Соколовский взволновался. Значит, не все кончено... Демин производит хорошее впечатление, нет у него готовых ответов, внимательно слушает, хочет разобраться... Савченко сегодня сказал, что партсобрание ни в коем случае не утвердит выговора, даже Обухов сомневается... Кривить душой я не стал, прямо ответил: если не подтвердят, это будет для меня большим облегчением. Конечно, я дал им повод. Все же, по-моему, несправедливо. Сафонов меня не любит, это его право, но зачем сводить личные счеты? Обидно, что такие люди, как Брайнин, поддались. Голованова трудно винить: он здесь новый человек. Хорошо, что на заводе мало кто поверил... Все эти дни приходят ко мне, возмущаются. Даже работать трудно. Егоров говорил, что не согласен с решением. Да и другие... Конечно, если партсобрание откажется подтвердить, мне будет легче и работать и просто встречаться с людьми. Сафонов меня изображает как старого барсука в норе, а я дня не могу прожить без людей. Да, хорошо будет, если не утвердят выговора... Но я Савченко сказал правду: больше всего меня мучает, что отвергли проект. Если бы сказали: нужно еще прикинуть, запросить заказчиков, собрать дополнительные данные... А то начисто похоронили. Одобрили проект Сафонова. Но ведь это прежний токарный станок с крохотными изменениями... Счастье, что Демин заинтересовался, он может столкнуть дело с места...
      Соколовский решил позвонить Вере, поделиться с нею радостью. Долго раздавались жалобные гудки, потом работница доктора Горохова ответила, что Веру Григорьевну вызвали к больному.
      Евгений Владимирович стал складывать в папку чертежи, листы бумаги, испещренные его крупным, неразборчивым почерком, похожим на клинопись, вырезки из журналов. Покажу Демину, может быть, кое-что его заинтересует. Все-таки это необычайная удача - я не рассчитывал, что кто-нибудь теперь займется моим проектом...
      Вдруг он увидел на столе письмо Володи и сразу переменился в лице. Бережно и грустно сложил он маленькие листочки в нижний ящик стола, где лежали старые фотографии дочери.
      Вот и Вера не понимает, почему я с ним вожусь. Да я сам этого не могу объяснить. Привязался... И потом нечего на него пальцем тыкать, никакое он не чудовище. Пишет, что у него нет таланта. Может быть... А вот что сердце у него есть, это я знаю...
      13
      Трифонов сидел на партсобрании молча и уныло думал: я ведь говорил Демину, что нельзя этого допустить, а он не учел Порядка нет!..
      Обухов коротко объяснил, почему партбюро решило вынести Соколовскому выговор: главный конструктор ушел с производственного совещания, на деловые вопросы отвечал обидными шутками, забыл о чувстве товарищества, вел себя не так, как подобает коммунисту, вина его усугубляется тем, что его знают и ценят, как опытного работника.
      Говорил Обухов тихо, скороговоркой; казалось, он сам не верит своим словам. Так оно и было, за несколько минут до начала собрания он печально шепнул Брайнину: "Придется защищать решение, назвался груздем - полезай в кузов..."
      Слово предоставили Соколовскому. Он коротко и сухо сказал, что не должен был уходить с совещания, потом сердито добавил:
      - А насчет того, что по-товарищески, а что нет, лучше я не буду говорить...
      Щеки Трифонова заходили: вот что значит распустить людей! На копейку покаялся, а на сто рублей надерзил. Где же самокритика?.. Я давно говорил: если вовремя не одернуть, такие, как Соколовский, на голову сядут..
      Все же он рассчитывал, что Соколовскому дадут отпор. Однако надежды его не оправдались. Выступил Андреев, и сразу стало ясно, что ни рабочие, ни инженеры не согласны с решением партбюро. Соколовского на заводе любили, несмотря на его колкости, а может быть, именно за них: ведь обычно он выходил из себя, видя плохую работу, подвох, попытку оговорить товарища, бездушие, несправедливость. Уважали его не только за большие знания, за трудолюбие, но и за горячее, отзывчивое сердце.
      Огромное впечатление произвели слова Коротеева, который сказал, что выговор следовало бы вынести ему: на партбюро он голосовал не так, как ему подсказывала совесть.
      Трифонов возмущенно отвернулся. Никогда я ничего подобного не слышал! Сечет себя при всех... Где же авторитет?.. Самое страшное, что Демину такие номера нравятся... Не знаю, как можно работать в подобных условиях?..
      Сафонов выступил за выговор, сказал, что, разумеется, его поддержат другие члены партбюро. Он поглядел при этом на Хитрова, но Хитров отвернулся и что-то шепнул соседу.
      Выступили Щаденко, Топоров, Шварц. Слушая их, можно было забыть, что обсуждается вопрос, вынести ли выговор Соколовскому, - напоминало это скорее чествование старого, всеми почитаемого товарища. Савченко улыбался, но слова не попросил.
      Что же Хитров молчит, сердито подумал Трифонов. Хитров, однако, твердо решил не выступать: позавчера Зоя ему рассказала, что Соколовский просидел два часа у Демина. Конечно, неизвестно, о чем они говорили, но Демин способен взять сторону Соколовского. Трифонов говорит, что плохо выглядит, потому что почки у него больные. А уж не потому ли, что Демин у него сидит в печенке? Нужно все учесть... И после долгих размышлений Хитров пришел к выводу, что самое правильное - воздержаться.
      Евгений Владимирович сидел задумавшись, как будто все происходившее его не касалось. Он вспоминал разговор с Деминым. Оказывается, он знает, в чем дело, был даже на заводе, где установлены электроискровые станки. Вообще отнесся к проекту серьезно. Но и он говорил о трудностях: необходимо еще посоветоваться, запросить мнение заказчиков. Все это справедливо. Страшно только, что могут замариновать...
      На минуту Соколовский оживился: это было во время выступления Андреева, который долго говорил о принципах партийной демократии, а потом как-то очень просто, по-домашнему сказал: "С чего началось-то?.. Соколовский говорил о новых станках, а взяли и перевернули - начали обсуждать, какой у человека характер. Это, товарищи, не дело..." Евгений Владимирович грустно усмехнулся.
      За выговор проголосовали только Обухов и Сафонов. Четверо воздержались. Все остальные подняли руки против.
      В коридоре Евгения Владимировича окружили товарищи, жали руку, говорили простые, обычные слова, но так задушевно, что он, растерянный, бормотал: "Ну с чего вы..." Подошел и Брайнин, моргал близорукими, добрыми глазами:
      - Должен сознаться, Евгений Владимирович, что мы на партбюро, так сказать, поторопились. Я очань рад, что теперь все ликвидировано.
      Он крепко пожал руку Соколовскому.
      - Спасибо... Наум Борисович, по-моему, вы все же не учли, что при электроэрозионной обработке, если применять мягкий режим, точность чрезвычайно высокая...
      Трифонов старался себя сдержать, сказал Обухову:
      - Во всяком случае, хорошо, что с этим покончили, - есть вещи поважнее. Я все думаю о сборочном...
      На самом деле он думал о другом - о жизни. Впервые он вдруг почувствовал смертельную усталость. Хорошо бы уснуть и не проснуться! С такими мыслями он пришел домой, прикрикнул на Петю, а жене сказал, что должен еще поработать.
      Он долго сидел над бумагами, не различая букв. Потом вздрогнул. Кажется, и я поддаюсь... Нужно подтянуть себя! Если я раскисну, что же получится? Я всегда говорил, что развалить ничего не стоит... И он стал внимательно читать записку директора стекольного завода.
      Савченко шел домой и все время улыбался.
      Вышло очень хорошо, я даже не смел об этом мечтать... Потом он вдруг помрачнел: как я мог подумать, что Коротеев трус? С моей стороны это отвратительно! Он был в отпуске, не знал, что произошло, осветили ему неправильно. Когда я с ним заговорил, он не счел нужным мне давать объяснения. Действительно, почему он станет мне исповедоваться? Достаточно он слышал от меня глупостей. Мне самому смешно, когда я вспоминаю, как спрашивал его, следует ли добиваться личного счастья. Ясно, что в его глазах я желторотый птенец.
      Кроме того, он должен меня считать бестактным: приставал к нему с дурацкими вопросами, почему Елена Борисовна не уходит от Журавлева. Конечно, я не мог знать... Но выглядело это бесцеремонно и глупо.
      Думая о своем недавнем прошлом, Савченко удивлялся. В двадцать пять лет я вел себя как школьник. Ему казалось, что прошло очень много времени с того дня, когда на вокзале, провожая Соню, он все еще мечтал услышать от нее признание. А с того дня прошло немногим больше года.
      Соня приезжала на похороны отца и сразу уехала Вначале она писала Савченко; письма были сдержанными, она рассказывала о работе, о Пензе, о том, что была в театре; на страстные объяснения Савченко не отвечала. Он понял, что настаивать смешно, стал писать реже и спокойнее. Последнее письмо от нее он получил с поздравлением к Новому году; после этого он два раза написал, но Соня молчала.
      Он часто вспоминал их встречи, ссоры, сопротивление Сони, которое он прежде объяснял ее рассудительностью. Теперь он говорил себе: никогда она меня не любила, в этом все дело. Иногда она поддавалась силе моего чувства. Может быть, в лесу, когда она сама начала целовать, ей показалось, что она способна полюбить, но это было от сердечной неопытности. Наверно, и Соня изменилась за год. Надежда Егоровна прочла мне кусочек ее письма - она пишет про какого-то Суханова. Может быть, это тот, кого она полюбила? Что же, нужно уметь смотреть правде в глаза. Для нее это было детским увлечением - и только. А я ее люблю еще сильнее прежнего. Говорят, что первая любовь быстро проходит, у меня не так. Я все время себя ловлю на том, что разговариваю с Соней, думаю: сейчас она бы рассердилась, а сейчас, может быть, улыбнулась..
      Часто он вынимал из бумажника маленькую фотографию. Соня снималась для удостоверения, лицо было напряженное, глядела прямо в объектив. Такой Савченко часто видел ее в жизни. У Сони были черты лица, как будто очерченные острым карандашом, глаза большие, ясные; она глядела пристально, даже строго, а в минуты большого волнения глаза начинали тускнеть, тогда она бледнела и отворачивалась. Такой он тоже помнил ее и печально повторял иногда вслух: "Соня!.."
      Савченко был веселым, общительным; всегда у него было много друзей, он охотно ходил в гости, бывал в клубе, участвовал в драмкружке и на чеховском вечере играл в "Предложении". Он нравился женщинам - черный, курчавый, и по внешности и по живости характера настоящий южанин. Наташа Дурылина, которую считали самой красивой девушкой поселка, с другими неприступная, кидала Савченко такие взгляды, что он, стесненный, вздыхал. Сердце его было занято Соней, и он не представлял себе, как может его увлечь другая женщина. "Неужели тебе не нравится Наташа?" - спросил его как-то молодой инженер Голиков. Савченко рассмеялся: "Да разве она может не нравиться?" Он любовался ею, как можно любоваться статуэткой или цветком. А ночью перед ним стояла Соня, такая, какой он видел ее однажды в лесу, - раскрасневшаяся, с растрепанными волосами, с глазами, будто освещенными изнутри, которые она тщетно пыталась от него спрятать.
      Товарищи считали, что у Савченко душа нараспашку, - ведь он говорил все, что думал, охотно спорил о книгах, о спектаклях, на собраниях выступал с горячими речами, не пытаясь смягчить свою мысль, если что-либо его восхищало или, напротив, возмущало. Никто так болезненно не переживал несправедливых обвинений против Соколовского, да и никто столько не сделал, чтобы добиться отмены выговора. Демин, у которого Савченко дважды был по этому делу, подумал: настоящий человек, все его увлекает, ни штампа в нем нет, ни успокоенности горит, таких бы побольше, легче будет работать.
      Увлекаясь чем-либо, Савченко старался заразить своей страстью других и недавно два вечера подряд доказывал Голикову преимущества электроискровой обработки деталей. Проект Соколовского, по его словам, означал для завода-заказчика новую эру.
      Однако душа Савченко бывала порой наглухо закрыта: он научился не выдавать своих сокровенных чувств. Как мог он признаться, что недавно заподозрил Дмитрия Сергеевича в трусости? Впервые Савчанко увидал, до чего трудно понять человека, и это было для него не только огорчением, а и событием в жизни.
      Ревниво он скрывал от товарищей свою несчастную любовь; когда кто-либо заговаривал о Соне, спокойно слушал, говорил, что они встречались, дружили. Пожалуй, только при Надежде Егоровне он иногда терялся, выдавал себя: ласковой своей заботливостью она как бы отбрасывала его в прошлое. Но и Надежде Егоровне он ни разу не признался в своих чувствах, а когда она его спросила в упор, помрачнел и все же спокойно ответил, что время берет свое и что он желает Соне счастья с другим человеком.
      Он нашел в себе силы и теперь, когда Надежда Егоровна в дверях ему сказала: "Хорошо, что пришли, - вчера Соня приехала..." Он дружески поздоровался с Соней, не был ни смущен, ни печален, сказал, что она хорошо выглядит, загорела. Она ответила, что купалась каждый день в речке. Потом они оживленно заговорили о сотне пустяков, которые, казалось, были для них необычайно интересны и важны.
      Надежда Егоровна пошла на кухню. Нужно приготовить ужин, да и пускай они немного останутся вдвоем, поговорят. Разве Соню поймешь? Вчера два раза спросила, где Савченко, почему нет его, а когда я хотела позвонить, не дала: зачем звонить, успеется, сам придет... Сегодня я на нее посмотрела, когда он вошел, - ни чуточки не изменилась в лице. Нет, ничего она к нему не чувствует. Может быть, в Пензе у нее кто-то есть?.. Вот кто умеет скрыть - это Соня... Савченко хочет показать, что ему все равно, а я вижу, что не так, он к ней не изменился...
      Оставшись вдвоем, Соня и Савченко продолжали разговаривать о том, о сем: в Пензе поставили "Нору", но Соколова плохо сыграла; Яша Брайнин уехал в Караганду; говорят, что американцы хотят договариваться, как будто здравый смысл там побеждает, будут ездить наши туда, американцы к нам, Суханов считает, что дело идет именно к этому, а старик Брайнин сомневается; в романе "Искатели" много правдивого, но конец приклеен; Голиков безнадежно влюблен в Наташу Дурылину, она поедет осенью в Москву, в Консерваторию; в Пензе чудесный парк...
      Вдруг Соня спросила:
      - Ты не женился?
      - Нет. А почему ты спрашиваешь?
      - Просто так. Могу же я поинтересоваться твоей жизнью?
      - Я бы тебе написал.
      - Ты вообще перестал писать.
      - Перестал потому, что ты не отвечала... Расскажи лучше о Пензе. Кто это Суханов?
      - Начальник инструментального цеха. Почему он тебя интересует?
      - Ты сама только что сказала, что он оптимистически рассматривает международное положение. Хороший инженер?
      - Очень. И потом интересный человек. Напоминает Коротеева. Скажи, Коротеев счастлив с Леной?
      - По-моему, да. А чем Суханов напоминает Коротеева?
      - Не знаю. Вообще... Ты бываешь у Коротеева?
      - Очень часто. Я ведь с ним работаю.
      - По-твоему, Лена симпатичная?
      - Мне она нравится. Помнишь, ты спорила, говорила, что она не должна была уходить от Журавлева?
      - А ты помнишь все, что я говорила?
      Он вспыхнул и на мгновение забыл, что твердо решил не показывать Соне своих чувств.
      - Я-то все помню. И как ты на вокзале сказала, что настоящее не забывается... - Он тотчас спохватился и перешел на шутливый тон: - Мы с тобой каждый день ссорились. А теперь встретились и посмеиваемся над прошлым. У каждого своя жизнь...
      Пришел Володя. Соня сказала:
      - Вот кто за год переменился - это Володя. Я его не узнаю. Можешь себе представить, я здесь второй день, и он еще ни разу не сострил...
      Володя улыбнулся:
      - Соня, расскажи нам что-нибудь веселое. Хотя бы про Журавлева, как он стал тонким и томным.
      - Веселого мало. Оказывается, я еще плохо разбираюсь в людях. Впрочем, вначале никто у нас его не раскусил. Со мной он был исключительно любезен, обрадовался, как старой знакомой, сказал, что ты сделал его портрет. "Моя бывшая супруга бывала у вашего покойного отца..." Лену он именует не иначе, как "бывшая супруга". Но я правду писала - он всем понравился. Я поверила, что бывают на свете чудеса. А чудес, видно, не бывает. Он осмотрелся, сочувствовал почву под ногами, забыл, наверно, как торчал в приемной министерства, и пошел... Сделал Суханову при всех грубое замечание. Естественно, Суханов не смог смолчать, хотя он человек очень сдержанный. Журавлев начал его изводить, убрал четырех слесарей и теперь говорит, что инструментальный срывает план... Я сказала Журавлеву, что с Сухановым он разговаривает отвратительно, так он и ко мне начал придираться. Хорошо, что директор у нас толковый, заступился за Суханова. Но, понимаете, в чем история: Журавлев работает так, что к нему нельзя придраться, и директор говорит - работник прекрасный... А человек он поганый. Да, я забыла рассказать последнюю новость: он женился, нашел какую-то дуру с перманентом. Позвал меня на свадьбу. Я, конечно, не пошла. Я теперь к нему отношусь как Савченко...
      - Духовная сторона ясна,- улыбаясь, сказал Володя. - Но ты все-таки опиши, как он выглядит в худом виде? Романтичен?
      - Ничего подобного. Снова растолстел. Я вспоминала твой портрет и злилась: ну зачем ты его приукрасил? Он у тебя герой, а на самом деле такая противная физиономия...
      Володя засмеялся.
      - Еще одна потерянная иллюзия! Я думал, что он похудел всерьез и надолго.
      - Горбатого могила исправит, - сказала Соня,- Ты что, этого не знаешь?
      Володя, нахмурившись, ответил:
      - В общем - да...
      За ужином Соня продолжала оживленно рассказывать о своей жизни, о заводе, о Пензе. Надежда Егоровна подумала: почему она о Суханове не говорит?.. Что-то здесь есть... Боюсь, что она опять отрезала. Как с Савченко... Характер у нее трудный. И добиться ничего нельзя...
      Савченко ушел поздно. Улицы уже опустели, только кое-где у ворот шептались парочки. Он нес свою печаль через эту светлую ночь с ее бледными звездами, с нежным пухом, падающим с деревьев, как легкий летний снег.
      Вот и встретились... Странно: Сони у меня нет, а любовь живая...
      На минуту он попытался себя утешить, а может быть, раздразнить свою боль: почему она упрекнула, что перестал писать?.. Но сразу себя остановил: для Сони все, что было между нами, далекое прошлое. Вспомнила и заговорила прежним тоном, а через минуту ей самой смешно стало... Все ясно...
      Печаль не должна теснить, должна вести вперед, светлая, как эта ночь, как глаза Сони - не пензенской, другой, той, что целовала в лесу и тихо говорила: "Погоди"...
      Утром, когда он пришел на работу, его сразу вызвали к директору. Николай Христофорович, улыбаясь, сказал:
      - Для вас сюрприз. Из Москвы позвонили, что вас включили в делегацию инженеров. Поедете в Париж. Интереснейшая поездка! Вы ведь языком немного владеете?
      - Слабо. Читать могу, а разговаривать не приходилось... Не понимаю: почему меня выбрали?
      - Еще осенью, когда я был в Москве, меня спрашивали, кого мы можем рекомендовать из молодых инженеров. Я назвал несколько имен, среди них и ваше. Всего поедут четырнадцать человек, возглавляет Рябцев. Просили, чтобы вы были в Москве не позднее второго, - там разные формальности. Так что придется через неделю двигаться...
      Савченко сказал Голикову:
      - Знаешь, зачем вызывали? Посылают в Париж. Как-то неожиданно...
      - Тебе чертовски везет! Понимаешь? Ну, что ты молчишь? Париж увидишь...
      Савченко задумался: а какой он?.. Перед глазами встали картинки: Эйфелева башня, очень широкая улица, поток машин, а позади арка...
      Голиков прав - интересно. Обидно только, что могут без меня вернуться к проекту. Соколовский настроен мрачно, считает, что похоронили. Он сказал, что уезжает на несколько дней в Москву. Я обрадовался, думал, что он решил пробиться с проектом, - оказывается, по личному делу. К проекту все-таки вернутся, я убежден...
      А Соня? Приехала, а я уезжаю... Все равно я к ней больше не пошел бы. Один раз, может быть, перед ее отъездом. Совсем не показаться нельзя, подумает, что ревную или обижен. Да, но теперь она уедет, а меня не будет. Я могу зайти, чтобы проститься. Лучше позвонить, а то поддамся, как вчера, настроению и все выложу... Какое у меня право ее расстраивать? Париж я увижу. Башня, арка, машины... А Сони нет...
      Он вынул из бумажника маленькую фотографию, долго глядел на нее, пока не помутнело в глазах. Тогда он грустно улыбнулся и сел за чертежи.
      14
      Дежурная по этажу сказала:
      - Госпожа Ванденвельде? Сто шестнадцать.
      Соколовский вдруг растерялся: конечно, он знал, что его дочь носит фамилию мужа, что она иностранка, и все же ему показалось нелепым, что Машеньку называют "госпожой". Почему-то он счел нужным объяснить:
      - Я ее отец.
      Дежурная равнодушно ответила:
      - Пожалуйста, пройдите, это в конце коридора направо.
      Соколовский постоял у двери, прежде чем постучать, машинально подумал: "Нужно отдышаться", - хотя поднялся в лифте.
      Дверь открыла молоденькая женщина, как показалось Соколовскому, скромно одетая; она весело воскликнула:
      - Я тебя жду весь вечер! Феликс пошел в театр, а я сижу и гляжу на часы.
      Евгений Владимирович стоял в дверях.
      - Почему ты не садишься? Правда, у нас хорошая комната? Только очень смешная, в стиле наших бабушек:..
      Евгений Владимирович зачем-то оглядел обыкновенный гостиничный номер с атласными креслами, китайской вазой и огромным бронзовым пресспапье на столе. Он поймал себя на мысли: боюсь даже на нее поглядеть.
      - Дай я на тебя погляжу. Ведь ты была вот такая, когда увезли. А по фотографиям ничего нельзя понять.
      Мэри рассмеялась.
      - Я тебя вообще не помню, мне было три года. Ты очень молодо выглядишь, похож на спортсмена. У вас, кажется, тоже увлекаются спортом, у нас на этом полное помешательство. Я иногда играю в теннис, но редко, а Феликс вообще неспортивный, он предпочитает пойти на концерт или встретиться с друзьями. Я убеждена, что он тебе понравится, он совсем не похож на то, что вы называете "буржуями".
      Соколовский удивился: хорошо говорит по-русски. Кажется, болтушка. А может быть, оттого, что стесняется? Наверно, стесняется... Держится просто. Зачем только у нее такие каблуки?.. А вообще даже странно, что ее называют "госпожой". Могла бы быть московской студенткой...
      - Ты хорошо говоришь по-русски.
      - Тебя это удивляет? Мама со мной говорила только по-русски. В гостинице тоже удивляются. Переводчица сказала, что не чувствуется акцента. Зато я делаю ужасные ошибки, она меня сегодня два раза поправила: я сказала, что "имею интерес ко всему русскому" и что хочу "взять метро". Смешно, правда?
      Он наконец-то ее разглядел. Хорошенькая. Как Майя... И нос матери, чуть вздернут. Но серьезней, глаза умные. А говорит без умолку, это тоже от Майи...
      Как будто угадывая его мысли, Мэри сказала:
      - Ты знаешь, мама очень страдала. У нее вообще неудачно сложилась жизнь. Мой отчим - симпатичный человек, но ужасно легкомысленный, любит женщин, даже теперь, когда ему шестьдесят шесть или шестьдесят семь, не помню. Перед войной он безумно увлекся одной египтянкой. Я не могу его обвинять, но маме было нелегко. Он переехал к этой женщине. Мне было десять лет, но я уже все понимала... Отчим дал маме деньги, она купила магазин, там продавали шерсть у нас очень любят вязать, это успокаивает нервы. Мама весь день работала, конечно, это невесело. Ты ведь помнишь маму?.. Она мечтала поехать в Мексику или в Индию, словом, была создана совсем для другой жизни... Она умерла от воспаления легких. Во время оккупации мы жили ужасно, пришлось уехать к сестре отчима в Монс, это небольшой город, зима была, как в Сибири, и никакого отопления. Мама простудилась. Она мне сказала, чтобы я обязательно разыскала тебя...
      Далекое прошлое встало перед Соколовским: Тверской бульвар, Пушкин, молоденькая студентка, а он говорит ей о счастье...
      - Мама всегда металась, не могла найти себя. У меня, наверно, ее характер: я способна загореться и сразу остыть. Я тебе писала, что бросила танцы, хотя все считали, что это глупо. В "Ле суар" писали, что я подаю надежды. А я вдруг поняла, что это ошибка... Тебе нравятся пластические танцы?
      - Не видал... Ты присылала фотографии, но по ним нельзя судить.
      - Это совершенно новый жанр. Я думала, что у вас революция во всех областях, а теперь мне кажется, что вы предпочитаете старое. Как Феликс... Мы были вчера в Большом театре, техника, конечно, замечательная, но меня рассмешило: прошлый век. Вроде этой мебели... Нет, я танцевала совсем по-другому: никаких классических па, тело подчиняется ритму... Но не стоит об этом говорить: танцы для меня - прошлое. Ты слыхал о Лепере?
      - Нет. Кто он - танцор?
      - Я же тебе сказала, что танцы меня больше не интересуют. Лепер художник. Теперь говорят, что не будет железного занавеса, я убеждена, что здесь он потрясет всех...
      - Значит, ты решила заняться живописью?
      - Да. Можно сказать, что я вернулась к живописи В колледже я очень много рисовала. Конечно, это было несерьезно, но меня хвалили. Я сделала тогда портрет мамы, все говорили, что она как живая... Потом я бросила, год пробыла на юридическом факультете и увлеклась танцами. Теперь я наконец-то нашла себя: мое призвание - живопись.
      - Где же ты учишься?
      - Я работаю скорее самостоятельно. Лепер мне иногда помогает советами, но он переехал в Париж и в Брюсселе бывает редко. Я уже выставлялась, даже с успехом. Я привезла два маленьких холста и фотографии показать тебе. Я ужасно боялась, что ты сегодня не приедешь, - ведь завтра вечером нас везут в Ленинград.
      - Я думал, вы пробудете дольше. Почему вы торопитесь?
      - Ты не можешь себе представить, как это дорого! Феликс теперь зарабатывает немножко больше, и то пришлось весь год откладывать...
      - Где работает твой муж?
      - В "Нидерландском кредитном банке". Только, пожалуйста, не думай, что он сидит все время у окошка. Он выполняет финансовые операции. Конечно, он мечтал о другом, когда он был студентом. Он писал стихи, вообще его привлекала литература. Он и теперь иногда пишет театральные рецензии. Но жизнь - это жизнь... Я не могу пожаловаться, он прилично зарабатывает. Но если бы ты знал, какая у нас дороговизна! Ничего нельзя себе позволить... Впрочем, это неинтересно... Расскажи лучше, как ты живешь. За четыре дня я немного осмотрела Москву, но я совершенно не представляю, как выглядит город, где ты живешь. Когда я в Брюсселе посылала телеграмму, мне сначала сказали, что такого города вообще нет, потом нашли... Там много жителей?
      - Не очень. Сто шестьдесят тысяч.
      - Но это огромный город! Как Льеж.. Ну и что ты там делаешь?
      - Работаю на заводе. Я ведь инженер...
      - Я знаю. Нас хотели вчера повезти на какой-то завод, у вас ведь промышленность на первом плане. Феликс говорит, что вы сделали огромные успехи. А я в этом ничего не понимаю. Когда я попала в Париже на завод Рено, я думала, что сойду с ума от шума. Меня затащил Феликс, он увлекается автомобилями. Мы купили осенью маленький "Ситроэн", поехали в Ниццу. Какая у тебя машина?
      Евгений Владимирович хотел ответить, что у него нет машины и он не любит пользоваться заводской - предпочитает пройтись пешком, а если нужно в город, существуют автобусы, но он подумал: зачем говорить, она еще решит, что это от нашей бедности... Ему стало смешно: нашел перед кем дипломатию разводить!.. И, смеясь, он сказал:
      - А у меня ноги. Еще крепкие... Вот ты на таких каблучках, наверно, и ста шагов не сделаешь. Рассмеялась и Мэри.
      - Ты совершенно прав. Это дикая мода. Жизнь становится спортивной, а вдруг нужно ходить на каблуках Людовика Пятнадцатого... У тебя нет семьи?
      - Нет.
      - Почему?
      - Не вышло.
      Он невольно подумал о Вере, и улыбка счастья на минуту осветила его суровое лицо. Мэри сказала:
      - Я тоже очень рада, что тебя увидала...
      Ему стало стыдно: ведь это моя дочь, Машенька... Он ласково на нее поглядел. Ну, болтает вздор... Откуда я знаю, что она при этом думает?..
      - Я глядел на твои фотографии и все гадал: какая ты, как тебе там?.. Ведь это от нас очень далеко... Хорошо, что ты веселая, увлекаешься своей работой...
      - Ты, наверно, не думал, что твоя дочь станет художницей. Ты любишь живопись?
      - Как будто люблю. Да я мало видел... Хорошо, что вы поедете в Ленинград, увидишь Эрмитаж...
      - Феликс обожает фламандцев. А меня старые художники как-то не трогают: они показывают внешний мир, оболочку. Я мечтаю дать живописную мысль в полноте цвета. Это звучит глупо, и потом мне трудно об этом говорить по-русски: я не знаю терминов. Лучше я тебе покажу мои работы, хотя при таком освещении они проигрывают...
      В правом углу холста Соколовский увидел спирали ядовито-зеленого цвета, в центре и слева на сиреневом фоне виднелись жирные оранжевые и синие пятна.
      - Леперу понравилось, хотя это не в его манере- он любит заполнять динамическими формами всю плоскость, а, ты видишь, у меня в глубине мертвое пространство.
      - Не понимаю, - хмурясь, сказал Соколовский, что ты хотела изобразить?
      - Столкновение синего с оранжевым. Это как удар, а потом пустота... Ты не можешь себе представить, как трудно чисто живописными путями передать отчаянно!
      Она сказала это с таким жаром, что Евгений Владимирович растерялся:
      - Почему отчаяние?.. Ты говорила, что увлечена ра ботой. С мужем живешь дружно. Молодая...
      - Я не знаю, как тебе это объяснить... Мы, вероятно все воспринимаем иначе... Ты думаешь, что я бросила танцы, как меняют перчатки? Ничего подобного! Я не знаю, как себя найти... У меня есть знакомый писатель, он недавно сказал: "Отчаяние - это аттестат зрелости"... Но не будем об этом говорить. Лучше я тебе покажу другой холст. Ну, как?
      - Я в этом ничего не понимаю... Хорошо, что ты увлекаешься работой, это главное...
      Соколовский вдруг вспомнил письмо Володи. Человек понял, что сделал пакость. Я его могу обругать, выгнать. И все-таки он мне куда ближе, чем она. Даже не понимаю, как это может быть?..
      Лицо Соколовского помрачнело, и Мэри, растерянная, сказала:
      - Я вижу, что тебе противно. Скажи одно - ты меня не осуждаешь?
      - Что ты! Как я могу тебя осуждать? Я откровенно сказал: не понимаю. Ты живешь в другом мире, тебе виднее, что ты должна делать. Я сейчас вспомнил, как ты плакала, когда тебя увозили, - было холодно, тебя хотели укутать потеплее, а ты не давалась...