Агнессе хотелось иметь у себя человека, который неотступно наблюдал бы за ее сыном; ему не исполнилось еще полутора лет, как он заболел воспалением легких; в меру своего знания и умения Викторина заслуживала доверия хозяйки, а ее тринадцатилетняя дочь Ирма, девица весьма развитая и разбитная, умела делать все: ходить за птицей, поливать огород, работать на винограднике и даже пилить дрова, не говоря уже о том, что она ездила в магазин за продуктами на материк.
      Жители мыса Байю старались теперь при малейшей возможности обходиться местными ресурсами, не выезжая на материк. Регулярная связь между островом и материком становилась все реже, контроль все строже, и остров стал жить жизнью осажденного города или сторожевого поста где-нибудь в африканской пустыне, отрезанного от внешнего мира. Создалось нечто вроде натурального хозяйства, все добывалось и потреблялось на месте. В зиму сорокового - сорок первого года, когда Лазурный берег начал всерьез голодать, Агнесса решила превратить заведенные еще ее покойным мужем плантации арума и левкоя в огороды. Теперь от самого дома и до моря ступенями спускались грядки, разгороженные низенькими заборчиками. В департаменте Вар их называли "мешаниной", ибо тут выращивались самые разнообразные овощи. Выше были виноградники и оливковые деревца.
      Так и жили вокруг Рокки три женщины с мыса Байю, а нередко им помогал муж Викторины, незаменимый при работах на огороде, да еще и рыбак к тому же, ловивший на удочку и сетями. Погреба наполнялись припасами: бутылками с вином, с оливковым маслом, банками с томатом, консервированными овощами словом, всем, чем дарила обитателей мыса Байю целинная земля, обработанная трудолюбивыми руками маленькой артели - они обходились своим картофелем, кукурузой, горохом, сушеными фруктами.
      Но со времени марсельского сочельника Агнесса уже не могла пройтись по своим владениям, не вспомнив о доме Буссарделей, который некогда был поистине полной чашей... Давно это было.
      К концу февраля, когда уже отцветали мимозы, заметно удлинились дни и солнце по утрам высоко стояло над островом, до мыса Байю дошел слух о скором возвращении Эмильена Бегу. Новость взволновала обитателей Пор-Кро и быстро pacпространилась на два соседних острова. Молодой Бегу считался на всем маленьком архипелаге главной жертвой войны, и имя его произносилось особенно часто, поскольку он был единственным сыном булочника в Пор-Кро, и вот уже два года, как островитяне с тревогой и с сочувствием не упускали случая осведомиться у отца Бегу о его сыне. Каждый из жителей Пор-Кро мог в любую минуту рассказать обо всех испытаниях и злоключениях, через которые прошел бедный малый. Родители не делали из них тайны. Вот почему не только сын, но и старики Бегу, со своими причитаниями и рассказами о солдатской доле, тоже стали как бы героями здешних мест. Солдат Бегу подорвался на мине во время Седанского прорыва; его товарищи бежали и оставили молодого Бегу одного с раздробленной ногой, решив, что он умер; прошли месяцы, родители оплакивали сына, и вдруг прибыло послание, написанное знакомым почерком и довольно необычное по внешнему виду, что-то вроде двойной открытки со штемпелем, изображавшим орла: молодой Бегу был жив, он был в плену, он был на излечении в немецком госпитале; несколько позже пришло другое письмо, уже с другой эмблемой: он находился на излечении во французском госпитале, немцы его отпустили на родину, поскольку тяжелое ранение, повлекшее за собой ампутацию ноги, требовало повторных операций. Теперь все это уже позади, он сообщал о своем возвращении. Агнесса узнала о событии одной из первых: Ирма, доставлявшая хозяйке последние вести этого замкнутого островного мирка, примчалась бегом из порта, рискуя пропустить очередной рейс на материк, куда она отправлялась за провизией.
      Агнесса нанесла визит старикам. Мать Бегу уже заранее начала плакать, говорила не умолкая и, разговаривая, грела утюги -надо же принарядиться для встречи, хотя день приезда Эмильена еще не был известен. Но ведь приедет он не в санитарном автомобиле, а на поезде, поскольку, как видно из последнего письма, он вполне излечился. Значит, можно будет встретить его на Гиерском вокзале.
      В торжественный день население Пор-Кро возросло чуть ли не вдвое. Люди прибывали с островов Леван, Поркероль и даже с полуострова Жнен. Маленький рыбацкий поселок огласили девичьи восклицания, девушки были веселые, нарядные. Яркое солнце освещало радостные юные лица. Здесь не забыли статного красавца Эмильена, довоенные балы, танцульки на Жиенском полуострове, где Эмильен был всегда нарасхват. Ему было тогда двадцать два года, значит, сейчас ему двадцать пять лет, - не бог весть какой старик! Агнесса шла в первых рядах встречающих, хотя и немного в стороне, а рядом торжественно шествовала Ирма, упирая в бедро горшок расцветающих камелий, который она с разрешения хозяйки взяла в оранжерее.
      Все ждали, когда наконец появится из-за острова Баго знакомая моторка. Она шла прямо к рейду, а с берега казалось, что она стоит на месте. Маленькая, но шумная толпа людей задвигалась, замахала руками, закричала. С этого момента все пошло быстрее. Встречающие покинули дальний уголок бухты, откуда лучше было видно, как катер пробирается между мелями, и устремились к маленькой гавани; теперь все различали моторку и сидевшего в моторке рядом с матерью и отцом Эмильена Бегу, медленными взмахами руки отвечавшего на приветствия.
      Наконец моторка пристала к дамбе. Кое-кто из встречавших побежал навстречу, но тут же все отступили на шаг назад. Воцарилось молчание. Отец Бегу взял сына на руки, как ребенка, и с ним вместе вышел на берег. Осторожным движением он сумел поставить Эмильена на единственную уцелевшую ногу. Юноша сделал на месте несколько прыжков, ему поспешили подать костыли, потом он остановился на мгновение на узкой дамбе и всем стала видна пустая брючина, подколотая так высоко, что, казалось, нога ампутирована по самое бедро. Видно было также, как напряглась другая, здоровая нога, поддерживавшая все тело. И в ярком свете эта нога выглядела особенно длинной и тонкой. Калека медленно обвел глазами людей, собравшихся в его честь, но внезапно онемевших при виде ужасного увечья, о котором встречающие уже как-то забыли на радостях или вообще плохо себе это представляли раньше. Все же в эту минуту безмолвия и оцепенения, воцарившегося на берегу, от взглядов встречавших не укрылось, что красавчик Змильен выглядит прекрасно, видимо, заботы врачей и отдых пошли ему на пользу.
      Наконец он двинулся в путь, налегая на костыли. За ним следовали мать и отец; при его приближении толпа молчаливо расступилась, образуя пустоту, Эмильен, не промолвив ни слова, направился к родному дому - к булочной, вошел в дом, за ним вошли родители, дверь мгновение оставалась открытой, потом захлопнулась.
      - Мы придем попозже, - сказала Агнесса Ирме. - Пожалуйста, отнеси цветы бакалейщице и скажи, чтобы она подержала их до вечера, а вечером мы навестим Эмильена и его родителей.
      Ирма скорчила недовольную гримаску.
      - Я бы могла прекрасно сама занести им цветы, - сказала Ирма. - Они совсем не тяжелые. А вдруг вечером вы будете заняты.
      Агнесса навестила семейство Бегу только через день. Сына не оказалось дома. Мать объяснила, что он отправился на виноградник один, на костылях, и, расплакавшись, добавила, что отныне он решил ни с кем не разговаривать.
      - Ну что ж, а вы просто поставьте мои цветы к нему в комнату, мадам Бегу. Я прекрасно понимаю... Я повидаюсь с ним в другой раз.
      Агнесса так и не пришла навестить Эмильена. Рокки схватил насморк, чему причиной были прохладные вечера. Впрочем, весна была ранняя и, как всегда, сопровождалась резкими колебаниями температуры. Глубоко под землей шла обычная весенняя работа природы. На мысе Байю снимали уже первые овощи, а зимние запасы на три четверти были еще не тронуты. Все эти заботы поглощали внимание Агнессы.
      Насчет сухого гороха она не беспокоилась, он еще может полежать, а они тем временем будут питаться свежим горохом, который созревает уже к концу февраля; сухой горошек не испортится... Другое дело консервы. Хозяйка мыса Байю не особенно доверяла консервам собственного изготовления, это был ее первый опыт, причем пришлось довольствоваться самыми примитивными приспособлениями. Она старалась не слишком придавать значение всем этим трудностям, сознавая, что другим приходится куда хуже, решила не подражать многим женщинам, которые вот уже два года были одержимы заботами о пище. Агнесса хмурилась, когда видела, как растут запасы продовольствия в ее погребе, и горько упрекала себя, зачем послушалась Викторину, которой овладел демон накопления. Но Викторина и не думала сдаваться: если она боится оставить дом без продовольствия, то не столько ради мадам, сколько ради маленького.
      Агнесса невольно рассмеялась.
      - Ну хорошо, кукурузная мука предназначается для мальчика, не спорю, а при чем тут консервы из лангустов, эти связки красного перца и чеснока, неужели все это он способен поглотить? А вино двенадцатиградусной крепости? Бедный крошка,
      и это в два с половиной года! - добавила она, повеселев.
      - Вот выдумали! - воскликнула Викторина с провансальским запалом, наставительно подняв палец. - Подумаешь, велика беда - вино чем старше, тем оно, позвольте сказать, лучше, чеснок, когда полежит, только острее пахнет. Нет уж, я знаю
      в чем дело: мадам хочет кого-то облагодетельствовать! А кого, скажите на милость? Если кого из здешних, то позвольте вас предупредить: стоит только начать - и придется раздавать направо и налево с утра до ночи. Что, не права я? Ну-ка, скажите сами.
      - Бог знает, что вы говорите... у меня и в мыслях этого не было, ответила Агнесса, которая не очень любила, когда угадывали ее намерения.
      Викторина и даже юная Ирма, которые живут с ней бок о бок, скоро вообще запретят ей думать.
      - Но, - добавила она вслух, - в нынешнее тяжелое время, когда многим не хватает самого необходимого - держать у себя лишние запасы... Неужели вы сами этого не чувствуете, Викторина?!
      Агнесса вышла и вернулась в погреб позже, во второй половине дня, зная, что в это время Викторина занята стиркой на маленького. Она вновь осмотрела свои богатства, всю эту снедь и решила отобрать наиболее ценное и пригодное для пересылки. Надо, чтобы тюк получился покомпактнее, а главное - не слишком много весил. Мысль о том, что посылка не должна превышать установленного правилами веса, пришла ей в голову внезапно. До сих пор она посылала продовольствие лишь изредка и то только военнопленным. На этот раз следовало действовать согласно правилам, которые ей не были еще известны, поскольку речь шла о совсем другой категории посылок.
      На следующий день Агнесса отправилась в Гиер, где и получила все необходимые сведения. Оттуда же она привезла литровый плоский бидон овальной формы, из алюминия, совсем новенький, - она добыла его у местного аптекаря. Она дождалась вечера и принялась за работу, только когда дом затих.
      Посылку Агнесса готовила с каким-то особенным старанием, чуть ли не лихорадочным: раз десять клала на весы упаковочный материал - картон, бумагу, даже веревки; раз десять взвешивала продукты. Со скорбью душевной пришлось отказаться от большой банки томатной пасты, которая весила чуть ли не половину всей нормы. Вместо большой она положила маленькую баночку с томатом, ей было приятно думать, что тетя Луиза, известная в семье кулинарка, попробует ее пасты. Отсыпая кукурузную муку в маленький полотняный мешочек - тара ее собственного изготовления, - она представила себе, как на авеню Ван-Дейка эта мука превратится в пирожки, оладьи, кашку для маленьких. Наконец она установила реальный вес посылки с точностью до десяти граммов, рассовала по уголкам между банок миндаль, а оставшиеся промежутки заполнила не стружками, а тмином, розмарином и лавровым листом.
      Уже завязывая посылку, Агнесса вдруг наклонилась над всей этой снедью, и слезы навернулись ей на глаза; от этих драгоценных запасов шел острый запах, и, вдохнув его, семья Буссарделей как бы окунется во все ароматы мыса Байю.
      Но она тут же развязала посылку: а вдруг такие посылки подлежат досмотру. Она слышала, что отправка из неоккупированной зоны продуктов, нормированных в Париже, запрещена. При выходе из вокзала пассажиров обыскивали, поскольку разрешалось провозить лишь ненормированные продукты; допускались также плоды собственных садов и огородов. Но ведь в ее посылке в алюминиевом бидоне как раз и было драгоценное оливковое масло. Агнесса взяла одну из этикеток, которые обычно использовала для своих консервных банок, приклеила ее к бидону и крупными буквами написала: "Оливковое масло из фамильного поместья Буссарделей".
      Глава III
      Она решила, что обязательно отвезет посылку сама, и, так как железнодорожная магистраль проходила не через Гиер, а через Ля Полин, она отправилась сначала на ляполинский вокзал. Но это была маленькая железнодорожная ветка, и Агнесса вдруг забеспокоилась, что посылка может пропасть, - раз уж она выбралась из дому, лучше доехать до Тулона. Она предъявила весовщику свою драгоценную кладь, проследила за показанием весов. Приблизив голову к стеклу, за которым ходила большая стрелка, она увидела свое отражение: лицо, тюрбан на голове; отправляясь в путь со своей посылкой, Агнесса завязала шарф тюрбаном. В этот день дул мистраль. Агнесса щедро дала на чай весовщику и вышла из зала, бросив последний взгляд на посылку, которую собрала собственными руками и которая через несколько дней должна попасть в руки ее близких.
      Но, едва сев в поезд, идущий на Гиер, она вдруг забеспокоилась: неизвестно, как Буссардели примут ее дар. Еще вообразят, что она хочет показать свое превосходство над ними; чего доброго, обидятся и, во всяком случае, будут недовольны. Да, но по нынешним временам продовольственная посылка, да еще отправленная с такими трудностями, с такими предосторожностями, - ведь Агнесса поостереглась даже послать обычное межзональное уведомление... Нет, нет, они должны понять. К тому же она вовсе не считает, что они обязаны выражать ей свою благодарность или даже просто подтвердить получение. Нет, что ни говори, она поступила правильно. Перестала терзаться. Вот если бы она стала бесконечно раздумывать, колебаться и отказалась от посылки, было бы куда хуже, никогда бы она себе этого не простила.
      Целых двое суток не могла она отделаться от этих мыслей. "Господи, я все такая же! - говорила она себе. - Та же щепетильность, та же страсть бесконечно взвешивать свои поступки". А она-то надеялась, что Америка отучила ее от этой блажи и ее робинзоновское существование на острове тоже этому способствует. Какое там! Стоило ей обратиться мыслью к авеню Ван-Дейка, и сразу сказалась прежняя натура. И впрямь она все такая же: в двадцать восемь лет осталась все той же барышней Буссардель. Супружество ее длилось несколько недель, а потом безвременно погиб Ксавье, настоящей женской жизнью она жила лишь в горах Калифорнии, где считалась законной женой Нормана, хотя никогда ею не была. Девица, женщина... общественное осуждение в этом случае отнюдь не пустой звук и не пережиток, вот почему рождение ребенка не решало всей проблемы. Термин "девушка-мать" невольно пришел ей на ум.
      Она дала себе слово, что начнет дожидаться письма не раньше чем через неделю; она рассчитала, что потребуется не меньше семи-восьми дней, чтобы посылка дошла до Парижа и пришел ответ в неоккупированную зону. Но тщетно прождала она целый месяц. В ней нарастало раздражение, копился гнев, и она узнавала острый и горький вкус этого гнева, вкус ее юности; итак, Буссардели остались Буссарделями! Трагедия потрясла весь мир, а они как стояли, так и стоят на своем, ничто их не коснулось, по-прежнему барахтаются в мелких семейных раздорах эти поистине твердокаменные буржуа. О, это, конечно, тетя Эмма внушила им мысль не отвечать. Агнессе казалось, что она слышит ее голос, отделенный семьюстами километров оккупированной Франции, приглушенный тремя годами разлуки. "Отвечать не будем, - скомандовала та, что стояла на страже семейных устоев, будто давая своим трубным голосом сигнал тревоги. Я требую, чтобы никто не отвечал Агнессе. Понятно? Эта несчастная воображает, что искупит свою вину, прислав литр оливкового масла!" Теперь после месяца тщетного ожидания Агнесса окончательно убедила себя, что ни одна крошка из содержимого ее посылки не появится на столе у Буссарделей. Все отдали прислуге. Или на благотворительные цели.
      Как же она сглупила! По мере того как шли дни, а открытки с межзональным штемпелем все не было, Агнесса все больше досадовала на самое себя. И досада ее была тем горше, что в глубине души она, пожалуй, даже понимала мотивы своих родных. Конечно, они настоящие чудовища, только чудовища могли допустить брак увечного юноши и вполне здоровой девушки, не предупредив ни ее, ни его. А чем она отплатила? Если стать на их точку зрения? Убила Ксавье. Похитила у тети Эммы, его крестной матери, у единственного человека, который все же любил Ксавье; увезла его чуть ли не в агонии, хотя врачи решительно запретили его трогать, и он умер в дороге, в санитарной машине; да, они вправе говорить, что Агнесса его убила.
      Но это не значит, что она простит им молчание. Разве она не сделала первого шага? И разве ей легко было сделать этот шаг? Она старалась сосредоточить свои мысли на сыне - единственном своем прибежище. Слава богу, в жилах ее сына течет лишь половина буссарделевской крови. Своим дыханием, этим взглядом тверже агата, из-под век, он мстит за нее. Эти чистые глаза никогда не видели никого из Буссарделей и никогда не увидят. Единственная семья Рокки - это она, Агнесса. И те, кто выхаживает его вместе с Агнессой. Ребенок прекрасно постигал иерархию, существовавшую между тремя женщинами, заботившимися о его благополучии: мать была самим верховным божеством. Это чувствовалось по тому, как он тянул к ней свои ручонки.
      - Называй меня мамми, darling,- говорила она. - Повторяй за мной: мам...ми.
      - Мам...ми, - послушно и восторженно лепетал малыш. - Мам.... Мамми.
      Она крепко сжимала Рено в объятиях, покрывала его личико поцелуями.
      Наконец наступил день, когда Агнесса решила вообще не думать больше об упрямцах с авеню Ван-Дейка, и это решение далось ей без особого труда. Опыт долгого одиночества, постоянное пребывание с глазу на глаз с самой собою усилили ее врожденную способность управлять своей волей. Ее мысль, быстро заживляя раны, приходила в обычное равновесие, и Агнессе вновь удавалось отклонять от себя те образы и представления, которые были ей неугодны. Ее отношения с людьми никогда не были пассивными, почти никогда она пассивно не подчинялась своим мечтам и раздумьям. И когда дело касалось Буссарделей, она обнаруживала в себе удивлявшие ее самое скрытые резервы воли. К тому же, помимо чувства к сыну, было еще одно, что отвлекало ее от черных мыслей, калека Эмильен. Отец и особенно мать Эмильена Бегу не знали, как подступиться к сыну, и булочница не раз рыдала на груди Агнессы. - Не знаю, мадам, что с ним делать, как его образумить. Он привез с собой протез, который ему подарили в госпитале: просто чудесную ногу. Вы зайдите, я вам ее покажу. Я ее берегу как зеницу ока, - и все напрасно! Он не желает пользоваться протезом. Я ему говорю: ты его приладь, поноси хоть минуту, посмотрим, как он действует. А он отказывается.
      - Может быть, ему больно, когда он ходит с протезом, мадам Бегу?
      - О-о! - удивилась булочница и даже забыла вытереть
      слезы. - Вот это самое он и говорит. Вы думаете, это правда?
      Добродушное лицо госпожи Бегу приняло вдруг серьезное выражение. На острове не было не только врача, но даже аптекаря, а Агнесса, о чем было известно островитянам, в свое время прошла курсы Красного Креста и кое-что смыслила в медицине. Постепенно к ней стали обращаться за советом, за врачебной помощью, но главное - островитян привлекала ее аптечка. Агнесса объяснила матери Эмильена, что иногда после ампутации окончание нерва разрастается. Больной сильно страдает. Может быть и другое: рубец заживает плохо и от прикосновения протеза края раны расходятся.
      - Так оно, должно быть, и есть! - воскликнула булочница, слезы которой иссякли под влиянием ученых объяснений. - Или нерв, или рубец! А может быть, и то и другое! Будьте добры, мадам Агнесса, поговорите вы с ним: вас он послушает. Если уж для него не хотите этого сделать, то сделайте ради меня, повлияйте вы на него!
      Хозяйка мыса Байю сама просила жителей Пор-Кро и тех, с кем она водилась, называть ее мадам Агнессой, а не мадам Буссардель - имя, которое после разрыва с авеню Ван-Дейка резало ей слух. И Агнесса даже не вспомнила, что ее маневр был совершенно в духе и нравах семьи Буссарделей, ибо в их роду имелось столько женщин, что во избежание путаницы их называли по-старинному: мадам Теодорина, мадам Симона, мадемуазель Эмма.
      Агнесса нашла молодого Бегу в той части маленького отцовского виноградника, которую было не видно с дороги: он сидел прямо на земле, положив рядом костыли. Застигнутый врасплох появлением Агнессы, он постеснялся ей не ответить. Но, чтобы отбить у нее охоту к дальнейшим разговорам, объявил о своем намерении возвратиться в госпиталь. Слишком он страдает ночью и днем, чувствует, что дело плохо и в дальнейшем будет еще хуже. Видимо, ему казалось, что эта выдумка насчет возвращения в госпиталь избавит его от приставаний, но Агнессе это было лишь на руку. Она не только не стала читать ему нравоучений или ссылаться на горе, которое он доставляет матери, а, напротив, предложила ему свою помощь.
      - Если хотите, я могу взять на себя все хлопоты, Эмильен, чтобы вам не приходилось писать всякие бумажки. Могу даже завтра побывать на континенте, обращусь в ближайший пункт санитарной службы, и там мне посоветуют, что предпринять. "Скажите только одно: вы уже говорили со своими родителями? добавила она, усаживаясь на землю рядом с ним у подножья роскошно зеленевшего дуба. - А то я вмешаюсь и получится неловко.
      Юноша был сбит с толку. Он то бросал на нее неуверенные взгляды, то, надувшись, опускал глаза, машинально разминая в пальцах комья сухой земли. Агнесса украдкой старалась разглядеть изувеченную ногу, но Эмильен, как только увидел Агнессу, положил здоровую ногу наискось поверх культи. Сидеть в такой неестественной позе было по меньшей мере неудобно, быть может, даже мучительно. Во всяком случае, уже через минуту он переменил позу; тут Агнесса увидела пустую брючину, пристегнутую двумя английскими булавками, и жалкий коротенький обрубок. В день возвращения Эмильена, глядя на него с дамбы, она этого не поняла. "Боже мой, - подумала она, - ведь ему отняли ногу почти до бедра!"
      Она отвела глаза в сторону, но все же заметила другую, здоровую ногу и сердце ее вдруг болезненно сжалось. На свою единственную ногу Эмильен надел сандалию без носка; когда он отвел ногу в сторону, брючина задралась кверху, открыв еще совсем мальчишескую, худощавую лодыжку, беззащитную в своей обнаженности. Эта уцелевшая нога только подчеркивала увечье.
      - Ну как? - сказала, овладев собой, Агнесса. - Поскольку нет никакой уверенности, что дело пойдет быстро... Знаете, как тянут во всех военных канцеляриях... Мы пока никому ничего не скажем о наших хлопотах. Завтра утром к вам зайдет Ирма и принесет конверт. Вы сунете туда все свои военные документы, включая медицинские свидетельства из госпиталя: я уж сама разберусь, Ого, да уже поздно... Дома я сказала, что дойду только до порта и вернусь. Я ведь не знала, что встречу вас. До свидания, Эмильен.
      Назавтра, просматривая груду бумаг, накопившихся у раненого, она нашла то, что искала: в частности - рекомендации врача, которые были даны Эмильену при выписке из госпиталя. Она убедилась, что Эмильен пренебрег всеми предписаниями.
      Агнесса подождала еще дня два, пускай себе Эмильен поразмыслит в одиночестве. За это время она успела побывать в Гиере, вернее, съездила в аптеку и привезла оттуда витамин "В" и целую груду перевязочного материала. Войдя в виноградник, она по выражению лица Эмильена поняла, что он давно ее ждет.
      Она призналась ему, что находится в большом затруднении. Но пусть он не беспокоится: если она еще не начала хлопоты, то лишь исходя из интересов самого Эмильена. Она объяснила юноше, что в первом же медицинском пункте, куда он явится, его наверняка распекут. А возможно, даже будут и неприятности. Ведь он, оказывается, не лечится. Она лично отнюдь его за это не осуждает, она представляет себе, что, вероятно, сама вела бы себя не лучше на его месте, и понимает также, что он приуныл. Но эти костоправы, сказала она, подлаживаясь под солдатскую манеру разговаривать, разве они входят в положение тяжелораненого? И посоветовала Эмильену прежде всего заняться своим здоровьем, не пренебрегая ничем. Нужно делать уколы и даже поупражняться с. протезом, выбрав время, чтобы никто ему не мешал. Сейчас-то он сам себе хозяин и плевать ему на всех. А вот когда он вернется в госпиталь, он станет просто очередным номером среди сотен других, и медицинский персонал, которому доведется заниматься его искалеченной ногой, не очень-то будет с ним церемониться. Что касается уколов, то она лично готова начать курс хоть завтра. Тут только Эмильен опомнился, ему не понравилось, что его берут нахрапом, но было уже поздно: Агнесса условилась посетить его завтра в утренние часы.
      Как только боли немного утихли и он начал упражняться с протезом, рубец открылся. Агнесса сумела залечить больное место, но следующая попытка снова окончилась неудачей. По ее совету Эмильен стал лечить культю солнцем, и после каждой солнечной ванны она меняла ему повязку. Для лечения был избран виноградник - особенно приятный в это время года и по-деревенски уединенный уголок. Агнесса понимала, что юноша предпочтет именно это место, а не комнату в родительском доме, и поэтому намекнула, что ей удобно проводить сеансы здесь, ведь виноградник ближе к мысу Байю; и в самом деле, виноградник был расположен гораздо ближе к ее дому, чем гавань.
      Обычно Агнесса приносила с собой походную аптечку и забирала использованные бинты, которые сжигала у себя дома, но поскольку солнечные ванны занимали довольно много времени, она с умыслом захватывала какую-нибудь работу, например вязание. Пока она вязала, следя за часами, она успевала рассказать своему пациенту последние новости, услышанные по швейцарскому радио. Промежутки заполнялись долгими полосами молчания, и в это-то время происходило приручение недоверчивого Эмильена: лечение постепенно приучало его сносить без протеста свою зависимость от Агнессы, их заговорщическую близость, а также неизбежную при лечении интимность. Виноградник Бегу представлял собой маленький клочок земли, затерявшийся среди девственной зелени дубов, мастиковых деревьев и зарослей толокнянки, в стороне от двух-трех проторенных дорог, где, впрочем, лишь изредка появлялись пешеходы. Дышать здесь было легко и спокойно, врачевательница и ее подопечный могли быть уверены, что никто им не помешает, даже не заметит их.
      Вскоре Агнесса уже знала во всех подробностях историю ранения Эмильена, о которой родителям он рассказал лишь в самых общих чертах. В сущности, знала она теперь даже больше, чем сам пострадавший, не очень-то разбиравшийся в том, что с ним произошло. Между тем Агнесса сумела из бессвязных рассказов Эмильена постепенно восстановить ход событий. Эмильен подорвался на мине, и немцы нашли его на месте взрыва: все было цело, кроме ноги, пробитой десятками больших и малых осколков. Ногу раздробило, и потому-то потребовалась немедленная ампутация. Но это было еще не все: несколько открытых переломов бедра требовали дополнительной операции, которая окончилась неудачно и оставила после себя очаги костной инфекции. Агнесса объяснила бывшему военнопленному, что это-то серьезное, даже опасное для жизни положение и помешало, должно быть, немедленной репатриации; она уяснила себе и сумела растолковать ему, что три последующих оперативных вмешательства были в сущности чисткой, а не настоящими операциями, как он воображал; позже, убедившись, что состояние его вызывает тревогу, немецкие врачи вынуждены были прибегнуть к радикальной ампутации, ибо речь шла ни больше ни меньше, как о жизни и смерти Эмильена.
      Объяснения, которые давала Эмильену мадам Агнесса, прославившаяся на острове своими познаниями в медицине, он воспринял по-своему: он был немного разочарован, но и приободрился. С тех пор как его злоключения уже не казались ему чем-то загадочным, чуть ли не следствием злого умысла, он перестал страшиться всего пережитого.
      - Теперь, когда вы мне все так хорошо и подробно объяснили, - сказала ему однажды Агнесса, - я хочу, чтобы вы поняли одно: столь тяжелые раны, нанесенные десятками осколков мины, встречаются не так уж часто. Из десяти в таких случаях обычно выживает лишь один. Вы выжили. Только такой сильный, жизнеспособный организм, как ваш, мог выкарабкаться, уж поверьте мне, заключила она и поняла, что слова ее произвели желаемое действие.
      Однако же, как истый провансалец, Эмильен еще раз бурно восстал, но даже в этом бунте она почувствовала драгоценные ростки доверия к ней, к его наставнице.
      - Ваша правда, мадам Агнесса. Это верно, что я человек крепкого здоровья. Но, скажите сами, разве мне сейчас от этого легче? Что уж толковать насчет моей силы, нога у меня все равно не отрастет заново, как у краба.
      - Верно, - сказала Агнесса, не желая спорить, что, впрочем,
      только подстегнуло Эмильена.
      - Не хочу я больше показываться на людях, раз я стал такой. Не хочу - и все. Если я даже когда-нибудь и научусь передвигаться на этой железке, разве кто-нибудь сможет забыть, что у меня там, под штаниной?
      Он рассердился. Агнессе пришлось усадить его, чтобы продолжить их обычный сеанс облучения. Наступило короткое молчание. "Сейчас он думает о Люсьенне", - промелькнуло в голове Агнессы. Люсьенна - молодая девушка, жительница Жиенского полуострова, считалась еще со времен "странной войны" невестой молодого Бегу. Люсьенна находилась в числе встречавших в тот злополучный день, но когда группа островитян разошлась по домам и Люсьенна решилась заглянуть в булочную, Эмильен уже заперся в своей комнате и отказался увидеться с невестой. О чем булочница с плачем сообщила Агнессе. Эмильен поручил матери сказать Люсьенне, что он возвращает ей слово.
      - Но ведь вы, мадам Агнесса, вы человек деликатный, вы можете понять человеческие переживания, - продолжал Эмильен.