Чем ближе подъезжали к центру Парижа, где улицы по-прежнему были запружены толпой, тем чаще встречались иллюминованные дома, тем больше выражали люди свое ликование. На углу улиц Роше и Сен-Лазар танцевали дети, а на углу Гаврской улицы плясали молодые люди и женщины. В группе мужчин, братски перемешавшихся пролетариев и солдат, передавали друг другу какие-то печатные листки, и так как из-за всей этой сутолоки образовался затор, карете пришлось остановиться. Теодорина, сгорая от любопытства, опустила стекло в дверце и высунула голову. Какой-то рослый парень, увидев ее, выкрикнул по ее адресу шуточку, которой она не поняла, и сунул ей под нос афишу; Теодорина успела прочесть на ней: "Бурбонов свергли!-Да здравствует Республика!"
      - Сестрица,- сказала она, усаживаясь поудобнее,- сообщаю вам, что у нас республика.
      - Правда? - воскликнула Лора.- Уже добились?
      Карета тронулась. Теодорина заметила:
      - И по-моему, все произошло так быстро, что, наверно, дома не разграбили.
      В самом деле, особняк Вилетта революция почти не задела: пришлось только сменить один из фонарей у ворот да вставить несколько стекол в каморке швейцара. Луи получил ранение: пулей навылет ему пробило мясистую часть руки и плеча, не задев кости. Посылая записку в "Террасу", отец уже знал, что рана очень легкая, она не помешала лейтенанту Буссарделю после наспех сделанной перевязки вернуться на свой пост и нисколько не помешала ему в июне того же года, вместе с Фердинандом, вновь выполнить свой долг, сражаясь в предместье Пуассоньер. О его ранении Лора узнала от свекра только в тот час, когда Луи уже возвращался к домашнему очагу, так что она не успела и встревожиться; рука у Луи была на перевязи, но он пришел пешком и чувствовал немалую гордость, шагая рядом со своим бритом, не получившим ни единой царапины.
      Правда, в особняке Вилетта оказались и человеческие жертвы: погиб один из слуг, это был конюх, недавно поступивший в дом.
      XVI
      Шли месяцы, годы, и все они были заполнены заботами о Викторене. Он доставлял своим родителям много тревог. Не своим здоровьем - здоровье у него было превосходное,- но своим характером. У его братьев и сестер наклонности были куда лучше.
      Флоранс, старшая дочка, была очень миниатюрной девицей, е меньше своей матери. Родственники со стороны Бизью заявили, что в ее возрасте Теодорина была вылитая Флоранс и поражала всех такой же серьезностью. В семействе Буссардель, где все отличались хорошим ростом, все-таки надеялись, что Флоранс подрастет. Викторен был вторым по счету ребенком. Третьим появился на свет Эдгар; он тоже походил на мать: та же молчаливость и рассудительность, поразительные для такого маленького мальчика, тот же чистый, может быть, немного лихорадочный взгляд черных глаз. Врачи советовали внимательно следить за его здоровьем: он был слабогрудый ребенок. И семье старались не выказывать тревоги и никогда не упоминали о болезни его прадеда: Фердинанд Буссардель умер в Амстердаме от чахотки.
      За Эдгаром шел маленький Амори, который уже в шесть лет был вылитый отец, с ног до головы. Крепкие ножки, крепкая спинка, белые зубки, веселая улыбка и полное отсутствие робости. Заставить его сидеть спокойно можно было только одним способом: дать ему в руки карандаш или кисточку. Он чиркал карандашом и мазал красками с увлечением. Тетя Лилина с таким жаром ставила себе в заслугу эту наследственную художественную наклонность, как будто Амори был ее собственным ребенком. Она пожелала давать ему уроки.
      Две младшие дочери, Луиза и Ноэми, еще не проявляли особой индивидуальности.
      Особняком от двоих братьев и трех сестер рос Викторен, здоровяк и увалень, засоня, лакомка и обидчивый мальчик. Оба его младших брата уже умели бегло читать, а он еще учил азбуку. Хотя у Фердинанда было трое сыновей, для него право первородства имело такое же значение, как и для его отца, - он только в Викторене видел продолжателя своего рода; и его отцовское самолюбие так страдало, как будто Эдгар и Амори, более удачные дети, не были законными его сыновьями. Ему хотелось гордиться старшим сыном, а это было невозможно. Он оказался в тяжелом положении отца, который должен скрывать возмущение, когда ему заявляют: "Ваш сынок пошел в вас", А Буссарделю это говорили, ибо это говорят всем; но родственное сходство пока еще не было очевидным, хотя ребенок, кажется, больше пошел в Буссарделей, чем в родню по материнской линии. Однажды старик Буссардель, любящий дед, разумеется превозносивший первенца своего старшего сына, заявил:
      - А знаешь, на кого этот мальчишка больше всего похож? На своего дядю. Таков же был в неблагодарном возрасте и Луи. Та же мешковатость, та же бестолковость.
      Фердинанд и не подумал возражать. Луи не было при этой сцене.
      - Так что вы напрасно огорчаетесь,- утешал дед своего сына и сноху,да, совершенно напрасно. Вспомните, что Луи в конце концов достиг успеха.
      Фердинанд, как и другие отцы семейства, наблюдал за воспитанием сыновей, предоставив матери воспитывать девочек. И вот Фердинанд привязался к Викторену, как земледелец привязывается к тощей ниве, которую он задумал сделать плодородной, и его нежность к этому ребенку, несомненно, усиливалась из-за того, что она очень мало была вознаграждена. Он всегда старался найти оправдание выходкам Викторена, смягчить его грубости, а мальчик был не так глуп, чтобы не замечать его хитростей. Если дети играли в присутствии родных в фанты и подходила очередь Викторена придумывать слова, отец спешил подсказать ему ответ, и мальчик делал вид, что это куда больше его унижает, чем штраф, в случае неудачного ответа. - Ну, раз папа не дает мне говорить,-бурчал он со злым взглядом,- я больше не играю.
      Он уходил и дулся. Виновник дней его, неловкий, как все отцы, пока их дети еще остаются детьми, не знал, как и подступиться к сыну, и приходил в отчаяние. Он видел, что между ним и этим маленьким человечком, все больше ускользавшим от его влияния, вырастает стена.
      "Очень плохо я повел дело с самого начала. Как теперь исправить? думал он.- Может быть, это мне в наказание за то, что я люблю его больше других детей и избаловал его. Предположим, что он поумнеет, разовьется, будет ли он тогда ближе ко мне? Поймет ли он меня, как я понял отца?"
      Вопрос был серьезный и касался не только настоящего, но и будущего. Ведь при нормальном ходе вещей контора биржевого маклера должна была перейти к Викторену. А если он кажется неспособным справиться с делом, кому же ее передать? Эдгару? Но он существо болезненное. Амори? Но ведь он трети сын. Какая нелепость! Будущему мужу Флоранс? Но она и без того получит весьма недурное приданое, и преподнести ей в качестве свадебного подарка патент на маклерскую контору- это уже чересчур! А кроме того, Фердинанду тяжело было думать, что чужой человек, только что вошедший в семью Буссарделей, пожнет плоды их тридцатилетнего труда. Он не желал допустить, чтобы должность биржевого маклера ушла из рук Буссарделей. Если уж придется искать совладельца Викторену, то, конечно, только среди его братьев.
      Он постоянно думал об этом, постоянно толковал об этом с женой, а она, как любящая мать и верующая женщина, полагавшаяся на волю господню, старалась ободрить Фердинанда, говорила о счастливых переменах, которые может принести будущее, указывала на то, что всем семьям знакомы такие же тревоги. Слова ее нисколько не успокаивали отца. Сильно развитое в нем самолюбие было уязвлено. Он полагал, что ни у кого нет такого несчастья, как у него.
      Контора стала его достоянием, его вотчиной. Теперь он дорожил ею не меньше, чем в свое время отец, но она затрагивала в нем иные струны души. Флорана Буссарделя привязывали к его конторе долгие годы труда, которого она ему стоила; Фердинанд же ценил ее за то могущество и влияние, которое она приобрела. Без сомнения, он не мог бы тридцать лет назад, будь он на месте отца, создать это предприятие даже при поддержке какого-нибудь дельца, вроде Сушо; отец его не отличался разносторонними дарованиями, зато обладал качествами, более надежными и полезными для настоящего профессионала-маклера. Но с тех пор утекло много воды, дела в конторе уже шли сами собой, ей нужен был только знаменосец, ее представитель в Париже. Фердинанд прекрасно справлялся с этой ролью. Быстрая сообразительность, интуиция, приспособляемость, способность распознавать характеры, стремление понравиться для того, чтобы убедить,- он обладал всеми данными, необходимыми для блестящих успехов в свете, для побед над женскими сердцами, но умел также и у себя в конторе вызывать у служащих самоотверженную привязанность, умел наэлектризовать их и заставить каждого работать с максимальной отдачей. Он был вполне уверен в своей будущности. Юность его и вступление в пору зрелости протекали между 1830 и 1848 годами, он был балованное детище буржуазной и финансовой монархии. Восшествие на престол Луи-Филиппа подняло на щит биржевого маклера и положило начало его царствованию; это царствование продолжалось и сейчас. Монарха свергли, а биржевой маклер устоял. Ему предстояло раздавить еще и других властителей своей весомостью. Самая ценная черта Фердинанда состояла, пожалуй, в том, что он это почувствовал.
      - Я понимаю нашу эпоху, вот и все! - заявлял он, повторяя, неведомо для себя, слова своего отца, которые тот говорил в молодости,- ведь отцовский склад ума удивительно передается сыну, так же как материнские черты повторяются у дочери.
      И как-то раз, желая оправдать чересчур смелые свои действия на бирже, он в споре с отцом даже заявил:
      - Я понял, что в наше время биржевой маклер нужен не для финансовых операций, а для азартной игры.
      Однако в лице брата у него был своего рода противовес, что оказывало действие на них обоих даже в их личной жизни, ибо женитьба не ослабила их глубокой близости и в семейных и в профессиональных делах, потому что они информировали о них друг Друга и в общем имели одну и ту же клиентуру. Луи преуспевал в нотариате не меньше, чем его брат на бирже. Все, что в Луи когда-то казалось неясным, расплывчатым, вялым, вдруг определилось, словно в результате мгновенной химической реакции, при его вступлении в нотариат. Его кропотливость стала методичностью, медлительность - осторожностью, трусость - умеренностью. Лишь только он увидел, что его ценят, как вместо сомнений в себе, так долго угнетавших его душу, в нем родилось чувство, похожее на веру в свои силы. И как только он начал ходить из своей квартиры на улице Прованс, где он поселился с женой, в нотариальную контору, где его ждала работа, где все служащие говорили с ним уважительно, где он принимал клиентов, обращавшихся к его компетенции, Луи заметил, что он существует в мире сам по себе. Прошли годы, у него родились дети, контора целиком перешла в его руки, но приятное сознание собственных успехов нисколько не изменило его привязанности к брату. Он ничуть не сердился на то, что Фердинанд правда, можно сказать, с его согласия - в пору юности показывал свое превосходство над ним, Луи даже был ему за это благодарен. Он говорил себе, что своим успехом он обязан брату, так как именно благодаря Фердинанду у него развилось терпение и способность слушать - качества первостепенные для нотариуса.
      - В сущности,- говорил Фердинанд,- судьба превосходно всем распорядилась. Из меня вышел бы плохой нотариус. Ты по должности обязан слушать всякие комедии и даже быть в них иной раз режиссером, а во мне они вызывали бы смех. Ты вот не смеешься. Ты не имеешь права смеяться и не смеешься, а я как подумал бы, что нельзя смеяться, то уж из одного этого стал бы хохотать.
      - А это очень удобно, когда нельзя смеяться, - отвечал Луи, - не надо
      - Нет, я бы не мог слушать с таким видом, как будто в голове у меня нет никаких мыслей.
      - А может, у меня и в самом деле их нет, - отшучивался Луи с лукавством, появившимся у него лишь на тридцатом году жизни.
      Итак, братья-близнецы принадлежали к числу лиц свободных профессий, притом профессий самых надежных. Биржевой маклер, нотариус и, пожалуй, адвокат еще больше, чем судья или администратор, оставались незыблемы, как утесы, среди бурливого потока событии и социальных потрясений. Пусть крупные буржуа Июльской монархии достаточно скомпрометировали себя, захватив слишком много мест в парламенте, бесстыдно вытаскивая на суд общественного мнения свои внутренние раздоры; пусть бесславно завершился спор с властями предержащими, который вели непокорные литераторы, адвокаты и даже судейские чиновники,- каста таких должностных лиц, как нотариусы и биржевые посредники, избежала умаления своего значения.
      Постепенно, из года в год, и, может быть, даже ненамеренно братья Буссардель сузили рамки своего постоянного общества. Достигнув высшей точки своей карьеры, отец, несомненно, был немного опьянен успехом: прежде чем стушеваться и уступить место сыновьям, он расширил круг своих знакомств, стал водиться с политическими деятелями, с журналистами, с заезжими иностранцами, всегда вызывающими любопытство; вторая молодость, начавшаяся для него после смерти Рамело, еще усилила эту сумятицу.
      Фердинанду было известно, что на старости лет Буссардель даже взял в любовницы балерину, которой так аплодировали однажды на вечере, устроенном в особняке Вилетта.
      Но у братьев-близнецов возвышение их семьи не вызывало такого смятения чувств. Фердинанд и Луи познали прочное благосостояние и роскошь в том возрасте, когда к ним легко привыкают. Хмельная радость успеха не ударила им в голову. У них не возникло желания завести знакомства в среде высокой артистической богемы или в дворянском предместье Сен-Жермен, их не тянуло даже в придворную сферу; они сами и их сестры решительно отказались поехать на бал в Тюильри, хотя он был проникнут настолько демократическим духом, что приглашенным разрешалось приехать в омнибусе.
      Братья Буссардель любили свою среду, образовавшуюся в годы их детства. Обитатели Шоссе д'Антен - настоящая финансовая буржуазия, не имевшая себе равных в отношении независимости, влиятельности, умения повеселиться на праздниках и сумм капиталов, действительно повела свое начало только со времени Реставрации. Она создала своего рода крепость в Париже, почти столь же замкнутую, как аристократия, которая хоть и потешалась над ней, но взамен получала не меньше насмешек; и если в Сен-Жерменском предместье умели крепко запирать свои двери перед чужаками, то и на Шоссе д'Антен не всякий желающий мог попасть в дом. Личные знакомые Фердинанда и Луи, знакомые их жен и даже их детей вращались в замкнутом мирке, в котором были свои обычаи, свой язык и свои поставщики. Теодорина и Лора Буссардель даже нанимали только такую прислугу, которая прежде служила в буржуазных домах,- если бы горничная или лакей представили рекомендации, полученные в других социальных кругах, дамы отнеслись бы к ним с недоверием. Когда Фердинанд решил жениться и отказался от связей с гризетками, он осчастливил Теодорину трехлетней супружеской верностью, а затем, начав изменять ей, никогда не льстился на какую-либо актрису или оперную примадонну. Большой любитель выпить, посмеяться, ущипнуть за талию хорошенькую девицу, он охотно принимал приглашения приятелей на ужины в ресторанах, предоставлял там дамам легкого поведения заигрывать с ним, но никогда не провожал их домой. С этой стороны ему чего было опасаться: никаких сплетен и осложнений. И только брат, который в противоположность ему был примерным мужем, знал, где Фердинанд находил себе любовниц: в своем кругу.
      Словом, существование близнецов представляло собою гармоническое здание, чудо равновесия, выросшее в результате больших усилий, но также и в результате счастливого сочетания случайностей, какое изредка встречается в нашем обществе, как бы в виде возмещения за великое множество неудавшихся жизней. И вот этому сооружению, в той части, которая отведена была Фердинанду, этому союзу между двумя деловыми контрами - нотариальной и конторой биржевого маклера - стала грозить опасность, начиная со второго поколения, а именно со стороны Викторена, только его одного, ибо сын Луи, мальчик очень способный, хорошо вышколенный отцом, не представлял никакой угрозы для его дел. "Все у нас уж очень гладко шло, - говорил себе Фердинанд, достигнув возраста зрелых наблюдений и окидывая мысленным взором путь, пройденный его семьей. - Это не могло длиться бесконечно. Вот и появился у нас камень преткновения".
      Каждое лето две новые ветви семейства Буссардель и молодая ветвь семейства Миньон, не говоря уж о бесплодной смоковнице - тете Лилине, собирались в Гранси, вокруг старого деда. Там он ежедневно восседал во главе стола, накрывавшегося на двадцать человек, - в Париже это бывало лишь раз в неделю, по субботам, на семейных обедах. Совместная жизнь в Гранси продолжалась до середины августа, а затем все разъезжались: кто направлялся в другие семейные владения, кто ехал в горы или на морские купания. Жюли Миньон, по-прежнему молодая женщина, хотя она недавно стала бабушкой, ибо ее дочь вышла замуж в девятнадцать лет, всегда ездила на итальянские озера. Старик Буссардель отправлялся на открытие охотничьего сезона в Буа-Дардо, имение своего старого друга Альбаре, находившееся в Юрпуа.
      В 1854 году, в конце лета, с ним поехал туда и Фердинанд, впервые взяв с собою в Буа-Дардо своих сыновей - Викторена и Амори. На Викторена не действовали никакие уговоры, убеждения, он стал необыкновенно шумливым и непоседливым - быть может, потому, что для него приближалась пора юности, но по-прежнему отличался тупостью, леностью и все таким же злобным характером. Фердинанд попробовал применить новую систему: прекратить нотации и предоставить этому трудновоспитуемому подростку самые приятные условия жизни, словно он был примерный мальчик. Отец надеялся, что благодаря этому постепенно и самым естественным образом Викторен исправится, иных путей к улучшению столь тяжелого характера он не видел.
      Теодорина в это время находилась в Котере на водах, куда врачи послали маленького Эдгара. Она взяла с собою и трех дочерей, которые были еще слишком малы для того, чтобы поручить их заботам отца. Теодорина писала мужу, что крестьянский домик, снятый ею в горах, прелесть как хорош, что оттуда открывается чудесный вид на долину, что она ждет к себе госпожу Бизью, которая недавно похоронила свою мать и может найти там уединение, необходимое в ее тяжком горе. Лишь одна тетя Лилина возвратилась в Париж, куда ее призывали, как она говорила, дела благотворительности.
      Фердинанд, замышлявший в тот год завести новую интрижку, оказался в Буа-Дардо на полной свободе. Три сына лесника, служившего в имении Альбаре, по возрасту подходили Викторену и А.мори, могли быть превосходными товарищами маленьких парижан и, конечно, уводили бы их с собою подальше от взрослых. Старик Буссардель тоже не стал бы для него помехой. Ему уже было под семьдесят лет, и хотя Альбаре был старше его, Буссардель частенько первым засыпал по вечерам за карточным столом, когда они играли вдвоем в экарте. Впрочем, спал он или бодрствовал, он всегда оказывал своему отпрыску помощь в качестве молчаливого сообщника. Он обожал свою невестку и нередко повторял Фердинанду, особенно в ее присутствии, то, что он сказал про нее после дней, проведенных в "Террасе":
      - Милый мой сын, жена у тебя молодец, выдающаяся женщина!
      - Я это знаю, отец,- отвечал Фердинанд.
      - Та-та-та! Знаешь, да плохо! Смотри, не обижай ее! А не то, мошенник, я тебе покажу.
      Но, несмотря на такого рода заявления, он с большим удовольствием наблюдал, как его сын перешептывается за дверью с какой-нибудь дамой или подхватывает записочку из маленькой ручки, затянутой в перчатку. Фердинанд ни в чем не таился отца, будучи уверен в неизменной его снисходительности, зачастую пользовался им как ширмой. Но все это делалось как бы случайно, и у обоих хватало такта никогда об этом не говорить.
      И как раз не сын, а отец пригласил в Буа-Дардо госпожу Овиз. Прошлой зимой старик подметил, что эта молодая вдова не сводит глаз с Фердинанда и слушает его с многозначительным вниманием. Иногда она появлялась в свете в сопровождении пожилой и бедной родственницы, жившей у нее на положении компаньонки. И вспомнив об этом, он сказал Альбаре:
      - Пригласи их обеих погостить у тебя в одно время со мной. Ты доставишь мне удовольствие.
      - Ты что, ухаживаешь за госпожой Овиз, старый шалопай?
      - О нет! Просто я искренне сочувствую этой милой женщине, заслуживающей всяческого уважения. Мне кажется, она знает никаких развлечений.
      Банкир Овиз, обжора и пьяница, умер полтора года назад, оставив своей молодой хорошенькой вдове весьма недурное состояние. Разница в возрасте, которая была между ними, избавляла ее от скорби и слез по умершем. Однако она, по-видимому, не спешила второй раз выйти замуж; из-за каких-то семейных обстоятельств задерживалось получение ею наследства. Женщина богатая, занимавшая солидное положение среди обитателей Шоссе д'Антен, свободно располагавшая своим временем, она была избавлена еще на несколько месяцев от светских обязанностей - словом, она соединяла в своей особе все преимущества идеальной любовницы для такого человека, как Фердинанд.
      Он это прекрасно понял и ждал только случая не для объяснения в любви, а для того, чтобы госпожа Овиз выдала свое расположение к нему, - это был его принцип, его метод. Вкусы его отличались эклектизмом, его привлекали женщины самого различного типа, но он принадлежал к тем женолюбам, которых не прельщают трудные победы, наоборот, им необходимо почувствовать ответное влечение женщины. Избалованный своими м успехами, он снисходительно дарил женщин своей благосклонностью, словно какой-нибудь паша, и был не прочь, чтобы любовные приключения сами плыли к нему в руки. С хорошенькими дамами своего круга он поддерживал отношения весьма любезные, которые всегда могли перейти за пределы дозволенного; за каждой он ухаживал с осторожной настойчивостью и наблюдал, какое впечатление производит, и если замечал вспыхнувший вдруг румянец, признаки смятения чувств, собирал все свои батареи и штурмовал слабо защищенную крепость, выдавшую свою уязвимость.
      Словом, он всегда играл наверняка. И в конце концов в этом мире финансовой буржуазии, где о нравственности пеклись больше, чем в некоторых других кругах, он, к удивлению Луи, находил все желательные ему удовольствия.
      - Дорогой мой,- говорил брату Фердинанд,- огромное большинство людей имеет ошибочные представления о женщинах, полагая, что есть женщины добродетельные и женщины, лишенные добродетели. А в действительности есть лишь женщины счастливые в замужестве и женщины несчастные. Любая супруга, которая не нашла в своем муже того, что надеялась в нем найти, несет в себе зачатки прелюбодеяния, и, для того чтобы грех совершился, достаточно ей встретить мужчину, в котором она увидит достойного и возможного утешителя. Разумеется, способного к тому же подметить во взоре будущей своей жертвы едва уловимую искорку огня, зажженного им во всем ее существе.
      - Однако же,- говорил Луи, который, вступая в брак, был чист душой и телом, как ребенок, что несомненно отразилось и на его понятиях о женщине,не будешь же ты утверждать, что супруга, сознающая свой долг...
      - Ах, оставь! Очень мало на свете женщин, которые за всю жизнь никогда не отличали кого-нибудь среди мужчин и не думали бы при этом: "Вот ради этого человека я могла бы в виде исключения не быть неумолимой". Очень мало на свете женщин, которые никогда не видели себя в воображении преступницей, нарушившей супружескую верность,- хотя бы ради удовольствия покаяться на духу в таких греховных мыслях.
      Луи смеялся, слушая такие аргументы.
      - А знаете, какую весть мне принес электрический телеграф? - воскликнул однажды Альбаре, найдя своих гостей в обвитой зеленью беседке, где они обычно сидели после четырех часов дня, когда жара немного спадала.- Завтра к нам приезжает мадам Овиз со своей кузиной. Весьма приятная весть!
      Он сел в одно из чугунных садовых кресел, расставленных полукругом, и подмигнул своему другу, но Буссардель только спросил:
      - Она выехала из Парижа на лошадях?
      - Нет, нет! Мадам Овиз - особа современная, она любит новшества и решила поехать по железной дороге. Поезд прибудет около половины одиннадцатого. Я сам поеду встречать ее, велю запрячь лошадь в английский кабриолет.
      - Не советую тебе ехать, - сказал старик Буссардель.- Хоть до станции только четыре лье, но август нынче очень жаркий, а у тебя сложение апоплексическое.
      - Это у меня-то апоплексическое? - возмутился Альбаре, всегда принимавший всерьез приятельские подшучивания Буссарделя. - Тьфу ты! Вечно что-нибудь выдумает! А я, дурак, еще отвечаю тебе.
      - Ты еще больше будешь дураком, если поедешь завтра. Лучше поручи Фердинанду встретить гостью. Он, конечно, с удовольствием окажет тебе услугу. Правда, Фердинанд? - спросил отец, слегка повернувшись к сыну.
      - Но ведь это будет невежливо с моей стороны,- возразил Альбаре.- Дамы, наверно, рассчитывают, что я встречу их на станции...
      - Не пойти ли нам прогуляться в плодовый сад? - сказал Буссардель, желая прервать щекотливый спор, и встал.
      Альбаре развел у себя плодовый сад, которым очень гордился, особенно грушами. Он часто ходил посмотреть на своих любимиц. Он останавливался у деревьев, заложив руки за спину и вытягивая шею, или же взбирался на лестницу и оглядывал груши со всех сторон; гости неизменно сопровождали его при этом осмотре - это был один из священных обычаев в Буа-Дардо. При словах "плодовый сад" все поднялись и отправились туда. Кроме двух Буссарделей, у Альбаре гостило еще человек шесть, все приблизительно его сверстники.
      Направляясь к грушевым деревьям, Фердинанд предложил руку отцу: старик привычным знаком попросил его об этом. Они остановились на минутку полюбоваться бордюром из бальзамина, а остальные прошли дальше.
      - Хи-хи-хи! - рассмеялся Буссардель старший.- Вот простак наш Альбаре! Воображает, что мадам Овиз будет разочарована, если увидит на станции тебя вместо него!.. Взгляни на этот бордюр, голубчик, - тотчас же переменил он тему разговора. - Как по-твоему, не стоит ли и мне посадить в Гранси вперемежку разные цветы? Право, это красивее, чем массив из одинаковых растений.
      На следующее утро, в двенадцатом часу, при свете яркого солнца лошадь, запряженная в английский кабриолет и бежавшая крупной рысью, привезла со станции гостей; правил Фердинанд, и экипаж подкатил к крыльцу, описав безупречный полукруг. Госпожа Овиз в дорожном сиреневом платье с четырьмя воланами, обшитыми лиловой узорчатой тесьмой, сидела на передней скамейке, осеняя своим кринолином колени возницы. Она спрыгнула на землю легко и мягко, словно большой упавший цветок, и тогда стала видна ее компаньонка, примостившаяся на задней скамье вместе с грумом и саквояжами. Госпожа Овиз, довольно пухленькая блондинка, принадлежала к тому виду стыдливых особ, которые постоянно опускают очи долу, то и дело отворачивают лицо и, можно сказать, кокетничают своей скромностью.
      Тотчас после завтрака она удалилась вместе с кузиной, чтобы отдохнуть после утомительного путешествия. Ей отвели комнату на втором этаже, смотревшую окнами в парк. Тут на длинную террасу выходили застекленные двери апартаментов самого Альбаре и трех лучших комнат, кои предоставили госпоже Овиз, старику Буссарделю и некой пожилой чете. Остальные гости помещались в комнатах, расположенных в другой стороне дома или же в пристройках к главному корпусу; детей Фердинанда Буссарделя поселили на третьем этаже.
      Не прошло и суток, а Фердинанд уже убедился в наблюдательности отца: госпожа Овиз оказалась уязвимой. Он узнал, что она погостит в Буа-Дардо две недели - то есть слишком мало для того, чтобы роман можно было довести до существенных результатов, но достаточно для того, чтобы добиться от красавицы поощрения и, может быть, обещаний. Фердинанд уже представлял себе, как он будет роскошествовать всю зиму. Но нельзя было терять ни одного дня. Первая помеха возникла в лице Викторена. На следующий день после приезда госпожи Овиз в замок явился управляющий и доложил, что какой-то злоумышленник отпер дверцы крольчатника и лучшие экземпляры, выращиваемые там, а именно русские кролики с розовыми глазами, разбежались. Драма произошла днем, и, следовательно, нельзя предположить, что виновниками ее были воры, забравшиеся на скотный двор; наоборот, есть подозрение, что это
      Тактичность не позволила господину Альбаре расспросить сыновей лесника. Но в замке все догадывались, кто виновник происшествия. Фердинанд без труда получил об этом достоверные сведения от Амори, пообещав ему, что старший брат ничего об этом не узнает, - он и так по малейшему поводу колотил младшего. Викторен не признался в проступке, но на допросах вел себя так дерзко с почтенным господином Альбаре и с собственным дедом, что имелось достаточно оснований строго его наказать. На другой день озорника заперли и посадили на хлеб и на воду.
      Не видя Викторена за столом, очаровательная госпожа Овиз спросила, что с ним. Пришлось во всеуслышание рассказать эту историю. Госпожа Овиз разохалась, показала себя женщиной сердобольной: "Помилуйте, нет же никаких доказательств, что именно он виноват. Бедненький мальчик!" Она просила привести Викторена к ней в гостиную, села с ним в сторонке, сказав, что хочет поисповедовать его, и в конце концов взяла его под свою защиту, заявив, что отныне он будет ее пажом и она ручается за его непризнанную добродетель.
      Викторен смотрел на госпожу Овиз исподлобья, словно искал, какая ловушка скрыта в ее вмешательстве. Он ничего не ответил, ничего не обещал, но с этого дня почти неделю ходил по пятам за своей заступницей, что не только удивляло, но и очень раздражало Фердинанда, поскольку служило помехой его замыслам. Он уже подумывал, нет ли тут уловки со стороны госпожи Овиз, желавшей то ли избавиться от ухаживаний поклонника, то ли подзадорить его.
      Прежде чем он успел найти средство удалить сына, возникло другое препятствие: приехали новые гости - супруги Осман. Фердинанду обычно бывало приятно их видеть, но здесь они могли расстроить его планы. Вот уже год муж Луизы Лагарп состоял префектом департамента Сены; между Теодориной и ее родственницей, теперь круглый год жившей в Париже, восстановилась задушевная дружба. Жорж Осман и Фердинанд Буссардель познакомились ближе и оценили друг друга. Префект был всего лишь на семь лет старше молодого маклера, и оба они принадлежали к одному типу людей.