Против него никогда не заводилось судебных дел, которые вынесли бы достойный приговор, мелкие же скандалы завершались неблагоприятно для нас. Этот самый Павел, который прежде, нося имя Савл, был нашим человеком, в минувшие месяцы появился в Иерусалиме и своими публичными речами накалял и без того напряженную ситуацию. Характерно, что выступил против него не первосвященник Анания, а поддерживающая нас часть уже расколотого народа. Спонтанно вспыхнувший протест должен был привести к положительному результату, если бы кто-то не поставил в известность о готовящемся одного римского сотника, а затем и его командира, тысяченачальника Клавдия Лисия. Едва ли можно сомневаться, что, не вмешайся в дело римские легионеры, группа самоотверженных мстителей, стоящих на нашей стороне, смогла бы выполнить роль орудия справедливости: предателя Павла, по всей вероятности, линчевали бы, народ сам вынес бы ему приговор, поставив точку в этой опасной истории.
      Кто-то, однако, известил римлян, и те вырвали Павла из рук разъяренной толпы. Комиссия располагает неопровержимыми доказательствами, что римлян известил кто-то из руководства Синедриона. После этого дело Павла попало на рассмотрение юридических инстанций; да и куда еще могло оно попасть, если он ожидал разбирательства в Синедрионе под надежной охраной? Анания же, вместо того чтобы встать и бросить в лицо Павлу суровые обвинения, сразу же предоставил ему слово для защиты, что является юридическим нонсенсом.
      Вероятно, он и сам понял свою непоправимую ошибку и после первой же фразы, произнесенной Павлом - цитирую: "Мужи братия, я всею доброю совестью жил пред Богом до сего дня", - приказал стражникам бить Павла по устам. Каковой приказ был не просто бессмысленным, но и излишним, поскольку Павел этими словами сказал не больше и не меньше, чем мог бы сказать любой из нас, из тех, чья совесть, в соответствии с его верой, чиста перед Богом. В ответ же на битие по устам Павел - поскольку предупрежден был, что он поносит первосвященника Божьего, хотя до того он еще ни словом не оскорбил Ананию, - сказал (цитирую): "Я не знал, братия, что он первосвященник". Это заявление Павла прозвучало более чем саморазоблачительно: вряд ли можно поверить, что он действительно не знал этого; напротив, он, скорее всего, был знаком с Ананией, но с тех времен, когда тот еще не был первосвященником. Это, правда, лишь предположение с нашей стороны; однако факт, что в ходе процесса Анания больше ни разу не выступил, чем существенно способствовал тому, что остальные выступавшие противостояли друг другу, а не единым строем - Павлу.
      Из-за этого на процессе разразился скандал, и кто-то снова - это особо подчеркивается в аналитической записке, подготовленной комиссией, обратился к римлянам. Тысяченачальник Лисий явился немедленно и увел Павла под охраной. Таким образом, это был второй случай, когда дело до вынесения приговора не дошло, хотя здесь суд вершила не часть расколотого народа, поддерживающая нас, а - опираясь на букву закона - поддерживающие нас члены расколотого руководства.
      Обманутые в своих ожиданиях члены Синедриона с возмущением приняли к сведению свое поражение и тайно поклялись ликвидировать Павла как предателя - ведь теперь Павел, благодаря затянувшимся процессам, которые мог считать выигранными, лишь укрепил свои позиции в умах сбитого с толку народа. План готовился в обстановке строгой секретности; характерно, что Анания в его разработку не включился, сославшись на занятость, однако, когда план был готов, он (к слову сказать, с полным правом) затребовал его к себе.
      Свидетели полностью подтвердили это, не оставив места сомнениям. И тут кто-то, уже в третий раз, оповестил римлян; и Павла под покровом ночи увезли в Кесарию, чтобы предать суду перед лицом прокуратора Феликса. Тем самым собственный внутренний враг наш окончательно выскользнул у нас из рук. На разбирательство у прокуратора Феликса Синедрион делегировал - по его просьбе - Ананию, который тем не менее представлял обвинение не лично, а поручил делать это некоему ритору Тертуллу под предлогом, что уж теперь-то приговор будет таким, каким должен быть. На этом разбирательстве Анания не произнес ни слова; ритор же, вышепоименованный Тертулл, позорно провалился; он представлял обвинение настолько слабо, что Феликс отложил разбирательство на неопределенное время, сославшись на необходимость выслушать тысяченачальника Лисия, хотя ясно было, что показания римского легионера в этом деле не могут играть роли ни за, ни против, тем более не могут считаться решающими.
      Подтверждением этому среди прочего служит письмо, с помощью которого Лисий под покровом ночи доставил Павла из Иерусалима в Кесарию: сомнительно, что письмо это писал он сам. Таковы факты. Предатель Павел, правда, находится под арестом, но под арестом у римлян; для него это самое надежное убежище.
      По распоряжению прокуратора ему позволено свободно общаться с его сообщниками, так что он имеет возможность беспрепятственно вести и дальше свою подстрекательскую деятельность. 3. Взвесив все обстоятельства, комиссия заявляет, что ответственность за сложившуюся ситуацию несет лично первосвященник Анания. Комиссия считает, что поведение Анании в этом деле не просто ошибочно, но предосудительно и дает основания для двусмысленных выводов. Именно поэтому комиссия предложила вызвать его на беседу и немедленно освободить от занимаемого поста". - Закончив чтение аналитической записки, Измаил из рода Фаби спрашивает Ананию, желает ли тот что-либо объяснить или опровергнуть из услышанного.
      Анания начинает свой ответ с заявления, что, соглашаясь занять этот пост, знал, какой тяжкий груз взваливает на себя. Он сознает свою ответственность, видит ужасающее положение народа, чувствует, насколько зыбким является равновесие в отношениях с римлянами. Поскольку было пролито уже столько крови, он старался быть приверженцем мирных решений.
      Измаил (вставляет). Возможно, в результате проводимой тобой политики теперь будет пролито еще больше крови, и ничего уже нельзя изменить к лучшему.
      Ответ Анании. Все может быть.
      Вопрос Измаила. Что ты можешь сказать в связи с данным делом?
      Анания. Я хотел действовать, опираясь на закон.
      Измаил. Ты знал Павла, то есть Савла, и прежде?
      Анания (долго молчит). Не помню.
      Измаил. Кто несколько раз извещал римлян?
      Анания. Не уверен, что их надо было о чем-либо извещать, они были везде.
      Измаил. Это не ответ на вопрос. Настораживает, что тайный план был передан римлянам в ту же ночь, когда был подготовлен.
      Анания. Я все время был в Синедрионе, у меня своих забот хватало.
      Измаил. Это не ответ на вопрос. Готовый план в конце концов попал к первосвященнику, до того момента о нем не знал никто, кроме тех, кто его готовил.
      Анания. По этому вопросу ничего больше не могу сказать.
      Измаил. Ты молчал на обоих процессах. Как это объяснить?
      Анания. Я никогда не любил много говорить.
      Измаил. Еще раз спрашиваю: знал ли ты прежде Павла, который, нося имя Савл, был нашим человеком.
      Анания. Я уже ответил: не помню.
      Измаил. Почему Павел сказал: "Я не знал, братия, что он первосвященник"?
      Анания. Это у него надо спросить.
      Измаил. Такая возможность у тебя была на разбирательстве. Но ты промолчал.
      Анания. Ничего больше сказать не могу.
      Измаил. Ты признаешь, что суд был не просто безрезультатным, что наш провал на нем, то, как ты его вел, нанес нам тяжкий вред?
      Анания. Я в этом не уверен.
      Измаил. Ты понимаешь, что доверие комиссии к первосвященнику подорвано основательно?
      Анания. Сейчас, задним числом, ни на степень доверия, ни на степень недоверия повлиять уже невозможно, это можно лишь принять к сведению.
      Измаил. Ты согласен с тем, чтобы Синедрион, по предложению нашей комиссии, выступил с инициативой о твоем смещении?
      Анания. Если даже не согласен, все равно ведь меня сместят, раз так решили.
      Измаил. Ты сознаешь, что допустил тяжкие ошибки и небрежности? Выпустив из рук Павла, ты дал свободу опасному бунтовщику, который покушается на нашу власть.
      Анания. Насколько мне известно, его содержат в тюрьме, в Кесарии.
      Измаил: Ты по-прежнему считаешь, что действовал правильно?
      Анания (после долгого размышления). Да, считаю.
      Измаил. И все еще думаешь, что твои взгляды совпадают с мнением Синедриона?
      Анания. В Синедрионе много членов, и взгляды у них разные. Я остаюсь верен своим взглядам, а суть их в том, что я сторонник порядка и примирения.
      Измаил. С врагом примирения быть не может, поскольку вопрос касается власти.
      Анания. Враг - это тот, кто на самом деле против нас.
      Измаил. Намереваешься ли ты опротестовать наше предложение о твоем смещении?
      Анания. Нет, не желаю.
      Измаил. Значит, ты принимаешь его к сведению безоговорочно?
      Анания. Решению Синедриона я подчинюсь.
      Измаил зачитывает решение комиссии:
      - "Особая комиссия Синедриона изучила дело Анании по инициативе, поступившей извне, внесенное в повестку дня как внеочередное. Выслушав Ананию, комиссия вынесла решение: незамедлительно обратиться к царю Агриппе от имени Синедриона с предложением лишить Ананию ранга первосвященника; решение комиссии Ананией принято к сведению".
      Иосиф из рода Симона встает.
      - Заседание объявляю закрытым. Просьба о смещении Анании должна быть направлена царю сегодня же. К ней приложить копию протокола. Поступает предложение: в обращении к царю следует упомянуть, что Ананию предлагается освободить от занимаемого поста при одновременном признании его больших заслуг перед народом Иудеи; к общественности информация должна попасть в таком виде. В заключение нужно сказать, что Анания как частное лицо может сохранить ранг первосвященника, но лишается права участвовать в политической жизни и ограничивается в правах. К просьбе о смещении следует приложить, кроме копии протокола, предложение относительно кандидатуры нового первосвященника. Комиссия единогласно предлагает на этот пост Измаила из рода Фаби. Необходимые документы вместе с обоснованием подготовлены. Анания до решения царя Агриппы должен содержаться под арестом. Допрос объявляю результативным и одновременно завершенным. Протокол заверяю собственноручно.
      Протокол II Для личного архива первосвященника Каиафы. Разговор Каиафы и Иуды с глазу на глаз.
      Каиафа. Ты уже пять лет находишься в заключении, здоровье твое поправилось, по походке незаметно, что у тебя были сломаны обе ноги. И ты уже не такой истощенный, как был.
      Иуда. Я не жалуюсь.
      Каиафа. Ты, должно быть, знаешь, что я приставил к тебе лучших врачей.
      Считай, что я вернул тебя из могилы. Рана на животе была такой тяжелой, что девять людей из десяти наверняка умерли бы. Так мне говорили.
      Иуда. Значит, мне повезло.
      Каиафа. Задумывался ли ты над тем, почему я спас тебе жизнь?
      Иуда. Наверное, у тебя были на то причины.
      Каиафа. На твоем месте я бы перестал упорствовать. Мы с тобой уже не в первый раз встречаемся.
      Иуда. Я не просил спасать мне жизнь.
      Каиафа. Почему ты пытался покончить с собой?
      Иуда. Это мое личное дело.
      Каиафа. Тебя не пытали. Я распорядился, чтобы тебя и пальцем не тронули.
      Иуда. Если ты и сейчас хочешь узнать то, что хотел узнать пять лет назад, я опять отвечу: не знаю.
      Каиафа. Не верю. Твое упорство вызывает подозрения.
      Иуда. Жаль.
      Каиафа.Ты - единственный, кто может знать, где тайно захоронен Иисус.
      Иуда. Я знаю лишь, что тело его было положено в склеп Иосифа Аримафейского.
      Каиафа. Тогда почему ты бросился с галереи?
      Иуда. Это мое личное дело.
      Каиафа. А мне кажется, это личное дело следует называть "тайная могила Иисуса".
      Иуда. Ты волен называть это как угодно.
      Каиафа.Ты вернул тридцать сребреников.
      Иуда. Я передумал.
      Каиафа. Но ты не возражал, когда мы впервые заговорили об этом.
      Иуда. Я же говорю: я передумал.
      Каиафа. В ту ночь, когда исчезло тело Иисуса, ты не был с остальными. Нам это известно.
      Иуда. От кого?
      Каиафа. Ты не поверишь, если я скажу. От Иоанна, брата Иакова. Мы полагали, он быстро заговорит, и не ошиблись.
      Иуда. Чего ж тут не поверить? Мальчишка легче всего теряет контроль над собой.
      Каиафа. Короче говоря, кроме тебя, похитить тело Иисуса было некому. Страж в Синедрионе показал под присягой, что ты во что бы то ни стало хотел узнать, где похоронят Иисуса после распятия. Он отказывался говорить, но ты вынудил его угрозами.
      Иуда. Тут мне сказать нечего. Разве я не вправе был пытаться узнать это?
      Позже об этом стало известно всем.
      Каиафа. Вправе, конечно вправе, но где логика? Во-первых, ты сразу после этого исчез. Во-вторых, зачем знать убийце, где похоронена его жертва?
      Иуда. Не я был убийцей Иисуса, а вы. Я выдал его вам, это правда... но он был моим лучшим другом.
      Каиафа. Вот тут-то и собака зарыта. Мне сразу бросилось в глаза, что именно ты, его лучший друг, его выдал. Мне это еще тогда было подозрительно.
      Иуда. За деньги на что только не пойдешь.
      Каиафа. Деньги ты нам вернул.
      Иуда. Я и сейчас могу сказать только то, что говорил пять лет назад. Мне неизвестно, где похоронен Иисус.
      Каиафа. Лжешь ты последовательно, этого у тебя не отнимешь. Только почему ты покушался на свою жизнь?
      Иуда. У меня не было выбора.
      Каиафа. За этими словами стоит нечто большее, а не просто "твое личное дело".
      Иуда. Не трудись, Каиафа. Больше я ничего не скажу.
      Каиафа. Дежурному стражу было приказано никому ничего не сообщать.
      Иуда. Мне он сначала так же ответил.
      Каиафа. Ты угрожал ему, потом подкупил.
      Иуда. Но подкупил не вашими тридцатью сребрениками.
      Каиафа. Да, деньгами ты располагал: ты ведь был у них казначеем.
      Иуда. Я этого и не отрицал никогда.
      Каиафа. Того стража после случившегося наказали и прогнали со службы. Мне известно, что он ввязался в какую-то драку и был убит.
      Иуда. Вы всегда перебарщивали... Тот человек не совершил никакого преступления. Люди и так узнали, куда положили тело Иисуса. Держать это в тайне было бессмысленно.
      Каиафа. Ты меня не так понял. Он от тебя должен был это скрывать. От тебя.
      Других мы не боялись: они были для нас безопасны. А насчет тебя были уверены, что ты, не дожидаясь казни, постараешься скрыться, чтобы выкрасть тело Иисуса и спрятать. Однако для этого тебе нужно было знать, где оно находится. Я приказал следить за тобой, и все-таки ты бесследно исчез в ту ночь и не появлялся три дня. Надо признать, ты мыслил логично. На предателя подозрение пасть не может, но ты все же привлек к себе внимание - и скрылся.
      Мы потеряли три дня.
      Иуда. Чего ж ты не приказал, чтобы за мной следили более тщательно?
      Каиафа. Дежурному стражу ты соврал, будто служишь в контрразведке, в высоком ранге, и тебе ничего не стоит добиться, чтобы его выгнали со службы в любой момент. Тот несчастный три дня не решался рассказать о случившемся.
      Иуда. Не помню во всех подробностях своего разговора с ним.
      Каиафа. Это, наверное, гримаса судьбы, что угроза твоя исполнилась.
      Иуда. Я дал ему несколько динариев.
      Каиафа. Спрашиваю снова: где ты находился в ту ночь, когда был украден труп?
      Иуда. Здесь, в Синедрионе. Спал в камере возле караульного помещения.
      Каиафа. Стражник об этом не говорил. Хотя его били палками.
      Иуда. Я дал ему несколько динариев.
      Каиафа. Есть свидетели, что ты там находился? Стража ни о чем необычном нам не докладывала.
      Иуда. Свидетель - только тот стражник. Жаль, что он умер: ты мог бы устроить нам очную ставку.
      Каиафа. Я уверен, стражник нам рассказал все. Но насчет камеры - это неплохая идея, нельзя не признать. Жаль, она не пришла тебе в голову пять лет назад, когда ты утверждал, что прятался в городе.
      Иуда. Я не лгал. Я в самом деле три дня прятался в городе.
      Каиафа. Ого, какой прогресс: ты начинаешь лгать не так складно. А если я сейчас тебе скажу, что тот стражник жив, и устрою-таки тебе с ним очную ставку?
      Иуда. Ты же сам утверждаешь, что он сказал все, что знал. И ты сообщил, что он умер. Так что делай что хочешь.
      Каиафа. Знаешь, когда ты допустил первую подобную ошибку? Когда вернул тридцать сребреников. Это был нелогичный поступок.
      Иуда. Я же сказал, что передумал. Ваши деньги остались в целости и сохранности.
      Каиафа. Такие вещи не делают бескорыстно.
      Иуда. Значит, я - исключение.
      Каиафа. Потому что Иисус был твоим лучшим другом, верно?
      Иуда. Это мое личное дело.
      Каиафа. И все-таки странно, что тело Иисуса исчезло из склепа именно в ту ночь, когда ты якобы спал в камере при караульном помещении, чего подтвердить не может никто. И именно в те часы, когда Синедрион послал делегацию к Пилату, чтобы просить у него дополнительную охрану. Сколько мы ни убеждали его, сколько аргументов ни приводили, он только головой качал, а мы в субботу, по нашим законам, не могли послать туда никого из своих. Лишь к рассвету удалось собрать нескольких язычников; но склеп был уже пуст. А ты якобы спал в камере при караульном помещении, и свидетелей у тебя нет.
      Иуда. Об охране надо было заранее позаботиться, это тебе урок на будущее.
      Каиафа. Мы к тебе собирались охрану поставить, но тебя уже и след простыл.
      Иуда. Я все сказал.
      Каиафа. И вот еще что: тогда же исчез кладбищенский сторож. На третий день, когда ты неожиданно объявился. И унес с собой погребальные пелены и наголовный плат, которые там лежали три дня. Кстати, Иосиф Аримафейский приобрел их на казенные деньги: Синедриону он предоставил только склеп. Все было организовано, чтобы утихомирить страсти.
      Иуда. Откуда вам известно, что их кладбищенский сторож унес?
      Каиафа. Иоанн проболтался. В понедельник утром он был на кладбище, подглядывал за какой-то женщиной; там и увидел сторожа. Мы искали тебя, сторожа мы ни в чем не подозревали - и потеряли три дня... И пелены, которые можно использовать, чтобы ввести в заблуждение кого угодно. Сколько случайностей сразу, верно?
      Иуда. Бывают совпадения.
      Каиафа. В склепе же осталось чуть не сто фунтов смеси мира и алоэ. Это тоже подозрительно. Мази эти куда дороже, чем погребальные пелены и наголовный плат, вместе взятые. Но елеем нельзя воспользоваться для обмана. Так что об ограблении речь не может идти. Ты не знаешь, кто их туда принес и почему там оставил?
      Иуда. Я не был на кладбище. Стало быть, не был и в склепе.
      Каиафа. Но, несмотря на это, очень старался узнать, где собираются похоронить Иисуса.
      Иуда. Из любопытства.
      Каиафа. И из любопытства угрожал стражнику и пытался его подкупить.
      Иуда. Но если он не хотел рассказывать.
      Каиафа. И тебе удалось на три дня пустить следствие по ложному следу.
      Иуда. Такой цели у меня не было.
      Каиафа. Приятно, что со здоровьем к тебе вернулось и чувство юмора.
      Иуда. Не такой уж я большой любитель шуток.
      Каиафа. Тоже остроумный ответ... Значит, ты утверждаешь, что ту ночь провел в камере, причем свидетелей, повторяю, у тебя нет, а утром ушел, и три дня мы тебя не могли найти.
      Иуда. Я ведь сказал: я бродил по городу, прятался где придется.
      Каиафа. Тогда не понимаю: почему ты все же вернулся к Синедриону?
      Иуда. Принес тридцать сребреников. Правда, вы их не захотели брать, и я швырнул их в дверь синагоги.
      Каиафа. А тем временем распространилась весть, что Иисус воскрес из мертвых.
      А мы платили язычникам, чтобы они говорили всюду, что его тело похищено.
      Иуда. Я ничего об этом не знал. Я бродил по городу. Иисус был моим лучшим другом, и я хотел покончить с собой. У меня в голове все перепуталось...
      Каиафа. Вот в это трудно поверить... Ладно, спустя три дня ты решил, что лучше, если подозрение падет на кладбищенского сторожа, и добился этого, появившись на людях. Хорошо еще, что я послал своих людей следом за тобой в долину Горшечника. Это была третья ошибка, которой ты себя выдал. Если бы ты в самом деле хотел покончить с собой, ты бы сделал это в первую ночь. Но тогда ты находился в камере... как ты утверждаешь.
      Иуда. Это от потрясения... Я ломал голову, пытался что-то понять... хотел вернуть деньги... Если человек решил свести счеты с жизнью, он сам выбирает момент для этого.
      Каиафа. Но мои люди вынули тебя из петли и доставили сюда.
      Иуда. Да, это так. Не думай, что я был безмерно счастлив, когда оказался здесь.
      Каиафа. Это был гениальный ход, признаю. Тебе снова нужно было навлечь подозрение на себя, чтобы мы забыли про исчезнувшего кладбищенского сторожа.
      Он должен был выиграть время. Несколько дней мы тебя допрашивали, применяя не самые жесткие методы, но ты молчал или все отрицал. И когда ты счел, что сторож уже вне пределов досягаемости, то попытался покончить с собой, перепрыгнув через перила. Не сомневаюсь, на сей раз ты в самом деле хотел умереть. На Земле Горшечника ты еще не мог этого сделать, потому и вернулся.
      К тому же ты догадывался, что за тобой следят. Ты рассчитывал, что тебя вынут из петли, не отрицай!
      Иуда. Восхищаюсь твоей фантазией... если это для тебя важно. Но не понимаю, о чем ты говоришь. Ни о каком стороже я понятия не имею.
      Каиафа. Ты прекрасно все понимаешь. Прошло пять лет, ты все еще жив. Тайна до сих пор не раскрыта. С дежурным стражником очную ставку я тебе не могу устроить, ты, наверное, знаешь лучше меня, что это была за драка, в которой он был убит. А кладбищенский сторож - его словно вообще не существовало. Как не было бы и тебя, если бы врачи не вернули тебя с того света.
      Иуда. Не было бы у вас никаких проблем, если бы вы дали мне умереть.
      Каиафа. Или проблем было бы куда больше. Мы допустили много ошибок, потому что тебе удалось нас запутать. Так что, вылечив тебя, мы получили позиционное преимущество... правда, оно так пока и осталось нереализованным.
      Иуда. Что ты имеешь в виду?
      Каиафа. Что имею в виду? Только ты знаешь, где находится могила. Дежурный стражник об этом понятия не имел, но ему отведена была важная роль.
      Кладбищенский сторож исчез бесследно. Мы находимся там же, откуда вышли.
      Иуда. Не знаю ничего такого, что могло бы вам оказаться полезным. Тебе еще не надоело это слышать?
      Каиафа. Еще как надоело. Ты нам очень дорого обошелся, слишком дорого. Хотя ты не был нашим агентом, как солгал дежурному стражнику, да и тридцать сребреников вернул, чего тоже нельзя отрицать. Однако все больше людей верят в воскресение Иисуса.
      Иуда. И что тебя в этом смущает?
      Каиафа. Вели я за этот ответ бить тебя палками, ты бы не имел морального права и словом пожаловаться.
      Иуда. Поступай, как считаешь нужным. Я не просил, чтобы со мной обращались как-то по-особому.
      Каиафа. Знаешь, что меня больше всего удивляет? То, что ты Иисуса, своего лучшего друга, похоронил нагишом. Я ждал пять лет, я был терпелив.
      Иуда. А я был в тюрьме.
      Каиафа. Ты и спустя пять лет не скажешь, где похоронил его?
      Иуда. Я уже тысячу раз говорил тебе: я ничего не знаю, я никакого отношения не имею к тому, в чем ты подозреваешь меня.
      Каиафа. Великолепно! Ты снова проговорился. Если ты говоришь "в чем я подозреваю тебя", то признаешь тем самым, что в этом я должен подозревать кого-то другого. То есть Иисус не просто не воскрес, но его где-то тайно похоронили.
      Иуда. Не стоит выворачивать мои слова наизнанку, это бесполезно.
      Каиафа. Не более бесполезно, чем то, как ты три дня водил нас за нос. Но - забудем прошлое. Забудем эти пять лет и сторожа, который исчез бесследно и который, видимо, не без причины унес с собой пелены, оставив в склепе елей из мира и алоэ. Елей, который остался неиспользованным в склепе, это не улика, не то что полотняные пелены в пятнах крови. Я прав?.. И забудем дежурного стражника, который дал показания против тебя, но больше не сможет дать никаких показаний. И забудем, что у тебя нет алиби ни на ту ночь, ни на следующие три дня, а следовательно, нельзя исключить, что ты был на кладбище. И забудем, что если Иисус, твой лучший друг, в самом деле воскрес, то склеп он покинул нагим, что, надо думать, кому-нибудь да бросилось бы в глаза даже ночью, хотя ни о чем подобном к нам сигналов не поступало.
      Забудем и о том, что если кто-то все же похитил труп, то положил его в землю нагим, ибо очень спешил, да и темно было. Словом, я вот что хочу сказать:
      давай поставим крест на этой истории. Не будем ломать голову и над тем, способен ли был один человек, например кладбищенский сторож, унести труп в одиночку и в одиночку выкопать могилу где-нибудь в пустынном месте, зная, что вот-вот рассветет. Отложим в сторону вопросы, на которые не получен ответ, Иуда. И вопрос о том, зачем ты выдал себя за агента контрразведки, хотя таковым не являлся. Я пришел не затем, чтобы еще раз высказать тебе свои претензии, но - чтобы договориться.
      Иуда. Чего же ты от меня хочешь?
      Каиафа. Пять лет ты проявлял недюжинное терпение. Исключая тот случай, когда бросился в пролет. Я предлагаю тебе сделку.
      Иуда. Я даже тридцать сребреников ваши вернул.
      Каиафа. До сих пор я не предлагал тебе ничего. Я надеялся, ты скажешь правду.
      Иуда. То есть до сих пор ты мне доверял. Почему же не доверяешь теперь?
      Каиафа. Ответ прост. Терпеливо чего-то ждать дальше - бессмысленно. И дело тут не в тебе. Успокойся: мы тебя не убьем... если уж столь дорогой ценой вернули тебя к жизни, в восторге ты от этого или нет. Мы отпустим тебя, но ты должен, пусть задним числом, доказать: все, что ты говорил, правда.
      Иуда. Ни о воскресении Иисуса, ни о тайной его могиле мне ничего не известно.
      Каиафа. Вот об этом речь у нас и пойдет. Я не спрашиваю, что тебя побудило выдать нам своего лучшего друга. Не спрашиваю, почему ты вернул нам тридцать сребреников. Это твое личное дело. Очевидно, у тебя были серьезные причины для этого. У всего есть свои причины... Или, скажем точнее, ничего без причины не происходит. Знаю, деньги для тебя не главное... Конечно, тут я мог бы спросить, что стало с деньгами, которые были тебе доверены. Что-то из них ты отдал дежурному стражнику, и мы знаем: это было не слишком много, но и не слишком мало. Я не спрашиваю, куда они делись, куда ты их спрятал за те три дня. Не касаюсь я и того, почему одежда твоя была испачкана глиной, когда ты устроил спектакль, повесившись так, чтобы тебя тут же спасли.
      Принимаю твое объяснение, что ты где-то прятался и не следил за тем, чтобы одежда твоя оставалась опрятной... Все это пусть навеки останется скрытым завесой тьмы.
      Иуда. Чего ты хочешь от меня, Каиафа?
      Каиафа. Если ты отдал нам в руки своего лучшего друга, Иисуса, неважно почему, по какой причине, и неважно, воскрес он или лежит в безымянной могиле... тогда, в виде компенсации за свободу и чтобы можно было верить тебе и дальше, я вправе тебя попросить: выдай нам людей, которые для тебя важны. Никто не узнает, что это твоих рук дело, клянусь честью.
      Иуда. Грош цена твоей чести, если ты жаждешь жизни других.
      Каиафа. Цена - та же, что и у твоей чести. У меня есть цель.
      Иуда. Эта цель мне известна. Ее имя - шантаж.
      Каиафа. Если все, что ты до сих пор говорил, правда, то ни о каком шантаже нет и речи. Я сказал тебе: хотя наше терпение кончилось, ты не умрешь. Мы твои принципы уважаем и не предлагаем взамен ни сребреника. И не вспоминаем про смерть Иисуса, хотя кровь его лежит на тебе, пусть и не ты убил его.
      Кладбищенский сторож тоже останется твоей тайной. Говорю тебе: сейчас все это - не главное. Давай сделаем вид, будто этих пяти лет не было.
      Иуда. Если мы в самом деле сделаем вид, будто их не было, то ситуация резко меняется. Тогда, чтобы сделка была настоящей сделкой, назови свою ставку против моей.
      Каиафа. Я назвал: ты получаешь свободу.
      Иуда. Вы и до сих пор держали меня незаконно, приговор мне никто не вынес, даже жизнь вы мне спасли против моей воли. Так что свобода была и осталась моим первейшим человеческим правом. Ты знаешь это лучше, чем кто-либо, ты на этом строил свою игру. Будь у тебя доказательства, ты давно бы передал мое дело в суд. А вместо этого беседуешь со мной с глазу на глаз, как с равным.
      Каиафа. С глазу на глаз, но вовсе не бескорыстно. Я и о своей шкуре пекусь.
      Больше не скажу тебе ничего. То, что ты высказал, принимаю. Твоя свобода в самом деле не может быть ставкой.
      Иуда. Если мы договоримся с тобой, каковы будут гарантии?
      Каиафа. Мое слово, если тебе достаточно этого. Если нет, письменное обязательство. А что ставишь ты?
      Иуда. Два имени.
      Каиафа. Это твои друзья?
      Иуда. Полагаю, в такой сделке это уж вовсе тебя не касается.
      Каиафа. Они ведь умрут.
      Иуда. Все мы умрем... рано или поздно.
      Каиафа. Ты не будешь против, если мы установим за тобой слежку, пока ты не выполнишь свою миссию?
      Иуда. Напротив.
      Каиафа. Не думал услышать такой ответ.
      Иуда. Я люблю играть честно. И по возможности - не проигрывать.
      Каиафа. Ты и до сих пор играл?
      Иуда. Для меня игра вещь очень серьезная. Смертельно серьезная. Больше ничего не скажу. Ты хочешь услышать имена?
      Каиафа. Да. Важные имена.
      Иуда. Цену я запрошу большую. Торговаться так торговаться.
      Каиафа. Больше, чем тридцать сребреников?
      Иуда. Жадным я никогда не был, хоть и вырос в бедности. Тариф на взятки я знаю.
      Каиафа. Что ты хочешь за имена, кроме свободы?
      Иуда. Моя свобода - это данность. Даже если ты держишь меня за решеткой.
      Каиафа. Хорошо, хорошо, ты прав. Это мы уже выяснили.
      Иуда. То есть здесь совершают сделку на равных условиях два свободных человека.