На страстной неделе 1940 года американские мормоны во главе с мистером Твайвтом молились о грешной и наказанной богом Европе.
      Весной 1940 года аисты не улетели из Египта.
      Во всех других отношениях весна 1940 года в четырех уцелевших частях света ничем не отличалась от прежних весен. Это была нормальная весна, в Америке несколько дождливая.
      Переплывшие океан европейцы были подвергнуты тщательной дезинфекции. Весна застала их в карантине. Но они не роптали. Они целовали землю, пахнущую углем и нефтью, шершавую кожу Америки. Они наслаждались кровяным духом Чикаго, копотью Питтсбурга, скрежетом машин, черным потом, окриками янки и своей рабской жизнью на нефтяных приисках Огио или на заводах мистера Джебса. Они умиленно жевали кукурузу, ибо президент США постановил ограничить гражданские права европейских эмигрантов и, в частности, кормить их не хлебом, но месивом из маиса, достаточно питательным для существ низшей породы. Все же кукуруза была лучше газов, центрифуг и чикиты, а штреки шахт уютнее черных коридоров бывшей столицы Франции. Эмигранты ели месиво и пели благодарственный псалом, состоявший только из одного слова:
      «Мерси! мерси! м-е-р-р-с-и!..»
      Некоторые европейцы переплыли Средиземное море. Арабы, отличавшиеся издавна гостеприимством, предоставили им свои дома и потчевали их душистым кофе, розовым шербетом. Европейцы крали серебряные ложечки, заражали арабских женщин дурными болезнями и вскоре потребовали, чтобы туземцы выбрали их в специальный парламент, а также носили на плечах. Тогда арабы, помолившись аллаху, выгнали европейцев нз своих домов. Беженцы ушли в пустыню. Они обосновались в некоторых оазисах. Песок жег ноздри. От солнца болели глаза. Не было ни лимонадов, ни предохранительных очков. Но европейцы целовали раскаленный песок — неистовый лик бронзовой Африки. После орудий господина Феликса Брандево рык льва им казался музыкой чоя. Никакой самум не мог сравниться с порцией удушливых газов. Вспоминая Европу, европейцы благословляли свое новое отечество.
      В горах Урала, там, где покоится пята ленивицы, стоял по-преяшему столб с надписью:
      ЕВРОПА А 3ИЯ
      К этому столбу прибегали уцелевшие европейцы и суеверно обнимали его как некий талисман. Позади была необъятная пустыня, впереди благословенное царство — Россия, Азия, мир.
      Беженцев регистрировал отдел наркомтруда и посылал их на работу. Россия переживала промышленный расцвет и нуждалась в рабочих руках: европейцы работали главным образом близ Байкала, в центре тяжелой индустрии. В одном месте, а именно в Братском, было зарегистрировано свыше двухсот тысяч эмигрантов, занятых в металлургической промышленности. Некоторые доходили до Сахалина и работали в угольных шахтах. В Сибири было всего вдоволь: снега, золота, хлеба и справедливости. Беженцы не вспоминали ни о крымских теплых ночах, ни о вишенье украинских хат. Беженцы работали, изучали начатки марксизма и, не смея благословлять упраздненного бога, славили всемирный пролетариат. Они принесли в Сибирь новую пословицу: «Кто пел «Интернационал», тот и до столба доскакал». Они были счастливы.
      Даже в далекую Австралию прибыли некоторые европейцы и тотчас с блаженной улыбкой начали пасти курдючных баранов. Кажется, это были профессора Сорбонны.
      Единственный европеец, испытавший страшные приступы ностальгии, находился на тридцать втором этаже небольшого небоскреба. Это был директор «Треста Д. Е.», осуществивший наконец свой грандиозный план.
      Прилетев 4 июня в нью-йоркское бюро, Енс Боот тотчас вынул дорожную машинку и отстучал на ней письма мистерам Джебсу, Хардайлю и Твайвту.
      «Трест Д. Е.». Нью-Йорк, 4 июля 1940 года. х 16 814.
      Милостивый государь!
      Ввиду выполнения заданий «Треста Д. Е.», настоящим Вы приглашаетесь на ликвидационное собрание правления, которое состоится 11 июля с. г. в помещении треста. С совершенным почтением директор Енс Боот.
      (Енс Боот совершенно правильно указал на выполнение задач треста, поскольку через реку Квебек было построено уже четырнадцать мостов, и дальнейшее существование «Инженерного треста Детройта» являлось бессмыслицей.)
      На собрании члены правления вновь обсуждали различные марки сигар. Впрочем, деловитый мистер Твайвт сказал мимоходом:
      — Следует упомянуть о тресте. Мы не станем делить дивидендов: чувство удовлетворенного правосудия не измеряется никакими суммами. Нас поблагодарит потомство, разумно выведенное согласно моим евгеническим трактатам.
      — Вы вполне правы, — поддержал его мистер Джебс- Бритва должна стоить четыре доллара. Продавать се за двадцать центов безнравственно! Нас поблагодарит человечество.
      Что касается мистера Хардайля, то он победоносно улыбался. Его улыбка была вызвана тремя обстоятельствами:
      1. Из сына короля нефти он стал наконец королем нефти;
      2. Опубликовав свой «Дневник», он достиг мировой славы;
      3. Женившись вторично, он с успехом совершил все процедуры.
      Победоносно улыбаясь, мистер Хардайль сказал:
      — Работа «Треста» позволила мне совершить открытие среднеевропейской пустыни. Я вполне удовлетворен моим вкладом. Меня поблагодарят законные мужья всех времен и всех народов. Что касается моей второй супруги, миссис Мери, то она уж и теперь благодарит меня.
      Енс Боот с любезной улыбкой выслушивал соображения уважаемых американцев: он глядел при этом в окно — на востоке ждала его прекрасная финикиянка.
      — Мы должны поблагодарить нашего дорогого директора, — предложил мистер Твайвт. — Я дарю ему миллион долларов, роскошную виллу на берегу Тихого океана и банку самого лучшего филе «Твайвт».
      — Я дарю ему дом в Нью-Йорке, парк в Калифорнии, салон-поезд, пять самолетов, двадцать автомобилей и лучшую на свете бритву, — откликнулся мистер Джебс.
      Оригинальней всего оказался подарок мистера Хардайля.
      — Позавчера, уплатив государственные долги Венесуэлы, я приобрел эту небольшую, но симпатичную страну. Я дарю ее вам, любезный мистер Боот. Там великолепная нефть и комфортабельные женщины. Кроме того, вы сможете выпустить почтовые марки со своим портретом.
      — Простите, я столь растроган вашими словами, — ответил Енс Боот, — что мне необходимо выйти на свежий воздух. Ах, у меня чересчур впечатлительная натура!..
      Сказав это, директор ликвидированного «Треста Д. Е.» поднялся в лифте на крышу, где ждал его прекрасный самолет системы «Вайл».
      Нет, ему не были нужны ни Венесуэла с почтовыми марками, ни салон-поезд, ни доллары. Он не мог жить в разлуке. Верный любовник день и ночь взирал на восток.
      Двенадцать лет оказались достаточно продолжительным сроком, чтобы уничтожить часть света, в которой жили свыше трехсот пятидесяти миллионов человек. Но они не могли истребить любовь в сердце Енса Боота. Если б не боязнь уронить наш труд в глазах некоторых почтенных ученых, мы бы зачеркнули подзаголовок «История гибели Европы», заменив его другим, более соответствующим истинной сути событий, а именно: «История неистребимой любви».
      «Там утро, — думал Енс Боот, садясь в кабину самолета. — Она протирает глаза. Она меня ждет. Над ее лбом еще бьется рыжая челка зари».
      Действительно, далеко на востоке Европа нежилась под утренним солнцем, окруженная морями: южными, полными спрутов и причудливых раковин, и северными, светящимися серебром сельдей.
      Среди сумерек, взлетев над дымным Нью-Йорком, Енс Боот кричал:
      — К тебе!.. Скорей к тебе!.. Я твой, финикиянка!.. Три миллионера напрасно ожидали его возвращения.

      Енс Боот больше не глядел ни на приборы, ни на карту. Как дикий зверь, он нюхал воздух, и темное чутье вело теперь усовершенствованный истребитель системы «Вайл». Наконец он снизился; это было где-то в самом сердце Европы.
      Стояли ясные дни ранней осени. Гонимые легким ветром, с пригорков поднимались рыжие пряди: клеи, ясень и ольха убирались перед смертью. Енс Боот срезал себе палку и побрел по золотому бездорожью. Он шел долго. Он видел все. Красная горячечная земля раскрывала свои губы: она хотела пить. Падали косые стремительные дожди. По ночам все небо горело, и тогда звонкие молнии стекали на леса. Краснела захватившая пол-Европы бузина, краснела от горя и от страсти. Днем он слушал клекот курганщика, а ночью — причитания сычей. Цвел густо-желтый зверобой, проворные жужелицы скрипели крылышками. Европа была жива, и Енс Боот, видя это, испытывал невыразимое счастье.
      Он узнал своих давних знакомых. Навстречу ому кидались одичавшие свиньи, стройные и легкие, как вепри. На вет-иях яхонтами горели безумные глаза древних сумасбродок — кошек. Курицы легко взлетали ввысь и в прозрачной синеве беззаботно кудахтали. Самое древнее насекомое Европы — таракан вышел из чадных кухонь на волю, среди коры дуба он гордо шевелил своими великолепными усищами.
      Свободное и темное зверье удивленно взирало на странного двуногого собрата. Но ни один зверь не причинил вреда Енсу. Как-то, среди развалин готического здания, служившего ранее судилищем, он увидел волчицу с веселым выводком волчат. Заботливо взглянула волчица на одинокого человека и с чисто материнской нежностью сухим горячим языком лизнула его плохо пахнущие щеки.
      Енс Боот шел долго, дни, недели, может быть, месяцы. Лицо его обросло величественной бородой. Он скинул свой дорожный костюм, изодранный кустарником, и остался в длинной белой рубашке, весьма напоминавшей древнюю тогу. Высокий посох из ствола древнего ясеня поддерживал его. Когда он шел, ветки расступались и нежно шелестели своими рыжими листьями. Енс Боот знал, что это говорит с ним Европа. Как могла прекрасная финикиянка не узнать в одержимом запретной страстью старике своего первого и единственного любовника — великого Зевса?
      Так настал вечер, когда силы наконец изменили Енсу Бооту. Он находился среди развалин какого-то города. Перед порталом бывшей биржи сидел большой медведь и, глядя вдаль лазоревыми бездумными глазами, тщательно облизывал свои мозолистые, трудовые лапы. Шатаясь, Енс подошел к нему и протянул жалкую, уже тронутую утренниками травку. Медведь благосклонно принял этот странный дар и положил травинку рядом с собой на замшелую плиту. Тогда Енс Боот понял, что для него наступает торжественный час.
      Перед ним лежала поломанная, заржавленная вывеска. Дрожа от волнения, Енс Боот прочел:
      ЕВРОПА
      Вероятно, так называлось некогда какое-нибудь страховое общество или второразрядная гостиница. Но Енс Боот знал одно: это имя его возлюбленной. Он бежал и кричал:
      — Европа! Европа!
      Над ним был дикий рыжий закат, Вокруг него была великая пустыня.
      Последний человек окликал гордую финикиянку по имени.
      Енс Боот метался, полный доверху страстью и смертью, метался, как бык, метался, как бог. Наконец он упал. Теплые губы жадно прижались к земле, пахшей кислицей и полынью. Последний поцелуй! И Европа, вспомнив неистовый бег, потную волосатую шею похитившего ее быка, узнала своего возлюбленного. Она ответила на поцелуй поцелуем.
      А час спустя белый лунь уже кружился над мертвым Енсом Боотом, и внезапно налетевший ветер трепал седую бороду бога.
      Настала ночь. Омываемая морями, южными и северными, финикийская царевна безмятежно дремала..
      Так умер последний человек Европы — Енс Боот.
      Мормоны всего мира, помолитесь о грешной душе великого лвантюриста! Девушки уцелевших четырех частей света, помяните в своих нежных мечтах неукротимого влюбленного!
 
      Берлин, февраль — март 1923 г.