Кривой залез в карман и выгреб целую кучу мятых денежных бумажек. Мелочи, конечно, самые крупные у него тысячерублевые были, и протянул их Лариске.

— Давай, беги в ларек, и, на сколько хватит, столько и купишь.

Лариска сразу оживилась, схватила деньги и пересчитала дрожащими пальцами.

— Бутылки на три хватит! — сказала она Хряку возбужденно.

— Ну и че стоишь?! — рявкнул Хряк, — Давай, дуй!

И Лариска дунула, со всей возможной прытью дунула. Еще бы! — три бутылки водки, это не то, чтобы ужраться, конечно, но на похмелку вполне достаточно.

Плюс ко всему, еще и на халяву. Если честно, мне Лариску совсем не жалко. Она просто набитая дура, а раз так, то заслуживает всего, что с ней произошло. Согласитесь — у нее было все, двухкомнатная квартира, оставшаяся после родителей, муж и ребенок. Муж, правда, был скотина та еще. Как я понял из жалобных Ларискиных рассказов, любил он выпить, а когда выпьет, то делался буйным. Но, самое интересное, что таковые «достоинства» своего благоверного Лариска прекрасно знала еще до свадьбы. Спрашивается, какого черта она выходила за него замуж?.. И ведь даже не по залету! Ребенок потом уже появился.

Так вот, Лариска спилась. Причем быстро. Года за два, наверное. Конечно, если сутками не просыхать, так много времени не надо. Сыночек ее маленький, подбирал ее на тротуарах, где она валялась в растительном состоянии, и со слезами домой волок. Безобразную, грязную, пьяно стонущую тушу мамочку свою.

Лариска сама все это рассказала, и именно такими словами, уж больно ей нравится поныть и пострадать. Особенно, когда напьется. И вот по вечерам, когда я собираюсь в очередное путешествие, а Хряк уходит к мужикам играть в карты, она сидит на своем тряпье, икает, льет слезы и бормочет что-то о своей несчастной жизни. О сыночке, которого отдали в детский дом, о муженьке, который вытурил ее из дома и водит теперь баб в квартиру. о том, какая она была красивая в молодости, как за ней один профессорский сыночек ухаживал.

Лупит кулачками в стенку и вопит дурным голосом проклятия всем, кто ее жизнь загубил.

Не знаю, была ли Лариска когда-то красивой, об этом сейчас очень сложно судить. Я, например, слегка обалдел, когда узнал, что ей всего-то тридцать пять… Я бы Лариске меньше сорока пяти никогда не дал — она, тощая как скелет, и без одежды выглядит, как смерть на двух ногах. Видел я ее пару раз, когда она от разъяренного Хряка носилась по заброшенному коллектору, куда выходит наше скромное жилище, в чем мать родила. Мужики со всей округи собрались понаблюдать.

Какой же ржач стоял!

— Чей-то ты добрый сегодня такой? — угрюмо спросил Хряк у Кривого, когда Лариска скрылась из виду, — То не смотришь ни на кого, то вдруг выпивку на всех покупаешь?

Хряк подозрительный до паранойи, и его, собственно, можно понять — есть ему, чего бояться.

— Ну… скажем так, у меня сегодня день рождения.

Хряк недоверчиво усмехнулся. Я тоже не поверил.

— А мне и по хрену, — заметил Хряк.

Тем временем я варил мясо, я смотрел, как варится кабанья нога и глотал слюнки. Конечно, со вчерашнего вечера не жрамши!

— Надо бы туда картошки, лука — суп получился бы, — сказал я Кривому.

— А у тебя есть?

— Нету, но можно достать. С черного хода в магазин зайдешь и картошки выпросить можно. Не самой лучшей, конечно, но дадут. Мне всегда дают, я умею делать жалобное лицо и задохликом притворяться.

— Магазины закрыты еще, — сказал Хряк, — А ты мог бы милостыню просить или ходить по вагонам, раз жалость вызываешь… Дохляком он притворяется — ты и есть дохляк, чего тебе притворяться.

— А зачем?

— Что зачем?

— Милостыню зачем просить?

Хряк изумился.

— Деньги зарабатывать!

— А на фиг мне деньги? Были бы мне деньги нужны, я бы дома остался, кончил бы школу и пошел работать. Мне и так хорошо.

— Шизанутый ты какой-то. Ты в детстве головой не ударялся?

— И не один раз.

— Понятно…

Кривой смотрел на меня с улыбкой, смысл которой трудно было понять. В Кривом все понять было трудно.

— Это философия, которой тебе, Хряк, не понять! — вставил вдруг Урод. Проснулся, оказывается.

Урод выбрался из-под своих лохмотьев, глаза уже сверкают, как у фанатика. Все знают давно — при Уроде никаких принципиальных разговоров об образе жизни, иначе затянет проповедь. Интересно, почему его проповедники к себе не берут? Может, потому, что уродлив не в меру? Боятся, как бы народ не распугал? Так зря боятся — наш народ ко всему привык, и все мы не особенно красавчики в своей рванине и немытые месяцами… да что там месяцами — годами!

Урод — я точно знаю, не мылся уже лет десять, как минимум. По идеологическим соображениям. Так что близко к нему подходить не советую никому.

Урод и уродом-то стал благодаря своему образу жизни. У него какая-то болезнь кожи — она вся покрыта фурункулами.

Ему бы мыться каждый день и спиртом протираться, а он… Ну, в общем, понимаете. Когда Урод поднимается на поверхность люди просто в разные стороны разлетаются, и сны им потом, наверное, кошмарные снятся. Урод этому радуется — он считает себя подвижником и наверняка готовится стать святым, не христианским святым, разумеется, а святым нашего Бога.

Что ж, может, так оно и будет. О своей прошлой жизни Урод не рассказывал никогда. Если его спросишь, он отвечает, что его жизнь началась только здесь, а до этого он как бы и не жил вовсе.

Михалыч давно знает Урода и сказал мне однажды, что ему там, наверное, на самом деле плохо приходилось — издевались над ним всегда. С детских лет. Припоминая своих школьных товарищей, охотно этому верю, детки готовы поиздеваться над всяким, кто позволит это делать, и нет для них ничего приятнее, чем пнуть или обозвать того, кто сдачи не даст. Я никогда не относился ни к тем, ни к другим. У меня был имидж странного и опасного существа, потому что, несмотря на то, что я тощий, во мне хватило бы силы уложить любого. Ну согласитесь, должны быть развиты мускулы у человека, который лазает в таких местах, где лазил я.

А Урод… Урод просто не умеет бороться. Никогда не умел. Он придумал себе философию — вернее, воспринял чужую, подходящую для себя и ушел жить в канализацию. Здесь он может хоть что-то из себя представлять, пусть безумного фанатика и проповедника. Здесь его готовы принять таким, какой он есть и назвать своим — здесь кого угодно принять готовы.

Наш мир… наш Бог принимает всех, кого отверг верхний мир.

— Мелкий, — продолжал Урод, — живет, как заповедовал нам господь Баал-Зеббул, который сказал нам: «Ты — которого называют отбросом общества, станешь повелителем мира, по воле моей!»

— Да заткнись ты… повелитель мира! Хряк не верит в нашего Бога. Хряк ни в каких богов не верит. Но заткнуть Урода не в силах даже он — разве что шарахнет его головой о стену когда-нибудь.

— Мелкий когда-нибудь станет великим, я вижу в нем силу! Великую силу духа, которую даровал ему господь Баал-Зеббул, призвавший его к себе.

Нет, определенно, Урода приятно бывает послушать. Я чувствую, что невольно начинаю улыбаться. Урод говорит все то, что я сам чувствую в себе, а если Урод действительно святой, то значит… все это правда!

И снова я ловлю на себе пристальный взгляд Кривого. Нога, хоть и разделанная, вариться будет еще долго, а как же хочется жрать!

— Где эта дура?! — злобно бормотал Хряк. Это он о Лариске. Трубы горят у мерзавца.

— Круглосуточную палатку ищет, наверное, — сказал я, — А их тут, вроде, нет поблизости.

— А ты давай, шуруй к продуктовому. Там, небось, уже товар привозят.

Приходится идти.

Здесь неподалеку, буквально в десяти метрах ходьбы есть маленький магазинчик, где меня уже хорошо знают и подкармливают всегда. Добрые тетки, иногда даже молока дают.

Я не выгляжу на свои шестнадцать, могу запросто косить под четырнадцатилетнего. К тому же я русский, не цыганенок какой-нибудь, и меня жалеют больше, еще и из националистических соображений.

Итак, я приволок целый пакет картошки, моркови, лука и даже хлеба батон, который свистнул с лотка только что открывшейся хлебной палатки — просто схватил и дар деру. Ради паршивого батона никто за бомжем гоняться не станет.

Хлеб еще теплый, только-только из печки. Так что я свою долю в пиршество внес. Когда я вернулся, Лариска уже тоже явилась. С водкой. И Михалыч проснулся, глядел на котел жадными глазами и судорожно глотал. Когда он в последний раз чувствовал запах жаркого?

Михалыч для меня человек особенный. Михалыч был первым, кого я встретил здесь, и он привел меня в этот мир, представил всем и взял под свою защиту.

Кого он, конечно, может защитить, этот хилый старик с больными ногами и трясущимися руками, но он посвятил меня в мой новый образ жизни, рассказал с кем и как я должен разговаривать, куда ходить и что делать, чтобы не навлечь на себя неудовольствия сильных.

Михалыч — классический случай превращения человека в бомжа. Банальнее истории и быть не может.

Михалыч жил один после смерти жены в маленькой однокомнатной квартирке. Он здорово пил, пенсии, конечно, не хватало, и он потихоньку вещички продавал. Однажды на рынке какой-то, по словам Михалыча, «вполне приличный мужичок» завел с ним беседу, купил дурацкую и, конечно же, на фиг ему не нужную вещь — чтобы расположить старика к себе — а потом и выпить купил. Михалыч, понятно, проникся к нему необыкновенно, разговорился по пьяной лавочке и рассказал все про свое житье-бытье. Новый «друг» напросился в гости и стал хаживать частенько, всегда бутылочку с собой принося, а то и две, пока не стал «самым лучшим другом». И вот однажды этот самый «лучший друг» повел уже изрядно выпившего Михалыча к нотариусу, где нотариус преспокойно заверил подпись пьяного в дым Михалыча на генеральной доверенности, в которой значилось, что Михалыч полностью доверяет своему другу производить какие угодно операции со своей недвижимостью, то есть квартирой.

Михалыча вышвырнули на улицу уже на следующий день, а когда тот, по совету соседей, отправился в домоуправление, ему там вежливо объяснили, что он выписан, оказывается, в какую-то деревеньку в Днепропетровской области, где у него, якобы, свой дом…

По просьбе Михалыча соседи даже справки навели — не существует в природе такой деревни — и посоветовали они ему в милицию обратиться.

До милиции Михалыч не дошел. «Лучший друг» встретился по дороге и вежливо посоветовал, чтобы утихомирился старик и сгинул куда-нибудь по-добру по-здорову, иначе быть ему зарезану и закопану в близлежащем лесочке.

Михалыч понял и сделал все так, как ему велено было. И живет до сих пор. Здесь. И еще радуется, что не пришили его… а могли.

Попав сюда, Михалыч бросил пить. Совсем. Даже видеть водку не может. Живет он на деньги, собранные милостыней и бутылки выуживает из помойных ящиков.

Граждане люди сверху! Этот старик действительно нищий!

Он не претворяется, что ему жить негде и пенсию не платят! И если увидите его, сидящего на асфальте в драном женском пальто болотного цвета, дайте лучше ему, чем мальчишке-попрошайке. Хотя бы за то, что он всю войну прошел солдатом, и из-за ледяной воды, в которой простоял два часа, когда мост пантонный строил, заработал себе такой ревматизм в ногах, что еле ходит теперь. Он не притворяется, честное слово, уж я-то точно знаю.

Когда человек становится бомжем — настоящим бомжом одним из нас, ему почти всегда дается новое имя, как у уголовников. Впрочем, именно уголовники нам эти имена и дают.

Меня, например, сразу назвали Мелким. Хряк назвал, и все это имя приняли, я сам тоже. Оно мне подходит, я действительно мелкий. И, наверное, всю жизнь мелким останусь. Я специально приспособленный, чтобы по трубам лазить.

А Михалыч нового имени не получил. Его и в прежней жизни все звали Михалычем. Несмотря на то, что здесь все считают его своим, и меня приняли благодаря его протекции, Михалыч никогда членом империи не был. Он как бы в стороне от них… от нас, потому что я-то член империи, хотя, как м он, почти ни с кем не якшаюсь и гуляю сам по себе. Михалыч не верит в нашего Бога, вернее, он называет его дьяволом и говорит мне всегда, что не стоит поклоняться ему. Говорит он это, правда, только когда знает точно, что никто не услышит его кроме меня, потому что боится, что убьют его, тот же Урод по фанатичности своей или проповедники, которые, вроде бы, так и поступают с инакомыслящими. Со мной он говорит, потому что знает, что я его не выдам.

Михалыч верит в Бога тех, кто наверху. Несмотря на то, что этот самый Бог не защитил его. Я спросил, как же можно верить такому Богу, который не в состоянии тебя защитить? А Михалыч сказал, что все, выпавшее на его долю, он заслужил, ибо грешил в жизни много, и что вот это все его искупление, что-то вроде испытания пред тем, как попасть в рай.

Когда я учился в школе, у нас внезапно в число предметов ввели Закон Божий. Проводила занятия одетая в черное тетка, которая всегда ходила в платке, пряча под него волосы и даже лоб. Поначалу я приходил слушать ее, но потом мне стало смертельно скучно. Я не принял того Бога, о котором она говорила, этот Бог не мог мне дать ничего из того, что я хотел. Я не знал еще тогда про нашего Бога…

Нашего Бога Михалыч почему-то боится, хотя он охраняет его лучше, чем Иисус Христос. Михалыч никогда не разговаривает с Уродом и не слушает его вдохновенных речей. А Урод к нему и не пристает, как это ни странно, он, как и все остальные, принял Михалыча таким, какой он есть. Все знают, что Михалыч навсегда останется человеком сверху, что он никогда не привыкнет к нашему подземному миру…

Жаркое, наконец, было готово. Мы приготовили его с Лариской совместными усилиями, и получилось оно таким, какого наше подземелье никогда еще не видело!

Пир получился грандиозным, мы все обожрались так. что еле двигались. Водку вылакали моментально, я тоже хватанул целый стакан, кажется, и по шарам здорово дало.

А потом каждый начал заниматься своими обычными делами.

Хряк погнал Лариску работать. Работать — это значит побираться в электричках. Просить на хлеб. Раньше это дело очень прибыльным было, а теперь народ уже привык и не покупается так легко, как бывало. Смотрят на испитую Ларискину физиономию и посылают ее на три буквы, мол знаем, какой тебе хлебушек нужен.

— Мне бы с ребенком ходить, — жаловалась Лариска, — С ребенком можно просто сидеть на одном месте в каком-нибудь переходе и будут подавать.

— Где я тебе ребенка возьму? — ворчал Хряк.

— А ты попроси… у кого надо…

— Сама проси, стану я в кабалу лезть.

Так вот, Лариска отправилась работать, Хряк ушел играть в карты и ждать Лариску, которая вечером должна будет водки принести, как минимум пару бутылок и закуски. А если не принесет… Хряк помирает со скуки в наших тоннелях — пьет, спит, да в карты играет. И это после того, как наверху он так весело жил! Здесь грабить некого, а до тех, у кого есть, что грабить, ему не добраться. Так что свои животные инстинкты Хряк справлять может только на Лариске, да и то не особенно — убить ее не большого труда станет, а где потом найдешь еще одну такую дуру?

Урод тоже отправился куда-то по своим делам. Как он зарабатывает на жизнь никто толком не знает, ворует, наверное.

Тем более, что заповедями это не запрещено, даже наоборот.

«Ты хочешь жить? — говорит наш Бог, — и, если для того, чтобы выжить, надо украсть — укради, если надо убить — убей!»

Не знаю, случалось ли Уроду убивать, но если придется, он убьет не задумываясь. Кого угодно, стоит только проповеднику приказать ему.

Михалыч тоже поплелся просить милостыню. Холодно ему, конечно, сидеть весь день без движения на морозе в своем болотного цвета пальто, но он ходит. Каждый день.

Я сказал ему однажды, чтобы он не ходил, пока морозы такие, что я уж как-нибудь достану еды для нас двоих, чтобы с голоду не помереть, но он все равно ходит. Может быть есть у него тайное желание как-нибудь замерзнуть насмерть. Что ж, я его понимаю.

Мы остались вдвоем с Кривым. И это он, кажется, первым начал разговор — я бы не решился, пусть даже не совсем трезвым был.

Кривой развалился на своем тряпье и смотрел благодушно на то, как я спать устраиваюсь. Я чувствовал его взгляд спиной, но не оборачивался, нарочно не оборачивался, и все-таки Кривой окликнул меня.

— Эй, Мелкий!.. Ну-ка иди сюда.

Участь такой мелюзги, как я — слушаться. Всех, кто старше тебя и сильнее. Это в тоннелях я принадлежу сам себе, могу выбирать маршруты и лазить, где вздумается, а здесь я всего лишь Мелкий. Обо мне все тут думают, что я сильно не в себе, но на самом деле я всего лишь мальчишка и жив до сих пор только потому, что меня приняли в Империю. И еще потому, что я не нарушаю правил, не высовываюсь и слушаюсь старших.

Когда Кривой позвал меня, я, разумеется, подошел. Но не слишком близко. Никогда не стоит подходить к человеку слишком близко, ибо редко когда можно сказать наверняка, что знаешь его намерения. Намерений Кривого я, сами понимаете, знать не мог.

— А ведь ты не так уж преданно чтишь заповеди Баал-Зеббула, — сказал Кривой после того, как несколько мгновений молча разглядывал меня.

Я не понимал, что он имеет ввиду. стоял и хлопал глазами и, честно говоря, немного испугался. Кто его знает, Кривого, может он проповедник на самом деле или связан с ними как-то, ведь говорил мне Урод… Но что я мог сделать не так?

— Кто такой Баал-Зеббул, ты знаешь? — вопрошал Кривой.

Он лежал, вальяжно закинув руки за голову и улыбался, но глаза его смотрели на меня очень серьезно и проницательно, как и всегда.

— Наш Бог. — сказал я.

— И это все, что ты знаешь о нем?

— Да ладно тебе! Я знаю все, что Урод рассказывал. О том, что Баал-Зеббул — бог подземного мира, в котором мы живем, что он бог грязи и гниения… ну, что там еще…

— Вот именно, грязи и гниения, — сказал Кривой, — Его еще называют Повелителем Мух, знаешь почему?

— Не-а.

— Не стой там, как столб, садись со мной рядом, я тебе много нового расскажу.

Я уселся на его ложе. В большинстве своем ложе это представляет из себя старый матрас, полосатый, казенного образца. Одеялом Кривому служат несколько курток. Я понял, что значили его слова: «Ты не особенно чтишь заповеди…» Это потому, что я не гнию заживо, как полагалось бы, что я даже не особенно грязный по нашим меркам. Но ему ли говорить мне об этом, он сам даже на Урода не тянет.

— Наш Бог, — сказал Кривой, таинственно сверкая глазами, — Великий Герцог Ада. Он вездесущ, ибо появляется перед людьми всегда, когда они даже и не подозревают об этом, в образе мух. Представь, Мелкий. в каждой мухе, что ты имел честь лицезреть, была крупица сущности нашего Бога, он видел тебя постоянно и следил за тобой. За тобой и за каждым. А где появляются мухи? Там, где падаль, где гниет живая плоть.

И если твоя собственная плоть гниет, то мухи селятся на ней, выводят личинки…

Кривой коснулся кончиками пальцев моей обнаженной руки, и я вздрогнул от неожиданности.

— Представь, Мелкий, что Бог всегда с тобой, что он живет в тебе…

Я не знал, что и сказать.

— Вот повезло Уроду, правда? — продолжал Кривой, — Ему и стараться не надо — мухи стадами за ним летают…

— Так не протянешь долго, — решился я высказаться, чтобы немного оправдаться в его глазах, — Сгниешь и все. Хотя мужики наши и Урод тот же водку жрут, а она гниению не способствует.

— Ну, не скажи. Гниение ведь разное бывает. Бывает гниение тела, а бывает гниение души. Кто-то гниет снаружи, а кто-то изнутри. Урод , к примеру, отмечен особым благословением, он гниет сразу со всех сторон. А возьми того же Хряка — в теле его силищи немеряно, и проживет он лет сто, если не убьют, конечно, крепкий и розовенький, зато душа его гнилая и червями изъеденная. Так что он тоже верный слуга нашего господина… А, Мелкий?

— Я пришел сюда ради него.

— А в чем заключается твое служение ему?

Тут я понял, что Урод был точно прав — этот тип действительно якшается с проповедниками и, если так, то я пропал, потому что на его вопрос мне нечего ответить.

— Ты просто мальчик, так ведь? Ты не исповедуешь культа.

Да! Урод был прав! Кривой и говорит точно, как проповедник, случалось мне их слышать — они точно так же выражаются.

Эх, плыть мне по коллектору с такой же перекошенной физиономией, как у сегодняшнего найденного мною трупа!

— Я не просто мальчик, ты что не слышал, что обо мне Урод говорил?.. Что мне делать-то надо?!

— Вот! — провозгласил Кривой, — С этого и следовало начинать!

Все. Я попался. Прощай свободная и беззаботная жизнь, прощайте старые кирпичные своды, лабиринты ходов, тоннели метро! Теперь остаток жизни мне придется делать то, что хочет Кривой! А то, что он будет заставлять делать меня, я примерно знаю… Это я притворяюсь всегда, что глупый, наивный и ничего не вижу никогда.

Я ведь вам правду сказал, что почти все подземные ходы изучил, и я знаю, что под нашим миром — под нашим подземным миром — существует еще один, мир, где живут истинные слуги Баал-Зеббула… избранные, проповедники и сам Великий Жрец.

Я знаю, по меньшей мере, три дороги туда, но никогда, никогда у меня не возникало желания туда проникнуть. Потому что я точно знаю, у проникшего туда однажды, обратной дороги нет и никогда не будет.

Кривой один из тех. Кривой бывает там. Теперь я знаю это точно.

— Я научу тебя служить повелителю так, чтобы он был тобой доволен, Мелкий. Урод говорил правильно — ты действительно избранный. Ты избран повелителем для особенного служения.

Кривой посмотрел на меня пристально.

— Понимаешь ли ты это?

Я кивнул.

— Готов ли ты?

Я снова кивнул.

— Ты особенный еще и потому, что мир людей не отвергал тебя, как отверг большинство из здесь живущих. Ни для кого не секрет, что многие с радостью вернутся наверх, если кто позовет их вдруг. Не зовут только, и никогда не позовут. Все это знают, а потому предпочитают гордиться своим нынешним образом жизни. Ради того, чтобы уважение к себе сохранить.

Вроде как — не вышвырнули меня, я сам выбрал образ жизни.

Ты не такой. Я тоже не такой. И есть еще много людей, которые сделали выбор действительно сознательно и отдали всех себя нашему Богу… Только они не здесь, Мелкий. Они там.

Кривой многозначительно указал пальцем себе под ноги.

— Еще глубже под землей. Хочешь пойти туда вместе со мной?

Должно быть, ужас все-таки отразился на моем лице, потому что Кривой добавил:

— Да, там настоящий Ад. И любой обычный человек погибнет, если спустится туда. Хряк, Михалыч, Урод даже . Они погибнут… Но в этом месте Повелитель дарует огромные силы таким, как мы. Силы достаточные для того, чтобы быть властителями мира. Всего мира, Мелкий. И этого, и того, который наверху.

— Но никто не погибает в День Жертвоприношения, а ведь спускаются туда толпы народа. Урод все время ходит и Хряк тоже… ему нравится.

— Это особенный день, Мелкий. В этот день сам Великий Жрец впускает свой народ в святилище… Ты никогда еще не был на жертвоприношении?

— Не был. Меня еще не было здесь тогда…

На самом деле, я уже был здесь. Только Михалыч меня не пустил, сказал, что нечего мне там делать.

— Это и хорошо. Нечего тебе смотреть из толпы. Ты пойдешь туда вместе со мной. Как один из избранных… Хочешь?

— Хочу.

У меня вдруг сильнее забилось сердце и даже голова закружилась от внезапно пришедшей в голову мысли, что ведь это сам Баал-Зеббул прислал за мной Кривого!.. Прислал, чтобы наконец призвать меня к себе! Так чего же я боюсь? За свою свободу? Да что такое свобода по сравнению с возможностью служить ЕМУ… Лично! ОН зовет меня, ОН, который признал меня своим сыном в тот день, когда я заблудился. Разве я не говорил ему тогда, что сделаю для него все?!

Да, мне нравилось быть одиночкой, я не хотел даже пытаться стать одним из тех, кто служит нашему Богу по-настоящему… Но я должен, потому что я избран. Я предназначен. А предназначение свое не выбирают. Ему просто следуют.

— А кто ты там, Кривой? — спросил я осторожно.

Кривой только улыбнулся.

— Узнаешь. Здесь не произносится ни имен, ни званий. Я просто слуга Его. Это единственное, что ты должен знать… пока.

Хотя костер еще горел, и было жарко, у меня почему-то мороз пробежал по коже, и мне захотелось завернуться в телогрейку. Это от волнения.

— А сейчас иди спи, — Кривой столкнул меня со своего матраса, — У тебя есть еще несколько дней. Подумай обо всем хорошенько.

Я поплелся к своей лежанке. Спать уже совершенно не хотелось, но мне действительно просто необходимо было полежать в тишине и подумать. О многом.

— Да, Мелкий! — догнал меня голос Кривого, — И о нашем разговоре никому ни слова.

— Само собой.

Но ни о чем подумать в этот раз мне не удалось. Я уснул. Вырубился сразу же, как оказался в горизонтальном положении. Наверное, сказались усталость, сытный завтрак, ну и водка, конечно.

А когда я проснулся, уже день клонился к вечеру. Я был один. Те, кто работали, еще не возвращались, а Кривой уже сгинул , по своему обыкновению. Я, честно говоря, испытал по этому поводу большое облегчение.

Котел все еще висел над потухшими углями. Там еще было чего пожрать. Я могу поесть и холодного, я не привереда, но, согласитесь, горячая пища все-таки приятнее. К тому же я не тороплюсь никуда. Мои тоннели подождут меня еще пару часов.

Мне Михалыча надо дождаться, убедиться, что с ним все в порядке, а то всю ночь буду думать только о том, замерз он до смерти на этот раз или еще не замерз.

Михалыч пришел. Закостеневший от холода, но довольный.

Сегодня подфартило так, как очень редко случается, поведал он мне, какой-то новый русский кинул купюру в пятьдесят баксов.

Михалыч вертел ее в руках и не знал, куда спрятать. Еще бы! Попадется на глаза Хряку — отнимет.

— Давай я спрячу, — предложил я ему.

— А где?

— У меня тайных мест до фига. Никто не найдет.

— А что за место-то?

— Я тебе покажу.

— Да нет, можешь не показывать. Тебе я верю.

— Я не к тому. Просто… ну, меня скоро здесь уже может не быть…

Михалыч встрепенулся.

— Да ну? никак домой возвращаешься?!

Михалыч постоянно уговаривал меня вернуться домой. С первого дня нашего с ним знакомства. Как только узнал, что я из благополучной семьи, то обругал меня по страшному.

И всякий раз ругался, пока не понял наконец, что я не просто глупый подросток, сбежавший из дома в поисках приключений, что я навсегда здесь останусь.

Мне, наверное, следовало бы сказать, что да, мол, я возвращаюсь к родителям. И Михалыч был бы доволен и вопросов не последовало бы. Но не мог я так сказать, просто потому, что столько раз твердил старику, что мой дом — здесь! Что я сделал свой выбор, и он окончателен! Что он подумает, что я сломался? Что мне слишком трудно самому заботиться о себе и жить так, как мне в кайф? Нет, я не могу допустить, чтобы он так подумал обо мне!

— Я не домой, Михалыч.

Я принес ему в миске горячего супа и сел рядом.

Михалыч жадно набросился на еду, и я уже начал думать, что он не спросит… Но он спросил.

— А куда же?

— Я не могу тебе сказать.

— Что значит — не можешь?

Михалыч поставил тарелку на пол и посмотрел на меня подозрительно.

И мне пришлось рассказать. Взяв, конечно, с Михалыча предварительно слово, что наш разговор останется между нами.

Старик выслушал все, что я сказал ему, и я заметил, как он поник.

— Вот до чего дело дошло, — сказал он после того, как я давно уже сидел молча и ждал его слов, — Я знал, что так все и будет, я знал, что этим кончится.

Внезапно Михалыч съездил мне ладонью по лбу. Довольно сильно.

— Ты понимаешь, идиотина, что подписал себе смертный приговор?! — закричал он шепотом, — Довыступался со своей избранностью! Сколько раз я тебе говорил!.. Эти жертвоприношения… Ты знаешь, кого они в жертву приносят?.. Людей!!!

Честно говоря, я об этом догадывался. Жертвовать Баал-Зеббулу что-то меньшее, было бы святотатством.

— Но ведь это люди сверху, — брякнул я, — Не наши…

Забыл я что ли с кем говорю? Это Уроду можно сказать не наши и Кривому, но не Михалычу же!..

У Михалыча еще сильнее руки затряслись от моих слов, он смотрел на меня так, что мне казалось — сейчас задушит.

— Не наши?! — проговорил он, наконец, — Да речь идет о твоих родителях, о твоей сестренке ! Ты и их готов в жертву принести?! Что с тобой?! Ты что, убийца?! Как Хряк?! Что значит, наши, не наши?! Все мы люди — одинаковые! Всех нас матери рожали… Глупый мальчишка.

— Эти люди чуть не убили тебя, выгнали из дома, оставили на произвол судьбы… а здесь тебя приняли!

— Это бандиты были! Не люди — бандиты! И те, к кому ты идешь — тоже бандиты! Еще по-страшнее, чем те, которые наверху… Но у тебя теперь выбора нету, — добавил он внезапно, — Если ты откажешься — тебя убьют. Даже если домой вернешься, все равно найдут и убьют… Они повсюду. Они где угодно найдут…

— А я отказываться и не собираюсь! — сказал я мрачно, — И все, Михалыч, забудь о нашем разговоре. Если Кривой узнает, что я тебе все рассказал — нас точно убьют. И тебя и меня. Понял?

Михалыч не ответил. Он отвернулся от меня и принялся доедать почти остывший уже суп.

Я отправился уже к выходу, когда он внезапно окликнул меня.

Он заставил меня подойти, вдруг властною рукой притянул к себе и поцеловал в лоб.

— Я буду молиться за тебя, — сказал он, — За твое спасение. Не вашему дьяволу, а Богу! Тому, который на небесах, а не под землей!

Он оттолкнул меня и прежде, чем он вновь отвернулся к своей тарелке, я увидел слезы в его глазах.

Мне нужно было, наверное, как-то утешить его, но я не знал как. Я забрал его пятидесятидолларовую бумажку и рассказал, где спрячу ее. Рассказал Михалычевой спине, потому что он так и не повернулся ко мне и не сказал ничего. Так что и не знаю я, понял ли он, где я собираюсь прятать его деньги…

Было еще не поздно, и я отправился в метро. Мне нравится сидеть в тоннеле, в каком-нибудь уютном месте и смотреть на проносящиеся мимо поезда. Я сижу все время в разных местах — так интереснее, но обязательно у светофоров. Иногда поезда останавливаются и ждут зеленого света, тогда я смотрю вглубь ярко освещенных вагонов. Разглядываю людей. И, порою, вижу детей, прилипших к окнам — детей, с такими же жадными глазами, какие были у меня когда-то. Когда-то я мечтал о том, как буду сидеть в тоннеле и смотреть на поезда. Моя мечта сбылась. Но только вот удастся ли мне и в будущем приходить сюда?.. Я не знаю.