Томас Питт - Пожар на Хайгейт-райз

– Скажи мисс Флоре, что я хочу ее видеть, Полли, – приказал он. – С ней хочет побеседовать полиция.

– Да, сэр. – И она быстро удалилась, прошуршав юбками у двери, которую снова за собой прикрыла.

– Дерзкая она, эт’ девчонка, – тихо сказал Латтеруорт. – Всегда имеет собственное мнение. Но привлекательна, а горничные и должны такими быть. И, видимо, вряд ли стоит ее за эт’ судить слишком строго.

Флору Латтеруорт, должно быть, не меньше чем слуг донимало любопытство, потому что она тут же послушно явилась, хотя вздернутый подбородок и явное нежелание встречаться с отцом глазами, вкупе с горевшим на щечках румянцем, таким же, как у него, заставляло предположить, что они недавно горячо и возбужденно спорили о чем-то, наверняка разойдясь во мнениях, и этот спор еще не был завершен.

Выглядела Флора просто прелестно – высокая и стройная девушка с широко поставленными огромными глазами и гривой темных волос. Под обычные мерки красоты она не подходила: слишком выступающие скулы и на удивление искривленные передние зубы портили всю картину. Лицо свидетельствовало о твердом характере, и Питта нисколько не удивило то, что она поссорилась с отцом. Томас вполне мог себе представить добрую сотню тем и сюжетов, по которым они могли яростно спорить, расходясь во мнениях, – все, что угодно, начиная с газетных статей, которые ей разрешалось читать, и кончая ценами на шляпки, или же поздним часом, в который она явилась домой, и с кем при этом была.

– Добрый день, мисс Латтеруорт, – вежливо поздоровался инспектор. – Вы, несомненно, уже знаете о трагедии, что произошла прошлой ночью. Можно вас спросить, не заметили ли вы кого-нибудь на пути домой, когда возвращались с лекции? Незнакомца какого-нибудь или, напротив, кого-то знакомого?

– Знакомого? – Эта мысль явно ее удивила и озадачила.

– Если так, нам хотелось бы побеседовать с ними и узнать, не видели и не слышали ли они чего-то. – Это, по крайней мере, было отчасти правдой. Не имело смысла внушать Флоре, что она таким образом автоматически может кого-то в чем-то обвинить.

– Ах! – Ее лицо прояснилось. – Я видела двуколку доктора Шоу; она проехала мимо, когда мы выходили от Хауардов.

– Откуда вам известно, что это его двуколка?

– А в нашей округе больше ни у кого такой нет. – Никаких следов ланкаширского акцента в ее речи заметно не было. По всей вероятности, папочка оплатил ей уроки дикции, чтобы ее речь звучала как речь настоящей леди, какой он хотел ее видеть; да и сейчас, даже несмотря на явное недовольство дочерью, он очень тепло смотрел на нее, пока ее внимание было отвлечено на посетителей. – А кроме того, – продолжила она, – я рассмотрела его лицо в свете каретного фонаря.

– Что-нибудь еще? – спросил Питт.

– Вы имеете в виду, по дороге сюда? Ну, мистер Линдси вышел почти сразу за нами – я шла вместе с мистером Эрроуэем и сестрами Баркинг. Потом они пошли дальше, до самой рощи Гроув в Хайгейте. А прямо перед нами шли мистер и миссис Далгетти. Больше я никого не помню. Извините.

Томас еще порасспрашивал Флору о деталях событий того вечера и именах всех, кто присутствовал на лекции, но не узнал ничего, что могло бы оказаться полезным. Лекция закончилась слишком рано, чтобы поджигатель успел сделать свое черное дело; по всей видимости, он (или она) должен был подождать, пока это мероприятие завершится, прежде чем выбраться из своего укрытия. Вероятно, в распоряжении у него было по меньшей мере несколько часов.

Питт поблагодарил ее и попросил разрешения побеседовать с кухонной прислугой и остальными слугами, после чего их с Мёрдо проводили в комнату экономки, где они и выслушали рассказ двенадцатилетней служанки о том, как она видела привидение с горящими желтыми глазами, которое мелькнуло между кустами в соседнем саду. Она слышала, как часы в холле пробили много-много раз, а рядом совсем никого-никого не было, и газовые фонари на лестнице были погашены, и она не осмелилась никого позвать, так сильно была испугана. Она забралась в постель и укрылась одеялом с головой, и это все, что она может рассказать, готова поклясться.

Питт мягко ее поблагодарил – девчушка была всего на пару лет старше его собственной дочери, Джемаймы, – и сообщил, что она ему здорово помогла. Служанка закраснелась и неуклюже изобразила реверанс, чуть не потеряв при этом равновесие, после чего удалилась в некотором замешательстве. Впервые в ее жизни взрослый человек выслушал ее рассказ с совершенно серьезным выражением на лице.

– Как вы считаете, инспектор, это был убийца? – спросил Мёрдо, когда они вышли обратно на дорогу. – Это привидение, что видела девочка?

– Движущийся свет в саду у доктора Шоу? Возможно. Нам нужно опросить всех людей, которых видела Флора Латтеруорт, когда возвращалась после лекции. Кто-нибудь из них мог заметить еще кого-то.

– Весьма наблюдательная молодая леди, весьма разумная, как мне показалось, – заметил Мёрдо и слегка покраснел. – Я что хочу сказать: она все очень подробно и четко рассказала. И никаких… э-э-э… мелодрам.

– Точно, никаких, – согласно кивнул Томас и чуть улыбнулся. – Юная леди с характером, мне кажется. Возможно, у нее было еще что нам рассказать, если бы там не было ее отца. Как мне представляется, они вообще не сходятся друг с другом во мнениях ни по каким вопросам.

Мёрдо открыл было рот, чтобы что-то ответить, но тут же сконфузился, когда понял, что намерен сказать, и с трудом сглотнул, не произнеся ни слова.

Питт улыбнулся еще шире и ускорил довольно размеренный шаг, направляясь к дому Эймоса Линдси, где сейчас нашел убежище овдовевший доктор Шоу, который не только потерял близкого человека, но и оказался бездомным.

Дом был гораздо меньше, чем имение Латтеруорта, и как только они оказались внутри, то не могли не поразиться, насколько эксцентрично он был отделан и обставлен. Владелец, по всей видимости, был раньше путешественником и антропологом. Стены украшали многочисленные резные изделия самого разнообразного вида и происхождения; они теснились на полках и столиках, даже стояли во множестве на полу. Питт, не обладая широкими познаниями в этой области, решил, что они либо африканские, либо из Центральной Азии. Ничего египетского, ближневосточного или американского он среди них не заметил – ничего, что имело бы хотя бы слабые, но знакомые черты классического искусства, наследия европейской культуры. Во всем этом было что-то чуждое, этакая варварская дикость и грубость, не совместимая с принятыми понятиями и стандартами обычного внутреннего убранства жилища среднего класса викторианской Англии.

Слуга, у которого был странный акцент, который Питту так и не удалось определить, и внешний облик, неотличимый от внешности многих англичан, но с необычайно гладкой кожей и волосами, которые, как вполне могло оказаться, нарисованы китайской тушью, провел их в гостиную. Манеры у него были просто безупречные.

Внешность же самого Эймоса Линдси оказалась в высшей степени английской – короткого роста, коренастый, с седыми волосами, и все же совершенно не такой, как Паскоу. Если последний по сути своей был идеалист, склонный все время обращаться ко временам европейского средневекового рыцарства, то Линдси был человеком неутолимого и неразборчивого любопытства, при этом наплевательски относящийся к истеблишменту, ко всем нормам и правилам, что наглядно демонстрировали мебель и украшения в его доме. Его мысли явно блуждали где-то далеко, их больше привлекали тайны дикого и непознанного. Кожу его испещряли глубокие морщины – явное свидетельство ярости тропического солнца. Глазки маленькие и хитрые – глаза реалиста, а не мечтателя. Весь его облик свидетельствовал о здоровом чувстве юмора, особенно по отношению к абсурдностям жизни.

Но сейчас Линдси был весьма мрачен и встретил Питта и Мёрдо у себя в кабинете, не воспользовавшись гостиной.

– Добрый вечер, – вежливо поздоровался он. – Доктор Шоу в гостиной. Надеюсь, вы не станете засыпать его кучей идиотских вопросов, на которые может ответить кто угодно другой.

– Не станем, сэр, – уверил его Питт. – Может быть, вы сами ответите на некоторые, прежде чем мы встретимся с доктором?

– Конечно. Хотя не могу себе представить, что, по-вашему, можно от нас узнать. Но раз вы оказались здесь, то, видимо, полагаете – несмотря на всю несостоятельность такого предположения, – что это каким-то образом связано с чем-то уголовным. – Он пристально уставился на Питта. – Я лег спать в девять; я рано встаю. Я ничего не видел и не слышал, равно как и мои домашние слуги. Я уже расспрашивал их, потому что, вполне естественно, они были встревожены и обеспокоены поднявшимся ночью шумом и пожаром. Я не имею ни малейшего представления, что это была за личность, которая могла преднамеренно устроить такое, и какая здравая причина могла за этим стоять. Однако мозги человека могут свихнуться самым неожиданным образом или поддаться любому самообману.

– Вы хорошо знаете доктора и миссис Шоу?

Линдси ничуть не удивился такому вопросу.

– Я хорошо его знаю. Он один из немногих местных обитателей, с которыми мне легко общаться. Человек открытых взглядов, не закостеневший в древних традициях, как большинство здешних жителей. Человек мудрый, интеллигентный, большого ума. Это не самые широко распространенные качества – и не всегда ценимые.

– А миссис Шоу? – продолжал расспрашивать Питт.

– Ее я знал не так хорошо. Да это и невозможно, конечно. Ведь нельзя обсуждать с женщиной те же проблемы, что обычно обсуждают с мужчинами. Но она была превосходная женщина: здравомыслящая, способная сочувствовать и сопереживать, скромная, но без елейности, никакого вздора, никакой лжи. Женщина самых высоких достоинств.

– А как она выглядела?

– Что? – Линдси явно был удивлен. Потом его лицо сморщилось, на нем появилось какое-то комическое выражение – этакая смесь юмора и неуверенности. – Ну, это дело вкуса, я полагаю. Темноволосая, правильные черты лица. Но тяжеловата в… – Он покраснел и руками изобразил в воздухе нечто малопонятное. Питт решил, что Линдси хотел таким образом описать изгиб бедер, если бы его не остановило чувство неуместности подобного. – Красивые глаза, мягкая в обращении, умная, интеллигентная. Звучит прямо как описание лошади… прошу прощения. Красивая женщина, таково мое суждение. И ходила она красиво. Вы, конечно же, еще побеседуете с сестрами Уорлингэм, это ее тетки; Клеменси была немного похожа на Селесту, но не на Анжелину.

– Благодарю вас. Может, теперь нам следует поговорить с доктором Шоу?

– Конечно. – И он, не произнеся больше ни слова, повел их в холл, а затем, предварительно постучав, открыл дверь в гостиную.

Питт не обратил никакого внимания на замечательные антикварные предметы на стенах – его взгляд немедленно привлек мужчина, стоявший возле камина. Его лицо было лишено какого-либо выражения чувств, но тело напряглось, словно в ожидании некоего действия или потребности в таковом. Услышав щелчок дверного замка, он обернулся, но в глазах его не вспыхнуло никакого интереса, появилось всего лишь осознание неизбежного долга. Кожа у него была бледная от переживаний, губы плотно сжаты, вокруг глаз – красные пятна от бесконечного вытирания. Черты лица свидетельствовали о сильном характере, и даже такая ужасная потеря, да еще и при столь жутких обстоятельствах, не могла стереть ни отпечатка ума и интеллигентности, ни язвительности сильной личности, о которой Питт уже так много слышал от других людей.

– Добрый вечер, доктор Шоу, – поздоровался с ним Питт. – Я – инспектор Питт с Боу-стрит, а это – констебль Мёрдо из местного участка. Сожалею, но мне необходимо задать вам несколько не совсем удобных вопросов…

– Конечно, – перебил Шоу его объяснения. Как говорил Мёрдо, он служил полицейским хирургом и все понимал. – Задавайте свои вопросы. Но сперва скажите, что вам уже известно. Вы уверены, что это поджог?

– Да, сэр. Невозможно представить, что пожар начался одновременно в четырех разных местах, причем ко всем им имеется доступ снаружи, а никаких причин в самом доме для этого не было – ни искры из камина, ни упавшей свечи в спальне или на лестнице.

– Где он начался? – Шоу теперь проявлял любопытство и уже не мог оставаться на одном месте. Он начал расхаживать, сначала прошел к одному столу, потом к другому, автоматическим движением что-то поправляя и приводя в порядок.

Питт остался стоять там, где встал, около дивана.

– Брандмейстер считает, что первыми загорелись портьеры, – ответил он. – Во всех четырех случаях.

На лице доктора появилось скептическое выражение – быстрый промельк, не лишенный, однако, даже сейчас примеси юмора и критического отношения ко всему на свете, которое, видимо, было характерным для него в обычных условиях.

– А откуда это ему известно? Там немного осталось… – тут он с трудом сглотнул, – от нашего дома.

– Он сделал такое заключение, основываясь на анализе распространения огня, – мрачно сообщил Питт. – Что сгорело полностью, что отчасти, что было повреждено, но сильно не пострадало; а еще выпавшие из кладки кирпичи и битое стекло – они указывают места, где жар на первом этапе был наиболее сильным.

Шоу нетерпеливо помотал головой.

– Да, конечно. Глупый вопрос. Извините. – Он провел сильной, красивой формы ладонью по лбу, откидывая с него прядь прямых волос. – И чего вы хотите от меня?

– В котором часу вас вызвали, сэр, и кто вызвал? – Краем глаза Томас видел Мёрдо, застывшего у дверей с карандашом и блокнотом в руках.

– Я не смотрел на часы, – ответил Шоу. – Где-то в четверть двенадцатого. У миссис Уолкотт начались роды – ее муж позвонил мне от соседа.

– Где они живут?

– В Кентиш-таун. – У него был превосходный, очень красивый голос, четкая дикция и тембр достаточно редкий и приятный. – Я сел в свою двуколку и поехал. И пробыл там всю ночь, пока ребенок не появился на свет. Я уже ехал домой, когда встретил полицейских – это было в пять утра, – и они сообщили мне о случившемся. И что Клеменси погибла.

Питт видел множество людей в первые часы после подобной утраты; это нередко входило в круг его обязанностей – сообщать им печальную новость. И всякий раз это выводило его из равновесия и мучило.

– Какая злая ирония судьбы, – продолжал Шоу, ни на кого не глядя. – Она собиралась ехать с Мод Далгетти к друзьям в Кенсингтоне и провести вечер у них. Поездка была отменена в самый последний момент. А миссис Уолкотт, как ожидалось, должна была рожать еще через неделю. То есть я должен был оставаться дома, а Клеменси собиралась уехать…

Он не стал добавлять очевидное заключение – оно так и повисло в воздухе во вдруг воцарившейся тишине. Линдси стоял неподвижно, с суровым выражением на лице. Мёрдо поглядел на Питта, и его мысли на минуту явно отразились на лице. Инспектор прекрасно знал, что это за мысли.

– Кто знал, что миссис Шоу изменила планы на вечер, сэр? – спросил он.

Шоу встретил его взгляд.

– Никто, кроме Мод Далгетти и меня, – ответил он. – И, как я понимаю, Джона Далгетти. Не знаю, кому еще они могли об этом сказать. Но они ничего не знали про миссис Уолкотт. Да и никто не знал.

Линдси уже стоял рядом с ним. Он положил руку на плечо Шоу – дружеский жест помощи и поддержки.

– У вас очень заметная двуколка, Стивен. Кто угодно мог видеть, как вы уезжаете, и решил, что в доме никого не осталось.

– Но зачем его поджигать? – мрачно спросил Шоу.

Линдси сильнее сжал его плечо.

– Бог знает… Почему пироманы вообще устраивают поджоги? Из ненависти к тем, у кого добра больше, чем у них? Чтоб насладиться властью над другими людьми? Или просто чтоб полюбоваться пламенем пожара? Не знаю.

Питт не стал спрашивать, был ли застрахован дом и на какую сумму; легче узнать это в страховой компании и получить точные цифры. Кроме того, подобный вопрос может быть сочтен оскорбительным.

Тут раздался стук в дверь и на пороге появился слуга.

– Да? – раздраженно осведомился Линдси.

– Там пришли викарий с женой, чтобы выразить свои соболезнования доктору Шоу, сэр. И предложить помощь и утешение. Попросить их подождать?

Линдси повернулся к Питту – не за разрешением, конечно, а чтобы убедиться, что тот покончил со своими неприятными расспросами и уже может удалиться.

Томас секунду колебался, неуверенный в том, удастся ли ему еще что-то узнать у доктора Шоу или же следует сейчас уступить место соображениям человечности и предоставить доктору возможность получить какое-то религиозное утешение; в конце концов, вопросы можно оставить и на потом. Возможно, ему гораздо больше удастся узнать о докторе Шоу, просто наблюдая за ним и за теми, кто хорошо знал его и его жену.

– Как вы полагаете, инспектор? – спросил Линдси.

– Конечно, – согласился Питт, хотя, судя по вызывающему выражению лица Шоу, на котором также появилось нечто вроде тревоги, можно было догадаться, что он с большим сомнением относится к религиозным утешениям викария и вообще вряд ли стремится сейчас их получить.

Линдси кивнул, и слуга вышел, а минуту спустя ввел в гостиную милого, кроткого на вид человека в одежде священнослужителя с очень серьезным выражением лица. Внешность у него была такая, словно в юности он занимался спортом, но теперь, когда ему перевалило за сорок, несколько распустился. В нем было слишком много застенчивости и даже робости, чтобы он смотрелся красивым, но в правильных чертах его лица не имелось ничего злобного или высокомерного, равно как и в мягких очертаниях рта, говоривших о неуверенности в себе. Попытка выглядеть хотя бы внешне спокойным прикрывала нервозность: в сложившейся ситуации он явно чувствовал себя не в своей тарелке.

Его сопровождала женщина с простым, интеллигентным лицом, с немного слишком тяжелым лбом и слишком мощным носом, чтобы это могло понравиться большинству людей, но с мягко очерченным ртом, выдававшим добродушие. В отличие от своего мужа, она прямо-таки источала мощную энергию, которая целиком была направлена на доктора Шоу. Линдси или Питта она едва заметила и ничем не дала понять, что принимает их во внимание. Мёрдо же остался для нее невидимым.

– Э-э-э… гм! – произнес викарий, явно очень смущенный, заметив, что полицейские все еще здесь. Он заранее приготовил то, что будет говорить, а теперь это не соответствовало обстановке, а у него ничего не оказалось в запасе. – Э-э-э… я преподобный Гектор Клитридж, – неуклюже представился он. – Моя жена Юлейлия. – Он кивнул в сторону стоящей рядом женщины и махнул рукой с толстым запястьем в рукаве со слишком свободно болтающейся белой манжетой.

После чего викарий обернулся к Шоу, и выражение его лица изменилось. Он явно пытался справиться с неким затруднением. Его точно раздирали противоречия, колебания между естественным отвращением и тревогой и с трудом достигнутой решимостью.

– Мой дорогой Шоу, у меня нет слов, чтобы выразить свои чувства в связи с этой трагедией! – Тут он сделал полшага вперед. – Ужасное происшествие! В расцвете жизни нас всех подстерегает смерть… Как же хрупка человеческая жизнь в этой юдоли плачевной! Удары падают на нас так внезапно… Где найти слова утешения?

– Только не нужно этих пошлостей, черт побери! – резко сказал Шоу.

– Да, конечно, мы, несомненно… – заюлил Клитридж, пытаясь выпутаться из неудобного положения. Его лицо порозовело.

– Люди произносят эти слова так часто, потому что это истинная правда, доктор Шоу, – сказала миссис Клитридж с искренней улыбкой, не сводя глаз с доктора. – Каким же иным образом можем мы выразить свое сочувствие вам и наше желание вас как-то утешить?

– Да-да, конечно, конечно… – забормотал Клитридж. – Я займусь любыми… любыми делами… приготовлениями, какие только вам угодно будет… э-э-э… Конечно, пока еще рано… – Тут он окончательно замолк и уставился на дверь.

– Спасибо, – прервал его Шоу. – Я дам вам знать.

– Конечно. Конечно. – Клитридж испытал явное облегчение.

– А пока что, дорогой доктор… – Миссис Клитридж сделала шаг вперед, ее глаза засверкали, лицо вспыхнуло, спина под темным бомбазином выпрямилась, словно женщина приближалась к какому-то очень волнующему и несколько опасному моменту. – А пока что примите наши соболезнования. И, пожалуйста, обращайтесь к нам по любому поводу – мы выполним любое ваше поручение, сделаем любое дело, каким вам не захочется заниматься самому. Все мое время в вашем распоряжении.

Шоу посмотрел на нее, и на его губах появилась тень улыбки.

– Спасибо, Юлейлия. Вы очень добры.

Она еще больше покраснела, но больше ничего не сказала. То, что он назвал ее по имени, свидетельствовало об известной близости между ними, даже фамильярности, особенно в свете того, что произнесено это было в присутствии полицейских, стоящих явно ниже на социальной лестнице. По тому, как Шоу при этом приподнял брови, Питт догадался, что сделано это было намеренно, чисто автоматически; он как будто инстинктивно отбросил любое притворство.

И Томас тут же увидел всех их совершенно в другом свете – всех шестерых, находящихся сейчас в этой комнате; всех их, озабоченных внезапной и трагической гибелью женщины, хорошо и близко им знакомой; все они пытались найти утешения и для самих себя, и для остальных, но все между тем соблюдали все приличия и нормы поведения в обществе, старались маскировать простоту своих истинных чувств, разговаривая о правилах и традициях. Но эти старые привычки и традиции все равно давали о себе знать: привычка Клитриджа вполне ожидаемо цитировать Священное Писание, стремление Юлейлии всегда приходить ему на помощь. Личность Шоу определенно вызывала у нее некие попытки более остро реагировать на события, и это ее и радовало, и беспокоило. Но верх одерживало чувство долга. Вероятно, оно всегда одерживало верх.

По напряженной позе Шоу и его бесконечным передвижениям можно было понять, что ничто из всего этого не проникало глубже самой поверхности, не затрагивало его ума и чувств. Боль, что мучила его, сидела глубоко внутри, и он будет терпеть ее в полном одиночестве – если, конечно, Линдси не придумает что-то, что позволит ему закрыть разделяющую их сейчас пропасть.

Питт отступил назад, покинув середину комнаты, встал рядом с узорчатыми гардинами, наблюдая за остальными, и поглядел на Мёрдо, давая тому понять, чтобы он занялся тем же самым.

– Вы намерены оставаться здесь, у мистера Линдси? – осведомилась Юлейлия, вопросительно глядя на Шоу. – Уверяю вас, вы можете рассчитывать и на наше гостеприимство; дом приходского священника в вашем распоряжении, если пожелаете. И вы можете оставаться у нас столько, сколько вам будет угодно, пока… конечно, вы же купите себе новый дом…

– Пока что нет, моя дорогая, пока что нет, – громким шепотом сказал Клитридж. – Сперва мы должны, э-э-э, организовать… заняться, э-э-э, духовными…

– Ерунда! – прошипела она в ответ. – Бедняге же нужно где-то спать! Нельзя все время заниматься одними только эмоциями, надо же сперва куда-то пристроить человека!

– Это совершенно иная сторона дела, Лелли! – Викарий уже начинал сердиться. – Пожалуйста, позволь мне…

– Спасибо, – перебил его Шоу, оборачиваясь от маленького столика, где стоял, теребя пальцами орнамент. – Я останусь у Эймоса. Но я благодарен вам за сочувствие и доброту. Вы совершенно правы, Юлейлия, как обычно, правы. Гораздо лучше справляться с горем, живя в комфортабельных условиях. Нет ничего хорошего в тревогах и волнениях по поводу того, где спать или что есть.

Клитридж явно возмутился, но никаких возражений не выразил: справиться с такой оппозицией ему было точно не по силам.

Выручило его из этого положения новое появление слуги, который объявил о приходе новых визитеров.

– Мистер и миссис Хэтч, сэр. – Вопрос о том, следует или не следует их принимать, так и не прозвучал. Питта уже разбирало любопытство.

– Конечно. – Линдси кивнул.

Пара, которую слуга ввел в гостиную минуту спустя, была одета весьма сдержанно и скромно, даже слишком скромно. Она была во всем черном, а он носил высокий воротничок, черный галстук и костюм с высокой застежкой какого-то неопределенно-темного оттенка. На его лице застыло чрезвычайно важное и серьезное выражение; оно было бледное, губы плотно сжаты, а глаза сверкали от сдерживаемых эмоций. Такое его выражение тут же привлекло внимание Томаса – его резкость выдавала такую же страстность характера, как у Шоу, хотя, судя по всему, природные склонности этого человека были иными; он был явно сдержан и осторожен в своих суждениях, более обращен внутрь самого себя, тогда как Шоу был откровенен, быстр и резок в выражении своих чувств; в этом типе преобладала умеренность и воздержанность, даже меланхолия, в то время как Шоу был полон жизненной энергии и живого юмора; и тем не менее здесь точно имела место такая же глубина и такая же мощь чувств.

Но первой вперед вышла миссис Хэтч; не обращая внимания на всех остальных, она направилась прямо к доктору Шоу, и он, кажется, именно этого и ожидал: обнял ее и прижал к себе.

– Моя дорогая Пруденс!

– Ох, Стивен, это так ужасно! – Она восприняла его объятия без всяких колебаний. – И как такое могло случиться?! Я была уверена, что Клеменси в Лондоне, у Бозинни. Слава богу, хоть вы не были дома!

Шоу ничего ей не ответил. На эти слова у него ответа не нашлось.

Воцарилось неловкое молчание, поскольку остальные, кто не мог похвастаться столь же глубокими эмоциями, были поражены и сконфужены этим заявлением и тем, что на них не обратили никакого внимания и вообще явно желали, чтобы их тут вообще не было.

– Это сестра миссис Шоу, – прошептал Мёрдо, наклонившись поближе к Питту. – Обе дамы – дочери покойного Теофилиуса Уорлингэма.

Питт никогда не слыхал ни о каком Теофилиусе Уорлингэме, но, по всей вероятности, этот человек пользовался здесь известностью и авторитетом, если судить по тому почтению, с которым Мёрдо произнес его имя.

Джозайя Хэтч прочистил горло, чтобы обратить на себя внимание и завершить этот эпизод. Приличия надо соблюдать, а он уже разглядел неясные фигуры Питта и Мёрдо в неосвещенном углу гостиной, которые не вписывались в привычный антураж, не участвовали в происходящем, и тем не менее присутствовали здесь, выделяясь своей чужеродностью.

– Нам следует утешать себя верой и молитвами, – заявил он. При этом он косо глянул в сторону Клитриджа. – Я уверен, что викарий уже выразил вам свою духовную поддержку. – Его слова прозвучали почти как вызов, как обвинение, словно он ни в чем не был уверен. – В подобные моменты мы обращаемся к своим внутренним ресурсам и помним, что Господь пребывает с нами даже в мрачных долинах смертной тени, и Его воля пребудет вовеки.

Заявление было одновременно банальным и таким, на которое нечего возразить, а он тем не менее был болезненно искренен.

Словно заметив в этих словах искренность и честность, Шоу мягко отстранил от себя Пруденс и ответил ему:

– Спасибо, Джозайя. Для меня это огромное облегчение, что вы здесь и сможете поддержать Пруденс.

– Конечно, – согласно кивнул Хэтч. – Это же святой долг любого мужчины – поддержать женщину в дни горя и бедствий. Они по природе своей слабее и более чувствительны к подобным вещам. Именно эта их нежность и чистота помыслов делают их столь пригодными и готовыми к материнству и воспитанию юного поколения, так что мы должны благодарить за это Бога. Я помню, как наш дорогой епископ Уорлингэм говорил примерно то же самое, когда я еще был молодым.

Он обращался не к кому-то конкретному, а вроде как заглядывал куда-то в глубины собственной памяти.

– Я никогда не перестану благодарить Бога за то время, что в молодости провел с дорогим епископом. – Его лицо исказилось, как от боли. – Обучение у этого великого человека, его руководство в обретении духовного совершенства и осознании пути истинного христианина в значительной мере компенсировало боль от отказа отца позволить мне принять духовный сан.

Он посмотрел на жену.

– Ваш дедушка, моя дорогая, был почти святой; такие люди редко встречаются в нашем несчастном мире. Его нам ужасно не хватает, и это очень печально. Он бы точно знал, как действовать, что делать при подобной утрате, что сказать каждому из нас, как объяснить божественную мудрость, дабы все мы обрели мир и душевное спокойствие, смирились с этим.

– Воистину, воистину так, – не к месту произнес Клитридж.

Хэтч посмотрел на Линдси.

– Это было до вас, сэр, вам очень не повезло. Епископ Огастес Уорлингэм был замечательный человек, истинный христианин, великий проповедник; он облагодетельствовал бесчисленное множество мужчин и женщин и материально, и духовно. – От чуть наклонился вперед, его лицо напряглось и сморщилось, словно подчеркивая серьезность и искренность его высказываний. – Никто теперь не может сказать, сколь многие следуют ныне праведными путями благодаря его трудам на сей земле. Лично я знаю десятки таких. – Он пристально уставился на Линдси. – Сестры Уайкомб, все трое, поступили медсестрами в больницу, дабы заботиться о страждущих, исключительно по его наущению. А мистер Бартфорд принял сан и отправился миссионером в Африку. Никому не дано измерить всю меру семейного счастья, достигнутого благодаря его советам на предмет должного места женщины в доме и ее долга и обязанностей. Его деятельность охватывала огромную территорию, не один только Хайгейт был осчастливлен и благословлен его трудами…

Линдси явно пребывал в замешательстве, но не перебивал – возможно, просто не мог придумать ничего подходящего, что можно было бы сейчас сказать. Шоу плотно сжал зубы и смотрел в потолок. Миссис Хэтч прикусила нижнюю губу и нервно посмотрела на Шоу. А Хэтч стремительно двинулся дальше, с новой силой и искренностью в голосе:

– Вам, несомненно, известно о новом витраже, посвященном его памяти, который мы собираемся открыть в церкви Святой Анны? Он уже почти готов, нам нужно лишь собрать еще немного денег. Он будет представлен как воплощение пророка Иеремии, обучающего людей основам Ветхого Завета; он будет изображен с ангелами, сидящими на его плечах.

Шоу сжал зубы и с явным трудом воздержался от каких-либо комментариев.

– Да-да… я слышал, – поспешно сказал Линдси. Пребывая в замешательстве, он оглянулся на Шоу, который теперь ходил, словно не в силах сдержать внутреннее волнение. – Уверен, это будет прекрасный витраж, и он многим понравится.

– Дело вовсе не в этом, – резко сказал Хэтч; он насупился и в гневе сжал губы.