Время любить

      - Помочь тебе? - предложил Пейроль.
      - Спасибо, я уже привык.
      Пейроль не настаивал, взял журнал и углубился в чтение. Я заметила, что дружба между ними не клеится, и, хотя я старалась не вмешиваться в их отношения, пришлось все-таки заговорить с ними о ночлеге.
      - А ну, скажите, мальчики, как мы устроимся на ночь?
      Рено, с ожесточением полировавший хромированные части лодки, казалось, не расслышал вопроса, и тогда я пояснила:
      - Потому что, Пейроль, у нас наверху, на антресолях, две комнаты, а в комнате у Рено раскладная постель на двоих. Но можно также положить матрас на дно лодки, постелить простыни - словом, все, что требуется: очень удобно получается, я там несколько раз ночевала.
      Так как теперь не ответила мне и другая заинтересованная сторона, я взглянула на Пейроля, который, отложив журнал, поднял брови на манер двух запятых, что стало у нас своего рода знаком понимания, и показал на своего приятеля, как бы говоря: "Слово за ним!". Рено, вооружившись куском замши, продолжал наводить красоту на свою лодку.
      - Рено,- обратилась я к сыну,- а ты как считаешь? Мне-то совершенно все равно, я просто хочу знать, кому где стелить.
      - Как ему угодно,- не оборачиваясь, бросил Рено.- Только, Пейроль, предупреждаю, спать на двуспальной кровати все равно что спать на одной. А я ночью брыкаюсь. Так что ты рискуешь получить удар в бок.
      - Если только в ударах дело, так я тебе их с лихвой возвращу,добродушно ответил Пейроль и тут же добавил: - Я отлично могу спать в лодке, мадам.
      - Чудесно.
      После чего мы плотно поужинали и разошлись довольно рано. Застольной беседы, как и в Фон-Верте, не получилось. Нет, Рено решительно не желал поддерживать разговора, так что общество Пейроля пока не сулило никаких надежд. Неужели я, как и десятки раз, слишком доверилась силе обстоятельств? Лежа у себя на антресолях, прислушиваясь к близкому дыханию моря, нагонявшему на меня смутные мечты, я не без скептицизма взирала на завтрашний день.
      А потом пришло обычное утреннее умиротворение. Прекрасная погода, жара, наступившая до времени, на что, оказывается, я не зря рассчитывала, многократное купание, наша лодка, бывшая "Агнесса", давшая все, что от нее ждали, а главное, солнце, солнце довершило дело. Подобно тем закоренелым горожанам, которые в деревне вдруг обнаруживают чудесную протяженность каждого часа при неестественно быстро проходящем дне, я каждый раз получала от солнечных ванн заряд спокойствия и здоровья и всякий раз не переставала этому дивиться. Когда лежишь вот так, в темных очках, расслабленная и подпекаемая солнцем, когда под веками мелькают фантастические образы, когда замирает лукавое воображение, цепляются друг за друга минуты, и пустые и полные, и нет нужды тогда подкреплять их словами. Я знала, что такое оцепенение успокаивает беспокойных, что людям неустойчивым уже не нужна тогда опора. Как-то раз незнакомая дама, лежавшая рядом со мной на пляже, заявила: "А я вот должна все время непременно что-нибудь делать, иначе я с ума сойду!" И в этой невысокой дамочке с быстрыми дробными движениями я сразу распознала маньячку, одержимую жаждой деятельности; но тут на моих глазах небесный огонь сразил ее, и она часами валялась на своем лежаке в состоянии безмятежного спокойствия... Нет, все-таки я хорошо сделала, что привезла сюда Рено и Пейроля. Время продолжало свой бег, солнце - свой путь, и если судить по мне, то и мальчишкам моим должно быть здесь хорошо. Они не разговаривали, но это молчание уже не удручало. Я затеяла всю поездку только для них, в интересах их дружбы, а я хотела этой дружбы, потому что Пейроль был мне симпатичен. Я подступала к рубежам полного блаженства. Оно рождалось само по себе из моего единения с водой, из моего единения с солнцем. Меня несло, меня засасывало почти животное забвение, оно возвращалось ко мне из глубин моей молодости, из глубин застарелого моего одиночества.
      Очевидно, уже после полудня я приподнялась, увидела рядом два юных тела - каждый лежал на своем надувном матрасике, таком же, как у меня, и терпеливо подставлял бока под солнечные лучи, и я снова улеглась. Все трое мы были заключены уже не в Фон-Верт, а в оболочку расплавленного золота. К чему же мне тревожиться? Наша совместная жизнь с Рено, вечно с глазу на глаз, пожалуй, уже превосходила меру, и этот юный незнакомец явился очень кстати, явился со своим внушавшим доверие лицом, со своей улыбкой, словом, как третий персонаж пьесы, великолепный и желанный. Я была на двадцать лет старше Рено; если приплюсовать к его годам года Пейроля, то разница в возрасте более или менее уравновесится.
      - До чего же хорошо! - вздохнула я под своей соломенной шляпой, надвинутой на нос, и услышала, как два неразличимо схожих голоса, обесцвеченных жарой, ответили хором где-то очень близко, где-то очень далеко: "Да".
      Я вытянулась, раскрыла ладони словно затем, чтобы поглубже впитать в себя солнце, вобрать его целиком; лежа на своем тоненьком матрасике, я попыталась добиться полной мускульной расслабленности, я распростерлась, погружаясь в физическую инертность; мое сознание окутывала, все сильнее окутывала золотая дымка, и, когда во мне на миг пробуждалась способность думать, я чувствовала себя на той ступени блаженства и иллюзий, когда женщины забывают о своей усталости, о своих годах. Я твердила про себя: "Ну вот сейчас ты живешь той жизнью, какую сама себе выбрала, сама себе создала; прежняя Агнесса с вечными своими тревогами, та Агнесса, которую тянул назад мертвый груз детства и семьи, Агнесса, терпящая поражение за поражением, преодолевавшая испытания, но не забывшая их, с приглушенными, но еще не умершими обидами, ты же сама видишь, та Агнесса бесконечно от тебя далека; ты пустилась в открытое море, и родной берег уже скрылся".
      - А как насчет завтрака?
      - Что?
      Я рывком поднялась, шляпа свалилась мне на грудь, и я вынырнула на поверхность.
      - Прости, мама. Ты спала?
      - Почти.
      Путь до поселка, куда мы отвезли Пейроля, занял больше времени, чем в прошлый раз, хотя ехали мы по прямой дороге. Мои пассажиры не разговаривали, что нередко бывает свидетельством и продолжением хорошо проведенного дня. Подобно мне, мальчики зарядились изрядной порцией своего привольного воздуха, своего привольного солнца, оно еще и сейчас стучало у нас в висках, но из-за вечерней прохлады пришлось поднять стекла, и наша машина, став оттого еще более гулкой, лишь одна жужжала в тишине, догоняя сумрак. Рено сидел, привалившись к моему плечу, и по тому, как постепенно мне становилось все тяжелее, я поняла, что он дремлет. Я бросила быстрый взгляд на Пейроля и в отсветах распределительного щитка убедилась, что он тоже заснул; в те минуты, когда давление на мое плечо ослабевало, я догадывалась, что мальчики спят, прислонившись друг к другу. Это сонное оцепенение передавалось и мне, подобно току, идущему от плеча к плечу; пришлось включить приемник, но негромкое бормотание музыки не нарушило их покоя. При виде этих юнцов, которые, набегавшись и наигравшись, как щенки, совсем раскисли и поддались усталости, я умилилась и почувствовала гордость, уравнявшую их в моем сердце.
      Когда Пейроль вышел все на той же площади, Рено окончательно проснулся. Но он молчал, пока перед нами не замелькали первые огни города, который мы решили объехать. И там, на шоссе, когда пришлось сбавить скорость, попав в поток машин, Рено вдруг ни с того ни с сего брякнул - эта его способность предвосхищать мои мысли, будто на какой-то миг в нем начинал работать внутренний слух, вечно ставила меня в тупик.
      - Понимаешь, я никогда не бросаюсь на шею тому, с кем только недавно познакомился!
      Попалась! Я судорожно глотнула воздух и с безразличным видом ответила сыну, что он совершенно прав.
      А затем через два дня меня срочно вызвали на Корсику мои новые клиенты. Когда я дала согласие, они сразу выехали на место и теперь ждали меня там. Получив телеграмму, я в первую минуту огорчилась: я никак не предполагала, что дело пойдет такими темпами, да к тому же не хотелось расставаться с обоими моими мальчиками. Но уже давно моя профессия сбила с меня спесь: я научилась поступаться своими личными интересами, иначе к чему бы я пришла? Или, вернее, где бы застряла? И потом, я по опыту знала, что в тех случаях, когда клиентам очень уж не терпится, мне легче провести в жизнь то, что я задумала, да и они охотнее раскошеливаются. Мне стоило немало труда стать настоящей деловой женщиной, а деловая женщина не имеет права поступаться своим гонораром из-за личных желаний или нежеланий.
      Заказав по телефону билет на самолет, я после ужина устроила под нашими шелковицами небольшое совещание с Рено и Ирмой. Оставляла я их одних не в первый раз, но теперь в нашу жизнь вошел новый элемент.
      - Я хочу, чтобы все шло так, как будто я и не уезжала. Здесь ли - с Ирмой, или в лицее - с Пейролем. Я рассчитываю вернуться примерно в пятницу, но, если я задержусь и вам, мальчикам, захочется съездить к морю, поезжайте без меня: я оставляю вам ключи от сарайчика. Я вовсе не намерена лишать вас удовольствия поплавать только потому, что сама томлюсь на Корсике.
      - А машину ты нам оставишь?
      - Конечно, не оставлю, на чем же я завтра поеду на аэродром?
      - Не могу же я добираться до моря на мопеде, да еще с Пейролем на багажнике!
      - А Ирма на что? А ее малолитражка, на которой она ездит за покупками?
      - Не люблю я водить малолитражку.
      - А я и не хочу, чтобы ты ее водил, особенно без меня. Тебе только пятнадцать.
      - Ты же сама говоришь, что я выгляжу старше своих лет.
      - А если будут проверять документы? Нет-нет, вас довезет Ирма. Согласна?
      - С удовольствием. И сварю им там рыбацкую уху.
      - А ты дразнить ее не будешь?
      Рено пожал плечами.
      - Ты же сама знаешь, что не буду. Раз тебя нет, какой мне интерес ее дразнить?
      - Чего ты надулся?
      - Я тебе уже говорил: не люблю, когда ты уезжаешь.
      - Почему?
      - Здрасьте! - сказал он, подняв на меня глаза, удивленный тем, как это можно не понимать таких простых вещей.- Я все время думаю, а вдруг с тобой что-нибудь случится.
      - Да что случится? Слава богу, я уже десятки раз летала. И мы с тобой тоже летали.
      - Так то вместе, а когда мы вместе, ничего с тобой случиться не может... Даже не так, просто я об этом не думаю, раз я тоже лечу.
      Он знал такие слова, которые обладали тайным даром и пронзать меня, и давать пищу моему уму. Бывало, я порой думала, уж не лукавит ли Рено, уж не разыгрываем ли мы с ним некую условную комедию, где ему отведена роль сына-обольстителя. Но нет. Рено действовал, только подчиняясь своим инстинктам, и его отличала от ровесников редкая черта - что у другого могло показаться нарочитым, у него как раз шло от неумения рассчитывать, от отсутствия сдерживающего начала, а подчас и от отсутствия стыдливости.
      Конечно, он был неглуп, но интуиция во многом превосходила ум. Как мать, я отдавала себе в этом отчет. И тревожилась.
      Так я и прожила последние сутки под обаянием этих слов. Вплоть до отъезда и даже после отъезда. Все время перелета я думала только о Рено, ведь мы так редко расставались. Высоко, высоко над пламенеющим морем я не видела ничего, кроме своего сына: вот он раскинулся в плетеном кресле, вытянул длинные голые ноги, на ступни его из глубины листвы падает электрический свет, а неподалеку, в дверях кухни, стоит наша Ирма, внимательно следит за нами и слушает, о чем мы говорим.
      За те несколько дней, что я провела вне дома, так как пришлось на месте все решать, все уточнять, сделать чертежи и только после этого дать зеленый свет, я исстрадалась в разлуке с сыном. При любой передышке в работе я уносилась мыслью к нему. Во время поездок, когда меня возили по острову, я или погружалась в созерцание пейзажа, или, сделав вид, что устала, сидела с закрытыми глазами, лишь бы ни с кем не разговаривать и видеть его. Я представляла себе Рено, мечтала о нем. То он виделся мне с Пейролем в пустом классе, таившийся от других, как таился от меня, ибо, храня верность своему слову, я никогда не вмешивалась в их занятия. То видела, как они катят на Ирминой малолитражке к морю, как по очереди ныряют с моста, как уплетают наперегонки рыбацкую уху. Короче, мне их недоставало.
      Только одна тень омрачала эти картины: неприятие моим сыном своего товарища, его отказ завязать дружбу. И до того сильно омрачала, что в следующую субботу я решила ускорить свой отъезд, тем более что на совещании с моими клиентами все нерешенные вопросы наконец благополучно разрешились, и я, не связавшись даже предварительно с континентом по телефону, что отняло бы много времени, вечерним самолетом вылетела домой к своим мальчикам.
      В ночной тишине наш темный, запертый на замок Фон-Верт жил своей тайной жизнью. Я плохо выспалась и волновалась, как школьница накануне первого дня каникул. Да еще мне не терпелось увидеть своих мальчиков, неожиданно появившись в нашем сарайчике.
      Ночи стали короче. Я выехала рано на рассвете, еще в темноте, чтобы избежать воскресного затора на шоссе, ведущем к морю, и легко добралась до цели. Наш сарайчик еще спал, я осторожно открыла дверь и с первого взгляда убедилась, что в лодке на ночлег устроилась Ирма. Я решила, что Рено спит в моей комнате, а Пейроль в соседней; оказалось, нет - моя каютка была пуста, ее оставили мне, а оба мальчика спали на раздвижной постели. Я смотрела, как они просыпаются, как радостно здороваются со мной, и по их восклицаниям, которые подкреплялись тумаками, по тому, как они толкались, торопясь в одних трусиках быстрее попасть под душ, устроенный на свежем воздухе, по тому, как спорили, как побежали на мостки, как щупали ступней воду, я поняла, что Рубикон перейден: Рено сдался, дружба началась.
      - Жюстен!- крикнул мой сын, и так я узнала, что Пейроля зовут Жюстеном.
      - Да, Рено? - отозвался Пейроль, он из вежливости решил остаться со мной.
      - Поплывем наперегонки. До бакена и обратно. Даю тебе двадцать метров фору.
      - Хитренький ты! Ты же знаешь, что выиграешь, я ведь только брассом плаваю.
      - А я тоже брассом поплыву.
      - Идите, идите, Пейроль,- сказала я.- Да идите же.
      Кончилось тем, что, толкаясь, пихаясь, оба плюхнулись в море и вдосталь нахлебались воды, выкрикивая что-то непонятное. Солнце уже встало. "Что ж, прекрасно! - думала я, сидя на берегу.- Лед все-таки тронулся, значит, я вовремя испарилась".
      Все утро я бродила вялая, сказались десять дней, посвященных строительным работам, и нынешняя бессонная ночь. Купаться совсем не хотелось. После завтрака я решила прилечь и благословляла сосны, укрывавшие своими ветвями крышу сарайчика, так как становилось жарко. Когда я снова сошла вниз, я увидела, что оба мальчика, лежа на надувных матрасах, которые они оттащили в тень под навес, о чем-то болтают. При моем появлении оба замолчали.
      - Я вам помешала?
      - Мы о математике говорили.
      - Значит, тогда действительно помешала.
      И я повернула назад.
      - Да нет же, нет, побудь с нами.
      Я присела на лежак. Снова наступило молчание. Мальчики смотрели на меня.
      - Скажем ей, Жюстен, или нет?
      - Как хочешь.
      - Тогда скажи ты.
      - Лучше ты скажи. Ведь это тебя касается.
      - Ладно, скажу.
      Рено заговорил не сразу, как будто, уже открыв рот, вдруг осознал всю важность того, что ему предстояло мне сообщить.
      - Ну... ты все равно не поверишь.
      - О чем в конце концов идет речь? Не томи.
      - Ладно. У нас была контрольная по математике. Угадай, какое я занял место.
      - Откуда же я знаю? Очевидно, предпоследнее вместо последнего, если ты так сияешь.
      - Слышишь, слышишь, Жюстен? Вот уж не угадала. Двадцать третье, мама, а всего сорок.
      - Да не может быть! Это же успех! Ты здорово взлетел!
      - Я же тебе говорю. Учитель даже не поверил.
      - И все благодаря вам, Пейроль.
      - Главное, благодаря ему самому,- ответил Пейроль.- Вы же знаете, стоит только по-настоящему взяться...
      - Но это целое событие! Я очень, очень рада! Если, Рено, ты и впредь пойдешь такими темпами, можно будет рассчитывать на удовлетворительную отметку?
      - На экзаменах? - спросил Пейроль.- Не исключено.
      - А сколько осталось до экзаменов?
      - Шесть или семь недель,- ответил Рено.- Еще точно не установлено.
      - Еще целых семь недель! А как, по-твоему, ты не выдохнешься ?
      - Послушай, что я тебе скажу, - проговорил Рено, стараясь быть объективным. - Видишь ли, это началось вдруг. Не очень давно, с неделю назад. Он мне объяснял. А я понял. Знаешь, Жюстен у нас по математике молоток.
      - А я ведь вовсе не первый в классе,- сказал Пейроль.- Вовсе не первый. И мне тоже осталось шесть недель.
      - Ну разве можно сравнивать. У вас такая программища! По-моему, вы уже всю высшую математику превзошли! Не беспокойся за него, мама, он сверх головы готов. А это не так-то просто. Потому что в интернате сосредоточиться трудно. Ты бы посмотрела, как у них в дортуарах, в классных комнатах.
      - Верно,- подтвердил Пейроль.- В интернате никогда не бываешь один, а по-настоящему всегда одинок.
      Сообщил ли Рено мне все эти сведения с целью сделать в моих глазах Пейроля еще симпатичнее? Я как-то никогда не задумывалась о жизни Пейроля в интернате. Для меня он был Пейролем вне стен лицея, Пейролем в Фон-Верте, в сарайчике или - в минуту прощания - на маленькой площади их поселка; кроме этой площади, я там ничего и не видела. И вдруг разом разодралась завеса, и я увидела Пейроля - пленника в четырех стенах лицея, одинокого мечтателя за пюпитром в классной комнате, набитой учениками, или ночью вслушивающегося у открытого окна в спящий город. Эта картина сделала для меня образ Пейроля более рельефным, осязаемым, а его слова об одиночестве среди людей, казалось, на миг подняли из глубин его существа того Пейроля, каким был он на деле и какого я не знала. Господи, до чего же бедное у меня порой воображение!
      Опершись на локоть, он задумчиво молчал, а я глядела на него. Казалось, он, позируя художнику, нарочно застыл в позе озабоченного юноши, и забота эта, напряжение мысли, расслабляла мускулы тела. Несмотря на возраст, сложение уже мужское, но в нем все-таки чувствуется еще обаяние подростка, я ощутила это особенно сильно сейчас, видя его полуобнаженным. Невольно приписывая ему собственные мысли, я твердила себе, что он измеряет в уме своем тот путь, который ему еще осталось пройти, чтобы получить диплом, такой далекий от исходной точки, а его происхождение... мысль вполне буржуазная, более естественная для меня, чем для него. И та, другая дистанция, социальная, отделявшая его от Рено, делала его мне еще более близким. Я была счастлива, что я попалась ему на пути, мечтала, чтобы представился случай, когда я смогу оказать ему серьезную поддержку. Но тут Жюстен вышел из своей задумчивости, поднял глаза на друга, и я проследила его взгляд. Рено, тоже думавший о чем-то своем, все с той же радостной улыбкой на губах играл в камешки. До сих пор у него сохранилась детская привычка выуживать из песка для своей коллекции маленькие разноцветные камешки, которые он называл солеными конфетками.
      - Ох, мальчики,- сказала я.- Как жаль, что нам придется расставаться в воскресенье вечером еще до ужина! А то бы мы непременно спрыснули такое событие.
      - Но, мама, тебя же здесь не было, значит, в свой поселок он попасть не мог и предупредил домашних, чтобы его не ждали.
      - В таком случае ура! Останемся здесь и выедем завтра на заре, вас это устраивает? Ирма, Ирма, иди сюда. Рено стал хорошо учиться. Отыщи-ка нам бутылочку шампанского к ужину, пошарь по окрестностям. Только, смотри, марочное, а не какое-нибудь пойло. Я бы сама съездила, но тогда я не успею с ними искупаться, а купаться мне хочется. А ну, пошли в воду!
      На следующий день, вечером, сидя наедине с Рено, я подала ему новую мысль: до экзаменов пригласить Пейроля жить у нас. В смысле работы это будет выгодно обоим (меня и мою диковатость мы, конечно, в расчет не брали), и, раз уж взята первая математическая твердыня, успех следует закрепить. Рено слушал, что-то соображая про себя, что-то мямлил, пока я не сказала ему: "Если ты согласен, то сам его пригласишь, предложение, в сущности, исходит от тебя. Знаешь, эта мысль пришла мне в голову вчера вечером у моря, когда ты оставил его ночевать". Роль гостеприимного хозяина, видимо, польстила Рено, но важно другое - я заметила между ними все признаки зарождающейся дружбы, без чего совместное проживание под одной крышей вряд ли было бы особенно приятным.
      На переговоры с лицеем и поселком ушла неделя; я взяла напрокат второй мопед сроком на два месяца, и юный лигуриец с картонным чемоданчиком обосновался у нас в Фон-Верте в нижнем этаже, в так называемой комнате для гостей. Находилась она прямо под моим кабинетом, попадали в нее из залы, а примыкала к ней одна из наших четырехугольных башенок, переоборудованная под душевую. Впрочем, в смысле гигиенических навыков Пейроль был безупречен, что я сумела заметить в первый же день и вывела отсюда заключение, что в наши дни неравенство бытовых условий стирается благодаря занятиям спортом и связанными с ним водными процедурами; и таким образом люди, живущие в деревнях, догнали в смысле гигиены горожан. Во всяком случае, молодежь.
      Не сразу мы нашли свой "модус вивенди" или, скорее, как выражался склонный к школьному педантизму Рено, "модус лаборанди". Поначалу Рено разрывался между залой, где его репетировал Пейроль, и моим кабинетом на втором этаже, где мы обычно работали вдвоем. Но выяснилось, что это неудобно. И не слишком вежливо в отношении нашего гостя.
      - Давайте-ка устраивайтесь оба внизу. Зала - самая прохладная комната во всем доме, недаром же там сводчатый потолок. А мне, хочешь не хочешь, придется остаться на втором: тут все мои дела, бумаги, чертежная доска. А работать там втроем невозможно, слишком тесно.
      Я, конечно, не добавила, что присутствие Пейроля будет мешать мне работать.
      - Сколько я причинил вам беспокойства,- сокрушался Пейроль.
      - Даже думать так не смейте! Я счастлива, что вы поселились у нас. Спросите-ка у Рено, в моем ли это стиле - приглашать к себе на жительство людей, с которыми мне скучно...
      - Верно, Жюстен, можешь ей поверить. Когда она хочет, чтобы кто-нибудь смотался поскорее, она, конечно, в глаза не скажет, потому что она у нас вежливая, но по ее лицу сразу чувствуется. Притворяться не умеет. Ни с кем она так не обращается, как с тобой.
      Еще одна перемена: с переездом Пейроля в Фон-Верт настала эпоха серьезных бесед. К этому я готова не была. В течение многих лет наши разговоры с Рено шли, как то обычно бывает, довольно бестолково, касались в основном злобы дня, да и сама я остерегалась говорить с ним поучительным тоном. Надо полагать, эти примитивные беседы уже не устраивали Рено, и он ждал партнера более искушенного, чем я, дабы поднять их уровень. И теперь между двумя приятелями в моем присутствии разгорались настоящие споры. Уже давно ушли в прошлое те немые и достаточно тяжелые сцены, которые разыгрывались в дни наших первых встреч. За столом или после ужина, наконец, в минуты передышки между нашими трудами я не без опаски прислушивалась к этим чисто лицейским спорам, повторявшим вперемешку высказывания учителей и идеи плохо усвоенных книг, прислушивалась к этому краснобайству, когда два школьника, почуяв первый зуд мысли, поддразнивают друг друга и утверждают себя как два молодых оленя, оттачивающие в стычках рога. И в такие минуты именно я чувствовала себя непрошеной гостьей, да еще некомпетентной, что было бы полбеды, веди они спор о своих школьных занятиях, но они затрагивали любые вопросы, в том числе вопросы о профессиональной деформации своих учителей, о том, суррогат ли джазовая музыка или нет, о близости к природе, проповедуемой Руссо, и просто о близости к природе, о нашествии варваров и о нашествии кибернетики. А я, начисто лишенная способности мыслить отвлеченно, только наблюдала со стороны за двумя спорщиками, и, когда я пыталась перевести Рено, склонного к безапелляционным высказываниям, на более земные рельсы, мои слова явно его разочаровывали.
      - Ты вообще-то не умеешь спорить! - говорил он мне с гримаской превосходства, видимо отказываясь от дальнейших разговоров со мной.
      Спорить! Вот он, идеал! Ключевое слово, которое в устах этого еще не достигшего шестнадцати лет юнца звучало торжественно, будто под сводами Эколь Нормаль. Одним словом, Рено взрослел, умнел.
      Однако все это в ущерб занятиям не шло. И мне не было нужды справляться о его успехах в той области науки, которая, несмотря на все, оставалась до сих пор его слабым местом. Он сам об этом заявлял. Как-то вечером, за ужином, в присутствии Пейроля, когда Рено в болтовне старался разрядить напряжение школьного дня и заодно освободиться от наваждения, каким стало для него ожидание приближавшихся экзаменов, я, не удержавшись, заметила, что все пройдет хорошо, раз он полюбил науку, и зря не удержалась, так как мои слова разбудили в сыне и дух противоречия, и роковую склонность к "дискуссиям".
      - Ничего я не полюбил! Я о науках мнения не меняю. Когда я ничего в них не понимал, они внушали мне ужас, и что же, оказалось, мой инстинкт меня не обманул. А теперь, когда я кое-как в них разобрался, я по-прежнему ими не увлекаюсь.
      - Ого-го! А чем же ты тогда увлекаешься? Может, сообщишь нам?
      - Всем прочим - литературой, искусством, чувствами, творческим воображением.
      - Что же, по-твоему, в математике отсутствует элемент воображения? воскликнул Пейроль.
      - Какое же это воображение, это абстракция.
      - Не играй словами, просто ты не любишь математику. И заметь, это твое право.
      - Извини, я просто рассуждаю. Когда я чего-нибудь не люблю, я всегда могу объяснить, почему не люблю: науки - это нечто бесплодное, это сизифов труд. Они лишь раздвигают границы познания, все время раздвигают, громоздят один закон на другой и не способны найти первопричину. Тогда скажи, пожалуйста, на что же они нужны?
      - Вот, например, мне,- кротко начал Пейроль, и в его глазах, обращенных ко мне, блеснула лукавая искорка.- Вот мне они послужат для того, чтобы не быть простым деревенским каменщиком, как мой отец и брат. Я буду изучать архитектуру и, возможно, когда-нибудь стану архитектором.
      Рено согласился, что в практическом плане это, конечно, так. Но тут же добавил, что поиски Грааля сильнее воздействовали на чувства человека, чем теория относительности, и что он лично больше хотел бы быть Рембо, чем Анри Пуанкаре. Я выслушала его слова без особого удовольствия. В парадоксах Рено, в его зажигательных речах, увлекавших только его самого, я без труда распознавала некоторую примитивность его, да отчасти и моего ума, но присутствие Пейроля меняло все, присутствие того самого Пейро-ля, который терпеливо, день за днем восполнял пробелы знаний нашего общественного обвинителя. Актерское самодовольство моего сына начинало меня раздражать, равно как и его презрение к мнениям противника. Но Пейроль с улыбкой пропускал слова Рено мимо ушей.
      - Единственное, что, по моему мнению, еще может представлять интерес в развитии науки, так это новые мифы,- продолжал оратор, вышедший из моего чрева.- Я имею в виду современные научные мифы. Да и то корабль аргонавтов мне дороже всех искусственных спутников...
      Это уж было чересчур.
      - Хватит, мальчики, вы меня совсем загоняли. Вы весь день работали, я весь день работала, и к тому же сейчас безумно жарко. Чего вам еще нужно: сидим под сенью дерев, на столе великолепное заливное мясо, так давайте же наслаждаться жизнью.
      - Но, мама, мы спорим! Видишь, видишь, Жюстен, она не умеет спорить.
      - Согласна, не умею. Поэтому сжальтесь над несчастной непросвещенной рабыней.
      Пейроль расхохотался. Я удивленно взглянула на него: ничего смешного я вроде не сказала. Неужели и он тоже выступит против меня? Сидит себе, хохочет, блестя зубами и глазами.
      - Простите мой идиотский смех,- наконец проговорил он, и его провансальский акцент показался мне каким-то особенно певучим. - Рабыня? Хороша несчастная рабыня, стоит только посмотреть на вас,- вся золотая, в легком платьице, да еще держит на зубцах вилки корнишон...
      И в самом деле я так и сидела с корнишоном, подцепленным на вилку.
      - Ого,- сказал Рено.- Ну, если ты еще за ней ухаживать начнешь!..
      И он жестом застолбил те рубежи, за которые не полагалось выходить их здоровым спорам.
      И вот наступил тот день, который я называла, да еще и сейчас называю, вспоминая о нем, днем морских ежей.
      Настоящая наша жизнь все-таки начиналась только в прибрежном сарайчике. Целую неделю я была занята выше головы, мои мальчики тоже, готовясь каждый к своим экзаменам, и я не принимала никакого участия в их работах, равно как и они в моих. Зато на берегу моря для нас троих наступала передышка, и там мы были постоянно вместе; на тридцать шесть часов время как бы останавливалось, и мы забывали обо всем, что не было солнцем, морем, спортом, нами, вернее, нашими загорелыми телами.
      Я считала делом чести приноравливаться к мальчикам, принимать на равных участие в их играх. В этом помощницей мне стала вода. Я и сейчас еще недурно плавала, и хотя уступала в скорости сыну, зато побивала Пейроля. Стараясь не отстать от их спортивных соревнований, которые они изобретали сами, я чуточку форсировала свои силы, зато с наслаждением забывала свой возраст и свой пол. В воде мы играли в чехарду, под водой боролись. Пейроль восхищался моим дыханием, и действительно, я не утратила с молодости привычки правильно дышать в воде.
      Рено решил проверить, сможет ли он и теперь, как в детстве, взобраться мне на плечи - я должна была стоять по шею в воде - и нырнуть словно с помоста. Он меня подначивал, я его подначивала, и в результате я с честью выдержала испытание и даже, хотя толчок был довольно сильный, устояла на ногах. Пейроль смотрел на меня с улыбкой, мне было приятно его удивить. Ко мне постепенно возвращалась любовь к диким играм, где присутствует дух соревнования, эксгибиционизм, хотя кончаются они обычно болью в пояснице. Особенно когда в мальчишеских забавах принимает участие женщина.