Асар Эппель
      Леонидова победа
      Я - Леонид, моя сестра Антонина - маятник, и я их всех ненавижу. Я, Леонид, и про никакие Фермопилы не слыхал, а то бы догадался, что это ножовки с фермы куриной. Я - Леонид, и нас у матери, Пестровой Любови Макарьевны, двое: я - Леонид и моя сестра Антонина. Маятник.
      Маятник она потому, что ходит и с боку на бок качается, и ее подучили "я - маятник!" говорить, "я - маятник!". Она не придурошная, она сопливая и дурочка, но я все равно ненавижу кто подучили ее говорить "я - маят-ник". Нашла она трусы Семкины, Мули-Мулинского, хотя у него не эта фамилия - они за стенкой живут, нашла, врот, трусы обоссатые - ее сразу и научили с трусами ходить повторять: "Се-мины трусики! Се-мины трусики!.." Трусы просохли, а она ходит и повторяет: "Се-мины трусики! Се-мины трусики!" И я их всех все равно ненавижу.
      Дом весь наш. И двор наш, и сараи. И дерева. Все ихнее - наше. Они ходят через половину двора, а матери нашей каждый месяц плотят, как сговаривались после царя с материным отцом, Макар Петровичем Живаловым, моим с Антониной дедом, который оступился в уборную яму, а потом пришел злой к себе в наш дом в их гамне отмываться весь. Отца у нас нету. Его прогнала мать за поведение нетрезвой жизни, потому что училась в гимназии четыре класса и от побоев в рожу отвыкла, а теперь была ответственной по собственному дому. Она их ненавидит не знаю как. Но ничего не поделать. Деньги они плотят, и мать поэтому каркасит - обматывает абажурные каркасы, потому что за ихние деньги на свою собственность не проживешь, но ремонта им ни в жисть не будет, хотя мать обязана, потому что собственный дом. Не отремонтируешь - погниет и пропадет. Поэтому от злости ее они третий год без крючка. Нетушки! Не будет им крючка в уборной будке! Когда серешь, рукой дверку за край держи. Кто подойдет - увидит, пальцы человечьи дверь притягивают, и стоит ждет. Траву нашу на тропке вытаптывает.
      Мать, бывает, выскочит на ступеньки и вопит на них, вся красная. А они молчат. Помалкивают. За что она вопит - не наше дело. Я в милицию ваши дела сообщу! - орет. И вдруг, как выбегла, так и убегает на терраску и зырит оттудова в сучок где был.
      Еще наша мать говорит: "шосейка, заборка, сарайка", а они смеются. Мулинский, конечно, громче всех. "Лешка! - кричит мать. - Возьми ведерку да гляди - не идет ли по шосейке мама!" А они заливаются. А Мулинский со своей терраски ехидничает: "Шубейку набздынь в сарайке у заборки!" Материна мать ездиет из Сокольников. У ней в нашем огороде две грядки лучшие с капустой и маком. Сама вскапывает, а мы поливаем. Хотя мать ей сколько раз говорила: "Что же вы, мама, думаете Антонине с Леонидом легко воду таскать целое лето?" А бабка сразу шепчет: "Ты, Любовь, что? Мы тебе дом отписали? Отписали. Сами в Сокольники в другой переехали? Переехали. Теперь ты по дому ответственная, вот и поливай, а я исть должна!"
      Я - Леонид, и сейчас мать добрая, потому что она всегда строгая мать. А сейчас полаялась с ними и даже пятнами не пошла. От пятен этих ей совестно, и она говорит: "Не хочу перед ими пятнами идти!", а потом, когда орет с крылечка, то вспылит, пойдет красными пятнами и со стыда (а они думают со злости) в терраску убегает. Сейчас она добрая и хлебца отрезала, и песку на него насыпала, и Антонине тоже. Песок лежит острой белой горкой на черном, а мы едим. Я - на терраске. А Антонина ходит по двору, качается, и с их террасок видно чего ест. А они такое есть не станут, потому что любят пекти ватрушки с корицей. Чего едят они - ни в жисть не узнать, но я б ихнее не взял, а может, и взял бы, да они не предлагают, потому что знают, что я ихнее не возьму.
      Такой монолог мог бы произнести тринадцатилетний Леонид, но он монологов говорить не умеет, а разговаривать разговаривает, хотя в глаза не глядит и скорей огрызается, чем отвечает.
      Я - Леонид, и до битвы при Фермопилах мне еще лететь, пердеть и радоваться. Тот погиб, и всё, а я спартанец и не погиб, а они все равно как персы вротские, и получается, что я Леонид наоборот чем есть. Оттого я тут и живу на этой улице, и нету у меня хороших товарищей, потому что на кой мне кто нужен. Поговорить тоже нету с кем, показать, чего смастырил, как вышиваю или картины на олифе рисую, никого не спросясь и в кружок не записываясь. Взял сразу и вышил гладью весь наш план двора со всеми имеющимися незаконными жилыми нашими постройками.
      Леонида отчасти объясняет отсутствие отца. Для травяной улицы такое необычно и, хотя уже не постыдно, но очень странно. Отцы с мужьями есть у всех, кроме тех, у кого убиты на фронте или находятся ясно где, или - кто старые девы; то есть отцы либо существуют, либо, сгинув напрасной смертью, живут в разговорах и ночном горе.
      Возможно, какие-то из них в наших краях и огорчали жен, уходя из слободы будоражиться в город, но греховодничали они там где нас нет - за тридевять земель, куда еще ехать на тридцать девятом трамвае, так что на всей улице беспутным жаром собственного мужа обеспокоена была всего одна жительница, и я это свидетельствую, поскольку, будучи посажен на санки вместе с ее сынишкой, ежевечерне бывал отвозим по тихому пушистому снегу куда-то к далекому-далекому, единственному на всю Россию автомату телефону, который был возле Казанки, и жительница эта, поставив санки с обоими нами, укутанными и растопырившими руки, под белым светом фонаря, свисавшего с высокого столбового бревна, уходила в будку, где спрашивала у мужа, на работе ли он, и он непременно оказывался на работе, о чем, надо полагать, свидетельствовало на обратном пути тихое шуршание санок по зимним дорожкам меж пухлых сугробов, сверкавших, как и полагается, под конусами столбового фонарного света, покачивавшегося, точно сияющий висельник с жестяной шляпой фонаря на макушке.
      Вот вроде и все, известные мне, семейные неурядицы, требовавшие активной ревности, и уж если я только их, отравлявших жизнь людям тогда, когда меня еще можно было возить на санках с еще одним ребенком, и запомнил, то правильно предположить, что и ревности в те поры толком не существовало, если, конечно, не вспоминать, как один старый человек напрасно изводил свою старость ошеломительной и до слез трогательной муж-ской обидой.
      Но к тому времени я был уже очень взрослый, и если когда-нибудь хватит духу, то, разрыдавшись от беспомощной боли и запоздалого раскаяния, я попытаюсь про это написать.
      Так что отсутствие мужа воспринималось травяной улицей с ехидством и недоумением, хотя две-три безмужних с детьми имелись, но это были поселянки недавние, по виду и образу жизни женщины грядущей морали, которая проникала в слободу в облике опять же безмужних этих лазутчиц, ездивших на работу в какие-то непонятные учреждения, одевавшихся шик-модерн и обозначаемых в разговорах с помощью слова "эта".
      Леонидова родительница, ясное дело, была не из таких, а представляла некое промежуточное явление, соединяя в своем бытованье две исключительные ситуации - старинную, когда никудышный, мертво пивший муж бывал изгоняем из семьи (кстати, возможность эту формально дала ей новая мораль), и новейшую выращивание детей без отца, хотя таковой телесно жил, но внесемейной, вернее, непригодной для семьи жизнью.
      Его пропойство тоже было постыдно, ибо столь побродяжья гульба еще считалась тогда постыдной. Люди, конечно, пили и даже по пьяному делу буянили, но такое случалось не так уж часто, и орущего спьяну гуляку многими своими ушами сразу улавливала вся улица, зная, не глядя, где он упал или упадет, а где наладится кричать песню. Однако до рукоприкладства все же не доходило, если не считать памятных всем побоищ, числом соответствовавших четырем историческим битвам: при Калке, на Куликовом поле, на Чудском озере и у Бородина. Бились возле свалки Калка с Бровкиным, Куликовы метелили Гусей, Чудские и Озеровы на улице вообще не жили, а Бородин не дрался, но, напившись вина, крушил собственную голубятню, хотя с крыши не навернулся.
      Согласитесь же, что изгнание запойного супруга вы-глядело новостью, и это новое приживалось с трудом, и почиталось непозволительным исключением, хотя было уже, как сказано, сигналом из грядущего.
      В свою очередь высокомерное отношение улицы делало жизнь Леонидовой семьи еще ущербней, позорней и тошней, и они как могли возмещали свою неполноценность. Мать - истериками на крылечке. Леонид - угрюмостью и злопамятством. Антонина - враскачку околачиваясь.
      Вообще-то Антонина - персонаж, и стоило бы сочинить что-нибудь про ее худобу, про гусиную ее кожу, про ее, как и Леонидову, забитость и одинокость, меж тем как прочая уличная поросль, поиграв сперва в штандр или пристенок, обязательно располагалась посидеть на канаве или позагорать на задворках и начинала готовиться к будущему любострастию с невероятным нетерпением, обмениваясь сведениями и фантастическими, и практически полезными.
      Однако не будем забегать вперед.
      Я - Леонид, и я их ненавижу. И про что они трепются, ненавижу. У меня уже есть дубинка дубовая, и все, как покажу, не верят, что сам сделал, потому что у них инструмента нету, а у меня свой, и я его сам точу. И финяга есть с рукояточкой разноцветной, и нож - с роговой. Тоже сам. Никто не верит. А куда, врот, денутся? Поверят! Как я вышил, не показываю, не хочу. А еще нарисовал третьяковскую картину красками, которые у деда в сарае засохли, а я их в порошки стер. Целую неделю тер, когда огород поливали, а потом керосинцу туда, конопляного маслица тоже и с одной картинки срисовал на картонину парусный  к о р а б е л  ь. И море пустое кругом. Уж этого я им ни в жисть не покажу. Хоть они верят иногда, но по-архирейски как-то; врешь, падла, не ты рисовал. Врешь, гад, не ты вышил. Врешь, Лёка, не ты финку делал. И ручку тоже? Тоже. Из  п л а с т и г л а с а? Из пластигласа. И медный наконечник. Вот ножны шорничаю. Сам? Сам. Чем? Из кожи шилом. Дратвой? А то нет. А прахаря можешь? Вот, которые обутые. Сам? Сам. Ну врет, Святодух! Тебе до таких лететь, пердеть и радоваться.
      Я - Леонид, я не Святодух и не Мордан, как меня прозвали, когда то так, то так дразнят. И я не Лёка, как они меня когда будь другом зовут. Я Леонид. Мать говорит, чего тебя вся улица Лёкой зовет? Ты, Антонина, тоже Леонида Лёкой звать станешь? Чего ты где сикаешь? Чего в капусту баушкину уселась? Ступай за сарайку сейчас же!
      Снега обступали не только мой саночный путь, но и заваливали двор, имея расчищенной с помощью долбленой деревянной лопаты только белую тропинку к задворочному отхожему месту. Они оставались надолго белыми и нетронутыми, потому что даже в валенках было не пройти - столько набивалось в растрепанные верха снегу. Да и Лёкина мать зимой тоже не пускала ходить по своей земле, а задний двор до самой лебеды занимали грядки ее и грядки ее преклонной матери из Сокольников.
      Леонид с Антониной валенки берегли и зимой сидели в жилье. Стоило бы рассказать и об их жилье, но сейчас жаль время. А жили они чисто, с крашеными мытыми полами, по которым были постланы ниточные вдовьи дорожки.
      Если забежать во времени вперед, можно вспомнить, как повзрослевший Леонид со своего крылечка, обращенного на снеговой двор, замыкаемый в отдалении серой стеной сараев двора соседнего, закидывает спиннинг. Он уже обладатель не ведомых еще никому спиннингов, полуизготовленных им самим, постигнувшим устройство катушек, на которые наматывается пока что шелковый шнурок. Полиэтиленовых лесок в истории нашей страны еще не завелось, а что происходит не у нас, если там вообще что-то происходит, - совершеннейшая тайна.
      Итак, Леонид тренируется кидать невиданную снасть. Грузило, свистя, улетает к сарайному фону, и весь снег исчерчен ровными бороздками от шнурка, волочимого обратно при сматывании на катушку. Полоски были бы вовсе четкие, не тащись на шнурке блесна, отчетливость черчения на пухлом снегу нарушающая; правда, если она волочится на ребре - чертится все-таки хорошо. Полосок, как сказано, много, и они веером радиусов расходятся от точки забрасывания - стоящего на крылечке Леонида.
      С крыльца не видать, но белый у темной сарайной стены снег в алых пятнах крови. Так была бы испятнана, скажем, волосяная шерсть на белой козе, если козу пырнуть ножом. О крови на снегу Леонид знает, потому что, побуждаемый злорадством, сам же пролил ее, ибо по кромочке двора ходят кошки. Они вечно ходят по кромочке или кошачьей побежкой, если снег осел и есть кошачья тропинка, или осторожно окуная в снег лапки и нюхая дорогу, когда он свежий. Леонид это знает и, пробуя хитроумную снасть, особо доволен, когда видит кошку.
      А поскольку закидывает он спиннинг в любую точку, обучась этому, как и всему, досконально и на уровне рекорда, то целится угодить блесной ближе к кошке, потихоньку затем начиная сматывать. Кошка, замерев от шлепка, приседает, а потом, сперва метнув глаза в сторону утопшей в снежном пуху убегающей блесны, упруго - если есть возможность - прыгнет, а если - нет, метнется. И крючки блесны раздерут ей подушечки лап, и она тотчас же сядет вылизываться. А Леонид повторит все это еще раза два, пока кошка, совсем окровенив себе лапки, не уйдет, сбивчиво прихрамывая, куда шла.
      Вот почему на снегу, невидная с крылечка, обязательно должна быть кровь. Спорим, есть. Могу показать, если по сугробам идти не испугаетесь.
      Это, пожалуй, единственное известное мне нарушение белой тишины на заднем дворе. Забыл, правда, что снег там засыпан шелухой лебедовых семян, потому что на сухих ее верхушках слабо покачиваются в тусклые дни коноплянки и чечетки, тихо вылущивая корм и соря непригодными в еду чешуйками.
      Я - Леонид. И я их ненавижу. И перестрелять могу, хотя из духового оружия человек поражается, если только сблизи в глаз засодишь. А духовик у меня есть. И в глаз я попаду спокойно. Даже воробью, если близко задумается. Воробей вред наносит, а скворец пользу. Но скворца тоже надо пристрелить. С него нащипал черных перьев, а что осталось - сварил и съел. Бабка говорила, что на Сухаревке скворцов и дроздов целыми низками для пищи на ниточках продавали.
      Духовое ружье у него есть. Леонид сам изготовил новый приклад вместо разбитого. Форму ложа он постиг, как прежде постиг форму топорища - почти инстинктивно, правда, соразмеряясь с остатками прежнего, орудуя рашпилем и сопя. Приклад получился сияющий как бы толстыми слоями лака, хотя и не лакированный, - лака было не достать, - а шлифованный со втертым конопляным маслом и уже только потом вощеный и надраенный войлоком.
      Пулек для ружья в природе, вернее сказать, в заводе у природы тогда не было, и он стал их производить сам, сперва выколачивая в тонкий листик свинец, каковой был субстанцией доступной, ибо всегда необходимой для расшибалочных биток, так что при стабильном спросе пути появления свинца, равно как и многих других диковинных веществ, были известны и налажены. Переведя пачкающийся тяжкий комок в листовое состояние, Леонид подсовывал свинцовый пласт в дырокол и выдавливал кружочки. Не помню, пришлось ли для этого рассверливать дырокольную дырку и понадобилось ли менять давильный столбик, но помню, что дырокольная стадия существовала, хотя затрудняюсь сказать, где он эту канцелярскую штуковину добыл и как додумался использовать ее таким образом? Или скажем так: откуда он знал о дыроколе? Каким образом совместил жажду пулек с дырокольной догадкой?
      Отштамповав сколько хотел свинцовых кружочков (остаток после выдавливания переплавлялся и снова шел на выделку сырьевого листа), он укладывал каждый на толстую стальную плитку над высверленным диаметра будущей пульки отверстием и соответственно закругленным гвоздем проколачивал. Пулька получалась от настоящей неотличимая.
      Можно было стрелять и солью. Например, в огородные помидоры. Не в его. В наши. За это он давал стрельнуть. Если пульки кончались, а помидоры еще только цвели, то в ружье совалось что попало. Можно было, скажем, пустить в надломленный ствол тонкую зеленоватую гусеницу и почти в упор садануть в заборную доску. С доски отлетали поверхностные занозы, и начинала белеться древесина. Можно было зарядить отковырнутым ластиком, и Леонид долго подбивал соседа-сверстника подставить ладонь под мягкий ластичный заряд.
      Я - Леонид. Я засунул в ружье ластик и говорю: давай подставляй ладонь-то. Он сперва согласился, а потом затрухал. Я говорю: не бздюмо, а он отказывается! Я говорю, гляди, говорю, ничего не будет и - ты-дын! - в свою. И была кровь. А ластик до сих пор в ладони, все равно как желвак. А он, врот, убежал. А я - Леонид. И я их всех ненавижу. Моя сестра Антонина маятник. Она позорит. И мать позорит. А в провод я попаду спокойно.
      В провод он, прицелясь в небеса, попадал спокойно, и тот, ударенный пулькой, начинал звенеть. И если это был провод электрический, то электрический ток, считавшийся по представлениям того времени упорядоченным движением электронов от отрицательного полюса к положительному, на попадание внимания не обращал, мечась на своей абсолютной скорости взад-вперед, ибо уже считался током переменным. Но если целью бывал радиопровод, то пиратский "говорит радиоузел Октябрьской и Московско-Рязанской железной дороги", имевший обыкновение вторгаться на самом интересном месте в любую самую интересную передачу, явно пугался, и гундосый голос ихнего диктора начинал от пулевого попадания, словно гавайская гитара, постанывать "на стань-ци-инь Ховринь-онь-онь-онь сортировочна-янь-янь-янь...".
      Итак, Лёка, самый из всех ничтожный, обладал поразительными способностями и поразительным характером (причем трудно сказать, что из чего вытекало - способности ли из характера или характер из способностей). Он вел свой угрюмый образ жизни, отыгрываясь на вещах и предметах. За что бы Леонид ни брался, все получалось, и он умел изготовить любую вещь. Не потому, что у него не было игрушек, хотя их у него и не было (правда, игрушек не было, в общем-то, у всех), просто, лишенный возможности побеждать обстоятельства, он побеждал предметы. Для чего сперва постигал их суть.
      И в этом Леонид бывал гениален. Можно сказать так: он ничего не скреплял веревочками, не вколачивал слабых гвоздей в штукатурку и не прибегал ни к каким другим напрасным действиям. Поняв нужную вещь, Леонид, не отступаясь, брался или за правильную ее починку, или за изготовление. Поскольку нужное сырье и детали купить было негде и не на что, он тотчас сталкивался с нехваткой всего необходимого, что незамедлительно возмещал техническим решением, и в результате производил не самоделку, а правильно сработанную вещь. И пусть на ней лежала печать слободской красоты и заштатного тщания, оно-то как раз и поражало. Им он отличался от обычных любознательных подростков. Благословенное терпение, невозможное у тех, угрюмое честолюбие, злоба и одиночество подвигали его шлифовать до блеска, растирать окаменелые краски, вышивать монастырской гладью, жать из семечек в ложку подсолнечное масло, дабы затем в укромном углу съесть его с какой-нибудь коркой. Питался он и рыбой, когда уловлял ее в пруду, варил, как было сказано, скворцов, но сперва давши им вывести скворчат, причем поступал так не из сострадания, а озабоченный, чтоб на следующий год скворечник не пустовал и как положено заполнился воронеными съедобными свистунами.
      Я - Леонид, и у меня томление. Правда, как такое называется, я не знаю и не хожу с зассыхами из дома девятнадцать в лебеду. С меня Антонины хватает. Если матери нету, я сам ей говорю: "Чего сикаешь в капусту? Ступай за сарайку, да трусы-то погоди вздевать, сперва обсохни, Антонина!" И я всех ненавижу. Но чего мне с собой-то делать? А ничего! Сделать, и всё! Тогда сам себе хозяин. И в лебеду ходить не надо, и на канаву. Смотри на свое сколько хочешь, когда мать уйдет. А они наигрались, оглоеды, хлеба с русским маслом поели и на канаву пошли, нахлебники России нашей. Всех вижу, всех знаю. И Буяна-шкета, и Ахмета Кусметдинова, и Мулю-Мулинского. На канаву, суки, пошли...
      Канава. Была канава. Улица была благоустроена. Заросшая травой, канава шла вдоль травяной нашей улицы по обе ее стороны. Сидя на прохладной обочине в непрохожем каком-нибудь месте, приятно было поразговаривать, и, с чего бы разговор ни повелся, он быстренько переходил на разные гадости. В безмятежной этой уличной компании, разношерстной и разновозрастной, будущие мужчины в конце концов приступали к демонстрации своей оснастки, к коллективному мочеиспусканию - кто дальше, к фантастическим россказням, многократно превосходящим то, что каждому из них, даже самому в будущем сластолюбцу, предстояло узнать. И это было чистой поэзией, ибо только поэзия недостижима и неосуществима в жизни практической. Это была поэзия, творимая в присутствии единственной зрительницы - козы, которую надоедало дразнить, понуждать бодаться, пугать, чтоб шарахалась на веревке, в конце шараханья подворачивавшей ей ногу, насморочно блеяла и устремляла свой древний взор на ареопаг мужей, каковые, расстегнув болтающиеся пуговицы, оценивали, что имели.
      А вот скважинки противоположного совершенно скрытного пола всего удобней было разглядывать в высокой лебеде на необитаемых перифериях дворов, где надлежало ошалело столпиться и уставиться под животы пожелавших задрать платья бесстыдниц. Одна всегда требовала ответного показа, и приходилось выдергивать на мельтешащий в лебеде свет почему-то одеревеневшую и оттого трудно извлекаемую через бок или верх трусов мальчишечью свою плоть.
      Была канава! Кем-то вырытое аршинное русло для содержания в сухости уличного травяного покрытия, при том, что воды моей улицы впадали не куда-нибудь, а в Каспийское море!
      Захлебнувшийся, к примеру, ливнем навозный жук, сложив лапки, отчаливал на спине и, пройдя какое-то количество дальнейших канав, соскальзывал в речку Копытовку; по ней, прыгая на ручейных перекатах, попадал в Яузу, оттуда - в Москву-реку; по Москве-реке, уже отпетый всеми не пожелавшими съесть его мокрый трупик птицами, достигал Оки, с водами которой торжественно вплывал в Волгу, а по той - в сопровождении ревущих от горя, еще существовавших тогда белуг - по неперегороженной пока что великой влаге притекал к Хвалынскому, сиречь Каспийскому морю, а правильней сказать, почти уже к скарабеям, чтобы с откоса какого-то арыка в него тыкали соломинкой тамошние мальчишки, только что разглядывавшие друг у друга на кромке упомянутого арыка рвущиеся в бой требовательные столбики.
      Я - Леонид. А они в лебеде с прописанными в доме девятнадцать...
      Побывать в лебеде, однако, удавалось нечасто: врожденная скаредность и невозмутимость противоположного пола дозированно снисходила до ошеломительных откровений в душной летней заросли, демоны же возмужания слетались на канаву считай каждый день. И на глазах у окаменевшей, внимательной всем лицом от возможности присутствовать на древнейшей из мистерий, козы, оглядевшиеся по сторонам юные паскудники нетерпеливо разыгрывали, используя все свои мерзкие познания, сокровенный акт любви и жизни.
      Кто-нибудь двое сближались, подбираясь друг к другу почему-то на коленях, и неоднократно стукались животами, причем теплые их жезлы, хотя взбудораженные и из кожи вон лезшие, соударялись мягко и неслышно. Остальные, сбивчиво сквернословя, подсказывали, что и как делать. Затем баснословное это соитие завершалось, потому что уставали ползать колени, и начиналось непосредственно деторождение. Один из мерзавцев, по-прежнему оставаясь на коленях и напрягши к летнему солнцу все свое торчание, расставлял пошире ноги, а между них стриженой головой вперед начинал проползать какой-нибудь недоросток, стирая лицом траву, ибо пространство меж расставленных ног было необширно, а значит, случались тяжелейшие осложнения родов: то проползавший приподымал своею какой-никакой, а шириной, на коленях стоящего; то, задохнувшись травою и забившей ноздри землей, вскидывал голову для безотлагательного первого вдоха и больно ударял мягким родничком макушки в и без того воспаленную плоть породителя-породительницы, за что получал страшный удар кулаком по своей младенческой головке; то за эту самую головку начинали его вытягивать, а рожавший тяжко  с а д и л с я  ему на шею, и это был чистейший  с а д и з м; то просто принималась блеять коза или кто-то появлялся в уличном конце и все вмиг прекращалось... Всегда, врот, могли случиться разные случаи...
      И только одно было почище канавных событий - явление гермафродита Юлия Ленского.
      Я - Леонид. Я их, сказал, ненавижу. А Мулинский мне: "Как живет гермафродит? Сам втыкнул и сам родит! Понял, Святодух? Чиринь-чиринь и тама!" Но как же это?
      По легенде, Юлий Ленский был сперва девочкой, однако лет с девяти его стали одевать мальчиком, и он никогда ни при ком не ходил в отхожее место. В баню тоже. С возрастом Юлий при походке все сильней откидывался назад, якобы чтоб не выпирали буфера, хотя был он вообще-то плоскогрудый или, вернее сказать, круглогрудый. Имя у него оказалось удобное, годное употребляться так и так - Юля Ленская, Юля Ленский (в детстве я почему-то терпеть не мог обоюдных имен типа Валя, Женя и т. п.), а фамилия - из оперы. В конце концов вырос он в молодого человека, ходившего отклонясь назад, хотя не брился, имел гладкую кожу, тонкие черты и высокий голос. Одевался же молодцевато. И почему-то в морскую форму, но не в настоящую, а в пригородную - китель, завидная для всех капитанская фуражка, клеши с откидным передом.
      Напряженный, хотя независимый, имея на лице беззаботную улыбку, он широко шагал на прямых ногах, наигрывая на гитаре (а тогда никто этого не умел), и был влюблен в некую девушку, и сиживал с нею, знавшей, конечно, про его загадку, в потемках палисадника, откуда звякала и замолкала упомянутая гитара. Он весь был тайна и существовал под секретом. Его не дразнили, нагло себя с ним не вели, однако регулярно злоумышлялись экспедиции, дабы застать Юлия за естественными надобностями. Увы, бдительное двудомное было настороже, и никогда ничего ни у кого не вышло. Так что разговоры о нем, совладельце самого желанного - кто-то видел, кто-то говорил, - были вовсе фантастическими, а наканавные дискуссии на этот счет столь отвратительны, что обычная непристойная трепотня казалась белее белесой, как дворняга, козы.
      Я - Леонид, я не хожу на канаву и в полынную лебеду. Я гляжу за Антониной и говорю ей утираться. И сам утираюсь, чтобы мать не вопила. И не нужна мне ихняя канава, и лебеда с зассыхами из девятнадцатого дома; я же видел в бинокль, как они трусы свои, как у Антонины, сдерли и растопырились, как у Антонины. Уж я себе получше смастырю. И не надо в лебеде колючки цеплять. К зеркалу подошел, когда мать за шелком обмоточным или за прутяными каркасами проволочными уедет, и зырь на себя. А потом сам с собой роди. Сперва, говорят, кровянка будет...
      Вот что вздумал Леонид - переделать себя в девоню, лишь бы не иметь дела с теми, кого ненавидел из-за собственного сиротства, от скудости жизни, от озлобленной стиснутости сердца и еще оттого, что умел проникать в тайны сущего, дабы сущее вручную пересотворить.
      Увы, несмотря на свою зрелую угрюмость, был он все-таки ребенок, так что посягательство на созданное Господом выглядело трогательным и глупым дерзновением.
      Я - Леонид. Я держал кроликов, и я их ненавижу. Я держал морских свинок и птиц ловлю. Я видел, как они влазят друг на дружку, и глядел, что куда у них получается. Я сто раз дожидался сзаду у наших кур с петухом. Но кролики и свинки морские, и жуки верхом, и капустницы друг в дружке - они вдвоем. А я один, кто мне нужен-то? Вот моя финка. Вот ружье. Вот мой новый духовой пистолет, но бьет он сблизи. Но как же устроено у Юлия-то? Хоть бы схему поглядеть - тогда из своего или из Антонининого туловища можно сделать. Ей хлеба с сахарком или скворца вареного дать, она и ноль внимания не обратит. Вчера на ножике сидемши заснула. Он даже запотел от духоты. Вон опять на канаву пошли, Славку Ковыльчука родить будут. Кровянка все ж таки, говорят, потекет...
      Всякое честолюбие и упорство уместны в мире рукотворном, но Святодух замахнулся на шедевр Творца, на самоё природу, и сразу, понятно, озадачился. Замысел оказался неприступен.
      Леонид и себя изучал, и Антонине ноги раскладывал, и что-то размерял, и будущие детали пририсовывал, и запасал какие-то шелковые парашютные нитки, и отполировал кривую иголку. Вязкая смекалка слободского реме-сленника работала вовсю, но на уровне захолустных догадок; проблема понималась как пришивание кожаной за-платы к войлочному валенку, хотя опаска остерегала перед множеством неожиданностей, а также технологиче-ских и сырьевых тупиков. Колебаний, однако, он не испытывал, полагая лишь, что, главное, разузнать, как оно бывает в натуре.
      Он устроил на чердаке наблюдательный пункт, повесил там старые ходики и, не отрываясь от бинокля, отхронометрировал суточную активность уличного уникума. Но это ничего не дало, тем более что жилье двуснастки находилось от Леонидова чердака за пятью дворами да еще по другую сторону улицы. Прямая же слежка была невозможна.
      Леонид отважился даже на немыслимые для себя действия. Однажды, специально попавшись шагавшему откинутым назад Юлию, он протянул тому редчайшую гитарную струну, самую тонкую, которая, если лопнет, другой не достать.
      - Где надыбал? - с бабьим любопытством спросил Юлий Ленский из-под морского околыша.
      - Сделал.
      - Забожись по-ростовски нараспев!
      Леонид забожился.
      - Молоток! - похвалил угрюмца звонкий мичман-ский голос. - А толстую можешь?
      - Запростульки...
      Увы, дальше этого Леонидова общительность распространиться была не в состоянии, а значит, путей войти в доверие с целью быть допущенным к тайне не существовало.
      - Мастырь давай струны, Лёка! - вот и всё, что слышал Леонид, встречая морского Юлия.
      То, что у прочих было неотвязной возрастной морокой, у Леонида усложнилось тупой идеей, и он, задумавший упастись от одного проклятия, угодил в  т а к о е, что и сочинять про это бесполезно.
      Скажем - ему и тут было хуже всех.
      Но в конце концов он, как всегда, выбрал путь самый основательный. Прекратив бесполезное чердачное соглядатайство, наладился ходить в ветеринарку - как называли существовавшую в тех краях ветеринарную лечеб-ницу.
      Она была похожа на усадьбу, и в ней зажились неспешное старинное время, земская обстоятельность, а также намерение просветить березовую и лопуховую империю. Осуществлялось все какими-то уместными и правильными путями, отъединившими полезнейшее это учреждение от окружающего разгильдяйства, обусловившими его мягкой строгостью, опрятным гигиенизмом и преобразившими безмятежность явления в безмятежность высшую и благолепную. Вот-вот! Именно благолепие чистого подметенного хозяйства, куда стоило прийти, отсидеться, набраться от молчаливого доктора в проволочных очках уверенности в здоровье своей животины, вдохнуть в коридорчике карболки, поглядеть на полезных насекомых, летающих по травяному двору, сконфуженно прибрать котяхи своей гнедой лошаденки, которая, скребя копытом цементную площадку, ожидает, когда придут глядеть на ее заусенцы, и раздувает овес в торбе, и вздыхает в холодке.
      Вот. Теперь ясно, как ее описать, ветеринарную лечебницу. Сначала холодок под навесом и тихая тишина. Потом двор, много больший привычных глазу обычных здешних. И во дворе этом нет по-дурацки устроенного дохлого огорода, и вообще нет огорода, а есть тихомолчная роща высоких берез. Мух тоже не видать, а может, они прикидываются для общей картины пчелами или бабочками. Не в пример барачным или деревянным строениям слева в глубине двора стоит кирпичный дом и кирпичный же флигель, выбеленные по кирпичу в палевый цвет. Забор невысокий, сквозной. Справа, как въедешь, открытые стойла с коновязями и скамейки для людей. И никогда не прекращается на этом дворе тихое лето. Сколько лет уже туда езжу - всегда лето, и всегда ржет больная лошадь, а мужик ее не материт, но, подбирая навоз, тихо увещевает: постыдилась бы, мол. Срам перед людями. И тихое лето никогда не кончается.
      А лечат здесь - кто лошадь, кто козу. Иногда кошку притащат. Собак почти никогда. Они же дворовые и залижутся. Приводят корову к быку и коня холостить.
      Сутулый доктор к бессловесным тварям подходит с душой. Сила в нем есть, есть сила в фельдшерах и санитарах. Лошадиный прок понимают, быка содержат хорошего, корму ему не жалеют, выводят без спеха. А он - здоровенный, корова под ним прямо шатается.
      Вступив в ворота, всякое животное серьезнеет и становится степенней, а корова тихо и низко мычит, покуда стеклянные бычиные слюни свисают на нее с бычиной губы, а бык аж высунул конический язык, и двое санитаров, откинувшись на стороны, держат цепь, пропущенную сквозь кольцо в ноздрях бынькиной морды.
      Леонид приходит и глядит. Врач и санитары его знают. Даже просят иногда подсобить. Сперва он побывал тут с кроликом, пораненным кошкой, и застрял. А потом повадился, и к нему привыкли. Да и помогал он толково.
      Посиживает он, скажем, с мужиками-возницами, а доктор лошадь осматривает.
      - Нету, - говорит возница, - холостил я своего мерина в деревне одними лещедками!
      Доктору это слушать противно, и он, разглядывая копыто, недовольно покуривает.
      - А почему же ты, лещедка, гнедому копыта не чистишь? Гляди, Леонид!
      - Не чищу? А скобелем? А кто на Троицу чистил? - распаляется сразу же возница, но ради разговора стихает. - Все ж таки лучше нету, когда то ли кобылку, то ли жеребчика матка ожеребит. И легчить не надо, и жеребца не захотит, и в оглоблях ходить спокойная. Двуснастка же. Чуть такую однажды не купил.
      - Оно и врешь, - задумчиво говорит доктор. - Копыта чисть вот так, ясно? Мазь тебе фельдшер продаст. А насчет конского гермафродитизма, то вот сколько работаю, видал только на картинке, когда в академии учился. Можете тоже поглядеть на стенде просветработы.
      И врач уходит.
      Совхозный возница почему-то с ненавистью глядит ему вслед и говорит:
      - Лепила мученый! Корму на трех свиней не разделит, а тоже! Копыта ему чисти, вобла с ухом! У нас в Тверской, если желаете знать, корелов целые села. Так ихние колдуны жеребцов в кобыл заговаривали, чтобы кавалерия не отбирала, или кутак-пуньку заделать могли. Вот тебе и академия!
      - Ладно врать!
      - Ладно врать? А ты левый рог от белой козы возьми рашпилем да проглони с маслицем. Сразу между ног дырка начнет получаться. Кто на войну не хотел, или хлысты тоже, они же только так и блатовали. А корелы еще...
      - И у бабы вырастет?
      - И у ней! Только тут столки правый, и с черного козла. Еще вот две солдатки у корелов жили - так они, вобла с ухом, мужчинов почему-то знать не желали. А мы глядим - бож-ж-е мой! - у козла совхозного вонючего рог спиленный, а Варя-солдатка на забор стоя отливает. Баба, она за ради своего что хошь сжевает...
      - Довольно тебе, дядя, разоряться, тут вот ученик школьного возраста, а ты про муде бабьи митингуешь...
      - Я? Я разве муде-слово сказал? Кутак - говорил...
      - Лещедка! - зовет с крыльца врач. - Берешь ты мазь или нет?
      - Иду-иду, товарищ золотой... - и ненавидяще уходит.
      Белые бабочки, палевые, как корпус лечебницы, летают меж берез, будто это березовые листья отчего-то посивели и теперь до осени облетают.
      Я - Леонид, и лекаря ненавижу, потому что не такой как он. И возчиков. Потому что не такой как они. Врач - ехидина. Что знает, не говорит. Ставит из себя, как Мулинский. А дядьки - как я; про что он знает - не знают ничего. Нитки я уже шесть раз прокипячивал. Ножики - как в лечебнице сделал. А они уже пять раз с этими из дома девятнадцать в лебеду ходили. И Антонину с собой брали. Если б не Антонина, я б стекол наколотил да колючей  п р о в л о к и  накидал. Напорются - кровянка будет.
      Леонид россказни возчика, конечно, запомнил, хотя отнесся к ним без доверия, зная, что ничего так просто не дается и что любому достижению предшествует неотступный труд. Но, подавленный неизбежностью долгих усилий, Леонид вивисекционные проекты все-таки отложил и приступил к опробованию дурацкого корельского способа.
      После изготовления рукоятки к ножику у него оставался обломок безродного какого-то рога. Коровий ли это рог, козлиный или козий, от черного или белого животного - было, конечно, не понять. Тем не менее, истолкши его и смешав с конопляным маслом, Леонид поел сам и дал Антонине. А через пару дней оказалось, что возчик не врал. При тщательном осмотре Антонининого устройства Леонид отметил некоторые изменения, да и у себя обнаруживал как бы прибыток. По всему выходило, что рог, от которого обломок, был козлиный, причем от козла черного, причем правый, а значит, для Леонидовой надобности непригодный.
      Там, где имелся единственный на улице кованый забор, паслась коза, о которой мы уже говорили. Колышек торчал по уличной середке, а длина веревки была такая, чтобы козе не достичь пешеходных троп, идущих по обе уличные стороны. Канав, по бокам улицы пролегавших, козе тоже было не достичь. Так что паслась она на длину веревки, оставляя в траве грудки орешков, и временами полеживала, стеклянно при этом куда-то глядя и непрерывно жуя. Вымя у ней было, хотя и как надутая медицинская перчатка, но интимное, розовое и с большими коричневыми пятнами. Иногда коза коротко блеяла, иногда одурело по целым дням орала. Последнее означало, что ее хозяйки нету дома. Обычно же Юливанна на козий зов откликалась и выносила воду или морковку.
      Коза, как и положено козе, бодалась, то есть, если выставить ладонь, упиралась в нее лбом и, подавшись вперед, долго так стояла, колченогая, бокастая, с белой прилизанной собачьей шерстью, с явно отодранным от шкуры, но все же недоотодранным хвостом. В общем - коза всех времен и народов с мужеским лицом и стариковской бородой, попавшая на нашу улицу из таких древних времен и так давно привязанная к колышку, что всем надоела и никого не интересовала. Разве что, проходя мимо, резко шагнешь в ее сторону, а она рванется от тебя, шарахнется (но веревка ее одернет, подсекши в конце рывка одну из передних ног) и сразу кидается бодаться. Но ты-то уже за канавой! И веревка опять заворачивает ее дурной разгон, и опять подворачивает ей - но уже другую, переднюю ножку. А ты снова - шарах! - в ее сторону. А она снова от тебя, а потом, склонив рога, на тебя. И если проделать все как надо, то, с каждым разом укорачивая веревку, коза спутает себе в конце концов все четыре ноги и неподвижно встанет или повалится, но истошно примется блеять, а ты уходишь куда шел, и выходит в очках Юливанна распутывать козьи ножки, а тут как раз, дымя козьей ножкой, идет Порфирий Петрович Государев и говорит: "Разводила бы ты, соседка, как вот я, живую белую мышь для одного институту, и коза - ну ее в жердь, и жалованье дают, и крупа тебе остается!"
      Днем коза паслась на обычном месте и всем была видна. И хозяйке тоже из окошка видна. А к вечеру ее уводили в маленькую сарайку, и туда уже не пробраться никак, потому что сарайка прямо возле крыльца внутри двора, где все время толкутся прописанные в доме двадцать.
      Выходит, пилить рог следовало прямо на улице, а козу для этого к своему прохаживанию приучить, потому что на улице Леонид появлялся только за водой для огорода, то есть ходил в другую от козы сторону - в короткий уличный конец, завершавшийся колонкой. Когда же приходилось куда-то уходить вообще, он пользовался тем же коротким концом, хотя правильней было пройти всею улицей в дальний конец, к свалке. Но он в этих случаях, чтобы меньше встречаться с людьми, все-таки давал кругаля и направлялся опять же колоночной стезей.
      "Святодух по улице гуляет!" - отметили все, увидев его в окошки, но ни дразнить, ни приставать не стали, ибо за нелюдимостью его правильно угадывали злобу и ярость. С психами связываться не стоит. Псих - это бешеная вспышка энергии, не контролируемая ни законами правильного рукоприкладства, ни иерархическими отношениями здешних мест.
      - Эй, Святодух! - крикнули москвинские ребята, трое братьев-голубятников. - Приходи куриц со второго этажа пускать! Летают, врот, как пара яропонятых! Тащи давай своих. С вашей крыши низко, а у нас вон дом двух-этажный, и надстройка теплая, и чердак еще...
      Это называется повезло. Непривычное всем Леонидово шлянье по улице получалось оправданным, а заодно он приобщался к  з в а н ы м  и  и з б р а н н ы м, то есть, уважая Леонидову связь с миром собственности, его звали пускать куриц, ибо у них, как и у Москвиных, были куры с петухом, и уже не раз Леонид бил из рогатки или духового ружья по настырному москвинскому петуху, насиловавшему его куриц и терроризировавшему ихнего петуха - белого, с плохим вялым гребнем, лишенного возможности ошеломить противника яркостью пера, так что оранжевого цвета москвинский топтал Леонидовых квочек как хотел, а от пульки или камешка только шатался, но потом кукарекал. И Леонид его ненавидел.
      Пускание кур было совершено как полагается. Леонид приволок в плетеной корзинке трех. Москвинские ребята участвовали двумя и петухом. Москвинские куры на лету кудахтали и, видя невдалеке родной курятник, беспорядочно снижались, торопясь от волнения нести яйца. Леонидовы шли звеном и, правильно разложив крыла, планировали, тоскливо глядя с птичьего полета на отдаленного своего супруга, который то бегал вдоль заборки, то расшвыривал ногою сор, представляясь, что нашел жемчужное зерно. Однако роскошнее всех получался москвинский петух. Зримый в воздухе, как греческий огонь, клекоча, как двуглавый орел, он протягивал свою шею в богатой горжетке, вожделея на лету к приземляющимся и готовым дать деру под свой забор женам белого слабака, и огнепламенный кочет, простирая вперед лапы, дабы закогтить спину ближайшей квочки, шел, как птица, ибо и был птицей, ведь это же только про курицу сказано - курица не птица, о петухах никто такого не говорил! Но в похотливом своем ослеплении он не предполагал, что Лёкин петух, как и сам Леонид - псих, и охваченный истерикой униженного существа может в ярости забыться. А тот в ярости забылся и, стартовав с земли, - не с крыши! - взмыл навстречу небесному огню. Вместо куриной бабьей спинки огненный стервятник вдарился в жесткую тушку белого, страшно закричал и, обнявшись с противником, рухнул наземь. И оба, оглушенные небывалым соударением, дернули в разные стороны к своим курятникам, а в воздухе закипело облачко белых и рыжих перьев.
      Все были довольны, кроме Леонида. Своего петуха, сорвавшего триумф москвинскому, он возненавидел. В Леонидовы планы входило заработать унижение, стушеваться, еще раз обозначить собственную незначительность, приучить не обращать на себя внимания.
      Я - Леонид. И я их всех ненавижу. И петухов ненавижу, и кур. Мне теперь маленькую ножовочку надо. И маслом конопляным ее намаслить, чтоб не застревала. Вот я ее и точу, а разводить буду разводкой. Завтра прямо днем пойду с пилкой на канаву и тоже Славку Ковыльчука рожать начну, а потом скажу: "Спорим, козий рог спилю, пока до пятьдесят досчитаете?" И я их, оглоедов, ненавижу.
      Однако на канаву идти не пришлось. Случилось так, что улица совсем обезлюдела, ибо все почему-то ждали снижения цен, хотя таковое происходило только по первым апреля. Но слух шел упорный. А еще предполагали, что опять будут менять деньги. Вот люди и ждали у репродукторов, когда державный голос короля дикторов оповестит: "Сельдь безголовая - в среднем на семь с половиной процентов. Жмых подсолнечный - на десять процентов..." и т. п.
      Так что, выглянув за калитку, Леонид планы изменил. Улица была совершенно пуста, следовало ловить момент и торопиться. Однако на всякий случай он решил подползти.
      Я - Леонид. Я взял ножовочку и пошел вдоль забора. Потом пополз. Напоролся на кусок  п р о в л о к и  колючей. Пошла кровянка. И козьи говяшки рукой раздавил... Ножовочка-то в фанерки заложена, и не разберешь, что пилка. Встал я и козе морковку вроде даю. А она сперва - шарах! - а потом как боданет! Я ей руку выставил, а она в нее - лбом и жмет. А я правой, в которой пилка, чиринь!.. Сразу вошла пилочка...
      Пильнуть он успел только раз, потому что коза удивленно и горестно крикнула. На непривычный голос тотчас распахнулось окошко, и оцепеневший от опаски и подползания Леонид услыхал Юливанну:
      - Отойди от козе, черт такой!
      Леонид выдернул из полорогого распила ножовку, и так как та была уложена меж двух узких фанерок, могло показаться, будто он всего лишь постучал фанеркой по рогу. При этом он скинул руку с козьего лба, отчего коза нырнула вперед, а Леонид пошел себе как ни в чем не бывало дальше к раскинувшейся в уличном тупике свалке.
      Улица же сидела по домам и, опасаясь вторжения "говорит радиоузел Октябрьской и Московско-Рязанской железной дороги", ожидала от радиотрансляционной сети дармовых продуктов.
      Он дошел до свалки, выковырял из гнойной земли какую-то окаменелую гайку и быстро убил ею скакавшего поблизости воробья, которого ненавидел. Затем двинулся назад, не хоронясь и не прячась, - намереваясь для отвода глаз как ни в чем не бывало постучать фанеркой по козьему рогу и ожидая в крайнем случае опять услышать окрик из окошка. Это его не пугало. Остерегающие, окликающие и прочие голоса из окошек были делом обычным, и на них никто внимания не обращал.
      На подступах к козе он увидел идущего навстречу Юлия Ленского. Сойтись им предстояло как раз возле нее. Леонид сразу раздумал стучать по рогу, ибо весь сосредоточился на встречном, чьей тайной и преимуществом перед людьми хотел овладеть.
      - Здорово, Лёка! - задорным и беспечным как всегда голосом приветствовал его наклонный назад Юлий, на смуглых скулах коего сидел темный румянец, а обое-полое лицо было общительно и пылко. - Мандолины делать еще не наблатыкался?..
      Леонид, исподлобья на него глядевший, вдруг отметил на лице собеседника неописуемое ликованье, словно Ленский лицезрел смерть Пушкина, по прихоти сюжета пристреленного с помощью Онегина; и сей же минут Леонид ощутил страшный, никогда еще не испытанный им удар сзади, от которого пролетел на два метра вперед и грянулся рылом в канаву.
      И вся улица захохотала, потому что как раз отлипла от репродукторов, где пока что объявили сороковую по счету симфонию Моцарта или другую какую-то муру.
      - Святодуха Машка звезданула! - крикнули на голубятню Бровкиных со своей голубятни москвинские.
      - Сказано было, отойди! - назидательно ухмыляясь, изрекла из своего окошка Юливанна.
      - Леш-ке до-ста-лося! Леш-ке до-ста-лося! - сразу заладила Антонина, замотавшись, как маятник.
      Коза заехала Леониду здорово. У него, как и положено, из глаз посыпались искры, причем куда ярче тех, которые сыпались, когда, пробираясь по чердаку наблюдать за далеким гермафродитом, он второпях налетал лбом на стропильную укосину. Причем боднула она его не просто, а с прискоку и с вывертом - одернутая в прыжке нехваткой веревки, - так что разодрала на Леониде еще и штаны, что, пожалуй, было самым неприятным. Мало того - из Леонидовых рук вылетела слоеная фанерка, а из нее намасленная ножовочка. Пришлось на виду у всех поднимать.
      А Ленский, откинувшись назад и выставив свое таинственное лоно в отутюженных клешах, по-бабьи заливался.
      С двух голубятен были пущены голуби, а из дворов показались люди, направившиеся по воду.
      Униженный человеконенавистник, пряча лицо, уносил ноги, но москвинские ребята, остановив на мгновение шесты с тряпками, которыми на страх почтовым птицам перемешивали воздух, проорали со своих голубиных небес:
      - Святодух, ты же голожопый!
      - Го-лый и жо-пый он! - переключилась Антонина, установившая стабильную амплитуду вечернего раскачивания. - Го-лый и жо-пый он!
      Мать оказалась ушедшей в абажурную артель. Леонид метнулся в сарай, схватил там отполированную иголку и черной ниткой в момент зашил штаны. Потом сжег фанерки, стер с ножовки масло и обвалял ее в сарайной трухе, чтобы не оставлять улик, если скажут матери. Потом, опустив голову и схватив огромные ведра, в которых воду обычно не носил, потому что было не в подъем, а мать все-таки не давала ему надрываться, так вот, схватив два огромных ведра, ни на кого не глядя, оседая до земли, он вдвое быстрей обычного натаскал воды для огорода, и то пришлось сделать двадцать носок. Он осунулся и взмок, и поугрюмел, и поглядывал куда-то вбок и в сторону, и глаз не поднимал.
      Я - Леонид, я не Святодух и не Мордан...
      Солнцу предстояло вовсе оставить улицу, ибо воздух был все еще густ и блестящ, а между тем пора было натечь милым и чистым сумеркам, которые в блестящую эту густоту проникнуть не могли, раз воздух полон дневным светом и места ни для чего другого в нем нет, разве что для круживших в желтых теперь, закатных жидкостях голубей. Поэтому солнце ушло, оставив белую воздушную пустоту, куда вот-вот начнет просачиваться прозрачное поначалу вещество сумерек. Но голуби в вышине пока еще желтели лоскутками, хотя худые Антонинины ноги стали в сизых пупырях.
      Я - Леонид, я не голожопый, я сейчас всё сделаю...
      И он начал делать всё.
      Открыл материн шкаф и стал быстро надевать на себя отцову одежду. Леонид был коренастый и плотный, и все оказалось почти по нему: отец, как видно, тоже был недоросток. Одежу мать отцу не отдала, что-то наверно имея в виду: возможно даже его возвращение, хотя выгоняла насовсем и знала, что он через пару месяцев вовсе пропадет. Но какой-то внутренний для себя выход, какую-то видимость надежды она, не отдавая одежу, оставляла.
      Леонид не выглядел странно - многие на улице носили обноски с чужого плеча, со всех свисали мятые больших размеров пиджаки, а невероятной ширины брюки волоклись по земле, растрепанные в волосья расползшихся ниток. Явная великоватость платья значения не имела. Другое дело, что костюм был отглажен и чист, то есть праздничен. Такое в глаза бросалось. Но Леонид вроде бы на это и рассчитывал. Он надел чистую отцову рубашку, быстро пристегнул к ней воротничок, накрахмаленный и ярко-белый, умело протолкнул положенные запонки и устроил вокруг шеи галстук-самовяз. Не окажись на галстуке отцова еще узла, завязать его он бы не смог, так как обучаться завязыванию не стал, ибо в галстуках ходят одни позорники. Переобувшись, он нахлобучил и отцову кепку, которая обсела его голову, как черная наседка, а затем поднял воротник пиджака. В этом не было тоже ничего странного, это было красиво, и многие только так и ходили.
      Потом взял острейшую, с наборной рукояткой финку.
      Я - Леонид, и я их ненавижу. Мулинский, чтоб ты сдох! Москвинские, в рот вас тиля-потя! Бровкин, Ахмет, заебись ваша канава! Мать - через полчаса придет. Антонина - есть не хотит.
      - Го-лый и жо-пый он! - долетело со двора колебательное заклятие.
      Я - Леонид. Я - иду.
      И по улице пошел странненький, как на наш сегодняшний взгляд, типчик. В большой кепке, в больших сапогах, в пинжаке и брючатах, в большом самовязе, а сам - с финкой. Все, недоумевая, разглядывали его и думали, куда это такой может идти? Что бы это было надо от людей этому пидору македонскому и почему он при селедке? Кто это может быть - не фининспектор ли? - подумали иные, а иные подумали: не родственник ли из Киева на два дня зачастил? Но где тогда фибровый чемодан? А иные, и вовсе озадаченные решительной походкой незнакомца, предположили, что он попользуется улицей, чтобы, как вошел в нее, так и уйти, а другие иные думали: да это же Святодух селедку надел и кепарь, и в новых шкарятах, пидор.
      Гомункул в костюме шел недолго. На подходах к козе он как бы отвернулся, но - поравнявшись - на нее кинулся. Коза, конечно, шарахнулась, а он, зацепившись за веревку, упал. Юливанна, которая по причине проникавшего в воздух вечера, вышла за ворота козу отвязывать, ахнула.
      Я - Леонид. Я кинулся. Она - шарах! Я упал. Потом встал, схватил веревку и, не давая ей, суке, отпрыгнуть, подтащил ее, суку, к себе...
      Коза всех времен и народов, бокастая, с человеческим древним лицом глядела на убийцу в однобортном отцовом костюме от имени всего человечества, прошлого, нынешнего и будущего. Коза-кормилица, коза Амалфея, белая, с нелепым хвостом, с белесой собачьей шерстью. Ее, козу всех времен и народов со стариковским лицом, не виданный ею никогда человек в однобортном костюме подтянул за веревку, затем, схватив за рог, отогнул ей голову и махнул финкой. Бил он, куда метили в ветеринарной лечебнице, когда втихаря забивали приведенное домашнее животное, а Леонид помогал. Коза, прежде чем перестать разглядывать однобортный костюм, пустила из-под ножа фонтан кровянки на пиджак, и всечеловеческое ее лицо, лицо всех тех, кого ненавидел Леонид, сразу стало грязнеть, переставать быть белым и становиться оскаленной мордой козлятины, мертвечины, падали, но кровь, все еще всхлипывала и била в воздух, чем свидетельствовала о все еще исходе из убоины Святого Духа жизни, и еще дергались козьи ножки.
      Убийца в однобортном костюме метнулся и пропал за последней на улице хибарой.
      Вернулся он домой поздно и крикнул из-под окошка, словно бы с рыбалки пришел: "Я, мама, в сарайке спать буду, а то в квартире жарко!"
      "Леш-ка до-сту-кался! Леш-ка до-сту-кался!" - расхаживала, как маятник, Антонина, хотя и так вся улица впервые в жизни слышала визги зверской расправы, потому что мать колотила Леонида по всем правилам. Свиной ремень с мужской пряжкой был в этом деле, и голова Леонида задыхалась в мягком подоле меж костистых материных коленей. Потом, вся пошедшая красными пятнами, она стала бить его палкой по голове. Потом сцепила руки в сухой кулак и, уже почти обессилев, но не сбавляя ярости, дробила ему рожу. Из-под зубов Леонида и из носу давно бежала юшка, а мать, вся красная и перемазанная сыновней кровью, переключилась убивать его абажурным каркасом, и каркасные проволоки рассекли Леониду кожу на рыле и на спине. А дурочка Антонина, упрощая событие, раскачивалась и долдонила: "Леш-ка до-сту-кался! Леш-ка до-сту-кался!", а мать уродовала его за что надо, за испорченный  п и н ж а к, за отцову натуру, за козу-дерезу, за ножик из кармана, за месяц из тумана, имеющий освещать нашу уличную ночь...
      Он лежал в запекшейся кровянке, и мир его же творений плавал в его слезах. Написанный конопляным маслом корабль, растянутая на пяльцах вышивка гладью, дубинка дубовая, гладкая и увесистая, удочки, пульки, финка, выжималочка для масла, вертелок, на котором обжаривал он молодых скворцов, мишень, по которой бил с обратной стороны и подряд выбивал десять раз пятерку, а это трудней, чем выбить пять раз десятку, - всё затолклось в его боль и сквозь опухшие веки морды Мордана, тускнея, качаясь и расплываясь, доплывало до взгляда.
      - Оглоеды! Получили...
      Он был неправ, ибо не знал своего места. Вернее, не так себя понимал. Он был всего лишь человеком касты. Касты мастеровых. Принадлежал к этому несметному множеству криворотых, груборожих и угрюмых людей, ко всей этой братии второстепенных хануриков, великой, святой и единственной страстью которых была злоба. И только во имя злобы или своего угрюмого самолюбия они обучаются писать конопляным маслом и строить быстрые корабли, хотя в поисках новых канав поведут эти корабли вдохновенные бездельники, до того проводившие все дни на родимой канаве или уходившие в лебеду с беспечными обладательницами слипшихся скважинок. Они отладят и выклеят совершенные спиннинги и с тупым усердием будут на каждый заброс таскать и таскать рыбу, а пылкие голубятники, пострекотав легким покупным шедевром спортивного рыболовства, утомятся им и станут писать пейзажи; они вот-вот освоят двубортный пиджак, а вертопрахи всего мира, глядишь, уже совсем голые сидят на противозачаточной канаве с такими обладательницами пухлых и влажных эдемов, что дайте-ка нам еще по такому же коктейлю! И злоба мастеровых не уймется, и легкомыслия вертопрахам не убудет. И вязкие мастеровые то и дело станут приканчивать коз, празд-нуя в кровавом мареве своего взора победу, а канавные паскудники наскоро вытряхнут из карманов разную чепуху и придумают какой-нибудь такой пристенок, что из материной сарайки будет глядеть на них угрюмец и в отмест-ку или для оправдания своей неприкаянности превратит его в игральную машину, а бездумные баловники между тем забавы ради начнут перелицовывать себя в герма-фродитов.
      Всегда, всегда кто-то в полное свое удовольствие безобразничает на канаве, а кто-то глядит на это исподлобья и, хмуро шепча "ненавижу", одиноко жрет свой черный хлеб с белой сахарной горкой.
      Что было дальше, я, в общем-то, не знаю.
      Беспечная голова моя запомнила разве, что грек Леонид искусно положил в Фермопильском ущелье своих спартанцев, а кто-то старательно придумал по этому случаю марафонскую дистанцию для надоевшей легенды и спортивных зрелищ. Были также при чем-то персы, при чем - не помню. Все, про кого твердит предание: Леонид, спартанцы и марафонский гонец на канаве в детстве не сидели и в лебеду не ходили, что мне известно доподлинно. Но все это было не дальше, а прежде.
      Знаю еще, что на следующий день, раздались, наконец, многозначительные позывные и звучали минут сорок, вытянув всю душу ожидавшим снижение людям. Позывные, однако, предваряли обстоятельное верховное интервью, где вопросы были большие и заграничные, а ответы состояли из дважды сказанного "да" и один раз заявленного "нет".
      А Леонид со временем женился на никому не нужной женщине с никому не нужным ребенком и никому не нужным белым дряблым лицом, на котором сидели четыре больших тихих бородавки.