- Ты несчастлив, Лука, тебя слишком мало любили в жизни, никто тебя по-настоящему не любил. Вот ты и стал подозрительным, вся душа - в шрамах, ты изо всех сил стараешься быть реалистом, но презираешь реальность, а жизнь тем временем, как вода, уходит сквозь пальцы. Ты проповедуешь веру, а сам собираешь жалкие крохи ее, и дрожишь, и, как малый ребенок, робко надеешься на чудо...
      Лука печально вздохнул:
      - Откуда тебе все это известно, Мария Магдалина?.. Я на врача учился, видел страдания, видел смерть, в сознании у меня, сколько помню себя, живет убеждение, что спасти человека нельзя... И все же каким-то ветром туда, в сознание мое, занесло крохотную, как горчичное зернышко, надежду, что, может быть, выход, спасение все-таки есть, и вот сейчас это зернышко готово взорваться и разнести мне череп...
      Глаза Марии Магдалины затуманились слезами, лицо Луки расплылось перед нею, стало смутным пятном.
      - Мы с тобой знакомы всего ничего, час или полтора, а я словно всю жизнь тебя знала. Это я виновата. Нужно было бы сразу омыть тебе ноги, и накидкой своей осушить, и умастить маслами. Тогда бы не впал ты в сомнение, поверил бы мне...
      - Мне еще никто никогда не совершал омовение ног, Мария Магдалина. Вполне может быть, я тогда испугался бы, и хотя мне известен твой возраст, да и мне тоже минуло пятьдесят, - может, я тогда смутился бы и убежал... Лука опустил голову на грудь.
      - Словом... я несу таз с водой. - Мария Магдалина вытерла слезы в уголках глаз, на лице ее заиграла улыбка, она поднялась с лавки.
      - Нет, не надо! Пусть все будет как есть. У тебя в душе тоже ведь было зерно подозрения. - Лука смотрел на женщину, чувствуя, как в груди его наконец разливается умиротворение. - Можно, я тебя спрошу кое о чем?.. Скажи, откуда ты знаешь так глубоко тайны счастья и несчастья человеческого?
      - Господин, я любила, и меня любили.
      - Многие?
      - Многие, - ответила Мария Магдалина; потом, помолчав, продолжала: - Не спрашивай больше, я буду сама говорить. Если так ляжет на душу, расскажу тебе все, если же нет, довольствуйся тем, что услышишь, и знай, что я тебя не обманываю.
      Лука кивнул, пригладил пальцами редеющие волосы, отер ладонью лицо, бороду с проседью.
      - Ты-то мне веришь, Мария Магдалина? - спросил он вдруг.
      - Я же лучший наряд свой надела, а ты даже и не заметил, - сказала женщина.
      - Хотя никогда не видела, не знала тебя. Снова скажу: мало тебя любили, Лука. Разреши наконец принести что-нибудь, чтобы ты чувствовал себя как дома.
      - Нет, - отмахнулся Лука и, откинувшись к стене, прикрыл глаза. Рассказывай все, что хочешь и можешь. Вопросов у меня уже нет, потому что ни к чему тут вопросы. Полагаюсь целиком на тебя. - Не открывая глаз, он помолчал, лишь губы его беззвучно формировали слова. Потом произнес: Околдовала ты меня, Мария Магдалина. Ты все еще... прекрасна. Говорю это тебе, чтобы не приходилось больше заикаться и лепетать.
      Мария Магдалина поднялась, поставила перед Лукой столик, на столик кринку.
      Восковые блики на лице у нее смягчились, перешли в нежный румянец; подойдя к Луке, она тихо спросила его:
      - Значит, ты хочешь знать все?
      - Ты расскажешь мне то, что хочешь рассказать, и я поверю тебе, потому что... - Ему пришлось сглотнуть слюну, иначе не получалось выговорить. Потому что, кажется, люблю тебя...
      Мария Магдалина положила руку на голову Луке.
      - Ладно, - сказала она и долго стояла так; потом подошла к двери, наклонила голову. - Хватит у тебя сил все выслушать?
      Лука кивнул:
      - Не хватит - сдохну...
      Мария Магдалина стояла возле двери. За спиной у нее была лишь ее тень.
      - Я была влюблена в Иисуса, меня же любил Иуда. Долгая это история. Иисус был первой моей настоящей любовью, я готова была умереть за него. Но вот, как видишь, жива. Я и до него любила, любили и меня... Девчонкой я была, думала, это и есть любовь. Лишь позже узнала, что ошибалась... Жили мы скромно, отец мой горшечником был, очень много трудился, чтобы хоть видимость достатка в доме поддерживать. Я красивой была, красивее, чем Марфа, старшая моя сестра, красивее, чем другие девушки. Замуж меня выдали рано; надеялись, может, от этого брака изменится наша жизнь к лучшему. Семья мужа была известной, богатой. Я знала, Ахаз давно меня приглядел. Высок он был, хорош собой, золотые перстни носил на пальцах. Венчание в храме было пышным, все было, что полагается для богатой свадьбы, потом пир роскошный.
      Тогда казалось мне, что я люблю Ахаза, мужа своего, и дальше собиралась любить, как поклялась, и девственность свою отдала ему с радостью. Правда, был перед этим один застенчивый юноша, имени его я не помню. Несколько лет он вздыхал по мне, несколько месяцев ждал на улице случайной встречи, письма писал, приветы передавал. Это тихое обожание наполняло меня счастьем и гордостью, несмышленая я была, думала, тоже люблю того юношу. Однажды он, заикаясь и краснея, спросил, согласна ли я пойти за него. Растрогал он меня, и ждала я уже его признания, а потому погладила его по щеке и сказала:
      конечно да. Отец его был пекарем, и юноша тот всегда приносил мне в подарок теплый калач. Уже назначен был день помолвки, родители не противились, хоть и видела я - не о таком они зяте мечтали. В доме началась суета, беготня, все готовились к свадьбе, я сидела в своей горнице, мучаясь страхом и нетерпением, в подвенечном наряде. И тут гонец приносит письмо от моего нареченного, этого застенчивого, с чистым лицом юноши, которого, казалось мне, я тоже к этому времени полюбила. Он писал, что просит простить его, не может он взять меня в жены, но, пока жив, сохранит любовь ко мне. Был, конечно, небольшой скандал, еще бы, ситуация не из приятных, мать все подсчитывала, во сколько нам обошелся баран, во сколько курица. Отец, тот просто молча ушел к своим горшкам, а я сидела в доме и плакала. Потом уж я узнала, что родители жениха в последний момент уговорили его отказаться от своего намерения, внушили ему, что раз я такая красивая, то рано или поздно обязательно ему изменю. Я ногами топала от злости на клеветников, парня прокляла вместе с его родителями, а спустя несколько дней дала согласие Ахазу, и он стал моим мужем. Когда он пришел к нам свататься, родители не знали, куда его усадить, а он лишь самоуверенно улыбался, посматривая на меня. Угрызений совести у меня не было, я считала, что клеветников следует наказать, и тогда я еще была девственница. Не скрою, богатая свадьба была мне приятна и помогла быстрее забыть скандал. Мужа моего знали почти все, он был в Вифании одним из самых богатых молодых людей, у них были огромные сады, сам он занимался коммерцией, фрукты поставлял в Иерусалим, там его тоже знали, он водил меня из одних гостей в другие, с гордостью представлял знакомым, пир следовал за пиром. Скоро мы перебрались в Иерусалим, я считала себя счастливой, танцевала, танцевала, и все реже вспоминался мне тот юноша... А когда все-таки вспоминался, сердце мне стискивала печаль, потому что успела я его полюбить или пусть не его, а любовь его и успела поверить, что тоже его люблю... Но потом я вспоминала, как меня оклеветали и как он поверил этой клевете, так что, думала я, наказан он поделом. Мне и в голову не приходило, что ведь сама-то я изменила ему с Ахазом на третий день, просто из чувства мести. Это я лишь позже сообразила, много позже, когда сама себе была противна... Муж задаривал меня золотом, серебром, на каждом празднике я блистала, на каждом празднике была царицей, и ни о чем не жалела, и пела, и плясала. В друзьях у Ахаза было много известных людей:
      влиятельные иудеи, высокопоставленные римляне, с каждым у него были дела, из каждого он надеялся извлечь пользу, и ради этого мы развлекались изо всех сил, и пот лил с нас градом. У римлян, к которым мы часто хаживали на пиршества, в обычае было, где-нибудь к утру, смотреть, как спариваются по приказу рабы. Сначала меня мутило от этого, а потом привыкла. У Ахаза была поговорка: жизнь у нас одна, так пей бокал до дна. Я ему верила, потому что на лице у него была радость, и с почтением думала, какой он свободный, и отдавала ему все, что он просил, потому что и он давал мне все, что я просила. Но бывали дни, когда я чувствовала себя настоящей уличной девкой.
      Муж иной раз по нескольку суток не приходил домой, и я тогда уже понимала, что он проводит время со шлюхами, - после этого он всегда возвращался домой с подарками. Сначала я ничего такого не думала, за подарки благодарила от всей души и, хоть смутно и ощущала, что тут что-то не так, клялась себе, что буду любить его сильнее, чем прежде, и говорила себе: он таков, каков есть, он радуется работе, радуется жизни, он поет и танцует, и я тоже полюбила песни и танцы. Но как-то так получалось, что я все чаще оставалась одна и в своем одиночестве все меньше испытывала тягу к безудержным развлечениям.
      Что-то во мне сломалось, и подарки его уже вызывали во мне брезгливость - наверное, потому, что, возвращаясь домой от девок и высыпая мне на постель драгоценности, он, полупьяный, грубо подминал меня под себя. В те времена меня уже почти открыто обхаживал один римский сотник; он приходил чуть не каждый день, говорил о своей любви, мне это не было неприятно, но я удержалась, не отдалась ему. Хотя знала, муж ни слова бы мне не сказал: они были партнерами по коммерции, и Ахаз даже сам намекал, чтобы я была поласковее с римлянином. Кажется, Лисием его звали. А вообще он мужчина был видный, и я позволяла ему гладить мне ноги. И тогда случилось нечто, чего я не хотела: покорили меня восторженные и робкие глаза одного нашего слуги.
      Чем-то напомнил он мне того застенчивого юношу... может, не он сам, а взгляд его. Был какой-то момент, когда я почувствовала себя совсем опустошенной, ничто мне было не мило, и я просто поманила его, как госпожа, и обняла, прижалась к нему, словно озябшая птица... Нас застали на месте преступления.
      Муж мой, оказалось, все время вел за мной слежку, хотя осыпал золотом мое нагое тело, когда возвращался от своих девок. Не знаю, что стало со слугой, его я больше не видела; а меня за волосы вытащили на улицу, собралась толпа, люди кричали, что меня надо побить камнями. В толпе был и тот застенчивый юноша, который был влюблен в меня и которого я полюбила за его любовь; сейчас он, плача, орал вместе со всеми и потрясал кулаками. Это был конец. Я уже ни о чем не думала, ждала, когда на меня обрушится град камней. И тут, словно небесное явление, из толпы вышел Иисус. Он молча встал рядом со мной, потом присел и стал что-то чертить в пыли.
      Толпа же ревела все неистовее. Я прижалась к стене, смирившись со своим уделом. А Иисус вдруг распрямился, повернулся к толпе и что-то негромко произнес. Я не разобрала, что он сказал беснующимся; только тут произошло чудо: они затихли и один за другим разошлись, а у кого был в руке камень, тот камень выбросил. Мы остались вдвоем; я разрыдалась, он погладил меня по волосам, по щеке и сказал: не надо плакать, все уладится. Он обнял меня за плечи и куда-то повел; не знаю куда, на окраину; возле одного дома мы остановились; здесь живут добрые люди, они тебя примут, сказал он мне. Все это и весь этот день... все было невероятным; я стояла у входа, Иисус сказал, ему нужно сейчас уйти, и попрощался со мной, а я все смотрела, смотрела на него и не могла вымолвить ни слова, даже спасибо не сказала, только смотрела. Он снова погладил меня по щеке, по голове, улыбнулся, кивнул мне - и ушел. Он уже скрылся из глаз, а я все стояла, глядя вслед ему. На другой день, когда я проснулась, меня прямо пронзило чувство, что я его люблю. Никогда, ни до того, ни после, не чувствовала я такой любви к мужчине. Даже думать о нем было блаженством. Домой я не могла возвратиться, потому что стала падшей женщиной; оставаться у людей, меня приютивших, тоже не могла, хотя они предлагали остаться. Поступила я в служанки к человеку по имени Симон, он был фарисей, велел мне перед гостями его не показываться. Я все выполняла, что он приказывал, потом послала весточку Марфе, чтобы она знала, где меня найти; Марфа пришла вместе с Лазарем, оба были растерянны, я им велела обнять за меня мать с отцом. Хорошо было в одиночестве думать об Иисусе, очень ждала я его и была уверена, что однажды войдет он в дом. И этот день наступил. Симон хотел меня отослать, как обычно, но я пала перед Иисусом на колени, и омыла ноги его, и поцеловала их, и вытерла волосами своими. Симон разгневался, закричал на меня, как я посмела, ведь я падшая женщина, и сказал Иисусу, чтобы он не позволял мне такого, Иисус же молчал и улыбался, а когда я снова поцеловала ноги его, сказал: спасибо, Мария Магдалина. Они беседовали до темноты, спорили о чем-то, потом Иисус ушел, а Симон в тот же вечер выгнал меня, не заплатив жалованья. В ночной тьме я бросилась следом за Иисусом - и нашла его у братьев, к которым он отвел меня раньше. Я была счастлива.
      На следующий день в полдень Лазарь принес весть, что отец наш скоропостижно скончался и мать просит, чтобы я не показывалась на похоронах. Я была не в состоянии плакать, хотя отца очень любила; Лазаря я обняла и велела поцеловать мать, Марфу, а потом долго сидела в углу и вспоминала отца. Иисус пришел вечером; ты печальна, Мария Магдалина, говорит, а я улыбнулась и ответила: умер отец мой, мне передали, чтобы я не появлялась на похоронах его. Видишь, какова жизнь, сказал он и поцеловал меня в лоб. Не печалься, сказал еще Иисус, и тут я торопливо призналась ему, что, наоборот, счастлива, потому что вижу его, потому что он рядом. Я люблю тебя, сказала я ему. Он улыбнулся загадочно, коснулся плеча моего; я тоже тебя люблю, сказал - и удалился с другими. Так я и жила среди них, стирала, убирала, готовила, Иисус уходил на целые дни, я ждала его, а когда приходил он, омывала ноги его, вытирала волосами своими и целовала. Он, усталый, сидел и молчал. Я от него не отходила, спрашивала, не хочется ли ему чего-нибудь, он отвечал, ничего, тогда я брала его руку, прижимала ее к лицу своему, вот так, хорошо, шептал он, закрыв глаза. Не знаю, о чем он в такие минуты думал.
      Прошли месяцы. Однажды у нас появилась Марфа, глаза у нее были красные, мать тоже умерла, сказала она плача, ее уже похоронили, и я теперь могу возвратиться домой. Иисус снова ушел на несколько дней, а когда вернулся, я сказала: я тебя очень люблю, сейчас возвращаюсь в Вифанию, там буду ждать тебя. Правильно делаешь, ответил он; потом сел и задумался. Я стояла перед ним на коленях, ждала его слов. Я покину тебя, сказал он спустя долгое время; нет, это невозможно, ответила я и умоляюще положила руку ему на колени. Он прикрыл веки, сидел кивая, потом взял мою руку в свои; да, продолжал он, я скоро покину тебя, и ты тоже меня покинешь, моя радость. И все-таки я тебя не покину, однако ты останешься в одиночестве. Не понимаю тебя, сказала я в отчаянии, я тебя очень люблю, больше жизни, и обняла ноги его, и целовала руки его, я тебя никогда не покину, такого не может быть, и я заплакала и лишь повторяла сквозь слезы: единственный мой. Ты не прислуга, Мария Магдалина, сказал он тихо, и я не господин твой. Ты любишь жизнь, а я на нее смотрю как на смерть. Поэтому говорю, что покину тебя, и ты тоже меня покинешь. Тщетно протестовала я, тщетно сжимала руки его, тщетно плакала, говорила, что не пойду домой, лучше останусь с ним рядом. Он взял в ладони лицо мое, прошептал: ты должна вернуться домой, плохо, когда нет в доме хозяйки. Поцеловал меня в лоб, в глаза, ступай, сказал, я тебя навещу.
      В Вифании, в этом вот доме, я ждала его каждый день. Ни брат, ни сестра не упрекали меня ни в чем, не напоминали о прошлом. Люди на улице сначала меня обходили, показывали на меня пальцем, дескать, вот идет падшая женщина, я не обращала на это внимания, даже не досадовала. По Иисусу я тосковала все больше; на рассвете и на закате стояла у дома, ожидая его, и часто казалось мне, что я его вижу, что он приближается, и я кричала ликующе: Марфа, Лазарь, смотрите, дорогой гость к нам идет. Но он все не приходил...
      Рассказывать дальше, Лука? Дальше будет еще печальнее.
      - Я слушаю тебя, Мария Магдалина, - сказал Лука.
      - Знай, что я была тогда молода и все еще красива. Симон, фарисей, мой прежний хозяин, сказал однажды вечером, что хочет спать со мной. Я сопротивлялась, но я же была служанкой. Он был ласков со мной, щадил меня, а я, обнимая его, представляла, что обнимаю Иисуса. Раскаяния я не чувствовала - и все же он прогнал меня. Здесь, в Вифании, меня позвал к себе сын учителя, он был первый, кто заговорил со мной, и я была рада этому. Странный он был юноша: готовился стать раввином, волосы у него поседели невероятно рано, недавно умер он от какой-то болезни. С ним я тоже спала, а наутро снова стояла в воротах, ждала любимого своего, Иисуса. Юноша был со мной ласков, благодарил меня и вручил подарок. Я и тогда не чувствовала раскаяния. Ты правда не разочаровался во мне, Лука?
      - Я слушаю тебя, Мария Магдалина, - сказал Лука.
      - Иуда пришел на день раньше, чем Иисус. Я его знала, но не обращала на него особого внимания, как и на всех остальных, потому что никого, кроме Иисуса, не видела. Он сказал, что Иисус послал его вперед, и долго, до ночи, рассказывал, где они были, что с ними происходило; и еще сказал, что скоро надо ждать очень важных событий. Я допытывалась, что это за события, но он не ответил, только смотрел на меня в упор. Лазарь сидел, клевал носом; Марфа давно спала. Было во взгляде Иуды что-то, от чего мне становилось страшно и в то же время жалко его. Были в нем тревога и униженность, мольба и стыд. Я взяла его за руку и спросила: Иуда, что должно произойти в скором времени, расскажи мне. Но он лишь смотрел на меня, и в глазах у него были слезы; все мы умрем, сказал он и неловко махнул рукой. Наверняка ты устала, сказал он, иди поспи. Я тебя одного не оставлю, ответила я и сжала его руку. У него неожиданно, почти со слезами, вырвалось: прошу тебя, не прикасайся ко мне, я люблю тебя с тех пор, как ты вернулась из Иерусалима, не могу я без тебя жить, но на мне висит страшный груз, лучше тебе ничего не знать, не допытывайся, не надо. И как ни старался он подавить рыдания, они все же вырвались у него из груди. Тогда я встала, растолкала Лазаря, велела ему идти спать в горницу, он, сонный, бормоча что-то, ушел, а я тихонько принесла воду, омыла Иуде ноги, вытерла, умастила маслами. Теперь тебе лучше? - спросила я, улыбаясь ему. Я люблю тебя, только это и удерживает меня в жизни, ответил он и попросил, чтобы я на него не сердилась ни сейчас, ни потом. Тебя, наверное, никто еще не любил? - спросила я, видя, как он дрожит, а он ответил, что не хотел причинить мне горе, он знает, я люблю Иисуса, а о нем, об Иуде, беспокоиться не надо, он сейчас ляжет спать, мне тоже пора ложиться. И тут я снова взяла его за руку, склонилась к его лицу и спросила: Иуда, тебя кто-нибудь любил в жизни? Он поднялся, вздохнул и ответил медленно: если ты не способен умереть ради того, для чего живешь, то жизнь вообще не имеет смысла. Не спрашивай меня ни о чем, мне и так стыдно, что я проявил слабость, я тебя люблю и делаю свое дело, и если бы я не любил тебя так беззаветно, то меня бы уже и в живых не было. И он пошел в угол, и лег на расстеленный коврик, и сжал лицо свое в ладонях, спасибо тебе за то, что ты есть, сказал он, и забудь все, что я тут наговорил, забудь о том, что смыслом жизни моей стала одна только ты, ибо я люблю тебя, как мог бы любить только жизнь. Я погасила лампаду, легла рядом, стала гладить руки ему, чтобы отнять их от лица, и ласкала его, и шептала: не плачь, милый мой, я тут, с тобой рядом. И сама не заметила, как заплакала вместе с ним, но слезы мои обернулись радостью, и он дрожал, и я тоже дрожала, и мы обнимали друг друга так, что было больно обоим. Потом он задремал, а я смотрела, как лицо его в свете наступающего утра становилось мягким, умиротворенным, как у ребенка.
      Утром я молчала, и он молчал, и в глазах его я видела любовь и благодарность. И скоро пришел Иисус, которого я так долго ждала, по которому так тосковала. Меня терзало раскаяние; я склонилась к его ногам. Марфа готовила еду, Лазарь растроганно топтался поблизости. Иисус разговаривал со всеми, а я сидела у его ног, иногда опускала голову на колени ему, а он, словно это было в порядке вещей, гладил меня по голове. Какая ты красивая, Мария Магдалина, сказал он, когда мы остались одни, я так рад тебе. Почему я не могу быть твоей? - спросила я; и снова спросила, ударив себя в грудь кулаком: почему я не могу быть твоей? Он улыбался, лицо его было бледным, измученным. У тебя славный дом, сказал он, мне здесь хорошо, и я счастлив, что ты остаешься верной себе. Я не поняла, что он хочет этим сказать, но надеялась, что он останется и простит меня и мы наконец будем спать вместе, и у нас будут дети. Я люблю тебя, поэтому доставляю тебе боль, сказала я, прижимаясь к нему, и он обнял меня. Это была случайность, что я как раз оказался там и что ты обязана мне жизнью, сказал он, однако значение это имеет такое же, как любая случайность в жизни. Одна случайность переворачивает судьбу, другая проходит незамеченной. Он перебирал пальцами мои волосы. Не печалься из-за меня, сказал он. Теперь я совсем уже ничего не могла понять и срывающимся голосом воскликнула: скажи, ты меня любишь? Он поцеловал меня в лоб, в глаза; я сказал тебе, что покину тебя, и ты покинешь меня, и что я все же тебя не покину, и что ты останешься одна, говорил он.
      Ты не ответил, посмотрела я в глаза ему, и тогда он сказал: точнее ответить не могу. Я смутилась, и постаралась угодить ему, и вымыла ему волосы, и смазала их, и, пока мыла, пела ему... Я еще спала, когда он ушел, остался только Иуда; я тут приберу немного, сказал Иуда, после всей этой суеты помочь в уборке - дело естественное; потом грустно добавил: слишком много масла ты потратила, для Иисуса это уже значения не имеет. Иисусу это было приятно, сказала я, и Иуда сказал: я тебя очень люблю. Я чувствовала себя ужасно, я знала, Иуда говорит правду, и уклончиво ответила: то, что я сделала, имело значение для меня, мне было важно умастить маслами ноги Иисуса и волосы его. Иуда занимался уборкой, не глядя на меня, а я стояла, не в силах вынести его молчания. Что ж, разве это вина моя, что я люблю Иисуса? - спросила я и увидела, что Иуда побледнел и дрожит; я чуть не сказала, мол, прости меня, тебя я тоже люблю, все, что было позавчера, было правдой; но не в силах я была это сказать, потому что видела его лицо. Из глаз у него вдруг хлынули слезы, потекли в бороду, он попятился к двери, сказал тихо: я тебя очень люблю, Мария Магдалина, и ушел.
      В скором времени Лазарь, брат мой, заболел; лежал, метался в жару, бредил, терял сознание. Мы с Марфой целыми днями за ним ухаживали, укутывали его пылающее тело в мокрые простыни, молились, ждали, чтобы пришел Иисус - он-то наверняка поможет. Слышали мы, он недалеко, в какой-то деревне, учит людей праведной жизни. Один из соседей наших, услужливый человек, пошел туда, попросил его срочно прийти. Сознание к Лазарю не возвращалось, дышал он все тяжелее, даже и не дышал уже, а хрипел и лежал без движения, как покойник; мы уж только желали ему скорой смерти, чтобы не страдал он так. Дом был полон сочувствующих, люди и на улице стояли, добрые люди, которые любили его и теперь оплакивали. Тяжелое дыхание, хрип стали вдруг едва слышными, рот у Лазаря открылся, грудь лишь иногда еле заметно вздымалась. Мы сидели возле него, молились, Марфа плакала раскачиваясь. Иисус пришел утром; впервые я обратилась к нему с упреком, а он лишь улыбался загадочно, почти вызывающе, и я не знала, к чему относится эта улыбка: не к любви ли моей? Он сказал, чтобы я успокоилась, вошел в дом, сел рядом с Лазарем на край постели.
      Сказал, чтобы ему принесли лимон, уксус и чистое полотенце. Из лимона выжал сок на краешек полотенца, смочил им сухие губы и покрытый налетом язык Лазаря, потом взял уксус, окунул в него другой краешек полотенца, поднес его к носу Лазаря и прошептал: очнись, друг мой, ты должен очнуться. Немного погодя веки Лазаря дрогнули, Иисус стал разминать ему грудь, и Лазарь начал шумно дышать, и глаза его открылись. Марфа зарыдала, уже от радости, выбежала на улицу, закричала: он жив, жив, и люди, стоящие там, растерянно возносили хвалу небесам. Иисус долго еще сидел возле Лазаря, потом наклонился к его неподвижным глазам: ты узнаешь меня, друг мой? И не дожидаясь ответа, сказал: ты одолел смерть, теперь ты выздоровеешь. И потом встал, пошел к двери, на ходу обернулся ко мне со словами: убери с него мокрую простыню и накрой его одеялом, чтобы не простудился. Я сделала все, как он сказал, и тоже вышла на улицу. Многие из учеников его были с ним, только Иуду я не видела. Юноша Иоанн подошел к двери, заглянул внутрь, лицо его сияло гордостью, он шепнул мне: поблагодари Иисуса. И я тогда тоже невольно улыбнулась, хотя очень устала, и подумала: полно, что ты знаешь о нас, что ты знаешь о жизни? Тогда мне и в голову не могло прийти, что целые годы мы будем жить вместе. У него были густые черные волосы, лицо его светилось целомудрием, а я лишь улыбалась снисходительно и смотрела на Иисуса, как он идет вдоль по пыльной улице.
      Лука потянулся за кувшином, поднес его ко рту.
      - Я не ослышался: ты много лет жила с Иоанном?
      - Много лет, господин. После того как Христа распяли, Иоанн прятался у нас.
      Он был очень напуган. Когда моего брата убили, он несколько недель из горницы не высовывался, даже по нужде ходил в ведро, а я выносила. Потом уж набрался смелости, людям мы говорили, что это наш дальний родственник, семью его разбойники перебили, а он к нам пришел и потому спасся. Случаев таких было много, люди нам верили и лишних вопросов не задавали, у каждого было что прятать и что держать в тайне, народ в страхе жил, говорили, война скоро будет. И я жила с Иоанном до тех пор, пока он не ушел от нас. А ушел он, когда первосвященником стал Анания; Анания за ним и прислал.
      Лука пригубил молоко с медом, потом медленными глотками выпил всю кружку.
      - Продолжай, Мария Магдалина.
      - Иисуса я снова увидела незадолго до его смерти. Слухи пошли, что его собираются судить. Священники народ против него настраивали, говорили, что он смуту сеет, что опасен для всех. Я же его только кротким видела; ведь тот, кого любишь, всегда кажется кротким. Пришел он неожиданно; с ним были Иуда и Иоанн. Мы обрадовались, Марфа еду готовила, ворчала, почему не я, Лазарь еще выздоравливал. Я достала припрятанную благовонную мазь, изготовленную из настоящего нарда: сын учителя мне ее подарил за то, что я провела с ним ночь. Мазь эта была свидетельством греха моего, но грешной я себя не чувствовала. Мазью из нарда умастила я ноги Иисуса, и в этом была моя последняя надежда, что он все-таки вернется ко мне. Аромат нарда наполнил комнату. Иоанн изумленно следил за тем, что я делаю, Иуда же склонил голову и, сдерживая слезы, произнес тихо: это же страшно дорогая мазь, Мария Магдалина, цена ей по крайней мере триста динариев, если ее продать, сколько хлеба дали бы мы голодным. С трудом он вымолвил эти слова, упрек звучал в них, чувствовала я, как ему больно, что его я люблю не так, как Иисуса, а ведь я его тоже любила, как любят ребенка-сироту. Вот какая странная штука: я отчаянно пыталась добиться любви Иисуса и знала, что бесполезно это, а Иуда унижался ради меня. Стало тихо; Иисус смотрел на меня, а отвечал в задумчивости Иуде: не в трехстах динариях дело, брат мой.
      Считай, что Мария Магдалина сейчас прощается со мной. Она еще думает, что любит только меня, в душе же ее кипят другие чувства. Я собралась было возразить, но Иисус с улыбкой махнул рукой: я же сказал, что покину тебя и ты покинешь меня, напомнил он. Прошу тебя, Мария Магдалина, умасти этой дорогой мазью ноги и Иуде с Иоанном. Тут мне стало так стыдно, что я готова была провалиться на месте, и надежда на радость исчезла, и весь вечер я ощущала себя голой. Поужинали мы молча. Утром, перед тем как уйти, Иисус спросил: а вы не придете в Иерусалим на праздник? Лазарь отказался: ему трудно пока пускаться в такой долгий путь; Марфа же обрадовалась и пообещала пойти. Иисус посмотрел на меня; я какое-то время выдерживала его проницательный взгляд, в котором одновременно были и грустный зов, и запрет, потом ответила: не знаю. Иисус кивнул и сказал: позаботься об Иоанне. Иуда в это время уже двинулся в путь, не оглядываясь назад. Иоанн стоял с недоуменным видом, в глазах у него был вопрос: с чего это о нем надо заботиться, но Иисус обнял его за плечи и сказал: пойдем, а то не догоним Иуду. Это было прощанье, и я стояла в воротах, пока они не скрылись из виду.
      Потом меня охватила безмерная, горькая усталость, и я с такой же ясностью, как пыль, лежащую на дороге, увидела, поняла, что Иисус никогда не любил меня так, как я его, потому что он любил всех, хотел любить всех, такой человек не способен сделать исключение для кого бы то ни было, разве что для матери своей. Я же всегда умела любить по-настоящему, как женщина, только одного человека... Я сяду, Лука, утомляют меня воспоминания.
      Лука смотрел на Марию Магдалину. Под ее темно-карими глубокими глазами темнели круги, морщины казались нитками, которые скрепляли распадающееся лицо. Ни былого сияния, ни следа лучезарной, как солнце, улыбки.
      - Давай принесу еще молока с медом: я все выпил, что было, - сказал он вставая.
      - Буду благодарна, - ответила Мария Магдалина. - Кувшин там, за дверью, стоит на земле, накрытый платком, в нем молоко, а мед - на полке слева, в большой кружке. Нацеди его на два пальца, потом молока налей, потом размешай, ложку там же найдешь.
      В кухне тоже царили чистота и порядок, на полке рядком лежали мешочки с приправами, перед очагом грудились наколотые дрова. Лука нацедил в кружку меду, налил молока, размешал, принес в горницу.
      - Выпей, - сказал он Марии Магдалине, давая ей в руки кружку. Стоя с ней рядом, он с удивлением обнаружил, какая она, оказывается, хрупкая: тело ее терялось в просторной одежде. - Выпей, Мария Магдалина, - повторил он, коснувшись ее плеча, потом накидки на голове, и сел на прежнее место.
      - На другой день Марфа ушла в Иерусалим. А вечером вернулась с вестью, что Иисуса схватили, предали суду, как какого-нибудь супостата, и суд вынес приговор: смерть. Рассказывала она об этом сквозь рыдания, мы с Лазарем с трудом понимали, о чем идет речь, стояли будто окаменев... Сразу после вынесения приговора Иисуса повели на гору, что называется Череп-горой, и распяли на кресте. Когда Марфа, рыдая, произнесла это, Лазарь зашатался, я подхватила его, отвела к постели, сказала: лежи, нам всем сейчас тяжко.