С самого начала в гештальт-терапии было нечто, что отделяло ее от различных форм динамической психотерапии. Моменты, которые я лучше всего помню из ранних опытов в Лос-Анжелесе и Эсалене, обладали качествами мира и благорасположенности, сколь бы ни было болезненным их внутреннее содержание. Это отличало их от других опытов терапии, сколько бы эффективны они не были. Сам Фриц Перлз, ощущая это отличие, начал в середине 60-х годов употреблять термин «мини-сатори», стремясь отразить это ощущение. Однако его язык и темы разговоров все же продолжали вращаться вокруг понятий патологии и роста.
      В развивавшейся гештальт-терапии возникали собственные препятствия к осознанию ее сущностной природы. Для многих гештальт-терапевтов первого и второго поколения, включая меня самого, в большей степени, чем мне хотелось бы думать, это часто оставалось занятием. Исключение составлял сам Фриц. Нужно было что-то делать, сознавание часто ощущалось заданием, которое может не удастся, если вы не будете выполнять его правильно.
      Оглядываясь назад, я ощущаю это как одну из фундаментальных тенденций американской культуры, проявлявшуюся и в этой новой области. Вместе с тем это было одним из факторов, заставивших меня отойти от гештальтистов и искать других процессов вокруг. В 1977 году, в процессе этих поисков я набрел на описанное ранее упражнение переименование симптома.
      Разрабатывая его со мной в течение нескольких месяцев, мой коллега Джордж Иранский предложил новый способ его использования. Он брал любое заявление пациента и применял эту технику. Закончив, он ждал. Если пациент говорил что-то еще, он вновь применял эту технику к новому высказыванию пациента. Не оставалось делать ничего другого. Вопросов, на которые можно было бы отвечать, упражнений, которые нужно было бы выполнять и которые могли бы не получиться. Оставалось только мирно ждать и смотреть, что возникало дальше.
      Сознание целительно. Все процессы, которые я сознаю, происходят во мне и со мною настолько хорошо, насколько это возможно. Это не гарантирует счастья, но создает путь к большему количеству хороших чувств в данной ситуации. Из этого положения, с которым большинство гештальтистов согласится, всего один шаг до того, что если некоторая доля сознавания хороша, то больше сознавания — еще лучше.
      Именно на этом основана большая часть технологии гештальта — на расширении и увеличении сознавания. Направление этого расширения, метафорически выражаясь, направлено наружу. Иначе говоря, к некоторой следующей сознаваемой части, к следующему шагу.
      В этом стремлении к большему сознаванию есть опасный побочный эффект, свойственный нашей культуре, ориентированной на достижения. Обретение следующего сознавания вместо того, чтобы просто давать сознаванию происходить, становится сначала целью, потом ожиданием, потом нормой, а для некоторых навязчивой идеей.
      Начинаются сопоставления: "это сознавание не так хорошо, как то, которое было недавно, не так хорошо, которое было у Джо, не то, которое должно было бы быть". Следует оценка. Может быть этот партнер, эта группа, этот лидер, эта форма терапии не то, что мне на самом деле нужно. Может быть, прости, Господи, со мной не все в порядке, поскольку сознавание, которого я достигаю, хуже нормы. Настроение группы, в которой я работаю, становится все более тяжелым, и энергия продолжает уходить.
      Каждый, кто пробыл некоторое время в среде гештальт-терапевтов, вспомнит времена, когда возникали такого рода процессы либо с ними, либо с кем-нибудь рядом. На самом деле этот побочный эффект, который не является ни необходимым, ни обязательным, в нашей соревновательной культуре возникает слишком часто. В эти моменты мы, по существу, впадаем в грех обжорства, стремясь к следующему куску, вместо того, чтобы прожевать и почувствовать вкус того, что у нас во рту.
      Основная проблема в обжорстве сознаванием состоит в том, что внимание переносится на что-то следующее и при этом оно отнимается от полного использования, того, что уже возникло. Полная целительная сила сознавания существующего не приобретается в этой погоне за следующим. При этом в каждый конкретный момент существующее сознавание — достаточный кусок, и следующий шаг не состоит в том, чтобы увеличить количество. Исходя из этого понимания, мы начали работу в направлении расширения сознавания, стремясь к возможности более полно использовать то, что есть, а не достигать большего.
      Метафорически выражаясь, это распространение сознавания вверх, а не вперед и дальше. Мы добавляем пациенту не количество сознаваемого, а лишь усиливаем значение того, что он говорит. Пример начинающегося разговора может наилучшим образом пояснить это.
       Пациент: Я пью слишком много и, кажется, не могу остановиться.
       Терапевт: Это хорошо — вы не остаетесь, как большинство пьющих, в бессознательном состоянии. Вы уже понимаете проблему. Более того, вы уже предпринимали шаги, чтобы прекратить это, а не просто пассивно сознаете свой недостаток.
       П.:Я уже близок к тому, чтобы сдаться.
       Т.:Да, вы действительно готовы пережить свое отчаяние, рассказывая о нем здесь.
       П.:Но это разрушит мою семью!
       Т.:Так вами движет не только забота о себе, но и забота о вашей семье!
       П.:То как я веду себя, часто не создает впечатления большой любви.
       Т.:В своей заботе вы готовы рассмотреть даже возможность того, что вы их не любите.
      Суть реплик терапевта в изменении перспективы. Не добавляется никакого нового знания, только другая точка зрения, с которой состояние о котором говорит пациент, неожиданно начинает выглядеть позитивным. Первым утверждением пациент зачисляет себя в класс людей, которые много пьют. Автоматически он не сравнивает себя с классом людей, которые не пьют слишком много. В таком сравнении он, разумеется, выглядит не слишком хорошо, и его чувства выражаются тоном голоса и подавленным поведением.
      Терапевт принимает утверждение факта — пьет слишком много — как таковое, но затем отмечает, что в широком классе людей, которые пьют слишком много, есть два подкласса. Более широкий и более патологичный включает тех, кто пьет слишком много, но не сознает этого. Меньший, более близкий к здоровью, включает тех, кто пьет много и сознает это. В таком сравнении пациент, разумеется, выглядит гораздо лучше, даже для самого себя. Дело не в том, что он нуждается в оценке терапевта. Коль скоро новая перспектива представлена, он может увидеть, что она уже существует в его вселенной, и он может осуществить свою собственную оценку. Он нуждается только в напоминании о возможности такой точки зрения. Таким образом подчеркивается изменение перспективы, а не оценка, которая может служить лишь драматическим способом представления новой позиции.
      Наше основание состоит в том, что пациент уже сознает все, что ему нужно. Единственная проблема состоит в том, что он упорствует в сохранении узкой негативной точки зрения на то, о чем идет речь, а мы общаемся с его проблемой, создавая перспективу, которая, как мы знаем, уже существует в его наборе возможных перспектив и в которой то, что он делает, выглядит как «окей».
      Ему не нужно гнаться за чем-то новым, нужно лишь переживать и усваивать то, что уже есть. Этому способствует тот факт, что в таком диалоге пациент никогда не сталкивается с тем, что он должен будет делать. Он не должен отвечать на какие-то вопросы, вовлекаться в диалоги, выполнять упражнения. Он полон и совершенен такой, какой он есть. Мы хотим дать ему место, чтобы почувствовать и оценить эту полноту в должной степени. Разумеется, в молчании, которое последует за репликой терапевта, нечто придет. Может быть это будет возражение на позитивную перспективу, которое само будет представлено в надлежащей перспективе, чтобы показать ее совершенство, или произойдет новый шаг сознавания. Поскольку этот шаг исходит от пациента, он будет наиболее оптимальным, подходящим и не обусловленным соображениями терапевта. Когда цикл такого рода вмешательств завершится, последнее молчание обычно представляет собой порыв добрых чувств пациента, который ощущается во всей комнате. Пациент с удивлением обнаруживает внезапное ощущение «окейности», хотя ничего нового в отношении жалобы не произошло. Как правило, при ближайшем рассмотрении оказывается, что произошло весьма многое, но не то, что пациент ожидал.
      Часто в процессе переоценки люди обнаруживают, насколько они привязаны к негативным оценкам, и это новое понимание может заместить первоначальное содержание центра внимания. Замечательно наблюдать на какие уловки некоторые люди готовы пойти, чтобы удержать негативный образ, невозможный в процессе такого стиля терапии. Одна из пациенток, когда ее упорное сопротивление наконец капитулировало, назвала этот процесс бархатным катком.
      Бархатный каток — сравнительно новый метод и мы еще не все знаем о его тонких моментах и о пределах его полезности; Он, очевидно, полезен с опытными пациентами, в особенности с теми, кто попал в тиски жадности сознания или упорного негативного восприятия самого. себя. В частности, мы нашли это очень полезным процессом для самих себя. Пока мы концентрируемся на репликах, которые возвещают позитивность и не оставляют пациенту ничего иного, мы можем весьма внятно услышать собственное внутреннее оценочное бормотание, негативность и желание делать умные замечания. Такой стиль работы создает прекрасную возможность изменить эти тенденции.
      Нетрудно догадаться, как можно соединить этот процесс переоценки с более традиционными вмешательствами гештальт-терапевте. Сдвиг настроения от мирного, нетребовательного переоценивания к более энергичному качеству «делания» классической гештальт-терапии кажется иногда дисгармоничным, поэтому лучше эти способы работы проводить большими сегментами, посвящая каждый значительный раздел работы последовательно одному из способов, другой, следующий — другому. Для целей обучения использование лишь одного из способов в каждом разделе работы крайне предпочтительно. Кроме содержания реплик, сам тон работы оказывает значительное воздействие на людей. Мы обнаружили, что этот тон влияет на всю нашу работу в терапии и в обучении, даже когда мы используем различные методы или обучаем различным методам.
      Поначалу мне не приходило в голову, что "бархатный каток" имеет какое-то отношение к гештальт-терапии. Казалось, что он исходит из других оснований. Однако, когда мы были уже готовы опубликовать статью о методе, я вдруг понял, что это и есть гештальт-терапия. Нечто в умиротворении и хорошем самочувствии, которое появлялось в результате успешного применения этого подхода, напомнило мне мои чувства в ранние дни работы с Фрицем, И когда я услышал в фильме, как Фриц говорит о "пробуждении от кошмара", я понял, что это ощущение является основным в гештальте, и что несмотря на все отходы в сторону и иное использование, гештальт по существу всегда был "западным подходом к Просветлению"
      Есть и другая линия этого понимания. Не раз проводя гештальт-семинары по работе со снами, я отдавался сильному ощущению, что сновидения и жизнь в них имеют свою собственную реальность, далеко не сводящуюся к тому, чтобы служить повседневному это источником информации, как это часто понимается. Их собственная жизнь, в некоторых отношениях более глубокая и значительная, чем то, о чем говорит суетливое поверхностное эго, когда оно описывает сны и «прорабатывает» их. Я часто чувствовал, что ночь снова спокойно продолжается, не обращая внимания на безумное круговращение поверхности эго. Я представил себе это как образ большого устойчивого слона, который мощно и спокойно бродит по своим делам, в то время как на его спине вверх и вниз прыгает обезьяна. У обезьяны создалась иллюзия, что она управляет слоном, что слон для того и существует, чтобы возить ее туда-сюда, хотя иногда он не слушается.
      В действительности обезьяна весьма мало может управлять. Это немногое основывается лишь на ее хитрости: заметив, что слон имеет весьма регулярные привычки, она научилась «приказывать» ему идти туда, куда он собирается идти, и так наловчилась в своей наблюдательности, что наполовину одурачила саму себя, думая, что она действительно правит. Временами, поскольку она нещадно прыгает на спине слона, он замечает ее существование, так что она действительно узнает, что "оказывает влияние" на этого огромного зверя, что еще больше вводит ее в заблуждение.
      Чувство, которое я пытаюсь вызвать этой басней, — догадка, что жизнь обладает неимоверно большей глубиной, чем повседневное сознание может постичь. Существовала опасность, что гештальт-терапия ограничится этим повседневным эго и будет использоваться для целей управления, приспособления и достижения. Фразы Фрица, вроде "дайте управлять ситуации" и "начинайте танец отрешенности" как и его постоянно презрительное отношение к болтовне — он называл ее "птичьим пометом", который люди пытались выдавать за «чувства», его уважение к "плодотворной пустоте" — все это отражение его прорывов на высокий уровень и сопротивление тому, чтобы ограничивать возможности Гештальта.
      Размышляя над этим источником жизни и силы за пределами его — "запредельным внутри", я задумался о том, как примирить человека с представлением об ответственности, о котором я говорил во 2 главе "согласии признать своим": если источник жизни глубже, чем эго, как может эго "признавать своим" что-либо. Я вижу в этом одну из центральных проблем нашей ориентированной на деятельность культуры; путаницу между "признанием своим", то есть принятием ответственности, и «управлением», то есть принуждением случиться. Это очень глубокая путаница, может быть более глубокая и коварная, чем путаница между ответственностью и стыдом, виной, о которой шла речь в 4 главе. О них пойдет речь и далее, пока же достаточно сказать, что возможность "признавать своим" посредством ответственности, охватывающей неизбежное — это радостное отдавание себя "тому, что есть" полностью ответственно.
      Это отличается от обиженного ощущения себя жертвой не отдаванием себя неизбежному, а качеством чувствования: жертва сопротивляется и подчиняется, тот же, кто отдается своей судьбе и своем) предназначению, полон мира и даже радости. В нашей культуре широко распространено представление, что "признание своим" и «ответственность» тождественно управлению. В гештальт-терапии это также является источником непонимания и ложных трактовок. Можно быть ответственным, управляя и не управляя — это разные вещи, так же как ничего не имеют общего с ответственностью стыд, вина и доверие.
      Эта линия заставляет меня добавить четвертый уровень к трем упомянутым во 2 главе: после энергии, фокусировки и признаки! своим следует уровень мирной передачи себя тому что есть — фрицево "дайте управлять ситуации". Таким образом завершенный гештальт представляется мне объемлющим четыре уровня:
      Наличие энергии возбуждения. Фокусированного видения качества вовлеченной энергии. Признание своими, во мне и от меня, этих качеств, каковы бы они ни были. Принятие и способность ценить эти качества такими, каковы ой есть.
      Гештальт-терапия часто довольствуется первыми тремя, и это вносит тонкие искажения. Если четвертый шаг пропущен, то гештальт может служить целям самоуправления и самоманипуляции. Это позволило мне понять многие злоупотребления в гештальт-терапии. Я, например, замечал, что когда человек действительно отказывается от «долженствовании», вроде "я должна прибираться дома", результатом является то, что как правило он начинает спонтанно лучше прибираться в доме.
      Однако если он «разумно» отказывается от долженствования, чтобы лучше прибираться в доме, — ничего не происходит. А происходит то, что он не принимает свое долженствование таким совершенным, каково оно есть, а пытается манипулировать им, изменить его. Теперь я могу объяснить, что Гештальт в этом случае не полон, и возникает застой и конфликт.
      Как все остальное в Америке, Гештальт часто пытались использовать на службе амбиций и целей повседневного. Нет ничего внутренне дурного в самих этих целях. Единственная проблема состоит в том, что будучи узкими и частичными, они могут так или иначе исказить более глубокие тенденции и импульсы жизни человека. Говоря языком образа, приведенного выше, если обезьяна получит гештальт-терапию, она перестанет прыгать с таким шумом и отдастся движению слона, помогая чем может в его движении, но в основном — радуясь прогулке.
      Даосы учат, что в каждом центре относительно сильного проявления некоторой тенденции рождается ее противоположность. Гештальт-терапия возникла в культуре, связанной со стремлениями, и была профессией, привязанной к патологии и к уверенности, что всякое изменение неизбежно болезненно и требует усилий. Я подозреваю, что даже Фриц поначалу думал, что он владеет способом несколько лучше решать проблемы, не зная еще, что он развивает способ видения, в котором сами проблемы — это иллюзии, которые должны развеяться, а не разрешиться.
      Теперь мне кажется, что важная, если не центральная тема в гештальт-терапии — это понимание, что проблемы, симптомы, привычки, тревожность, конфликт и т. п. — не существуют в "реальном мире". Это иллюзии, конструкции, выдумки, фикции, набрасываемые на реальный мир, как проектор отбрасывает черты изображений на экран. Чтобы "стать лучше", мы не должны "изменять реальность", нам нужно лишь расстаться с иллюзиями. Нам не нужно отрицать реальность или бороться с ней, как это делается с точки зрения изменения, нужно принять реальность и играть с ней, — такова точка зрения гештальта. Играя с реальностью, мы обнаружим, что так или иначе можем с ней примириться.