3
      Он покоится на маленьком кладбище возле порта, где уже не хоронят и где мне удалось купить место. Я сама ухаживаю за могилой. Примерно через месяц после смерти Ксавье однажды утром я обнаружила на памятнике огромный бисерный венок. Не долго пришлось мне раздумывать, чтобы догадаться, чья рука возложила его. Моя служанка заменяла мне местную газету; множество подробностей, в которые я не вслушивалась, подтвердили мои подозрения. Я ничуть не взволновалась. На венке не было ни ленты, ни надписи, и эта скрытность тети Эммы, которая очевидно, рассчитывала на то, что я стерплю анонимное подношение, эта ее дипломатия показалась скорее уж наивной, чем бестактной. Кончина Ксавье, последовавшие за ней дни поселили в моей душе какое-то скорбное умиротворение, не благоприятствовавшее злопамятству. К тому же я отяжелела, что тоже меняет женщину. Я пощадила бисерный венок. Должна признать, что эта мозаика цветочных лепестков, не обладавших живой прелестью природы, где одни только анютины глазки действительно напоминали цветы, была в своем роде даже мила.
      Каждый год венок аккуратно заменяли новым. Но сама тетя Эмма приезжала на остров только дважды. Кажется, теперь это паломничество поручили одному из служащих гиерского агентства, который в назначенную дату посещает кладбище и возлагает венок.
      Это единственная точка соприкосновения с нашей семьей. Все наши связи свелись к этим бисерным кружевам, к этому давно вышедшему из моды кладбищенскому украшению.
      Я решила никогда не возвращаться на авеню Ван-Дейка; и по сей день, когда я рассказываю вам свою историю, я ни разу там еще не была. Как-то утром в начале октября бабуся незаметно уснула вечным сном. Кто-то, думаю, тетя Эмма или мама, пустил в семье слух, что она умерла с горя: что это я ее, мол, убила. Выдумка не особенно правдоподобная, принимая во внимание то обстоятельство, что последние годы бабушка жила в состоянии полного равнодушия к окружающим, и то, что девяносто три года - возраст, когда вполне можно умереть естественной смертью.
      Меня известили о похоронах телеграммой, но через посредство одного нашего родственника Жарно, бывшего семейным нотариусом Буссарделей. До этих пор никто из наших, даже тетя Луиза, не подавал никаких признаков жизни. Следовало ли, таким образом, считать эту телеграмму, извещающую о смерти бабуси, приглашением на похороны? Я колебалась. Приближался срок родов. На них-то я и сослалась. Телеграфно я выразила свои соболезнования моему отцу, дяде Теодору, тете Эмме и тете Луизе, детям покойной; я с умыслом написала четыре телеграммы почти в одних и тех же выражениях, из страха, как бы вопреки моему собственному желанию вариант, адресованный тете Эмме, не получился слишком сухим. А братьям я отправила по телеграмме, где без рисовки, но и без околичностей объяснила, почему я не могу рисковать и пускаться в утомительное путешествие. Мое дитя уже служило мне защитой.
      Примерно месяца через два я получила письмо от тети Луизы. В этом письме, где в каждой строчке приводились вполне разумные доводы, не скрывавшие, впрочем, внутренней растерянности моей корреспондентки, тетя объявляла, что собирается посетить мыс Байю; если, конечно, писала она, "ты не сообщишь, чтобы я не приезжала, так как тебя может, к несчастью, не оказаться в этот день дома". Ее вечная боязливость облегчила бы мне отказ. В качестве объяснения своей поездки она ссылалась на то, что ее муж получил академическую премию и они решили воспользоваться новогодними каникулами и побывать в Монако. Я ответила тете, что жду ее.
      По своему обыкновению тетя сумела избежать в разговоре всех животрепещущих вопросов. Когда я упоминала имя Ксавье, что происходило почти ежеминутно и вполне естественно, тетя Луиза конфузилась и старалась переменить тему. Только на кладбище, заметив, что бисерный венок тети Эммы на месте, она немножко приободрилась. Язык у нее развязался, и я поняла, что тетя приехала с единственной целью меня обнять. Она надеялась, что я сохраню с улицей Ренкэн самые добрые отношения. Когда я буду в Париже, я непременно должна зайти к ней позавтракать. Но речь шла только об одной улице Ренкэн, что само по себе уже являлось весьма смелым шагом с тетиной стороны.
      Единственный намек, если только так можно выразиться, на мою драму тетя сделала в форме вопроса: не нуждаюсь ли я в чем-либо и не тяготит ли меня одиночество? Я ответила, что у меня есть сын.
      На что тетя воскликнула:
      - Ах, правда! Ведь у тебя ребенок! Я десятки раз повторяла эти два месяца твоему дяде: "По крайней мере у нее есть ребенок!"
      Вероятно, говоря так, тетя Луиза думала скорее о себе - супруге без потомства, нежели обо мне - матери без супруга.
      Когда мы возвращались с кладбища, дочка моей служанки выбежала нам навстречу: дома меня ожидает какой-то господин.
      - Знаю,- ответила я и, указав на тетю, добавила: - Это муж нашей гостьи.
      Дядя сильно постарел за последние месяцы, и, когда я предложила супругам пойти прогуляться - дойти до кладбища по южной дороге, наиболее живописной, - он испугался такого расстояния и предпочел остаться дома.
      - Да-а! - протянула девочка. - Вовсе это не тот господин! Совсем другой, из Парижа, и с дамой. Они приехали из порта в машине Сатюрнена, пока вы гуляли. - И, приберегая на закуску самое сенсационное, по ее мнению, сообщение, выпалила: Он говорит, он ваш брат.
      - Брат? - Я повернулась к тете. - Какой?
      - Только не Симон. Он уехал кататься на лыжах. И пробудет там до пятнадцатого января... Да, кстати, по причине траура Эмма не устроила в этом году тридцать первого декабря большого семейного обеда.
      - Значит, Валентин? С Элен? Что им от меня надо? Приехать сюда в разгар зимы, даже не зная, застанут они меня дома или нет...
      - Но ведь сейчас новогодние каникулы, Агнесса. Вчера начались. Мы сами...
      - Да, но Валентин!.. Ты знала?
      - Нет.
      Я поняла, что тетя говорит правду, однако я видела, что ее тревожит какая-то задняя мысль.
      Мы ускорили шаг и уже не разговаривали. Это совпадение двух визитов заставило меня призадуматься. Неужели Валентин с женой, так же как тетя с дядей, явились сюда ради того, чтобы вновь завязать семейные связи? Этого я никак не могла предвидеть. Напротив, я была убеждена, что я умерла для семьи и если будут поддерживать со мной отношения, то лишь через посредство нашего родственника Жарно или, вернее, его первого клерка. И вдруг одна за другой две четы, правда, не такие закоренелые, как вся прочая буссарделевская шайка, вышли из повиновения и приехали меня навестить. Может быть, они посланы сюда в качестве лазутчиков? Может быть, за ними последуют другие? Уж не начало ли это семейного раскола?.. Возможно, кончина бабуси, персонажа чуть ли не символического, повлекла за собой раскрепощение от рабства. Возможно, когда семейное здание лишилось фундамента, наиболее нестойкие камни рухнули и все пойдет прахом...
      И все это из-за меня одной... Не могу сказать, чтобы при этой мысли я испытала злорадное удовлетворение, которое наверняка испытала бы в прежние времена, но все же в глубине души я сочла, что это превосходно, что это неслыханная удача. И во всяком случае, я недооценила Валентина... Доказательство...
      И впрямь он встретил меня шумным изъявлением радости, и Элен тоже обняла меня, крепко прижала к своей груди. Они не собирались держать в тайне причину своего визита: им просто очень захотелось меня видеть, нагрянуть ко мне неожиданно, без предупреждения. Сейчас они путешествуют на своей машине по Лазурному берегу, возможно, заглянут по пути в Канн, но истинная цель их поездки - это я.
      - Мы решили проехать по дороге Наполеона, - заявила моя невестка.
      - А потом присоединитесь к Симону и тоже будете кататься на лыжах?
      Очевидно, Валентин рассчитывал, что мне ответит Элен, а Элен рассчитывала на Валентина; короче, оба промолчали. Наконец мой брат решился.
      - Нет, - сказал он, - в нашем распоряжении слишком мало времени.
      Я велела подать чай. Вечерело. Мы сидели вокруг стола, все пятеро в глубоком трауре, ибо ради приезда тети я надела черное платье, и в голову мне пришла мысль: по ком мы носим этот траур? По бабусе, по Ксавье или по ком-нибудь другом?
      Валентин, сидевший рядом со мною, нагнулся и тихо сказал:
      - Мне надо с тобой поговорить.
      Я быстро обернулась к нему. Произнося эту фразу, он понизил голос, заговорил своим обычным шепотом, который был мне так хорошо знаком и сразу насторожил меня. Но ведь я могла и ошибиться. Если мой брат хочет сблизиться со мной и придать своему визиту интимный характер, ему и в самом деле надо "со мной поговорить".
      - Когда тебе угодно, - ответила я.
      Тетя Луиза услышала наш разговор. И обратилась к Элен:
      - Допивайте свой чай, я поведу вас посмотреть младенца.
      - О, нет! - возразила моя невестка и, желая смягчить резкость своего отказа, добавила: - Я боюсь его разбудить.
      Сконфуженная своим чересчур дерзким предложением, тетя Луиза потупилась. "Ну, ничего, - подумала я, - пока Элен еще не успела эмансипироваться, но это придет"!
      Элен продолжала:
      - Я предпочитаю, тетя, чтобы вы мне показали сад, пока еще не совсем стемнело.
      - С удовольствием.
      Дамы поднялись.
      - Пойдемте с нами, дядя, - предложила Элен.
      Мы остались одни, и Валентин начал:
      - Так вот. Тебе известно в подробностях завещание бабуси?
      Чтобы скрыть лицо от брата, я подняла руки, делая вид, что поправляю волосы. Мне ужасно хотелось смеяться. Впрочем, скорее над самой собою, чем над Валентином; скорее над своими иллюзиями, чем над его маневрами.
      - Нет, Валентин. Ты же отлично знаешь, что я не могла приехать в Париж на похороны: не позволяло мое положение. И уж я вовсе не собиралась приезжать, чтобы присутствовать при вскрытии завещания. Кстати, ты сам видел, что меня там не было...
      - Верно, но я думал, может быть, впоследствии.
      - Отвечу тебе в двух словах, поскольку это тебя интересует. Я получила уведомление только о причитающейся мне части. Ты и сам это знаешь: дело идет о пожизненной ренте. Естественно, я поняла, чем объясняется эта довольно странная оговорка: мне ведь уже двадцать семь лет, наши хотели, чтобы я получала свою небольшую долю, но не хотят, чтобы она досталась моему сыну. Я поняла также, что за время, прошедшее с того дня, когда нашим стало известно, что я беременна, и до смерти бабуси, она изменила свои распоряжения, вернее, кто-то заставил ее их изменить...
      - Безусловно! Ты сама не знаешь, до чего верны твои слова... Продолжай, пожалуйста.
      - Это все. Я написала в контору Жарно, что отказываюсь от наследства.
      - Как? Как?
      - Именно так. Впрочем, с моей стороны тут нет никакой заслуги. Я и так достаточно богата. Возможно, это меня и тяготило бы по ряду причин, если б я не твердила себе, что при том образе жизни, который я избрала, мой сын станет еще богаче меня. Поэтому, сам понимаешь: пожизненная рента!.. Конечно, я ничего никому не верну. Я не святая. Кроме того, львиная доля того, чем я владею, досталась мне от дедушки и крестного... И от Ксавье. Есть еще два бриллианта, которые бабуся подарила мне к свадьбе... Взвесив все "за" и "против", я их себе оставила. Ксавье их любил. Он отдал их ювелиру, чтобы мне сделали кольцо. Узнаешь?
      Но брат не взглянул в мою сторону, и я опустила руку себе на колено. Валентин начал подробный рассказ, из коего я заключила, что завещание бабуси, по которому ее родные дети получали равную долю наследства, было составлено в пользу Симона, в ущерб интересам всех прочих внуков и племянников. Мой старший брат очутился в выигрыше по различным явным и скрытым пунктам завещания.
      - Ах, вот в чем дело, - сказала я. - Что же теперь? Ты с ним говорил?
      - Должен признаться, Агнесса... Мы с Симоном сейчас в холодных отношениях.
      - Ого! Даже так?
      - Именно так, ведь ты себе и представить всего не можешь! Помнишь, к примеру, бабусины Суэцкие акции?
      - Нет. Я ведь никогда не была в курсе дела. Однако верю тебе на слово. А какова во всем этом роль мамы?
      - Ох, бедная мамочка! Она не хочет принимать сторону ни одного из своих сыновей. Впрочем, все эти вещи не в ее власти! Лично я не позволю со мной так поступать! У меня жена, дети!.. Установлено, что последние месяцы Симон часто запирался с бабусей. Оставался с ней наедине. Он всегда умел ее развлечь, отсюда и эта привилегия, которой он широко пользовался. А на самом-то деле вовсе он ее не развлекал... Просто-напросто принудил внести изменения в завещание. Франсиза, которую я незаметно сумел расспросить, сообщила мне весьма интересные подробности... Улавливаешь ход моей мысли?
      - Да, да, продолжай... Прости меня, я отчасти отстала от всех этих дел. Значит, ты сказал?..
      - Я сказал, что, с одной стороны... все родные могут засвидетельствовать... что в течение последнего года бабуся была уже не совсем в себе. Таким образом, ей-богу же, можно поднять вопрос о посягательстве на чужую часть наследства. С другой стороны, ущемлен в своих интересах не я один. На моей стороне семья дяди Теодора, то есть Гастон, Поль, Рауль и Женевьева, Они прямо в бешенстве. Наконец, Агнесса, случай с тобой. Эта смехотворная рента...
      - Ты рассчитываешь на меня, Валентин?
      Я задала этот вопрос без всякого возмущения, нисколько не удивляясь, скорее из любопытства; мне стало даже весело.
      - Конечно, - подтвердил он. - О, успокойся, я вовсе не собираюсь обращаться в суд. Это не в моем духе. Мы просто поговорим с Симоном. Но чтобы это принесло результаты... Ты же сама знаешь Симона! Мы должны поговорить с ним твердо, а главное, все вместе.
      - И ты рассчитывал на меня?.. Но, Валентин, ты, очевидно, не подумал, как будет выглядеть мое появление на сцене по такому поводу после всего того, что произошло между мной и ими... На что это будет похоже!.. Если ты приехал сюда с единственной целью добиться моего участия в кампании, то мне очень жаль, что тебе пришлось зря потрудиться и проделать такой путь. Это бесполезно... Ты разочарован, ведь верно?
      Я поняла, что Валентин все же не отказался от мысли меня убедить, ибо тут же заговорил еще пространнее о том, что завещание имело другие не известные мне последствия. Все Буссардели перессорились. Каждый из двадцати потомков бабушки заявил, что его обошли, и открыто высказал свои требования. Все вплоть до тети Эммы, которая целую неделю не разговаривала с сестрой Луизой, что та по своей сердечной доброте от меня скрыла. Причина раздора: когда тетя Эмма спросила сестру, какие из вещей, принадлежавших их матери, она хочет взять себе на память, тетя Луиза заявила, что ей было бы очень приятно иметь бабушкиного большого Лафонтена.
      - Но это же огромная ценность! - закричала старшая сестра.
      Луиза запротестовала: она выбрала Лафонтена вовсе не из этих соображений, а повинуясь голосу чувств - когда она была девочкой, мать учила ее читать по этой книге. Эмма ничего не желала слушать. Она предназначила для раздела между родственниками флакон с солями, бонбоньерку, словом, разные пустячки из бабушкиного обихода, но вовсе не ценные предметы... Отдать Лафонтена с иллюстрациями Удри и в старинном сафьяновом переплете? Но ведь ему цены нет!
      Наша скромница, к великому удивлению сестры, твердо стояла, на своем. Не сомневаюсь, что ее упорное желание получить на память знаменитого баснописца объяснялось не столько приверженностью к милой бабушкиной теня, сколько воспоминаниями о крошке Луизетте, о пятилетней девочке. Ибо я отказываюсь верить, что в тете Луизе вдруг тоже заговорила таившаяся до времени алчность и что раздел наследства мог вызвать это чувство к жизни.
      Тетя Луиза предложила в качестве наиболее веского аргумента, чтобы после оценки экспертами Лафонтена с нее вычли соответствующую сумму. Но бабушка оговорила в завещании, что вся библиотека переходит к старшему сыну. Эмма поэтому не желала терпеть нарушения воли их покойной матери, этого беззакония, ущемления прямых интересов Теодора, которому, как человеку несведущему и уж никак не библиофилу, плевать было на все библиотеки. Тете Луизе пришлось признать себя побежденной.
      Надеясь избежать повторных случаев семейного неудовольствия, тетя Эмма, после того как родные получили все причитающееся им по завещанию, постановила поделить оставшиеся вещи на четыре части: так будет куда проще! И никто не посмеет возразить! Начала она со столовых сервизов. Право выбора предоставлялось старшим. Дядя Теодор взял себе севрский сервиз, тетя Эмма китайский, наш отец - из лиможского фарфора; самой младшей, тете Луизе, пришлось довольствоваться отвратительным сервизом поддельного датского фарфора, который появился на свет божий из глубины шкафов, хотя никто даже не подозревал о его существовании, кроме самой распределительницы фамильных сокровищ.
      Точно так же поступили и со всем прочим. Мебель, картины, серебро; даже кружева, которые были совсем ни к чему мужчинам, - все было разделено на четыре части, разрознено. Такая же участь постигла статуэтки из саксонского фарфора, и ценная коллекция, после того как ее поделили между наследниками, перестала существовать, превратилась в простые безделушки. Были обнаружены старые фотографии, снятые еще в прошлом веке, - тусклые снимки, надклеенные на бристольский картон с закругленными уголками; дедушка в свое время привез из путешествия репродукции с различных произведений искусства, собранных в музеях. Точно так же поступили с этими фотографиями, не имеющими никакой ценности и ни для кого не представлявшими ни малейшего интереса; их разделили на четыре части, и каждый стал владельцем ненужной ему груды картонок.
      Но было еще кое-что и похуже. Валентин, с обычным своим видом хранителя семейных тайн, сообщил мне, что когда вскрыли бабушкин секретер, содержимое его оказалось для родных сюрпризом. Дяде Теодору и папе пришлось унести целые пачки писем, написанных женским почерком, и взаперти разобрать их. Большинство из них они сожгли. Что они там открыли? И касались ли эти открытия самой бабуси или дедушки? Валентину, несмотря на все свои следовательские таланты, не удалось это точно установить. Но, так или иначе, все опять заговорили о папиной кормилице, которую бабушка некогда изгнала из дома. На семейном совете решили проверить, находится ли еще в живых самый младший сын этой женщины; бывали случаи, когда деловые люди продолжали выплачивать назначенное содержание подопечным, которых уже не было в живых. Разыскали этого человека. Он достойно старился где-то в деревенской глуши. И у него тоже было потомство.
      И затем еще одно событие: после описи бриллиантов наши насмерть разругались с тетей Жюльеной.
      - Да, невесело! - вздохнул Валентин, который на свой лад тоже был философом.- Бабуся скончалась, и вот все родные начали повсюду совать свой нос, спорят, ссорятся! Я перестал разговаривать с Симоном...
      - Да успокойся, - сказала я. - Все образуется гораздо скорее, чем ты думаешь. Ты поругался с Симоном? Ручаюсь, через месяц вы помиритесь. Найдете общую почву для соглашения. Ведь мама осталась при вас. А что касается всех прочих... Это все равно как гроза, поверь мне. Сейчас вы все немного взбудоражены. Кончина бабуси все взбаламутила, сбила вас с толку. Вы и не подозревали, какое огромное место она занимала в вашей жизни, пусть даже ей было девяносто лет. Вы постигаете ее роль именно по тому зиянию, какое она после себя оставила. Но ваши ряды скоро сомкнутся. Снова возобновятся семейные обеды. Вам слишком бы их недоставало. Так что на сей счет я не беспокоюсь, Валентин. Наша семья - великая сила. Всякая семья сила.
      4
      Глядя вслед увозившей всех четверых моторке, я не могла отделаться от, вероятно, ложного ощущения, что они вовсе не поедут ни в Канн, ни в Монте-Карло, а дружно отправятся в Париж, чтобы тут же спешно собраться всем кланом на авеню Ван-Дейка после своей крамольной вылазки в мой лагерь.
      Я смотрела, как удаляется катерок, хотя в сгустившемся мраке видела лишь огни на его корме. Я попыталась оставить их у себя обедать, извинившись, что не могу предложить ночлега, так как в доме было всего четыре комнаты и две из них занимали ребенок и няня. Впрочем, Валентин с женой, потерпев неудачу, не стали мешкать, а тетя Луиза, которая считала, что наносит мне визит тайком от семьи, должно быть, почувствовала, что на мысе Байю запахло порохом.
      Не обращая внимания на трамонтану, на поздний час, я присела на краю мола, чтобы видеть, как уходит все дальше и дальше их катерок. Легкая, отнюдь не грозная зыбь, чуть покачивала суденышко. То и дело я теряла из виду белый и зеленый огонек, а красный огонек все время моргал. Расплывавшиеся, светящиеся точечки на гребне мрака - вот и все, что осталось мне от моих гостей. Они возвращались на материк, в тот странный мир, о котором они напрасно старались напомнить мне. Я знала, что они ограничатся этой попыткой и что их примеру никто не последует. Возможно даже, по молчаливому сговору тетя Луиза и Валентин сохранят в тайне свою совместную вылазку.
      Самые разнообразные мысли закружились у меня в голове, как бывает после встречи, вновь приоткрывшей врата воспоминаний, откуда хлынули давно забытые ароматы. Передо мной возникали картины и застывали в неподвижности среди черного ветра. Я перебирала их в памяти, совсем так, как при разлуке с Нью-Йорком. Два этих мгновения перекликались. Но сейчас другие, а не я, уплыли по морю, а я осталась здесь, в гавани, давшей мне приют. И внезапно меня охватило восхищение перед быстротечностью столь несхожих событий - не прошло и года, а круг уже замыкался.
      Четыре моих родича увозили с собой на катере Агнессу-девочку, окончательно освободиться от которой мне помогли лишь сами события. Ибо, возможно, если окинуть взглядом всю мою историю е начала и до конца, в моем лице выжила Агнесса тех лет, когда вырабатываются наши наиболее несомненные наследственные черты; возможно, я была лишь взрослым ребенком того ребенка.
      Они увозили с собой также мою мать, ту, что в течение долгих лет твердила мне: "Боже, какая же ты дурнушка, бедная моя девочка" - и повторяла таким же категорическим тоном, что у меня "несносный характер". Чему я, пожалуй, даже верила, пока в один прекрасный день какая-то дама, пришедшая к маме с визитом, не сказала ей, а я случайно оказалась поблизости: "У вас очаровательная дочка; она будет прехорошенькая"; и вплоть до того дня, когда scool-girls из Беркли, а потом Норман не заявили мне, что они удивляются моему умению ладить со всеми, хотя родом я француженка... "Дурнушка", "несносный характер"... Кто может сказать, какое пагубное воздействие оказали на девочку эти слова, которые слишком часто повторялись в ее присутствии, которые она воспринимала слишком легко ранимой душой и которые двадцать, сто раз приходили ей впоследствии на память, все более я более отягчаемые зловещим смыслом, горечью, ядом...
      Они увозили с собой мою мать, чьи загадки перестали быть загадками в свете моих загадок, мою мать - тоже жертву своей собственной матери, жившую полусиротой среди сводных братьев и сестер от первого брака. Мою мать, вышедшую замуж не по любви, мать, брезгливо сжимавшуюся от прикосновений мужа, которому она сумела дать почувствовать свою холодность, дабы сильнее его унизить и больнее покарать. Мою мать, которая возненавидела меня не потому, что я "дурнушка" и у меня "несносный характер", а потому, что я, ее дочь, находилась в таких же условиях, как некогда и она сама, и должна была поэтому претерпеть те же самые муки, какие выпали на ее долю... Моя доля твоя доля! Разве в этом не было своей логики справедливости?
      Во всяком случае, это было в порядке вещей. Моя мать принадлежала к тому сонму матерей, которые отыгрываются на своих дочерях, а те в свою очередь отыгрываются на своих. Только этим и можно объяснить, что в тех семьях, где авторитет матери стоит слишком высоко, держатся самые устарелые взгляды и самые отсталые представления. Каким чудом удалось мне избежать этой закономерности? Бесспорно, прежде всего благодаря простейшей магии любви. Но если вот уже в течение двух месяцев не было никакого риска, что я продолжу эту традицию, то не являлось ли причиной этого также и то, произвела я на свет сына, а не дочь?
      Огни моторки скрылись из виду. Они исчезли вдали, а может быть, слились с мигающими огоньками порта. Нить оборвалась. Я вновь становилась островитянкой и останусь ею навсегда. Этот островок, этот мол, где я сидела сейчас, представлял собою отныне символ всея моей жизни. Я чувствовала его, если так можно выразиться, всей спиной, как некую первобытную стихию, в состав которой входит почва и растительность, и те три километра, что отделяют мол от моего дома, и самый дом, и детская, которую я там устроила, и маленькое существо, которое спало в детской. Я поднялась. Мне не терпелось вернуться к себе. Спектакль окончился.
      Он не окончился. Или, вернее, начался новый, которому суждено было длиться и который длятся и по сей день. Содержание его - это та ошибка, которую я допустила, решив, что я полностью освободилась. На самом же деле я повторила промах троянцев: я впустила врага в крепость и заперла его там. Я поверила, что ушла от буссарделевщины. Но на острове было двое Буссарделей: я и мой сын.
      Ныне я не могу призвать разумным то, что я ужаснулась, увидев, какие пометы оставлял на мне коготь времени. И впрямь, годы текли в одиночестве, мне уже за тридцать, я старилась, и старилась по-буссарделевски. Проявилась фамильная склонность к полноте, она подстерегала меня; я веду с ней ежечасную, ежеминутную борьбу. После первых лет сидячей жизни вдруг появилось неожиданное, ошеломляющее, грозное сходство между мной и матерью. Когда я была маленькой, знакомые и родные обычно произносили классическую фразу: "На кого она похожа? На папу или на маму?" И каждый высказывал свое мнение, которое меня всегда огорчало - мне вовсе не хотелось походить ни на того, ни на другого. А теперь я прекрасно знала, в кого пошла.
      Боролась я и с этим. Гимнастика, строгий режим, непрерывные заботы о поддержании себя в форме, кокетство, причем оно отнюдь не преследовало своей обычной цели, - и мне удалось отбить еще одну атаку нашей семьи против моей личности. Постепенно я восстановила прежние линии фигуры, талию, плечи, шею. Мне посчастливилось сохранить руки, черты лица. Но ноги!.. Я нередко оплакивала их. Длинные мои ноги, которые так нравились мне самой... Теперь я их прячу. Даже от себя; особенно от себя. Поверх купального костюма я непременно надеваю юбочку, а мои шорты доходят до колен... Не улыбайтесь, пожалуйста, мужчине этого не понять...
      Но подлинная драма разыгрывалась не во мне, а рядом со мной.
      Понятно, я гораздо больше тревожилась о своем ребенке, нежели о себе. Он рос, как росли все младенцы в нашей семье, которых мне доводилось видеть. Ровно ничто в нем не обнаруживало иного происхождения. Тщетно я ждала хоть самых ничтожных признаков. Их не было.
      Очевидно, я не сумела уменьшить долю материнской крови.
      Против этой опасности я борюсь иным оружием и с еще большей отвагой. И посейчас я веду ежедневную упорную борьбу. Я стала педагогом по необходимости или, вернее, со страха. Мне в этом помогает няня-англичанка, которую я оставила у нас; она научила мальчика читать по-английски, а я в то же время учила его французской грамоте. Местность, климат также облегчают мне задачу; я хочу, чтобы мой сын твердо стоял на реальной земле, а не на нереальной почве принципов, хочу внушить ему, что он одновременно и силен и слаб. Наконец, я вовсе не намереваюсь дать ему воспитание, прямо противоположное тому, какое дали мне, что было бы просто глупо... Мои воспоминания мне тоже подмога.
      Вопреки всем этим стараниям не могу сказать, чтобы мальчик сильно отличался от других детей. В иные дни я строю себе иллюзии, в иные дни вижу все в черном цвете, но если быть откровенной, он скорее Буссардель. Не стоит передавать вам в подробностях десятки мелких открытий, которые я сделала на сей счет и которые лишь подтверждают мое мнение.
      Вот как закончилась или, вернее, не закончилась история, в которой главную роль играет моя семья; история, в которой ни одно важное событие в моей жизни не обходилось без нее, все шло через нее, свершалось в ее недрах, где не звучит ни одно чужое имя, кроме наших фамильных имен, за исключением имени Нормана, но ему как раз и выпало играть среди нас роль чужеземца. И все это завершилось вот как: крошечный мальчик возрождает для меня нашу семью.
      В год и два месяца, когда у него стали прорезаться зубки, он заболел у меня бронхитом, который перешел в воспаление легких. Легкие в таком возрасте!.. Я боялась его потерять. В часы самой жестокой тревоги, окончательно обессилев - ибо я не спала и все время его болезни меня лихорадило, - я ловила себя на том, что твержу: "Маленький Буссардель очень болен... Маленький Буссардель может умереть..."
      Он выздоровел, болезнь прошла бесследно. В установленные сроки я вожу его к самым лучшим рентгенологам, и снимки говорят, что он полностью оправился. Однако в плохие дни я поддаюсь тревоге. Передо мной возникает грозный призрак нашего фамильного недуга, склонившийся над маленькой кроваткой... И когда мальчик дремлет или просто сидит у меня на коленях, положив свою тяжелую головенку мне на плечо движением, уже вошедшим у него в привычку, я тоскливо прижимаю его к себе и порой думаю, уж не родной ли он сын Ксавье.
      * * *
      С этими словами Агнесса Буссардель поднялась с места, сославшись на то, что ее срочно требуют домашние дела и, стоя, ждала моего ухода. Я удалился.
      Я понимал, чего стоил ей этот многодневный рассказ; ей хотелось теперь побыть наедине с собой. Но я рассчитывал, что дня через два-три мы снова встретимся. Эта женщина, которая привлекала меня сначала своей тайной, окончательно покорила меня, лишившись тайны. Такое случается не каждый день. Я надеялся, что мы станем друзьями.
      Последующие дни рассеяли мои иллюзии. Агнесса Буссардель сторонилась меня. Сын ее вернулся домой, но она мне его не показывала. Я послал ей огромный букет в римской амфоре, которую один рыбак, по его словам, выудил сетью из моря и которая показалась мне подлинной, я купил ее для Агнессы Буссардель... Она прислала мне через свою служанку записку со словами благодарности.