Глава 10

НАСТЯ

Я настолько углубилась в свои переживания, что умудрилась каким-то образом заснуть.

Я даже не услышала, как отпирали дверь…

Проснулась только от того, что почувствовала, как некто трясет меня за плечо, вцепившись жесткой медвежьей лапой.

Я взглянула на него сквозь ресницы… Господи, рожа нечто среднее между гориллой и кабаном! Ну, что ж, на ваши медвежьи лапы и страшные морды у нас тоже кое-что найдется… Кошачьи когти и ловкость!

Р-р-раз!

Я полоснула ногтями по гнусной физиономии!

Похоже, он не ожидал. Взвыл, схватился за лицо, отшатнулся…

Я вскочила и бросилась к двери. Думала, убегу…

Куда там!

Он был, конечно же, не один.

С ним было еще трое дюжих парней.

Они меня разом скрутили…

Горилла с располосованной физиономией рычал и рвался отомстить мне. Его не подпустили.

— Стой! Не смей! Совсем охуел? Ее к Сабнэку вести велено! Он тебе таких пиздюлей навешает, если ты сейчас ее хоть пальцем тронешь! Потом… Слышь, утихни! Потом… Потом все будет!

Ненормативная лексика в их устах звучала ТАК, что я резко потеряла желание сопротивляться. Потому что поняла бесполезно! Такие громилы… Да еще с такой легкостью употребляют все эти страшные слова… Свернут мне шею, как куренку! С них станется.

…Но что со мной сделает этот самый гнусный Сабнэк?!

Боже! Юзеф, спаси меня немедленно, а то я тебя разлюблю!

Меня тащили — едва ли не волоком, потому что я спотыкалась, скользила на мерзкой слизи, разлитой под ногами, а они отчего-то очень спешили — тащили какими-то темными жуткими коридорами, где приходилось в три погибели сгибаться, потому что над головой пролегали трубы, из этих труб капало что-то вонючее, а я все гадала, какая же из этих труб — тот самый коллектор?! Ни одна, вроде, не имела пяти метров в диаметре…

Меня привели в пещеру.

Темная, слабо освещаемая трещащими и коптящими факелами, а уж запах!!! Казалось, здесь, именно здесь находился эпицентр вони, которую я обоняла еще в коридорах. Вонь! Жуткая, мерзкая, тошнотворная вонь! Вонь исходила из ямы в центре пещеры. Вокруг ямы все было перемазано густой темной слизью, вздрагивавшей, как желе, когда в нее наступали ноги человека.

Человек ходил по краю ямы кругами. Рослый мужчина в драном женском пальто, надетом, похоже, прямо на голое тело.

Грива волос, борода, как у какого-нибудь пустынника на иконе. Он ходил кругами, низко склонив голову, и бормотал что-то себе под нос.

В стороне стояла Ольга. Она не сводила глаз с этого страшного человека. Лишь на миг равнодушно скользнула взглядом по мне… И снова обожающе вперилась в него!

— Вот, Сабнэк! Мы привели, — робко сказал один из моих «спутников».

Тот, кого они называли Сабнэком, приостановил свое странствие по кругу и посмотрел на меня. Он смотрел долго, пристально, а потом, выбросив вдруг вперед указующий перст, взвыл:

— Ты-ы-ы!

От неожиданности я вздрогнула, отшатнулась, поскользнулась на скользких камнях и шлепнулась со всего маху… Мои дюжие спутники поспешили поднять меня на ноги, а один решился даже спросить у Сабнэка:

— Ну, как, раздевать ее?

— Вон! Все — вон! — взревел Сабнэк. — А деву — оставьте. Я буду говорить с ней.

Добрые молодцы поспешили удалиться.

Сабнэк подошел ко мне, взял меня грубой грязной лапищей за подбородок — меня трясло от отвращения, но сопротивляться я боялась — приподнял мое лицо и принялся поворачивать, рассматривая… С жуткого, черного, заросшего, покрытого коростой лица на меня смотрели удивительно красивые глаза, небесной глубины и голубизны. И, несмотря на безумие, ощутимо вскипавшее на дне этих глаз… Несмотря на нелепое одеяние… Несмотря ни на что — я поняла вдруг, что этот человек передо мной… Не знаю, как сказать. Но он — он был чем-то значительно большим, более значительным, чем я сама… И даже более значительным, чем все, кого я уважала мама, Юзеф… У него были глаза мудреца. Лоб философа. И мне отчего-то вспомнилась моя первая и единственная исповедь в самом начале перестройки мы с подругой решились пойти в храм и исповедоваться… Я вспомнила священника, отца Валериана, исповедовавшего меня… Люди не от мира сего! Люди, которые являются чем-то большим, чем мы все! Отец Валериан в рясе, переливающейся подобно оперению Жар-Птицы! И этот… Черный, зловонный, в драном женском пальто, надетом на голое тело! Странно даже сравнивать их… Но между ними нечто общее БЫЛО!

Мне было страшно когда меня привели сюда…

Но когда я заглянула в глаза Сабнэку, ужас буквально оледенил, парализовал меня!

Я поняла, почему Ольга вернулась к нему…

В тот миг я даже поверила, что его нельзя убить!!!

А он спросил. Тихо и грустно.

— Да как ты посмела пойти против меня?

— Я не шла против вас. Я ничего не знала! — всхлипнула я, заранее прощаясь и с жизнью, и с честью, и с надеждой стать когда-нибудь хорошей сказочницей.

— Ты ведь не мать ей? Нет, ты ей не мать… Так почему же ты пошла против меня? Как посмела забрать — мое? — продолжал печально выспрашивать Сабнэк.

…Я была объята смертным ужасом, но жить мне все еще хотелось! И я подумала, что похоже, у него сегодня меланхолическое настроение… Так, может быть, я смогу уговорить его не убивать меня? Господи, только бы выжить, только бы спастись отсюда! А потом — я буду хорошей! Всю оставшуюся жизнь! Только бы он не убил меня сейчас! Только бы он пожалел меня! Простил… И отпустил бы. И меня, и эту глупую девочку!

— Я не знала, что Ольга принадлежит вам. Она мне ничего про вас не рассказывала. Я узнала в ней дочь моего мужа, и решила, что должна, — залепетала я, чувствуя, что говорю совсем не то и лучше бы мне вообще помолчать…

— Ты разве не убьешь ее, Сабнэк? — прозвенел позади него требовательный голосок Ольги. — Я привела ее тебе в жертву… Чтобы ты убил ее и дал всем причастие…

Я похолодела. Ольга! Оленька! За что же ты так меня?

Ведь я же люблю тебя! Я же хотела тебе только счастья! Я же пыталась помочь тебе!

Сабнэк рассмеялся и медленно отвернулся от меня — к ней:

— Ты — маленький хищный котенок! Крови хочешь, да?

— Да! Я привела ее, чтобы ты…

Я зажмурилась, чтобы не видеть этого славного милого личика, любимого, столько раз целованного мною, а сейчас искаженного гримасой сладострастной жестокости! Горящие глаза, чуть приподнятая верхняя губа обнажает оскаленные зубки…

Хищный котенок. Рысь. Единственное животное, которое невозможно приручить. Даже если взять ее слепой малюткой, ласкать, кормить из рук — все равно: придет день, когда она попробует крови, и тогда — ничто не удержит ее, никакая привязанность, никакая благодарность, свойственная другим прирученным животным… Убивать — станет ее единственным стремлением. Пока не убьют ее.

— Что ж, мне по душе твое рвение, — благодушно пробасил Сабнэк. — Только в этот раз мы с тобой поступим иначе…

То есть — наоборот: ты пустишь ей кровь и ты дашь мне причастие! И тогда я поверю, что ты действительно любишь меня.

И, возможно, прощу тебя… И позволю снова быть рядом со мной. Ты ведь любишь меня?

— Люблю тебя…

— Ты всегда будешь любить только меня?

— Только тебя. Больше никого. А ее я вообще никогда не любила! Я из них только дедушку любила. Но, если хочешь, я и его приведу к тебе. Ты хочешь?

— Я подумаю. А сейчас — видишь, там между камней торчит большой нож? Возьми его и иди сюда.

Я была так потрясена, что потеряла всякую способность соображать или сопротивляться. Сабнэк одной ладонью запястья обеих моих рук, другой — рванул за подбородок, открывая горло.

Подошла Ольга. Двумя руками она сжимала рукоятку большого кухонного ножа. На лице ее была написана уже не жажда крови, а некоторая брезгливость и нерешительность.

— А у меня получится? — неуверенно спросила она.

— Получится, не бойся. Не выйдет с первого раза — режь еще, и еще… В конце концов мы сможем получить кровь! А времени у нас много…

Ольга еще сильнее сжала руками рукоять ножа, неловко подняла его, замахнулась, зажмурилась…

Я глотнула воздуха, моля Бога послать мне смерть раньше, чем она начнет резать меня…

Нанести удар она не успела.

— Са-а-абнэ-э-эк!!! — звонкий вопль взорвал тишину, Сабнэк выпустил меня и я успела схватить Ольгу за руки, и вывернуть нож из ее ладоней.

Потом я обернулась.

И увидела…

Веник стоял у входа в один из тоннелей, ведущих в пещеру. Он казался сейчас сверхъестественно-прекрасным, сияющим, тонким и легким. Он был в чем-то светлом, в серебряных блестках, и на волосах — тоже что-то серебристое ( лак? ), а в руках — сверкающая винтовка.

И он выстрелил.

Сабнэк пошатнулся, схватился за грудь… И прохрипел:

— Ангел! Господь послал ангела покарать меня… Зрите, люди, сие — ангел! А значит — Господь не забыл меня, грешного!

Веник выстрелил еще раз. И еще…

Сабнэк задергался и начал-таки валиться на бок. Пока не лег совсем на камни — огромная, темная туша — не человек, не зверь… Жутко.

Веник опустил винтовку.

Улыбнулся.

И сказал, с трудом переводя дыхание:

— Оля! Настя! Господи! Я так испугался! Я боялся — не успею…

Кажется, он хотел сказать еще что-то… Но вдруг дернулся, вскинул голову… Изо рта его хлынула кровь… И он упал. Ничком, на скользкие камни.

Я увидела торчащую у него из спины рукоять ножа, инкрустированную цветными стекляшками.

А позади него — какой-то человек в темном, с бледным лицом, с повязкой на глазу… Кривой? Меня он сейчас тоже убьет?

Ольга вдруг жалобно заскулила, опустилась на колени и поползла к Сабнэку, прижалась к нему, принялась трясти его за воротник…

А я на подкашивающихся ногах сделала несколько шагов к Венику. У меня в руках был нож Сабнэка… Но вряд ли я могла бы нанести им удар тому, одноглазому, который убил Веника, а теперь — склонился, поднимая винтовку… Или — могла бы?

Из тоннеля позади одноглазого вышел Юзеф. Не выбежал, а именно спокойно вышел! Я отметила это даже тогда, невзирая на шок.

Он остановился, глядя на поверженного сына.

Повернулся к одноглазому.

Одноглазый вскинул винтовку.

— Не надо! Не делайте глупостей. У меня не было другого выхода. Я не Робин Гуд, я не могу рисковать собой и своим положением здесь… Убийца Сабнэка должен быть сражен моей рукою. А это — мой нож, его у меня видели… Я проявил бдительность — в отличии от них ото всех. Ваш сын знал, на что идет! Я предупреждал его. Забирайте скорее своих девок и уходите…

— А почему бы вам не убить и всех нас? Чтобы и вовсе свидетелей не оставалось?

— Вы мне предлагаете это сделать? — оскалился одноглазый. — Не сомневайтесь, я бы убрал вас, если бы мне это было выгодно… Но я стараюсь никогда не нарушать своих обещаний.

А ему, — он кивнул на Веника, — ему я кое-что обещал…

Для будущего Крестного Отца, коим я себя вижу, немаловажно соблюдать все договоренности, пусть даже слово было дано блохе или врагу! А еще важна проницательность… Вы мне еще пригодитесь, Лещинский. Вы мне можете понадобиться живым. И никуда вам от меня не деться! Потому что она, — одноглазый кивнул на Ольгу, — она всегда будет стремиться сюда, к нам, и стоит мне только поманить — ваша славная девочка снова станет нашей! Так что забирайте своих девок и уходите. Чем быстрее, тем лучше. Мелкий вас выведет. Да, вот еще… Насчет обещаний… Я обещал отцу девочки двоих… Вот второй!

Театральным жестом одноглазый извлек из-под своего тряпья отрубленную голову какого-то бородатого мужика держал он ее именно за бороду! — и бросил к ногам Юзефа.

Юзеф поморщился и, подтолкнув носком ботинка, откатил голову в сторону.

— Нет, здесь ей лучше не валяться, — проворчал одноглазый и, подхватив голову, метнул ее в сторону зловонной ямы.

Юзеф вздрогнул, взглянул на Веника.

— Я хочу забрать тело своего сына с собой.

— Нет. Не сейчас… Позже получите его. В милицейском морге. Ребята вытащат его на поверхность, в открытом месте будет лежать… Менты его быстро найдут. Просто звоните и справляйтесь о нем. В «Бюро несчастных случаев»… А теперь — уходите!

Юзеф опустился на колени перед Веником, прощальным жестом провел по волосам… Веник застонал.

— Нет! — вскрикнул одноглазый, вскидывая винтовку.

Веник повернулся на бок, закашлялся. Изо рта его текла яркая, алая, пузыристая кровь. Она заливала грудь нарядной серебристо-белой блузы, усеянный овальными блестками. На дискотеку, наверное, собирался… Мальчишка! Окровавленной рукой он схватил Юзефа за рукав:

— Отец! Я… Я всегда хотел быть хорошим! Чтобы ты любил меня! А получалось — наоборот! Я тебя огорчал! Я думал — стану великим… Великим художником… Ты будешь мною гордиться… Прости меня, я…

Он снова закашлялся, кровь хлынула фонтаном, рука конвульсивно сжалась.

— Ты хороший мальчик. Ты — мой сын. Я люблю тебя. Я горжусь тобой, — ласково и очень спокойно прошептал Юзеф.

Не знаю, слышал ли Веник эти его слова.

Надеюсь, что еще слышал…

Одноглазый наклонился, пощупал его шею… И удовлетворенно выдохнул:

— Мертв! Теперь — уходите! А его… Его найдут, скорее всего, возле станции «Волгоградский проспект». Точно еще не знаю… Идите! Мелкий, проводи!

Я увидела маленького тощего белокурого подростка в рванье — на нем лица не было, он с почти мистическим ужасом смотрел то на Веника, то на Сабнэка, то на Кривого… То на Юзефа, то на меня. Воистину — Мелкий!

Юзеф подхватил на руки Ольгу, с трудом оторвав ее от Сабнэка — она вцепилась в него, как краб в добычу! И кивнул мне:

— Идемте, Настя.

И я пошла. Сжимая в руках кухонный нож…

Мелкий вывел нас на поверхность.

Он сам, похоже, переживал случившееся — трясся и, кажется, плакал. О ком? О Сабнэке? О Венике?

Когда прощались, он забрал у меня нож:

— Вам незачем… На этом ноже много всякого нанизано!

Объясняй потом… Да и кто поверит?

Юзеф вел меня к тому месту, где Веник припарковал машину. Ольга бессильно висела у него на руках, словно зарезанный ягненок… Я смотрела на ее склоненную головку и думала… Думала, смогу ли я когда-нибудь перестать бояться ее?!

— Юзеф… Ольга привела меня к ним. И она хотела меня убить. Если бы Веник не… Она бы убила меня, — сказала я, когда мы сели в машину.

Юзеф был страшно бледен, глаза — больные, левое веко дергалось — нервный тик? — руки дрожали, никак не мог попасть ключом в зажигание. Но голос его, когда он мне ответил, был спокоен и тверд.

— Настя, я только что потерял сына. Я похоронил жену и дочь. Ольга — единственное, что у меня осталось! Ольга — и вы… И, если мне понадобится вместо репетиторов и гувернанток нанимать для нее психиатра и тюремщика — пусть будет так! Я все выдержу… И у меня хватит духу смотреть правде в глаза. Сейчас она еще ребенок… несчастный, безумный, преступный ребенок! Возможно, что-то изменится с годами, если мы увезем ее далеко отсюда, если она будет видеть вокруг себя только добро, общаться с нормальными детьми… Если нет — я найду для нее хорошую клинику в Швейцарии. У меня хватит средств. Но даже в этом случае — мы с вами будем жить неподалеку, чтобы я мог видеть ее каждый день… Чтобы я мог продолжать надеяться!

— Мы с вами?

— Но вы же не оставите меня?

Я не ответила, да он и не нуждался в моем ответе. Завел машину и вывел ее из переулка. И мы поехали…

Навстречу новой жизни?

По приезду домой я выкупала Ольгу — как всегда! только теперь мне не хотелось поцеловать ее или приласкать украдкой, потому что, несмотря на все доводы рассудка ( она — ребенок! — несчастный, искалеченный, больной ребенок, она не ответственна за свои поступки! ) я чувствовала, что никогда не смогу забыть того, что случилось… Никогда не смогу простить.

Потом я готовила кофе для Юзефа.

А Юзеф сидел в гостиной, в темноте, не подавал никаких признаков жизни, и я так переживала за него, что даже забыла о том, как сильно сама я устала и как болит моя ушибленная голова…

Я готовила кофе и думала о том, что здесь вот, на кухне, в мире вещей — кастрюль, сковородок, чашек, терок, банок с чаем, кофе и специями — здесь все так же, как было вчера, так же, как было месяц назад, пол года назад… Когда был жив Веник… Когда был жив Андрей…

Я отнесла Юзефу чашку кофе с корицей и рюмку коньяка.

Села на ковер рядом с его креслом. Уткнулась головой ему в колени.

…И с блаженным облегчением ощутила на волосах его ласкающую руку!

Я так боялась, что он оттолкнет меня…

Что он обвинит меня в гибели Веника!

Меня — потому что он не может винить в случившемся Ольгу: она — последнее, что у него осталось…

Меня — потому что я, вроде как, взрослый человек, Ольга была со мной, а потому я несу ответственность за ее поступки!

Но Юзеф гладил меня по волосам…

А потом я услышала его голос:

— Я уже начал тревожиться, вы все не возвращались… Но я думал, что Ольга затащила тебя в кино или в какой-нибудь магазин…

— Она затащила меня в подвал.

— Да… Позвонил тот человек. Кривой… Не хотелось мне ему верить. Но пришлось. Кривой отказывался иметь дело со мной. Не доверял мне. Требовал встречи с Вениамином… В каком-то известном им обоим месте. Вениамина здесь не было…

Он отправился на дискотеку со своим… Со своим товарищем.

Вернее, собирался идти на дискотеку, уехал к себе, там они должны были встретиться… И я поехал туда. Они уже собирались выходить… Когда я приехал и рассказал, что случилось.

Я, кажется, был груб с ними обоими… Товарищ Вениамина обиделся и ушел. Вениамин тоже, кажется, огорчился… Надеюсь, он меня простил. Теперь мне остается только надеяться на что-то… Предполагать, что на самом-то деле мой сын понимал меня… И звонить в «Бюро несчастных случаев». Как посоветовал этот мерзавец. Я убил бы его, если бы не вы с Олей…

Убил бы! Ты ведь веришь, что я мог бы его убить?

— Да, да, конечно верю! — ответила я, наверное, с излишней горячностью и поспешностью, потому что Юзеф невесело рассмеялся моим словам.

— Да я сам-то в это не верю! Будь я даже один там… Я все равно не поднял бы на него руку. Не стал бы рисковать своею жизнью. Воспользовался бы любой возможностью, чтобы сбежать… Вернуться в этот мир, уехать в Краков, в мой дом, к моим воспоминаниям, к моим фильмам, к моему банковскому счету!!!

— Нет! Не надо так говорить, пожалуйста!

— Но это — правда! Хотя, на самом деле, не в банковском счете, на в краковском доме дело — этим я бы пожертвовал — но жизнь моя… Она всегда была не в детях, а в моих фильмах. Фильмы были важнее детей! Новый фильм, который я, возможно, смогу снять после всего случившегося, для меня важнее, чем месть за сына! Да и вообще… Месть — это гнусный атавизм. Проявление дикости. И я, как цивилизованный человек и христианин, должен отказаться от мыслей о мести и полностью положиться на Закон, который превыше всего. Так ведь, Настенька?!

Я кивнула с несчастным видом. Разумеется, я не была согласна, но спорить с ним я не осмеливалась!

— А что самое печальное, я ведь знал этого человека…

Неплохо знал когда-то!

— Кривого?

— Нет. Того, которого убил мой сын. Того, которого они называли Сабнэком. У него очень характерное лицо… И прежде он тоже носил бороду, только она имела более пристойный вид… И голос… Голос я узнал в первую очередь. Дармолатов. Вадим Дармолатов. Писатель, между прочим… Наш с вами коллега.

( …Я ненавижу, когда Юзеф говорит о ком-то «наш с вами коллега» или обо мне, как о «коллеге» — ведь понятно же, что он насмехается надо мной! Я — неудачница… А Юзеф… ) — И теперь я понимаю, откуда у них вся эта мистика! Сатанизм… Вельзевул… Сабнэк… Аластор… Жертвоприношения… Откуда вся эта чушь и мерзость! Дармолатов интересовался всем этим еще в те времена, когда интересоваться чем-то подобным было не принято. Разве что — с критической точки зрения… И все равно — рискованно. Он был членом Союза Писателей. Выпустил четыре неплохие книги для юношества — тайны там всякие, приключения… Собирая материал к одной из книг, наткнулся на какой-то манускрипт… Как член Союза Писателей, он имел доступ к таким книгам в Ленинке, которые обычному человеку не выдали бы… Знаете, ведь раньше для того, чтобы получить в библиотеке Евангелие, требовалось особое разрешение и рекомендация! Сейчас вам в это сложно поверить, но так было! Дармолатов сошел с ума. В медицинском смысле… И это было помешательство на религиозной почве. Он жаждал получить доказательство существования Бога. Лично для себя! Сначала он хотел бросить все и поступить в семинарию, несмотря на возраст… Тогда его как раз исключили из партии… Но потом он решил идти «от обратного», то есть — оскорбляя Бога, совершая всевозможные злодеяния… В надежде, что Бог докажет свое существование, покарав грешника. И его тяга к детям… Ведь его уже сажали за растление, но он был признан невменяемым, попал в больницу, оттуда — вернулся, потом его жена ( несчастная женщина — любила его, считала непризнанным гением и оставалась с ним несмотря на все его гнусности ) была найдена убитой, буквально выпотрошенной, а Дармолатов — исчез! Был в розыске… Наверное, с тех самых пор и сидел под землей… Так вот, его влечение к детям…

Он считал, что в них — Христос. Сказано же в Евангелие что-то относительно «малых сих». И он, наверное, пытался таким образом одновременно приблизиться к Богу и оскорбить Его. Не знаю… Но, после гибели его жены, при обыске в квартире нашли его незаконченную рукопись, этакий философский роман. Говорили — гениальная вещь! Впрочем, сам я не читал. Так было там что-то о Повелителе Мух, о жертвоприношениях, о детях… И о том, что главное для верующего чтобы Бог заметил тебя. А к этому — два пути: первый стать святым, завоевать Господне внимание и благоволение подвигами во имя веры — но этот путь слишком тяжел для многих, и тогда остается вступить на второй путь — преступлениями против веры и человечности добиться Господнего проклятия, которое тоже есть внимание… Главное, чтобы Бог заметил тебя! А потом — Он простит… Он всех прощает!

— Жиль де Рэ… Жиль де Рэ тоже… Убивал детей, чтобы оскорбить Бога, заслужить его внимание… И прощение. В конце-то концов, Жиля де Рэ простили…

— Да, что-то общее есть. Но в пятнадцатом веке люди, наверное, были добрее и мягче. Потому что я не способен простить. Ни его, ни себя! Себя — в первую очередь… Если бы я понял раньше… Понял, как я все-таки люблю Веньку…

Знаешь, когда он был маленький… Он был такой забавный…

Красный, сморщенный… И все время орал. Как же он действовал мне на нервы! Уже тогда…

— Сабнэк кричал, что Бог вспомнил о нем и послал ангела, — всхлипнула я.

— Я слышал это.

— Венька…

Глава 11

МЕЛКИЙ

Венька!

Я думал, мы могли бы стать друзьями. Черт побери, а ведь мы кажется УЖЕ стали друзьями за те полтора суток, ведь не было бы мне иначе так…

Господи, ну почему не могло все кончится так, как мы хотели?! Почему он должен был умереть?! Почему в этом мире добро не побеждает НИКОГДА?!

Я чувствовал себя как во сне.

Как будто меня сильно ударили по голове, так, что даже не больно уже, потому что все функции атрофировались. Я, как машина, повинующаяся приказам, делал все, что говорил мне Кривой.

Его голос, как программа, которую я исполнял инстинктивно, потому что уже рефлекс такой выработался, и думать не надо было, все получалось само собой.

Мы шли молча. Я — впереди, за мной отец Веньки с девочкой на руках, и эта женщина — жена Крушинского.

Мне хотелось бы думать, что все кончилось. Пусть не для меня — но для них, для этого пожилого джентельмена, такого надменного и элегантного. Он и сейчас идет за мной, почти не глядя себе под ноги, и во взгляде его величественное презрение ко всему, что происходит. Он играет придуманную себе по такому случаю роль, или он так живет?.. Хотелось бы знать, какой он, когда настоящий, Венькин отец… Он несет девочку, это маленькое чудовище, бережно прижимает ее к груди, несет очень осторожно, боясь ударить свое сокровище. Девочка, как звереныш, вцепилась пальчиками в воротник его куртки, уткнулась личиком в мягкую замшу. И молчит, почти не дышит.

Жена Крушинского не выпускает из пальцев нож, тот самый нож… Я отобрал у нее его, когда мы вышли на поверхность, вынул из побелевших пальцев.

Ничего не кончилось для них. Потому что Венька погиб, потому что Оля — частичка нашего мира, которую они уносят с собой.

Но наверное в жизни так и не бывает, чтобы все вершил счастливый конец. В какой-то мере и этот конец — счастливый. Наверное.

Когда я возвращался, кинул нож Сабнэка в пропасть. Кинул издалека, страшно было приближаться к скользкому краю.

Нож звякнул о камень и сгинул где-то на дне этой глубокой ямы, среди останков… скольких десятков человек?

Я пошел искать Кривого, чтобы сказать, что я все сделал, чтобы узнать, что мне делать дальше.

Но Кривой был занят.

Империя хоронила Сабнэка.

Как там она его хоронила, я не знаю и знать не хочу, я не пошел смотреть, я остался ждать Кривого в его апартаментах, размышляя, вернется ли он сюда или сразу переселится туда, где жил Сабнэк.

Грязная, душная пещерка, перегороженная на несколько частей. Матрас, школьная парта и дохлый стульчик… апартаменты будущего Крестного Отца.

Наверное, у меня галлюцинация (бывают ли обонятельные галлюцинации?), но мне кажется, я чувствую запах Венькиных духов. Впрочем, почему бы и нет, в этой пещере плохо с вентиляцией.

Здесь были они оба — Венька и Крушинский. Живыми и надеющимися жить.

Кривой убил их обоих.

Почему я не сомневался, что он поступит так и со мной?

Кривой пришел.

Счастливый, сияющий, безумно довольный собой.

У него все получилось.

— А, Мелкий! — воскликнул он при виде меня.

Я сидел на матрасе, прижав колени к подбородку и смотрел на него. Я ждал со все наростающим интересом рассказа о его дальнейших планах, уже готовый к тому, что стану участником их.

Я не испытал ни бурной радости, ни разочарования, я впал в глубокий шок, когда Кривой сказал мне:

— Ты можешь идти домой, я отпускаю тебя.

Он опустился на матрас, рядом со мной, улыбаясь при виде моей отвалившейся челюсти и выпученных глаз.

— Что, не хочешь?

Я не знал, что ответить.

Хочу… Или нет? Или я рад был бы остаться, чтобы участвовать в том, что будет дальше?..

— Не хватило тебе еще приключений?.. Дурачок!

— Я просто не думал, что… Я ведь все знаю, я свидетель, а свидетелей…

Кривой сидел, откинувшись к стене, я видел в слабом свете керосинки его профиль и темную повязку на левом глазу.

Я пытался понять, и, как всегда, ничего не понимал.

— Ты не свидетель, Мелкий, ты соучастник. И, именно потому, что ты все знаешь — не побежишь в милицию. И не то, что в милицию, ты рта не раскроешь даже перед самым близким другом, даже много лет спустя. Разве я не прав?

— Прав…

— И сделаешь ты это не потому, что бояться будешь моей мести, а единственно ради себя. Потому что история твоей жизни здесь — это не романтическое приключение, а череда грязных преступлений, которые ты совершал, мой мальчик, не колеблясь. Ну, почти не колеблясь. Никому это не понравится, никто тобой не восхитится, и национальным героем тебя не провозгласят. А жертвовать собой ради принципов, ради справедливости… на это ты ведь не способен? Правильно я говорю?..

— Правильно.

— Ты мне понравился, Мелкий, еще там в тупике, твоими дикими бреднями о предназначении, своей хитростью и практичностью… Может быть тем, что было в тебе что-то, что оправдывало меня самого. Ведь это именно тогда, когда ты появился у нас, когда Михалыч привел тебя, я сам мучался диллемой быть благородным героем, и всю жизнь (если, конечно, остался бы жив) сознавать себя спасителем человечества. Нищим и никому не нужным спасителем человечества, награжденным, может быть, медалькой за доблесть или… ну или стать тем, кем я стал. Ты был последним доводом.