Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Испорченные дети

ModernLib.Net / Зарубежная проза и поэзия / Эриа Филипп / Испорченные дети - Чтение (стр. 11)
Автор: Эриа Филипп
Жанр: Зарубежная проза и поэзия

 

 


      С этой минуты дальнейшая беседа стала уже ненужной, а бабушка никому не интересной.
      - Идем! - скомандовала тетя Эмма, собрав вокруг себя всю свою команду и подталкивая ее к двери.- Теперь пускай отдохнет.
      Я отлично знала, что бабуся никогда не засыпает так рано. Несколько раз в течение ночи она посылает в буфетную Франсизу с приказанием принести то сэндвичей, то печенья, то мороженого, то оранжада.
      Мы перешли в курительную. Едва только дверь бабушкиной спальни захлопнулась за нами, как тетя Эмма жестом остановила супругов Мортье. Многозначительно поглядев сначала на жену, потом на мужа, она выдержала паузу и сообщила:
      - А вы знаете, это редчайшее событие!
      Это сообщение было столь важным, что потребовало новой паузы.
      - Что за редчайшее событие, крестная? - осведомился Ксавье, о котором забыли.
      - То, что она заговорила, дорогой. Ты что, с луны свалился, что ли? Она заговорила!
      - О! О! - заохали Мортье.
      - Спроси Агнессу, - продолжала тетя Эмма, которая все еще не простила мне моего вторжения, - спроси Агнессу, говорила ли с ней бабуся, когда она вернулась из Америки?
      - Нет, - сказала я. - Могу это подтвердить... Она меня поцеловала, но молча.
      - Ага! - подхватила тетя.
      - Ну что же, Анна-Мари, - сказала госпожа Мортье, - будем надеяться...
      Тетя Эмма самодовольно выпрямила стан, будто укротительница львов, награжденная рукоплесканиями публики. Труднейший номер, который надо полагать, потребовал не одной репетиции и множества неведомых миру хлопот, произвел желанный эффект.
      Тем временем я обратилась к чете Мортье со словами приветствия: за всеми этими событиями мы не успели даже поздороваться. Мы направились к лестнице.
      - Анна-Мари, - произнесла я неестественно громким голосом, - у вас очаровательное платье!
      - Правда? - отозвалась она, не усомнившись в искренности моей похвалы. - Оно от Эрмины Легран! Особая модель.
      Не будь здесь Ксавье, она сразу назвала бы мне цену, между молодыми девушками... Мы спускались по лестнице. Рядом со мной она казалась низенькой, короткой и уже тумбообразной. Платье - какое-то пошлейшее сооружение из тюля - не делало ее тоньше. Анна-Мари продолжала:
      - Я всегда твержу: только у дорогих портных можно одеться к лицу. А у кого вы шьете, Агнесса? Мне ваше платье, представьте, тоже нравится,
      - Но оно совсем в ином духе, чем ваше. Мне - увы! - не восемнадцать, как вам.
      Она самодовольно улыбнулась.
      - Но Эрмина Легран вас тоже прекрасно оденет. Особенно если я сама вас к ней приведу, - добавила она.
      - Вот как?
      - Положитесь на меня.
      - Но... я буду просто в восторге. Давайте пойдем выпьем бокал шампанского?.. - Я увела ее в буфет, Ксавье за нами не последовал. Признаюсь, что после длительного отсутствия я никак не могу освоиться в Париже. Мне нужно сделать множество покупок, и провожатый будет мне очень полезен.
      Я протянула ей бокал. Коротышка Мортье пригубила шампанское с неизменным своим апломбом. И проговорила:
      - Но для меня оказать услугу - истинная радость! Давайте условимся о встрече... Вот увидите, с моей помощью вы опять превратитесь в парижанку... А скажите, Агнесса, правда то, что рассказывают об Америке? Правда, что там женские клубы чуть ли не всемогущи? А?.. И скажите еще вот что: правда, там очень дорогая жизнь? Сколько, например, платят в Нью-Йорке приличной горничной?
      Вслед за тем вечер потерял для меня весь свой интерес. Он стал лишь непрерывной чередой танцев: я переходила из одних рук в другие, но без малейшего удовольствия; просто я выполняла свою роль молодой хозяйки. Одна из моих невесток, та, что не была беременна, делала то же самое. Другая сидела в кругу дам и вела разговоры о своем интересном положении. Вдалеке я видела Ксавье, который танцевал с девушками, но с ними не разговаривал.
      Убранство, музыка, гости и особенно кавалеры - ничто не напоминало мне танцевальных вечеров в Беркли или в Сан-Франциско. Там - полуспортивные мальчишеские забавы, менее всего светские, где все происходит, хотя бы внешне, по взаимному согласию, что характерно в Америке как для дела, так и для развлечений. Попав почти без всякого перехода на этот бал, типичный для Третьей республики, я невольно испытывала такое чувство, словно меня отбросили лет, на тридцать назад.
      Вполне можно было поверить, что мы живем при президенте Фальере, а минутами - при Феликсе Форе. Наиболее молодые из присутствующих, иными словами, танцующие девушки и юноши, еще пытались быть более или менее современными. Но их матери, сидевшие вдоль стен в галерее и особенно во втором этаже, представляли собой поистине удручающее зрелище. Возможно ли, чтобы в городе Париже, в узком кругу избранных, в кругу чисто буржуазном, имелось столько персонажей, находящихся в вопиющем противоречии с эпохой? Чтобы было столько матрон и столько шиньонов, столько нелепых лиц и столько подмышек, не знающих депилатория, столько бархоток на шее и столько допотопных кулонов? А у мужчин - столько бород и столько пенсне, столько черных жилетов под фраками и столько круглых манжет?.. Что бы сказали мои американские друзья, которых я упрекала за то, что их представления о современной Франции смешны и старомодны! Да что американцы! Любой наблюдательный человек, выросший в иной среде, сказал бы то же самое. Он закричал бы, что это просто кунсткамера: не может в Париже сохраниться столько экземпляров подобной породы.
      Однако ж я видела их повсюду. Для этого было вполне достаточно держать глаза открытыми и смотреть направо и налево. И мне достаточно было видеть собравшихся здесь, двигавшихся вокруг меня людей, чтобы понять их единство и их могущество, их спаянность, их кичливую замкнутость. Они составляли особую разновидность внутри рода, особый класс в обществе: избранные среди избранных.
      Я не слушала светскую болтовню своих кавалеров, большинство которых меня не знали. Внутренним слухом я слушала сотни раз слышанные разговоры и замечания своей родни, которым я уже перестала придавать значение и которые сегодня вечером, на этом рауте, звучали особенно громогласно и внушительно.
      Правда, благосостояние Буссарделей устояло в самые трудные времена. Вопреки войне. Ибо война не обогатила нашу семью - склонности и традиции не позволяли ей торговать солдатским сукном или изготовлять снаряды. В течение нескольких пятилетий доходы от земельных операций и свободных профессий не пользовались у нас особым почетом. Пусть иные утверждали, что следовало бы переоценить ценности, покориться очевидности и "приспособиться"; пусть иные подсмеивались над неминуемым разорением отставших от времени тяжелодумов. В сущности, мои родственники, неповоротливые и упрямые, так долго раздумывали и колебались, что за это время все успело перемениться. Порядок был восстановлен. И в конце концов война, послевоенный период и кризис только слегка задели нас. Наше состояние, накрепко вросшее в почву метрополии, потерпело некоторый ущерб, но устояло среди окружающих руин. Наша фирма сохранилась лучше, нежели все другие социальные ячейки.
      Дядя Теодор, тетя Эмма, мои мать и отец, даже сама бабуся, в те времена, когда она еще давала себе труд говорить, твердили нам сотни раз об этом феномене послевоенного времени, анализировали его, комментировали, хотя никто из нас, за исключением, пожалуй, меня, которая вообще не склонна была выражать свои мысли вслух, и не думал ставить ничего под сомнение. И в самом деле, предположим, что один из отпрысков Буссарделей соблазнился бы легкостью наживы в двадцатые годы и объявил бы, что всякая финансовая предусмотрительность бессмысленна во времена, когда бог знает кто, не имея ни опыта, ни связей, зарабатывает миллионы,- какой жестокий урок ожидал бы "го в тридцатые годы.
      Отныне маловеры ничего не могли противопоставить этим стародавним принципам, которые самим ходом событий обрели вторую молодость, были блистательно реабилитированы. Конечно, мои братья, невестки, кузены и кузины знали об этом; они склонились перед очевидностью. И, конечно, именно поэтому они пребывали в полной покорности и прожили всю свою юность, так и не познав ни независимости, ни романтики, ни самой юности.
      Когда мне было лет десять-двенадцать и мы всей семьей проводили лето в Солони, вся юная шайка - мои братья, кузены и кузины - держала меня в стороне, поскольку я была для них слишком мала. Я сама понимала, что стеснила бы их, но мне хотелось знать, чем именно. Как-то раз, сделав огромный круг, я подкралась к беседке, где они часто сидели и куда меня с собой не брали. Я услышала их голоса: наконец-то я узнаю, о чем они говорят, когда меня нет. Я навострила уши, сердце мое гулко билось в груди, потому что я заранее чувствовала себя преступницей.
      - А я, - сказала моя кузина Женевьева, - а я ни за что не оставлю свои деньги в сберегательной кассе. Гроши какие-то, нет уж, дудки.
      - Хочешь их хорошо поместить? - спросил Симон.- У меня есть с кем посоветоваться.
      Ему было тогда двадцать лет, а ей пятнадцать...
      В этой гостиной, где электрический свет играл на золотых украшениях и парче, где редкая женщина рискнула бы появиться хотя бы без нитки жемчуга, где на мощной маминой груди, в ее ушах, на ее запястье красовалось изумрудов на полтора миллиона франков, где, наконец, среди старых и молодых трудно было обнаружить даже тридцать супружеских пар, чьи доходы не достигали бы полумиллиона, - вот тут-то я еще яснее, чем раньше, увидела добродетели и пороки, присущие нашей семье. Я могла бы их все перечесть по пальцам. Но мне кажется, что более убедительно выразить их в двух словах, которые сами мои родители любили повторять с пафосом, прибегали к ним кстати и некстати, которыми они победоносно потрясали и размахивали, как стягом своей собственной касты: "чувство денег".
      Когда кто-нибудь из наших говорил: "Мы обладаем чувством денег... У него развито чувство денег... У тебя совершенно отсутствует чувство денег", - этим было сказано все. Во имя этого пресловутого чувства мы обязаны были держаться семьи, не любя друг друга; обязаны были встречаться, не испытывая при этом никакого удовольствия; посещать друг друга потому, что так полагалось, а не потому, что хотелось; выходить замуж и жениться без любви; шпионить друг за другом, но не доносить, мучить друг друга, но не вредить друг другу; страдать от ярма, но не сметь его скинуть; жить, наконец, довольствуясь своей участью, не зная, что такое жить счастливо.
      Как-то мама сказала мне - только она одна умела так говорить - с вялой улыбкой и проницательным взглядом:
      - Можешь смеяться над нами, детка... Смейся сколько тебе угодно над нашим чувством денег. Однако благодаря ему ты и твой братья никогда не знали ни в чем недостатка.
      И верно. Мы всегда имели то, что нам необходимо. Но не имели того, что нам действительно необходимо было иметь.
      То и дело я поглядывала на стенные часы. После двух часов утра я все реже стала получать приглашения на танцы; не то чтобы я хмурилась, но и не пыталась удерживать при себе кавалеров. Среди всей этой суеты я начинала чувствовать себя усталой или, вернее, одинокой, испытывала какое-то смутное отвращение. Я решила поискать укромное местечко, где можно было бы отсидеться, ибо я отлично понимала, что если подымусь к себе, это будет с моей стороны грубым вызовом.
      Я вошла в библиотеку. Здесь царило некое подобие покоя. Попасть сюда можно было, только пройдя столовую, где устроили буфет; в этом крыле особняка музыка звучала приглушеннее, и тут не танцевали. Здесь, в библиотеке, сидя вдоль шпалер шоколадного цвета, молодые девушки вкушали радость флирта с сынками адвокатов.
      Я усадила две-три наиболее благовоспитанные парочки, вскочившие при моем приближении, и с озабоченным видом, будто спешила по хозяйству, пересекла комнату. В углу библиотеки, за деревянной лестницей, выходившей на открытую галерею, находилась стеклянная дверь, над которой была прибита портьера, образуя как бы нишу. Через эту дверь я и ускользнула.
      И очутилась в зимнем саду. Как я и предполагала, здесь не сделали никаких приготовлений к рауту; в нашем особняке это был самый заброшенный уголок, не привлекавший никого из Буссарделей. Так с какой же стати он привлечет внимание гостей? Даже парадного освещения здесь не пожелали устроить. Только в самой глубине, над запасным выходом, как всегда, горела лампочка. Горела она, очевидно, здесь уже давно, никто не потрудился ее сменить, и свет стал какой-то тускло-красный. Под стеклянной крышей были разлиты искусственные сумерки, тот мертвенный полумрак, который ложится на все неподвижными пятнами.
      Я пошла по главной тропинке мимо двух лужаек к гроту. Я знала, что там возле миниатюрного бассейна стоят три гнутых металлических стула, на которых никогда никто не сидел.
      Сделав несколько шагов и глотнув немного воздуха, я сразу же почувствовала спертую атмосферу зимнего сада, зловонный запах плодородия, который всегда доводил меня здесь чуть ли не до тошноты. Сейчас, после бала, скучного и утомительного, это ощущение было еще острее. Хотя грудь мою стеснило, я продолжала идти вперед прямо к гроту, словно там ждало меня облегчение, словно там должно было разрешиться все, словно там была разгадка или призрак прошлого.
      - Ай! - вскрикнула я. - Кто это?
      На одном из стульев я разглядела неподвижный силуэт.
      Прежде чем я пришла в себя, сердце мое успело несколько раз гулко простучать в груди, измеряя, как маятник, бег минут. И я услышала голос Ксавье:
      - Вот бы никогда не поверил, что мое присутствие может тебя напугать...
      Именно по этой фразе, больше чем по звуку голоса, я узнала его. Никогда он прямо не отвечал на обращенный к нему вопрос. Его ответ проходил сначала через логические эллипсы извилистым путем раздумья, что было столь же естественно для него, как естественно для некоторых животных передвигаться зигзагами. Возможно, он считал просто излишним и бесполезным задерживаться на всех промежуточных связях и переходах, необходимых для развития мысли, в отличие от большинства людей, уточнявших как раз эти связи во всех деталях.
      - Я думала, что я одна здесь...
      - Жалеешь? - спросил он.
      Я поступила как Ксавье - не ответила и села с ним рядом. Ксавье вздохнул:
      - Ох! Слишком уж их много!
      - Особенно много "их" женского рода.
      - Представь себе, Агнесса... В последний раз я танцевал там, наверху.
      - В горах?
      - Да. В Сертигтале. У тамошних моих друзей, небогатых фермеров, которые выдавали дочку замуж.
      - Там, должно быть, совсем иначе танцуют.
      - Верно. Мои друзья танцевали лучше.
      Мы помолчали. Хотя я совсем не знала кантон Граубюнден, я легко представляла себе Ксавье среди высокогорных пастбищ, среди лесорубов и сыроваров.
      - Ты жил в стороне от Давоса?
      - Слава богу, в стороне! - ответил он.- Совсем в стороне. В Сертигдорфли. Чтобы туда добраться зимой, надо ехать три часа на санях.
      - Уверена, что ты редко спускался.
      - Почти никогда. Несколько раз был в Клаваделе. Это все, к чему я мог себя принудить. - Он негромко рассмеялся, потом заговорил прежним серьезным тоном: - Чаще я подымался в противоположном направлении - в Кюхальпталь или в Дуканпас. Впрочем, эти названия тебе ничего не говорят.
      - Нет, представь себе, говорят.
      Я заметила в полумраке, что Ксавье посмотрел на меня с большим вниманием. На его костистый лоб падали тусклые блики света, но глаза уходили в темные провалы орбит. Оттого, что я не видела его зрачков, от которых у меня сохранялось впечатление ясности, я запнулась, тем более что сейчас взгляд его казался погасшим, но тут же сказала:
      - Уверена еще в одном, уверена, что ты никогда не скучал.
      Он ничего не ответил именно потому, что я угадала. Мы уже говорили с ним на одном языке и понимали друг друга. - Ты ведь жил среди местных жителей, - продолжала я. - И делил с ними их труды?
      Он стал слушать меня еще внимательнее.
      - Странное дело, Агнесса... Никто, кроме тебя, меня об этом не спросил. Выходит, хочешь меня приручить?
      - Нет. Просто спрашиваю, потому что мне интересно.
      Я сказала правду. Он добавил:
      - Мы мало знаем друг друга, Агнесса... Больше всего меня интересовало скотоводство. У меня к этому особый талант. Десятки раз, например, я помогал при трудных растёлах. А летом следовал за стадом; подымался на высокогорные пастбища в поисках прохлады. И оставался там целыми днями. Спал в хижине вместе с пастухом. Питались мы черным хлебом, который приносили нам из долины раз в неделю, и сыром, который делали сами. С собой я не брал ничего, ни сигарет, ни книг. Только мыло, чтобы умываться в ручье. Когда в окрестностях появлялись альпинисты, я прятался. Я был счастлив. Пастухи научили меня песням, рассказывали местные легенды. Я тебе потом спою. Я ведь знаю тамошний диалект.
      Я укоризненно погрозила ему пальцем.
      - Послушай, Ксавье, да ведь ты тоскуешь по Швейцарии.
      - Ты так думаешь? - наивно спросил он, как будто я была лучше, чем он, осведомлена о том, "то творится в его душе.
      - Ты легко можешь вернуться туда.
      - Когда?
      - Да когда захочешь. Сошлешься на состояние здоровья.
      - Сейчас не могу, я ведь поправился.
      - Не будь ребенком, Ксавье. Ты совершеннолетний, ты сам себе хозяин.
      - Но у крестной есть на мой счет свои планы, - протянул он.
      - Вот как? Какого же рода планы?
      Неужели они успели ему сообщить свой проект брака с дочерью Мортье? А он сейчас перескажет его мне? Ксавье продолжал:
      - Речь идет о том, чтобы я записался на юридический факультет. В санатории, заметь, я учился. Там были очень хорошие профессора. И получил в Гренобле аттестат зрелости.
      - Тогда в чем же дело? Какая тебе нужда в двадцать три года снова садиться за парту? Разве что эта перспектива тебя соблазняет.
      - Этого нелегко избежать... Крестная считает, что надо. И Симон тоже. Вся семья того же мнения.
      - За исключением меня, - живо произнесла я. - За исключением меня, хотя, конечно, моего совета не спросят... Не поддавайся и все тут.
      - Это нелегко, - повторил он.
      Впервые на моих глазах он проявил свой самый главный недостаток, единственный свой серьезный порок: я имею в виду инертность. Подобная неспособность действовать крайне не гармонировала с его характером, достаточно твердым во всех прочих отношениях. Это свойство его не украшало; оно вдруг открыло в нем какие-то ребяческие черты, какую-то слабость; в обаянии Ксавье было что-то не от мира сего" и я прозвала его Нездешним. Но, главное, это тягостно напоминало о его физическом состоянии, о его недавней болезни, которая могла вновь проявиться в любую минуту.
      Однако сейчас мне не хотелось ни на чем настаивать.
      - Пора нам с тобой возвращаться, - сказала я. - Скоро подадут ужин.
      Но не пошевелилась. Он тоже. Должно быть, он твердил про себя мой слова насчет его тоски по Швейцарии, потому что вдруг спросил:
      - А ты, после двухлетнего пребывания в Америке, ты сохранила о ней добрую память? Можно тосковать по этой стране?
      - Ксавье, - растерянно произнесла я, - по любой стране можно тосковать...
      - О! - сказал он, подняв голову и таким тоном, будто мои слова осветили неясную ещё для него мысль. - Ты там нашла друзей... друга...
      Он был просто изумителен! Я повернулась к нему. Именно в ту минуту, когда я упрекала его в ребячливости, он сумел проявить свою душевную чуткость. Чуть отодвинувшись, он откинулся на спинку стула, и тусклый электрический свет лампочки, горевшей сзади меня, проскользнув в щель между листьев, упал на его лоб маленькой круглой точечкой. Это золотое пятно легло как раз на то место, где надо лбом начинают расти волосы. И невольно мне подумалось, что, возможно, под черепной коробкой Ксавье работает мысль ясная, но замкнутая в себе, как этот световой кружочек, как этот отсвет.
      Понизив голос, я сказала:
      - Да, Ксавье... Друга... Даже немного больше. Я тебе как-нибудь потом расскажу.
      Я замолчала. Он тоже не произнес ни слова. Музыка доходила сюда до нас издалека, словно из соседнего дома. Я наслаждалась этой минутой. Вспомнила, что среди всех злых чар зимнего сада самыми страшными казались мне всегда его тишина и неподвижность. Но сейчас в тишине и неподвижности я переживала чудесное мгновение. Подле вновь прибывшего, почти незнакомца, подле юноши, о котором неделю назад я даже не думала. Ведь я жила, не переставая ощущать в своем сердце другого.
      Конечно, это не значило, что я полюбила вновь; я не любила Ксавье, чувствовала даже, что никогда его не полюблю. Но я снова начала думать о ком-то.
      Как? Так быстро? Радостная и в то же время несколько разочарованная, я спросила себя: неужели все женщины таковы?
      Когда, отодвинув портьеру, я совсем было собралась войти в библиотеку, я заметила, что туда уже внесли маленькие столики. Их расставили также в бильярдной и в столовой. Кругом суетились лакеи, а гости подбирали себе приятную компанию для ужина.
      Жестом я остановила следовавшего за мною Ксавье, затем сделала шаг назад и опустила портьеру. Мы стояли теперь между тяжелой портьерой и дверью, ведущей в зимний сад.
      - Не стоит возвращаться вместе, - шепнула я. - А то мы привлечем к себе внимание. Может, нас уже ищут.
      Я сама невольно улыбнулась этому шепоту, этому заговору и предложенной мною хитрости. В темноте я угадала, что Ксавье тоже заговорщически улыбнулся. Чтобы открыть стеклянную дверь в зимний сад, которая находилась за моей спиной, мне пришлось отвести назад руку. Мы стояли вплотную друг к другу в нашей тесной нише, и, чтобы легче было дотянуться до двери, я взялась за плечо Ксавье и прижалась к нему. Застыв в этой позе, я произнесла еле слышно:
      - Проберись через зимний сад и выйди задней дверью. Попадешь в коридор, ведущий в людскую. Если кто-нибудь тебя встретит и спросит, скажешь, что отдыхал у себя в комнате. - Ах, нет...
      - Почему?
      - Потому, что это неправда.
      Я прикусила губу и привела, как мне казалось, достаточно веский довод:
      - Это не страшно, это так называемая светская ложь.
      - Я скажу, - ответил он, развивая свою мысль, - скажу, что мне стало скучно в гостиной и что, проведя полчаса в зимнем саду, я воспрянул духом.
      - Скажешь потому, что это правда?
      - Ты сама знаешь.
      Нельзя было до бесконечности стоять в этой неудобной позе, которая к тому же, возможно, стесняла Ксавье. Я повернула ручку двери. Выпустив плечо Ксавье, я выпрямилась. Темный силуэт шагнул за порог погруженного во мрак зимнего сада, потом повернулся ко мне... И с невидимых губ сорвались непонятные слова:
      - Grazcha fich per il gradevol moment!
      - Что? Что? - невольно воскликнула я,
      - Grazcha fich per il gradevol moment!
      - Но что это значит?
      - Это значит: спасибо за приятную минуту. Так говорят в Граубюндене.
      Он тихо рассмеялся. Я увидела, как он идет по дорожке. Шагов его не было слышно.
      Этим вечером я столкнулась с Ксавье, только когда стали разъезжаться родственники. Ужинал он за одним столом с Анной-Мари Мортье, с крестной, с дочкой старшины адвокатского сословия и с первым секретарем бельгийского посольства - словом, здесь собрались самые почетные гости.
      Наконец уехал последний гость, и тогда почти все Буссардели, жившие на стороне, которые стойко выдержали до конца свою роль необходимых для представительства статистов, стали прощаться с Буссарделями, жившими на авеню Ван-Дейка. Это прощание происходило в передней. Уходя, каждый прикладывался к тете Эмме, поздравляя ее с успехом. А она ликовала; ей с трудом удавалось скрыть свое торжество.
      - Да! - гудела она.- Могу сказать, все на славу! Правда, я боялась, что не дожарят гусиную печенку, но нет!.. А главное, ни одна пробка не перегорела.
      - Ничего удивительного, дорогая Эмма, - заметила мама, - ты ведь сама за всем смотришь.
      - Пардон! - возразила тётя.- Справедливость требует отметить, что мне помогали. И в первую очередь ты, Мари... да, да! Потом обе твои невестки... Да, и вы, Жанетта, несмотря на свое положение. И Луиза тоже, хотя она не привыкла к светской жизни. Бедная моя Луиза, я тебя не держу, беги скорей домой и сразу в постель. Жюльена тоже выказала себя с лучшей стороны.
      Я отнюдь не страдала от того, что меня не внесли в список лиц, достойных похвалы. Впрочем, и мне также довелось выслушать оценку своего поведения, ибо тетя Эмма добавила:
      - Я не говорю о тех, которые только и делали, что танцевали; это весьма приятный род самопожертвования... О, я никого не собираюсь упрекать, не хочу омрачать праздника!
      - Прими и мои поздравления, Эмма, - сказала, прощаясь, одна из наших кузин.- У тебя во всем такой размах.
      - Не говори этого, милочка, ты меня в краску вгонишь...
      И она поцеловала родственницу чисто буссарделевским поцелуем - "чмок", "чмок" в воздух, не касаясь щеки.
      - Кстати, а где Ксавье? - спохватилась тетя.
      - Он здесь! - отозвался из галереи Симон. - Мы курим.
      - Иди сюда, детка! - крикнула тетя Эмма.
      Ксавье покорно явился на зов. Названая мать обняла его перед всем семейным строем, перед родственниками и родственницами, успевшими одеться и явно терзаемыми завистью.
      - Герой бала! - воскликнула тетя. - Надеюсь, ты доволен? Если уж это не блистательное начало светской жизни, тогда я складываю оружие.
      Наконец ушли последние гости, В вестибюле осталась только триумфаторша тетя Эмма, мама, Дядя, папа, Ксавье и я.
      - Ну, а теперь спать! - скомандовала тетя Эмма. - Мы вполне заслужили отдых. Сейчас, Агнесса, я подымусь и спущу тебе лифт.
      - Спасибо, - отозвалась я. - Мы подымимся пешком. Верно, Ксавье?
      Но за Ксавье ответила тетя:
      - Что за странная мысль! Можно подумать, что ты не устала!
      - Ox, ox, ox, ox! Вот она молодость, - заохал довольно некстати дядя Теодор. - Я тоже в их годы не знал, что такое усталость! Бывало, простоишь целую ночь на тяге, но если попадется приятный компаньон, то...
      Конца мы не расслышали. Дверцы лифта с грохотом за хлопнулись за четырьмя Буссарделями. И вдруг в этой застекленной кабинке, которая медленно поползла вверх, тетя Эмма как-то сразу лишилась своего престижа: тут среди моих родных восстановилась истинная иерархия. Ибо рядом с папой и дядей, одетыми в черные фраки, и рядом с тетей, совсем уж безнадежно черной в своих крепах, мама в пурпурном одеянии была похожа на кардинала, окруженного своими коадъюторами.
      Лифт исчез со своим грузом.
      А мы тем временем не спеша подымались наверх. Когда мы дошли до площадки третьего этажа, наши родичи уже водворились в своих апартаментах; лифт спустился. Кто-то, должно быть лакей, потушил огни в нижнем этажей Особняк погрузился в тишину.
      Мне осталось только попрощаться с Ксавье, чья комната помещалась на третьем этаже. Мне же предстояло подняться на четвертый. Я на минуту прислонилась к перилам. Ноги у меня гудели; слишком я натанцевалась. Однако сегодняшний вечер не разочаровал меня, и я пыталась его продлить, преодолевая усталость.
      Ломота во всем теле и сознание победы, смутная надежда на лучшее будущее - в таком точно состоянии возвращалась я некогда с бала, если, конечно, меня не сопровождала мама.
      4
      Молоденькая Мортье безапелляционным тоном потребовала, чтобы нас провели в салон, где никто не помешает нашей беседе, что отвечало моим замыслам. Впрочем, было довольно раннее утро, так что в прославленной модной фирме Эрмины Легран можно было не опасаться чрезмерного наплыва заказчиц.
      Дочка нотариуса всерьез приняла роль моей покровительницы и советчицы. После знаменитого раута у тети Эммы мне пришлось пойти с Анной-Мари на концерт, ибо она выдавала себя за страстную поклонницу Баха, а после концерта мы отправились в мрачное кафе при магазине, где подавали настоящий китайский чай и где, по словам моей спутницы, можно быть спокойной, что встретишь дам только нашего круга.
      Более близкие отношения, если тут уместно это выражение, установились между нами за три дня до встречи у портнихи. Семейство Мортье пригласило на торжественный обед членов семейства Буссардель с авеню Ван-Дейка, за исключением, понятно, бабуси, но включая Ксавье и меня.
      Обед проходил ужасно тоскливо, но мне было забавно наблюдать за циклопическими усилиями хозяев обольстить гостей. Наши друзья занимали огромную квартиру в угловом доме, выходившем окнами на улицы Франциска I и Ля Тремуй. Это помещение, казавшееся темным из-за пушистых портьер вяло-красного цвета, загроможденное безобразнейшей мебелью, картинами и бронзой, ничем не напоминало наш фамильный особняк, обставленный, должна признаться, с большим вкусом. И однако же в этом доме я могла наблюдать тот же самый образ жизни и те же самые мысли, те же манеры, те же традиции, что и у нас. Родители Мортье - и отец и мать - выставляли эти преимущества напоказ с напускной непринужденностью, плохо скрывавшей их торопливые потуги ослепить нас: "У нас принято, чтобы... Единственно, о чем мы заботимся... Вот в этом наша Анна-Мари не имеет соперниц..." И все, что выражалось этими словами, было до неправдоподобия схоже с тем, что любила наша семья. Я окончательно перестала удивляться тому, что мои родные уже давно остановили свой выбор на этом соседнем племени. И особенно меня раздражало, особенно побуждало расстроить затеваемый маневр не так то обстоятельство, что наши отдают Ксавье на съедение этим самым Мортье, как то, что эти самые Мортье, которым отдают Ксавье, так похожи на Буссарделей.
      - Нас интересует вечернее платье, мадемуазель Эдме! - заявила Анна-Мари.
      Совершенно ясно, что для болтливой и решительной барышни, выглядевшей значительно старше своих лет и такой земной... Ксавье... эта странная душа... Но она не дала мне времени додумать мою мысль.
      - Станьте сюда, Агнесса! Спиной к окну. Так гораздо удобнее: все недостатки сразу видны... Мадемуазель Эдме, я рассказывала приятельнице о вашем флорентийском платье; скажите, чтобы его принесли!.. А где вы будете, Агнесса, заниматься зимним спортом?
      - Еще не думала.
      - Почему бы вам не поехать в Арльберг? Вы мне возразите: в своем поместье лучше, но, поверьте, это пустяки! Я ведь очень редко кому советую это место, а то там будет слишком людно! Но вам - другое дело!.. Я там была с мамочкой в прошлом году. Вы, если не ошибаюсь, путешествуете одна?

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19