Вот в чем дело.
      Я знаю их двадцать лет, но так и не понимаю, что это за люди. Когда я смотрю на них, мне иногда приходит в голову, что мир, свободный от любви, был бы намного лучше.
      Если это любовь. Не знаю: этот зеленый плащ, то, как она ждет в парке, а он стоит в кабинете, спрятавшись за занавеской, а потом они идут в тот проклятый подвал с газонокосилками и джутовыми мешками, где предаются любви или как еще назвать то, чем они там занимаются.
      Сейчас я способен разговаривать только с К. Он однажды попытался выяснить, что же на самом деле привлекло ее в мальчике: сначала она отказывалась отвечать, потом прислала ему небольшое стихотворение. Оно начиналось так:
      Не понимаю как я могла сойти с ума
      От человека которого вообще-то презираю
      Он душу мне прожег насквозь
      Какой же тайный знак его тела
      Стал той искрой
      Контуры его спины
      Внезапное желание к коже прикоснуться
      Биение жилки у него на шее
      Желание впиться в нее зубами
      Дать волю языку спуститься вдоль
      Запретной для меня спины
      Запретной для меня спины...
      Она послала стихотворение по почте. Но по крайней мере не вымазала бумагу экскрементами, как это делал мальчик со своими записками.
      Что это за любовь.
      Короче: проще дело от этого не становится. Но кто сказал, что все должно быть просто.
      Через год после убийства дочери К. попросил разрешения навестить мальчика.
      Руководство клиники провело с К. долгую предварительную беседу; думаю, они слышали о бессильной, деструктивной ярости, владевшей К. первое время после убийства. Или: не говоря уж о постоянных угрозах разрезать мальчика на куски, еще раз.
      К., очевидно, сумел убедить их. На их месте я бы не был так уверен.
      Первая встреча прошла практически в полном молчании. Мальчик сидел, как обычно обернув голову простыней. К. купил ему мороженое, итальянское, как оно там называется - "Кассата". Он протянул мальчику пачку, тот пощупал ее рукой, понял, что это такое, снял с головы простыню и, наклонившись вперед, принялся есть. К. принес с собой ложку.
      Потом мальчик опять натянул на голову простыню и застыл в ожидании - он не ждал ничего.
      Так было в первый раз.
      Чудовищно видеть человека, который хочет умереть, но не может. Наверное, лишь тогда различаешь, что есть человек. Когда он у предела.
      Не знаю, куда подевались монстры, - в моем детстве мир кишел ими. А сейчас их больше нет.
      Летние месяцы в 40-х годах я проводил у моей тетки в Браттбю недалеко от Умео. Там была лечебница, гигантский приют для деревенских сумасшедших, монстров и уродов. Она называлась Браттбюгорд, мой дядя работал на скотном дворе. Мы торчали там постоянно. Нам была предоставлена полная свобода.
      Лучше всего я запомнил человека-крокодила, его кожа состояла из твердых, как кремень, пластинок, покрывавших тело океаном раскрошенных льдинок; мы трогали его, испытывая дикий страх, поскольку он был сыном учительницы из Лёвонгера, знакомой моей матери. Он был единственный сын, как и я, и вот превратился в человека-крокодила, и мне говорили, что и я вполне мог бы стать таким же. Это всего лишь случайность. Он держал в руках резинку, которую непрерывно растягивал. Мы касались его кожи, и тогда он взглядывал на нас, и я понимал, насколько реальна была такая возможность, я видел это в его глазах, когда он глядел на меня. Он не мог говорить, но его губы шевелились, и я понял.
      В той же палате лежали два паренька с головами, раздутыми водянкой, они беспомощно глазели на нас и пронзительно, так, что душа леденела, кричали, если мы подходили поближе. Дотронуться до них не удавалось, они были похожи на кошек, прижимались к спинке кровати и орали. И еще там был один со слоновой болезнью, и много людей с огромными челюстями и слюнявыми ртами, и человек, которого следовало остерегаться, и человек, родившийся без мозга, и горбун, полный сирота, потому и попавший сюда, - его считали гением; большинство из них были милыми, а некоторые - буйными.
      Но мир был полон ими.
      А потом монстры исчезли. Можно, конечно, сказать и так: улучшение медицинских условий, более точные анализы и методы диагностики, анализы околоплодных вод, оперативные возможности, а также более совершенные и более закрытые условия содержания сделали их невидимыми.
      Их спрятали внутри нас, вот как можно сказать.
      Ночью, очевидно, шел снег. Светает, лед покрыт тонким слоем выпавшего недавно снега.
      Какие слова мы теперь никогда не пишем во время наших ужасных бессонных ночей? Милосердие?
      В мае 1922 года началась их артистическая карьера. Это произошло через два месяца после того, как их лица отмыли и они стали видимыми.
      Сегодня никто точно не знает, какими аттракционами увлекались в этом шапито, но специализировалось оно на демонстрации монстров. Тем не менее позднее двое из цирковых артистов получили определенную известность: они снялись в фильме "Freaks" . Это был получеловек Джонни Экк, который считался отличным дирижером - его вносили на подносе с дирижерской палочкой в руке, - и так называемый человек-собака Адриан Джеффичефф.
      В остальном же о коллегах Пинона известно очень мало. Биография Шайдлера по этому поводу весьма немногословна, и социальная среда обозначена только пунктиром. Там работала женщина-змея Барбара Таккер, я видел ее фотографии, это тот же феномен, что и человек-крокодил из Браттбюгорда, то есть грубая потрескавшаяся змеиная кожа.
      Возили артистов в двух жилых вагончиках. Каждому полагалась собственная комната. Шайдлер, единолично владевший шапито, был, похоже, добродушным толстяком, который считал себя "a family father" , если верить его книге.
      Однако у него были любимчики.
      Представления проходили по устоявшейся схеме. Каждому монстру отводилось пять-десять минут для выступления, включая презентацию и своего рода номера, дабы зрители убедились, что перед ними не безжизненный манекен.
      Номер Пинона состоял в следующем.
      Сначала импресарио обращался к публике с коротким рассказом о том, как он нашел Пинона; он излагал историю Паскаля, говорил о его жизни в руднике, о том, как он, Шайдлер, сумел спуститься в рудник, несмотря на сопротивление мексиканцев и грозные, прямо-таки библейские, знамения (альбатрос, круживший над входом в рудник). Пинон был узником, он сидел в темном сыром закутке, так как суеверные аборигены думали, будто он сын Сатаны и потому его можно держать в качестве заложника. Тем не менее Шайдлер проник в рудник и с помощью разных ухищрений и подкупа спас Пинона, выведя его к свету и свободе. Когда они вышли из рудника, в небе все еще кружил альбатрос, словно он был знаком Сатаны. И Шайдлер взял Пинона с собой, отмыл его и наложил мазь на жуткие раны, оставленные железной цепью (иногда он говорил "веревкой", эти различные версии прослеживаются по газетным отчетам). Рассказ всегда заканчивался тем, как отреагировала жена Пинона, миновав границу США и очутившись на свободе: ее глаза наполнились слезами благодарности.
      Эта краткая речь обычно занимала пять минут, в ответ раздавались громкие аплодисменты. После чего Шайдлер отдергивал занавесочку - и там сидел Пинон.
      С минуту он сидел совершенно неподвижно, потом поворачивался, чтобы показать голову в профиль. И вынимал губную гармонику: Шайдлер научил его играть несложный псалом. Закончив, он убирал гармонику в карман, вставал и довольно красивым басом исполнял "Happy Birthday" . Было хорошо видно, что губы его жены тоже шевелились, но звуков она не издавала. Казалось, ей тоже хочется петь, она шевелила губами и во время исполнения псалма (это, кстати, был "Все ближе Господь к тебе").
      В газетах писали, что оба были глубоко верующими. Такой вывод сделали, очевидно, потому, что Пинон играл псалом, а жена пыталась подпевать.
      "Наверное, мне не следовало бы удивляться твоему отношению к моему плану. Ведь, насколько я понимаю, тебе не нравились и мои новеллы. Если трудно любить, сразу видно, серьезен человек или нет" (Рут Б., 22.4.1942).
      Он любил мороженое "Кассата". Каждый раз, навещая мальчика, К. покупал ему пачку.
      И лицо мальчика, казалось, начинало светиться; склонив голову, он молча ел мороженое, и его лицо сияло от радости, потом счастье в глазах медленно гасло, исчезало и под конец сменялось привычным для них выражением: очень спокойным, хорошо контролируемым, глубоким страхом.
      Он не желал говорить о том, что произошло. Он говорил, если вообще говорил, только о прочитанных им книгах и о спорте.
      Однажды я послал ему пару моих собственных книг; К. взял их и передал мальчику. Когда К. пришел к нему в следующий раз, тот сидел, держа в руках одну из них - сборник рассказов начала 70-х годов. Книга была раскрыта на определенной странице, и мальчик молча велел К. прочитать ее.
      Это был рассказ о человеке, застрелившем Руди Дучке. Его звали Йозеф Бахман - осужденный на шесть лет тюрьмы, он в конце концов покончил с собой.
      Как раз на эту страницу и указывал мальчик. Бахман взял пластиковый пакет, надел его на голову и сумел-таки, несмотря на то что его тело, по всей видимости, билось в жестоких судорогах, свести счеты с жизнью - он задохнулся. Абзац, на который указал мальчик и который он на полях отметил жирными, отчаянными чертами, звучит так: "Пластик, словно тонкая ледяная корка, покрывал его лицо. Под ней находился господин Бахман и его теперь закончившаяся жизнь, ибо он настолько умело затянул пакет, что вредный воздух не смог взорвать эту корку и наполнить его тело своим смертельным ядом".
      К. не понял, что мальчик имеет в виду. Тот лишь молча тыкал пальцем в страницу, но под конец все-таки выговорил:
      - Помоги мне, пожалуйста. Я не решаюсь сам.
      К., естественно, отказался.
      У мальчика было довольно тонкое приятное лицо с чуть раскосыми глазами и детскими, красиво очерченными губами. После его смерти нам с К. разрешили прочитать его досье. На осмотре перед отправкой в армию он показал 142 IQ и произвел на всех впечатление милого, симпатичного человека. Отслужил 15 месяцев в Умео, имел отличные оценки, был хорошим товарищем; через два месяца после окончания службы он убил первую девочку.
      Без всякой причины. Он ничего не мог объяснить.
      Он выглядел совсем ребенком. Со своими светлыми коротко остриженными волосами, аккуратно зачесанными набок, он выглядел совсем ребенком, совершенно невинным, и тем не менее убил двух маленьких девочек, одна из которых была дочерью моих лучших друзей.
      Без всякой причины. Хотя... как-то он сказал К., очень непосредственно, почти задумчиво:
      - Она так мне доверяла. Поэтому и пришлось.
      Кризис в их отношениях наступил во время третьего турне по Западному побережью. Тогда-то она и заплакала впервые после освобождения. История началась в июле 1926 года и продолжалась до августа того же года.
      В августе она закончилась.
      В шапито работала женщина, которую Шайдлер в своей книге называет Анн. На самом деле ее звали как-то по-другому, но это не имеет никакого значения. В отличие от остальных она была совершенно нормальной; в книге о ней упоминается как о "полноватой" женщине лет сорока с "невыразительной" внешностью. К моменту, когда все это случилось, она проработала в шапито два года.
      Она влюбилась в Пинона. А он в нее.
      Все началось, когда они сидели на лесенке жилого вагончика после представления и болтали; Пинон на удивление быстро научился говорить на ломаном английском. К тому же говорила больше Анн. А он сидел, глядя на нее, и кивал. Смотрел и кивал.
      Первые признаки того, что что-то происходит, появились приблизительно через месяц. Дело в том, что он вновь стал прикрывать голову жены куском ткани. Получалось вроде тюрбана, который выглядел довольно странно, но, разумеется, не столь нелепо, как Пинон выглядел без него. Вообще-то в этом тюрбане он выглядел поразительно нормально, почти обыденно. Однако во время представлений все стали замечать, что происходит нечто необычное - Мария больше ему не подпевала. Она больше не шевелила губами, а в ее глазах застыло выражение, которое с трудом поддавалось истолкованию: то ли оцепенение, то ли страх.
      В одно прекрасное утро Пинон исчез из вагончика. Постель была пуста. Поиски Анн в другом вагончике тоже не дали результата - она тоже исчезла.
      Их не было две недели. И вдруг Пинон вернулся, голова его была обернута куском ткани; но рассказывать о том, что произошло, он отказался.
      Он бросил лишь два слова: я заблудился.
      Анн исчезла, кстати, навсегда.
      Представления начинались обычно в шесть вечера, и потому Пинон, как правило, просыпался поздно. После двухнедельной отлучки его словно подменили. Теперь он вставал очень рано, садился на лесенку вагончика и, держась обеими руками за голову, медленно раскачивался взад и вперед. Было слышно, как он тихонько постанывает, точно пытаясь скрыть невыносимую боль.
      Сначала он не снимал повязки с головы жены. Но на третий день после возвращения внезапно сорвал тряпку, словно бы в порыве гнева, и, не помня себя от бешенства, бросился между вагончиками, указывая на Марию и выкрикивая испанские слова, но таким гортанным голосом, что никто ничего не понял.
      И все время показывал вверх, словно бы в порыве гнева.
      Потом он успокоился. Его накормили его любимым фасолевым супом и постарались успокоить. На два дня он был освобожден от участия в представлениях. Гнев улетучился, Пинон сидел скрючившись и молчал, точно прислушивался к чему-то. Его то и дело спрашивали, что случилось и чем ему помочь.
      Наконец у него вырвалось несколько английских слов. Он сказал: она поет злобную песню.
      Кусок ткани больше не прикрывал голову жены. Ее глаза были закрыты, а губы плотно сжаты.
      Она не хотела прощать. Вот и все.
      Она пела, и это было как в руднике, только, может, хуже. Это причиняло боль. Пинон не желал говорить, каким образом она пела, очевидно, это был своего рода атональный стон или плач, но она пела и пела, и Пинон не мог освободиться от этого пения, не мог двигаться, работать и думать.
      Потом, спустя много времени, стало известно, что же произошло.
      Он влюбился, они решили убежать вместе и изменить свою жизнь, чтобы никогда больше не испытывать унижений. Они собирались завести детей, и Анн рассказала об одной дальней ферме, которую можно было бы купить. И они сбежали. Сперва Мария пела тихо, почти неслышно, или просто растерянно, потом печально, надолго умолкая, точно она умерла. А затем ее, казалось, охватило бешенство, и она запела злобно.
      Он терпел это злобное пение восемь дней. Почти не спал, Анн в отчаянии предложила отрезать Марию. Но он отказался. Тогда Анн предложила зашить ей рот, но разве бы это помогло, ведь она пела не ртом. А песня делалась все невыносимее, и как-то утром Пинон, будто в панике, бросил Анн и отправился в шапито.
      И вот он вернулся. А она не перестает петь свою злобную песню.
      Она не прощает, сказал он. Она поет злобную песню.
      Через восемь дней после возвращения Пинона в шапито случилось то, что положило конец этой истории.
      Он опять исчез. Пропал бесследно. На этот раз все почуяли неладное, однако никто не верил, что он исчез, чтобы навестить женщину, которую здесь называют "Анн". Предчувствуя недоброе, вся труппа принялась прочесывать окрестности они в то время находились в маленьком местечке к северу от Лос-Анджелеса, в десяти километрах к югу от Санта-Барбары. Поискали вдоль побережья, но ничего не обнаружили. Тогда повернули в другую сторону и начали искать в каньонах, тянущихся прямо на восток к горам, в желтых, выжженных каньонах, заросших жухлым кустарником, и через какое-то время напали на след. Один паренек видел, как странный двухголовый монстр, пошатываясь, спускался в глубокую расселину в восточном направлении, где и растворился. Именно там и продолжили поиск.
      Его нашли через полчаса; он лежал на боку в ручье на дне расселины.
      Пинон был без сознания, голова опущена в воду. Скорее всего, он собирался покончить с собой. Жена его была, однако, в сознании, в глазах бился страх, губы беспокойно шевелились; когда она увидела спасителей, на ее лице появилось выражение невыразимого облегчения, ужаса и свободы.
      Он пытался покончить с собой, признался Пинон позднее. Поняв это, она перестала петь свою злобную песню. После чего он уже не решился осуществить задуманное. Но поворачивать назад было слишком поздно. Он совершенно выбился из сил и когда наклонился, чтобы попить, упал и ушибся.
      Она звала его не переставая, но у него не было сил ответить.
      Четыре человека несли его обратно.
      Они проспали целые сутки; потом вышли, как обычно, из вагончика и уселись на лесенке.
      Все было как обычно. Артисты расселись кружком на земле вокруг Пинона и Марии, и им стало ясно, что все позади. Глаза у Марии были снова открыты, она водила ими из стороны в сторону, и губы уже не были плотно сжаты, скорее даже на ее губах блуждала легкая, застенчивая, чуть ли не извиняющаяся улыбка. И тогда человек-собака Джеффичефф по просьбе окружающих подошел к ней поближе и погладил ее по щеке птичьим пером; ей это очень нравилось, это знали все. Иногда Пинон сам щекотал ее щеку птичьим пером, а сейчас им хотелось показать ей свою общую радость.
      Итак, человек-собака получил задание. Он осторожно погладил ее по щеке пером, и все увидели, как ее глаза наполнились слезами.
      В первый раз.
      - Она больше не поет злобную песню, - произнес наконец Пинон.
      И все зааплодировали. Человек-собака гладил Марию по щеке, медленно и осторожно. Пинон сидел на лесенке, Мария плакала от прикосновения пера, человек-собака расположился рядом, утреннее солнце светило со стороны Тихого океана, они вновь соединились.
      Январь, легкий снежок.
      У меня больше нет известий от К. и его жены. Ни единого письма. Похоже, они считают, что любовь и смерть неразрывны. В данный момент они мне довольно противны.
      Отчетливо вижу перед собой мальчика: он сидит на кровати, обернув голову простыней, погруженный в свой непереносимый стыд. И вот ему вкладывают в ладонь пачку мороженого, холодного, как кусочек льда. Ложку, тарелку.
      Сняв простыню, он наклоняется и ест.
      Иногда из этого угасания доносились слова; забывшись, он начинал болтать, непринужденно, чуть ли не весело. Однажды он заговорил о своем брате. За пять лет до его собственного появления на свет его мать родила сына, который через неделю умер. Младенца все же крестили, дав ему имя Кристиан, и похоронили. И тут мальчик с маниакальным упрямством принялся повторять то, что я сперва посчитал за шутку, но не до конца. А именно - что это он сам умер, а младенец, родившийся пятью годами позже, его брат. Казалось, будто он искал метафорически, но с отчаянной убежденностью - подтверждения того, что сам он мертв, не существует, находится где-то в другом месте, а его брат жив.
      Возникали у него другие, схожие мотивы, причем совершенно неожиданно. Например, он говорил, что его зовут Пинч и в 1945 году его пытали русские. И все время он хотел сказать одно: меня здесь нет. Это - не я.
      Меня здесь нет.
      Последние полгода, до того как ему удалось покончить с собой, его словно бы окружали движущиеся картинки или жизни, которые были вне его самого. Он существовал во всех этих картинках, на самом деле только там он и существовал. Одни ему нравились. Другие он ненавидел.
      Но ему было абсолютно необходимо отрицать существование центра. Внутри, под простыней, обитал лишь невыносимый страх.
      Лучше общность с теми, кто проклят. В дневнике обрывочное предложение: "Я умираю счастливой, поскольку я - единственный человек, который знает, что его любили ради него самого" (Джулиана Пастрана).
      Джулиана Пастрана - знаменитая женщина-монстр, которая разъезжала в последний год XIX столетия по всей Европе. Небольшого росточка, вполне прилично сложена, но вся покрыта длинным черным мехом. Все тело в волосах. Голова была, однако, нелепо деформирована - лицо грубое, похожее на обезьянью морду, с чудовищно выпяченными губами и большим мясистым горильим носом. Щеки тоже почти сплошь заросли волосами. Она говорила на английском, немецком и французском языках, а во время представлений играла на фортепьяно короткие менуэты.
      В двадцать семь лет она вышла замуж за своего импресарио, руководителя турне; их связывала страстная любовь, и, когда она спустя год после замужества поняла, что забеременела, счастью ее не было границ.
      Она родила, но через две недели и мать и младенец скончались по причинам, не выясненным до сего дня. Именно в последнюю неделю жизни, сознавая, что умирает, Джулиана сказала кому-то: "Я умираю счастливой, поскольку я единственный человек, который знает, что его любили ради него самого". Под словами "ради него самого" она, очевидно, имела в виду: не ради внешности.
      После смерти матери и младенца ее муж велел забальзамировать их тела. И десятки лет разъезжал по миру, демонстрируя жену и дочь публике - они стояли в стеклянном шкафу. Потом этот шкаф надолго пропал, но в 1960-х годах был обнаружен на чердаке одного дома в Осло.
      Внимание сразу привлекает ребенок - красивая, хорошо сложенная девочка, ни малейших признаков уродства. Бальзамирование было проведено очень тщательно, так и подмывает сказать - с любовью. На Джулиане элегантное платье, короткое, чтобы обнажить ноги, и два банта в волосах.
      Она умерла счастливой. Заметно ли это до сих пор? Возможно. Но иногда не следует задавать слишком много вопросов о любви.
      Пинон: однажды он заявил, что у него родился ребенок, которого ему, Пинону, тем не менее так и не довелось увидеть.
      Он заявил это Хелен Портич в один из последних месяцев жизни. Мария в это время лежала с закрытыми глазами, делая вид, будто спит. Но было видно, как подрагивают ее веки, словно она слышала или понимала.
      Никакого намека на то, кто мать. Я написал несколько писем, где задавал этот вопрос. Ответа я не получил.
      "Подрагивают веки". Но ведь она простила его раз и навсегда?
      Хотя все равно может быть больно.
      Нет, память меня подвела. "Лучше с теми, кто осужден, чем с теми, кто оправдан".
      Эту историю я впервые услышал в начале 70-х годов в Лос-Анджелесе от молодой студентки по имени Кэтрин. У нее была бабушка, которую звали Хелен Портич.
      Она мне больше не пишет. Я даже не знаю, жива ли она. Хотя ей бы следовало ответить на вопрос о ребенке.
      Возможно, она не желает, чтобы кто-нибудь ворошил жизнь Пинона. В одном из первых своих писем она рассказывает эпизод, который позволяет сделать такой вывод. Эпизод, произошедший с Пиноном после его смерти.
      После того как все было кончено, после бессонной ночи, проведенной рядом с умирающим, Хелен отправилась домой и проспала почти целые сутки, ибо, несмотря ни на что, испытала сильное потрясение. Затем, вернувшись на работу в больницу Оранж Каунти, поинтересовалась, что сделали с телом.
      Сначала никто не мог - или не хотел - ничего говорить. И тогда ей в душу стал закрадываться страх, а может, возмущение. Сперва она попросила разрешить ей выяснить этот вопрос, потом стала требовать и в конце концов начала кричать. Она совершенно потеряла самообладание, сама не зная почему. Хотя, возможно, потому, что ей было страшно.
      Тогда больничное начальство, в страшном раздражении, разрешило Хелен осмотреть тело. После долгих поисков она нашла патологоанатомическое отделение, где находилось тело. Посередине стола она вновь увидела Паскаля Пинона и его жену Марию.
      Но там было не все тело, а только голова. Отпиленная голова Пинона покоилась на плоском блюде, было очевидно, что сделали это в научных целях, например, чтобы использовать ее при обучении студентов. Пинон и его жена и после смерти должны были стать объектом наблюдения. Но теперь уже потомками.
      Хелен Портич опустилась на стул, испытывая, по ее собственному выражению, "глубокую меланхолию". Но потом в ней проснулся гнев. Она отправилась к начальству и заявила, что почти целый год ухаживала за Пиноном, его судьба была ей небезразлична, и она, Хелен, никому не собирается позволять унижать его после смерти. Она пригрозила, в случае если Пинона и его жену не похоронят по-человечески, обратиться к общественности, устроить скандал, который серьезно повредит репутации больницы.
      Разгорелась бурная перепалка. Но спустя всего пару часов ей сообщили, что Пинона и его жену похоронят целиком.
      Хелен к тому времени пребывала в состоянии сильнейшего возмущения, она даже разрыдалась, но потом, овладев собой, положила голову Пинона в корзинку для бумаг и пошла в анатомичку, где лежало его тело. От возмущения она забыла прихватить с собой нужные рабочие материалы, а использовать больничные не захотела и возвращаться обратно не стала, чтобы не выпускать из рук голову Пинона. Поэтому она достала из своей сумочки обыкновенную иголку и то, что, наверное, соответствует слову "суровая нитка" - она пишет "a bear cotton thread". И она просто-напросто вдела эту нить в ушко иглы и, подавив бушевавший в ней гнев, приступила к работе.
      Приладив на место голову Пинона и Марии, она начала шить.
      Работа заняла почти полчаса. Медленно, с большим трудом Хелен пришила голову к телу с помощью штопальной иглы, согнутой крюком. Наконец она решила, что все получилось удачно. По шее шел зигзагообразный шов, что выглядело довольно странно, но голова сидела прочно, а когда Хелен обмотала шею бинтом, то вообще ничего не стало видно.
      Пинон лежал на столе, и вид у него был как прежде.
      В дверях анатомички время от времени появлялся кто-нибудь из больничного персонала. Одни хотели что-то обсудить с ней, другие пытались образумить ее, но она упрямо молчала, продолжая свое занятие.
      В конце концов все поняли, что она не шутит.
      Закончив, она подкатила к столу каталку и перетащила на нее тело Пинона. После чего просторожила всю ночь. А на следующее утро состоялись, как и было договорено, тайные похороны. На них присутствовала только Хелен. По ее собственному желанию.
      После краткой поминальной молитвы пастора Хелен - в память Паскаля и Марии Пинон - спела две песни, которые они обычно исполняли на представлениях, он голосом, она - немым шевелением губ. Итак, она спела, без всякого аккомпанемента, "Все ближе Господь к тебе" и "Happy Birthday".
      Хелен не вдается в подробности того, какими мотивами она руководствовалась, какие испытывала чувства и почему вообще сделала это. Зато подробно описывает технические мелочи, начиная от типа нитки, которой она пользовалась, до деталей похоронной церемонии. А о мотивах - ничего.
      А мне вот кажется, что она поступила так потому, что сделала выбор.
      Тайные похороны.
      Через неделю ее уволили из больницы. Для Хелен это не стало неожиданностью.
      V
      ПЕСНЯ О НИЗВЕРЖЕННОМ АНГЕЛЕ
      Что увидел мальчик в этих двух девчушках, что? Что вселило в него такой страх, что он был вынужден их убить?
      В психбольнице он на клочках бумаги писал странные записки: сперва писал, потом измазывал экскрементами и бросал на пол.
      Их собирали. Регистрировали и анализировали. Но ответа они не давали. "Низверженный ангел" - стояло там. "Все-таки я еще своего рода человек" стояло там.
      Своего рода.
      За восемь месяцев до смерти мальчика К. навестил его. Обычно мальчик либо лежал на кровати, натянув простыню на голову, либо сидел, обмотав голову простыней. Он стягивал простыню, только когда ел "Кассату".
      На этот раз все было по-другому.
      Он лежал на кровати в одних трусах, откинув простыню, и глядел в потолок. Костяшки пальцев на одной руке кровоточили, на полу валялся рваный пластиковый пакет из магазина "Консум". Мальчик пытался задушить себя, но не сумел. Он не сумел достаточно долго продержать голову в затянутом пакете, хотя боролся как зверь, до крови разбил костяшки пальцев на правой руке о стену. Но не вынес и сорвал пакет с головы.
      Сорвав пакет, он завыл. К нему тотчас примчался персонал. Он лишь сказал, что хочет повидать К. И тогда они позвонили К.
      Откуда он достал пакет, поинтересовался К. Откуда у мальчика возникла такая идея, в свою очередь спросили К. Тот ответил, что не знает.
      Естественно, мне было не по себе. Внезапно свалившаяся ответственность, можно было бы сказать. А может, следовало бы почаще попадать в ситуации, заставляющие испытывать это ощущение.
      К., выпроводив всех из палаты, спросил мальчика, о чем тот хотел с ним поговорить. Но мальчик, судя по всему, вообще ни о чем не хотел говорить, он лишь попросил К. подержать его за руку. И К. просидел с ним всю ночь, потому что мальчику было очень страшно и он не отпускал К.
      Стало быть, К. сидел на кровати, мальчик лежал, положив голову на колени К., и К. гладил его по голове, пока тот не заснул. Мальчик произнес всего одну фразу: "Разве справедливо, что это выпало на мою долю?"
      Впрочем, К. точно не помнит. Может быть, мальчик сказал: "Разве справедливо, что именно я оказался избранным?"
      Как будто кто-то заставил его убить двух малышек. Возможно, что он был более серьезно болен, чем казалось.
      В отношении К. к мальчику в этот последний год было что-то, что не поддается пониманию.
      Сначала эта чудовищная ненависть. А потом - словно мальчик сделался его сыном или точно он действительно полюбил его.
      К. рассказал, что он просидел всю ночь на кровати мальчика, держа его голову на своих коленях. Простыня больше не была нужна. К. сидел, гладя мальчика по голове, осторожно, как будто его ладонь превратилась в птичье перо. В полночь дыхание мальчика выровнялось, успокоилось, он наконец заснул. Комната была погружена в темноту, свет от парковых фонарей бил в потолок, но мальчик спокойно спал, светлые волосы всклокочены, а губы чуть приоткрыты в легкой, почти детской улыбке.
      Проснувшись, он сказал, что ему снилась кошка.
      Все это очень странно. Но иногда мне кажется, что К. любил мальчика сильнее, чем собственную убитую дочь.
      Мальчик проспал до пяти утра.
      На улице прошел дождь. В парке больницы Уллерокер не было ни души. У К. оказались с собой больничные ключи. Он отпер дверь, принес свитер, плащ и резиновые сапоги, и они отправились на долгую прогулку под рассветным дождиком.