В лесах лете

Туземцы, большинство которых мы узнаем, прибывают небольшими группами. Каким-то чудом они пришли в срок, назначенный им две недели назад.

Ишак не скрывает своей радости.

Он быстро налаживает связь – приближается время передачи метеосводки.

Бюллетень, передаваемый специально для нас, предупреждает о приближении муссона:

"Говорит Дели на волне 60,48 м. Передаем специальную сводку погоды для французской экспедиции в Непале. Муссон, распространившийся на всю восточную часть Гималаев, достигнет вашего района к 10 июня. Давление в Горакпуре 960 миллибаров. Повторяю: вы только что прослушали специальную сводку…"

Стало быть, бури, бушевавшие последние несколько дней, так усложнившие положение экспедиции, – не что иное, как предвестники этого гигантского возмущения, ежегодно в это время охватывающего Азию. Проливные дожди, заливающие всю Индию, в горах в течение нескольких часов превращаются в настоящий потоп. Завтра небеса разверзнутся, но теперь, уже выбравшись из гор, мы воспринимаем это известие довольно спокойно.

Носильщик протягивает в палатку клочок бумаги – это записка от Шаца, ушедшего вперед в поисках более удобного места для переправы через Миристи-Кхола, чем то, где мы переправлялись по дороге сюда. Шац пишет, что только за полдня воды прибавилось вдвое.

Необходимо как можно быстрее покинуть это ущелье, иначе можно легко оказаться в гигантской ловушке.

Хотя все молчат, мысленно каждый вспоминает о том, что случилось на Нанда-Деви.

На следующее утро, как и предполагалось, погода портится. Дождь льет беспрерывно. Шерпы в невероятной спешке снимают лагерь. Перед выходом мы даем им распоряжение раздать носильщикам все продовольствие, которое мы не можем взять с собой. Носильщики с радостью набрасываются на консервные банки, подбрасываемые в воздух Саркэ и Анг-Таркэ. Совершенно непредвиденный бакшиш! Удо же, напротив, начинает ощущать недостаток необходимых материалов. К тому же нам не везет: иглы теряются, шприцы ломаются. Удо продолжает сражаться с моими неуловимыми артериями.

Положение серьезное: осталось всего две ампулы ацетилхолина. Удо делает два укола Ляшеналю и мне – в руки и в правую ногу… Приходится прекратить. Это известие, столь встревожившее всех, оставляет меня равнодушным. Я лежу, как умирающий, в состоянии крайнего нервного возбуждения, сознавая только, что эти процедуры были для меня невероятным мучением.

В то время как из лагеря под руководством Анг-Таркэ отправляется последний груз, начинают спускать Ляшеналя. Пройдя несколько метров, носильщики пытаются испробовать вместо носилок сани, но безуспешно.

Удо посылает за каколе.

– Мы должны выбраться отсюда любой ценой, – говорит он решительно.

Перед тем как отправить Ляшеналя, Удо вводит ему морфий.

Для меня находят плетеную корзину. Подняв, шерпы засовывают мои ноги в спальный мешок, покрытый "слоновьей ногой".

Все промокло насквозь. Со всех окрестных стен доносится грохот лавин, смешивающийся с непрерывным гулом падающих камней, увлекаемых дождем. Босые ноги носильщиков вязнут в грязи. Кругом рушатся скалы. Именно так я и представлял себе отступление немногих уцелевших после катастрофы: беспорядочное, паническое бегство.

Группа, состоящая из Удо, Террая, Кузи, Ишака, Саркэ, двоих пострадавших и восьми носильщиков, движется мучительно медленно. Мы обеспокоены: дойдем ли к вечеру до намеченного места? Судя по тому, сколько времени мы здесь поднимались, это вполне возможно, даже легко, но, глядя, как носильщики сгибаются под тяжестью пострадавших и то и дело поскальзываются на морене, где каждый шаг – проблема, мы начинаем в этом сомневаться.

Время идет. Тучи рассеялись, и дождь ненадолго перестал. Нам не хватает электрических фонарей и продовольствия: Анг-Таркэ, не подозревая о наших затруднениях, не обеспечил в тылу никакого запаса, поэтому Саркэ посылается вперед с запиской.

Мы совершенно затеряны в этой невыразительной местности без цвета и горизонта. Камни морен сменились окруженными колючей растительностью огромными валунами. Это еще больше затрудняет наше продвижение. Носильщики проявляют исключительное мужество. Не слышно ни одной жалобы. Стемнело. Три фонарика, обнаруженные среди вещей, пущены в ход. Сагибы ведут носильщиков сквозь туман и дождь, возобновившийся с еще большей силой. Уже в девятом часу носильщики и пострадавшие, измученные, потерявшие всякую надежду, останавливаются после акробатического спуска по скользкому камину, который мы ухитрились пройти каким-то чудом.

Нас с Ляшеналем помещают под навес. Товарищи решают, что в этот вечер мы не в состоянии двигаться дальше. Террай остается с нами, а Кузи, Ишак и Удо быстро идут в лагерь. Пройдя немного, они встречают поднимающихся Саркэ и Путаркэ – с одной-единственной фляжкой кофе! Саркэ они посылают к нам, а Путаркэ захватывают с собой в лагерь, куда добираются через час. Они сообщают Шацу и Нуаелю, что ночью нести двоих пострадавших по столь опасным местам невозможно, и описывают наш жалкий бивак. Шац немедленно предлагает отнести нам продовольствие и снаряжение. Даватондуп идет с ним. Между тем, несмотря на усилия Террая ободрить нас, обстановка под нашим навесом довольно мрачная. Ляшеналь еще под действием морфия, но я в ярости, что мы не смогли добраться до лагеря, находящегося в двух шагах.

Когда мы уже никого не ждем, внезапно появляется Шац. По его лицу бегут потоки воды. Улыбаясь, он с торжеством объявляет, что принес спальные мешки, пуховые куртки, теплые вещи и продукты. Что нам еще нужно! Вскоре раздается приятное гудение примуса. Никто из нас не ел с утра, и при запахе открытых консервных банок у Террая текут слюни. Тем временем Даватондуп надул матрас, и, поскольку еда меня не привлекает, я с наслаждением растягиваюсь на нем.

Всю ночь льет дождь. Я не могу уснуть. Я смертельно замерз, зубы стучат. Меня мучает тревога и даже, должен признаться, страх – ужасный, позорный страх.

Утром погода как будто улучшается. Вид облачности изменился: облака ползут вдоль стен и поднимаются вверх. В Шамони это предвещало бы хорошую погоду.

Лезть обратно в плетеную корзину неприятно. Ляшеналь в свою очередь видит мало привлекательного в том, чтобы снова возвращаться в каколе. Мы спешим добраться до лагеря, и каждую минуту я задаю один и тот же вопрос: – Мы еще не дошли?

И каждый раз мне отвечают, как ребенку:

– Потерпи еще пять минут.

Наконец видим небольшую площадку, на краю которой желтеют крыши палаток.

Когда мы доходим до лагеря, где нас встречают Ишак, Нуаель и Удо, небо проясняется.

Однако неприятности еще не кончились: мост, построенный Шацем, продержится не дольше вечера – он возвышается над водой уже не больше чем на тридцать сантиметров, и его, во всяком случае, необходимо укрепить, прежде чем переносить груз и пострадавших.

Ни один носильщик не рискует перенести нас. Даже шерпы считают это опасным. Между ними разгорается спор. Наконец Аджиба решается, а остальные становятся по обе стороны моста, чтобы помочь ему. Лежа в палатке, я слышу, что переправляют Ляшеналя, затем Аджиба возвращается. Он поднимает меня на спину и твердыми шагами направляется к мосту. Мост состоит всего-навсего из четырех—шести бревен, связанных лианами и кое-как прикрепленных к берегам. Бурлящая вода перехлестывает через мост. Над рекой стоит туман мельчайших брызг. У носильщиков мокрые ноги, им легко поскользнуться. Мне хочется закрыть глаза – настолько ужасно чувство беспомощности. Но это свыше моих сил – я смотрю и, хотя Аджиба несет меня очень осторожно, шепчу ему на ухо:

– Slowly, Adjiba![105]

Сумеет ли он сохранить равновесие на этот шатком, скользком мостике? Наблюдающий за нами Удо пытается скрыть свое волнение. Ему хочется подбодрить нас, но улыбка получается вымученной. В тот самый миг, когда мы вступаем на мост, я осознаю всю неустойчивость нашего положения. Аджиба рассчитывает каждое движение и очень осторожно ставит ногу.

– Slowly, Adjiba!

Вода бешено мчится, образуя водовороты, при одном взгляде на которые у меня кружится голова. Шерпы, стоящие на той стороне, уже недалеко. Я боюсь, что по мере приближения к твердой земле Аджиба ускорит шаг. Я снова бессознательно шепчу:

– Slowly, Adjiba!

Еще несколько сантиметров, нам протягивают руки, поддерживают, вытягивают… Все!.. Я с облегчением вздыхаю, но в то же время с трудом удерживаюсь от слез – неминуемая нервная реакция после такого испытания.

Аджиба тотчас же несет меня в палатку и устраивает в ней, пока остальные поспешно переправляются через реку, вода в которой поднимается на глазах. Носильщики выстраиваются в очередь на переправе. Через два часа все кончено. Теперь экспедиция не окажется в ловушке в массиве Аннапурны… На следующее утро мост будет сорван бушующим потоком.

Удо немедленно нас осматривает. Он боится, что холод и сырость предыдущей ночи повредили нам. Ноги Ляшеналя сильно распухли, его состояние ухудшилось. У меня же после нашего неудачного бивака в основном пострадала правая рука. Раньше Удо утверждал, что потребуется ампутировать только конечные фаланги пальцев, теперь же он говорит, что придется отнять по крайней мере две фаланги. Все это меня крайне удручает.

Мы все собираемся в большой палатке на завтрак. Шац, ходивший вчера на разведку ущелья Миристи, говорит, что нет ни малейшего шанса пройти по этому ущелью прямо до Баглунга и долины Гандаки.

Такой путь позволил бы избежать длинного обхода, но он непроходим: на протяжении нескольких километров гигантские стены отвесно обрываются в реку, и, таким образом, нам почти сразу же пришлось бы взбираться на один из гребней – иными словами, идти той же дорогой, по которой шли наши товарищи 27 апреля.

Мы решаем специально послать Панзи в Нью-Дели, чтобы он отправил телеграммы, написанные несколько дней тому назад.

Я почти не принимаю участия в разговоре. Когда от меня не требуется внимания, я предпочитаю дремать и не думать о настоящем. Силы все более и более падают, и меня страшит дальнейший путь.

После нового осмотра Удо признает, что, поскольку поражена большая область, трудно предсказать, какой оборот может принять дело. Полузакрыв глаза, я слушаю, как он объясняет Ишаку, каким образом сухая гангрена может перейти в газовую, требующую немедленной и значительной ампутации. Ишак содрогается, услышав о том, что токсины, проникающие из пораженной части тела в живую ткань, могут распространиться по всему организму и вызвать общее заражение крови. Иногда же они концентрируются в каком-нибудь одном органе, например в печени, особенно часто это случается после введения антибиотиков, например пенициллина.

Тем временем Террай искусно мастерит для Ляшеналя сиденье в виде крюка, наподобие тех, которые используются для транспортировки в Альпах. Оно делается из палок, скрепляемых проволокой, таким образом ноги больного поддерживаются на том же уровне, что и все тело, и основное неудобство, причиняющее боль пострадавшему, устраняется. Шерпы делают точно такое же приспособление для меня. Дождь с адским шумом беспрерывно барабанит по палаткам. Выдержат ли они такую бомбардировку?

После тяжелой ночи я медленно прихожу в себя. Узнаю, что погода улучшилась. Если бы только она продержалась до вечера! Сегодня мы должны подняться с высоты 3700 метров до 4600 метров по чрезвычайно крутым склонам, причем до "Перевала 27 апреля" не будет ни одного места, мало-мальски пригодного для бивака.

По крайней мере, наши сиденья неплохи. Благодаря изобретательности Террая мы с Ляшеналем уже не испытываем такого страха при мысли о предстоящем путешествии.

Носильщики равномерно набирают высоту, хотя тропы нет. Подчас склон так крут, что приходится выбивать в земле ступеньки. Стремясь до темноты добраться до намеченного места, они героически пробиваются сквозь густой туман, являя собой нереальное, фантастическое зрелище. Тени появляются и исчезают… Силуэты растворяются в тумане. Это путешествие могло бы показаться сном, а люди – призраками, если бы не тряска, вызывающая во всем теле нескончаемую боль. Я изо всех сил пытаюсь остаться в состоянии тупого оцепенения. Ляшеналь спит на спине носильщика. Я завидую. Как это ему удается?

Незадолго до полудня основная часть отряда, поднявшись по травянистым кулуарам, достигает места, где при подъеме Шац оставил вымпел Французского альпинистского клуба. Носильщики хотят здесь заночевать, уверяя, что выше не будет подходящей площадки. Ишак и Удо делают вид, что не слышат. Они посылают пострадавших вперед, а сами идут с шерпами… Носильщики вынуждены следовать за ними. Начинается бесконечно длинный траверс к "Перевалу 27 апреля".

Видимость уменьшается до 10 метров. Носильщики идут гуськом. Пока они двигаются с грузом, им тепло, но при остановках они начинают стучать зубами: их единственная одежда – маленькое одеяло. Я пытаюсь приспособиться к ритму походки моего носильщика, но он то и дело нарушает мои расчеты, то сокращая, то увеличивая шаг на каком-нибудь сложном месте. Я непроизвольно протягиваю руки, пытаясь помочь или уберечься от толчков. Далеко внизу, в самой глубине этого дьявольского ущелья, ревет Миристи.

К концу дня мы попадаем на площадку – ночевку пастухов, единственное ровное место до "Перевала 27 апреля". О том, чтобы в этот вечер дойти до перевала, не может быть и речи. Благоразумие требует, чтобы мы остались на ночь здесь. Единственное, о чем я прошу, – положить меня в палатку, где я мог бы лежать неподвижно.

Угрюмый рассвет. Выходим под проливным дождем. Видимость меньше 20 метров. Сегодня нам придется продолжать траверс и пересечь множество потоков. Это будет нелегко

Мне предстоит тяжелый день. Я отчетливо сознаю, что мое состояние ухудшается: сил больше нет, я абсолютно измотан.

Шац пытается подбодрить меня, уверяя, что гребень уже близко. Затем раздается торжествующий крик: Ишак, которого я едва слышу, хотя он от меня всего в нескольких метрах, орет:

– Морис, ты уже на стороне Кришны!

Я не чувствую особой радости, хотя момент важный. Проходя мимо Ишака, я вижу, что он крутит киноаппарат. Это занятие кажется мне бессмысленным, – наверное, ничего не получится, ведь света нет, а для цветного фильма, как неоднократно говорил Ишак, свет необходим.

Мы начинаем спускаться к перевалу. На каждом шагу носильщики скользят вниз по склону ногами вперед. Резкие толчки причиняют мне невыносимую боль. Невозможно поверить, но дождь льет еще сильнее. В тумане мы пытаемся найти ровное место для лагеря. Пока мои товарищи ищут площадку, носильщики продолжают спускаться к понижению в гребне, отмеченному туром.

Я ничего не понимаю: ведь было решено, что мы остановимся на перевале. Идущие первыми, очевидно, решили, что у нас хватит времени дойти до края леса, расположенного более чем в двух часах хода отсюда. Они забыли об остальных. Я протестую. Двигаться вперед было бы безумием, и, кроме того, я чувствую, что не в состоянии выдержать эту пытку еще в течение двух часов. У меня не осталось сил. Я готов отдать Богу душу. Хочу только, чтобы меня положили где-либо. Я умоляю Ишака остановить отряд и снова вернуться на площадку, которую мы только что прошли. Очень неохотно авангард возвращается, в то время как шерпы ставят на мокрой земле палатки.

Впереди последний трудный день: нам предстоит спуститься на 2000 метров к Шадзиу-Кхола и добраться до лагеря пастухов. Пройдут ли носильщики, особенно те, кто понесет пострадавших, по этим невероятно крутым склонам? Как раз в самом начале пути, после понижения в гребне, отмеченного туром, один из носильщиков поскальзывается: он катится метров пятьдесят. Сейчас он полетит на два километра вниз, прямо в реку… Нет! Ему удается зацепиться, и он лежит, распластавшись. Тюк, который он нес, катится вниз по склону, так же как и контейнер. Вот он подпрыгивает, описывает широкую дугу и скрывается в бездне. Носильщик отделался испугом, он поднимается и подходит к нам. Это тибетец из Тукучи.

Внезапно раздается ужасный крик. Я не видел, что произошло, но догадываюсь по возгласам: огромный камень сорвался в кулуаре прямо над Ляшеналем. Терраю, стоявшему рядом, удалось оттолкнуть его, но камень задел носильщика Ляшеналя. Он падает и не может защитить лицо, так как руки засунуты в карманы штормовки. Удар приходится прямо по носу. На лице большая ссадина: оно все залито кровью. Отнюдь не ободряющее начало!

Ишак, Ребюффа и Шац спускаются по большому травянистому кулуару – обиталищу сурков, обнаруженному Ребюффа при подъеме. Они останавливаются у первых деревьев, а остальная группа осторожно идет по их следам. Чтобы обнаружить, кому принадлежит тюк, упавший в Шадзиу-Кхола, они решают проверять грузы по мере того, как будут подходить носильщики.

– Мне кажется, это мой, – говорит Шац, – а я, как нарочно, первый раз в жизни сунул туда бумажник и авторучку.

Шац впивается глазами в одного из носильщиков… Он приподнимает верхний тюк и с радостью обнаруживает под ним свой рюкзак.

– Сомнений нет, – произносит Ишак, руководствующийся методом исключения, – это, конечно, рюкзак Гастона.

Ребюффа воспринимает эту новость без энтузиазма. Обратный путь для него тоже мученье: обмороженные ноги все еще дают о себе знать. Я вижу, как он печально сидит, стараясь припомнить, что он потерял. Внезапно Ишака осеняет:

– Гастон, взгляни, на чем ты сидишь!

Тот мгновенно вскакивает и читает на рюкзаке: "Г. Ребюффа".

Все кончается как в сказке: упавший рюкзак – единственный, не имевший владельца. В нем была запасная одежда.

Мы вступаем в чрезвычайно густой, непроходимый лес. Мы бредем в подводном царстве, в сырых, нездоровых джунглях, где в любой момент ждешь появления отвратительных чудовищ. Именно здесь, поднимаясь вверх, мы видели гигантские рододендроны такого великолепного красного цвета.

Вступаем под знаменитую "триумфальную арку" – естественный свод из цветов.

Идущие впереди носильщики остановились. Почему бы и нет? Общий привал, и вскоре трещат костры.

Удо считает, что самая трудная часть пути впереди. Он хочет во что бы то ни стало продолжать движение. Он делает мне новые инъекции морфия и спиртокамфоры. Я настолько худ, что уколы причиняют мне резкую боль. На какое-то мгновение я теряю сознание.

Ловлю на себе взгляды шерпов и носильщиков. Какое зрелище я, должно быть, представляю! В их глазах – новое выражение, не виданное мною прежде. Жалость ли это, или печаль, или сочувственное безразличие? Перед выходом шерпы кладут мне на колени гирлянду самых красивых цветов, какие только они смогли найти. Этот жест меня глубоко трогает. С этой минуты в продолжение всего длинного

перехода при малейшей возможности шерпы не забывали положить около меня цветы.