Глава 3

НАСТЯ

В тот вечер мы с Андреем вернулись домой вместе. Усталые, разбитые, примиренные. На эту ночь Ольгу оставили в больнице, куда ее доставили после освидетельствования в милиции. Конечно, Андрей хотел забрать ее с собой… Он уже не сомневался в том, что это — его потерянная дочь… Но многое еще требовало выяснения и уточнения. Ему, конечно, обещали, что смогут это сделать скоро… Совсем скоро… А пока — разрешили ему навещать ее в больнице, приучать к мысли о том, что он — ее отец.

Доктор, осматривавший Ольгу, сказал, что она очень истощена и плохо развита в результате недоедания и длительного пребывания без света. Без света организм оказывается лишен витамина Д и не может правильно развиваться… Ей потребуется особое лечение, чтобы полностью восстановиться. Набор витаминов. Специальная пища. Занятия с детским психологом. И, конечно, очень много любви, постоянная забота, чтобы сделать ее нормальным ребенком, реабилитировать, вернуть в наш мир… Нас ожидал нелегкий труд и, кроме того, успех был вовсе не гарантирован: Ольга могла остаться невменяемой, могла стать непредсказуемой и жестокой, с необоримой тягой к улице… Такие случаи бывали… И мы должны быть заранее готовы к неудаче…

Для Андрея хуже всего было узнать, что Ольга уже познала мужчину — какой-то мерзавец не просто изнасиловал ее, но длительное время с ней сожительствовал… Возможно, это были несколько человек… Хорошо еще, никаких венерических заболеваний у нее не обнаружилось! И забеременеть она не могла, потому что физически еще не стала девушкой. Но моральная травма, бесспорно, ужасная. И из-за этого тоже она всегда будет отличаться от других девочек, у нее может быть заниженная самооценка, отсутствие моральных норм и даже гиперсексуальность…

В общем, запугали нас основательно.

Я пребывала в задумчивости — уж очень необычно все произошедшее! Ведь только сегодня утром я собиралась развестись с Андреем, а теперь — готова утешать его и заботиться о его дочери! По мере сил, конечно. В тот момент я еще не была готова заменить Ольге мать. Но и о разводе, разумеется, не могло быть речи, по крайней мере, некоторое время. Не могу же я бросить его в такой тяжелый момент! Какой бы он ни был сволочью на протяжении года совместной жизни… Но я же не сволочь! Оставить его сейчас нельзя.

Андрей трясся от ярости, он готов был убивать, рвать на куски любого бомжа, какой ему только на пути попадется!

Дочь не сказала ему ни слова…

Она его даже не узнала…

Андрею хотелось мстить.

И я его хорошо понимала.

Ведь он — мужчина! Он должен действовать… Ждать, помогать, утешать — это дело женщины. А его никак не заинтересовал многолетний план психологической реабилитации Ольги, он считал, что причиненное ей зло возможно побороть только одним способом — покарав виновников. Пока они живы — Ольга не сможет стать прежней… Или — она не сможет стать прежней для него! И он не сможет быть спокоен, пока не отомстит.

И жизнь не может вернуться на круги своя, пока не будут наказаны виновные в разрушении этой жизни…

И я думала, глядя на него: ведь еще сегодня с утра Андрей не думал, не вспоминал об Ольге! Он уже несколько лет, как смирился с тем, что потерял ее! Он не предпринимал новых попыток для поисков! И подавно — он не пылал чувством мести к тем, кто разрушил его прежнюю семью. Разве что такое личное чувство, как неприязнь к бывшему тестю, сохранилось у него, а вот те, кто украл Олю, кто убил этим Лану — они были для него безликими, они словно бы не существовали.

А теперь — они словно бы обрели реальность для него…

Он задыхался от ненависти…

Мы с ним давно уже не спали вместе. Но в тот вечер я легла с ним. Ему требовался кто-то — рядом. Ему необходима была разрядка. И я его пожалела.

На следующее утро он позвонил на фирму и сказал, что не придет. Он поехал в милицию, заниматься Ольгиным делом. А вечером мы, уже вместе, отправились в больницу.

Девочка лежала в отдельном боксе.

Весь обслуживающий персонал знал уже ее историю, все сгорали от любопытства и спешили посмотреть на нас, а какая-то нянечка, из самых добрых побуждений, наверное, воскликнула, открывая перед нами дверь бокса:

— Вот, Оленька, твои мама с папой пришли…

Андрей коротко взглянул на меня… И отвернулся.

А у меня упало сердце…

Девочка сидела на кровати и, натянув одеяло до подбородка, напряженно смотрела на нас с Андреем.

Андрей купил по дороге в больницу большого плюшевого бульдога: если нажать бульдогу на живот — он глухо тявкал.

Хорошая игрушка, только страшная…

Теперь он шел к кровати, держа бульдога перед собой, как щит.

— Оля… Ты совсем меня не помнишь? — жалобно спросил Андрей.

Нянечка, все еще стоявшая в дверях, громко всхлипнула.

— Нет, — прошептала Ольга. — Я не помню ни папу, ни маму. Я помню только дедушку.

Дедушка… Юзеф Теодорович Лещинский… Надо бы его известить! Тоже имеет право знать…

— Олечка… Ты мне можешь рассказать, как же все произошло? Ты можешь мне сказать, кто с тобой… Кто тебя обижал?! Я — твой папа, я должен тебя защищать…

— Доктор запретил ее волновать, — вмешалась молоденькая медсестра, дежурившая возле бокса. — Сейчас еще не время для таких вопросов.

Андрей смиренно кивнул.

Присел на край постели.

Протянул дочери игрушку.

Она смотрела с опаской, словно боясь, что плюшевый бульдог взорвется при первом же прикосновении.

— Тебе не нравится? — прошептал Андрей.

Девочка смерила его ледяным взглядом и — накрылась одеялом с головой, показывая, что аудиенция окончена.

Андрей растерянно оглянулся на меня.

— Ну, мамаша, чего в дверях-то жмешься? Подойди к ней, приласкай, тебя она скорей признает! — сказала нянечка, подталкивая меня в спину. — Мужиков-то она бояться может, они ж с ней чего творили-то… А отец для нее — чужой дядька пока еще! А ты — мать, от тебя теперь все зависит!

— Я не…

Хотела я было сказать, что я не мать Ольге, но — осеклась. Если девочка думает, что я — ее мать… Для нее и так шок, что ее родители нашлись… Ей к нормальной жизни привыкнуть надо… А ранить ее прямо сейчас тем, что ее мать умерла… Тем более, что матери она и не помнит!

Нет, не время делать такие заявления. Выбивать у нее из-под ног только что обретенную почву! Надо помочь ей… И Андрею… Действительно — ведь от меня, именно от меня сейчас так много зависит! Никогда в жизни от меня не зависел никто и ничто так, как сейчас — этот мужчина, эта девочка…

Я подошла и села на кровати, рядом с Андреем.

Андрей обнял меня за плечи.

Я совершенно не знала, что мне предпринять, пыталась представить, что бы я сделала, будь Ольга моим ребенком, потерянным и снова обретенным… Нет, если бы я потеряла бы ребенка, я бы тоже умерла, как Лана, но только гораздо раньше, чем через пять месяцев! Я бы, наверное, прямо там, на месте умерла…

Так мы и сидели, обнявшись, в боксе сделалось совсем тихо, и Ольга выглянула наконец из-под одеяла, увидела нас — вместе… Я спиной почувствовала, как вздрогнул Андрей.

Но объятий своих он не разжал. Ольга смотрела на нас долго, не отрываясь, и взгляд ее становился все более осмысленным, вопрошающим, горьким. А потом она спросила:

— Вы действительно мои мама и папа? Не врете?

Я кивнула. Сказать я ничего не могла — в горле стоял комок… И Ольга вдруг откинула в сторону одеяло и нырнула мне в руки, головой притиснулась к груди, прижалась всем телом, коротко вздохнула и — замерла.

Я осторожно провела рукой по ее темным волосам — таким же темным с металлическим отливом, мягким и прямым волосам, какие были у моего мужа — я гладила ее по волосам, проклиная себя за мысль о возможном наличии у Ольги вшей… Но мы же — в больнице… Они должны бы извести всех паразитов…

В дверях умиленно заплакала нянечка.

Ольгу нам отдали спустя пять дней после того, как я опознала ее в подземном переходе метро.

Много всякого случилось за эти пять дней… Начиная с того, что женщина, побиравшаяся с детьми в переходе, была убита! Убита — прямо в КПЗ. Ее нашли лежащей на полу, с перекошенным от ужаса лицом и свернутой набок шеей. И ведь никто не мог проникнуть в ее камеру… Разве что — тараканы или мухи? Мух в камере оказалось несметное количество, хотя — в других камерах их было не так уж много, все же осень близится…

Мухи…

Мухи нещадно преследовали нашу семью с тех пор, как Ольга переступила порог квартиры.

Понятно — августовские мухи привязчивые — но почему их так много?!! И почему они липнут именно к Ольге, будто она медом обмазана?!! И почему на них не действуют даже самые убийственные для паразитов заграничные средства?!!

…И почему Ольга улыбается, когда видит кружащихся возле нее мух, когда мухи путаются у нее в волосах, пытаются сесть на губы, на веки?..

Это было странно и страшно.

Ольга улыбалась и шептала что-то…

Один раз мне показалось, что я различила слово «ПОВЕЛИТЕЛЬ». Она шептала это слово, улыбалась, завороженно следя за кружением мух под потолком…

А ведь у нас очень чистая квартира! И никогда прежде нас не донимали мухи!

Я мыла Ольгу по два раза в день — чтобы сделать ее менее привлекательной для мух и, заодно, приучить к чистоте. Я вообще стала приучать ее ко всему, что должна бы знать послушная девочка из хорошей семьи, сразу же, как только она вошла в наш дом. Так посоветовал доктор. Чтобы она резче почувствовала различие между той жизнью — и этой. Чтобы осознала значимость произошедшей перемены.

Ольга казалась мне очень милой девочкой. Молчаливая, отчужденная, неприветливая, но все же — славная: она так искренне тянулась к ласке, она так старалась быть хорошей, исполнять все, чего мы от нее хотели. Она не доставляла мне никаких особых хлопот, но при этом я чувствовала себя рядом с ней очень приятно: моя жизнь наконец обрела реальный смысл, я заботилась о ребенке, о живом ребенке, который, вдобавок ко всему, ловит на лету каждое мое слово и исполняет все мои требования ( в отличии от сыночка подружки Алечки, который только и знал — орать, крушить все вокруг, все время сам чего-то от окружающих требовал и врубал телевизор на полную громкость, зная, что мне это неприятно! ). Ольга легко и незаметно вошла в наш семейный быт… Уже через четыре дня ее пребывания, я к ней привыкла так, словно всю жизнь ее знала! Правда, доктор предупредил, что первый месяц пребывания приемного ребенка в новой семье называют «медовым», в первый месяц дети, обычно, ведут себя хорошо, присматриваются, изучают… А вот через месяц могут вылезти наружу все ее былые привычки и она нам «даст жизни»! Но мне казалось — доктор перестраховывает нас. Ольга настолько забита, настолько привыкла к покорности… С ней не будет хлопот. Никогда. если, конечно, не говорить о хлопотах с питанием, витаминами, врачами, да и о будущем надо бы подумать, хотя доктор говорил — рано…

Мама моя была в шоке, когда узнала, что нашлась дочь Андрея. И, по-моему, мама не радовалась… Она хотела, чтобы мы с Андреем помирились и чтобы у нас был ребенок, но — мой ребенок! А не какой-то там чужой и вдобавок — уличный… Но потом мама решила, что приятно предстать перед зятем ( и рассказать потом знакомым ) этакой доброй самаритянкой. И навестила нас, не предупреждая о приезде. Привезла Ольге куклу с набором одежек. Ольга встретила мою маму угрюмым взглядом и, на заявление о том, что, дескать, «я твоя бабушка», сказала внезапно:

— Врете. Моя бабушка умерла. У меня только дедушка есть.

Я обрадовалась — не так уж часто Ольга вспоминала о прошлой жизни, о семье!

Но мама, конечно же, рассердилась. Зловеще сказала:

— Ты еще намучаешься с этим ребенком, помяни мое слово!

Как бы на самом деле не пришлось разводиться! Из-за нее…

Мои уверения в том, что только «из-за нее» я и осталась с Андреем еще на неопределенное время, а так — развод был делом решенным, мамой приняты не были. Она считала, что все мои эмоции — не более, чем каприз… А вот появление дочери от первого брака, которая, к тому же, воспитывалась «Бог знает где», мама считала серьезной угрозой моему супружеству. Она даже поинтересовалась, нельзя ли «сплавить» Ольгу тому самому пресловутому дедушке или кому-нибудь из семьи Ланы…

Мама всегда была женщиной практичной.

Никогда не отличалась тонкой чувствительностью.

Обижаться на нее бесполезно…

Но лучше, если они с Андреем не будут встречаться некоторое время, а то ведь мама, из самых добрых побуждений, может ввести какое-нибудь «рациональное предложение» относительно будущей судьбы Ольги — например, отдать Ольгу в платную психиатрическую клинику или в «Лесную школу», где у мамы, разумеется, были знакомые, которые лично присмотрят…

Боюсь, если бы мама сказала сейчас Андрею что-нибудь подобное, между ними мог бы произойти серьезный конфликт, первый по-настоящему серьезный конфликт между «идеальной тещей» и «идеальным зятем». А последствия конфликта предсказать и вовсе невозможно… Мама могла бы заявить мне — «Ты больше ни на минуту не задержишься в этом доме!» — несмотря на то, что совсем недавно яростно протестовала против развода с Андреем… И что бы я тогда делала? Я не могу оставить его сейчас… Я не могу бросить Ольгу!

И вот в тот самый день, когда ко мне приезжала мама, я решилась позвонить в Краков Юзефу Теодоровичу. Телефон у меня был — вернее, не у меня, а у Андрея в специальной книжке с карманчиками для визиток лежала визитка Юзефа Теодоровича, присланная из Кракова «на всякий случай» ( хотя вряд ли Юзеф Теодорович мог предчувствовать то, что случилось ). Андрей, несмотря на всю свою ненависть к бывшему тестю, не выбросил визитку: он был слишком большим аккуратистом для столь опрометчивого поступка.

И я заказала международный разговор, с вызовом, то есть — чтобы к телефону подзывали Юзефа Теодоровича лично.

Я не хотела, чтобы разговор происходил в присутствии Андрея. Андрей вообще был против того, чтобы я оповещала Юзефа Теодоровича… И я заказала звонок на дневное время, с десяти утра до девятнадцати вечера.

В первый день Юзефа Теодоровича в дневное время не обнаружили. На второй день в одиннадцать утра меня с ним соединили, и я услышала злой и сонный голос, невероятно приятный бархатный голос с мягкими, кошачьими модуляциями, спросивший что-то по-польски, а потом легко перешедший на русский язык, но сохранивший изысканный легкий акцент…

— Я слушаю вас.

Даже если Юзеф Теодорович и был старичком лет под шестьдесят и Оленькиным дедушкой, все равно — голос у него был молодой и… И ужасно волнующий. И я, разумеется, взволновалась, а когда я волновалась — я говорила пискляво и невразумительно, и меня никогда не принимали всерьез.

Вот и сейчас… Я рассказала все, как случилось, едва ли не в подробностях, Юзеф Теодорович выслушал меня очень внимательно, потом — вежливо попросил больше его не беспокоить и повесил трубку… Не принял меня всерьез?! Или просто дал понять, что судьба внучки его не интересует? Вряд ли… Он же любил ее! И любил Лану! Даже Андрей признает это!

Огорчилась я ужасно. И пожаловаться некому… Андрей только позлорадствует: «Говорил я тебе…»

Наверное, придется снова звонить через пару дней. Нельзя же это так оставить! Он должен понять, что Ольга действительно нашлась… В конце-концов, Ольга его единственного запомнила, изо всех, кого знала…

…И все равно — обидно ужасно! Ведь Ольга — их ребенок… Андрея и Юзефа Теодоровича, потому что больше родных у нее нет. А хлопочу о ней больше всех — я! А они — позволяют себе бросать трубку, недослушав, или — просто посылать меня куда подальше…

Мне было плохо и грустно.

И я забилась в ванную — чтобы погоревать.

Ванная — единственная комната в этом доме, где я могу почувствовать себя спокойно.

Где я могу побыть сама собой. С самой собой…

Иногда одиночество — это великое благо.

Иногда — недоступная роскошь.

И вот я придаюсь недоступному роскошеству в своей роскошной ванной… Бредово звучит. Но я устала. Я страшно устала от всего случившегося. За последнее время произошло слишком много… Мы нашли Олю. А я потеряла себя…

Когда я приняла решение развестись с Андреем, мне казалось, что я себя обрела вновь, что я вернулась к себе. Целых полторы недели я наслаждалась давно забытым ощущением собственной целостности и уверенности в правильности и незыблемости принятого решения!

Потом нашлась Ольга… И я опять потеряла себя. Теперь я принуждена буду на какое-то время отложить развод, должна буду пожить какое-то время с Андреем, имитируя абсолютное семейное счастье. Ради ребенка! Чужого ребенка… Ребенка, к которому я не имею ни малейшего отношения!!!

…Но бросить ее я не могу. Я не могу доверить ее Андрею! Я достаточно прожила с ним, чтобы понимать: ему нельзя доверить жизнь ни единого существа, особенно — зависимого и слабого… Андрей — воплощенная безответственность! Безответственность, эгоизм и эгоцентризм. А Ольга сейчас особенно зависима — во всем зависима от нас — от меня, потому что Андрей…

…Не могу я ее бросить!

Материнский инстинкт во мне заговорил, что ли?!

Я готова все, все — или, во всяком случае, многое! отдать для того, чтобы этот ребенок стал нормальным, обычным, счастливым ребенком!

Я — женщина! Пусть не я ее мать, пусть не я ее носила и рожала… Но я же ее нашла! Моя наблюдательность стала причиной ее «второго рождения» — рождения для мира нормальных людей. Я теперь отвечаю за нее. И, пока она не придет в себя, пока не оправится от пережитых страданий, я не могу, не имею права оставить ее! И мне придется прожить с Андреем, сохраняя видимость нежных взаимоотношений, столько, сколько понадобится для «реабилитации» Ольги!

…Забрать бы ее и уйти от него! Для нас обеих было бы лучше… Но — увы! — невозможно: это он — родной, биологический и законный ее папочка, а я — чужая тетя, вторая жена папы, мачеха…

Когда я жаловалась на создавшуюся ситуацию подружке Алечке — Алечка имеет большой опыт в общении с мужчинами, одних только законных мужей у нее было три штуки, а незаконных, как жен у царя Соломона, без счета! — когда я жаловалась Алечке, а жаловалась я именно ей, поскольку перед остальными мне стыдно снимать маску благородной альтруистки и выказывать недовольство сложившейся ситуацией… Когда я жаловалась Алечке, она, переживая за меня, «в сердцах» воскликнула: «Ой, лучше бы она и вовсе не находилась, или нашлась бы потом, когда бы вы уже развелись!» И меня — видали вы дуру! — охватил ужас при мысли о том, что Ольга могла бы и не найтись или еще на какое-то время остаться в руках у этих людей… Которых и людьми-то стыдно называть!

Мне кажется, я люблю Ольгу. Что странно… Она со мной всего четыре дня, к тому же — настолько неприветливый, неулыбчивый, молчаливый ребенок! — а я, вообще-то, не из тех женщин, которые трясутся от умиления при виде любого малыша.

Что касается Ольги, то любой взрослый поймет, отчего она такая, простит ей все выходки, какими бы дикими они не были от ребенка, прожившего четыре года среди бомжей и перенесшего всевозможные моральные и физические надругательства, можно бы ожидать всего! Можно понять и простить, но любить? Любить чужого ребенка? «Не бывает чужих детей» — это всего лишь ханжеская поговорка! На самом-то деле, все дети, кроме тех, которых сама выносила и родила, все дети, кроме своих собственных, — все остальные дети ЧУЖИЕ! Ольга — совершенно чужой мне ребенок! И если бы я еще любила ее отца, тогда бы понятно… Но ведь я его не люблю! Порой — ненавижу, порой — презираю, иногда — жалею… Но даже жалости недостаточно для того, чтобы полюбить его ребенка! Значит, я люблю Ольгу ради нее самой.

Я люблю Ольгу.

А она так похожа на отца… Ее мать — я видела фотографию — совершенно блекленькая блондиночка, словно вылепленная из пресного теста и слегка подсушенная. И макияж у нее вульгарный, и одевалась она — не блеск, и волосы…

Стоп! О мертвых принято говорить или — хорошо, или никак! Я не знала ее лично. Возможно, она искрилась умом и обаянием… Хотя, судя по тем воспоминаниям, которые остались у Андрея… Конечно, неизвестно, что он будет обо мне «вспоминать» в беседах со своею следующей супругой!

А то, что ему придется искать следующую, это уже точно решено. Я с ним не останусь даже ради Ольги! Год, два, три — сколько там понадобится для того, чтобы она пришла в себя — но не больше того! Я не намерена губить свою жизнь ради чужого мне ребенка! Я не хочу стареть рядом с Андреем!

Я найду себе другого человека… Во всем другого! Пусть он будет не так богат, не так красив…

Ольга так похожа на отца! Она будет красавицей. Прямые блестящие темные волосы, длинные и густые черные брови, роскошные ресницы, чуть смугловатая кожа, а глаза — громадные, неожиданно яркие и очень светлые! Чуть выступающие скулы, четко очерченный чувственный рот… От матери она «унаследовала» только носик — чуть вздернутый — но это смягчает некоторую резкость в чертах Андрея и придаст Оленьке больше женственности и привлекательности. Да, очень, очень красива!

Если еще научится улыбаться… Но будет ли она когда-нибудь счастлива, пусть даже при такой красоте?! Будет ли она счастлива после всего этого… Вопреки всему…

Да, надо попытаться объяснить ей, что надо быть счастливой — вопреки! И в этом — победа над злом… Настоящая победа!

Но ей же всего десять лет… Что я могу объяснить ей?!

Десять лет… Но не четыре и не шесть! А значит, она может понять уже многое. Я в десять лет…

Я в десять лет уже читала «Хижину дяди Тома» и «Три мушкетера». Ольга до сих пор не умеет читать. Но жизненный опыт у нее в ее десять лет больше, чем у меня — в мои двадцать семь, а у Андрея — в его тридцать четыре! Причем такой опыт, какой не дай Бог… И что я после этого могу ей объяснять? Как я посмею?! Она посмотрит на меня своими бездонными, непроницаемыми, скорбными глазами… Посмотрит ТАК, что я заткнусь раз и навсегда!

Глава 4

МЕМУАРЫ МЕЛКОГО

Кривой действительно дал мне несколько дней. Последние несколько дней свободной жизни — как последние несколько дней детства. Кривой сделался прежним, он ни с кем не разговаривал и приходил только спать. На меня он и не смотрел будто и не было между нами того разговора… Михалыч тоже со мной не разговаривал. Раньше, как придет, все время рассказывал мне, что делается наверху, а теперь молчит. Может быть, уверился наконец, что тот мир меня не интересует. А может быть, просто я стал для него чужим…

Однажды под вечер, когда я собирался на очередную прогулку и ждал только возвращения Михалыча, с воплями и воем примчался Урод. Посмотрел на меня дикими глазами, огляделся кругом и, вцепившись пальцами мне в руку, утащил в темный угол, где обычно Хряк с Лариской спят. Я сопротивлялся, как мог — если Хряк узнает, что на его подстилке топтался кто-то, плохо будет, но Урод, похоже, впал в мистический экстаз, а раз так, то справиться с ним не представлялось возможным. Объяснить что-то, разумеется, тоже.

Я существо привычное к духоте и различным запахам и то, чуть не задохся, когда Урод вдавил меня в стену своим грузным телом. Я попытался что-то сказать ему, но он приложил палец к губам, и я счел за благоразумие слушаться.

— Слушай, Мелкий! — задышал он мне в лицо, — Кто-то совершил неслыханное и страшное преступление! Мелкий!!! УБИЛИ ПРОПОВЕДНИКА!!!

Пусть я даже был полузадохшимся, но последние слова Урода привели меня в чувства. Убийство проповедника — это действительно неслыханно, дело не обойдется без крутых разборок. А для меня, сами понимаете, в свете последних событий, все это имело особенное значение.

— Как убили? Кто?

Спрашивать — почему? — я разумеется не стал. По какой причине могут убить проповедника известно всякому.

Урод моих вопросов, похоже, даже не слышал. Его глаза светились, руки дрожали, — да что там руки! — он весь трясся, как будто на оголенный провод наступил. Я бы не удивился, если бы его сейчас хватил удар.

— И не простого проповедника, Мелкий!!! Слышишь, Мелкий?!! Не простого!!! Я видел его рядом с Великим Жрецом на последнем Жертвоприношении!!! Осознаешь ты это, Мелкий?!!

Рядом с Великим Жрецом!!!

Тут я понял, что у Урода спрашивать что-то не имеет смысла. Спрашивать — если вообще спрашивать нужно у Кривого.

— Он пропал несколько дней назад, его повсюду искали, а нашли… представляешь, Мелкий, в ментовском морге! Его убили не здесь, его убили наверху!

Тут мне в голову словно ударило. И стало мне плохо-плохо. Вот кого я, оказывается, обнаружил тогда в Текстильщиках! Черт побери, и я его трогал! Я его за ноги вытаскивал!

Я ему снег с лица стирал!

То, что сказал Урод потом, повергло меня почти в состояние прострации.

— Великий Жрец сам приказал провести расследование, и через ментов удалось узнать, что убийца оставил улики. Следы и что-то еще… какую-то вещь потерял, но никто не знает какую — это Великий Жрец хранит в секрете.

Я почувствовал, как земля ускользает из-под моих ног, голос Урода стал удаляться в какую-то ватную даль, и в глазах потемнело. Что я мог потерять там?!! Что такое у меня было с собой. что я мог потерять?!!

Я пропал.

Михалыч побрызгал мне в лицо холодной водой, и я очнулся. Надо же, я на самом деле потерял сознание и, представьте себе, от страха! Интересно, когда Урод понял это и выволок меня из Хрякова угла?

Лучше бы он меня не выволакивал! Лучше бы я задохнулся насмерть!

Я очнулся в состоянии тоскливой обреченности. Даже, как казалось, вернувшееся ко мне расположение Михалыча, меня не радовало. Что мне с того — ведь я уже труп!

Всю ночь я провалялся на своей лежанке, глядя в темноту и слушая переливчатый храп, доносящийся до меня изо всех углов.

Я думал о Кривом. Я думал об истинных причинах его ко мне внимания. ОНИ уже вычислили меня и, чтобы заманить меня вниз, прислали кривого… Но ведь я не убивал проповедника!

Может быть, стоит рассказать Кривому обо всем, как дело было?.. Ведь не было у меня этого… как его… мотивов! Так и так помирать, надо предпринять хоть какую-нибудь попытку к спасению!

Лицезреть Кривого мне приходилось каждый день. И каждый день я топтался поблизости, размышляя, как бы мне к нему подойти и заговорить. Но все время рядом с нами был еще кто-то третий, и потом, у Кривого было такое непроницаемое лицо, что я просто не решался! Я исподтишка наблюдал за ним и, чем больше наблюдал, тем меньше у меня оставалось сомнений в правильности моей догадки. Кривой врал, что я особенный, что я избранник… Он выполнял порученную ему работу, чтобы заманить меня… Грустно умирать в шестнадцать лет…

Интересно, что же, все-таки, я потерял такое, что безошибочно указало на меня, как на преступника? Или это сам Баал-Зеббул указал Великому Жрецу где искать убийцу?.. Нет, что это такое я думаю? Я же не убийца, на самом-то деле! Еще немного и у меня крыша поедет…

Я так и не решился поговорить с Кривым, и крыша окончательно поехать у меня не успела тоже — хотя готова была потому что обещанный день настал. Последний мой день, видимо.

Я снова собирался идти в метро. Дальних прогулок я давно уже не предпринимал, просто потому, что не было настроения. Какое уж тут настроение, согласитесь, когда я все время думаю только о том, как бы мне от смерти спастись.

Так вот, я собирался в метро. Сидеть и смотреть на поезда. Однако Кривой отловил меня уже возле тоннеля.

Он нагнал меня сзади, когда я шел и не подозревал, что есть еще кто-то кроме меня в районе, по крайней мере, километра. У меня едва инфаркт не случился, когда я почувствовал чью-то руку на своем плече, а когда обернулся и увидел его…

Мое лицо, наверное, походило на маску ужаса, потому что Кривой даже удивился.

— Чего ты так испугался?

Я попытался улыбнуться — жалкое, должно быть, вышло зрелище.

— Это я от неожиданности.

— А я думал, что ты ничего не боишься, — зачем-то сказал он, и глаз его странно блеснул, когда он смотрел на меня.

Ну да, не боюсь! Я не романтический герой, чтобы без страха смотреть смерти в глаза!

— Что я, идиот, чтобы ничего не бояться? — сказал я мрачно, а сам думал панически — вот сейчас надо все ему рассказать! Он мне поверит!.. Да, может быть, и поверит, а что, если им все равно кого убийцей назвать, лишь бы наказать кого-нибудь?

И что же я потерял, из-за чего меня так быстро вычислили? Просто неправдоподобно быстро вычислили… Ведь все это в один день произошло — и найденный мною мертвец и разговор с Кривым, Тут дело не только в уликах, я думаю, меня явно кто-то видел…