После трех дней в Париже, после стольких волнений и переживаний, выбивших ее из обычной колеи, она обрела, радея об интересах сына, удивительную Точность мысли, какую-то новую объективность. Дядя с тетей слушали внимательно. В их памяти еще была свежа драма, с которой все началось, и, естественно, они заранее насторожились. Они тоже почувствовали знакомый запах пороха.
      Первым делом Агнесса спросила, упоминалось ли когда-нибудь на авеню Ван-Дейка имя Рено. Лично для нее последней вехой был разговор с Симоном за несколько часов до того, как она бежала из дома и увезла с собой умирающего Ксавье, - этот разговор как бы подвел последнюю черту. Разговор, из которого вытекало, что если Ксавье открыли тайну относительно его бесплодия, то лишь затем, чтобы заставить его отречься от ребенка; на это надеялись все время вплоть до несчастного случая и, когда уже выяснилось, что на Ксавье нельзя оказать давления, стали надеяться, что сама Агнесса откажется от мысли выдавать Рено за сына Ксавье. Тогда же она сказала Симону, чтобы они на это не рассчитывали, наконец предупредила через Симона родных, чтобы они поостереглись предпринимать какие бы то ни было шаги с целью опровергнуть отцовство Ксавье. Так обстояло дело тогда, в таком положении оно и осталось. А с тех пор - полное молчание. Целых три года молчания. В течение всего этого времени Буссардели вели себя так, словно Рено вообще не существовало на свете.
      - Однако, - сказала Агнесса, - они позаботились сообщить мне о смерти дяди Теодора, и вам известно, как тепло они меня встретили. Что же это означает? Изменились ли чувства семьи в отношении ребенка, как изменились они в отношении меня? Известно ли вам что-либо по этому поводу?
      Дядя с тетей отрицательно покачали головой, оба разом и с таким убежденным видом, что Агнесса сразу поняла: старики сами не раз задумывались над этим вопросом.
      - Значит, тетя Эмма никогда не говорила о Рено? - настаивала Агнесса.
      - Никогда, детка. Ничего не говорила.
      - Однако, - продолжала Агнесса, - если Валентин спросил меня о мальчике, то не по собственной же инициативе. И не без задней мысли.
      - Конечно, - подтвердил дядя Александр. - Твои родители. Эмма и Валентин, конечно, не раз об этом между собой говорили. Но с кем, с кем, а с нами они откровенничать не будут. Если ты еще не поняла сама, Агнесса, разреши тебе сказать: на авеню Ван-Дейка нам не особенно доверяют. И не только в семейных делах.
      - Этого-то я и боялась. И очень об этом сожалею. В связи с другим вопросом, который я хочу вам задать. Дядя Александр, ты бы не согласился стать вторым опекуном Рено?
      - От всего сердца, Агнесса, - сказал дядя Александр, а тетя Луиза от
      - Ни за что, детка. Увы! Ни за что.
      - Семейный совет меня просто не выберет. Но ты вот что сначала мне скажи: из кого будет состоять совет? Все эти вопросы не по моей части,добавил с улыбкой старик архивист
      - Требуется шесть человек, - уточнила Агнесса, - три по отцовской линии, три по материнской; мать, понятно, не в счет, ее, как ты сам понимаешь, не выбирают, и кроме того, в совете не может быть супружеской пары, представляющей два голоса,
      - Н-да, - протянул без особого воодушевления дядя Александр. - Что ж, единственное, что ты можешь сделать, это ввести в семейный совет кого-нибудь из нас двоих - Луизу или меня. Сопротивляться этому будет трудно, но и особого эффекта не получится. В данных обстоятельствах отцовская и материнская линии фактически перемешаны. И будем говорить откровенно: вовсе не своим ближайшим родственникам ты доверяешь в первую очередь. Ты, несомненно, могла бы довериться
      мне, но я знаю, какие тебя ждут трудности. Никогда тебе не добиться, чтобы меня назначили опекуном.
      - Но для того чтобы отвести твою кандидатуру, им придется выдвинуть достаточно веский в моих глазах предлог.
      - Тебе скажут: при теперешних обстоятельствах требуется кто-нибудь иной... словом, такой человек, который не мог бы скомпрометировать ни тебя, ни ребенка. И я ничего им не смогу на это возразить, - заключил он, взглянул прямо в глаза Агнессе.
      Наступило молчание. Агнесса кивнула и решительно остановила дядю движением руки: не надо больше ни о чем говорить, она все и так понимает.
      Она поднялась: ее ждали на авеню Ван-Дейка.
      - Ну? Кого же ты будешь просить? - осведомился дядя Александр.
      - В качестве опекуна? Сама не знаю. Главное затруднение в том, что нужен именно мужчина. Иначе, думаю, я остановила бы свой выбор на тете Эмме. Это вас удивляет?
      - Ничуть,- ответил дядя Александр. - С Эммой по крайней мере знаешь, к чему она клонит. Она редко хитрит, а когда хитрит, то это сразу видно. Я наблюдаю за ней с первых дней оккупации и считаю, что она немного паясничает, но зато, должен сказать, ничего не боится.
      - Вот это верно! - восторженно подхватила тетя Луиза. - Эмму не сломишь!..
      - Конечно, я могла бы просто уехать, не подымая этого вопроса. Ну, хватит, я и так вам надоела с моими не такими уж важными проблемами.
      - Как тебе только не стыдно так говорить, детка!
      Протестующие и ласковые выкрики старой супружеской пары сопровождали Агнессу по всей лестнице.
      Весь остаток дня Агнесса провела в семье. В воскресенье после обеда Эмма принимала у себя в расширенном составе Буссарделей, из-за тяжелых времен дамам полагалось всего по чашке чая или какого-нибудь его заменителя, а мужчинам перепадало порой по стаканчику вувре, доставлявшегося из Блотьера. Вечерами обычные участники малого семейного обеда, слишком многочисленные, чтобы авеню Ван-Дейка могло позволить себе роскошь еженедельных трапез такого размаха, пообедав у себя, приходили к девяти часам; те, что помоложе, садились играть в бридж, старики беседовали, так было и в это воскресенье. Поскольку семейные сборища отличались простотой, не было никаких оснований отменять очередную встречу из-за траура.
      Но в понедельник, встав из-за завтрака, Агнесса постаралась остаться с тетей Эммой наедине в саду. Погода стояла мягкая, и грех было сидеть дома. Агнесса попросила показать ей птичий двор, устроенный попечениями тетки, а также огород, заменивший прежние газоны и цветники. Тетя Эмма, подобно многим коренным парижанкам, считала себя специалисткой по сельскому хозяйству и особенно расхваливала почву парка Монсо, очень древнюю по сравнению с городскими землями, а главное, не знавшую того, что тетя именовала "подземными помехами", всех этих кабелей, трубопроводов, канализационных труб, каких-то рельсов.
      - Возьми хотя бы удобрения, которых у меня нет. В магазинах теперь не торгуют химикалиями, садовники парка отказались дать мне компост, и, если после лошади случайно останется по соседству кучка навоза, ты думаешь так легко послать за ним кого-нибудь из слуг? Как бы не так, можешь твердить им сотни раз, и все зря. Как-то на улице Альфреда де Виньи лежал великолепный навоз, так вот мне самой пришлось отправиться за ним с метелочкой и лопатой. По нынешним временам навоз да это же золото! А слуги никак этого в толк не возьмут.
      - Да и вообще иметь сад - это счастье! Не только" для разведения овощей, тетя Эмма, но чтобы просто посидеть, подышать свежим воздухом, не выходя на улицу. И не встречаясь с немцами.
      - Ага! А что я вечно твержу твоим папе с мамой? Но не воображай, пожалуйста, что мы имеем право всегда пользоваться садом; когда у нас в качестве репрессий за покушения вводится комендантский час с шести часов или когда нам запрещают выходить с субботы до понедельника, даже во двор выглянуть нельзя. Нас держат на запоре. Даже на балконе появляться запрещено.
      - Давай посидим на лавочке, тетя Эмма. Я хочу тебе показать кое-что. Только тебе одной.
      - Ах, вот как? А что именно, кисанька?
      Они уселись на скамейку. Столетняя сикомора, вековавшая в той части парка Монсо, что примыкала к саду Буссарделей, тянула к ним свои ветви, окрашенные октябрем в бурый цвет. Агнесса осторожно открыла портфельчик, где лежали ее бумаги и который она нарочно захватила, отправившись гулять с тетей Эммой.
      - Что это такое? - снова спросила старая девица.
      Но бросив взгляд на фотографический снимок, который ей протянула Агнесса, она подняла к племяннице исказившееся лицо и робко на нее поглядела. Потом снова перевела взгляд на карточку, отставив ее от себя на расстояние вытянутой руки.
      - Я что-то плохо вижу, зрение слабеет, - произнесла она просто, тоном дамы очень преклонных лет, но не повторила своего вопроса.
      - А где твои очки? - осведомилась Агнесса.
      - В сумочке. А сумочка висит на ручке моего кресла. В гостиной.
      Агнесса взбежала на крыльцо, и ей показалось, что на втором этаже в комнате матери оконная занавеска еще шевелилась, как будто ее только что опустили, но Агнесса не придала этому значения.
      - Боже мой, - охнула тетя Эмма, водрузив очки на нос и узнав на снимке могилу. - Могила Ксавье...
      - Да, тетя Эмма...
      - Боже мой, вот уж не ожидала,
      - Значит, не надо было показывать тебе эту карточку?
      - Нет, нет! - запротестовала крестная мать Ксавье. - Я часто пытаюсь вспомнить! Так часто возвращаюсь туда,
      Мысленно. А теперь и вовсе запрещено ехать куда хочется.
      В течение всей своей жизни тетя Эмма, владелица мыса Байю, доставшегося ей от покойной матери и подаренного за* тем крестнику Ксавье, посетила свое поместье всего раз пять* шесть, так как не выносила морских путешествий, даже самых коротких. Но через месяц после смерти Ксавье она прибыла в Пор-Кро и возложила на могилу бисерный венок потихоньку от Агнессы. Через одиннадцать месяцев, в годовщину смерти, уже в дни "странной войны", она снова пустилась в путь и снова возложила венок.
      - А у тебя нет других снимков кладбища?.. Спасибо.,! Прелестное местечко! Отсюда даже море видно.
      - Да. Это очень старинное матросское кладбище. Заброшенное. Теперь там больше не хоронят. Для меня сделали исключение. Потому что речь шла о тамошнем землевладельце. И потом Ксавье очень любили... Вот видишь, на этой фотографии твой последний венок, а вот на этой - нынешнего года. Их возлагают очень аккуратно, тетя Эмма. В каждую годовщину смерти.
      - Ах так? Мне это очень приятно. Обязательно пошлю межзональную открытку в Гиерское агентство и поблагодарю их... Подержи-ка, пожалуйста, снимок.
      Тетя Эмма сняла очки и утерла слезы.
      - Дай мне их, детка. Мне хотелось бы на них еще раз поглядеть.
      - Они специально для тебя сделаны, тетя Эмма. Возьми их совсем.
      - Правда? Как это мило с твоей стороны! Никогда бы я не осмелилась их у тебя попросить.
      Тетя убрала снимки в сумочку, но украдкой бросила взгляд на фотографии, которые Агнесса держала в руках.
      - Ты мне их все показала? У тебя в руках копии?
      - Нет, - ответила Агнесса, не выпуская из рук карточек. - Это другие, но тут снята не только могила.
      Старая девица взглянула на племянницу с непонимающим видом, а возможно, просто притворилась, что не понимает, и Агнесса молча протянула ей следующий снимок. Тетя Эмма увидела маленького мальчика, возлагавшего на могилу цветы. Она сразу догадалась, кто это, но не могла сдержать восклицания.
      - О! Какой прелестный мальчик!
      И удивленно замолчала, словно он непременно должен был быть иным, и по ее представлению было бы вполне естественно, если бы незаконный сын Агнессы именно в силу своего происхождения получился бы кривобоким или уродливым. Тогда как красота и здоровье Рокки как раз достались ему в наследство от его незаконного отца.
      Агнесса вручила тете все недавние снимки мальчика, с которыми никогда не расставалась, и тетя по-настоящему расчувствовалась.
      - Но мы уже совсем взрослые! - говорила она и даже пришепетывать начала, блаженно улыбаясь, как улыбаются только бабушки.- Настоящий мужчина! Смотрите-ка, какие мы пряменькие!.. А он хорошо развит для своих лет? спросила она неожиданно серьезным тоном.
      - Представь, говорить он начал довольно поздно, но я его не понуждала. И хорошо сделала: он быстро наверстал упущенное. Теперь он уже легко строит фразы.
      - Такой крошка! - пробормотала тетя Эмма, погрузившись в созерцание фотографий, которое грозило никогда не кончиться.
      В эту минуту раздался голос Мари Буссардель:
      - Агнесса, ты в саду?
      - Да, мама. В саду. С тетей Эммой.
      - Сейчас я приду.
      Тетя Эмма поспешно отдала племяннице карточки. К ним подошла Мари Буссардель. Она хотела, чтобы Агнесса ей помогла. Два раза в году, объяснила мать, весной и осенью, она просматривает одежду Симона. Костюмы и пальто пленного необходимо держать в порядке, а это нелегко, так как нет ни нафталина, ни камфары, ни перца. Однако Мари Буссардель неукоснительно выполняла все требуемые процедуры, никому она не доверила бы хранение и заботу о роскошном гардеробе сына, и Агнесса поняла, что для несчастной женщины важнее всего не просто сохранять все эти вещи, а почаще перебирать, трогать их, обманывая этим фетишизмом самое себя, боль своего материнского сердца.
      - Я быстрее справляюсь с делом, когда мне кто-нибудь помогает, объяснила Мари Буссардель. - Это довольно утомительно. У Жанны-Симон и так много возни с четырьмя ребятишками, поэтому она отдала мне ключ от чемоданов и гардеробов. А горничная... ты сама понимаешь, что в таких делах мне неприятно пользоваться трудом прислуги. Поскольку ты находишься в Париже как раз во время очередной уборки, не поможешь ли ты мне немного?
      - Конечно, помогу, - охотно согласилась Агнесса. Мать обратилась к ней с просьбой сразу же после того, как тетя Эмма умилилась, глядя на снимки, и Агнессу в свою очередь тронули слова матери. - А когда? Сейчас?
      - Да. Ты свободна?
      - Особых дел у меня нет, мама, и во всяком случае...
      Чудесно. Спасибо тебе. Я сейчас пойду возьму все необходимое. Надену шляпу, а ты подожди меня в передней.
      "Она хочет со мной поговорить, - решила Агнесса. - Хочет поговорить со мной о намерениях семьи в отношении Рено. А помощь - это только предлог".
      Тетя Эмма проводила обеих женщин до калитки.
      - Поцелуй меня, детка, - сказала она Агнессе и шепнула ей на ухо: - Но пусть все это останется между нами.
      Мать и дочь пошли пешком на площадь Мальзерб. Агнесса несла захваченные матерью вещи и несколько раз ловила себя на том, что хочет поддержать мать под руку, ибо Мари Буссардель, утратившая свою тучность, но не утратившая своей неуклюжести, казалось, еле передвигала ноги.
      Когда они добрались до особняка Симона, им сказали, что Жанна повела в Булонский лес двух младших детей, и дамы Буссардель поднялись в гардеробную комнату отсутствующего хозяина дома. Маленькая комнатка сообщалась с спальней и ванной; вдоль стен шли шкафы для одежды. Мать устремилась к ним, открыла дверцы. Костюмы военнопленного безжизненно висели на плечиках рядами, неподвластные времени. Агнесса с первого же взгляда убедилась, что туалеты брата находятся в образцовом порядке и не требуют ни чистки, ни сушки. Значит, она не обманулась насчет характера забот матери. Странный полусвет, к которому Агнесса успела привыкнуть, царил в комнатушке. Оконные стекла были густо замазаны синей краской. Но не из-за затемнения, пояснила Мари Буссардель, которая своими собственными руками закрасила их еще в первое лето оккупации, а из-за моли, которая не выносит синего цвета. Утрата чувства меры во всех этих хлопотах, равно как неестественно блестевшие глаза матери показывали, до какого почти бредового неистовства доходила ее любовь к Симону.
      И когда под руководством матери Агнесса начала снимать с плечиков, вытаскивать из шкафов и раскладывать один за другим костюмы Симона, удалять из рукавов, из штанин комки газеты, которые были подложены, чтобы предохранить их от порчи, она вдруг почувствовала себя во власти неописуемого смятения. Открыли ставни, выходившие во двор, где зеленели деревья, и все-таки свет, проходя через синие стекла, по-вечернему меркнул, достигнув противоположного угла, и мысли Агнессы тоже менялись сообразно этому освещению. Среди смешанных запахов закупоренного помещения, одежды, старых газет и пучков коровяка, знаменитой "травы против моли", которую Мари привезла из своей последней экспедиции в Блотьер, Агнесса различила еще какой-то незнакомый запах, запах полутления. Всякий раз, когда она вынимала костюм, ее обдавало затхлым духом, от которого мутило рассудок, и без того усыпленный монотонностью движений. Уже не первый раз она отдавала себе отчет в том, что связывало ее, помимо воли, со старшим братом, ощущала черты сходства, сближавшие их, черты, которые она сама нередко подмечала, причем чаще всего это случалось в разгар очередной родственной распри.
      Агнесса узнавала большинство вещей брата, проходивших сейчас через ее руки: черный смокинг и смокинг синий для больших семейных обедов, фрак словом, все то, что обычно надевалось в дни "больших тарарамов", как говорили на авеню Ван-Дейка; дорожное пальто, в котором Симон приезжал ее встречать в Гавр, когда она вернулась из Америки, и даже костюм для гольфа, который он себе сшил, намереваясь завоевать кубок в Сен-Клу в тридцать седьмом, и Агнесса заменяла ему партнеров, - все было на месте, ибо страстная мать отказывалась произвести отбор среди вещей сына и не позволяла никому ничего отдавать, даже когда собирали одежду для пострадавших от войны беженцев.
      - Жанна твердит, что к тому времени, когда Симон вернется, все это уже выйдет из моды, - сказала мать, ожесточенно орудуя щеткой. - Но что мне мода! Одного я хочу, чтобы, вернувшись, Симон застал все в таком виде, в каком оставил перед
      отъездом. Вот мы и стараемся все сберечь, забота невелика, Но я уверена, что ты меня поймешь.
      - Да... да...- ответила сестра пленного, ошалевшая, доведенная чуть ли не до тошноты возней с бренным тряпьем в этом одежном морге. - Конечно, я тебя понимаю...
      И, взглянув при этих словах на мать, которая чуть не валилась с ног, Агнесса подумала: "Если она сейчас заговорит со мной о мальчике, я даже не смогу достойно поддержать беседу".
      Но Мари Буссардель говорила лишь об одном Симоне, о выпавших на его долю испытаниях, прошлых и нынешних. Рассказала, при каких обстоятельствах он попал в плен, в сущности, пожертвовал собой, не пожелав покинуть своих людей, хотя у него была легковая машина и он вполне мог бы бросить свою часть по примеру всех прочих. Узнала она об этом не из писем Симона, но со слов одного из его товарищей по лагерю, которого репатриировали, как тяжелораненого, и Мари Буссардель специально ездила с ним повидаться в госпиталь в свободную зону. Ах, кстати, она даст адрес этого офицера Агнессе, чтобы та могла посылать ему посылки. Агнесса обещала, но не так-то легко оказалось остановить поток материнского красноречия. Мать знала мельчайшие подробности о лагере Симона. Лагерь находится в Кольдице, в Саксонии, там, слава богу, не такой влажный климат, как в Любеке, где их сначала содержали. Но, увы, с некоторых пор от Симона приходят очень мрачные письма, очевидно, он пал духом. И она, мать, ничем не может ему помочь! А власти, которые могут, ровно ничего не делают, со вздохом добавила она, потому что единственной темой ее разговоров были страдания сына, только его одного и видела она среди густого народонаселения лагерей.
      - Он в плену вот уже целых двадцать восемь, целых двадцать восемь месяцев, представляешь себе, Агнесса. Скоро будет два с половиной года этого существования, где все организовано для того, чтобы методически, постепенно лишить его активности, инициативы, возможности самому обо всем судить,
      для того, чтобы обезличить его. Я уже не говорю об ужасных условиях, в которых его насильно держат: подстилка вместо постели, пища, которую собаки не станут есть... да, да, я знаю, что говорю... А холод: ведь в Саксонии ужасно холодно! Варварское отсутствие малейшего комфорта, и это он, он, который так любил удобства и уют, вынужден жить в таких условиях!- заключила она, выразив словами ту самую мысль, которая первой пришла в голову Агнессе, когда новость о том, что Симон в плену, стала ей известна на мысе Байю, и общность мыслей с матерью взволновала Агнессу.
      - Отсутствие гигиены, - продолжала мать, - отсутствие ухода во время болезни. После двадцати восьми месяцев лишения любой пустяк может привести к... Ох! - простонала она, приложив руку к сердцу, как будто ее вдруг пронзила боль, и лицо, повернутое к онемевшей Агнессе, осветилось внутренним светом, придавшим чертам ее настоящее обаяние.
      - Ох! Если бы мне разрешили заменить его там! Яростные рыдания судорожно сотрясли ее тело, как приступ кашля, голова бессильно упала на грудь, и она, сморкаясь, произнесла:
      - О, если бы это было возможно!.. Я бы все, все вытерпела. Я была бы счастливее всех на свете.
      Как только утихла эта жалоба, брошенная в пустоту, мать молча уставилась в угол, потом, вернувшись к действительности, вспомнила о присутствии дочери.
      - А знаешь, от чего Симон особенно жестоко страдает? - продолжала она просветленным тоном, в котором звучала непоколебимая уверенность. - От того, что чувствует себя отрезанным от нас. Отрезанным от дела, от авеню Ван-Дейка, от дома, от детей, от всего, что составляет смысл его жизни. Я-то хорошо знаю Симона: прежде всего он живет для других. И вот его пересадили в этот лагерный мир, за тысячи лье от нас! Он в каждом письме пишет: "Что делается в конторе? Что делается на авеню Ван-Дейка, на площади Мальзерб?" Дает нам советы, указания и в следующем письме справляется, выполнили мы их или нет. Он хочет... хочет уцепиться за что-нибудь. Мы-то здесь считаем себя достойными жалости, а в его глазах мы потерянный рай.
      Она с трудом поднялась со стула.
      - Ну ладно, - проговорила она. - Давай кончать. Возьмемся сейчас за свитеры. Ничего другого мы, к сожалению, для него сделать не можем.
      С помощью Агнессы она закончила уборку скорее, чем обычно. Тем временем вернулась домой Жанна-Симон, и Мари Буссардель предложила посидеть с ней.
      - А который час? - вдруг спросила Агнесса. - Уже половина шестого? А вы не знаете, в котором часу закрывают мэрию? Нашу мэрию на Лиссабонской улице. Мне надо навести там справку.
      - Все зависит от того, в какой вы обратитесь отдел, - сказала Жанна-Симон и, так как Агнесса не уточнила, в какой именно, добавила: Мэрию закрывают не раньше шести.
      - Разрешите, я побегу?
      - Только идите пешком по бульвару Мальзерб. Это скорее, чем на метро. Станция Мальзерб закрыта.
      - Спасибо.
      Агнесса вернулась домой лишь к обеду. К трапезе сошлись всего трое постоянных обитателей особняка: отец, мать и тетя Эмма.
      После обеда они перешли в маленькую гостиную на втором этаже, и Агнесса сразу же, как о само собой разумеющемся, заговорила о необходимости собрать, вернее, учредить семейный совет, воспользовавшись ее кратким пребыванием в Париже. К сожалению, она не может больше задерживаться: ее ждет мыс Байю, да и зачем откладывать до следующего приезда назначение второго опекуна ее сына? Впервые с момента своего появления в родительском особняке Агнесса упомянула о Рено в присутствии отца и матери и теперь ждала, как подействуют на них эти слова. Но трое родственников молча слушали и смотрели на нее скорее выжидательно, чем удивленно; первым нарушил молчание отец Агнессы, подтвердив необходимость назначения второго опекуна и подчеркнув правомочность их теперешнего собрания.
      Между четырьмя участниками этой сцены наступила минута, вообще редкая у Буссарделей и почти небывалая в истории их взаимоотношений с Агнессой, когда никто не пытался ни лицемерить, ни скрывать что-то. Трое родичей Агнессы дали ей понять, что ждали, когда она подымет этот вопрос, а Агнесса, которая славилась среди своих юридическим неведением, дала им понять в свою очередь, что тщательно изучила данный вопрос и знает, чего хочет. Эта предварительная семейная конференция заседала в гостиной, которая в течение полувека считалась бабусиной и где в годы своей юности Агнесса десятки раз представала пред ее очи. Окна были тщательно закрыты портьерами, и, как бы в предвидении близкой зимы, все кресла уже сдвинули полукругом к печушке, которой суждено было еще несколько дней пребывать в бездействии. Агнесса подумала, что их маленькая группка, среди которой она занимала полагающееся ей место, представляет собой последнее семейное каре авеню Ван-Дейка: прочие обитатели особняка или умерли, или переехали, Симон находится в плену, а у нее, в сущности, нет в Париже иного жилья, кроме этого.
      Она предложила первым делом наметить шестерых участников семейного совета, без лишних процедур и без лишних споров, из представителей отцовской и материнской линии. - Мы тебя слушаем, - сказал отец.
      Первой Агнесса назвала тетю Эмму, участие которой в совете предполагалось само собой. Потом попросила родителей самим подумать, кто из них двоих войдет в совет, и предложила дядю архивиста, если никто не будет возражать против его кандидатуры. Все вопросы были решены с небывалой легкостью. Мари Буссардель поспешила стушеваться в пользу мужа.
      - По-моему, Фердинанд, ты должен войти в совет, - сказала она. - Таким образом наша контора будет представлена в совете официальным лицом, а это много удобнее.
      В конце концов список членов совета был принят единогласно в следующем составе: Эмма, биржевой маклер, архивист, Валентин, из кузенов - Гастон как самый старший и Жанна-Поль как особа, компетентная во всех вопросах, поскольку она окончила Школу политических знаний. Тетя Эмма предложила немедленно известить всех кандидатов об их избрании. Телефон заработал. Общее собрание было назначено на завтра на три часа; каждый постарается освободиться к этому времени.
      - Ну вот, одно дело сделано, - заключила тетя Эмма, усаживаясь перед холодной печуркой, возле которой участники совещания молча ждали завершения первого его этапа. - Таким образом, Агнесса, как только захочет, может с миром ехать домой.
      Никаких оговорок не было сделано. Ничто не позволяло сомневаться в том, что при таком составе семейного совета будет незамедлительно выбран второй опекун. С минуту участники совещания посидели в гостиной, но, так как разговор не клеился, все разошлись по своим комнатам, причем никто из присутствующих не назвал имени будущего опекуна.
      На следующий день совещание началось в еще менее торжественной обстановке, чем накануне. Казалось, что по молчаливому соглашению каждый стремится свести это собрание к обычному семейному разговору. Шестеро Буссарделей, которые, таким образом, встретились в качестве членов семейного совета, настолько прижились на авеню Ван-Дейка, что каждый уселся в свое уже давно облюбованное кресло. Совещание происходило в гостиной, обставленной мебелью в стиле Людовика XV, в нижнем этаже, где кресла заранее были расставлены кружком. Так что не пришлось даже придвигаться друг к другу. Мать Агнессы, по просьбе самой Агнессы, не ушла и села напротив тети Эммы, возле камина, в уголку, который, с общего согласия, числился за ней. Отец Агнессы, тоже по просьбе дочери, вкратце изложил суть дела и тут же предложил спросить сначала мать Рено, кого она сама прочит во вторые опекуны. Затем члены совета сделают свои замечания и будут голосовать. Это предложение одобрили, и Агнесса почувствовала, что взгляды всех присутствующих обратились к ней.
      Не воспользовавшись произведенным ее словами эффектом, ибо все удивились и растрогались, Агнесса поспешила добавить:
      - Тот факт, что он в плену, не может служить препятствием. Я вчера после обеда справлялась у мирового судьи, того самого, который должен подтвердить ваше решение. Он мне ответил, что это вполне возможно и он лично знает подобные случаи. Симон, второй опекун, назначит на срок своего отсутствия заместителя, ad hoc {на случай - лат.}, который и будет его представлять. Но, ведь не всегда же Симон будет отсутствовать, - добавила она, повернувшись к матери.
      Мари Буссардель плакала. Все единодушно подняли руки. Семейному совету нечего было больше решать. Все уже было решено. Попросили Валентина составить короткий протокол заседания; он же взял на себя переговоры с мировым судьей и все прочие формальности.
      Только давайте, пусть мама сама сообщит об этом Симону, - попросила Агнесса.
      Мари Буссардель по своему обыкновению громко, по-мужски высморкалась.
      - Симон будет потрясен, - проговорила она. - От радости. Это лучший способ поднять его дух. Он почувствует себя среди своих. Агнесса, я хочу сказать тебе два слова, и притом публично... Прости, но я должна. Так слушай. У нас с тобой
      могли быть недоразумения, несогласия, но после того, что ты сейчас сделала... Словом, если я когда-либо причинила тебе боль, я перед лицом всей семьи прошу у тебя прощения. Подойди поцелуй меня.
      И хотя Агнесса заранее побаивалась этой минуты всеобщего умиления, избежать ее не удалось. Тетя Эмма велела подать портвейн.
      - Ты не порицаешь мой выбор, дядя Александр? -спросила Агнесса дядю, отведя его в сторону.
      - Только не объясняй мне, почему ты это сделала, это тебя
      одной касается, - ответил он, еле заметно улыбнувшись. - Возможно, это действительно удачный ход с твоей стороны. Во всяком случае, это вполне fair play {честная игра - англ.}. Вот-то Луиза ахнет.
      - Ты идешь отсюда прямо на улицу Ренкэн?
      - Нет, у меня дела в городе. Так что раньше вечера тетя ничего не узнает.
      - Тогда я ей сама позвоню.
      Когда члены совета разъехались, Агнесса поднялась к себе, сняла трубку, но вместо гудка услышала вдруг голос матери, говорившей с кем-то по телефону.
      - Агнесса вела себя очень мило, - говорила Мари Буссардель кому-то находившемуся на противоположном конце провода. - Нет, действительно очень мило, должна это признать. Я, впрочем, публично выразила ей свои чувства, она это вполне заслужила. В конце концов я очень рада: все получилось, как я хотела.
      Агнесса в буквальном смысле слова боялась дохнуть. Злой демон прежних лет мешал ей положить на место телефонную трубку.
      - И значит, все прошло легко? - спросил голос Жанны-Симон.
      - Еще как, гораздо легче, чем я думала! Она сама предложила Симона. Я ни слова не сказала, Фердинанд тоже. Так что мой сценарий от начала до конца прошел без нашего участия.
      Глава X
      Агнесса решила уехать в ближайшие сутки.