеть, как сидят все остальные, положиться на милость судьбы.
      На память ей пришло также имя Тельмы Леон-Мартен. Вполне можно попытаться позвонить ей по телефону в Виши. Но Агнессе стало почему-то противно при этой мысли, да, впрочем, она и не была уверена в том, что застанет Тельму на месте, равно как и в том, что та достаточно влиятельная особа.
      Она ждала. Отлучалась она только два раза и то на короткое время; обратно она возвращалась чуть ли не бегом, боясь, что во время ее недолгого отсутствия вызовут ее номер. Снова началась мигрень. Сидя на скамейке, Агнесса чувствовала себя безыменной, безликой, бессильной, даже не жертвой безжалостного механизма, но чем-то посторонним, отброшенным прочь от этого механизма, в который она тщетно и безнадежно старалась проникнуть.
      Незаметно наступил вечер, и атмосфера в зале изменилась. На окнах изнутри закрыли ставни, спустили черные занавеси: пришел час затемнения; чиновники подтянули к себе поближе электрические лампочки, висевшие на шнуре со специальным блоком, и из-под синих бумажных абажуров свет падал только на этих привилегированных. А по ту сторону барьера зал тонул во мраке, и люди, сидевшие на скамейках, устало ссутулившись, дремали.
      Еще через час вызвали Агнессу. Ее усадили к столу, дали заполнить длиннейшую, подробную анкету, и именно нелепая нескромность вопросов вывела Агнессу из ее полудремоты. На мгновение она вдруг бросила писать и, подняв голову, тревожно подумала, что отвечает на все эти вопросы не без удовольствия, почти охотно, как будто выражая в коротких словах всю свою сущность; она испытывала облегчение от того, что наконец-то ей удалось материализоваться, влиться в форму, которую ей предоставили. Она написала свою публичную исповедь в двух экземплярах и поставила подпись. На все пункты она ответила тщательно и правдиво, за исключением одного: степени своего родства с покойным.
      Ее анкеты были сначала прочтены со всем вниманием, затем присоединены к достаточно объемистой папке других анкет, после чего ей сообщили, что пока она свободна. Начальник канцелярии, который лично визирует пропуска, прежде чем послать их на подпись, уходит домой в шестнадцать часов. Значит, он уже ушел, ее просьба будет рассмотрена только завтра утром.
      Вернувшись в зал ожидания, Агнесса снова подошла к барьеру: не скажут ли ей, где провести ночь? Ей ответили, что для транзитных пассажиров в казарме имеется спальня. Агнесса направилась в спальню: она теперь тоже стала "транзитной".
      Вид этого дортуара с наглухо закупоренными окнами, с железными койками, где уже спали вперемежку мужчины и женщины, вид этой комнаты, похожей на залу в доме призрения, а особенно вид соломенных тюфячков, которые, очевидно, лежали здесь спокон века - так они свалялись и приобрели такую подозрительную окраску, - обескуражил Агнессу. Она выбралась на улицу, зажатую с обоих концов непроглядным мраком.
      Агнесса попыталась ориентироваться, вспомнить, откуда она пришла; по дороге сюда она заметила две-три лавки: а вдруг их еще не заперли. Она вытащила электрический фонарик и направилась на поиски. В левой руке она несла чемодан, от тяжести которого до ломоты болели плечи. У сумочки, к счастью, оказался достаточно длинный ремень. Агнесса надела его через плечо и сразу почувствовала себя свободнее. С чемоданом она решила не расставаться: боялась, что, если оставит его у кого-нибудь или где-нибудь, он пропадет. К этому ее страху отчасти примешивалось и суеверие. Этот удобный саквояж, с его замками и ремнями, с его ручками и задвижками, напоминал ей былые путешествия. На боку у него до сих пор красовалась большая трехцветная наклейка в форме щита. За год до войны Агнесса возвращалась из Америки во Францию на "Нормандии", на "Нормандии", которая с начала этого года покоится вверх килем в водах Гудзона, вся почерневшая от огня... Агнесса никому не разрешала соскабливать наклейку, и теперь, крепко сжимая ручку саквояжа, который за эти полутора суток постепенно становился все тяжелее и тяжелее, она цеплялась за самое себя, за себя, такую, какой она была некогда, за ту, которой старалась быть и сейчас.
      Затемнение в районе казарм соблюдалось строго, но Агнесса, хоть и растерялась в искусственном мраке, к которому не привыкла, не посмела обратиться с вопросом к редким попадавшимся ей на улице прохожим. Наконец ей посчастливилось обнаружить столовку, достаточно грязную, но где можно было заказать грог, хлеб и яблоки. Вокруг нее, сидя за деревянными столиками в пятнах, люди сосредоточенно поглощали свой скудный ужин; очевидно, в этом заведении подавали в любой час одни и те же блюда без всяких вариаций и без перерыва. Агнесса осведомилась, нельзя ли снять на ночь комнату.
      - Здесь у нас комнат нет, - ответила официантка.
      Кассирша, к которой обратились за советом, тоже не могла сообщить ничего утешительного. Это предместье, показавшееся Агнессе совсем пустынным, было, по словам ее собеседниц, перенаселено.
      - Но, может быть, у кого-нибудь из жителей? - спросила Агнесса.
      Мальчик согласился проводить ее через предместье на дальний хутор, где, по уверениям кассирши, возможно, удастся приютиться на ночь. Снова начался марш вслепую, а мальчик оказался слишком мал, чтобы помочь Агнессе нести чемодан. В доме не было ни одной свободной комнаты. Хозяйка, с виду деревенская богачиха, ввела Агнессу в переднюю, чтобы не разговаривать с ней при открытых дверях по причине затемнения. Мальчик ушел. Внизу у лестницы Агнесса увидела садовое плетеное кресло и спросила хозяйку, не разрешит ли она просидеть в нем ночь. Она понимала, что ей одной, без провожатого, ни за что не найти дорогу в казармы, да и здешняя передняя прельщала ее больше, чем общий дортуар.
      - Я очень устала, мадам. Я еду в Париж на похороны, я в пути уже со вчерашнего утра. Прошлую ночь я провела в немецкой комендатуре на скамейке.
      - На похороны? - переспросила хозяйка скучным голосом. - Бедная моя дамочка, здесь только такие и проезжают.
      - Но в кресле мне все-таки будет лучше, чем на улице. Конечно, я заплачу вам как за отдельную комнату.
      И так как хозяйка, казалось, даже не слышит ее доводов, Агнесса, понизив голос, добавила, что ей со вчерашней злосчастной ночи нездоровится, - хозяйка пожала плечами с беспомощным видом, что, мол, поделаешь.
      - Нет у меня комнаты, - повторила она. - Будь вы поменьше ростом, я бы уложила вас в постель моей племянницы. Но вы туда не поместитесь.
      - Уверяю вас, я буду всем довольна.
      Хозяйка без воодушевления стала подыматься по ступенькам.
      - И к тому же это на чердаке, - добавила она. - Свет мы там не зажигаем. Нет на окнах ставен, а здесь при немцах с затемнением строго. У вас есть электрический фонарик? Посветите-ка мне... Я, заметьте, комнаты не ради денег сдаю. Я сдаю, чтобы их не реквизировали. Вот постель. Вы же сами видите, не уляжетесь вы здесь.
      Агнесса поспешила уверить, что уляжется. Прутья металлической кроватки были расставлены достаточно широко, и Агнесса тут же решила, что сможет просунуть ноги наружу.
      Простыни, одеяльце - все это было детского размера, и Агнесса прикрылась сверху еще своим пальто. Она благополучно проспала ночь, а встав поутру, обнаружила на лестничной клетке умывальник и помылась в свое удовольствие. Никто ей не мешал; чужой дом уже проснулся, но ходьба и суетня шли где-то внизу, на других этажах.
      Агнесса явилась к казарме за три четверти часа до открытия канцелярии. У дверей уже выстраивались очереди. Но стой не стой, а все равно будут вызывать по номерам, решила про себя Агнесса и прошла под арку ворот, ведущих во двор. Прислонив чемодан к стене, она уселась на него. Слева от нее было казарменное помещение, ныне упраздненное, лишившееся своего извечного мужского элемента, превращенное в бюрократический гарем; на плац выходили десятки лестниц и коридоров, но нигде не было видно военной формы, только раз промелькнул жандарм и тут же скрылся. Повернув голову направо, Агнесса стала смотреть на людей, шагавших взад и вперед по шоссе.
      В этой неспокойной толпе легко было опознать коренных, хотя и недавних жителей Ла Мадлен, которые с приходом нового дня вылезли из своих нор. Пассажиров, застрявших в городке на несколько часов или на несколько дней, можно было узнать по тому, что тащили они с собой весь свой скарб, да и вид у них был какой-то ошеломленный, испуганный и униженный. Машин на шоссе не было. Два-три парня, ничем не выделявшиеся среди прочих, слонялись среди толпы, заглядывали в лица, потом вдруг прицеплялись к кому-нибудь и отводили в сторону для приватной беседы. Агнессе пришлось отвадить одного из этих молодцов, по всей видимости, профессионального проводника из зоны в зону или просто провокатора.
      Поддавшись общей заразе унылого шагания взад и вперед, Агнесса тоже решила размять затекшие ноги и тоже зашагала по шоссе, которое там, за пределами городка, терялось в утреннем осеннем тумане... Дощечка, прибитая к столбу, указывала направление на Монлюсон, в глубь свободной зоны; это шоссе вело к Лиможу, но казалось, что оно, безлюдное и пустынное, никуда не ведет. Агнесса повернулась в противоположную сторону и медленно обвела взглядом обетованную и заказанную ей землю. Туда вел мост через Алье. У входа на мост, возле сторожки, где дежурили два жандарма, стояла рогатка, оставлявшая проход, перегороженный турникетом. Потом на три-четыре сотни метров шла no man's land {ничья земля (англ.)}, включавшая в себя весь мост, на противоположном конце которого виднелась черно-белая полосатая будка. А еще дальше вырисовывался сам город, похожий на декорацию, лишенную третьего измерения, словно картинка волшебного фонаря. Это и был путь в оккупированную зону. Агнесса, стоя на почтительном расстоянии, пристально глядела в ту сторону, не замечая тяжести чемодана, оттягивавшего руку.
      Канцелярия открылась. Люди хлынули в казарму. Но и в зале ожидания Агнесса просидела до одиннадцати часов без всякого результата. Ее тревога, улегшаяся было накануне, вновь пробудилась, словно удесятеренная этой ночью, проведенной в детской железной кроватке, этим полуотдыхом. Ее буквально гипнотизировала мысль о вечернем поезде. Он был ее последней надеждой. Ведь уже четверг! Похороны состоятся завтра утром. Она решилась.
      Порывшись в сумочке, висевшей через плечо, Агнесса поднялась со скамьи, схватила чемодан и подошла к барьеру.
      - Будьте любезны, передайте, пожалуйста, мою карточку начальнику канцелярии.
      - Его еще нет, здесь сейчас находится только генеральный секретарь.
      - Ну тогда передайте генеральному секретарю.
      - Вы с ним знакомы?
      - Ему знакомо мое имя.
      Агнессе не пришлось долго ждать; ее ввели в третью комнату, помещавшуюся за той, где заполняли анкеты. Чувствовалось, что с помощью плюшевого коврика и кресел, обитых черной материей, этому лишь недавно обжитому помещению старались придать более или менее домашний вид. Генеральный секретарь сказался из мышиных жеребчиков и напоминал, пожалуй, повадками чиновника с Кэ д'Орсэ. Агнесса, подходя к его столу, заметила, что он быстро захлопнул справочник Боттэна. Она разу догадалась, что секретарь прибег к этому источнику, дабы освежить в памяти ее имя и сверить визитную карточку с алфавитным указателем; но вряд ли ему удалось изучить подобно многочисленных Буссарделей, связанных между собой родственными узами и упомянутых в справочнике; поэтому минная ссылка на "дедушку Буссарделя" не могла быть разоблачена в такой короткий срок. С тех пор как Агнесса воспользовалась своим именем, она почувствовала себя гораздо увереннее. Семья ее поддерживала, протягивала ей руку через демаркационную линию. Каким же всемогущим Сезамом оставалось вопреки всему это имя - Буссардель!
      Генеральный секретарь велел срочно отыскать бумаги Агнессы, быстренько их проглядел, поставил синим карандашом какую-то условную закорючку и написал слово eilig {срочно - нем.}, которое Агнессе удалось прочитать со своего места вверх ногами. Аусвейс был составлен по всей форме на имя Буссардель Агнессы, урожденной Буссардель, и служащий, который носил бумаги на подпись военному начальству, принес их обратно через несколько минут. В ожидании бумаг секретарь удостоил Агнессу светской беседы, где вежливые соболезнования по поводу тяжелой утраты то и дело сменялись жалобами на то, что лично ему приходится жить далеко от Парижа, в этой богом забытой дыре ради выполнения административных обязанностей, к тому же весьма щекотливого свойства. Одно отрадно - можешь хоть изредка помочь людям из общества, попавшим в затруднительное положение. Проговорив эту фразу, он положил справочник Боттэна на полку, рядом с письменным столом, а оттуда достал железнодорожное расписание: в пятнадцать сорок пять, да, да, именно в пятнадцать сорок пять мадам Буссардель сможет сесть в Мулэне на поезд, идущий из Виши, он гораздо комфортабельнее всех прочих, публика там чище, и он доставит мадам на Лионский вокзал нынче вечером.
      Агнесса спрятала в сумочку бесценную бумажку, снабженную требуемой подписью и печатью со свастикой, и, проходя последний раз по казарменным коридорам и лестницам, она попыталась представить себе немецкого офицера, засевшего в недрах этой бюрократической цитадели и распорядившегося ее судьбой из своих невидимых сфер.
      Еще по дороге сюда Агнесса заметила на шоссе неподалеку от моста маленькое почтовое отделение, помещавшееся в бараке по соседству с разбомбленным домом. Она поспешила туда. Ей не разрешили дать телеграмму ни на мыс Байю, ни в Кань: тут пограничная зона и там пограничная зона. Зато выдали две открытки, и она послала одну Викторине, а другую Мано и обеим написала одно и то же: "Наконец уезжаю" - и поставила число и час. Вчера еще она приписала юмористическое замечание по поводу монумента в Сен-Жермен-де-Фоссе, изображенного на открытке, но сегодня ей было не до шуток.
      Теперь оставалось только перейти на ту сторону. Проверка документов французскими жандармами, переход по мосту, где ждал ее второй контроль, все это показалось ей бесконечно долгим. Она чувствовала себя поистине на ничейной земле. В полном одиночестве шествовала она по этой висевшей в воздухе дороге, палимой полуденным солнцем; под ней лениво текла река; великое безмолвие царило вокруг. Агнесса сдержалась и не прибавила шагу. Она знала, вернее полагала, что за нею наблюдают с обеих сторон, и по мере того как она приближалась к немецкой заставе, все отчетливее становился маленький блокгауз, похожий на сахарную голову, в амбразуре которого, когда до берега оставалось всего метров тридцать, вдруг блеснуло дуло пулемета, направленное прямо на нее.
      С ней обошлись как с неодушевленным предметом. Немецкий унтер-офицер, взглядывая попеременно то на Агнессу, то на ее фотографию, приклеенную к паспорту, старался установить, нет ли тут подлога. Он обшарил ее чемодан, протянул руку к сумочке, которую Агнесса ему подала, и высыпал содержимое на дощечку небрежным жестом, который отдался в сознании Агнессы словно пощечина. Снова ею овладело отчаяние. В течение четверти часа, когда она сидела у секретаря, пытавшегося разыгрывать роль светского человека, она обрела свою индивидуальность, на худой конец, индивидуальность мадам Буссардель; а теперь она вновь перестала быть личностью. Не шевелясь, она ждала, пока немец кончит свои манипуляции с ее записной книжкой и ее кошельком, с ее пудреницей и губной помадой, с тюбиком с таблетками и самыми интимными принадлежностями женского туалета, которые она из предосторожности захватила с собой и которые тоже были вывалены в общую кучу. А теперь, думала Агнесса, он, пожалуй, начнет обыскивать меня, шарить, наставит раздеться. Но немец пришлепнул печать на ее аусвейс, Агнесса услышала свой собственный голос, поблагодаривший унтера, и оказалась по ту сторону.
      Пройдя десяток шагов, она остановилась, чтобы отдышаться, поставила чемодан на землю и надела сумочку через плечо. Она .стояла в самом центре площади, где в этот обеденный час не было прохожих и откуда лучами расходились улицы. Агнесса выбрала ту, которая показалась ей не такой вымершей, как все прочие. Первым делом она осведомилась, где почта. Ей хотелось телеграфировать на авеню Ван-Дейка, что она приедет, будет присутствовать на похоронах, что она только что перешла демаркационную линию и что поезд прибудет тогда-то. Предвидя строгие формальности оккупированной зоны, Агнесса одновременно с телеграфным бланком протянула и свои бумаги. У нее взяли только телеграмму.
      - Учитывая содержание вашей телеграммы, мадам...- сказала заведующая, кинув взгляд на траурное платье Агнессы.
      На вокзале, куда она направилась прямо из почтового отделения, она спросила, впрочем не особенно надеясь на успех, нет ли тут камеры хранения багажа или чего-нибудь в этом роде. Ей указали камеру, и когда она отделалась от чемодана, узнала точное время прибытия поезда и вышла из вокзала, шаг ее приобрел былую легкость, на ходу она растирала руки, освобожденные от тяжести, оттягивавшей плечи в течение трех дней, и ей захотелось поесть.
      Агнесса охотно посидела бы и дольше в ресторане, где ей подали завтрак. Тут была всего-навсего одна зала; все столики у окон на улицу и на двор были отведены немецким офицерам. Сейчас немцев было здесь только пятеро или шестеро, но их присутствие сковывало языки. Агнесса, которая постаралась устроиться так, чтобы их не видеть, наслаждалась покоем. Удобно откинувшись на спинку скамьи, она, расслабив мускулы, отдыхала всем телом, каждой жилкой. Но тут она увидела, что в вестибюль набилась штатская публика и ждет, стоя в очереди, когда освободится столик. Должно быть, люди эти в том же положении, что и она, напомнила себе Агнесса. Ей подали счет одновременно с довольно неаппетитным дессертом.
      Пришлось снова начать свои блуждания по городу. Вскоре Агнесса очутилась на знакомом перекрестке, и отсюда, с самого конца безлюдной улицы, она вновь увидела, на сей раз с другой стороны, немецкую заставу на берегу Алье. Чувство, что она перебралась в какой-то чужой мир, внезапно обрушилось на нее, прибавив к прежним страхам еще неизведанный страх. До этой минуты его вытесняла одна, почти маниакальная мысль, господствовавшая над всем прочим, - перебраться через границу. Теперь же Агнесса подумала о своем сынишке, с которым никогда не расставалась, разве что когда ездила ненадолго в Кань или в прошлом году - в Марсель. Но ведь тогда речь шла всего о нескольких часах, ну самое большее о сутках, и отовсюду можно было позвонить на мыс Байю по телефону. А сейчас! Она ничего не знает о Рокки и сколько еще времени ничего о нем не узнает. Аусвейс был действителен в течение трех недель. Если в это время что-нибудь случится с мальчиком, немедленно сообщат Мано и примут все необходимые меры, но она, мать, так ничего и не узнает. Да и чего ждать от этой системы двух зон с этими семейными открыточками, которые путешествуют по нескольку недель, с этим телефоном, обрывающимся у демаркационной линии, и с этими телеграммами, которые пробиваются через преграду лишь как вестники беды!.. Кровь прилила к вискам, Агнессе представилось самое страшное, и она прокляла это путешествие. Она не проклинала Буссарделей; ведь они лишь известили ее о семейном трауре. Это она, она сама, в порыве идиотской чувствительности, не думая о последствиях, приняла безумное решение.
      Но ничего не поделаешь! Нельзя же в самом деле отправляться обратно. Особенно после всех тягот, которые она сама на себя взвалила, добиваясь пропуска... Тяжелым шагом Агнесса направилась в центр незнакомого городка.
      До прихода поезда надо было как-то убить целых три часа. Случай или интуиция привели ее в старую часть города, она бродила по лабиринту узких улочек и остановилась перед букинистическим магазином. На витрине были выставлены старинные издания, популярные гравюры. Агнесса взялась за ручку двери, и створки, распахнувшись, разбудили звонок, который по-старчески затренькал.