– Не пройдешь!
      Дети русской интеллигенции, которая часто ошибалась и которая много страдала, которая не захотела отделить своей судьбы от судьбы русского народа, мы с гордостью и любовью следили за борьбой испанской интеллигенции. В Арагоне, в Бискайе, под Мадридом сражаются писатели и ученые, инженеры и врачи… В Бургосе и в Севилье собрались поставщики гнилого сукна, близорукие интенданты, авторы фальшивых векселей, банкиры с уголовным прошлым, поэты взятки, профессора контрабанды. Они бьют себя в грудь и кричат: «Мы не допустим торжества мошенников-марксистов!» Каждый из них крал в год миллионы.
      В июле один каталонский рабочий нашел у фашиста четыре миллиона песет. Он поехал в Барселону. Он отдал деньги советнику каталонского правительства Гасолю. Тот спросил:
      – Что тебе дать?
      Рабочий ответил:
      – Если можно, пять песет: со вчерашнего дня не ел. А вечером я еду обратно на фронт.
      Я видел деревни, которые убегали от фашистов. По дороге шли старики и дети.
      – Они идут!
      Крестьяне бросают дом, утварь, осла. Они уходят вместе с дружинниками. Они ночуют в поле у огня: они ждут – может быть, дружинники отберут деревню назад. Они требуют: «Дайте нам ружья!»
      У мятежников – итальянские бомбовозы и германские танки. У них – мощная артиллерия, зенитные орудия, броневики. Две фашистские империи воюют против [118] пастухов, горшечников и виноделов. Мятежники завоевали Эстремадуру, обглодали область басков, залили кровью Кастилию. Десятки городов, сотни сел достались врагу. Люди бегут от них. Фашисты шлют самолеты с листками: «Вернитесь. Мы вас помилуем». Люди бегут еще быстрее. Тогда вместо листков самолеты скидывают бомбы на сгрудившихся людей, на женщин с узлами, на детей. Это не сентиментальные слова, не газетные фразы, это сухой отчет о том, что происходит в Испании осенью 1936 года.
      Что ни день, они празднуют победы. Услужливо извиваясь, испанские «сеньоритос» подносят померанским лейтенантам и тосканским майорам бокалы с шипучим: «За великую, единую, неделимую Испанию». «?Viva! Hoch!»{75} Они расстреляли в Севилье, в Сарагосе, в Бадахосе тысячи и тысячи людей. Они не могли расстрелять всех. Они окружены врагами. Затаив дыхание, люди ждут первого выстрела. Одна победа, и тыл мятежников вспыхнет. В горах Эстремадуры и Галисии бродят партизаны. Я видал одного гонца. Он говорил глухим шепотом. Из продранных туфель торчали пальцы. На щеке был красный шрам. Он сказал:
      – Мы возле Касереса. Ждем.
      В лондонском комитете{76} представитель Италии скромно замечает: «Мы ничего не посылали». Представитель Германии столь же стыдлив: «Мы тоже». Представитель Португалии долго шарит в портфеле: он не помнит на память ответа Лиссабона. Ответ, впрочем, не сложен: «Мы тоже»… Проговаривается генерал Кейпо де Льяно, алкоголик и болтун. По радио он оповещает весь мир: «У нас 160 бомбовозов и истребителей». Ваше превосходительство, разрешите спросить – откуда? Когда вы взбунтовались, во всей Испании не было ни одного современного самолета. Вы умеете пить анисовую настойку, рассказывать анекдоты и расстреливать крестьян. Изготовлять самолеты вы все же не умеете. Или, может быть, истребители «хейнкели» выделываются в Гранаде, а бомбовозы «капрони» в Памплоне? [119]
      Сорок шесть дружинников, рабочие Мадрида, защищали позицию возле Навалькарнеро. Им сказали прикрыть отступление. У каждого из них была жизнь, горячая, суматошная, замечательная жизнь. За час до того они пили воду из глиняного кувшина, смеялись, припоминали вечера Мадрида. До ночи они отбивали атаки марокканцев. Мятежники нашли сорок шесть трупов.
      На бадахосский аэродром спустился самолет. Его атаковали пятнадцать германских истребителей. Люди открыли дверцу. Один механик был мертв, другой, раненный в голову, потерял зрение. Обе ноги летчика были расщеплены пулями. Он все же довел самолет до Бадахоса. Читая победные сводки мятежников, я думаю об этом страшном самолете, о сорока шести подростках, погибших близ Навалькарнеро, – такой народ нельзя победить.
      Французские фашисты собирают деньги на почетную шпагу предателю Москардо, который загнал в Алькасар жен и детей республиканцев, который юбками прикрывал свою героическую грудь и который спасся только потому, что у дружинников слишком много великодушия и слишком мало снарядов. Богомольные потаскухи и биржевые бессребреники несут свою лепту на шпагу генералу. Генерал тем временем говорит немецким журналистам: «Франция? Страна марксистских выродков. Прошу засвидетельствовать мое почтение господину Гитлеру». Генерал предпочитает шпаге с золотым эфесом несколько грубых крупповских батарей.
      «Долой интервенцию!» – кричат фашисты Франции. Эти наследственные интервенты хорошо выдрессированы, они знают, когда что кричать. Гордость католической литературы писатель Бернанос напечатал статью: он предлагает французским фашистам тотчас выслать генералу Франко несколько добротных бомбовозов. Это, разумеется, не интервенция, это мирная демонстрация братства и любви.
      Они все собрались в испанском Кобленце: немецкие палачи, итальянские фабриканты иприта, гордые трупами эфиопов, португальские сутенеры, мадридские аристократы, наемные убийцы из Чили или из Венгрии, шведские расисты и французские фашисты, легионеры с «мокрыми» делами и филеры, которые между делом пописывают лирические стихи. Надо ли говорить о том, что в этом изысканном обществе нашли себе место бывшие [120] контрразведчики, столбовые дворяне из Пензы и Тамбова? В Париже выходит газета «Возрождение». Она занята, теперь испанскими делами. Анонимный охранник скромно пишет: «Возможно, что вся Каталония против фашизма. Тем лучше – надо огнем и мечом пройтись по этой зараженной земле». У безработных вешателей чешутся руки. Они спешат в Испанию. Много лет они выклянчивали чаевые у парижских полуночников и за скромную мзду унижались перед германскими и японскими разведчиками. Теперь они нашли себе дело: они расстреливают испанских крестьян. В газете «Возрождение» печатаются «Письма белого офицера». Этот храбрый вояка под охраной немецких самолетов «чистит» испанские деревни. Международный дом терпимости, арестантские роты, где резвятся аргентинские шулера и петербургские провокаторы, иберийское отделение гестапо – вот та Испания, которую вежливые дипломаты, не краснея, зовут национальной.
      В Париже был недавно представитель каталонского автономного правительства. Журналисты развязно спросили его:
      – Что вы будете делать, когда националисты возьмут Мадрид?
      – Они его не возьмут.
      – Все же, если они его возьмут? Объявите самостоятельную республику или подчинитесь?
      Каталонец, усмехнувшись, ответил:
      – Нет, вместе с испанцами мы отберем его назад.
      В глухую осеннюю ночь неуютно, сиротливо человеку на пустой дороге. Меня остановил крестьянин с ружьем. Он был закутан в старое, протертое одеяло. Я не мог его разглядеть. Я видел только большие горячие глаза. Он попросил газету. Казалось, гнев военных сводок дошел до его руки, она сжалась в кулак. Он крикнул мне вслед: «?Salud y animo!» Это значит по-русски: «Привет и мужество!»
      В день праздника народы Советского Союза будут думать о черных ночах Испании, о ярости, о тоске, о мужестве далеких братьев. Они ответят крестьянину на дороге, они ответят сотням тысяч бойцов теми же словами гнева и надежды. «?Salud y animo!»
      Барселона, ноябрь 1936 [121]
      Интернациональные бригады
      Они пришли сюда с разных концов света: из Италии, из Норвегии, из Канады, из Болгарии. Они не могут разговаривать друг с другом: поют вместе и смеются. Старики и подростки; каменщики и музыканты. В деревнях женщины со слезами на глазах обнимают этих чужестранцев.
      Когда-нибудь уцелевший герой напишет книгу о мужестве и братстве; это будет история интернациональных бригад. Я пишу наспех в грузовике. Рядом наборщик парижанин набирает статью по-немецки. Ночь, звезды. Французы поужинали и на мисках вызванивают «Карманьолу».
      Белорус из Столбцов. Он был семинаристом. Родители звали его «выродком». Он прочел в польской газете: «Преступные эмигранты сражаются в Испании на стороне красных». Он раздобыл паспорт и деньги на билет. Теперь он лейтенант.
      Чахоточный еврей из Львова. По профессии портной. Ему двадцать два года, три из них он просидел в тюрьме. Он приехал в Париж, спрятавшись под товарным вагоном. Вылез весь черный. Его арестовали. Он просидел неделю, а потом снова залез под вагон и доехал до испанской границы. Недавно возле Лас-Росаса он взял в плен двух марокканцев.
      Итальянец. Ему пятьдесят четыре года. Конторщик. Когда оратор говорит, он одобрительно кивает головой. Худой, с тощей козлиной бородкой:
      – Это моя вторая революция. Первую я встретил в Тамбовской губернии. Я из Триеста и был военнопленным. Потом работал во Франции. Надеюсь, доживу до третьей – дома.
      Француз. Лавочник из Тулузы. Однажды он прочитал в газете о детях Мадрида, убитых германскими летчиками. Он запер лавчонку, написал на двери «Закрыто до полной победы испанского народа» и уехал в Барселону. Под Мадридом ранен в плечо.
      – Скоро поправлюсь, и назад, на фронт.
      Немец. Приват-доцент. Изучал водоросли. Командир роты. Отбил у неприятеля два пулемета.
      Бельгиец. Шахтер. Сорок четыре года. Оставил дома жену и пятерых ребят. [122]
      – В Валенсии противно было – сколько молодых шляются по улицам! Хорошо, наверно, в Астурии: там наши, горняки, эти умеют умирать…
      Они не уходят с позиций: есть патроны – стреляй.
      В морозные ночи бойцы спят без одеял под звездами. Раненые на перевязочных пунктах сжимают зубы, чтобы не кричать. Умирая, люди подымают кулаки.
      Свои части они называют именами героев и мучеников: Домбровский, Гарибальди, Тельман, Либкнехт, Андрэ.
      В полуразрушенной церкви при чахлом свете фонарика пять человек составляют газету артиллеристов. Это газета на пяти языках. Одна статья по-французски, другая по-итальянски, третья по-испански, четвертая по-немецки, пятая по-польски. Наборщик не понимает слов. Иногда он радостно улыбается, увидев нечто знакомое – «фашисты», «Мадрид», «Интернационал».
      В пустой морозной лачуге комиссар допрашивает про винившегося:
      – Ты был пьян в стельку. Нам таких не нужно. Батальон постановил отправить тебя назад во Францию.
      Боец молчит. Это молодой металлист из Сан-Этьена. У него лицо широкое и приветливое. Наконец он отвечает:
      – Не отсылай! Слышишь, не отсылай! Я не поеду. Я приехал, чтобы сражаться… Я сам знаю, что я наделал. Если надо, расстреляйте меня, пусть другим будет пример… Только не отсылай. Если отошлешь, я покончу с собой. Пошли меня в разведку – к ним. На смерть, все равно что, только не назад!..
      По его широкому лицу, созданному для улыбки, текут слезы. Комиссар отвернулся.
      – Хорошо, пересмотрим.
      Дружинник вытер глаза и, вытянувшись по-военному, поднял мокрый кулак.
      В маленькой деревушке итальянский батальон устроил праздник для крестьян. Бойцы пели песни Неаполя и Венеции, показывали фокусы, танцевали. Потом на экране Чапаев спел песню о черном вороне. Командир – седой итальянец – сказал речь:
      – Привет тебе, красное знамя! Под ним победил Чапаев. Под ним мы деремся за Мадрид. Под ним отпразднуем победу в нашем Риме. [123]
      Бойцы в ответ запели любимую песню итальянских рабочих «Красное знамя победит».
      Испанка с изможденным острым лицом подняла вверх ребенка и крикнула:
      – Победит!
      декабрь 1936
      Мадрид в декабре 1936
      Это был город ленивый и беззаботный. На Пуэрто-дель-Соль{77} верещали газетчики и продавцы галстуков. Волоокие красавицы прогуливались по Алькала. В кафе «Гранха» политики с утра до ночи спорили о преимуществах различных конституций и пили кофе с молоком. Писатель Рамон Гомес де ла Серна прославлял цирк, газовые фонари и мадридскую «толкучку». Возле небоскребов Гран Виа кричали ослы, а чистильщики сапог напевали сентиментальные романсы. Это был город, он стал фронтом. Война вошла в него, война сделалась бытом, смерть – подробностью.
      На улицах, которых никто не подметает, – осколки снарядов, обрывки старых афиш, сор. Рано утром возле костров греются женщины и солдаты. Длинные очереди у булочных, молочных. Развалины дома, черные впадины окон. Рядом другой дом, еще живой. В окне человек, он аккуратно завязывает галстук. Острый мадридский холод. Угля нет, нигде не топят.
      В кафе, морозных и накуренных, мадридды смеются. Они не разучились шутить. Газеты выходят вовремя, и газетчики с раннего утра на своих постах. Газеты куцые – две полосы: нет бумаги. Поэты издали сборник революционных стихов. Стихи написаны, набраны и напечатаны в двух километрах от фашистских окопов.
      В роскошных ресторанах – овчины солдат. Официанты изысканно подают похлебку из чечевицы. Иногда вместо чечевицы горох. В гостиницах, где останавливались банкиры и примадонны, лежат раненые.
      Стекла оклеены тонкими полосками бумаги. Они похожи на тюремные решетки. Много окон без стекол.
      Я видел, как девушка покупала флакон духов. [124]
      Подвалы Мадрида стали катакомбами. В них бойко трещат «ундервуды».
      Улицы незаметно переходят в окопы. Кричит старуха, она продает лотерейные билеты. Я шел задумавшись, я еще слышал ее хриплый голос. Завернул за угол – пулемет.
      Ночью город кажется полем. Вдруг фары вытаскивают из темноты колонну, фонтан, дерево. Города не видно, он только смутно чувствуется: дворцы, площади, перспективы.
      Каждый день бомбы сносят дома. Вчера я видел на улице человека с лесенкой. Он нес ведро и обои: кому-то пришло в голову заново оклеить комнату.
      Туманный декабрьский день. Рабочий квартал – Тетуан. Скучные домишки: темно, холодно. Лавочки с седлами, с капустой, с бусами. Старьевщик. Цирюльник возле крохотного оконца бреет солдата. Дети, много шумных проворных детей.
      Переулок Рафаэля Салилья. Сегодня немецкий самолет скинул здесь бомбу. Переулка больше нет: развалины, земля, мусор. Пожарные. Вот они вытащили два трупа – старуха и девочка. У девочки нет ног. А лицо спокойное. Кажется, что это разбитая кукла. Позади кричит молодая женщина. Потом она сразу замолкает, лицо окаменело, она молча стоит, выпростав руки. Но она не двигается. К ней подошел рабочий в замаранной известкой куртке. Тогда она как скошенная упала на мусор.
      Увезли девяносто шесть трупов. Ищут еще. В уцелевшем окне разрушенного дома швейная машина с голубенькой тряпкой. Старик нашел в мусоре портрет. Он что-то приговаривает и тащит портрет в сторону. Это столяр. Его жена и дочь погибли.
      На носилках несут труп беременной. Большой живот. Лицо покрыто бурыми сгустками.
      О чем писать? Снова и снова кричать в телефонную трубку, что фашисты – звери? Но это знают все: каждый камень Мадрида, каждый воробей в его уцелевших садах.
      Из Тетуана – дальше… Здесь начинаются окопы. Здесь дерутся за Мадрид.
      декабрь 1936 [125]
      «Мы пройдем!»
      В Алькала-де-Энарес была гробница кардинала Сиснероса. Мастер эпохи Возрождения передал торжество жизни над смертью. Мраморный кардинал улыбался мудрой улыбкой.
      Прошли лета. Над Алькала-де-Энарес повисли германские самолеты. Варвары, которые на всех перекрестках кричат о «величии испанских традиций», скинули бомбу. Я видел мраморного человека с изуродованным лицом. Он больше не улыбался. Он походил на один из трупов мертвецких Мадрида, Картахены и Гвадалахары.
      Передо мной карточка: «Министр народного просвещения и искусств приглашает вас на открытие выставки художественных произведений, находившихся во дворце Лирия, спасенных от фашистского вандализма коммунистической партией и переданных ею министерству. Открытие выставки состоится 25 декабря, в 12 час. дня».
      Дикари Бургоса, убийцы детей и женщин, окропленные святой водой, уничтожают исключительные памятники того времени, когда испанский народ выражал веру, тревогу и надежду образами религии. Богобоязненный держиморда с равным усердием сбрасывает бомбу на детский приют и на гробницу кардинала. Он презирает искусство, причем живой кардинал сидит в Севилье и молится за держимордовское здравие. Рабочие, охранявшие Лирию, вывезли из огня полотна Гойи, Веласкеса, Сурбарана. Народ никогда не отвергает своего прошлого. Люди, которые защищают теперь Мадрид, – наследники Сервантеса, Кеведо и Лопе де Веги. Между окопами республиканцев и фашистов – только проволока и трупы. Между окопами пробуют обосноваться некоторые лжемудрецы. Они говорят, разумеется, о высшей морали. Но напоминают они, скорее всего, псковского солдатика из фильма «Мы из Кронштадта», который в зависимости от того, кто побеждает – белые или красные, надевает или снимает погоны…
      Правда – чистый разреженный воздух горных высот. Люди, пораженные склерозом, от него умирают. Они клянутся правдой – дружные эквилибристы и предатели. Они сериями создают дешевые мифы, и они готовы объявить таблицу умножения марксистской выдумкой. Они говорят: «Мы расскажем правду об Испании». Они не [126] скупятся на кипы ассигнаций, которыми покупается болтовня одних, молчание других.
      Я хочу рассказать о трагедии человека. Луи де Лапре не был ни коммунистом, ни социалистом, ни анархистом. Он был попросту честным репортером. У него было четверо детей, он должен был много работать. Большая парижская газета «Пари-суар» послала Луи де Лапре в Мадрид. Разумеется, она обещала своим читателям правду об Испании. Луи де Лапре увидел героизм испанского народа. Он увидел рабочих, спасавших музей Прадо, он увидел трупы детей, убитых бомбами фашистов. Каждый день он передавал в редакцию своей газеты отчеты о мужестве республиканцев и о зверствах фашистов. Газета принадлежала текстильному королю Франции. Газета усердно печатала корреспонденции других журналистов, прославлявших благородство генерала Франко и клеветавших на испанский народ. Корреспонденции Луи де Лапре печатались изредка, ловко изуродованные карандашом редактора. Луи де Лапре понял, что его работа бесцельна. Он решил уехать из Мадрида. Он предчувствовал смерть. Незадолго до этого фашисты расстреляли другого французского журналиста, Ги де Траверсе. Луи де Лапре послал в редакцию последнюю телеграмму. Я видел ее в архиве цензуры. Вот ее текст:
      «…Вы напечатали всего половину моих корреспонденций. Я это знаю. Это – ваше право. Но я полагаю, что вы могли бы избавить меня от ненужной работы. В течение трех недель я каждый день вставал в пять часов утра, чтобы вы получили вовремя информацию. Вы заставили меня работать для мусорного ящика. Спасибо. Я вылечу в воскресенье, если только меня не постигнет судьба Ги де Траверсе. Для вас это будет хорошо. Не правда ли? У вашей газеты окажется тоже «собственный мертвец». До моего отъезда я не буду ничего вам передавать. Зачем? Для вас зверское убийство ста испанских детей менее интересно, нежели вздох мистрисс Симпсон».
      Самолет французского посольства был обстрелян фашистами. Смертельно раненный Луи де Лапре умер в Мадриде. Редакция газеты тщательно использовала «собственного мертвеца». Она заставляла его при жизни молчать. Две недели подряд она пространно говорила о достоинствах мертвого. Бойцы Испании молча сняли шапки перед прахом человека, который попытался рассказать миру о борьбе народа против предателей и интервентов. [127] Правду нельзя скрыть. Как тонкая струя воды, она подрывает скалы. Каждый день к передовым постам республиканцев приходят солдаты-фашисты. Они повторяют одно и то же: «Нас обманули…» Жадными глазами глядят они не на хлеб, не на мясо, но на то братство, на ту свободу, которыми дышат окопы народной армии.
      Один из перебежчиков дал мне газету «Диарио де Наварра». Она выходит в Памплоне. Статьи о величии королей и претендентов карлистской династии, отчеты о молебнах и панихидах. Объявления: «Патриоты Сан-Себастьяна! Ресторан Каса Родиль был разгромлен красными. Он принадлежит наваррцу, который предлагает вам колоссальный обед, состоящий из четырех блюд и двух десертов, с хорошим вином и с истинно испанским духом, все за 5 песет 50 сантимов».
      Очередная речь генерала Кейпо де Льяно. Этот пьяница решил высказаться о расовой теории. Очевидно, накануне с ним распил бутылку хереса какой-нибудь германский генерал. Бедняга Кейпо де Льяно слушал, но не понял. Его речь напечатана крупным шрифтом в газете «Диарио де Наварра» от 1 декабря:
      «Было бы оскорбительным для мавританской расы приравнять ее к арийской. Мавританцы Валенсии, Барселоны и Мадрида – в большинстве арийцы. Мавританская раса – избранная раса, привилегированная раса. Она находится теперь в некотором упадке, но мавританцы – люди благородные, пристойные, полные рыцарских инстинктов, в то время как другая раса, та, что теперь командует правительством и армией красных, состоит из людей, созданных только для того, чтобы подчиняться, и абсолютно лишенных достоинства».
      Хорошо, что г-н Геббельс не владеет испанским языком. Что подумал бы он о черной неблагодарности севильского генерала? Стоит ли давать этим пьянчужкам «хейнкели» и «юнкерсы» для того, чтобы они оскорбляли честь чистокровных арийцев? Впрочем, Кейпо де Льяно не смущается. Вчера он поздравил «дорогих германцев, итальянцев и португальцев» с наступающим Новым годом. Вряд ли он при этом задумывался над своими словами. 1937 год наступает. Но через этот год не переступят ни сам Кейпо де Льяно, ни его свирепые погромщики. [128]
      – С Новым годом! – говорят друг другу бойцы народной Испании среди развалин Мадрида, в снегах Теруэля, на скалах Астурии.
      Темна новогодняя ночь, как темны теперь все ночи Испании. В городах слепые окна. Не зажжены фонари. Автомобили без фар. Жизнь зарывается в темноту от хищных глаз фашистских самолетов. Сгибаясь, идут люди по окопам. Только зарево пожара и росчерк сигнальной ракеты прорывают этот заговор ночи. «С Новым годом, товарищи!» – весело смеется мой приятель Хуан Перес, и, раскрыв рот, он льет в него струйку терпкого вина.
      Можно оглянуться назад, вспомнить трудные месяцы. Мятеж генералов охватил три четверти страны. Многие гарнизоны примкнули к бунтовщикам. Безоружные рабочие брали казармы и форты. Началась война. У народа не было ни дисциплины, ни военных знаний, ни амуниции, ни твердой власти. Изменяли генералы, изменяли посланники. Офицеры старой армии оказались столь же несведущими в военном деле, как и дружинники. Народ был беспечен. Дружинники храбро кидались в атаку, но зачастую после первой неудачи они отступали. Каждый городок, каждая деревушка жили своей жизнью. Тысячи различных комитетов придумывали свои законы. Десятки различных партий не могли друг с другом столковаться. Фашисты с помощью итальянцев и германцев перекинули в Испанию полки наемных марокканцев. Мятежные полчища захватывали все новые и новые города. Они истребляли десятки тысяч рабочих и крестьян. Они взяли Толедо, они подошли к Мадриду. Воспользовавшись минутной паникой, они ворвались на окраину столицы. Тогда негодование, гнев, отчаяние сжали сердце испанского народа.
      «Мы возьмем Мадрид 7 ноября», – говорили фашисты. Запомним эту дату, и без того нам памятную! 7 ноября началась вторая фаза гражданской войны в Испании – народ перестал отступать. Он начал обороняться. Мадрид превратился в неприступную крепость.. Заводы Каталонии стали лихорадочно работать на оборону. Мало-помалу бесформенные отряды милиции превращались в дивизии народной армии. Фашисты были принуждены окопаться у ворот вожделенной столицы.
      Настали недели передышки. Народ создает свою армию. Еще много беззаботности. Еще много и длинных [129] речей, и пестрых комитетов, и потерянных часов. Но Испания теперь зажила новым, непривычным для нее ритмом. Горек и страшен полуразрушенный Мадрид. Горек, страшен, но вместе с тем отраден. Здесь рядом с фашистскими ордами родились дисциплина, воинское мужество, воля к победе.
      Тыл фашистов – ненадежный тыл. Три дня назад я разговаривал с делегатом отряда, который сражается в Эстремадуре, в тылу фашистов. Он сказал мне: «Мы ждем сигнала». На первую победу народной армии откликнутся винтовки многих тысяч партизан. Фашисты в первые месяцы смогли захватить десяток губернаторств. Но они не могут их оккупировать. Тревожным сном спят фашистские стражники в деревнях Андалусии и Галисии. Кроме карт генеральных штабов, существует крепкий ум крестьянина. Крестьянин знает, что республика дает ему землю и что эту землю отбирают у него фашисты.
      Дорогой ценой, кровью лучших сынов отечества, оплачены старые ошибки беззаботного и доверчивого народа. О них теперь можно говорить в прошлом: новый год будет действительно новым для народной Испании.
      В окопе десяток солдат, вино, колбаса, круглый хлеб. Хуан Перес, смеясь, говорит: «Довольно мы повторяли: «?No pasaran!» – «Они не пройдут!» С Новым годом, товарищи, и с новыми словами: «?Pasaremos!» – «Мы пройдем!» Да, теперь мы пройдем в Сарагосу, Бургос, Саламанку, Севилью!..»
      Валенсия, 31 декабря 1936
      Нейтралитет
      В Цюрихе почтенный судья недавно судил рабочего. Этот опасный преступник осмелился в кино крикнуть: «Да здравствует испанский народ!» Догадливый судья сказал: «Если бы вы хотели остаться действительно нейтральным, вы бы крикнули: «Да здравствует Испания!»
      Слов нет, Испания прекрасная страна, в ней много и меди, и цинка, в ней оливковые рощи, апельсиновые сады, пробка, вино, уголь. На беду, в ней живет какой-то испанский народ. Итак, да здравствует Испания без испанского народа – Рио-Тинто, копи Астурии, станки [130] Сабаделя, рис Валенсии, добыча, которую поделят между собой агнцы рейхсвера и голубки из Аддис-Абебы{78}.
      Швейцария, как известно, страна Красного Креста. Можно предположить, что сердца всех швейцарцев, включая и суровое сердце цюрихского судьи, горят одним желанием: перевязать раны страждущих. Недавно из Женевы выехали в Испанию семь грузовиков с санитарами и медикаментами. По приказу швейцарского правительства грузовики были задержаны на границе: нейтралитет запрещает перевязывать раны испанских марксистов.
      Один из польских волонтеров, солдат батальона имени Домбровского, был убит под Мадридом. По просьбе матери его тело отправили в Варшаву. Польские власти возмутились: что им делать с этим подозрительным прахом? Как отнесется его высокопревосходительство генерал Франко к подобному нарушению нейтралитета? Тело лежало день, лежало два. Наконец жандармы зарыли его ночью, тайком от матери.
      Четыре школьника из Загреба решили пробраться в Испанию. Старшему из них было пятнадцать лет. Беглецов поймали. Пятнадцатилетнего мальчика допрашивали: «Кто вербовал?..» Содрали ногти с его пальцев. Потом полковник ударил преступника железной линейкой по голове.
      Все народы видят: на нейтралитет покушались санитарные грузовики, четыре загребских школьника, мертвое тело поляка. Грузовики задержаны, тело спрятано, школьники забиты насмерть. Нейтралитет торжествует. В севильском кафе «Пасахе дель ориенте» сидят летчики «национальной армии генерала Франко». Они пьют национальный коньяк из Хереса. Какое кому дело, если они говорят друг с другом по-немецки? Это красивый язык, к тому же это язык «национальной армии», если не испанской, то германской. Какое кому дело, если они поздравляют друг друга с успехами? Разговоры в кафе – частное дело. Лучше послушать генерала Кейпо де Льяно. Генерал вчера объявил по радио: «Наши доблестные летчики в Малаге бьют хлопушкой марксистских мух»…
      В морге Малаги лежат детские трупы. Впрочем, какое кому до этого дело? В Кадис плывут суда с германскими пехотинцами, итальянские самолеты уничтожают испанские поселки, несутся через мирную Португалию поезда [131] с «мирными дарами» Эссена{79}. Дипломаты все еще пишут вежливые ноты. Швейцарские судьи и югославские жандармы свято оберегают нейтралитет. Этот нейтралитет можно взвесить. Он означает тысячи трупов, развалины городов, кровь и слезы. От дипломатических нот несет духом мертвецких. Впрочем, какое кому дело до истребления целого народа? Да здравствует нейтралитет!
      февраль 1937
      Барселона в феврале 1937
      Барселона жила весело и беззаботно. По Рамбле гуляли молодые люди в щегольской форме. Рестораны, кокетливо прибедняясь, подавали «военные завтраки» из четырех блюд. В ночных кабаре полуголые шансонетки прославляли «павших героев». Пятнадцать газет различных партий и подпартий рассуждали о мировой политике. На стенах пестрели плакаты: «Читай анархистские книги, и ты станешь человеком» или «Во имя человеческого достоинства не дари своим детям игрушечных солдатиков». Германские летчики тем временем разрушали Мадрид, и полчища чернорубашечников ползли из Малаги к Альмерии.
      Вчера орудия фашистского корабля напомнили Барселоне о том, что на дворе война. Был хороший, теплый вечер. Молодые люди, как всегда, гуляли по Рамбле. Как всегда, были переполнены кафе, рестораны, кино. Люди глядели на подвиги чикагских гангстеров или мирно пили в «Кафе Экспресс». Вдруг раздалось мяукание, потом грохот. Еще и еще… Завыли сирены. Город сразу стал черным, врос в ночь.
      Час спустя я бродил среди камней, мусора, битого стекла. Гудели санитарные машины. На носилках несли молодую женщину. Старик в крови стонал.
      Много раз я наблюдал, как испанцы смотрели фильм «Мы из Кронштадта». Когда человек с камнем на шее швыряет в воду гитару, зрители неизменно смеялись: они не могли поверить, что кронштадтских моряков кинут в [132] воду. Потом они ожидали: сейчас выплывут! Когда показывался единственный уцелевший, они одобрительно смеялись: они знали заранее, что он спасется. Они ожидали спасения других. Я рассказываю об этом потому, что трудно понять военную карту Испании, не зная исконной беззаботности ее народа. Мадрид пережил свою драму задолго до того, как первые бомбы начали уничтожать его дома: в те дни, когда марокканцы шли от Талаверы, от Македы, от Толедо к его заставам и когда молодые люди в щегольской форме с семи до девяти вечера гуляли по Алькала. Снаряды и бомбы пробудили Мадрид. Фашисты уже разрабатывали программу празднества по случаю взятия столицы, а Мадрид очнулся Верденом Испанской республики.
      Развалины домов и стоны раненых сделали свое дело. Эпоха пестрых флагов, красивых лозунгов, беззаботного оптимизма кончилась и для Барселоны.
      февраль 1937
      Малага
      Простоволосая женщина глядела на меня большими незрячими глазами. Иногда она чуть шевелила губами. Я боялся спросить, что она делает одна на дороге возле узла с тряпьем. Из будки сторожа вышла девочка лет трех. Она смешно ступала чересчур пухлыми голыми ногами. Тогда женщина всполошилась. Оглядываясь по сторонам, она начала руками ловить воздух. Сторож вышел, увел девочку и шепнул мне: