Рождение, рождение, потом двойное рождение, смерть, болезнь, свадьба, эпидемия холеры, свадьба... Ведь в каждой семье есть своя особая история, вехами ее служат важные факты, которые редко являются историческими. Когда Буссардель перелистывал семейный дневник - альбом, о котором знал лишь он один и куда он собственноручно записывал хронику своей маленькой общины, он не находил в этих своих записях ни Аахенского конгресса, ни Лайбахского конгресса, ни испанских дел, ни смерти императора на острове св. Елены; для него Три славных дня сводились к предшествующим этим событиям совещаниям парижских буржуа, а 1837 год, год взятия Константины, был для него главным образом годом помолвки Фердинанда с Теодориной Бизью. Позднее история французской мысли могла бы выделить из того времени, когда дети Буссарделя росли на улице Сент-Круа, даты некоторых иных событий: ведь после Ламартина возник Гюго, а после Теодора Жерико Делакруа, папа римский осудил Ламенне, Ньепсе и Дагер объединили свои труды, пароход впервые пересек Атлантический океан, было открыто среди песков озеро Чад. Все это очень мало затрагивало семейную жизнь Буссарделя. Сидя в кресле у окна в комнате Рамело, он перебирал хронологию длинной череды событий своей личной жизни, среди коих вспоминался ему то опасный коклюш, перенесенный близнецами, то увольнение служанки, арест его компаньона, переселение с одного этажа на другой, два-три случая Серьезных домашних
      Как типичного буржуа, его никогда не смущала смена политического режима. С начала века он сам и вся его среда умели различать во всех видах правления под внешней непрочностью формы глубокую прочность самих учреждений. Какое значение для буржуазии могли иметь имя и звание, фирменная вывеска правителей, если она твердо знала, что всегда будет сохранять те же самые преимущества, то же самое положение. Она соглашалась мириться с любыми личинами власти, лишь бы эта власть оставляла за нею рычаги управления, и буржуазия действительно всегда сохраняла их. Буссардель вовсе не лгал, когда хвастался:
      - Я никогда не занимался политиканством, я выше этого.
      В его двойном благоденствии, социальном и семейном, все сходилось во взаимосвязи. Одно зависело от другого: контора биржевого маклера не могла процветать, не будь у него надежного семейного очага; так что Буссардель во всех отношениях был обязан старухе Рамело: ведь она так много сделала для укрепления его семьи.
      Судьба лучших семейств бывает связана с каким-нибудь посторонним лицом, без которого здание их благополучия не могло бы воздвигнуться, а если бы это лицо устранилось, все сооружение рухнуло бы. В зависимости от социальной среды необходимым лицом бывает: соседка, слуга, экономка, управляющий, аббат, нотариус; при дворе государей эту роль играет министр, а некоторые нации своим могуществом обязаны наличию в них выходцев из других стран. Такова была и роль Рамело. Семейство Буссардель опиралось на патриотку 1789 года.
      Зимой, в тот год, когда Фердинанд женился, здоровье старухи Рамело стало ухудшаться. Теодорина была тогда беременна, ждала в январе родов. Молодожены жили в двух шагах, на улице Басе дю Рампар, в особняке, выходившем окнами на бульвар Капуцинок, и все же Рамело уже не могла отправиться туда и выполнить у этого нового домашнего очага те обязанности, которые она продолжала нести в семье и которые при каждых родах госпожи Миньон младшей приводили ее в дом на площади Риволи. Теперь недуги не позволяли ей быть на своем посту, и она так огорчалась этим, что Жюли приезжала посидеть с ней. А иначе старуха оставалась бы совсем одна на улице Сент-Круа: все были у Фердинанда. Лакей, сопровождавший Жюли, бегал из одного дома в другой. Рамело требовала, чтобы его приводили к ней.
      - Ну, говори, голубчик. Как дела у госпожи Теодорины?
      Лакей передавал то, что ему сказали: все идет хорошо.
      - Все идет хорошо! И они воображают, что мне этого достаточно? Дурень ты этакий! Сбегай туда, скажи: велели, мол, все хорошенько узнать, спросить, как ребенок идет!.. Нет, надо мне самой поехать,- говорила она задыхаясь и, опершись на подлокотники, пыталась подняться, но без сил падала в кресло.Ох! Не могу! Вот горе! Кто я теперь? Развалина, старая рухлядь. Пусть уж меня в богадельню поместят.
      Старуха так волновалась в этот день, что ей стало плохо. Даже когда принесли весть, что родилась девочка, хороший, крепенький ребенок, она все не могла успокоиться. На следующий день пришлось пригласить врача и неожиданно для больной привести его к ней в комнату. Она не поправилась и к лету, везти ее в Гранси оказалось невозможным; Буссарделю пришлось одному сопровождать туда своих детей и внуков и устраивать их там на летнее время.
      - Это конец,- сказала Рамело.- Я уже оторвана от семьи, от ее жизни.
      Желая смягчить удар, Буссардель сократил свое пребывание в Берри под тем предлогом, что его присутствие необходимо в конторе, хотя он совсем ею не занимался, и почти все лето провел на улице Сент-Круа.
      - Не думайте, Буссардель, что вы меня обманули,- сказала однажды больная.- Я не дура, все понимаю: вы из жалости сидите тут.
      Буссардель запротестовал. Она ворчливо добавила, понизив голос:
      - Что ж, благородно поступаете...
      Теперь близость их стала более задушевной. Они говорили об умерших людях, воскрешали старые события, известные лишь им одним. Буссардель цеплялся за Рамело, как за последнего свидетеля прошлых дней. Когда ее не будет, с кем ему поговорить? Не о Лидии, потому что ее имя они никогда не произносили, но о детстве близнецов, о начале карьеры Буссарделя как биржевого маклера, о временах оккупации.
      Семейство вернулось из Гранси. В первый же день по возвращении Жюли прибежала вечерком на улицу Сент-Круа поцеловать своего старого друга и была потрясена происшедшей сменой, которую отец, видя Рамело ежедневно, совсем не замечал. Тогда и он встревожился, пригласил прославленных докторов, и для его успокоения старуха терпела их визиты. Они не подали никакой надежды, развившаяся водянка поднималась все выше, уже подходила к легким. Сделали надрезы в икрах - но лишь для того, чтобы облегчить страдания, а бороться с болезнью было уже невозможно. Старуху больше не укладывали в постель: в сидячем положении ей было легче дышать. Жюли, заботы которой Рамело еще соглашалась принимать, усердно ухаживала за ней, не гнушаясь самыми противными процедурами. В течение дня она то и дело меняла лохань, в которую из прикрытых юбками водяночных ног больной вытекала жидкость.
      Однажды за столом Буссардель, у которого тревога за жизнь Рамело стала каким-то наваждением, вдруг воскликнул, ударив себя по лбу:
      - Боже мой! И у меня не останется от нее никакого портрета!
      - Что ты, папа! - ответила Аделина.- Я когда-то сделала не один, а несколько портретов карандашом. По-моему, они похожи. Разве ты позабыл?
      Буссардель тотчас потребовал эти наброски и, рассмотрев их, немного успокоился; потом попросил дочь поскорее сделать еще один набросок, потом заявил, что хочет, пока еще не поздно, иметь портрет Рамело, выполненный на холсте красками, пригласить известного художника. Ведь лицо ее совсем не изменилось, у нее все те же глаза, говорил он.
      Его смятение поражало всех детей, даже чувствительную Жюли. Они не могли понять, почему отец борется против природы и почему пытается сохранить уходящий из жизни образ, тускнеющее отражение, мрачный и пристальный взгляд умирающей старухи. Однажды утром, не дожидаясь первого посещения Буссарделя, она послала за ним.
      - Сядьте, Буссардель,- сказала она, задыхаясь более обычного.- Вот что: на этой неделе я умру. Молчите, молчите... Я лучше вас знаю. У меня есть к вам просьба. Хочу перед смертью повидаться с прежними своими друзьями, ну, вы знаете с кем... Вы еще меня упрекали когда-то, что я делюсь с ними своими грошами...
      У нее перехватило дыхание, она умолкла. Через минуту опять заговорила, сказала, что рассчитывает на Буссарделя, пусть он прикажет срочно разыскать ее друзей, которых она уже несколько лет как потеряла из виду. Она указала, где лежит ее старая записная книжка с адресами, заставила Буссарделя прочитать их вслух и отметила два десятка имен. Она пожелала сама дать наставления трем проворным рассыльным, которых отправили на розыски, и стала ждать.
      После обеда ей доложили о посетительнице, но это пришла мадемуазель Эрто, невеста Луи, - она явилась с матерью и попросила разрешения навестить больную. Лора Эрто была дочерью судебного следователя; Буссарделю был желателен этот брак: не говоря уж о богатом приданом, он очень кстати сблизил бы судейские круги со средой нотариусов, - ведь когда Луи окончил юридический факультет, отец посоветовал ему избрать профессию нотариуса, устроил его в одну из лучших в Париже нотариальных контор и, поскольку у владельца ее не имелось законных преемников, обеспечил для сына право перекупить у него патент.
      Так мне и не придется, барышня, порадоваться на вас на вечере, когда будут подписывать брачный контракт,- сказала Рамело.- Когда назначено? На днях?
      - Да, предполагалось на этой неделе в субботу,- ответила госпожа Эрто,-но господин Буссардель попросил немного отложить, чтобы и вы могли быть на празднике.
      Больная заволновалась, запротестовала и совсем задохнулась. Она не желала, чтобы из-за нее что-нибудь отменяли. Она еще раз попросила позвать к ней Буссарделя и сказала ему на ухо, что в тысячу раз лучше будет дать вечер, пока еще в доме нет покойника. Ведь это бесспорно. Ей обещали не откладывать. Тогда Рамело, сославшись на усталость, деликатно выпроводила обеих посетительниц, ибо вовсе не желала, чтобы они встретились с гостями, которых она ждала.
      К вечеру явились старики, обломки Республики. Сначала пришло только двое - мужчина и женщина. На следующий день побывали в разное время пять человек; на третий день еще трое, и больше уж никто не явился. Остальные умерли, или следы их затерялись. Когда им на звонок отворяли дверь, эти призраки на мгновение замирали у порога, не решаясь войти; моргая глазами, смотрели на штофные обои прихожей, зажженные канделябры, расписной потолок. Некоторые, помня, что Буссардель квартировал в антресолях, думали, что они ошиблись, и пятились к двери. Опасливо ступая по ковру, молча шли вслед за лакеем, недружелюбно поглядывая на него. Потом входили в комнату Рамело, и дверь затворялась за ними.
      Больная провела в их обществе три дня. К одиннадцати часам утра по приказанию Буссарделя им подавали завтрак, в шестом часу - обед. Они уходили только вечером. Тогда у постели Рамело собиралась семья Буссардель, так как лишь одну Жюли она допускала к себе в те часы, когда у нее сидели старые патриоты. Да и то, может быть, оттого, что нуждалась в уходе, который взяла на себя Жюли.
      На третий день, в субботу, Жюли потихоньку вышла из ее спальни и, рыдая, бросилась на диван в большой гостиной, где отец и Аделина делали
      - Дорогая деточка! - сказал Буссардель и взял ее за руки.- Ты совсем измучилась.
      - Да я не от усталости...- ответила Жюли.- Тяжело смотреть, как она, бедняжка, раздает в такую минуту памятки о той революции... Так величественно их вручает, что поневоле взволнуешься: вот это тебе, по такой-то причине. А это тебе... Каждому объясняет, почему завещает то или это, и каждый торжественно принимает ее дар. Рамело мне сказала, что все эти вещи для нас не представляют ценности, а для ее стариков они - подлинные сокровища. Мне она предназначила только прядь волос под стеклом, в рамке, кажется, я мечтала получить ее, когда была девочкой, и грубый стакан, из которого кто-то пил когда-то, теперь уж не помню кто! Ах, как все это грустно!
      Она попросила флакон с нюхательной солью. Сестра подала его и сказала:
      - Жюли, милочка, бодрись, пожалуйста. Сейчас принесли от Викторины вечерний туалет, который ты должна сегодня надеть. И горничная твоя уже пришла и все захватила с собою, чтобы убрать тебе волосы. Я ей позволила расположиться у меня в спальне.
      Жюли пожелала взглянуть на присланный туалет и осталась им довольна. Платье было сшито из бархата цвета "пламени пунша", юбка с подборами открывала спереди и снизу атласный чехол кремового цвета с широкими оборками из алансонских кружев. Госпожа Миньон младшая не должна была посрамить своей славы элегантной женщины, Аделина и отец уже были одеты; Жюли посмотрела на часы и, увидев, что до обеда остался всего лишь час, немедленно отдала себя в руки горничной. Вскоре приехал Фердинанд с женой, которая уже была беременна вторым ребенком. Последними появились Эрто в сопровождении своего нотариуса и свидетелей, приглашенных для подписания брачного контракта. Нотариус Буссарделей поднялся тогда по внутренней лестнице из конторы, где он приготовил все бумаги.
      Так как на вечер пригласили человек сто гостей, которых неприлично было бы заставить ждать, семья тотчас же села за обед. Между двумя переменами Жюли вставала из-за стола и бежала к Рамело спросить, не надо ли ей чего-нибудь. Больная, совсем обессилев, страдала без единой жалобы и даже говорила, что ей радостно слушать отзвуки празднества. Больше всего утешала ее в эти горькие минуты картина, которая была перед ее глазами. Ее собственные гости сидели за столом, им был подан превосходный ужин, еще лучше, чем в предыдущие дни, так как для него уделили яства, приготовленные для парадного обеда.
      Семейство Буссардель встало из-за стола, когда прибыли первые гости. Пока отец жениха, отец невесты и оба нотариуса, запершись в библиотеке, вели переговоры, в гостиных начался прием. Горели все свечи в люстрах, в канделябрах, бра и жирандолях; многочисленные лампы усиливали их свет. Обычно в этот час уходили от Рамело ее посетители. Выйдя из ее спальни в коридор, они услышали шум праздничного сборища, первые звуки скрипок, долетавшие до этой части квартиры, и возвратились в спальню умирающей.
      Через час они снова попытались выйти. Время для них уже было позднее, некоторые жили в предместьях, они были нагружены полученными подарками, да еще всех разморило от слишком обильного угощения, к которому они не привыкли, от духоты в жарко натопленной комнате, их клонило ко сну. Дольше они не могли оставаться. Рамело вызвала свистком служанку, и та привела Жюли; по просьбе своего друга Жюли взяла на себя заботу о ее гостях. Решили, что она выпустит их на улицу через черный ход, но все же им нужно было пройти через переднюю.
      Жюли двинулась по коридору во главе десяти стариков; немного растерянные, они оправляли свою одежду, прижимали к себе свертки и узелки с подарками. Прежде чем выйти в переднюю, решили выждать, когда в ней никого не будет, когда перестанут там сновать приглашенные. Но в дом прибывали лее новые и новые гости; был разгар зимнего сезона, а такое празднество, как вечер у биржевого маклера Буссарделя в честь подписания брачного контракта его сына, было событием незаурядным, заинтересовавшим всех обитателей Шоссе д'Антен.
      Наконец Жюли приняла решение. Она взяла под руку одного из своих подопечных и, сказав остальным, чтобы они следовали за нею, вышла в переднюю. Гости, находившиеся там, дамы, которые снимали или надевали на себя ротонды, и недоумении расступились. Призраки старой Революции, которые, возможно, не все были очень бедны, все без исключения имели жалкий вид; все они явно принадлежали к другой эпохе, у всех в облике было что-то противоречащее и враждебное современности,- от этой особенности никогда не могла избавиться и сама Рамело. Дряхлые привидения, шествуя под предводительством молодой красавицы в великолепном наряде, прошли через переднюю, прижимая к себе обломки прошлого, которые уносили с собою, и исчезли в темном коридоре. На следующий день они уже не пришли. Рамело, которой стало очень трудно говорить, кое-как объяснила, что со старыми друзьями покончено и теперь она принадлежит только Буссарделям. И тут Аделина заговорила было о священнике. Но потому ли, что Рамело, проведя три дня среди своих современников, разделявших прежние ее убеждения, отбросила от себя позднее воспринятые взгляды; потому ли, что в последние минуты жизни ее, естественно, потянуло к той эпохе, которая оставалась дорога ей, она решительно отказалась от причастия. Аделина, никак не ожидавшая отказа, сделала из этого трагедию и принялась мучить умирающую. Все было напрасно. Перед смертью старуха возвратилась к атеизму молодой своей поры, как другие возвращаются к далеким своим верованиям: она примирилась с отрицанием религии.
      Во второй половине дня, когда все думали, что она уже не может говорить и больше никогда говорить не будет, она поманила к себе Буссарделя, и он подошел к креслу, где лежала умирающая. Он опустился перед ней на колени, взял ее за руку и посмотрел на нее вопрошающим взглядом. Она сделала над собою усилие, закрыла глаза, может быть, для того, чтобы легче было
      - Я вам прощаю.
      - Как! - воскликнул он, потрясенный до глубины души, но сдерживая голос из-за присутствия дочерей.- Как! А мне казалось, что уже давно...
      Он не договорил: она с трудом открыла глаза и в последний раз устремила на него взгляд, так часто испепелявший его.
      - Нет...- почти беззвучно произнесла она.- Только сейчас прощаю... потому что умираю...
      Жюли отошла от них в сторону, обняв сестру. Она плакала, Аделине не удалось расслышать, что Рамело сказала отцу, но этот отдельный от всех разговор показался ей весьма знаменательным.
      Вот видишь, - шептала сестре эта старая дева.- Я всегда так и думала. Она любила отца. Влюблена была в него.
      - Что ты!..
      - Да, да... Сама подумай. Иначе не объяснишь, почему она так прожила свой век. Подобную преданность редко встретишь.
      - Ах, перестань!..- зарыдав, ответила Жюли.- Аделина, бедная ты моя Аделина!..
      Когда Рамело, старый друг семейства Буссарделей, испустила дух, Жюли передала последнюю волю умершей. Рамело просила, чтобы ее похоронили в том платье, которое она надевала, когда ей шел двадцатый год. Втайне от всех она хранила его, и со времен Директории предназначила именно для такого употребления. Это было белое шелковое платье с розовыми полосками, с высоким поясом, с кружевной косынкой, перекрещивающейся на груди; от него шел какой-то неопределимый слабый аромат. Но Рамело, так долго жившая на хлебах Буссарделей, располнела в их доме; сразу стало ясно, что платье на нее не налезет. Тогда его распороли сзади, просунули в рукава окоченевшие руки, хотели было застегнуть лиф на груди, потянули, и шелк с треском разорвался.
      Платье сняли, чтобы зашить прореху. Оно разорвалось еще в двух местах.
      - Придется оставить это,- сказал Буссардель.- Шелк сопрел от времени.
      XIV
      Пользование особняком, находящимся на улице Басс дю Рампар, в котором проживал Фердинанд с женой, входило в статью брачного контракта молодого Буссарделя. В свое время это был загородный дом, построенный архитектором Броньяром в последней четверти восемнадцатого века для оперной дивы, мадемуазель Шевалье, которая обязана была этим красивым зданием щедрости нескольких меценатов, состоявших ее поклонниками, один за другим или даже одновременно. После смерти певицы ее особняк перешел в руки графа де Вилетта; во владении этой семьи он оставался довольно долго, так что стал известен под названием "особняк Вилетта", а воспоминание о его галантном происхождении уже стерлось. Но хозяева дома, два брата, умерли один за другим как раз в то время, когда Фердинанд заявил на улице Сент-Круа о своем намерении жениться. Обстоятельства наследования были таковы, что особняк пустили в продажу. Буссардель услыхал об этом от своего нотариуса; он знал этот дом, находил его архитектуру внушительной, а главное, считал, что самый земельный участок имеет большую ценность, а весь квартал - большие перспективы, и он купил особняк.
      Сыну он предоставил право пользования этим недвижимым имуществом. Он считал свое приобретение выгодной сделкой, а лишь только на сцену выступали деловые соображения, отец в душе Буссарделя стушевывался перед биржевым маклером, в котором в свою очередь таился спекулянт,
      Как и все постройки на улице Басе дю Рампар, особняк Вилетта расположен был ниже бульвара Капуцинок. Он стоял почти напротив того места, где улица Мира выходит на этот бульвар, и Буссардель не без основания ценил эти обстоятельства. Земельный участок составлял, вероятно, около трети гектара. Кроме парадного подъезда с улицы Басс дю Рампар, где дом был украшен каменным порталом с фронтоном, имелось еще два выхода, через сад, в переулок Сандрие. Оттуда можно было в пять минут пешком добраться до конторы Буссарделя, пройдя по переулку Сандрие, потом по улице Нев де Маттюрен, по улице Тиру и улице Сент-Круа.
      Дом, стоявший в глубине широкого двора, привлекал взгляд своим перистилем, поднятым на высокий цоколь и состоявшим из четырех колонн коринфского ордера; они вздымались во всю высоту фасада, обрамляя окна первого и второго этажа; над ними были только чердачные помещения, скрытые изящной итальянской балюстрадой. Слева и справа от подъезда простирались два низких крыла, соединявшиеся с главным корпусом и замыкавшие с боков перистиль. За домом был разбит английский сад.
      Внутри особняк представлял собою очень удобное жилище, не имевшее в себе ничего торжественного, наоборот, изобилующее маленькими круглыми гостиными, уютными комнатами с деревянными панелями, внутренними лестницами, ведущими в отдельные покои,- словом, все здесь носило интимный характер, в котором сказывалась наметившаяся при Людовике XVI реакция против холодной величественности архитектуры XVII века.
      Словом, особняк Вилетта со всеми его особенностями как-то гармонировал с обликом и душевным складом Теодорины Буссардель.
      Выйдя замуж, она незамедлительно стала матерью и уже подавала надежды, что ребенок будет не единственным. Ей поэтому нравилось, что в доме так много комнат и что они хорошо изолированы друг от друга. Значит, ни она, ни дети, по мере того как их будут брать из деревни от кормилицы, не станут мешать Фердинанду, который уже поспешил заявить жене, что ему необходимы покой и независимость. К тому же Теодорина любила тишину и не скучала в одиночестве: она была натура скрытная, ей нравилось, что все эти комнаты принадлежат ей одной, что они маленькие и не могут вмещать много людей, что они замкнуты - словом, что они похожи на нее. Фердинанд однажды, смеясь, сказал отцу:
      - В общем это расположение комнат архитектор придумал, чтобы угодить привычкам бесстыжей распутницы, а в конце концов оно оказалось чрезвычайно удобным для добродетельной буржуазки.
      Что касается его, то этот роскошный особняк вполне соответствовал его тщеславию, его стремлению блистать, его намерениям задавать пиры и празднества. Отец осуществил мечту своего любимца: мало кто из биржевых маклеров, в особенности таких молодых, как Фердинанд, мог в дни приемов похвастаться столь великолепным домом и столь красивыми гостиными. И Фердинанд уже представлял себе, как в его доме будут собираться финансовые тузы и самые элегантные женщины из среды денежных людей. Все тут как будто складывалось благоприятно для него, все было хорошо, даже то, что в доме было два выхода в переулок Сандрие.
      Но больше всех доволен был этим приобретением Буссардель старший: купив особняк Вилетта, он переходил из разряда квартиронанимателей в разряд домовладельцев. Этого ощущения ему не дала спекуляция земельными участками в Европейском квартале, потому что и он, и сыновья выступали в ней только как пайщики. А теперь он лично владел участком парижской земли, частицей родного города. "И ведь это только начало", - думал он.
      Самые приятные часы досуга (а у него теперь было много часов досуга) он проводил на улице Басе дю Рампар. Там знали его привычки, там всегда в столовой ставился прибор для него. Он любил прогуляться до особняка пешком. Если он направлялся туда утром, к завтраку, то нарочно проходил через рынок на площади Мадлен, покупал цветы и заставлял, как влюбленный, чтобы при нем составили из них букет. Подходя по бульвару к дому, он замедлял шаг, поджидая, не встретится ли кто из знакомых,- ведь так приятно было указать на фасад своего дома с четырьмя колоннами, который в этом высоком месте виден был весь за оградой двора, и, смеясь, сказать:
      - Да вот иду в особняк Вилетта. Сноха моя, урожденная Бизью, пригласила к завтраку. Несу ей букет. Видите, какие у меня теперь повадки!
      - Дорогое дитя мое,- говорил он Теодорине,- глядя на вас, молодых, я и сам помолодел.
      Конечно, жена Луи, Лора Эрто, довольно хорошенькая женщина, ему очень нравилась. Раз в неделю он, не скучая, обедал в доме своего второго сына, на улице Прованс, где Луи снял квартиру, чтобы быть поближе к брату. Но в особняке Вилетта он бывал чуть ли не каждый день. С первой снохой у него установились самые дружеские отношения.
      Чаще всего он заставал Теодорину в ее комнате; она неизменно была спокойна и никогда не оставалась праздной, сидела за каким-нибудь рукоделием. Старик устраивался около нее, просил не прерывать из-за него работы. Иной раз Теодорина при нем занималась хозяйственными делами, отдавала распоряжения, никогда не повышая голос, с молодой властностью, восхищавшей свекра. Он понимал, что ей не надо учиться этому, что она с детства окружена была многочисленными слугами. Он понимал также, что разумная бережливость, которой проникнуто было все ее управление домом, объяснялась не нуждою, пережитой в прошлом, а наследственной привычкой, уважением к традиции, передававшейся из поколения в поколение.
      Буссардель действительно помолодел - благодаря ли снохе, как он говорил, или потому, что меньше занимался конторой, как уверял Фердинанд, а может быть, по какой-то иной причине.
      Как бы то ни было, дети Буссарделя радовались его бодрости. Они боялись, что смерть Рамело будет тяжелым ударом для пожилого человека, казавшегося с некоторого времени очень утомленным, и что он надолго погрузится в глубокую печаль. Он пожелал надеть траур по своему старому другу, попросил и детей носить знаки траура, что никого из знакомых не удивило, так как большинство считало Рамело их родственницей, а друзья дома прекрасно знали ее преданность Буссарделям, за которую те и смотрели на покойную как на члена своей семьи. Отец сам назначил сроки траура: три месяца для детей - как носят траур по умершей тетке, а для себя - полгода.
      Когда он счел свой долг выполненным, он заявил, что разум велит ему бороться с унынием, и, к удивлению близких, повел светскую жизнь и увлекался ею куда больше, чем раньше. Он принимал все приглашения и тотчас устраивал ответные обеды и вечера. Он пожелал приобрести по абонементу ложу в Опере и у Итальянцев; ведь это совершенно необходимо, говорил он, когда можешь посадить впереди двух снох и собственную дочку, причем все трое очаровательные женщины. Об Аделине тут речи не было: с тех пор как ей перевалило за тридцать, и в семье, помимо младшей ее сестры, появились две молодые невестки, она старилась с удвоенной быстротой, держала себя так, словно годами она старше отца, является старейшей в семье и развлечения для нее не существуют.
      Но Буссардель не следовал примеру такого самоотречения; когда оправилась после родов Теодорина, счастливо разрешившись от бремени мальчиком, что произошло вскоре по окончании траура по Рамело, дедушка в честь своего внука дал вечер в особняке Вилетта. Празднество было многолюдным и блестящим. Вся денежная знать Шоссе д'Антен теснилась в гостиных. Буссардель, веселый, оживленный, сновал по комнатам; предложив руку дамам, вел их в буфет; в большом салоне, расположенном против парадной лестницы, принимала гостей Теодорина в окружении своих невесток и матери. Ее кузина Луиза де Лагарп, проездом находившаяся в Париже, помогала ей занимать посетителей; эта молодая приятная дама была в родстве с семейством Бизью и тоже происходила из Швейцарии; два года назад она вышла замуж за крупного чиновника Жоржа Османа, назначенного супрефектом в Сен-Жирон. Вечер очень удался. По настоянию Буссарделя, проявлявшего запоздалое, но тем более горячее увлечение театральными зрелищами, в овальном салоне, была устроена маленькая сцена. На ней выступали в тот вечер певицы и модная балерина, стяжавшая своими танцами бурные аплодисменты.
      В тот же год, осенью, Фердинанд однажды был приглашен на холостяцкий обед, который по условиям проигранного пари устроили его знакомые в отдельном кабинете "Английского кафе". Когда встали из-за стола, решили поехать в Олимпийский цирк. Фердинанд попросил узнать, вернулся ли его кучер - он разрешил ему съездить домой пообедать, так как до особняка Вилетта было совсем близко. Один из подававших за столом лакеев бросился выполнять поручение, и слышно было, как он закричал на черной лестнице:
      - Карету господина Буссарделя!
      - Болван! - возопил метрдотель, кинулся вслед за ним, и в коридоре раздался звук пощечины.
      - Вот как! Вы бьете лакея, который прислуживает мне? - смеясь спросил Фердинанд у метрдотеля, когда тот вернулся весь красный и запыхавшийся.
      - Извините, пожалуйста, сударь. В хороших ресторанах персонал не выкрикивает во все горло в коридорах имена клиентов.- И, приоткрыв дверь, он выглянул из нее.
      - Нет, вы, как видно, не все говорите. Что там такое? - спросил молодой Буссардель и, отведя его в сторону, указал на перегородку.- Кто у нас соседи?
      Метрдотель уклонился от ответа, сославшись на свою обязанность держать язык за зубами. Но на бульваре, когда Фердинанд собирался сесть в карету, к нему подошел провинившийся лакей. Ему уже дали расчет, и бедняга умолял вступиться за него: его уволили за допущенный промах.
      - Подожди меня здесь,- сказал Фердинанд и снова вошел в ресторан.
      - Все улажено,- сказал он возвратившись.- Не благодари меня, скажи-ка лучше, почему за твою неловкость тебя так строго наказали?
      - Да потому, сударь, что в соседнем кабинете был господин с такой же фамилией, как у вас, и он был не один. И значит...
      - Ага, понимаю! Постой, постой! Наверно, молодой человек, очень похожий на меня?
      - Ах нет, сударь... Совсем не молодой господин. Толстый, с брюшком.
      - Ого! - воскликнул Фердинанд. Он умолк и невольно поднял голову к освещенным окнам кабинета. Лакей сообщил, что с господином, который обедает там, приехала известная танцовщица, по фамилии...
      - Это неважно!.. До свидания, любезный. Не говори больше об этом с товарищами... на-ка вот возьми.
      На следующий день сын встретился с отцом у себя дома. За обедом он окидывал Буссарделя старшего любопытным взглядом. Он теперь видел его в новом свете. Ему казалось удивительным, что старик оказывает Теодорине отеческое внимание и выступает в роли дедушки, повествуя о том, как он ездил в тот день в Шеней. В этой деревне находился у кормилицы второй ребенок Фердинанда - маленький Викторен, которого Буссардель обожал.