Глава 1

НАСТЯ

В тот день, 28 августа 1996 года, я сообщила маме о том, что собираюсь развестись с Андреем.

Решиться на это мне было нелегко… Я хочу сказать, что нелегко мне было не принять решение о разводе — я приняла его для себя нас следующее же утро после свадьбы, я с самого начала знала, что когда-нибудь разведусь с Андреем, что я не смогу жить с ним, что я не буду с ним счастливой — нет, трудно мне было сказать об этом маме.

Ведь маме нравился Андрей. Всегда нравился, с самой первой встречи, когда она сказала с тоскливым вздохом: «Вот бы тебе такого мужа!»

Наверное, маме нравился Андрей, потому что она его совершенно не знала. Не знала его — настоящего. Не видела пустоты за привлекательной оболочкой молодого, красивого, сильного «дельца», способного заработать, пожалуй, при любой власти и при любом государственном строе, способного обеспечить своей семье защищенность от всех жизненных неурядиц и беспечное существование… Да, пожалуй, Андрей мог защитить меня от всего на свете, от всего, кроме самого себя. А мама считала, что во всех конфликтах с Андреем виновата я и только я. Она знала, что я не любила Андрея, когда выходила за него замуж. Она считала, что это долг женщины — установить в семье мир и добрые взаимоотношения. Приручить мужчину и заставить его достойно служить жене и детям. Сделать так, чтобы ему было приятно возвращаться домой вечерами. Чтобы он постоянно чувствовал себя «самым-самым-самым». Чтобы он нуждался в своей жене — стать для него необходимой и незаменимой! — стать единственной, но не в романтическом, а в чисто житейском смысле. А если это не получается — значит, сама виновата. Мама считает, что во всех семейных неурядицах виноваты женщины. Глупые, ленивые женщины. Ведь семейная жизнь — это тоже труд… И по труду бывает вознаграждение!

Мама считала, что единственное счастье для женщины, это — муж, по прочности и надежности напоминающий пресловутую «каменную стену», и — пара упитанных розовощеких малюток. И — не работать! Заниматься воспитанием детей… Как будто это — самое интересное в жизни… Мама настояла, чтобы я получила высшее образование, потому что «так принято в хороших интеллигентных семьях — таких, как наша семья», но мама не хотела, чтобы я работала. Потому что сама она никогда не получала удовольствия от работы, она работала даже не для заработка ( отец всегда хорошо зарабатывал ), но для сохранения репутации умной, активной интеллигентной женщины потому что «так было принято» в те времена, а теперь — это далеко не так уж обязательно, и даже напротив…

Она мечтала, чтобы я хорошо вышла замуж.

И ей нравился Андрей… Наверное, потому что она его не знала, не желала знать, не видела его сущности, не желала видеть, ведь она была уверена, что любая женщина сможет изменить и подчинить себе любого мужчину, если захочет как следует, изменить, действуя вкрадчиво, лаской и бесконечными похвалами, как «капля камень точит». Если захотеть как следует — можно всего добиться. Мама не понимала, почему же я не хочу!

Ведь мы с Андреем — такая великолепная пара! Так хорошо смотримся вместе! Все знакомые завидуют… Все женщины бросают на него искоса исполненные томного вожделения взгляды… Андрей — высокий, статный, широкоплечий, с упругими мускулами — почему, интересно, все женщины, даже моя мама, так помешаны на мускулах? Ведь в наше время физическая сила — далеко не главное… Андрей — еще молодой, но уже достаточно зрелый мужчина, был женат, но, к счастью, не разведенец, а вдовец, очень обеспечен и очень перспективен. Что я еще могла желать? Чего еще я вообще желать осмеливалась?!! Я вышла за него замуж и у меня сразу появилась роскошная квартира, бриллианты, вечерние платья, соболья шуба и своя машина, которую я, правда, боялась водить, а потому ездила в метро, а в метро я боялась надевать соболью шубу и бриллианты, а потому — в них я появлялась только в гостях. У мамы.

И — у омерзительных, тошнотворных, тупоголовых друзей Андрея, чьи жены, так же одетые в шубы и украшенные бриллиантами, едва ли закончили среднюю школу, не могли связать двух слов, громко чавкали за столом, но при этом смотрели на окружающий мир с неизменной брезгливостью, считая, что именно брезгливость во взгляде и кисло скривленный, густо напомаженный рот являются несомненными признаками принадлежности к высшему свету. И с этими женщинами я должна была общаться!

Да, вот еще: за год семейной жизни я дважды побывала на Канарах! И там — те же друзья и те же жены, и — не было даже отдушины в виде московских моих друзей, в чьих нищих квартирках я находила иногда прибежище и отдохновение… А мама не желала понять, от чего я бегу и почему я столь эгоистична, что думаю только о своем душевном благополучии и не забочусь о физическом благополучии будущего ребенка. «Ребенку нужны витамины. У ребенка должен быть апельсин. Причем каждый день. Ты сможешь заработать ребенку на апельсин? Сомневаюсь! А потому, твоя работа — удачно выйти замуж! И сделать так, чтобы муж тебя любил!»

И я вышла замуж за Андрея.

Ему было тридцать три года, мне — двадцать шесть.

Мы были знакомы полтора года. Кажется, он был в меня влюблен… А мне он казался самым подходящим изо всех претендентов. Во-первых, он нравился моей маме! А во-вторых, трагедия, произошедшая с его первой женой и ребенком, окружала его личность неким романтическим ореолом. А я отношусь к тем женщинам, которые, подобно шекспировской Дездемоне, могут «за муки полюбить»!

…И как же ликовала моя мама, когда я все-таки это сделала: удачно вышла замуж, вышла замуж за Андрея! Ей все время хотелось, чтобы я доказала всему миру, а прежде всего — ее знакомым, что я — «не хуже других». И — все никак не получалось… Дочери ее знакомых с первого раза поступали в МГУ и ИнЯз. Я же — со второго в задрипанный педагогический.

Дочери ее знакомых после института быстро делали карьеру и получали много денег. Я же после окончания института пристроилась работать в газету, где было очень интересно, но платили мало и крайне нерегулярно. Как же измучилась бедная моя мама! Ей АБСОЛЮТНО нечем было похвастаться! Внешность у меня самая обыкновенная… Правда, дочери ее знакомых тоже красотой не блещут, но у них хотя бы были влиятельные любовники, а я — все ждала чего-то или кого-то, рискуя остаться старой девой. Был у мамы краткий миг торжества, когда я написала и опубликовала книгу — повесть-сказку для детей среднего школьного возраста, двести сорок страниц машинописного текста, сплошных принцесс, драконов, воинов, магов и прочих эльфов с гоблинами… Мне даже заплатили за эту книжку 500 долларов! Очень мало, конечно, я и сама понимаю… Но я ведь далеко не гений! Не Астрид Линдгрен, не Тувве Янсен и уж тем более — не Толкиен! Да и других предложений печататься не было, национальным бестселлером книга, как вы понимаете, не стала, а другие повести-сказки легли мертвым грузом на дно нижнего ящика моего письменного стола. Так что книга не могла стать настоящим доказательством того, что я «не хуже других»! А вот брак мой с Андреем мог стать именно таким доказательством. И стал им, когда я вышла-таки замуж, повинуясь мамочкиному понуканию… Ведь ни одна из дочерей маминых знакомых не была замужем! Все жили во грехе. И теперь мама могла говорить, что для нее в воспитании дочери главным было — мораль и нравственность. И, в результате этого воспитания, дочь, будучи непорочной девой в двадцать шесть лет, сделала блестящую партию и переехала жить в роскошную квартиру ( в новом кирпичном доме с подземным гаражом — такие дома только недавно начали строить для новых русских! специально для таких, как Андрей ). Мама очень гордилась моей удачей, часто фотографировала нас с Андреем в нашей новой квартире и показывала фотографии своим знакомым. И, если я и была счастлива в браке, то только тогда, когда видела, как довольна мною моя мама.

Наш развод оказался страшным ударом для нее.

И мне было нелегко решиться сообщить ей…

Но я решилась.

…Лучше бы я поставила ее перед свершившимся фактом!

То, что наговорила мне мама в тот день, поколебало мою решимость. Я подумала — может, лучше смириться и жить с ним дальше, покупая такой ценой хорошие отношения с матерью?

Ведь мне некуда вернуться после развода, кроме как к родителям. И каждый день видеть молчаливый упрек в глазах матери, и каждый вечер за чаем выслушивать укоры в никчемности, в том, что судьба давала уникальный шанс, а я не смогла достойно им воспользоваться! Это ужасно…

Но продолжать жить с Андреем — еще ужаснее! Я не живу рядом с ним. Я погибаю! И почему я должна думать не о себе, а о каких-то еще несуществующих детях, которым нужен богатый папа и витаминизированная еда?!! У меня нет детей!!! И я вообще не хочу детей от Андрея!!!

Когда-то у Андрея был ребенок — дочь от первого брака.

Первый брак Андрея вообще был счастливым!

Кажется, Андрей даже любил ее… Свою первую жену, Лану.

Лана была дочерью весьма удачливого и плодовитого киносценариста — Юзефа Теодоровича Лещинского. Лещинские звонкая, известная фамилия — но я не знаю, имел ли отец Ланы какое-либо отношение к тем самым Лещинским. Юзеф Теодорович — поляк, из «русских поляков», родился и всю жизнь прожил в Москве, но женился тоже на девушке из польской семьи:

«русские поляки», так же, как и «русские немцы» и «русские евреи» предпочитают вступать в брак только со «своими».

Впрочем, в Андрее, кажется, тоже есть толика польской крови, во всяком случае, его фамилия — Крушинский — наводит на определенные размышления… Однако с Ланой его не знакомили и не сватали, как это принято в маленьких диаспорах. Напротив — женился Андрей «по залету», Лане было восемнадцать лет, Юзеф Теодорович был в ярости, потому что боготворил дочь и мечтал о блестящем будущем для нее, а Андрей не был тогда такой хорошей партией, или же — он не был такой хорошей партией для дочери знаменитого сценариста. Но делать было нечего… Юзефу Теодоровичу пришлось смириться и, скрепя сердце, использовать свои связи, чтобы помочь зятю на первых этапах построения карьеры: к счастью для Лещинского, Андрей был достаточно энергичен, и семье легкомысленной Ланы хотя бы не пришлось стыдиться этого брака!

Через неделю после своего девятнадцатилетия, Лана родила дочь — Ольгу. Рожала она тяжело, ребенок едва не стоил ей жизни, и о других детях после таких кошмарных родов говорить не приходилось. И посему на Оленьку — единственную, заведомо единственную, навсегда единственную! — были направлены сконцентрированные чувства всех родственников: мамы, папы, влиятельного дедушки, тяжело больной бабушки и совсем еще юного дяди.

Из всего, что я слышала об Ольге, я смогла составить «психологический портрет» прелестного, своевольного, избалованного, капризного ребенка. Боготворимого…

И, кроме того, я часто рассматривала фотографии.

Ольга — очень красивая девочка… Невероятно красивая!

Как ангел. Мрачный темнобровый ангел. Немудрено, что дед прочил ей карьеру кинозвезды.

Андрей жаловался, что Юзеф Теодорович мешал ему воспитывать дочь. Он ее баловал, он потакал ей во всем, он пользовался своим влиянием на Лану, чтобы «портить» внучку, а поскольку тогда Андрей еще не оперился и финансово они зависели от тестя, то ни о каких протестах не могло быть и речи:

Юзеф Теодорович был в своем праве! По словам Андрея, Юзеф Теодорович делал из Ольги «вторую Лану» — такое же изнеженное, безвольное, неприспособленное к жизни создание. Но, поскольку характер у Оли был далеко не такой покладистый, как у ее мамочки, к двум годам Олечка стала семейным тираном.

Когда Ольге исполнилось четыре года, умерла от рака легких ее бабушка.

Когда Ольге исполнилось пять, у Ланы нашли какую-то опухоль, тогда еще, впрочем, доброкачественного характера.

Когда Ольге исполнилось шесть лет, она пропала без вести.

Ее украли.

Украли на летнем отдыхе, в славном городе Одессе, на улице, в присутствии обоих родителей, на выходе из кондитерской… Точнее, из кондитерской-то они вышли, и Андрей отошел на два метра в сторону, чтобы выпить пива, а Лану заинтересовало что-то в витрине магазина, а Ольга была рядом, все время рядом, и кто-то из них должен был держать ее за ручку ( Андрей говорил — дочка осталась с Ланой и это Лана не доследила за ней, а Юзеф Теодорович обвинял Андрей в том, что это он, Андрей, вел Олю за ручку, а потом — отпустил и пошел пить пиво, а Лана в тот момент уже отошла к витрине…

Не знаю, где здесь истина, скорее всего — где-то посередине, виноваты оба, но даже взрослому человеку трудно самому для себя признать и взять на себя ответственность и вину за то, что пропал ребенок, его ребенок! И потому — взаимные обвинения и оскорбления в такого рода трагических ситуациях, к сожалению, неминуемы: хочется найти виновного и хочется, чтобы этим виновным был не ты! ) — кто-то из них должен был держать ее за ручку и не держал, и девочка исчезла, исчезла без вести, без следа, за какие-то две-три минуты, словно сквозь землю провалилась. Только что была — и нет ее… И никто ничего не видел! Если бы это на море произошло — тогда бы это еще было понятно… Погрузиться в воду, один неправильный вздох — и никто не заметит, что маленький человечек не всплыл на поверхность! Но — на людной улице, в центре города? Многие из свидетелей случившегося показали, что обратили внимание на красивую девочку в нарядном вышитом платье, но — никто не заметил, как и куда она исчезла, пока родители не принялись метаться, разыскивая!

…Как ни боготворил Юзеф Теодорович свою внучку, как ни старался сделать из нее «вторую Лану», но все же с самой Ланой, с настоящей Ланой, с «первой Ланой» никто — даже Оленька! — не мог для него сравниться. Лана была для него всем. Не только дочерью, но и другом. Андрей, ненавидивший тестя, намекал даже, что влечение Лещинского к дочери имело не совсем естественный характер… Во всяком случае, ревновал ее Юзеф Теодорович страшно! Любой юноша, осмелившийся хотя бы взглянуть на Лану, сразу же становился личным врагом ее отца, объектом безжалостных насмешек: Юзеф Теодорович использовал весь свой немалый талант, чтобы развенчать в глазах дочери ее очередного поклонника. Понятно, что к Андрею, по-пиратски захватившему его сокровище, Юзеф Теодорович питал совсем уж негативные чувства и готов был обвинить его во всех смертных грехах, а прежде всего — в том, что Андрей не ценит Лану и невнимателен к Оле. Плохой отец, плохой муж…

И, разумеется, в том, что Ольгу похитили, виноват тоже он, Андрей! А кто же еще?!

И для Андрея бездну горя тоже трудно измерить. Горя и уязвленного самолюбия: ведь он — мужчина, сильный мужчина!

— и не смог уберечь свою дочь от злоумышленников, свою семью от краха…

Через месяц после исчезновения Ольги, обезумевшей от горя Лане поставили диагноз «рак». Доброкачественная опухоль переродилась в злокачественную в результате стресса.

Конечно, Лану лечили. Отец хотел послать ее в Америку, в центр по борьбе с раком, на экспериментальное лечение, дающее хорошие результаты, если болезнь захвачена в самом начале — он был в состоянии сделать это! — но Лана отказалась уезжать: она хотела остаться, чтобы искать дочь. В ее гибель она отказывалась верить… И, кроме того, Лана не хотела лечиться. У нее не было стремления жить. Ее жизнь потеряла смысл. И удар оказался слишком сильным… А Лана вообще не умела принимать удары от судьбы, ведь судьба всегда была столь благосклонна к ней! И бороться она не умела — пусть даже с болезнью, за свою собственную жизнь… Ведь отец в безумии любви ограждал ее и от ударов, и от борьбы!

Лана умерла через пять месяцев после исчезновения Ольги.

Юзеф Теодорович уехал на «историческую родину», в Краков, и, вместо того, чтобы придаться отчаянию, вернулся в кино, теперь уже — в качестве режиссера… И небезуспешно.

Андрей с нескрываемой злобой говорил, что произошедшая трагедия стала для тестя хорошей эмоциональной подпиткой: он не только полностью отдался творчеству, но и обрел новые горизонты. Андрей намекал даже, что для такого творческого человека, как Юзеф Теодорович, семья была не более, чем обузой.

Освободившись от семьи, Лещинский обрел «второе дыхание» и крылья за спиной ощутил. В Москве сын у него остался… Да только, по словам Андрея, о сыне Лещинский и не вспоминал.

Впрочем, мальчишка был никчемный, порочный, весь в отца, потому отец и не любил его так, как любил чистую и нежную дочь.

Должна признаться: я очень сочувствовала Андрею, когда слушала эти его рассказы. Собственно, не будь трагедии с первой семьей его — если бы он, допустим, просто развелся с Ланой, или вовсе не был бы женат — возможно, я бы и не вышла за него замуж. А так — мне хотелось утешить его, отогреть. Мне казалось, что холодность и эгоизм — это только внешнее, защитный покров, панцирь, за которым скрывается чуткая и ранимая душа… В общем, напридумала я себе всякого.

И, естественно, все это оказалось совершеннейшей чушью: Андрей действительно холоден и эгоистичен, то есть — очень прост — что снаружи, то и внутри, никаких «подводных течений»… Скучно до тошноты. Я-то думала, что человек, переживший такую трагедию, должен чем-то от других отличаться.

Более тонко чувствовать, что ли. А он — как все! Такой же.

Нет, он, конечно же, не спекулировал на моем сочувствии, чтобы мною завладеть, напротив: он не видел этого сочувствия, не понимал, что главное чувство мое к нему — жалость, он был слишком уверен в своих самцовских качествах, он считал и считает, что всякая женщина, которую он удостоит взгляда, должна быть без ума от него! А что до случившегося с Ольгой — так это сильнее задело его самолюбие, поколебало его уверенность в себе, как в мужчине и защитнике, и он принялся яростно самоутверждаться, и старался добиться всего, что казалось ему хоть сколько-нибудь труднодосягаемым. В том числе — меня. У меня была репутация забавной чудачки и недотроги. И Андрей решил, что это будет интересно — жениться на мне.

Не знаю, насколько интересно это было для него.

Но я с самого начала знала, что мы когда-нибудь разведемся, что не смогу я прожить жизнь рядом с этим человеком.

Так оно и вышло…

28 августа 1996 года я ехала от мамы. Я только что сообщила ей, что собираюсь разводиться с Андреем. Услышала в ответ много всякого… И настроение у меня было прескверное!

В подземном переходе на станции Проспект Мира стояла нищенка с восемью ребятишками разных возрастов, одетыми в какое-то немыслимое грязное тряпье. Все вместе они изображали многодетную семью, потерявшую кормильца.

Я нищим никогда не подаю. Не верю я им. И всегда стараюсь пройти подальше от них — чтобы, не дай Бог, запаха их не услышать: я невероятно брезглива, потом целый день есть не смогу! Я стараюсь не смотреть на них даже… Противно!

И в этот раз прошла уж было мимо нищенки с ее детьми…

И вдруг — словно что-то щелкнуло в мозгу! — я вернулась и, встав у стенда с открытками, принялась разглядывать украдкой лицо одной из старших девочек.

Ей было лет восемь, наверное. Страшно бледная, страшно худая, она смотрела перед собой так отрешенно и бессмысленно, как смотрят слепые или люди с мозговой травмой. Может, и впрямь мозговая травма… Она стояла совершенно неподвижно.

Вжавшись в стену, зябко кутаясь в огромную женскую кофту.

Наверху, на улице — жара. Но в метро, конечно, прохладно…

…Нет, дело не в том, как она худа, бледна и какой у нее взгляд! Это не привлекло бы моего внимания, мы все уже привыкли к такому. Я вернулась из-за того, что мне показалось, что я уже где-то ее видела.

Да, это лицо — лицо изможденного мрачного ангела эти темные брови, эти яркие глаза, этот крупный, четко очерченный рот, округлый подбородок, линия щек… Ее лицо было знакомо мне! Острое, пронзительное чувство узнавания! Эта девочка была похожа на моего мужа, Андрея.

Эта девочка была похожа на его пропавшую дочь.

Я часто рассматривала фотографии Ланы и Ольги. Ведь Лана старше меня всего на два года… Я примеряла на себя ее судьбу. Ведь у нас было общее — брак с Андреем. И у меня мог бы родиться ребенок, похожий на Олю, ведь Оля была так похожа на своего отца!

Если бы Ольга была жива, ей было бы десять лет сейчас.

Возможно, этой девочке — десять лет, просто она такой заморыш, измученный, изголодавшийся…

Ольга пропала в Одессе.

Но почему бы ей не появиться в Москве? Москва — почти что центр Вселенной, сюда деклассированные элементы со всего бывшего Союза устремляются, здесь прокормиться, наверное, легче… Ее украли, чтобы побираться, затем — привезли сюда, не предполагая, что в этом новом Вавилоне ее кто-то может узнать.

Да, но такое просто невозможно! Так не бывает! А если и бывает, то только в мексиканских сериалах… Или — в сказках для детей среднего школьного возраста, в бездарных сказках, которые я пишу и буду писать, хотя и знаю уже, что никто и никогда больше не возьмется меня издавать! В сериалах, в сказках — обязательно добро торжествует, а маленькая принцесса, заблудившаяся в колдовском лесу, обязательно найдет дорогу домой и вернется к родителям! А злой колдун будет сражен и посрамлен, и, возможно, станет добрым…

В сказках — бывает. В жизни — нет.

И посему эта девочка не может быть Ольгой. Ольга погибла четыре года назад. А это сходство… Я его просто придумала. Мне ведь всегда не хватало чудесного в реальной жизни!

И вот я начала это чудесное придумывать, сама не осознавая и искренне веря в реальность выдумки…

…Но почему?! Жизнь, иной раз, бывает страшнее и чудеснее любой сказки.

И если я уйду сейчас, если я ничего не предприму, чтобы выяснить личность девочки и убедиться в своей ошибке ( или — в правильности своего предположения! ), то как же я буду жить потом? Меня ведь истерзает мысль о том, что судьба давала мне возможность спасти девочку, вернуть ее отцу, а я этим шансом не воспользовалась…

И ведь что может быть проще? Подойти к девочке и спросить: «Как тебя зовут?» Ее же не годовалую украли, она должна помнить свое имя!

Я подошла и, присев на корточки, чтобы мои глаза оказались на уровне ее глаз — мне почему-то казалось, что так она скорее ответит мне — спросила:

— Девочка, как тебя зовут?

На миг ее взгляд стал осмысленным… А потом она медленно зажмурилась и стиснула губы, словно закрываясь от меня.

— Ты чего к ребенку пристала, а? — взвизгнула нищенка.

— Идешь… И иди себе! А к ребенку приставать не смей! Хочешь помочь — подай… Ты богатая, вижу ведь, богатая! А к ребенку моему нечего приставать…

Я поднялась и, прямо посмотрев на нищенку, сказала:

— Это не ваш ребенок. Эта девочка похожа на дочь моего мужа… И я намерена обратиться в милицию. Немедленно.

Нищенка испугалась. Я видела по ее лицу, что она испугалась! И — разозлилась. Как крыса: когда пугается — становится агрессивна.

— Шла бы ты себе, красавица, — прошептала нищенка.

— Шла бы ты себе, а то как бы хуже не было!

Чего именно «хуже» — я не поняла, но отступать не собиралась. И начала озираться в поисках милиционера. Я не боялась — ну, что она может мне сделать при таком количестве народа, тем более, что многие уже обратили на нас внимание: не часто хорошо одетая и благоухающая дорогим парфюмом женщина вступает в беседу с одутловатой грязной нищенкой.

Я заметила двух омоновцев, занятых, по-видимому, высматриванием лиц кавказской национальности, и ни малейшего внимания не обращавших на нищих.

— Ой, не глупи, красавица! Найдут тебя… Личико попортят, если чего похуже не сделают, — шипела нищенка.

Девочка по-прежнему стояла вжавшись в стенку, с зажмуренными глазами и стиснутыми до белизны губами.

Я направилась к омоновцам…

— Разбегайтесь, ребята! Бегите! — завизжала нищенка, хватая девочку на руку и бросаясь к лестнице.

— Остановите ее! Она украла моего ребенка! — в свою очередь завопила я.

Омоновцам еще понадобилось какое-то время на обдумывание содержания моего вопля, но народ, как всегда, среагировал быстро: какая-то громадная тетка в блестящих спортивных штанах и белой нейлоновой блузке перехватила нищенку с девочкой, какой-то парень поймал одного из убегающих мальчишек, какой-то старичок — другого…

Спустя десять минут мы сидели в станционном отделении милиции. Из восьмерых детей нищенки поймали только четверых — считая и мою девочку, даже не пытавшуюся убежать. Тут же толпились любопытствующие свидетели. Нищенка громко причитала, божилась, что все дети — ее, обвиняла меня в том, что я хочу забрать девочку для разврата или для продажи «на органы». А я звонила Андрею на работу.

Мы с ним не разговаривали уже четыре дня. Понятно, что он был приятно удивлен моим звонком. Подумал, что я хочу примирения и заранее принял самодовольный тон, но я с первых же слов оглушила его:

— Андрей, ты срочно должен приехать в милицию на станции «Проспект Мира», — задыхающимся голосом пролепетала я.

— Что ты натворила?! — прошипел Андрей, таясь, видимо, от сослуживцев.

— Ты знаешь, похоже, я нашла твою дочь… То есть, здесь одна девочка, она похожа на тебя и на твою Ольгу, на фотографии Ольги… Она была с нищенкой… Я попросила их задержать… Знаешь, Андрей, она и по возрасту подходит…

В крохотном помещении отделения все затихли, прислушиваясь к моему разговору с мужем.

Нищенка жалобно захныкала.

Девочка оставалась безучастной и даже не раскрывала глаз.

— Что ты сказала?! — прохрипел Андрей после минутного молчания.

— Андрюш, ты не волнуйся, но здесь девочка, которая похожа на твою Олю. Ты бы приехал… Ведь ты бы узнал ее, правда?

Ответом были короткие гудки в трубке…

Неужели этот идиот подумал, что я могу так жестоко его разыгрывать и бросил трубку?!

Я растерянно посмотрела на девочку. Увы, я не знала, были ли у Ольги какие-нибудь особые приметы — шрамы, родинки или еще что-нибудь…

Я снова набрала номер Андреевой фирмы.

Трубку взял бухгалтер — я его знала: единственный интеллигентный человек во всей их конторе!

Бухгалтер был встревожен.

— Андрей только что ушел. Убежал. Кто-то ему позвонил и он убежал, ничего не объяснил, схватил свой пиджак и убежал… Настя, я не знаю…

Я поспешила его успокоить. Объяснила, что Андрею звонила я, что скорее всего он едет ко мне… Не стала только говорить, почему он сюда едет и почему так взволнован. Незачем пока… Узнают позже, если все будет хорошо… Если я права… А если я не права…

Если я не права, это будет ужасно. Андрей убьет меня…

Ну, не убьет, конечно, сидеть ему тоже не захочется, но я не представляю, как все будет, если я обманула его ложной надеждой, если эта девочка — не его дочь!

Я повесила трубку и, стараясь казаться спокойной, сказала милиционерам:

— Сюда едет мой муж. Он — отец пропавшей девочки… Он опознает ее, если это она.

И в этот момент нищенка неожиданно рухнула на колени и завыла бессвязно, биясь головой об пол:

— Отпустите меня! Отпустите! Христом-богом молю, отпустите меня! Они ж убьют меня! И вас убьют! Всех убьют! И ее, ее тоже убьют, найдут и убьют…

— Кто? — флегматично поинтересовался один из милиционеров.

— Они! Они! — всхлипывала нищенка, мотая головой.

— Не боись, они до тебя не доберутся, — пообещала ей тетка в спортивных штанах и белой блузке. — Тебя раньше папочка ейный порешит. Так что им уж не достанется ничего…

Нищенка выла…

Трое мальчишек тоже принялись поднывать.

Только девочка сидела, словно неживая, зажмурив глаза.

Ожидание сделалось совсем уж невыносимым, когда дверь распахнулась наконец и в комнату ворвался Андрей.

Ворвался — и словно споткнулся, застыл, впившись взглядом в девочку. Потом — медленно, медленно начал приближаться, словно боялся, что она исчезнет, стоит ему сделать резкое движение. Осторожно отодвинул волосы с ее лица… И сдавленно застонал.

— Андрюш… Это Оля? — шепотом спросила я.

Он молча кивнул.

— Так… Вы узнаете вашу дочь? Ваша дочь была в розыске? У вашей дочери были какие-нибудь особые приметы? — бодро вступил милиционер.

— Да… На левой лопатке большое родимое пятно. На правом колене след от ожога, — механически ответил Андрей, все еще не сводя глаз с девочки.

Милиционер взял телефон и набрал какой-то номер…

— Ты пожалеешь об этом! Ты еще пожалеешь! — закричала нищенка, обращаясь ко мне. — Ты страшно будешь жалеть, да только поздно будет…

…Тогда я не обратила внимания на эти угрозы, я была слишком потрясена и, признаюсь, увлечена всем происходящим, но позже мне пришлось убедиться, что ее вопли пустыми угрозами не были.

И, к чести своей скажу, что никогда, никогда, даже в самые страшные мгновения, я не жалела о том, что все-таки нашла и узнала Ольгу!

Глава 2

МЕМУАРЫ МЕЛКОГО

Мужик валялся на снегу. Лицом вниз. Я увидел сначала только грязное рваное пальто, ватные штаны и немыслимые какие-то сооружения на ногах. Седые патлы, длинные, как у хиппи, разметались в разные стороны. Я перевернул его на спину носком ботинка, как мешок. Как мешок с цементом… Интересно, сколько часов он уже мертв?

Я не мог разглядеть его лица — оно все было залеплено снегом, а прикасаться к нему я не хотел, и без того холодно, да и противно.

Это не просто алкаш — это бомж. Именно поэтому я так долго стоял над ним, ворочал туда-сюда, в пять-то часов утра, когда на дворе самый холодильник, а одет я, прямо скажем, не особенно тепло.

Вы видели когда-нибудь на улице замерзшего бомжа? Я не видел. Обыкновенных алкашей, не доползших до дому — сколько угодно, но не бомжей.

Настоящий бомж в великолепном нашем мегаполисе никогда не замерзнет и не умрет с голоду. А этот… ну, может быть, приезжий, может быть, новенький, а может…

Любопытство сгубило кошку, Варвара лишилась носа, сколько любопытных выловлено работниками водоканала у очистительных решеток на станциях аэрации! Но кого учит горький опыт предшественников!..

Взявшись за ноги мертвеца, я выволок из-за угла дома, где он валялся, на свет уличных фонарей, достал из урны задубевшую от мороза газету и стряхнул ею снег с синего, твердого, как камень, лица.

Я не некрофил, я никогда не испытывал желания разглядывать трупы, лица умерших не вызывали во мне эмоций — они были никакие, без всякого выражения — мертвые и все. Они не люди уже, не человеки, так — органика.

Мне приходилось за недолгую свою, в общем-то, жизнь видеть мертвяков в таком количестве, в каком их разве что паталогоанатомы видят, а то, может, и больше, потому что некоторые из тех, что я видел, на стол трупокромсателей не попадали никогда.

Вот, помню, был случай — в котельной одной из московских ТЭЦ дело было — взорвался котел, так там пятеро бомжей сварились живьем и еще трое обожглись сильно. Михалыч примчался — глаза «на полвосьмого», весь трясется и заикается с перепугу. Я пошел, посмотрел. Да, зрелище не для слабонервных. Эти, сварившиеся, умерли почти мгновенно, лежат, дымятся, рты разинуты, как у рыб, и глаза вытекли. Они не были похожи на людей, поэтому не вызывали не малейшего сострадания. Ну представьте себе — вареные бесформенные тела, кожа расползается прямо на глазах, обнажая мясо. Чем было все это раньше — человеком или коровой, не имеет ни малейшего значения. Это мясо теперь… мясо убитого животного.

Тем, кто живы остались, гораздо хуже пришлось, им было больно, очень больно, и они катались по полу с такими воплями и воем, что мне стало казаться даже — моя кожа тоже горит и вздувается пузырями. На них я смотреть не мог. И слушать их вопли (а так же и вопли ополоумевшего от ужаса Михалыча, который тоже здесь спал, но на которого ни капли не попало) я тоже не мог.

Я сломал дверь в комнату смотрителя — или как там еще называется эта падла, которую носило невесть где в то время, как он должен следить за оборудованием — и вызвал по телефону «скорую», расписав диспетчеру все произошедшее так подробно, как только мог. Несчастная девушка молчала и не перебила меня ни разу, даже когда я рассказывал про вытекшие глаза и поняла меня правильно, потому как прислала к котельной помимо трех машин «скорой помощи» еще и трупоувозилку, и ментовский «Жигуль». Впервые в жизни я был рад видеть ментов — пусть разыщут смотрителя и вставят ему хорошенько. Мало того, что бомжей пускает в служебное помещение, так он еще и одних их там оставляет. Пусть предъявят ему обвинение в убийстве. Пятерых достойных членов общества.

Я, когда увидел желто-синюю ментовскую машину, сразу спрятался, разумеется, а невменяемого Михалыча увезли вместе с пострадавшими. Он потом явился пару месяцев спустя — тихий и бледный. Как он поведал мне, его сначала в больнице неделю дезинфицировали, потом в КПЗ держали, пока личность выясняли. Выяснили — и выперли пинком под зад. Что его сажать за то, что он украинский подданный и прописан там в деревушке, которой нет и не было никогда. Посадить надо паспортистку, которая за взятку выписала его из московской квартиры в никуда.

Возиться с этим замерзшим покойником и разглядывать его заставляло меня только вполне понятное любопытство: не узнаю ли я в нем знакомого?

Нет, я его не знаю. К счастью. Жиденькие усики, клочковатая бороденка, черные глаза смотрят на меня из-под полуприкрытых век — на меня и в то же время в никуда. В вечность и бесконечность. Нет, вообще никуда они не смотрят. Мертвые глаза не могут видеть.

Чем дольше я смотрю на этого человека, тем явственнее мне начинает казаться, что он и не был таковым вовсе. Что это фигура изо льда, вылепленная рукой мастера. Сине-голубая кожа лица — изо льда, белки глаз — изо льда, синие потрескавшиеся губы — изо льда… Все портит только то, что они приоткрыты в какой-то напряженной жуткой гримасе и видно желтые — гнилые и прокуренные — зубы, сжатые так плотно, что их и стамеской не разомкнешь.

Почему? Ведь совсем не так должны выглядеть замерзшие — на их лицах покой и блаженство, а этот… все лицо перекособочено.

Да, наверное во мне пропадает великий следователь. Почему великий? Да потому что тот, кому поручат дело этого несчастного бомжа (если вообще по столь незначительному случаю станут возбуждать дело) констатирует смерть от обморожения. И не просто потому, что неохота ему будет возиться с этим никому не нужным бродягой, а потому еще, что не обнаружит он на теле следов насильственной смерти. Даже если захочет, даже если очень захочет.

Я мог бы в красочных подробностях рассказать как именно убили этого человека — я не раз уже видел такие перекошенные физиономии и тесно сжатые зубы… Я бы вам рассказал… я бы вам такое рассказал!

Алкаш? Ничего подобного! Он трезв как стеклышко! И однако он мертв…

Зачем я вообще его трогал?!

Я огляделся по сторонам. Холодно и темно, метет поземка. Конечно нет ни души в округе, да и в окнах тоже — самый сон у людей. Да пусть бы и смотрел на меня из окон десяток любопытных старух, они ничем мне повредить не смогут, а вот какой-нибудь облезлый тип, притаившийся за мусорным бачком… Ну, да не будем о грустном!

Я пустился бегом, просто для того, чтобы согреться. В размышлениях своих над покойником я замерз так, что выгляжу, наверное, тоже сделанным изо льда. А уж ощущаю я себя таковым, это точно.

Обычно оживленное шоссе в этот час почти пустынно, а когда я через него переходил, поблизости вообще ни одной машины не было. Люблю я все-таки этот город ночью! Ведь ночью не только подземная его часть, но и то, что наверху, принадлежит мне… и таким, как я.

Я могу ходить, где захочу, лазить, где захочу. проникать в надежно запертые и подключенные к сигнализации помещения. Не во все, конечно, в те, где есть достаточно широкие вентиляционные шкафы, по которым я мог бы проползти и не застрять. А есть они почти везде. Вон в том заводе, что за линией рельсов метро, они точно есть.

Я не вор. Вернее, я не ворую для наживы, а так только, чтобы с голоду не помереть, когда телефон, когда принтер, если небольшой или запчасти какие-нибудь. Компьютер мне, к примеру, не утащить, конечно — он в мои ходы просто не пролезет, а жаль, его продать можно баксов за триста-четыреста и жить потом месяца три припеваючи, и не волноваться ни о чем. Впрочем, в таком раскладе вещей есть и преимущества за телефон или за маленький принтер, красная цена которому в магазине двести баксов, шум особенно поднимать не станут.

Даже ментов не вызовут — нет ведь следов взлома… да и вообще никаких следов, обвинят, наверняка, своих же сотрудников.

Так вот, я не вор — я исследователь, я диггер. За тот год, что я прожил в этом городе, я изучил почти всю канализационную систему, систему метро и просто таинственные ходы неизвестного назначения, оставшиеся с древних времен. Есть у меня любимые места, такие, где, я знаю, никто меня не найдет. Даже наши. Впрочем, наших-то я и имею в виду, никто другой меня искать не станет, да и наши не будут. Зачем я им сдался? Но, согласитесь, все-таки приятно, когда есть где укрыться.

Я, когда маленьким был, любил забираться в большой платяной шкаф, мог сидеть там часами, тихо, как мышь. Мать сходила с ума, не понимая, куда я мог деваться. Но потом мое убежище раскрыли, заперли на ключ, а ключ убрали далеко-далеко…

Я и раньше-то, когда был здесь новичком, никого не знал и всего боялся, почти не вспоминал о доме, а теперь мне вообще кажется, что все это — родители, дом, школа — было давным-давно, в другой жизни, а то и вовсе не со мной. А ведь всего только год прошел.

Я сказал, что изучил ПОЧТИ ВСЮ систему подземных ходов под Москвой, но наверное, я все же немного преувеличиваю есть места, в которые проникнуть невозможно по причине того, что там собираются ядовитые газы, есть места, которые я еще не нашел, но которые скоро найду, есть места, в которых мне не побывать никогда — просто жизни не хватит. А есть места, в которые мне не проникнуть, потому что… потому что туда проникнуть могут только избранные. Если честно, мне не особенно хочется быть среди них.

Здесь — между станциями метро Текстильщики и Волгоградский проспект — тоннель выходит из-под земли на свет Божий, и очень часто я возвращаюсь домой именно этим путем.

Перелезаю через ограду, бегу между рельсов, разумеется, стараясь держаться подальше от контактного рельса и всего другого электрического, и ныряю в непроглядную тьму тоннеля…

Непроглядной темнота эта кажется только поначалу после ослепительной белизны снега и яркого света уличных фонарей — буквально минута, и я уже вижу, где провода, где рельсы, где следует свернуть в боковой тоннель, а где нужно снова выйти на центральную магистраль.

Страшно мне здесь было только в первый раз, когда глаза мои еще не видели в темноте так хорошо, уши не улавливали малейшие шорохи, а походка была, как у слона. Тогда я все время просил Михалыча показать мне самые интересные места, а он всегда отказывался — он ходит медленно из-за больных ног, почти не был нигде и знает всего лишь несколько дорог.

Пару недель я, конечно, цеплялся за его рукав, когда нужно было идти куда-то, а потом принялся лазить сам. Я уже никого ни о чем не спрашивал — в общем-то я кроме Михалыча и не доверял никому — сам искал дороги, совал нос во все дырки.

Как только я жив остался — сам удивляюсь! Откуда я только не падал, где только не тонул, куда только не вляпывался!

Но, видно правду говорят — есть свой Бог у нашего подземного мира, Бог, который хранит нас, непутевых детей своих. Я в него верю — идиотом был бы, если бы не верил — ведь в тех местах, откуда выбирался я, живым и здоровым, погибали опытные и оснащенные по последнему слову техники спецы сверху.

Урод сказал мне однажды: «Наш Бог не любит чужаков, он заманивает их в ловушки и уничтожает, точно так же он поступает и с теми, кто нарушает его заповеди. Но нас — тех, кто верен ему — он любит и хранит от неприятностей».

И он был прав. Я убедился в этом на собственной шкуре.

Однажды, обнаглев от своей везучести, я забрался слишком далеко, бродил по тоннелям, по переходам, и… Заблудился. Совсем. Безнадежно.

Раньше я думал — такое просто невозможно, в конце концов, тоннели роют люди и они обязательно должны выходить куда-то, по крайней мере, наверх — уж точно! Обычно идешь через каждые пол метра люки над головой, а здесь — ни одного! Признаться, я впал в панику, носился с воплями, весь в слезах, пока не устал. Споткнулся, упал, лежал в каком-то углу и трясся, пока не вспомнил слова Урода, пока не вспомнил, о нашем Боге. Тогда я встал на колени и принялся молиться. Я не знаю, как ему молятся все остальные, а я только шептал, что я его люблю, что буду всегда слушаться и все, что угодно, для него сделаю, если сейчас он не даст мне пропасть… И почти в тот же момент я увидел ступеньки прямо перед своими глазами, ступеньки ведущие вверх. Они были ржавые, прогнившие и грозили вывалиться из стены от простого к ним прикосновения, но они выдержали мой легкий вес, и я поднялся по ним на бетонный выступ, заваленный, наверное, целыми тоннами мусора, который мне пришлось разгребать, чтобы докопаться до отверстия люка. На люке этом даже не было крышки, он был просто забит гнилью. Представляю, какое я являл из себя зрелище, когда вылезал наружу — грязный, оборванный, исцарапанный. К счастью, ночь была, да и оказался я где-то в такой глухомани, что люди там и днем, наверное, не ходят.

Я был там несколько месяцев спустя — это комплекс каких-то заброшенных зданий на задворках города. Одни прогнившие стены, куски арматуры, строительный хлам, и всюду трава по пояс. Картина — мир после ядерной войны.

Побродив там немного я выяснил, что когда-то там, скорее всего, было депо, уж больно много рельсов кругом, да и останки вагонов в огромном количестве тонут в зарослях пижмы. Может, пожар уничтожил депо это самое, я не знаю, да и плевать мне на него. важно то, что это место стало для меня почти святым. Я долго думал и понял, что в тот ужасный день наш Бог просто испытывал меня, он размышлял, принять ли меня в круг детей своих или нет… И он решил меня принять.

Совсем недавно я проделал снова тот путь под землей, уже зная, что не заблужусь, что мне ничего не грозит, и все равно было жутко немного, я словно слышал мои собственные вопли, что отражались от стен и эхом уносились в многочисленные переходы, я слышал свои всхлипывания и шепот бессвязной молитвы. Я даже нашел то место, где стоял на коленях, и вновь коснулся ржавых скоб, за которые хватался тогда дрожащими пальцами.

Интересно, все ли проходили похожие испытания или только я? Почему-то, когда я спрашиваю об этом, никто не отвечает ни да, ни нет… Может быть не знают, что считать испытанием, а что просто собственной глупостью, а может быть… об этом просто не принято говорить.

Но у меня-то точно было испытание. Таких случайностей просто не бывает. Согласитесь, я носился, как обезумевшее животное, по переходам, петляя и сворачивая куда попало, километров десять точно намотал, а упал на колени я точнехонько под люком. Все это неспроста!

Вообще мне кажется, что наш Бог выделяет меня среди моих собратьев, охраняет меня и заботится обо мне больше, чем о других. И, в конце концов, это справедливо, ибо большинство из наших пришли под землю не по своей воле — у всех разные истории, но каждый попал сюда вынуждено, один я пришел сам. У меня есть мать и отец, которые живут вполне обеспеченно, которые любят меня и всегда хорошо со мной обращались. Но я ушел от них, потому что что-то тянуло меня сюда, кто-то звал…

Помню, как я прилипал к вагонному стеклу поезда метро, как колотилось сердце в моей груди, когда поезд останавливался внутри тоннеля, как я вертел головой по сторонам, пытаясь разглядеть — что же там… Почти никогда я не видел ничего, кроме проводов, но я догадывался, что это далеко не все. Я подбивал друзей забираться в канализационные люки, я лазил по подвалам домов, заглядывал в вентиляционные шахты.

Я ждал, когда же, наконец, смогу уйти. Уйти в тот мир, для которого я предназначен…

Я ушел, когда мне исполнилось пятнадцать. И ушел я не сразу, поначалу просто пропадал на несколько дней, потом возвращался — грязный и голодный, торжественно клялся рыдающей матери, что больше не уйду и — уходил снова.

Я возвращался все реже и реже, а потом… я даже не знаю, как так получилось, но день, когда я собирался навестить родителей откладывался… откладывался… откладывался, и я, наконец, перестал о нем думать вовсе.

Так уж получилось — мой дом здесь. А у отца с матерью есть еще Наташка, моя младшая сестра, может быть, она вырастет нормальной, такой, как они хотят. Мать всегда говорила нам, что единственное ее желание, видеть нас счастливыми. Ну так значит, она должна быть довольна, потому что я счастлив!

Некоторые тоннели я знаю очень плохо и передвигаюсь по ним метр за метром чуть ли не на ощупь, некоторые знаю вполне прилично и могу ходить по ним спокойно, а некоторые я знаю, как собственные пять пальцев. Так вот этот тоннель от Текстильщиков до дома — места, где живу я и еще пятеро бомжей — он именно из таких. Я могу бежать по нему с закрытыми глазами и заворачивать правильно везде, где надо. Уже выработался рефлекс, хотя Михалыч говорит, что у меня какой-то особенный талант безошибочно ориентироваться в пространстве и находить выход из любого лабиринта, что это природный дар, что сам он, даже если проживет здесь двадцать лет, потеряется сразу же, как только хоть на шаг отступит от хорошо знакомого пути. Может быть, все что он говорит — верно, по крайней мере, мне приятно думать именно так — что у меня талант, что у меня дар, что у меня гораздо больше возможностей, чем у других людей, что я… избранник.

Наш дом — это почти всегда сухой кусочек заброшенного тоннеля, который заканчивается, правда, тупиком, что не очень удобно — чувствуешь себя все время, как в мышеловке, но зато там нет никаких коммуникаций, которые имеют обыкновение проверять сотрудники наземных служб, и еще там можно жечь костер — дым уходит сквозь вытяжку в потолке и его незаметно снаружи. Так что, по сути, жилище очень удобное, не у всех такое есть.

Когда я пришел, Михалыч и Урод спали, Хряк с Лариской тоже, но эти спать отползают в дальний угол, чтобы никто не видел, как они трахаются. А кому они нужны?

Кривого снова не было. Он все время шляется где-то по ночам, а днем спит, прямо как я. Но я-то понятно где шляюсь, а он где? Я не спрашивал никогда, и никогда не следил за ним, просто потому, что я его боюсь. И не потому, что он бандюга и может пришить просто так, от скуки, — он не бандюга и даже напротив. Я его боюсь, потому что не знаю, что он вообще среди нас делает. Как бы вам объяснить… не такой он человек, у которого можно квартиру отобрать и на улицу вышвырнуть. У него такие глаза! Когда я говорил о нашем Боге, о том, что он позвал меня к себе и потому я пришел, он все время так странно смотрел на меня и, кажется, усмехался. Может, он тоже считает себя избранником?.. Я его не спрашивал, а он никогда не говорил.

Урод однажды отозвал меня в сторонку и рассказал шепотом, что вроде как видел Кривого на одной из проповедей.

(Урод часто ходит на проповеди, которые произносят люди Великого Жреца нашего Бога — они ходят по подвалам и тоннелям, собирают вокруг себя тех, кто готов их слушать. Урод один из таких.) Кривой говорил очень тихо с одним из проповедников, а потом сгинул куда-то во тьму… Но Уроду я особенно не верю, у него с головой не все в порядке, и он фанатик. Наплести может такую чушь, что просто диву даешься.

Я собирался сварить себе на завтрак пару рыбин, но только разжег костер, как вдруг явился Кривой. Поразительно, он никогда еще не являлся так рано — обычно он приходит часов в восемь-девять, когда я уже сплю, а все остальные уходят работать. А тут… еще и шести нет, кажется! Никогда еще так не случалось, чтобы мы с Кривым оказывались один на один, а если вдруг и оказывались, то я просто притворялся спящим, а он смотрел на меня, как на пустое место. Всегда, но не сегодня. Сегодня он как будто даже светится весь, как новогодняя елка, единственный глаз сияет, улыбочка блуждает на губах — накурился, небось, или нанюхался — и, самое главное, смотрит на меня и направляется ко мне!

В его руках драный мешок и, приближаясь ко мне, Кривой запускает туда руку.

Я невольно отшатнулся в сторону, живо представив себе, как он вынимает топор и…

Кривой вынул огромную кабанью ногу и кинул к моим ногам.

— Ну-ка, давай тащи котел, сейчас мы сварим это копыто и устроим пиршество.

Он усмехается еще шире, видя мою ошизевшую физиономию.

— Ну, что глазами хлопаешь? Давай, шевелись… Или жрать не хочешь?

Точно накурился!

Он ведь никогда почти не разговаривает ни с кем, даже с Михалычем, даже с Хряком, не то, чтобы со мной!

Я остаюсь в недоумении, но недоумеваю в действии — кидаясь к куче хлама и разыскивая котел. Я никогда бы не осмелился ослушаться Кривого, даже если бы очень захотел. Да и никто не осмелился бы, я думаю, даже Хряк, хотя Кривой никогда еще ничего не просил и никому никогда не угрожал…

Я разыскал котел, сбегал в подвал близлежащего дома, где вторую неделю течет труба, и набрал холодной воды.

Когда я пришел, костер полыхал уже во всю мощь — Кривой собрался, видимо, сжечь весь наш запас дров. Зато тепло стало так, как никогда не было, и я даже скинул свой драный ватник, под которым у меня только майка.

Выполз Хряк из своего угла — жуткая гориллообразная рожа — посмотрел на меня мутными красными глазками.

— Ты че, охуел, ублюдок?! — рявкнул он мне. — Какого хрена ты дров столько жжешь?!

Я едва не выронил котел. Уж кто пришьет не задумываясь — так это Хряк. Гнусная скотина эта сейчас в розыске, Лариска как-то по секрету сказала мне, что Хряк промышлял грабежами квартир. Ходил белым днем по домам и звонил в квартиры, какие попало, и если вдруг какая наивная душа отопрет, «Кто там?» не спросив, так наивная душа на тот свет отправлялась, предварительно поведав чистосердечно, где и что у нее лежит. А попробуй не поведай! Вы рожу Хряка не видели!

Если он угрожает раскаленным утюгом на живот или паяльником в задницу — сразу поверишь, что все это он проделает и с большим удовольствием (и проделывал, не сомневаюсь, с каждым, кто артачился), все отдашь и сам себе пулю в лоб пустишь, чтоб только побыстрее окочуриться и без мучений. Так вот однажды у Хряка прокол случился. Он рожу свою страшную никогда не прячет — незачем ему, ибо, как вы понимаете, не остается никого, кто бы мог потом показания против него давать — и однажды, когда старуха какая-то дверь ему открыла, он не заметил, что у той еще внучка была — девчонка лет двенадцати, которая, не будь дурочка, юркнула под кровать, как только поняла, что происходит. Так вот бабку Хряк прибил, а девчонка осталась, и она потом в ментуре Хряка по карточке опознала. Сразу опознала, тут уж не ошибешься. Взяли бы Хряка, как миленького, но у него дружок какой-то из ментов имеется, который успел его предупредить, и вот, благодаря этой сволочи продажной, мы теперь имеем счастье лицезреть милейшего Хряка каждый Божий день, Лариска не говорила, конечно, но она, как и все мы в тайне мечтает, чтобы повязали Хряка менты. вышак бы ему точно дали, и мы избавились бы от него навсегда!.. Но сдавать его никто не пойдет.

И я не пойду, разумеется. И не только потому, что Хряка мы все боимся хуже черта, а потому еще, что существует в нашем братстве неписаный закон — настучишь ментам хоть на кого, плыть тебе по коллектору на следующий же день. Сбросят свои же друзья. И правы будут. Все здесь люди с прошлым, и с правосудием встречаться никто не хочет, даже тот, кто чист на данный момент. А ты, если одного сдал, так можешь и остальных сдать. Логично. Рисковать никому не хочется.

Так вот, от голоса Хряка меня едва не парализовало, но тут Кривой за меня вступился.

— Оставь мальчишку, это я костер развел, иначе нам никогда это копыто не сварить.

Он кивнул Хряку на кабанью ногу.

Хряк аж присвистнул.

Конечно — называть копытом такую ножищу, большое преуменьшение ее достоинств, кроме копыта, там еще и бедро почти целиком.

— Да… — прохрипел Хряк, — Здесь дня на три хватит.

Где достал?

— Там больше нет.

Хряк на другой ответ и не рассчитывал. Еще бы! Какой дурак свои места раскрывать станет, да еще и прибыльные такие. Да Хряку и по фигу, если честно, он сам наверх не поднимается никогда — боится, жратву ему Лариска таскает. И попробуй она только прийти с пустыми руками!.. Нечего и говорить, что несладко ей придется.

Для меня большая загадка, почему она, я Лариску имею ввиду, возвращается всегда к этому подонку? Ведь лупит он ее нещадно и издевается, как может… Да, странный народ эти бабы.

Хряк напоминает мне чем-то Горбатого из «Место встречи изменить нельзя». Не рожей, конечно. Джигарханяна как не загримируй, такой рожи ему не соорудить, а телосложением и походкой. Хряк не горбатый, но спинища у него — как три моих, а шеи нет, кажется, вовсе.

Повернувшись к нам спиной, Хряк вернулся в свой угол и пнул в бок Лариску.

— Ты… вставай давай!

Лариска пробормотала что-то невнятно. Хряк пнул ее посильнее.

— Мне повторять тебе что ли, сука?!

— Чего тебе?.. Рано ж еще, — пробормотала Лариска сонным голосом.

— Сходи… выпить принеси.

— И правда! — воскликнул вдруг Кривой, — Сходи, Лариска, купи водки!

Лариска выползла из-под груды тряпья с таким же ошизевшим лицом, какое и у меня было, когда Кривой ко мне обратился.

— На что я ее куплю? Откуда у меня деньги с утра пораньше?

— Ты, Кривой, бабой моей не командуй, — мрачно встрял Хряк, — Свою заведи, пусть она на тебя и пашет.

— Я бы свою бабу пахать не заставлял. Да и твою не буду.

Кривой залез в карман и выгреб целую кучу мятых денежных бумажек. Мелочи, конечно, самые крупные у него тысячерублевые были, и протянул их Лариске.

— Давай, беги в ларек, и, на сколько хватит, столько и купишь.

Лариска сразу оживилась, схватила деньги и пересчитала дрожащими пальцами.

— Бутылки на три хватит! — сказала она Хряку возбужденно.

— Ну и че стоишь?! — рявкнул Хряк, — Давай, дуй!

И Лариска дунула, со всей возможной прытью дунула. Еще бы! — три бутылки водки, это не то, чтобы ужраться, конечно, но на похмелку вполне достаточно.

Плюс ко всему, еще и на халяву. Если честно, мне Лариску совсем не жалко. Она просто набитая дура, а раз так, то заслуживает всего, что с ней произошло. Согласитесь — у нее было все, двухкомнатная квартира, оставшаяся после родителей, муж и ребенок. Муж, правда, был скотина та еще. Как я понял из жалобных Ларискиных рассказов, любил он выпить, а когда выпьет, то делался буйным. Но, самое интересное, что таковые «достоинства» своего благоверного Лариска прекрасно знала еще до свадьбы. Спрашивается, какого черта она выходила за него замуж?.. И ведь даже не по залету! Ребенок потом уже появился.

Так вот, Лариска спилась. Причем быстро. Года за два, наверное. Конечно, если сутками не просыхать, так много времени не надо. Сыночек ее маленький, подбирал ее на тротуарах, где она валялась в растительном состоянии, и со слезами домой волок. Безобразную, грязную, пьяно стонущую тушу мамочку свою.

Лариска сама все это рассказала, и именно такими словами, уж больно ей нравится поныть и пострадать. Особенно, когда напьется. И вот по вечерам, когда я собираюсь в очередное путешествие, а Хряк уходит к мужикам играть в карты, она сидит на своем тряпье, икает, льет слезы и бормочет что-то о своей несчастной жизни. О сыночке, которого отдали в детский дом, о муженьке, который вытурил ее из дома и водит теперь баб в квартиру. о том, какая она была красивая в молодости, как за ней один профессорский сыночек ухаживал.

Лупит кулачками в стенку и вопит дурным голосом проклятия всем, кто ее жизнь загубил.

Не знаю, была ли Лариска когда-то красивой, об этом сейчас очень сложно судить. Я, например, слегка обалдел, когда узнал, что ей всего-то тридцать пять… Я бы Лариске меньше сорока пяти никогда не дал — она, тощая как скелет, и без одежды выглядит, как смерть на двух ногах. Видел я ее пару раз, когда она от разъяренного Хряка носилась по заброшенному коллектору, куда выходит наше скромное жилище, в чем мать родила. Мужики со всей округи собрались понаблюдать.

Какой же ржач стоял!

— Чей-то ты добрый сегодня такой? — угрюмо спросил Хряк у Кривого, когда Лариска скрылась из виду, — То не смотришь ни на кого, то вдруг выпивку на всех покупаешь?

Хряк подозрительный до паранойи, и его, собственно, можно понять — есть ему, чего бояться.

— Ну… скажем так, у меня сегодня день рождения.

Хряк недоверчиво усмехнулся. Я тоже не поверил.

— А мне и по хрену, — заметил Хряк.

Тем временем я варил мясо, я смотрел, как варится кабанья нога и глотал слюнки. Конечно, со вчерашнего вечера не жрамши!

— Надо бы туда картошки, лука — суп получился бы, — сказал я Кривому.

— А у тебя есть?

— Нету, но можно достать. С черного хода в магазин зайдешь и картошки выпросить можно. Не самой лучшей, конечно, но дадут. Мне всегда дают, я умею делать жалобное лицо и задохликом притворяться.

— Магазины закрыты еще, — сказал Хряк, — А ты мог бы милостыню просить или ходить по вагонам, раз жалость вызываешь… Дохляком он притворяется — ты и есть дохляк, чего тебе притворяться.

— А зачем?

— Что зачем?

— Милостыню зачем просить?

Хряк изумился.

— Деньги зарабатывать!

— А на фиг мне деньги? Были бы мне деньги нужны, я бы дома остался, кончил бы школу и пошел работать. Мне и так хорошо.

— Шизанутый ты какой-то. Ты в детстве головой не ударялся?

— И не один раз.

— Понятно…

Кривой смотрел на меня с улыбкой, смысл которой трудно было понять. В Кривом все понять было трудно.

— Это философия, которой тебе, Хряк, не понять! — вставил вдруг Урод. Проснулся, оказывается.

Урод выбрался из-под своих лохмотьев, глаза уже сверкают, как у фанатика. Все знают давно — при Уроде никаких принципиальных разговоров об образе жизни, иначе затянет проповедь. Интересно, почему его проповедники к себе не берут? Может, потому, что уродлив не в меру? Боятся, как бы народ не распугал? Так зря боятся — наш народ ко всему привык, и все мы не особенно красавчики в своей рванине и немытые месяцами… да что там месяцами — годами!

Урод — я точно знаю, не мылся уже лет десять, как минимум. По идеологическим соображениям. Так что близко к нему подходить не советую никому.

Урод и уродом-то стал благодаря своему образу жизни. У него какая-то болезнь кожи — она вся покрыта фурункулами.

Ему бы мыться каждый день и спиртом протираться, а он… Ну, в общем, понимаете. Когда Урод поднимается на поверхность люди просто в разные стороны разлетаются, и сны им потом, наверное, кошмарные снятся. Урод этому радуется — он считает себя подвижником и наверняка готовится стать святым, не христианским святым, разумеется, а святым нашего Бога.

Что ж, может, так оно и будет. О своей прошлой жизни Урод не рассказывал никогда. Если его спросишь, он отвечает, что его жизнь началась только здесь, а до этого он как бы и не жил вовсе.

Михалыч давно знает Урода и сказал мне однажды, что ему там, наверное, на самом деле плохо приходилось — издевались над ним всегда. С детских лет. Припоминая своих школьных товарищей, охотно этому верю, детки готовы поиздеваться над всяким, кто позволит это делать, и нет для них ничего приятнее, чем пнуть или обозвать того, кто сдачи не даст. Я никогда не относился ни к тем, ни к другим. У меня был имидж странного и опасного существа, потому что, несмотря на то, что я тощий, во мне хватило бы силы уложить любого. Ну согласитесь, должны быть развиты мускулы у человека, который лазает в таких местах, где лазил я.

А Урод… Урод просто не умеет бороться. Никогда не умел. Он придумал себе философию — вернее, воспринял чужую, подходящую для себя и ушел жить в канализацию. Здесь он может хоть что-то из себя представлять, пусть безумного фанатика и проповедника. Здесь его готовы принять таким, какой он есть и назвать своим — здесь кого угодно принять готовы.

Наш мир… наш Бог принимает всех, кого отверг верхний мир.

— Мелкий, — продолжал Урод, — живет, как заповедовал нам господь Баал-Зеббул, который сказал нам: «Ты — которого называют отбросом общества, станешь повелителем мира, по воле моей!»

— Да заткнись ты… повелитель мира! Хряк не верит в нашего Бога. Хряк ни в каких богов не верит. Но заткнуть Урода не в силах даже он — разве что шарахнет его головой о стену когда-нибудь.

— Мелкий когда-нибудь станет великим, я вижу в нем силу! Великую силу духа, которую даровал ему господь Баал-Зеббул, призвавший его к себе.

Нет, определенно, Урода приятно бывает послушать. Я чувствую, что невольно начинаю улыбаться. Урод говорит все то, что я сам чувствую в себе, а если Урод действительно святой, то значит… все это правда!

И снова я ловлю на себе пристальный взгляд Кривого. Нога, хоть и разделанная, вариться будет еще долго, а как же хочется жрать!

— Где эта дура?! — злобно бормотал Хряк. Это он о Лариске. Трубы горят у мерзавца.

— Круглосуточную палатку ищет, наверное, — сказал я, — А их тут, вроде, нет поблизости.

— А ты давай, шуруй к продуктовому. Там, небось, уже товар привозят.

Приходится идти.

Здесь неподалеку, буквально в десяти метрах ходьбы есть маленький магазинчик, где меня уже хорошо знают и подкармливают всегда. Добрые тетки, иногда даже молока дают.

Я не выгляжу на свои шестнадцать, могу запросто косить под четырнадцатилетнего. К тому же я русский, не цыганенок какой-нибудь, и меня жалеют больше, еще и из националистических соображений.

Итак, я приволок целый пакет картошки, моркови, лука и даже хлеба батон, который свистнул с лотка только что открывшейся хлебной палатки — просто схватил и дар деру. Ради паршивого батона никто за бомжем гоняться не станет.

Хлеб еще теплый, только-только из печки. Так что я свою долю в пиршество внес. Когда я вернулся, Лариска уже тоже явилась. С водкой. И Михалыч проснулся, глядел на котел жадными глазами и судорожно глотал. Когда он в последний раз чувствовал запах жаркого?

Михалыч для меня человек особенный. Михалыч был первым, кого я встретил здесь, и он привел меня в этот мир, представил всем и взял под свою защиту.

Кого он, конечно, может защитить, этот хилый старик с больными ногами и трясущимися руками, но он посвятил меня в мой новый образ жизни, рассказал с кем и как я должен разговаривать, куда ходить и что делать, чтобы не навлечь на себя неудовольствия сильных.

Михалыч — классический случай превращения человека в бомжа. Банальнее истории и быть не может.

Михалыч жил один после смерти жены в маленькой однокомнатной квартирке. Он здорово пил, пенсии, конечно, не хватало, и он потихоньку вещички продавал. Однажды на рынке какой-то, по словам Михалыча, «вполне приличный мужичок» завел с ним беседу, купил дурацкую и, конечно же, на фиг ему не нужную вещь — чтобы расположить старика к себе — а потом и выпить купил. Михалыч, понятно, проникся к нему необыкновенно, разговорился по пьяной лавочке и рассказал все про свое житье-бытье. Новый «друг» напросился в гости и стал хаживать частенько, всегда бутылочку с собой принося, а то и две, пока не стал «самым лучшим другом». И вот однажды этот самый «лучший друг» повел уже изрядно выпившего Михалыча к нотариусу, где нотариус преспокойно заверил подпись пьяного в дым Михалыча на генеральной доверенности, в которой значилось, что Михалыч полностью доверяет своему другу производить какие угодно операции со своей недвижимостью, то есть квартирой.

Михалыча вышвырнули на улицу уже на следующий день, а когда тот, по совету соседей, отправился в домоуправление, ему там вежливо объяснили, что он выписан, оказывается, в какую-то деревеньку в Днепропетровской области, где у него, якобы, свой дом…

По просьбе Михалыча соседи даже справки навели — не существует в природе такой деревни — и посоветовали они ему в милицию обратиться.

До милиции Михалыч не дошел. «Лучший друг» встретился по дороге и вежливо посоветовал, чтобы утихомирился старик и сгинул куда-нибудь по-добру по-здорову, иначе быть ему зарезану и закопану в близлежащем лесочке.

Михалыч понял и сделал все так, как ему велено было. И живет до сих пор. Здесь. И еще радуется, что не пришили его… а могли.

Попав сюда, Михалыч бросил пить. Совсем. Даже видеть водку не может. Живет он на деньги, собранные милостыней и бутылки выуживает из помойных ящиков.

Граждане люди сверху! Этот старик действительно нищий!

Он не претворяется, что ему жить негде и пенсию не платят! И если увидите его, сидящего на асфальте в драном женском пальто болотного цвета, дайте лучше ему, чем мальчишке-попрошайке. Хотя бы за то, что он всю войну прошел солдатом, и из-за ледяной воды, в которой простоял два часа, когда мост пантонный строил, заработал себе такой ревматизм в ногах, что еле ходит теперь. Он не притворяется, честное слово, уж я-то точно знаю.

Когда человек становится бомжем — настоящим бомжом одним из нас, ему почти всегда дается новое имя, как у уголовников. Впрочем, именно уголовники нам эти имена и дают.

Меня, например, сразу назвали Мелким. Хряк назвал, и все это имя приняли, я сам тоже. Оно мне подходит, я действительно мелкий. И, наверное, всю жизнь мелким останусь. Я специально приспособленный, чтобы по трубам лазить.

А Михалыч нового имени не получил. Его и в прежней жизни все звали Михалычем. Несмотря на то, что здесь все считают его своим, и меня приняли благодаря его протекции, Михалыч никогда членом империи не был. Он как бы в стороне от них… от нас, потому что я-то член империи, хотя, как м он, почти ни с кем не якшаюсь и гуляю сам по себе. Михалыч не верит в нашего Бога, вернее, он называет его дьяволом и говорит мне всегда, что не стоит поклоняться ему. Говорит он это, правда, только когда знает точно, что никто не услышит его кроме меня, потому что боится, что убьют его, тот же Урод по фанатичности своей или проповедники, которые, вроде бы, так и поступают с инакомыслящими. Со мной он говорит, потому что знает, что я его не выдам.

Михалыч верит в Бога тех, кто наверху. Несмотря на то, что этот самый Бог не защитил его. Я спросил, как же можно верить такому Богу, который не в состоянии тебя защитить? А Михалыч сказал, что все, выпавшее на его долю, он заслужил, ибо грешил в жизни много, и что вот это все его искупление, что-то вроде испытания пред тем, как попасть в рай.

Когда я учился в школе, у нас внезапно в число предметов ввели Закон Божий. Проводила занятия одетая в черное тетка, которая всегда ходила в платке, пряча под него волосы и даже лоб. Поначалу я приходил слушать ее, но потом мне стало смертельно скучно. Я не принял того Бога, о котором она говорила, этот Бог не мог мне дать ничего из того, что я хотел. Я не знал еще тогда про нашего Бога…

Нашего Бога Михалыч почему-то боится, хотя он охраняет его лучше, чем Иисус Христос. Михалыч никогда не разговаривает с Уродом и не слушает его вдохновенных речей. А Урод к нему и не пристает, как это ни странно, он, как и все остальные, принял Михалыча таким, какой он есть. Все знают, что Михалыч навсегда останется человеком сверху, что он никогда не привыкнет к нашему подземному миру…

Жаркое, наконец, было готово. Мы приготовили его с Лариской совместными усилиями, и получилось оно таким, какого наше подземелье никогда еще не видело!

Пир получился грандиозным, мы все обожрались так. что еле двигались. Водку вылакали моментально, я тоже хватанул целый стакан, кажется, и по шарам здорово дало.

А потом каждый начал заниматься своими обычными делами.

Хряк погнал Лариску работать. Работать — это значит побираться в электричках. Просить на хлеб. Раньше это дело очень прибыльным было, а теперь народ уже привык и не покупается так легко, как бывало. Смотрят на испитую Ларискину физиономию и посылают ее на три буквы, мол знаем, какой тебе хлебушек нужен.

— Мне бы с ребенком ходить, — жаловалась Лариска, — С ребенком можно просто сидеть на одном месте в каком-нибудь переходе и будут подавать.

— Где я тебе ребенка возьму? — ворчал Хряк.

— А ты попроси… у кого надо…

— Сама проси, стану я в кабалу лезть.

Так вот, Лариска отправилась работать, Хряк ушел играть в карты и ждать Лариску, которая вечером должна будет водки принести, как минимум пару бутылок и закуски. А если не принесет… Хряк помирает со скуки в наших тоннелях — пьет, спит, да в карты играет. И это после того, как наверху он так весело жил! Здесь грабить некого, а до тех, у кого есть, что грабить, ему не добраться. Так что свои животные инстинкты Хряк справлять может только на Лариске, да и то не особенно — убить ее не большого труда станет, а где потом найдешь еще одну такую дуру?

Урод тоже отправился куда-то по своим делам. Как он зарабатывает на жизнь никто толком не знает, ворует, наверное.

Тем более, что заповедями это не запрещено, даже наоборот.

«Ты хочешь жить? — говорит наш Бог, — и, если для того, чтобы выжить, надо украсть — укради, если надо убить — убей!»

Не знаю, случалось ли Уроду убивать, но если придется, он убьет не задумываясь. Кого угодно, стоит только проповеднику приказать ему.

Михалыч тоже поплелся просить милостыню. Холодно ему, конечно, сидеть весь день без движения на морозе в своем болотного цвета пальто, но он ходит. Каждый день.

Я сказал ему однажды, чтобы он не ходил, пока морозы такие, что я уж как-нибудь достану еды для нас двоих, чтобы с голоду не помереть, но он все равно ходит. Может быть есть у него тайное желание как-нибудь замерзнуть насмерть. Что ж, я его понимаю.

Мы остались вдвоем с Кривым. И это он, кажется, первым начал разговор — я бы не решился, пусть даже не совсем трезвым был.

Кривой развалился на своем тряпье и смотрел благодушно на то, как я спать устраиваюсь. Я чувствовал его взгляд спиной, но не оборачивался, нарочно не оборачивался, и все-таки Кривой окликнул меня.

— Эй, Мелкий!.. Ну-ка иди сюда.

Участь такой мелюзги, как я — слушаться. Всех, кто старше тебя и сильнее. Это в тоннелях я принадлежу сам себе, могу выбирать маршруты и лазить, где вздумается, а здесь я всего лишь Мелкий. Обо мне все тут думают, что я сильно не в себе, но на самом деле я всего лишь мальчишка и жив до сих пор только потому, что меня приняли в Империю. И еще потому, что я не нарушаю правил, не высовываюсь и слушаюсь старших.

Когда Кривой позвал меня, я, разумеется, подошел. Но не слишком близко. Никогда не стоит подходить к человеку слишком близко, ибо редко когда можно сказать наверняка, что знаешь его намерения. Намерений Кривого я, сами понимаете, знать не мог.

— А ведь ты не так уж преданно чтишь заповеди Баал-Зеббула, — сказал Кривой после того, как несколько мгновений молча разглядывал меня.

Я не понимал, что он имеет ввиду. стоял и хлопал глазами и, честно говоря, немного испугался. Кто его знает, Кривого, может он проповедник на самом деле или связан с ними как-то, ведь говорил мне Урод… Но что я мог сделать не так?

— Кто такой Баал-Зеббул, ты знаешь? — вопрошал Кривой.

Он лежал, вальяжно закинув руки за голову и улыбался, но глаза его смотрели на меня очень серьезно и проницательно, как и всегда.

— Наш Бог. — сказал я.

— И это все, что ты знаешь о нем?

— Да ладно тебе! Я знаю все, что Урод рассказывал. О том, что Баал-Зеббул — бог подземного мира, в котором мы живем, что он бог грязи и гниения… ну, что там еще…

— Вот именно, грязи и гниения, — сказал Кривой, — Его еще называют Повелителем Мух, знаешь почему?

— Не-а.

— Не стой там, как столб, садись со мной рядом, я тебе много нового расскажу.

Я уселся на его ложе. В большинстве своем ложе это представляет из себя старый матрас, полосатый, казенного образца. Одеялом Кривому служат несколько курток. Я понял, что значили его слова: «Ты не особенно чтишь заповеди…» Это потому, что я не гнию заживо, как полагалось бы, что я даже не особенно грязный по нашим меркам. Но ему ли говорить мне об этом, он сам даже на Урода не тянет.

— Наш Бог, — сказал Кривой, таинственно сверкая глазами, — Великий Герцог Ада. Он вездесущ, ибо появляется перед людьми всегда, когда они даже и не подозревают об этом, в образе мух. Представь, Мелкий. в каждой мухе, что ты имел честь лицезреть, была крупица сущности нашего Бога, он видел тебя постоянно и следил за тобой. За тобой и за каждым. А где появляются мухи? Там, где падаль, где гниет живая плоть.

И если твоя собственная плоть гниет, то мухи селятся на ней, выводят личинки…

Кривой коснулся кончиками пальцев моей обнаженной руки, и я вздрогнул от неожиданности.

— Представь, Мелкий, что Бог всегда с тобой, что он живет в тебе…

Я не знал, что и сказать.

— Вот повезло Уроду, правда? — продолжал Кривой, — Ему и стараться не надо — мухи стадами за ним летают…

— Так не протянешь долго, — решился я высказаться, чтобы немного оправдаться в его глазах, — Сгниешь и все. Хотя мужики наши и Урод тот же водку жрут, а она гниению не способствует.

— Ну, не скажи. Гниение ведь разное бывает. Бывает гниение тела, а бывает гниение души. Кто-то гниет снаружи, а кто-то изнутри. Урод , к примеру, отмечен особым благословением, он гниет сразу со всех сторон. А возьми того же Хряка — в теле его силищи немеряно, и проживет он лет сто, если не убьют, конечно, крепкий и розовенький, зато душа его гнилая и червями изъеденная. Так что он тоже верный слуга нашего господина… А, Мелкий?

— Я пришел сюда ради него.

— А в чем заключается твое служение ему?

Тут я понял, что Урод был точно прав — этот тип действительно якшается с проповедниками и, если так, то я пропал, потому что на его вопрос мне нечего ответить.

— Ты просто мальчик, так ведь? Ты не исповедуешь культа.

Да! Урод был прав! Кривой и говорит точно, как проповедник, случалось мне их слышать — они точно так же выражаются.

Эх, плыть мне по коллектору с такой же перекошенной физиономией, как у сегодняшнего найденного мною трупа!

— Я не просто мальчик, ты что не слышал, что обо мне Урод говорил?.. Что мне делать-то надо?!

— Вот! — провозгласил Кривой, — С этого и следовало начинать!

Все. Я попался. Прощай свободная и беззаботная жизнь, прощайте старые кирпичные своды, лабиринты ходов, тоннели метро! Теперь остаток жизни мне придется делать то, что хочет Кривой! А то, что он будет заставлять делать меня, я примерно знаю… Это я притворяюсь всегда, что глупый, наивный и ничего не вижу никогда.

Я ведь вам правду сказал, что почти все подземные ходы изучил, и я знаю, что под нашим миром — под нашим подземным миром — существует еще один, мир, где живут истинные слуги Баал-Зеббула… избранные, проповедники и сам Великий Жрец.

Я знаю, по меньшей мере, три дороги туда, но никогда, никогда у меня не возникало желания туда проникнуть. Потому что я точно знаю, у проникшего туда однажды, обратной дороги нет и никогда не будет.

Кривой один из тех. Кривой бывает там. Теперь я знаю это точно.

— Я научу тебя служить повелителю так, чтобы он был тобой доволен, Мелкий. Урод говорил правильно — ты действительно избранный. Ты избран повелителем для особенного служения.

Кривой посмотрел на меня пристально.

— Понимаешь ли ты это?

Я кивнул.

— Готов ли ты?

Я снова кивнул.

— Ты особенный еще и потому, что мир людей не отвергал тебя, как отверг большинство из здесь живущих. Ни для кого не секрет, что многие с радостью вернутся наверх, если кто позовет их вдруг. Не зовут только, и никогда не позовут. Все это знают, а потому предпочитают гордиться своим нынешним образом жизни. Ради того, чтобы уважение к себе сохранить.

Вроде как — не вышвырнули меня, я сам выбрал образ жизни.

Ты не такой. Я тоже не такой. И есть еще много людей, которые сделали выбор действительно сознательно и отдали всех себя нашему Богу… Только они не здесь, Мелкий. Они там.

Кривой многозначительно указал пальцем себе под ноги.

— Еще глубже под землей. Хочешь пойти туда вместе со мной?

Должно быть, ужас все-таки отразился на моем лице, потому что Кривой добавил:

— Да, там настоящий Ад. И любой обычный человек погибнет, если спустится туда. Хряк, Михалыч, Урод даже . Они погибнут… Но в этом месте Повелитель дарует огромные силы таким, как мы. Силы достаточные для того, чтобы быть властителями мира. Всего мира, Мелкий. И этого, и того, который наверху.

— Но никто не погибает в День Жертвоприношения, а ведь спускаются туда толпы народа. Урод все время ходит и Хряк тоже… ему нравится.

— Это особенный день, Мелкий. В этот день сам Великий Жрец впускает свой народ в святилище… Ты никогда еще не был на жертвоприношении?

— Не был. Меня еще не было здесь тогда…

На самом деле, я уже был здесь. Только Михалыч меня не пустил, сказал, что нечего мне там делать.

— Это и хорошо. Нечего тебе смотреть из толпы. Ты пойдешь туда вместе со мной. Как один из избранных… Хочешь?

— Хочу.

У меня вдруг сильнее забилось сердце и даже голова закружилась от внезапно пришедшей в голову мысли, что ведь это сам Баал-Зеббул прислал за мной Кривого!.. Прислал, чтобы наконец призвать меня к себе! Так чего же я боюсь? За свою свободу? Да что такое свобода по сравнению с возможностью служить ЕМУ… Лично! ОН зовет меня, ОН, который признал меня своим сыном в тот день, когда я заблудился. Разве я не говорил ему тогда, что сделаю для него все?!

Да, мне нравилось быть одиночкой, я не хотел даже пытаться стать одним из тех, кто служит нашему Богу по-настоящему… Но я должен, потому что я избран. Я предназначен. А предназначение свое не выбирают. Ему просто следуют.

— А кто ты там, Кривой? — спросил я осторожно.

Кривой только улыбнулся.

— Узнаешь. Здесь не произносится ни имен, ни званий. Я просто слуга Его. Это единственное, что ты должен знать… пока.

Хотя костер еще горел, и было жарко, у меня почему-то мороз пробежал по коже, и мне захотелось завернуться в телогрейку. Это от волнения.

— А сейчас иди спи, — Кривой столкнул меня со своего матраса, — У тебя есть еще несколько дней. Подумай обо всем хорошенько.

Я поплелся к своей лежанке. Спать уже совершенно не хотелось, но мне действительно просто необходимо было полежать в тишине и подумать. О многом.

— Да, Мелкий! — догнал меня голос Кривого, — И о нашем разговоре никому ни слова.

— Само собой.

Но ни о чем подумать в этот раз мне не удалось. Я уснул. Вырубился сразу же, как оказался в горизонтальном положении. Наверное, сказались усталость, сытный завтрак, ну и водка, конечно.

А когда я проснулся, уже день клонился к вечеру. Я был один. Те, кто работали, еще не возвращались, а Кривой уже сгинул , по своему обыкновению. Я, честно говоря, испытал по этому поводу большое облегчение.

Котел все еще висел над потухшими углями. Там еще было чего пожрать. Я могу поесть и холодного, я не привереда, но, согласитесь, горячая пища все-таки приятнее. К тому же я не тороплюсь никуда. Мои тоннели подождут меня еще пару часов.

Мне Михалыча надо дождаться, убедиться, что с ним все в порядке, а то всю ночь буду думать только о том, замерз он до смерти на этот раз или еще не замерз.

Михалыч пришел. Закостеневший от холода, но довольный.

Сегодня подфартило так, как очень редко случается, поведал он мне, какой-то новый русский кинул купюру в пятьдесят баксов.

Михалыч вертел ее в руках и не знал, куда спрятать. Еще бы! Попадется на глаза Хряку — отнимет.

— Давай я спрячу, — предложил я ему.

— А где?

— У меня тайных мест до фига. Никто не найдет.

— А что за место-то?

— Я тебе покажу.

— Да нет, можешь не показывать. Тебе я верю.

— Я не к тому. Просто… ну, меня скоро здесь уже может не быть…

Михалыч встрепенулся.

— Да ну? никак домой возвращаешься?!

Михалыч постоянно уговаривал меня вернуться домой. С первого дня нашего с ним знакомства. Как только узнал, что я из благополучной семьи, то обругал меня по страшному.

И всякий раз ругался, пока не понял наконец, что я не просто глупый подросток, сбежавший из дома в поисках приключений, что я навсегда здесь останусь.

Мне, наверное, следовало бы сказать, что да, мол, я возвращаюсь к родителям. И Михалыч был бы доволен и вопросов не последовало бы. Но не мог я так сказать, просто потому, что столько раз твердил старику, что мой дом — здесь! Что я сделал свой выбор, и он окончателен! Что он подумает, что я сломался? Что мне слишком трудно самому заботиться о себе и жить так, как мне в кайф? Нет, я не могу допустить, чтобы он так подумал обо мне!

— Я не домой, Михалыч.

Я принес ему в миске горячего супа и сел рядом.

Михалыч жадно набросился на еду, и я уже начал думать, что он не спросит… Но он спросил.

— А куда же?

— Я не могу тебе сказать.

— Что значит — не можешь?

Михалыч поставил тарелку на пол и посмотрел на меня подозрительно.

И мне пришлось рассказать. Взяв, конечно, с Михалыча предварительно слово, что наш разговор останется между нами.

Старик выслушал все, что я сказал ему, и я заметил, как он поник.

— Вот до чего дело дошло, — сказал он после того, как я давно уже сидел молча и ждал его слов, — Я знал, что так все и будет, я знал, что этим кончится.

Внезапно Михалыч съездил мне ладонью по лбу. Довольно сильно.

— Ты понимаешь, идиотина, что подписал себе смертный приговор?! — закричал он шепотом, — Довыступался со своей избранностью! Сколько раз я тебе говорил!.. Эти жертвоприношения… Ты знаешь, кого они в жертву приносят?.. Людей!!!

Честно говоря, я об этом догадывался. Жертвовать Баал-Зеббулу что-то меньшее, было бы святотатством.

— Но ведь это люди сверху, — брякнул я, — Не наши…

Забыл я что ли с кем говорю? Это Уроду можно сказать не наши и Кривому, но не Михалычу же!..

У Михалыча еще сильнее руки затряслись от моих слов, он смотрел на меня так, что мне казалось — сейчас задушит.

— Не наши?! — проговорил он, наконец, — Да речь идет о твоих родителях, о твоей сестренке ! Ты и их готов в жертву принести?! Что с тобой?! Ты что, убийца?! Как Хряк?! Что значит, наши, не наши?! Все мы люди — одинаковые! Всех нас матери рожали… Глупый мальчишка.

— Эти люди чуть не убили тебя, выгнали из дома, оставили на произвол судьбы… а здесь тебя приняли!

— Это бандиты были! Не люди — бандиты! И те, к кому ты идешь — тоже бандиты! Еще по-страшнее, чем те, которые наверху… Но у тебя теперь выбора нету, — добавил он внезапно, — Если ты откажешься — тебя убьют. Даже если домой вернешься, все равно найдут и убьют… Они повсюду. Они где угодно найдут…

— А я отказываться и не собираюсь! — сказал я мрачно, — И все, Михалыч, забудь о нашем разговоре. Если Кривой узнает, что я тебе все рассказал — нас точно убьют. И тебя и меня. Понял?

Михалыч не ответил. Он отвернулся от меня и принялся доедать почти остывший уже суп.

Я отправился уже к выходу, когда он внезапно окликнул меня.

Он заставил меня подойти, вдруг властною рукой притянул к себе и поцеловал в лоб.

— Я буду молиться за тебя, — сказал он, — За твое спасение. Не вашему дьяволу, а Богу! Тому, который на небесах, а не под землей!

Он оттолкнул меня и прежде, чем он вновь отвернулся к своей тарелке, я увидел слезы в его глазах.

Мне нужно было, наверное, как-то утешить его, но я не знал как. Я забрал его пятидесятидолларовую бумажку и рассказал, где спрячу ее. Рассказал Михалычевой спине, потому что он так и не повернулся ко мне и не сказал ничего. Так что и не знаю я, понял ли он, где я собираюсь прятать его деньги…

Было еще не поздно, и я отправился в метро. Мне нравится сидеть в тоннеле, в каком-нибудь уютном месте и смотреть на проносящиеся мимо поезда. Я сижу все время в разных местах — так интереснее, но обязательно у светофоров. Иногда поезда останавливаются и ждут зеленого света, тогда я смотрю вглубь ярко освещенных вагонов. Разглядываю людей. И, порою, вижу детей, прилипших к окнам — детей, с такими же жадными глазами, какие были у меня когда-то. Когда-то я мечтал о том, как буду сидеть в тоннеле и смотреть на поезда. Моя мечта сбылась. Но только вот удастся ли мне и в будущем приходить сюда?.. Я не знаю.

Я сегодня чувствую себя, как новобранец перед своим первым боем, как космонавт, готовящийся выйти в открытый космос… Я жду и боюсь того дня, когда Кривой возьмет меня ТУДА.

Впервые за все время, что я здесь, я думаю о том, кто я на самом деле. Осталось ли что-то, что связывает меня с этим миром наверху? Или я действительно могу забыть о нем навсегда? И говорить, как Урод — моя жизнь началась только здесь.

Раньше я не думал об этом. Раньше — остаться мне или уйти — зависело только от моего желания. А теперь… Михалыч прав, конечно, выбора у меня уже нет. Тем лучше, даже .

Я, по крайней мере, избавлен от необходимости принимать решения — все, что случится со мной дальше, решит повелитель…

Поезда проносятся мимо. Быстро, не задерживаясь на светофорах. Сегодня система работает хорошо.

Снова я слышу тихий рокот, потом тоннель постепенно освещается мощными фарами, и огромное чудовище выскакивает из-за поворота, чтобы пронестись мимо меня, плюясь искрами из-под колес, стрелой из яркого желтого света.

Люди с поверхности боятся темноты. Если поезд остановится, и в вагонах внезапно выключат свет — они впадут в панику. Они боятся замкнутого пространства, друг друга и этого темного тоннеля. Не так давно Михалыч прочитал в газете, что в Бакинском метро сгорел поезд. Застрял в тоннеле и сгорел. Да, этим людям есть чего бояться.

Глава 3

НАСТЯ

В тот вечер мы с Андреем вернулись домой вместе. Усталые, разбитые, примиренные. На эту ночь Ольгу оставили в больнице, куда ее доставили после освидетельствования в милиции. Конечно, Андрей хотел забрать ее с собой… Он уже не сомневался в том, что это — его потерянная дочь… Но многое еще требовало выяснения и уточнения. Ему, конечно, обещали, что смогут это сделать скоро… Совсем скоро… А пока — разрешили ему навещать ее в больнице, приучать к мысли о том, что он — ее отец.

Доктор, осматривавший Ольгу, сказал, что она очень истощена и плохо развита в результате недоедания и длительного пребывания без света. Без света организм оказывается лишен витамина Д и не может правильно развиваться… Ей потребуется особое лечение, чтобы полностью восстановиться. Набор витаминов. Специальная пища. Занятия с детским психологом. И, конечно, очень много любви, постоянная забота, чтобы сделать ее нормальным ребенком, реабилитировать, вернуть в наш мир… Нас ожидал нелегкий труд и, кроме того, успех был вовсе не гарантирован: Ольга могла остаться невменяемой, могла стать непредсказуемой и жестокой, с необоримой тягой к улице… Такие случаи бывали… И мы должны быть заранее готовы к неудаче…

Для Андрея хуже всего было узнать, что Ольга уже познала мужчину — какой-то мерзавец не просто изнасиловал ее, но длительное время с ней сожительствовал… Возможно, это были несколько человек… Хорошо еще, никаких венерических заболеваний у нее не обнаружилось! И забеременеть она не могла, потому что физически еще не стала девушкой. Но моральная травма, бесспорно, ужасная. И из-за этого тоже она всегда будет отличаться от других девочек, у нее может быть заниженная самооценка, отсутствие моральных норм и даже гиперсексуальность…

В общем, запугали нас основательно.

Я пребывала в задумчивости — уж очень необычно все произошедшее! Ведь только сегодня утром я собиралась развестись с Андреем, а теперь — готова утешать его и заботиться о его дочери! По мере сил, конечно. В тот момент я еще не была готова заменить Ольге мать. Но и о разводе, разумеется, не могло быть речи, по крайней мере, некоторое время. Не могу же я бросить его в такой тяжелый момент! Какой бы он ни был сволочью на протяжении года совместной жизни… Но я же не сволочь! Оставить его сейчас нельзя.

Андрей трясся от ярости, он готов был убивать, рвать на куски любого бомжа, какой ему только на пути попадется!

Дочь не сказала ему ни слова…

Она его даже не узнала…

Андрею хотелось мстить.

И я его хорошо понимала.

Ведь он — мужчина! Он должен действовать… Ждать, помогать, утешать — это дело женщины. А его никак не заинтересовал многолетний план психологической реабилитации Ольги, он считал, что причиненное ей зло возможно побороть только одним способом — покарав виновников. Пока они живы — Ольга не сможет стать прежней… Или — она не сможет стать прежней для него! И он не сможет быть спокоен, пока не отомстит.

И жизнь не может вернуться на круги своя, пока не будут наказаны виновные в разрушении этой жизни…

И я думала, глядя на него: ведь еще сегодня с утра Андрей не думал, не вспоминал об Ольге! Он уже несколько лет, как смирился с тем, что потерял ее! Он не предпринимал новых попыток для поисков! И подавно — он не пылал чувством мести к тем, кто разрушил его прежнюю семью. Разве что такое личное чувство, как неприязнь к бывшему тестю, сохранилось у него, а вот те, кто украл Олю, кто убил этим Лану — они были для него безликими, они словно бы не существовали.

А теперь — они словно бы обрели реальность для него…

Он задыхался от ненависти…

Мы с ним давно уже не спали вместе. Но в тот вечер я легла с ним. Ему требовался кто-то — рядом. Ему необходима была разрядка. И я его пожалела.

На следующее утро он позвонил на фирму и сказал, что не придет. Он поехал в милицию, заниматься Ольгиным делом. А вечером мы, уже вместе, отправились в больницу.

Девочка лежала в отдельном боксе.

Весь обслуживающий персонал знал уже ее историю, все сгорали от любопытства и спешили посмотреть на нас, а какая-то нянечка, из самых добрых побуждений, наверное, воскликнула, открывая перед нами дверь бокса:

— Вот, Оленька, твои мама с папой пришли…

Андрей коротко взглянул на меня… И отвернулся.

А у меня упало сердце…

Девочка сидела на кровати и, натянув одеяло до подбородка, напряженно смотрела на нас с Андреем.

Андрей купил по дороге в больницу большого плюшевого бульдога: если нажать бульдогу на живот — он глухо тявкал.

Хорошая игрушка, только страшная…

Теперь он шел к кровати, держа бульдога перед собой, как щит.

— Оля… Ты совсем меня не помнишь? — жалобно спросил Андрей.

Нянечка, все еще стоявшая в дверях, громко всхлипнула.

— Нет, — прошептала Ольга. — Я не помню ни папу, ни маму. Я помню только дедушку.

Дедушка… Юзеф Теодорович Лещинский… Надо бы его известить! Тоже имеет право знать…

— Олечка… Ты мне можешь рассказать, как же все произошло? Ты можешь мне сказать, кто с тобой… Кто тебя обижал?! Я — твой папа, я должен тебя защищать…

— Доктор запретил ее волновать, — вмешалась молоденькая медсестра, дежурившая возле бокса. — Сейчас еще не время для таких вопросов.

Андрей смиренно кивнул.

Присел на край постели.

Протянул дочери игрушку.

Она смотрела с опаской, словно боясь, что плюшевый бульдог взорвется при первом же прикосновении.

— Тебе не нравится? — прошептал Андрей.

Девочка смерила его ледяным взглядом и — накрылась одеялом с головой, показывая, что аудиенция окончена.

Андрей растерянно оглянулся на меня.

— Ну, мамаша, чего в дверях-то жмешься? Подойди к ней, приласкай, тебя она скорей признает! — сказала нянечка, подталкивая меня в спину. — Мужиков-то она бояться может, они ж с ней чего творили-то… А отец для нее — чужой дядька пока еще! А ты — мать, от тебя теперь все зависит!

— Я не…

Хотела я было сказать, что я не мать Ольге, но — осеклась. Если девочка думает, что я — ее мать… Для нее и так шок, что ее родители нашлись… Ей к нормальной жизни привыкнуть надо… А ранить ее прямо сейчас тем, что ее мать умерла… Тем более, что матери она и не помнит!

Нет, не время делать такие заявления. Выбивать у нее из-под ног только что обретенную почву! Надо помочь ей… И Андрею… Действительно — ведь от меня, именно от меня сейчас так много зависит! Никогда в жизни от меня не зависел никто и ничто так, как сейчас — этот мужчина, эта девочка…

Я подошла и села на кровати, рядом с Андреем.

Андрей обнял меня за плечи.

Я совершенно не знала, что мне предпринять, пыталась представить, что бы я сделала, будь Ольга моим ребенком, потерянным и снова обретенным… Нет, если бы я потеряла бы ребенка, я бы тоже умерла, как Лана, но только гораздо раньше, чем через пять месяцев! Я бы, наверное, прямо там, на месте умерла…

Так мы и сидели, обнявшись, в боксе сделалось совсем тихо, и Ольга выглянула наконец из-под одеяла, увидела нас — вместе… Я спиной почувствовала, как вздрогнул Андрей.

Но объятий своих он не разжал. Ольга смотрела на нас долго, не отрываясь, и взгляд ее становился все более осмысленным, вопрошающим, горьким. А потом она спросила:

— Вы действительно мои мама и папа? Не врете?

Я кивнула. Сказать я ничего не могла — в горле стоял комок… И Ольга вдруг откинула в сторону одеяло и нырнула мне в руки, головой притиснулась к груди, прижалась всем телом, коротко вздохнула и — замерла.

Я осторожно провела рукой по ее темным волосам — таким же темным с металлическим отливом, мягким и прямым волосам, какие были у моего мужа — я гладила ее по волосам, проклиная себя за мысль о возможном наличии у Ольги вшей… Но мы же — в больнице… Они должны бы извести всех паразитов…

В дверях умиленно заплакала нянечка.

Ольгу нам отдали спустя пять дней после того, как я опознала ее в подземном переходе метро.

Много всякого случилось за эти пять дней… Начиная с того, что женщина, побиравшаяся с детьми в переходе, была убита! Убита — прямо в КПЗ. Ее нашли лежащей на полу, с перекошенным от ужаса лицом и свернутой набок шеей. И ведь никто не мог проникнуть в ее камеру… Разве что — тараканы или мухи? Мух в камере оказалось несметное количество, хотя — в других камерах их было не так уж много, все же осень близится…

Мухи…

Мухи нещадно преследовали нашу семью с тех пор, как Ольга переступила порог квартиры.

Понятно — августовские мухи привязчивые — но почему их так много?!! И почему они липнут именно к Ольге, будто она медом обмазана?!! И почему на них не действуют даже самые убийственные для паразитов заграничные средства?!!

…И почему Ольга улыбается, когда видит кружащихся возле нее мух, когда мухи путаются у нее в волосах, пытаются сесть на губы, на веки?..

Это было странно и страшно.

Ольга улыбалась и шептала что-то…

Один раз мне показалось, что я различила слово «ПОВЕЛИТЕЛЬ». Она шептала это слово, улыбалась, завороженно следя за кружением мух под потолком…

А ведь у нас очень чистая квартира! И никогда прежде нас не донимали мухи!

Я мыла Ольгу по два раза в день — чтобы сделать ее менее привлекательной для мух и, заодно, приучить к чистоте. Я вообще стала приучать ее ко всему, что должна бы знать послушная девочка из хорошей семьи, сразу же, как только она вошла в наш дом. Так посоветовал доктор. Чтобы она резче почувствовала различие между той жизнью — и этой. Чтобы осознала значимость произошедшей перемены.

Ольга казалась мне очень милой девочкой. Молчаливая, отчужденная, неприветливая, но все же — славная: она так искренне тянулась к ласке, она так старалась быть хорошей, исполнять все, чего мы от нее хотели. Она не доставляла мне никаких особых хлопот, но при этом я чувствовала себя рядом с ней очень приятно: моя жизнь наконец обрела реальный смысл, я заботилась о ребенке, о живом ребенке, который, вдобавок ко всему, ловит на лету каждое мое слово и исполняет все мои требования ( в отличии от сыночка подружки Алечки, который только и знал — орать, крушить все вокруг, все время сам чего-то от окружающих требовал и врубал телевизор на полную громкость, зная, что мне это неприятно! ). Ольга легко и незаметно вошла в наш семейный быт… Уже через четыре дня ее пребывания, я к ней привыкла так, словно всю жизнь ее знала! Правда, доктор предупредил, что первый месяц пребывания приемного ребенка в новой семье называют «медовым», в первый месяц дети, обычно, ведут себя хорошо, присматриваются, изучают… А вот через месяц могут вылезти наружу все ее былые привычки и она нам «даст жизни»! Но мне казалось — доктор перестраховывает нас. Ольга настолько забита, настолько привыкла к покорности… С ней не будет хлопот. Никогда. если, конечно, не говорить о хлопотах с питанием, витаминами, врачами, да и о будущем надо бы подумать, хотя доктор говорил — рано…

Мама моя была в шоке, когда узнала, что нашлась дочь Андрея. И, по-моему, мама не радовалась… Она хотела, чтобы мы с Андреем помирились и чтобы у нас был ребенок, но — мой ребенок! А не какой-то там чужой и вдобавок — уличный… Но потом мама решила, что приятно предстать перед зятем ( и рассказать потом знакомым ) этакой доброй самаритянкой. И навестила нас, не предупреждая о приезде. Привезла Ольге куклу с набором одежек. Ольга встретила мою маму угрюмым взглядом и, на заявление о том, что, дескать, «я твоя бабушка», сказала внезапно:

— Врете. Моя бабушка умерла. У меня только дедушка есть.

Я обрадовалась — не так уж часто Ольга вспоминала о прошлой жизни, о семье!

Но мама, конечно же, рассердилась. Зловеще сказала:

— Ты еще намучаешься с этим ребенком, помяни мое слово!

Как бы на самом деле не пришлось разводиться! Из-за нее…

Мои уверения в том, что только «из-за нее» я и осталась с Андреем еще на неопределенное время, а так — развод был делом решенным, мамой приняты не были. Она считала, что все мои эмоции — не более, чем каприз… А вот появление дочери от первого брака, которая, к тому же, воспитывалась «Бог знает где», мама считала серьезной угрозой моему супружеству. Она даже поинтересовалась, нельзя ли «сплавить» Ольгу тому самому пресловутому дедушке или кому-нибудь из семьи Ланы…

Мама всегда была женщиной практичной.

Никогда не отличалась тонкой чувствительностью.

Обижаться на нее бесполезно…

Но лучше, если они с Андреем не будут встречаться некоторое время, а то ведь мама, из самых добрых побуждений, может ввести какое-нибудь «рациональное предложение» относительно будущей судьбы Ольги — например, отдать Ольгу в платную психиатрическую клинику или в «Лесную школу», где у мамы, разумеется, были знакомые, которые лично присмотрят…

Боюсь, если бы мама сказала сейчас Андрею что-нибудь подобное, между ними мог бы произойти серьезный конфликт, первый по-настоящему серьезный конфликт между «идеальной тещей» и «идеальным зятем». А последствия конфликта предсказать и вовсе невозможно… Мама могла бы заявить мне — «Ты больше ни на минуту не задержишься в этом доме!» — несмотря на то, что совсем недавно яростно протестовала против развода с Андреем… И что бы я тогда делала? Я не могу оставить его сейчас… Я не могу бросить Ольгу!

И вот в тот самый день, когда ко мне приезжала мама, я решилась позвонить в Краков Юзефу Теодоровичу. Телефон у меня был — вернее, не у меня, а у Андрея в специальной книжке с карманчиками для визиток лежала визитка Юзефа Теодоровича, присланная из Кракова «на всякий случай» ( хотя вряд ли Юзеф Теодорович мог предчувствовать то, что случилось ). Андрей, несмотря на всю свою ненависть к бывшему тестю, не выбросил визитку: он был слишком большим аккуратистом для столь опрометчивого поступка.

И я заказала международный разговор, с вызовом, то есть — чтобы к телефону подзывали Юзефа Теодоровича лично.

Я не хотела, чтобы разговор происходил в присутствии Андрея. Андрей вообще был против того, чтобы я оповещала Юзефа Теодоровича… И я заказала звонок на дневное время, с десяти утра до девятнадцати вечера.

В первый день Юзефа Теодоровича в дневное время не обнаружили. На второй день в одиннадцать утра меня с ним соединили, и я услышала злой и сонный голос, невероятно приятный бархатный голос с мягкими, кошачьими модуляциями, спросивший что-то по-польски, а потом легко перешедший на русский язык, но сохранивший изысканный легкий акцент…

— Я слушаю вас.

Даже если Юзеф Теодорович и был старичком лет под шестьдесят и Оленькиным дедушкой, все равно — голос у него был молодой и… И ужасно волнующий. И я, разумеется, взволновалась, а когда я волновалась — я говорила пискляво и невразумительно, и меня никогда не принимали всерьез.

Вот и сейчас… Я рассказала все, как случилось, едва ли не в подробностях, Юзеф Теодорович выслушал меня очень внимательно, потом — вежливо попросил больше его не беспокоить и повесил трубку… Не принял меня всерьез?! Или просто дал понять, что судьба внучки его не интересует? Вряд ли… Он же любил ее! И любил Лану! Даже Андрей признает это!

Огорчилась я ужасно. И пожаловаться некому… Андрей только позлорадствует: «Говорил я тебе…»

Наверное, придется снова звонить через пару дней. Нельзя же это так оставить! Он должен понять, что Ольга действительно нашлась… В конце-концов, Ольга его единственного запомнила, изо всех, кого знала…

…И все равно — обидно ужасно! Ведь Ольга — их ребенок… Андрея и Юзефа Теодоровича, потому что больше родных у нее нет. А хлопочу о ней больше всех — я! А они — позволяют себе бросать трубку, недослушав, или — просто посылать меня куда подальше…

Мне было плохо и грустно.

И я забилась в ванную — чтобы погоревать.

Ванная — единственная комната в этом доме, где я могу почувствовать себя спокойно.

Где я могу побыть сама собой. С самой собой…

Иногда одиночество — это великое благо.

Иногда — недоступная роскошь.

И вот я придаюсь недоступному роскошеству в своей роскошной ванной… Бредово звучит. Но я устала. Я страшно устала от всего случившегося. За последнее время произошло слишком много… Мы нашли Олю. А я потеряла себя…

Когда я приняла решение развестись с Андреем, мне казалось, что я себя обрела вновь, что я вернулась к себе. Целых полторы недели я наслаждалась давно забытым ощущением собственной целостности и уверенности в правильности и незыблемости принятого решения!

Потом нашлась Ольга… И я опять потеряла себя. Теперь я принуждена буду на какое-то время отложить развод, должна буду пожить какое-то время с Андреем, имитируя абсолютное семейное счастье. Ради ребенка! Чужого ребенка… Ребенка, к которому я не имею ни малейшего отношения!!!

…Но бросить ее я не могу. Я не могу доверить ее Андрею! Я достаточно прожила с ним, чтобы понимать: ему нельзя доверить жизнь ни единого существа, особенно — зависимого и слабого… Андрей — воплощенная безответственность! Безответственность, эгоизм и эгоцентризм. А Ольга сейчас особенно зависима — во всем зависима от нас — от меня, потому что Андрей…

…Не могу я ее бросить!

Материнский инстинкт во мне заговорил, что ли?!

Я готова все, все — или, во всяком случае, многое! отдать для того, чтобы этот ребенок стал нормальным, обычным, счастливым ребенком!

Я — женщина! Пусть не я ее мать, пусть не я ее носила и рожала… Но я же ее нашла! Моя наблюдательность стала причиной ее «второго рождения» — рождения для мира нормальных людей. Я теперь отвечаю за нее. И, пока она не придет в себя, пока не оправится от пережитых страданий, я не могу, не имею права оставить ее! И мне придется прожить с Андреем, сохраняя видимость нежных взаимоотношений, столько, сколько понадобится для «реабилитации» Ольги!

…Забрать бы ее и уйти от него! Для нас обеих было бы лучше… Но — увы! — невозможно: это он — родной, биологический и законный ее папочка, а я — чужая тетя, вторая жена папы, мачеха…

Когда я жаловалась на создавшуюся ситуацию подружке Алечке — Алечка имеет большой опыт в общении с мужчинами, одних только законных мужей у нее было три штуки, а незаконных, как жен у царя Соломона, без счета! — когда я жаловалась Алечке, а жаловалась я именно ей, поскольку перед остальными мне стыдно снимать маску благородной альтруистки и выказывать недовольство сложившейся ситуацией… Когда я жаловалась Алечке, она, переживая за меня, «в сердцах» воскликнула: «Ой, лучше бы она и вовсе не находилась, или нашлась бы потом, когда бы вы уже развелись!» И меня — видали вы дуру! — охватил ужас при мысли о том, что Ольга могла бы и не найтись или еще на какое-то время остаться в руках у этих людей… Которых и людьми-то стыдно называть!

Мне кажется, я люблю Ольгу. Что странно… Она со мной всего четыре дня, к тому же — настолько неприветливый, неулыбчивый, молчаливый ребенок! — а я, вообще-то, не из тех женщин, которые трясутся от умиления при виде любого малыша.

Что касается Ольги, то любой взрослый поймет, отчего она такая, простит ей все выходки, какими бы дикими они не были от ребенка, прожившего четыре года среди бомжей и перенесшего всевозможные моральные и физические надругательства, можно бы ожидать всего! Можно понять и простить, но любить? Любить чужого ребенка? «Не бывает чужих детей» — это всего лишь ханжеская поговорка! На самом-то деле, все дети, кроме тех, которых сама выносила и родила, все дети, кроме своих собственных, — все остальные дети ЧУЖИЕ! Ольга — совершенно чужой мне ребенок! И если бы я еще любила ее отца, тогда бы понятно… Но ведь я его не люблю! Порой — ненавижу, порой — презираю, иногда — жалею… Но даже жалости недостаточно для того, чтобы полюбить его ребенка! Значит, я люблю Ольгу ради нее самой.

Я люблю Ольгу.

А она так похожа на отца… Ее мать — я видела фотографию — совершенно блекленькая блондиночка, словно вылепленная из пресного теста и слегка подсушенная. И макияж у нее вульгарный, и одевалась она — не блеск, и волосы…

Стоп! О мертвых принято говорить или — хорошо, или никак! Я не знала ее лично. Возможно, она искрилась умом и обаянием… Хотя, судя по тем воспоминаниям, которые остались у Андрея… Конечно, неизвестно, что он будет обо мне «вспоминать» в беседах со своею следующей супругой!

А то, что ему придется искать следующую, это уже точно решено. Я с ним не останусь даже ради Ольги! Год, два, три — сколько там понадобится для того, чтобы она пришла в себя — но не больше того! Я не намерена губить свою жизнь ради чужого мне ребенка! Я не хочу стареть рядом с Андреем!

Я найду себе другого человека… Во всем другого! Пусть он будет не так богат, не так красив…

Ольга так похожа на отца! Она будет красавицей. Прямые блестящие темные волосы, длинные и густые черные брови, роскошные ресницы, чуть смугловатая кожа, а глаза — громадные, неожиданно яркие и очень светлые! Чуть выступающие скулы, четко очерченный чувственный рот… От матери она «унаследовала» только носик — чуть вздернутый — но это смягчает некоторую резкость в чертах Андрея и придаст Оленьке больше женственности и привлекательности. Да, очень, очень красива!

Если еще научится улыбаться… Но будет ли она когда-нибудь счастлива, пусть даже при такой красоте?! Будет ли она счастлива после всего этого… Вопреки всему…

Да, надо попытаться объяснить ей, что надо быть счастливой — вопреки! И в этом — победа над злом… Настоящая победа!

Но ей же всего десять лет… Что я могу объяснить ей?!

Десять лет… Но не четыре и не шесть! А значит, она может понять уже многое. Я в десять лет…

Я в десять лет уже читала «Хижину дяди Тома» и «Три мушкетера». Ольга до сих пор не умеет читать. Но жизненный опыт у нее в ее десять лет больше, чем у меня — в мои двадцать семь, а у Андрея — в его тридцать четыре! Причем такой опыт, какой не дай Бог… И что я после этого могу ей объяснять? Как я посмею?! Она посмотрит на меня своими бездонными, непроницаемыми, скорбными глазами… Посмотрит ТАК, что я заткнусь раз и навсегда!

Глава 4

МЕМУАРЫ МЕЛКОГО

Кривой действительно дал мне несколько дней. Последние несколько дней свободной жизни — как последние несколько дней детства. Кривой сделался прежним, он ни с кем не разговаривал и приходил только спать. На меня он и не смотрел будто и не было между нами того разговора… Михалыч тоже со мной не разговаривал. Раньше, как придет, все время рассказывал мне, что делается наверху, а теперь молчит. Может быть, уверился наконец, что тот мир меня не интересует. А может быть, просто я стал для него чужим…

Однажды под вечер, когда я собирался на очередную прогулку и ждал только возвращения Михалыча, с воплями и воем примчался Урод. Посмотрел на меня дикими глазами, огляделся кругом и, вцепившись пальцами мне в руку, утащил в темный угол, где обычно Хряк с Лариской спят. Я сопротивлялся, как мог — если Хряк узнает, что на его подстилке топтался кто-то, плохо будет, но Урод, похоже, впал в мистический экстаз, а раз так, то справиться с ним не представлялось возможным. Объяснить что-то, разумеется, тоже.

Я существо привычное к духоте и различным запахам и то, чуть не задохся, когда Урод вдавил меня в стену своим грузным телом. Я попытался что-то сказать ему, но он приложил палец к губам, и я счел за благоразумие слушаться.

— Слушай, Мелкий! — задышал он мне в лицо, — Кто-то совершил неслыханное и страшное преступление! Мелкий!!! УБИЛИ ПРОПОВЕДНИКА!!!

Пусть я даже был полузадохшимся, но последние слова Урода привели меня в чувства. Убийство проповедника — это действительно неслыханно, дело не обойдется без крутых разборок. А для меня, сами понимаете, в свете последних событий, все это имело особенное значение.

— Как убили? Кто?

Спрашивать — почему? — я разумеется не стал. По какой причине могут убить проповедника известно всякому.

Урод моих вопросов, похоже, даже не слышал. Его глаза светились, руки дрожали, — да что там руки! — он весь трясся, как будто на оголенный провод наступил. Я бы не удивился, если бы его сейчас хватил удар.

— И не простого проповедника, Мелкий!!! Слышишь, Мелкий?!! Не простого!!! Я видел его рядом с Великим Жрецом на последнем Жертвоприношении!!! Осознаешь ты это, Мелкий?!!

Рядом с Великим Жрецом!!!

Тут я понял, что у Урода спрашивать что-то не имеет смысла. Спрашивать — если вообще спрашивать нужно у Кривого.

— Он пропал несколько дней назад, его повсюду искали, а нашли… представляешь, Мелкий, в ментовском морге! Его убили не здесь, его убили наверху!

Тут мне в голову словно ударило. И стало мне плохо-плохо. Вот кого я, оказывается, обнаружил тогда в Текстильщиках! Черт побери, и я его трогал! Я его за ноги вытаскивал!

Я ему снег с лица стирал!

То, что сказал Урод потом, повергло меня почти в состояние прострации.

— Великий Жрец сам приказал провести расследование, и через ментов удалось узнать, что убийца оставил улики. Следы и что-то еще… какую-то вещь потерял, но никто не знает какую — это Великий Жрец хранит в секрете.

Я почувствовал, как земля ускользает из-под моих ног, голос Урода стал удаляться в какую-то ватную даль, и в глазах потемнело. Что я мог потерять там?!! Что такое у меня было с собой. что я мог потерять?!!

Я пропал.

Михалыч побрызгал мне в лицо холодной водой, и я очнулся. Надо же, я на самом деле потерял сознание и, представьте себе, от страха! Интересно, когда Урод понял это и выволок меня из Хрякова угла?

Лучше бы он меня не выволакивал! Лучше бы я задохнулся насмерть!

Я очнулся в состоянии тоскливой обреченности. Даже, как казалось, вернувшееся ко мне расположение Михалыча, меня не радовало. Что мне с того — ведь я уже труп!

Всю ночь я провалялся на своей лежанке, глядя в темноту и слушая переливчатый храп, доносящийся до меня изо всех углов.

Я думал о Кривом. Я думал об истинных причинах его ко мне внимания. ОНИ уже вычислили меня и, чтобы заманить меня вниз, прислали кривого… Но ведь я не убивал проповедника!

Может быть, стоит рассказать Кривому обо всем, как дело было?.. Ведь не было у меня этого… как его… мотивов! Так и так помирать, надо предпринять хоть какую-нибудь попытку к спасению!

Лицезреть Кривого мне приходилось каждый день. И каждый день я топтался поблизости, размышляя, как бы мне к нему подойти и заговорить. Но все время рядом с нами был еще кто-то третий, и потом, у Кривого было такое непроницаемое лицо, что я просто не решался! Я исподтишка наблюдал за ним и, чем больше наблюдал, тем меньше у меня оставалось сомнений в правильности моей догадки. Кривой врал, что я особенный, что я избранник… Он выполнял порученную ему работу, чтобы заманить меня… Грустно умирать в шестнадцать лет…

Интересно, что же, все-таки, я потерял такое, что безошибочно указало на меня, как на преступника? Или это сам Баал-Зеббул указал Великому Жрецу где искать убийцу?.. Нет, что это такое я думаю? Я же не убийца, на самом-то деле! Еще немного и у меня крыша поедет…

Я так и не решился поговорить с Кривым, и крыша окончательно поехать у меня не успела тоже — хотя готова была потому что обещанный день настал. Последний мой день, видимо.

Я снова собирался идти в метро. Дальних прогулок я давно уже не предпринимал, просто потому, что не было настроения. Какое уж тут настроение, согласитесь, когда я все время думаю только о том, как бы мне от смерти спастись.

Так вот, я собирался в метро. Сидеть и смотреть на поезда. Однако Кривой отловил меня уже возле тоннеля.

Он нагнал меня сзади, когда я шел и не подозревал, что есть еще кто-то кроме меня в районе, по крайней мере, километра. У меня едва инфаркт не случился, когда я почувствовал чью-то руку на своем плече, а когда обернулся и увидел его…

Мое лицо, наверное, походило на маску ужаса, потому что Кривой даже удивился.

— Чего ты так испугался?

Я попытался улыбнуться — жалкое, должно быть, вышло зрелище.

— Это я от неожиданности.

— А я думал, что ты ничего не боишься, — зачем-то сказал он, и глаз его странно блеснул, когда он смотрел на меня.

Ну да, не боюсь! Я не романтический герой, чтобы без страха смотреть смерти в глаза!

— Что я, идиот, чтобы ничего не бояться? — сказал я мрачно, а сам думал панически — вот сейчас надо все ему рассказать! Он мне поверит!.. Да, может быть, и поверит, а что, если им все равно кого убийцей назвать, лишь бы наказать кого-нибудь?

И что же я потерял, из-за чего меня так быстро вычислили? Просто неправдоподобно быстро вычислили… Ведь все это в один день произошло — и найденный мною мертвец и разговор с Кривым, Тут дело не только в уликах, я думаю, меня явно кто-то видел…

— Ну что, готов ты, Мелкий?

Я смотрел ему прямо в глаза, и сердце колотилось так сильно, что, мне казалось, стук его разносится по всему метро.

Взгляд Кривого, устремленный на меня, сделался напряженным.

— Мелкий… ты хочешь мне что-то сказать?

Сердце оборвалось и рухнуло.

— Кривой, — пролепетал я, хватая его за руку, — Это не я сделал… правда не я!

Он смотрел на меня и молчал.

— Когда я нашел его, он был уже мертвым. Он даже заледенел уже. Я думал — вдруг он живой, потому вытащил его на дорогу и снег стряхнул с лица. Я не узнал его, Кривой! Я не видел его никогда! Я не знал, что он… проповедник…

Кривой молчал. Смотрел на меня очень внимательно и молчал. Потом мне вдруг показалось, что он слегка улыбнулся одними кончиками губ и только на мгновение. Глупость, конечно — не мог он улыбаться. Это мне от ужаса померещилось, да и темно все-таки было.

— Ты же понимаешь, Кривой, что незачем мне было его убивать… да и где бы я достал ту смесь, что ему вкололи!..

Про смесь я сказал явно напрасно, потому что Кривого особенно заинтересовали именно эти, последние мои слова.

— Ты и это знаешь… — сказал он, и было в его голосе что-то очень зловещее. Он взял мое лицо за подбородок и притянул к себе ближе, — Что ты еще знаешь?..

— Я ничего не знаю… — пробормотал я, и в голове моей было пусто и легко — ни единой мысли. Я попался. Я попался окончательно. Сам сплел паутину и запутался!

— Не бойся меня, малыш. Я не причиню тебе зла… если расскажешь мне обо всем.

— Я правда ничего не знаю… Я видел случайно один раз, как… тащили одного. Он орал и вырывался, а ему вкололи что-то и сбросили в коллектор… я сбегал потом к станции аэрации, туда, где труп к решетке прибило. У него рожа такая же перекошенная была, как и у… проповедника.

— Да… — проговорил Кривой, — А ты, как я погляжу, парень не промах.

Я пытался определить по интонации его голоса — о чем он думает и что захочет сделать со мной. Но понять ничего я не мог… Впрочем, одно-то я понял хорошо — того, что я рассказал, хватит, чтобы убить меня три раза.

— Что еще ты видел?

— Ничего. И я не говорил никому ничего. Тебе одному…

— Это я понимаю, — усмехнулся Кривой, — Слава Богу, хватило ума. Лезете вы, мальчишки, куда вас не просят, потом в неприятности попадаете. Я, конечно, верю тебе, что не ты убил проповедника, только вот… во что поверит Великий Жрец, ведь газоанализатор твой нашли возле трупа.

Ах, черт!

Я схватился за карманы, и точно — газоанализатора не было! Эту маленькую черную коробочку подарил мне один водопроводчик. Мы как-то разговорились с ним о подземной Москве — он, как выяснилось, такой же фанатик, как я — и он подарил мне эту штуковину, которая пищать начинает, если в подземелье есть ядовитые газы. Очень полезная вещица… Тогда как раз весна была, земля оттаивала, почва гнила, и даже в безопасных прежде местах газы скапливались. " Беда, когда в канализацию дилетанты лезут, — говорил мне водопроводчик, — да и все, кому не лень. Строители непонятно зачем лезут.

Один полез — и остался. Другой поспешил, якобы другу на выручку, глотнул отравленного воздуха, тоже остался внизу. А там уже следующий «спасатель» подоспел. В итоге три трупа."

Мне уж точно газоанализатор этот неоднократно жизнь спасал.

Так значит, это его я потерял!.. Как жалко.

— Меня убьют? — решился я задать вопрос, который терзал меня вот уже несколько дней.

Кривой некоторое время молчал, смотрел на меня и словно размышлял о чем-то.

— Можно было бы попытаться тебя спасти, — произнес он наконец, — Но трудно это. И опасно. Для меня опасно, разумеется. Я, конечно, не последняя фигура при Великом Жреце, но… Он не пощадит никого, если заподозрит в измене.

Он смотрел на меня, я смотрел на него.

Я, конечно, придурок, но не до такой же степени, чтобы не понять, что он имеет ввиду.

— Я все для тебя сделаю, Кривой. Все, что скажешь.

Только спаси меня!

Кривой согласился достаточно быстро, из чего я понял, что грозившая мне опасность не была такой большой, как я предполагал. Не стал бы ради меня Кривой рисковать своей шкурой, что бы он там ни говорил.

— Хорошо, Мелкий, — сказал он мне, — Похоже, мы с тобой договорились. Но учти, впредь ты будешь делать все то, что я тебе скажу. Выполнять все мои поручения. И молчать.

Согласен?

Конечно, я был согласен, Что еще мне оставалось?

Но, по крайней мере, я жив. А там… там видно будет. В жизни все проходит и все изменяется.

— Не бойся, тебе не придется делать что-то, что противоречило бы нашим законам. Я верный слега Великого Жреца и хочу, чтобы ты был таким же. Если будешь слушаться меня, то очень скоро завоюешь всеобщее уважение, и ни кому в голову не придет обвинять тебя в чем-то. Пока что об уликах против тебя знаю только я… и еще несколько людей, которым я смогу заткнуть рот. Но се это до тех пор, пока ты милый, послушный и верный.

Зачем мне объяснять все это?! Не такой уж я тупой, чтобы не понимать.

— Да, — сказал я Кривому, — Я все буду делать, как ты скажешь.

И Кривой удовлетворенно похлопал меня по щеке.

Он повел меня по тоннелю, уже не спрашивая, готов ли я и не пытаясь что-то объяснять. Теперь он в этом не нуждается.

Я шел за ним, след в след, мы петляли по тоннелям, пробирались заброшенными коллекторами и переходами вообще непонятного назначения ( Таких переходов, скажу вам честно, под землей большое количество. Люди сверху делают очень много всего, что потом становится неизвестного назначения.). Мы шли под кирпичными сводами арок времен Ивана Грозного, который, вроде как, и начал-то строительство подземного города под Москвой, и я чувствовал, что постепенно мы спускаемся все ниже и ниже.

Я определил это не по количеству влаги на стенах и под ногами — мокро может быть и у самое поверхности земли, а по тем неотъемлемым признакам, которые могут быть понятными только людям, многократно спускавшимся в подземелье. Без всяких измерительных приборов я могу определить с почти предельной точностью на какой глубине нахожусь — по тому, как кровь стучит в висках, — чем чаще пульс, тем больше глубина.

И еще на большой глубине от пола исходит теплый серный запах. Раньше, когда я чувствовал его всегда поворачивал обратно , еще не хватало бы потерять сознание от недостатка кислорода, но теперь… теперь я не принадлежу себе.

На полу лежала вековая черная земля со щебнем, она уже начала кристаллизироваться, и нога увязала, как в мягкое податливое тесто, от нее оставался точный глубокий след.

Здесь не то, что в тоннеле метро или в канализации, там можно обходиться без света — не везде, конечно, но в большинстве мест — там можно, в конце концов, выбраться куда-то просто на ощупь, держась за трубы или провода. Но здесь без фонаря точно обойтись нельзя было. Здесь мертвая темнота, от которой больно глазам, и имей даже хоть кошачье зрение — не увидишь ничего.

Конечно, у Кривого был фонарь. Мощный геологический фонарь, свет от которого как прожектор освещал нам дорогу на много метров вперед.

Я давно знал про этот ход в царство Баал-Зеббула, но никогда не углублялся в него так далеко. Не за чем было.

Впрочем, про этот ход знают все, по нему всегда проповедники ходят, и люди спускаются в день ежегодного жертвоприношения.

Я знаю еще несколько ходов, уже не на столько хорошо известных, некоторые из них выходят прямо на поверхность земли, минуя метро и канализацию, причем выходят они в таких местах, где ни ходит никто — в самых глухих местах лесочков и парков, на заброшенных стройках, один, я знаю, выходит к отстойнику, один — тот самый, откуда вытаскивали человека, которого убили потом — к коллектору. К самому страшному коллектору в Москве, основному, идущему прямой наводкой на станцию аэрации в Люберцы. Представьте себе железобетонную трубу, диаметром в пять метров, с бурным потоком несущимися по ней нечистотами… Представьте себе человеческое тело, пущенное в такой поток. Что с ним станется?

То, как в коллектор кидали людей, мне приходилось наблюдать неоднократно. Только избранных колют какой-то гадостью перед этим, простых бомжей, от которых хотят избавиться по-быстрому, кидают живыми. Вылавливают таких потом работники водоканала у очистительных решеток, и никто особенно не задумывается, откуда человек там взялся. Все уверены. что такие идиоты, как бомжи, никогда не смотрят, куда прут и валятся в коллекторы пачками. Так что нет для них, наверное, ничего естественнее, чем прийдя утром на работу выудить вилами прибитого к решетке бомжа, с переломанными костями, захлебнувшегося в нечистотах.

Последние несколько дней этот коллектор ночами мне снился. Каким образом, вы думаете, меня лишили бы жизни?.. И не вкололи бы наркотик предварительно, уверяю вас!

Так что, согласитесь, лучше принять любые условия, делать самые ужасные вещи, чем подобная перспектива.

О настоящих размерах империи Баал-Зеббула я долго не имел представления. Сперва я боялся совершать свои обычные вылазки, а потом не до того стало. Но я и предположить себе не мог, что под Москвой могут быть пещеры! И не маленькие пещеры. Одна только та, где совершались жертвоприношения, чего стоила! А впрочем, из всех, что я видел, она является самой большой.

Когда я впервые спустился в подземный мир вместе с Кривым, я увидел только множество узких, кривых переходов, переплетающихся, как лабиринт, некоторые из них были естественного, но большинство искусственного происхождения. И, что удивительно, было там почти даже не душно! Воздуху хватало, а при таких обстоятельствах привыкнуть к глубине не так уж сложно.

Я шел за Кривым по этим узким переходам, в которых он, похоже, ориентировался прекрасно — чего не скажу о себе и не переставал удивляться, насколько в подземной империи все, было приспособлено для жизни.

Не считая того, что каким-то образом здесь действовала система вентиляции, здесь еще и лампы висели во всех переходах через каждые десять метров. Лампы не какие-нибудь там масляные, а настоящие — электрические, и порядочной мощности. К стене был приторочен толстый кабель, который эти лампы и питал.

Кривой привел меня в небольшое помещение, где в углу стояли какие-то ящики, на которых, удобно расположившись, двое парней лет по двадцати, играли в карты.

Вдоль стены стояли кривые и ржавые железные кровати и деревянные нары, заваленные грязными и рваными одеялами, пледами и покрывалами. Наверняка, все это было выужено когда-то из помоек, ну и кое-что украдено, конечно, но уже достаточно измызгано, чтобы иметь помоечный вид. Наверняка, не один десяток человек за много лет спал на этих кроватях, укрываясь этими одеялами. Ну, и не стирали их никогда, так что можете себе представить — они едва не шевелились от количества живущих в них насекомых.

— Останешься сегодня здесь, — сказал мне Кривой, — И ложись спать. Завтра вечером нам важное дело предстоит.

— Слышали, парни? — обратился он к играющим в карты, — Это и вас касается!

Парни были рослые и крепкие, как на подбор. С почти одинаковыми тупыми физиономиями. Перспектива оставаться с ними вместе пусть даже на короткое время не особенно меня вдохновляла. Но не спорить же мне с Кривым!

То, что этот самый Кривой действительно имеет порядочный вес в империи, я понял из того, что парни послушались его в один момент. Как только Кривой распорядился, они тот час же бросили игру и стали устраиваться на ночлег. Впрочем, может быть, эти молодые люди просто принадлежали к категории тех людей, которые предпочитают жить по команде — в уборную не сходят без приказа. Привычка такая существует у тех, кто всю жизнь в зоне прожил, ну и у солдат-контрактников, наверное.

— Во сколько выходим? — спросил только один из парней.

— В десять..

— И этот что ли с нами пойдет?

— Да.

Кривой смотрел на меня и улыбался. Очень странно улыбался. Ему нравился мой перепуганный вид, ну а я… я изо всех сил изображал преданность. Пусть он видит, что я его боюсь, пусть видит, что я на все готов.

— Вы посвятите его, мальчики, в специфику… предстоящей нам операции. Так, чтобы он понял все и не устроил истерику в самый неподходящий момент.

Он ушел, и я остался один с двумя головорезами.

— Ты че-нибудь понял? — спросил один у другого, — На фиг он этого берет?

— А хуй с ним, наше дело маленькое, — резонно заметил тот, усаживаясь на кровать.

Он сидел, он смотрел на меня, видимо, размышляя, что мне рассказывать и как далеко стоит углубляться. Молчание затянулось минут на пять, я устал стоять и уселся на ящик, принявшись рассматривать колоду засаленных карт.

Тот, что все время задавал вопросы, завалился спать, а второй сидел и чесался. Все пять минут, что он молчал — он чесался.

— Тебя как зовут? — спросил он, наконец.

Я ему ответил.

И имя мое ему, кажется, понравилось, потому что он весело хрюкнул.

— Значится так, Мелкий, — сказал он, — Дело наше заключается, собственно, вот в чем… мы идем искать жертву…

Ты понял?

Я понял.

— Жертву для праздника. Знаешь, небось, что праздник через две недели? Великий Жрец будет приносить жертву Баал-Зеббулу, а мы ее идем искать. Ты понял?

Трудно было не понять. Непонятно было одно — на фиг, действительно, Кривой берет меня с собой? Чтобы я втянулся, чтобы понаблюдал? Ведь пользы от меня там явно никакой…

— А Кривой… он кто? — решился я задать вопрос, мучивший меня уже очень давно.

— А ты не знаешь? Новенький что ли?

Новенький! Конечно, я новенький!

— Ну и дела… — парень даже перестал чесаться и оглядел меня долгим изучающим взглядом, — Это что, значит он тебя собственноручно сюда привел?

— Ну да, — ответил я, чувствуя, что сейчас узнаю нечто такое, что приведет меня в ужас.

— Дела… — повторил парень и вдруг добавил, — Коли так, то я трепаться не стану. Пусть он сам тебе рассказывает все, что хочет. А то я ляпну что-нибудь, а потом мне…

Иди спать… как велено тебе.

И я пошел спать, как велено мне. Закопался в одеяла почти с головой, лежал и хлопал глазами.

Попробуй тут усни.

Я не знал и, сколько не думал, придумать не мог, для чего Кривой намеревается использовать меня. И еще… я думал о жертве.

Чем должна являться жертва и по каким признакам отбирается она. Ведь явно не хватается первый попавшийся на улице… Какая жертва может удовлетворить Баал-Зеббула?

В конце концов, подробно объяснил мне все конечно же никто иной, как Кривой. Он пришел за мной, разбудил и повел куда-то.

Прямо перед тем, как он меня разбудил, мне снился сон.

О доме. Не о том доме, что в тоннеле, а о том… наверху, где я жил вместе с родителями. Сон был таким реальным, что, проснувшись, я долго не мог сообразить, где я, собственно, нахожусь. Таращился несколько мгновений на рожу Кривого, надеясь, что он сгинет сейчас… Как бы не так.

Кривой снова вел меня по каким-то узким переходам, навстречу нам иногда попадались люди, но никто никогда не заговаривал с Кривым, и он тоже ни с кем не говорил. А я пытался разглядеть этих людей понять, чем они отличаются от всех остальных, от Урода, от Хряка, от Михалыча… Честно говоря, не отличались они ничем. Может быть, не снаружи эти отличия?

Кривой привел меня в огромную пещеру. Такую огромную, что я не смог удержаться от восхищенного возгласа. Несмотря на мощный фонарь Кривого, не было видно ни стен, ни потолка ее, куда бы ни падал луч — он терялся в непроглядной темноте.

Да, я не видел размеров пещеры, я ощутил их кожей. Я услышал это огромное пространство в гулких звуках наших шагов… в самой тишине.

Здесь была мертвая тишина, глухая и тяжелая, как… я не знаю, с чем сравнить ее, потому что никогда и нигде еще не слышал подобной тишины. А раньше мне казалось, что в таких огромных пещерах никак не может быть такой тишины…

Просто потому, что не может!

Но это была необыкновенная пещера. Здесь могло быть все. Здесь жил наш Бог… Я это понял еще до того, как Кривой сказал мне об этом. Я сам почувствовал дыхание Баал-Зеббула в этой тишине.

— Это святилище, — сказал мне Кривой, — Через несколько дней здесь свершится ритуал. Здесь будет светло и будет много народа… А сейчас мы здесь одни. Ты, я и… он.

— Наш Бог? — спросил я трепещущим голосом.

Кривой обнял меня за плечи, наверное для того, чтобы я не боялся так сильно. Но я и не боялся, вернее, это был не просто страх — это был мистический ужас. Перед темнотой, из которой на меня смотрел… ОН.

Прежде я никогда не боялся темноты, я жил в ней, я любил ее, я умел сливаться с ней и становиться частью темноты, но сейчас я боялся ее, потому что эта темнота не была моей. Она была ЕГО темнотой.

— Баал-Зеббул, — произнес Кривой печально, потом добавил, — Иди за мной, Мелкий.

Он повел меня куда-то в глубину пещеры, луч фонарика светил нам под ноги, я видел каменный пол, почти ровную поверхность, истертую ногами… за сколько же лет? Надо топтаться, по крайней мере, тысячу лет, чтобы каменный пол стал таким ровным… Нет, не может этого быть камень сделала гладким вода… Да, на счет воды, это, конечно, очень хорошее объяснение, только не было здесь воды никогда. Здесь сухо. Так сухо, что даже губы сохнут, и их приходится все время облизывать. И звука падающих капель не слышно, если была здесь вода, то куда она делась? Так, чтобы и следа не осталось?

Занятый своими мыслями, я шел и шел, куда влекла меня рука Кривого, пока он вдруг резко не остановил меня, когда… я уже занес ногу над бездной.

Я даже не вскрикнул — у меня пересохло горло — я только охнул, я почти повис над пропастью, инстинктивно схватившись за одежду Кривого мертвой хваткой.

Это продолжалось всего лишь несколько мгновений. Я смотрел вниз, следя взглядом за тонущим в бездонной глубине лучом фонарика, я не дышал, я замер и прошла, мне казалось, целая вечность, прежде чем Кривой отодвинул меня назад.

Я повис на его руке, я хотел упасть на землю, чтобы ощутить всем телом ее твердость и надежность. У меня потемнело в глазах и, замершее было сердце, заколотилось так сильно, что стало больно в груди.

— Испугался? — услышал я голос Кривого как будто издалека.

Он резким движением поставил меня на ноги и встряхнул, чтобы привести в чувства.

— Ты едва не отправился прямо в объятия Баал-Зеббула.

— Эта яма… — выдохнул я, — Пропасть?..

— Пропасть, и находится она в самом центре святилища.

Этой пропасти нет дна, она уходит в самые глубины Ада…

Очень немного мест на земле, откуда ведет дорога в Ад, Мелкий. И это место — одно из них. Как тебе это… а, Мелкий?

Там, над каменными сводами проходят тоннели метро, и в метрах тридцати справа от тебя располагается станция Бауманская.

Я молчал, пораженный до глубины души. Не станцией Бауманская над моей головой, а самим существованием этой пропасти… Я висел над Адом. Может быть, я сплю?..

— Именно здесь мы приносим жертву нашему Богу, — продолжал Кривой, — Великий Жрец призывает Баал-Зеббула почти на самую поверхность. Ты увидишь это, Мелкий, очень скоро увидишь. Тогда здесь будут гореть факелы, здесь будет почти светло, и от этого там… внизу станет еще темнее… Баал-Зеббул поднимется для того, чтобы принять от нас жертву…

— А он… не слышит нас сейчас?

— Он слышит нас всегда. А здесь — особенно хорошо.

Тот, кто ступает на камни святилища, Мелкий, отмечается особым благоволением и может быть уверен в покровительстве Великого Герцога Ада.

— Кривой… а он не выйдет на поверхность… совсем?

Кривой расхохотался так громко, что эхо его голоса достигло даже каменных сводов и упало, отразившись от них, прямо в бездну… Упало и не вернулось. Мне показалось, что смех Кривого достиг самого Ада, и что оттуда ответили ему… каким-то неясным гулом, словно тысячи голосов произнесли одно и то же слово… Только вот какое, я не разобрал.

— Неужели ты так боишься нашего Властелина, Мелкий?

Ведь ты должен любить его. Ты служить ему пришел сюда или как?..

Я промычал что-то, что должно было означать утверждение.

— Властелин никогда не поднимется на поверхность. До конца времен, по крайней мере. Он не может этого сделать, да и не хочет. Что он здесь забыл?..

— А для чего тогда Великий Жрец вызывает его и приносит жертву?

— Тебе следовало бы задать вопрос иначе. Зачем эта жертва приносится каждый раз в один и тот же день при большом стечении народа.

Кривой подошел к самому краю пропасти и осветил лучом фонарика ее противоположную стенку. Пропасть была шириною метра в три, не больше. Я подумал, что мне стоит проявить хоть немного расторопности, и я запросто могу столкнуть Кривого вниз. Кривой стоял ко мне спиной и, похоже, совсем этого не опасался, он знал, что я не решусь, — В день жертвоприношения, Мелкий, здесь собираются люди со всех уголков Москвы. Все, кто живет в тоннелях, в канализации, на вокзалах и в подвалах домов. Здесь собираются люди, объединенные одним чувством и одним желанием. Ты знаешь, почему мы непобедимы? Почему нас так много, почему в наших руках весь этот огромный город? Потому что мы действуем сообща, потому что наша жизнь, которая кажется людям сверху бесцельной и хаотичной, на самом деле очень хорошо спланирована. Управлять бродягами и уголовниками не очень-то легко, Мелкий. Нужна сила, которую они уважали бы и боялись.

Та сила, на которую они могли бы рассчитывать в случае неудач, сила, которая поддерживала бы их благополучие. Возьмем, к примеру, нашего общего друга Хряка. Если к нему придет проповедник и прикажет что-то — Хряк исполнит. Он будет недоволен, но исполнит. Потому что знает — в конечном итоге он старается ради собственного благополучия. Михалыч твой тоже исполнит все, что прикажут ему, потому что тоже хочет быть уверенным в мощи империи, являющейся гарантом его благополучия — гарантом того, что славные бойцы ОМОНа не станут прочесывать канализацию с огнеметами, уничтожая все на своем пути. Михалыч может даже позволить себе ненавидеть империю — он в любом случае останется верным ее гражданином.

Я смотрел в спину Кривого и думал о том, зачем он рассказывает мне все это? Для того, чтобы я понял, что жертвоприношение — это всего лишь спектакль, разыгрываемый для «публики»?

— Мы культивировали наш образ жизни, позволяющий нам из глубины этих пещер управлять миром чистеньких глупцов. Мы проповедуем гниение, чтобы противопоставить себя им — ничтожным. Они живут в своих удобных квартирах, каждое утро ходят на работу, чтобы в поте лица производить все необходимое для нас. Мы живем за их счет, Мелкий и замен на это позволяем им жить, жить в неведении. Мы выпрашиваем у них же деньги и заставляем нас же жалеть. Им — людям сверху — кажется, что мы глубоко несчастны, раз у нас нет комфортабельной квартиры и возможности принимать ванну каждый день. Они и должны нас жалеть, и не только жалеть, но и чувствовать себя виноватыми! Понимаешь ли, Мелкий, таков порядок вещей. И он должен оставаться таковым всегда. И, как говорится, если бы Бога не было, его стоило бы придумать…

— Но он есть?.. — спросил я робко.

Кривой повернулся ко мне, осветил меня фонариком и долго смотрел на меня, прежде чем произнес:

— У тебя будет возможность убедиться в этом… или в обратном, когда придет время.

— Но Михалычу, например, не особенно нравится наш образ жизни, — сказал я, надеясь, что Кривой продолжит говорить, и я начну понимать… Я, кажется, и так уже начал понимать…

— Поэтому Михалыч — на задворках даже нашего «общества». Поэтому Михалыч сидит на морозе и выпрашивает милостыню… Что ты задаешь глупые вопросы?

— Значит люди… те, которые наверху, плодятся и процветают для того, чтобы обеспечивать нас всем необходимым?

— Ну согласись, Мелкий, не могли бы мы существовать иначе.

Не согласиться было трудно.

— А для того, чтобы граждане нашей бомжовой империи на своем примитивном уровне осознали свое величие и их ничтожество, в качестве жертвы каждый раз избирается тот индивид сверху, который, по их меркам, ведет наиболее благополучный образ жизни. Обычно это женщина. Чистенькая, хорошо одетая женщина, имеющая мужа и парочку детишек, женщина, которая спешит по вечерам с работы домой, думая о том, что сейчас приготовит на ужин для своей семьи. Женщина должна быть молодой и красивой, она должна жаждать жизни. И бороться за нее до последнего.

— А мне обязательно идти за жертвой? — отважился я спросить, — Я только под ногами путаться буду…

— Ты пойдешь, — сказал Кривой, — Я хочу, чтобы ты пошел. У меня обширные планы на счет тебя, мальчик, знай это.

И знай также , что я проведу тебя по всем кругам Ада. Ты узнаешь все!

— А для чего, Кривой?!! — воскликнул я с тоской.

— Быть может, мне просто жаль тебя и я просто пытаюсь тебе помочь? Или — наоборот: бессовестно использую тебя, такого юного и наивного, в своих гнусных целях… Не все сразу, Мелкий! На сегодня достаточно с тебя информации.

Я чувствовал себя обреченным. Жертвой, которая тоже для чего-то предназначена. Предназначение… я ощущал его и раньше, но, выходит, я несколько ошибался относительно того, какое оно. Раньше я понимал его, а теперь не понимаю. Я думал, что оно другое — это мое предназначение, я думал, что предназначен нашему Богу, а оказалось, я предназначен Кривому… и непонятно для чего предназначен к тому же. Вот что порою приходится выяснять о себе! Эх, гнусная все-таки штука — жизнь!

С тех пор, как Кривой привел меня сюда, я постоянно чувствую себя озадаченным. И от того, что рассказывает он, я не начинаю понимать больше, я только запутываюсь. Почему я вдруг начал сомневаться в существовании нашего Бога? Ведь Кривой рассказал мне только об устройстве нашего подземного государства. О железной логике этого устройства, которое вполне понятно и до которого я додумался бы и сам, если бы стал думать об этом… Так почему же?

Может быть, потому, что Баал-Зеббул потерял свое значение как верховный владыка, без которого мы не смогли бы существовать?

Мое представление о мире меняется и от этого я, кажется, впадаю в депрессию. Моя прежняя свободная жизнь, которой я так дорожил, кажется мне такой далекой, и я понимаю теперь, понимаю очень отчетливо только одно — мне никогда уже не вернуться к ней, даже если вдруг Кривой отпустит меня.

Я понимаю теперь смысл фразы, которую услышал когда-то от Урода: «Тот, кто уходит вниз, никогда не возвращается обратно»…

— Пора идти, Мелкий, — услышал я голос Кривого, — Настало время отправляться за жертвой.

— Мы будем ее выслеживать? — спросил я , когда мы шли по узким переходам, освещенным лампами, жрущими энергию с электростанции, построенной людьми сверху.

— Охотничек! — усмехнулся Кривой, — Жертву уже давно выследили, нам остается только ее отловить. Понимаешь, Мелкий, наши люди выбирают несколько более-менее подходящих и постоянно наблюдают за ними. Они узнают мельчайшие подробности из жизни избранных на заклание и доставляют сведения нам. Накануне жертвоприношения остаются две-три кандидатки, распорядок жизни которых нам известен досконально. Мы просто идем и забираем одну из них. В определенном месте и в определенное время.

Не знаю, нарочно ли Кривой говорил о жертвах — как о бездушных животных, чтобы я понял, как должен к ним относиться или это получилось у него само собой, потому что он действительно не думает о них, как о себе подобных?

Интересно, если пройдет несколько лет, может быть я тоже привыкну и буду говорить так, как он. Как проповедники, как Урод… Как все, кого я знаю, исключая Михалыча, конечно.

Глава 5

НАСТЯ

Ванная — единственная комната в этом доме, где я могу почувствовать себя спокойно.

Где я могу побыть сама собой. Сама с собой…

Эта роскошная ванная — единственное, о чем я сожалела, принимая решение расстаться с Андреем. Черт с ними, с квартирой, с машиной, с шикарными магазинами, с шубой и с бриллиантами — перебьюсь! В метро у меня голова не кружится и я снова научусь ездить на оптовые продуктовые рынки с каталкой каждое воскресенье… Но ванная!

Белоснежный кафель с рисунком в виде цветов миндаля.

Под цвет миндалю — нежно-розовая раковина ванны и нежно-розовый «тюльпан» умывальника. Пушистый розовый коврик, чтобы ножки, распаренные и разнеженные в теплой воде, не «обожглись» холодом кафеля. Сушилка для полотенец — чтобы пышные махровые полотенца всегда были теплыми. Шкафчик для купальных халатов, в шкафчике — мой, нежно-розовый и пушистый, с капюшоном и котенком-аппликацией на спине. И главное: три целых три! — полочки со всякими-разными средствами по уходу за телом! Тут есть и масла для ванны: расслабляющие, успокаивающие, или же, наоборот — бодрящие тонизирующие. Всего две капли масла — и над водой поднимается остро-ароматный пар… Массажные масла. Скрабы для лица и тела, делающие кожу такой восхитительно-мягкой, обольстительно-гладкой! Жидкое мыло для ванны — ароматизированное и кремообразное.

Гель для душа — ароматизированный и увлажняющий. Молочко после душа — ароматизированное или питательное. Маски, гели, кремы — все чудеса французской косметики! — воздействующие более на душу, нежели на тело. Мягчайшие шампуни, придающие волосам шелковистость. Восстановители, придающие волосам блеск. Двенадцать различных дезодорантов. Восемь туалетных вод. Они наносятся прямо на тело, распыляются по коже, прежде, чем идти в постель… Важно, чтобы аромат дезодоранта или туалетной воды гармонировал с тем легчайшим ароматом, который оставляет на коже применение ароматизированного геля или молочка. Малейший диссонанс — и настроение испорчено! Духи — даже дневные, слабо концентрированные духи — на ночь не годятся: запах мешает спать, будоражит. Хотя, духи я тоже люблю — больше всего на свете! Если бы я знала, где получить соответствующее образование, я бы, наверное, попыталась стать парфюмером… Жаль, я слишком поздно получила доступ к французским парфюмам и осознала свое призвание! Грубые советские духи ранили мое нежное обоняние… Я совсем не пользовалась духами, пока мой первый поклонник не подарил мне мои первые французские духи — крохотный флакончик «Хлоэ». Как берегла я этот флакончик! Каждую капельку… И до сих пор храню его, пустой уже, как память.

Хотя — в число любимых духов «Хлоэ» не входят. Любимые их восемь — все под разное настроение… Самые любимые:

«Эден» от Кашерель — для покоя, «Трезор» от Ланком — для похода в гости, «Поэм» от Ланком — для страсти…

Глупый мой муж! Глуп, как все мужчины.

Называл мое увлечения средствами по уходу за телом и всевозможными ароматами — транжирством! Говорил, что лучше бы я себе золото покупала… А что мне с золота? Никакой радости. Золото — оно мертво. Оно никак не влияет на настроение. У меня, во всяком случае…

И самому ведь нравится, когда я красивая, свежая, с нежной и мягкой кожей, когда от меня «вкусно» пахнет! Неужели же он думает, что мягкость и нежность кожи — это само по себе? И что запах духов я сама могла бы вырабатывать?

…В последнее время возбудиться для секса с ним я могла только понюхав «Поэм» и побрызгав на себя этими духами.

Вопреки моему же закону — не пользоваться духами на ночь…

Но я так часто отказывала ему! Не могла же я все время держать его на «голодном пайке»?! В конце-концов, тогда я еще не решилась с ним разводиться! И потому приходилось заниматься с ним… сексом. Иначе не назовешь. Сказать «заниматься любовью» про наши грубые, вульгарные, механические совокупления нельзя! С его стороны была похоть, с моей снисходительная брезгливость и, где-то, упоение своей властью над ним, радость от того, что его наслаждение и восторг от меня зависят. Во всяком случае, он уверяет, что «так, как со мною — ни с кем больше не бывало!» Приятно…

Приятно, что хоть какой-то радости его наш развод лишит!

Я выбрала флакончик с ароматизированным гелем «Ежевика» и ароматизированное молочко «Малина со сливками». Запахи похожи, но все же — имеют разные нюансы, вкупе создающие прелестную гамму… Щедро плеснула гелем в воду, дождалась, пока поднялась бело-розовая пена, с блаженным вздохом погрузила в ванну свое измученное тело… Ольга привыкла жить в жуткой грязи, она испытывает какой-то почти мистический страх перед водой, но вот эти ароматизированные жидкие мыла соблазняют ее на купание. Плохо только, что она до сих пор не уяснила, что приятный запах не всегда подразумевает съедобность продукта… Она пыталась лизать гели для душа и украдкой пила мыльную воду… А потом ее рвало. Ужасно!

Ольга вообще непредсказуема. Никогда не знаешь, чего от нее ждать! Да и будь она обыкновенным, нормальным ребенком, или даже взрослым, но — чужим, недавно поселившимся рядом, когда еще неизучены привычки… Вот я лежу в ванной, а она, вроде бы, спит! Но — кто ее знает?! Быть может, она притворялась, и только и ждала, чтобы я уединилась в ванной, легла бы в воду, в пену, голая, беззащитная, а она — полноправная хозяйка в пустой квартире, и что ей придет в голову, ведь ребенок — хоть и несчастный, хоть и очень-очень жалко и почти люблю ее — но все же ребенок рос… На дурном примере! Она не виновата ни в чем. Но неизвестно, какую она может выдумать забаву!

…Я выскочила из ванной, наспех обтерлась, на молочко и прочие ухищрения времени не было, я выбежала, кинулась в спальню… Ольга спала.

Разумеется, Ольга спала! Это я, идиотка мнительная…

Ольга спала. Тяжело дышала, постанывала во сне, стискивала кулачки. На висках и на верхней губе выступила испарина. Брови страдальчески изогнулись. Ротик приоткрылся. Зубы — стиснуты. Воздух выходит со свистом…

Должно быть, дурной сон.

Я осторожно погладила ее по голове… Она дернулась, заметалась, но не проснулась… Потом, вроде бы, задышала спокойнее… И я ушла. Прикрыла за собой дверь.

Пошла в ванную. Долго «умащалась» молочком с запахом малины и ванили. Сняла влажный халат, надела теплую бархатную пижаму.

Пошла на кухню. Есть не хотелось… Поджарила себе два тоста с сыром, заварила свежий чай. Отнесла на подносе в свою комнату. Взяла — наконец-то, после пятидневного перерыва! — недочитанного «Ведьмака» Анджея Сапковского. И улетела… Открылись ворота — в другой мир, в другую эпоху.

Как там у Толкиена — у великого основателя всей этой плеяды авторов, сочиняющих сказки для взрослых людей? «Дорога вдаль и вдаль ведет, дорога легла от раскрытых ворот…» Господи, ступить бы на эту дорогу и пойти, вперед и вперед, и никогда, никогда не возвращаться, и даже оглядываться незачем, нету тут ничего хорошего! И вообще ничего нет в этом дурацком мире! Лучше — туда… С головой… Как в омут…

Я читала:

Я читала.

Ведьмак Геральт загадал последнее желание и этим желанием оказалась вечная любовь его к чародейке Йеннифэр.

Я читала и ревела в три ручья. Мне так хотелось быть такой же восхитительной, как Йеннифэр! Мне так хотелось, чтобы в меня влюбился такой же великолепный мужчина, как Геральт! Такой же мудрый, нежный и сильный, как Геральт! А не такой, как те лопухи, которые до сих пор в меня влюблялись…

Мне хотелось, чтобы кто-нибудь сказал мне такие слова, чтобы я стала чьим-то главным желанием, чтобы для кого-то была ЕДИНСТВЕННОЙ! Слова Андрея относительно того, будто со мной ему — как ни с кем больше, в счет не идут: он говорил о похоти, а не о любви, к тому же — кто гарантирует, что Андрей не говорит то же самое КАЖДОЙ? В конце-концов, при всех своих недостатках, мой муж — человек благовоспитанный и неглупый, хотя излишние самоуверенность и самовлюбленность иной раз ослепляют его, заставляя принимать желаемое за действительное… Так вот: даже если он и мерзавец, то он, в любом случае, не так уж глуп и знает старинную поговорку насчет того, что «женщина любит ушами». С него станется говорить такое КАЖДОЙ! А мне хочется — чтобы по-настоящему!

И чтобы я точно знала, что все сказанное — правда… Чтобы я понимала бы это и без слов… И чтобы слова уже и не были бы нужны!

Я читала прекрасную книгу, мечтала, ревела в три ручья и запивала слезы крепким, но уже остывшим чаем.

А в соседней комнате спала девочка… Я надеялась, что она спит спокойно, что хотя бы во сне напряжение и страх оставляют ее… Если бы я знала тогда, ЧТО видит во сне Ольга!

Если бы знала я, что кошмары, во время бодрствования еще в какой-то мере «стиравшиеся» впечатлениями дня, вступали в полную силу во сне и полностью забирали под власть свою ее рассудок!

Если бы я знала это уже тогда, я бы, наверное, все ночи напролет просиживала рядом с ней, отгоняла бы страшные сны…

Возможно, ради Ольги я бы могла пожертвовать даже «Ведьмаком»!

Ольга не то что спать — даже глаза закрыть боялась!

Потому что, стоило векам скрыть от нее свет, тьма начинала наползать на нее… И все же — это была не та абсолютная, кромешная тьма, которой она боялась, тьма подземелья, липкая зловонная тьма, ледяная тьма без единого лучика. Нет, в той тьме, которая царила за закрытыми веками, все же вспыхивали иногда блики света. А в темноте комнатки, в которой ее поселили, полностью темно никогда не бывало… В щель между шторами проникал свет уличных фонарей, и этого хватало, чтобы сделать темноту не черной, а синей или серой, чтобы можно было различать предметы… А если различаешь предметы значит, это не абсолютная темнота!

Позже, когда Ольга сказала, что боится темноты, в ее комнатке стали оставлять включенный ночник.

Но она не посмела пожаловаться, что боится засыпать…

Во сне темнота наползала на нее. Настоящая темнота когда даже собственных рук, поднесенных к лицу, не видно!

Кромешная темнота без единого лучика света, жадная, всепоглощающая темнота.

Там, глубоко-глубоко под землей…

Те люди, которые живут и двигаются наверху, даже представить себе не могут, что под ними — целый мир, в котором тоже живут, что под ними — такая глубина… А в центре глубины — и вовсе бездна, которой нет пределов… До недр земли, а может — глубже: в другие, страшные миры!

Подземный мир под Москвой — глубже, чем тоннели метро, глубже, чем пресловутый подземный городок военных, глубже, чем легендарные бункера под кремлем.

В самом глубоком месте подземного мира — зал.

В этом зале всегда царит тьма. Всегда… Это — закон.

В центре зала — яма. Глубокая. Бездонная.

В бездне — НЕЧТО.

ОНО шевелится. Ворочается. Вздыхает. Иногда — недовольно ворчит, и тогда гул идет по всему подземному миру, и отголоски его слышны на станциях метро, и люди не понимают, отчего им вдруг становится тревожно.

Иногда ОНО требует жертв.

Чаще — просто поклонения… ОНО питается восторгом и экстазом верных ЕМУ. ОНО питается болью. ОНО любит грязь…

Грязь, гниение, зловоние.

Имя ЕГО — Баал-Зеббул, Повелитель Мух.

ОН соблазняет людей Свободой… Абсолютной свободой, свободой от всего: не только от законов и морали внешнего мира, но и от собственно человеческого в их душах и в их облике — от всего, что выявляет в человеке Божью Тварь.

Повелитель Мух — мух, как порождений мертвой и гниющей плоти, мух, несущих на крылья чуму. ОН тоже прежде был ангелом. Когда ОН пал с небес — чума пала на крыльях мух на Ханаан, и в этом было первое из преступлений ЕГО против Бога.

Человек по имени Сабнэк служит Баал-Зеббулу, живет в темном зале подле ЕГО бездонного логова, видит ЕГО, говорит с НИМ, доносит волю ЕГО до верных ЕМУ, приносит жертвы ЕМУ и потому имеет в мире отверженных абсолютную власть.

Сабнэк — пророк Баал-Зеббула!

Ольга была одной из жен Сабнэка.

Она была в зале…

Она присутствовала при жертвоприношениях…

Она слышала рычанье божества.

Она видела лицо пророка.

Она не должна была выходить на поверхность! Никогда…

Она прикоснулась к запретному, к тайному, она не должна была вернуться в верхний мир — они не могут допустить, чтобы кто-то из верхнего мира узнал об их настоящей жизни, об их вере! О верности Баал-Зеббулу. О Сабнэке. И о том, что они — счастливы!

Жалость людей верхнего мира к «падшим» из мира нижнего, брезгливость, презрение и неведение людей верхнего мира относительно мира нижнего — залог их силы и благополучия, залог их покоя. Люди из верхнего мира не должны знать, что на самом деле они — мельтешащий сброд, жалкие муравьи, работающие для того, чтобы нижний мир жил сытно и пьяно, плодящиеся для того, чтобы у Баал-Зеббула были жертвы, а у верных ему — забава и свежая кровь…

Люди нижнего мира счастливы.

Люди верхнего мира не должны об этом знать.

И Ольгу не должны были выпускать в верхний мир…

Жучок совершила ошибку, взяв с собою Ольгу… Жучок надеялась, что никто никогда не узнает… Что Ольга — не расскажет… Да и кто бы стал ее слушать? Кому она могла рассказать, что выходила наверх? Никого это не тревожило, пока Ольга возвращалась назад! Никого… И сама Ольга была благодарна Жучку — за то, что могла хотя бы видеть свет, за то, что могла хотя бы изредка видеть мир верхний!

Жучок поплатилась за то, что нарушила закон.

Ее убили…

Ольге никто не говорил этого, но Ольга знала, чувствовала: Жучка убили — нашли мертвой на полу в КПЗ.

Жучка убили, а Ольгу будут искать, чтобы любыми способами вернуть туда, в нижний мир! Убить Ольгу они не могут…

Не имеют права. Ольга — супруга Сабнэка!

Они не убьют ее — только Сабнэк может решать ее судьбу, а ему они побоятся сказать о том, что она ушла в верхний мир. Нет, не осмелятся… Расскажут все потом, когда вернут ее и будут решать, что с ней дальше сотворить. Ее не убьют, но этих двоих, которые приютили ее… Этих двоих, которые называют себя ее родителями… Их наверняка убьют. Обоих.

Только женщину они сначала изнасилуют. Она — чистая, красивая, у нее мягкая кожа, от нее вкусно пахнет — мужчины подземного мира, зловонные, опухшие от пьянства, синевато-бледные от жизни без света, любят завладевать такими, как она, красивыми и чистыми. Они будут передавать ее один — другому, терзать, царапать, кусать, они захотят увидеть ее кровь, они захотят увидеть, какая она изнутри… Ольга знала, как это происходит, когда женщина верхнего мира попадает к мужчинам нижнего мира. Им все равно бывает, сколько ей лет и красива ли она, но, если она красива, они будут еще более жестоки и еще дольше не дадут ей умереть.

Ольге посчастливилось, что ее с самого начала предназначали Сабнэку. После него никто уже не осмеливался прикоснуться к ней. Несмотря на то, что Сабнэку она давно уже прискучила и он отослал ее прочь, и теперь его услаждают другие жены, моложе и свежее Ольги, а ее Сабнэк наверняка уже позабыл!

Позабыл… Но он вспомнит Ольгу, когда ее приведут к нему на суд! Он ее вспомнит, а она — увидит его лицо еще раз, в последний раз… И тогда уже не страшно и не жалко умереть. Шагнуть в смерть… Шагнуть в темноту, из которой уже никогда не будет выхода! В которой никогда не забрезжит свет…

Сны Ольги были темны, как смерть.

А потому она не любила спать…

Я читала.

Щелкнул отпираемый замок.

Муж пришел…

Я бросила быстрый взгляд на часы — половина первого ночи, где же он шлялся? — и снова уткнулась в книгу.

Он приоткрыл дверь моей комнаты, постоял, пыхтя и печально бурча животом.

Пусть не надеется… Пусть не надеется, что почти разведенная с ним женщина будет встречать его горячим ужином!

Хочет жрать — найдет себе в холодильнике и согреет чего-нибудь, я теперь готовлю много и разнообразно, девочку надо кормить как следует, у нее и так гастрит от неправильного питания — гастрит, увеличена печень и есть угроза сахарного диабета! Ей еще диабета в таком возрасте недоставало, ко всем ее бедам! Я в лепешку разобьюсь, а откормлю ее и вылечу… Так что и он найдет себе в холодильнике что-нибудь…

Что-нибудь диетическое!!!

— Насть! А, Насть? Ну-у-у… Не будь такой стервой!

Мерзкий, плаксивый голос! Ненавижу. Геральт из Ривии никогда не стал бы так ныть. Тем паче, что этот еще и фальшив при всей своей показной кротости. Как только насытится… Знаю я его!

— На-а-асть!

Я читаю. Я ничего не слышу… Читаю я!!! Он что, не видит?! И книжка, между прочим, очень интересная…

"На Геральта коллекция впечатления не произвела — он пол года жил у Йеннифэр в Венгеберге, а Йеннифэр располагала еще более интересным собранием, содержащим даже невероятных размеров фаллос, взятый, кажется, от горного тролля. Было у нее не совсем удачно выполненное чучело единорога, на спине которого она обожала заниматься любовью. Геральт считал, что если и существует место, еще менее пригодное для любовных игр, так это, пожалуй, только спина единорога живого. В отличие от него, считавшего кровать роскошью и ценившего все мыслимые возможности, предоставляемые этим чудесным предметом мебели, Йеннифэр была на удивление изобретательной. Геральт вспоминал приятные моменты, проведенные с чародейкой на крутой крыше, в забитом пылью дупле, на балконе, причем — чужом, на перилах моста, в раскачивающейся на бешеной реке лодке и во время левитации в тридцати саженях над землей.

Но хуже всего был единорог…"

…А у меня в жизни никогда, никогда не было и не будет ничего интересного и прекрасного!

Муж прошлепал на кухню. Теперь нарочито громко гремит посудой. Ой, не могу! Разведусь я с ним… Быть может, к тому времени Ольга достаточно придет в себя и решит уйти со мной, ко мне… Не могу же я ее оставить с ним! Через год, через два, через три… Сколько ей понадобится времени для того, чтобы стать нормальным ребенком?! Если я и не помру за это время, то наверняка свихнусь и поседею! И долгожданная свобода не даст мне желаемых радостей. Года через три мне будет уже тридцать лет… Тридцать лет! Подумать жутко.

Муж закончил трапезу и прошествовал в душ.

Я снова уткнулась в книгу… Провалилась в книгу! Пришла в себя, то есть вернулась обратно, только когда Андрей подкрался ко мне сзади и, обхватив руками, поцеловал в затылок. Знает ведь, что затылок — чувствительное место, что я — как кошка: люблю, когда меня за ушами гладят!

— Прекрати, — жестко сказала я.

— Да ни за что!

— Прекрати, я не хочу. И, мне казалось, мы с тобой все уже решили.

— С тех пор, как мы с тобой все решили, произошло много интересного и, как мне казалось, ты переменила решение и соизволила остаться! А раз мы не разводимся, так изволь исполнять супружеский долг!

— Да пошел ты… Я осталась ради Ольги! Ради ребенка!

Ради ТВОЕГО ребенка!

— А мне казалось, что Ольга — это просто удобный предлог для того, чтобы позабыть капризы и вернуться в мои объятия не теряя чувства собственного достоинства! — кокетливо улыбнулся Андрей. — И я, заметь, готов простить тебя и принять обратно!

— Но я не готова тебя простить. И, если ты ко мне еще хоть раз прикоснешься…

— То что ты сделаешь? Дашь мне пощечину? Так я тебе за это лапки поотрываю! Уйдешь? А как же несчастный заброшеный ребенок? Оленька? Неужели ты можешь так ее травмировать? Она только-только обрела семью… И потом, как же твое благородство? Тобою все так восхищаются…

— Ты — подонок.

— Когда ты выходила за меня замуж, ты была иного мнения.

— Ты ловко прикидывался порядочным человеком. За год жизни с тобой я разобралась, что ты из себя представляешь. И с меня хватит. Уйди из моей комнаты.

— А что подумает Ольга? Папа с мамой должны спать в одной кровати…

— Ольга не знает, как должны спать папа с мамой. Не помнит. И прекрати спекулировать…

— Я хочу тебя. Я женился-то на тебе только потому, что все время хотел тебя… И я думал, что ты будешь меня развлекать. С тобой поговорить интересно было… А ты говоришь не со мной. С подругами. По телефону. Ты все время читаешь книги. Ты тратишь кучу денег. А теперь еще и спать со мной отказываешься. Так зачем мне, спрашивается, терпеть твое присутствие в моем доме? Какая мне от тебя радость? А для Ольги я няньку найму. Профессионального психолога. Она мне и то дешевле обойдется! И, может, по-ласковее будет… Если бы я знал, что ты фригидна и молчалива, я бы на тебе не женился! Мне нужна женщина, которая будет окупать все мои расходы на нее, до последней копейки. Заниматься благотворительностью я не собираюсь. А в случае с тобой это именно благотворительность!

Я повернулась и посмотрела прямо в глаза ему.

Большие, красивой формы, удивительно яркие… Пустые.

…Господи, да как я вообще могла выйти замуж за этого жлоба? Зачем мне это понадобилось? Я ведь никогда не любила его. Он нравился маме… Она говорила, что Андрей — хорошая партия для меня. И я вышла за него — чтобы исполнить самое заветное мамочкино желание: видеть меня замужем! Чтобы доказать что-то окружающим. Чтобы избавиться от клейма «старой девы»… Господи, как же это мерзко!

Исполнила желание мамочки.

Доказала окружающим, что я не верблюд и могу «захомутать» богатого и красивого мужика!

И старой девой я уже не буду. Буду одинокой, разведенной — почему-то это считается менее постыдным.

Но зато сколько гадости!

И розовые очки разбиты вдребезги…

И я ведь знала все с самого начала!

Я предчувствовала…

Но я жалела его. Трагедия, которой закончился его первый брак, предавала Андрею некий романтический ореол в глазах окружающих женщин. Красивый вдовец…

Я встала и начала собираться. Это было легко — чемоданы стояли нераспакованные. Я собиралась не демонстративно, не театрально, как это делают женщины в надежде, что мужчина начнет их уговаривать и останавливать. Нет, я действительно собиралась уйти! Теперь уже — безвозвратно, потому что все сказанное — последняя капля, которая переполнила чашу…

…а сколько было их, «последних капель»?!

Андрей, наверное, понял, что я не шучу и не играю.

Во взгляде его мелькнула растерянность…

А интересно, чего он ожидал?

— Я оставлю все золотые украшения, которые ты купил, и шубу, как мы и договорились…

— И вечерние платья, — злорадно подхватил Андрей, они тебе уже не понадобятся в той убогой жизни, которую тебе придется вести отныне!

— Да, и вечерние платья… Деловые костюмы, свитера и джинсы я забираю. И все книги, которые я купила: тебе они не нужны. И все мои духи и средства для ванны — думаю, я заработала их за год жизни с тобой!

Андрей рванул меня за руку, повернул к себе…

— Только попробуй меня ударить! Я убью тебя! Убью! прошептала я, чувствуя, как к горлу подкатывают слезы.

В тот момент мне действительно казалось, что я могу убить этого человека… Ткнуть его кухонным ножом! Ведь даже самое кроткое и беззащитное существо можно довести, если очень постараться!

Наверное, мой муж понимал это, потому что отпустил мою руку…

Я прошла в ванную и принялась упаковывать пузырьки.

Андрей пришел в ванную чуть позже, неся на руках сонную Ольгу.

— Вот, Оленька, мама обиделась на меня и хочет от нас уйти! Попроси ее простить меня и остаться. Скажи ей, что папа — глупый. А когда он хочет кое-чего — мама знает, чего папа хочет! — он становится совсем сумасшедший и не соображает, что говорит. Но это оттого, что папа очень любит маму… Оленька, попроси маму остаться! Скажи ей, что она очень нужна нам с тобой обоим…

Глаза у Ольги так похожи на глаза Андрея, но сколько же в них мудрости, всепонимания, тоски! Ольга переводила серьезный взгляд с меня — на Андрея, с Андрея — на меня… Потом осторожно высвободилась из его объятий, скользнула на пол, прошлепала босыми ногами в туалет и заперлась там.

Андрей захихикал было, но увидев, как меня перекосило от его хихиканья, сделал строгое лицо.

— Ладно, Насть, до меня дошло, что спать ты со мной не хочешь и не будешь. Хотя — жаль. Это было так здорово… У меня уже ни с кем так больше не будет. И я, понятно, разозлился. Но ты прости уж меня… Я глупостей наговорил! А ты Ольге нужна… Правда! Я обещаю тебе, ничего такого больше не будет. Клянусь! Будем жить вместе только ради нее… А потом, когда ты захочешь, я дам тебе развод без всякого. И золото, и шубу ты сможешь забрать! Я это только из вредности оставить требовал… Я и машину тебе отдам! Останься только.

Пока Ольга в себя не придет… Ей женщина рядом нужна, к тебе она привыкать начала, а нянька-психолог — новый человек, новое переживание. Не надо ей этого… Насть, ну, чего ты так на меня смотришь, а? Слушай, я спать пойду… К себе…

Устал я, правда, а завтра — вставать рано.

Ушел.

Скрипнули пружины дивана.

Неужели он действительно не понимает, ОТЧЕГО я так смотрю на него?!

Я дождалась, пока Ольга вышла из туалета. Проводила ее спать. Посидела рядом.

Потом пошла к себе. Легла. Читать «Ведьмака» после такого разговора — кощунство… Я положила в качестве закладки письмо от подруги из Казани — письмо, на которое я ей уже две недели ответить не могу! Выключила свет… Но сон не шел.

И тогда я принялась мечтать. Рассказывать себе сказку.

Как в детстве… Представляла себя персонажем читаемой книги. И по-своему перестраивала сюжет. Так, как мне больше нравится! Чтобы Геральт из Ривии любил не блистательную Йеннифэр, а ничем не примечательную меня! Уж я бы его приласкала и отогрела, не то что эта стерва Йеннифэр! Я же не чародейка… Я — обыкновенная женщина… Несчастная женщина…

Женщина на пороге развода! Так вот, пусть Геральт из Ривии полюбит меня… И пусть он время от времени меня спасает…

Это так приятно, когда тебя спасают! Меня никто никогда не спасал. Мне приходилось спасаться самой. В наше время настоящие мужчины перевелись. остались только такие, как Андрей.

Или — еще хуже. Или — вообще гомосексуалисты! Прекрасно обходятся без женщин. И женщины тоже… Научились прекрасно обходиться без мужчин! Последние настоящие мужчины — в поколении наших отцов…

Геральт из Ривии…

Седовласый, тонколицый, с горящими, как у кошки, желтыми глазами.

Он пришел ко мне во тьме…

Он коснулся губами моих губ…

И я сразу же узнала его — узнала по особенному ощущению от поцелуя! — я поняла, что именно его всегда ждала, что именно его губы искала я среди всех, какие мне пришлось перецеловать за двадцать семь лет!

Я говорила, что не люблю мужчин, но не любила их потому, что все они были — не он! Потому что его среди них не было.

Я чуть было не осталась старой девой, потому что ждала его… Потому что до последнего надеялась дождаться!

Седовласый, тонколикий, с пронзительными кошачьими глазами. Он пришел ко мне в темноте, он склонился надо мной, он коснулся губами моих губ.

«Девочка моя! Как хорошо мне с тобой… Я становлюсь рядом с тобой молодым. Это — счастье… Но это счастье не более, чем иллюзия. Возможно, мы созданы друг для друга, как ты говоришь. Возможно, суждены друг другу. Но — то ли я поспешил родиться, то ли ты опоздала — не знаю! Но мы не сможем быть вместе… Я просто не имею права калечить твою жизнь…»

Этот голос из сна — он знаком мне, смутно знаком — я его слышала уже, слышала в реальной жизни… Но — где и когда? Мне знаком этот голос… Он заставлял уже мое сердце трепетать в сладком предчувствии! В предчувствии счастья!

Только голос… Без облика…

Седовласый, тонколикий, с пронзительными, как у кошки, глазами…

Глава 6

МЕМУАРЫ МЕЛКОГО

Одного из головорезов звали Марик, другого — Слон. Они двое, я и Кривой — мы вылезли на поверхность земли где-то в районе Битцевского Парка, там где лес почти вплотную подходит к недавно выстроенному микрорайону.

Здесь не то, что в центре, здесь огромные пустые пространства и даже кажется, что ты вовсе не в Москве. Я, признаться, не люблю окраин, но нет мест лучше для похищения людей. Народу мало шляется, особенно поздно вечером. Никто ничего не увидит — был человек и нету!

Люди! Не ходите лучше поздним вечером по Битцевскому Парку, особенно в одиночестве! приятная прогулка может кончиться для вас… встречей с Баал-Зеббулом.

Эта молоденькая и пухленькая женщина лет двадцати пяти возвращалась с работы домой через Битцевский парк. Ей нравилось вместо того, чтобы трястись в набитом автобусе от станции метро Ясенево, пройтись пешочком от станции метро Битцевский Парк. Десять минут всего и море удовольствия от природы и свежего воздуха.

Мне все рассказал о ней Кривой, пока мы сидели неподалеку от тропинки, протоптанной местными жителями от метро до шоссе, за которым начиналась улица Голубинская, где проживала наша жертва.

Пришли мы минут за пятнадцать до того времени, как жертва обычно возвращалась с работы. Ее звали Катюша. Катюша Алексеева. Как сообщил мне Кривой, она была уже два года как замужем, у нее была дочка десяти месяцев от роду, с которой, пока родители были на работе, сидела бабушка — Катюшина мама.

Катюша работала поваром в одной из московских столовых, а муж ее, вроде как, был строителем, так что наверняка хорошие деньги зарабатывал. Могла бы уж Катюша и дома посидеть, пока ребенок маленький… жива бы, наверное, осталась.

— Это ты выбрал ее из всех остальных? — спросил я у Кривого.

Тот посмотрел на меня с искренним удивлением.

— Ну что ты, такие вопросы Великий Жрец решает сам.

Только он может знать, какая жертва понравится Баал-Зеббулу.

Я, Мелкий, всего лишь исполнитель его священной воли.

«Какая понравилась бы нашим бродягам и уголовникам, — договорил я за него про себя, — Милая, пухленькая, респектабельная и довольная жизнью».

Она запаздывала.

Я видел, что Кривой начинает нервничать, все чаще поглядывать на часы. Он уже не разговаривал со мной, а когда Слон потянул в рот сигарету — Слон был спокоен, как танк, и Марик тоже — Кривой так шарахнул его по руке, что Слон чуть не рухнул в сугроб. И я видел, что он испугался. Так испугался, что даже побледнел и посмотрел на Кривого, как первоклассник на директора школы.

— Да нет же ее еще… — пробормотал он.

В лесу было тихо, и хруст снега под чьими-то ногами мы услышали издалека.

Меня просто парализовало. Я застыл на месте и весь обратился в слух и ожидание. Каждый скрип снега отзывался во мне осколочком боли в груди. Острым, безжалостным осколочком.

Я видел, как застыли в напряжении Кривой и оба головореза, как вздулись вены на руках и шее сидящего со мной рядом Слона.

Место, где мы сидели, представляло из себя неглубокий пологий овражек, и нам не было видно идущего до самого полезного момента, пока он не начнет уже спускаться…

Хрусть… хрусть… хрусть…

По тропинке, скользкой на спуске, съехал какой-то мужик. Едва не упал и нелепо взмахнул руками, чтобы сохранить равновесие. Невнятно выругался и похрустел дальше.

Я бы упал, не окажись за моей спиной дерева. Все мои мышцы отрафировались, и тело превратилось в жидкий студень… Глупо, как будто это меня подкарауливали, чтобы убить. Чего я дергаюсь?..

Она появилась еще через пять минут.

Когда я снова услышал это — хрусть… хрусть… хрусть… я сразу понял, что это она.

И я был спокоен, спокоен, как никогда. Я как-то вдруг отделился от всего мира, и видел его теперь откуда-то со стороны. Как будто в кинотеатре сидел.

Она скатилась по скользкой тропинке с разбегу. Легко и грациозно, однако едва не потеряла шапку — ей пришлось срочно хвататься за нее руками, чтобы она не упала. Шапка была беленькая и шубка была беленькая, и сапожки были беленькие… Вся она была беленькая и румяная от мороза. И глаза ее светились от молодости и радости жизни… Она была жертва. Она и только она.

Девушка была счастливой и беззаботной еще несколько мгновений, до тех пор, пока Слон не преградил ей дорогу.

— Куда спешишь, красавица? — спросил Слон, улыбаясь гнилыми зубами, — Подожди, поговорить надо.

Он не играл и не кокетничал — дело было слишком серьезное — он просто ждал, пока Марик зайдет жертве сзади, и он приближался к ней. Медленно, шаг за шагом, а она медленно отступала.

Я видел, как румянец отхлынул от щек девушки, как ужас сверкнул в ее глазах.

— Пустите… пожалуйста! — пробормотала она, прижимая ручки к груди, — Пожалуйста…

Она хотела кинуться назад, но Марик уже был за самой спиной у нее, и она ударилась о него, как о скалу.

Тут у нее, наконец, нашлись силы кричать. Один короткий вскрик — и грязная лапища Марика закрыла ей рот.

— Быстро! — услышал я жесткий голос Кривого, — Тащите ее!

Откуда-то издалека я услышал — хрусть… хрусть… хрусть…

Идет кто-то третий — кто-то третий совсем некстати.

Кривой услышал шаги на мгновение раньше, чем я. Марик и Слон услышали их еще на мгновение позже.

Жертва вырывалась. Молча и отчаянно. Я видел ее дикие, вылезшие из орбит глаза. Слышала ли она шаги, надеялась ли на помощь?

Меня эти приближающиеся шаги вернули в реальный мир.

Первым моим движением был прыжок в сторону лаза, ведущего под землю, но я тут же остановился и вернулся на тропинку, где Марик и Слон скручивали жертву. Скручивали в прямом смысле этого слова — обрывком провода, который они захватили с собой именно с этой целью. Нельзя чтобы жертва брыкалась, когда ее будут тащить по тоннелям — еще вырвется и убежит, ищи ее потом.

Жертва извивалась, как змея, она ухитрилась укусить Марика за руку, тот разозлился и ударил ее в солнечное сплетение так, что на какое-то время она перестала двигаться.

Как раз в этот самый момент третий любитель ночных прогулок по лесу съехал к нам в овраг. Это был пожилой мужчина лет шестидесяти, который оказался очень бодрым и быстро соображающим. Быстро — не значит хорошо. Вместо того, чтобы улепетывать, он кинулся на Марика со Слоном, желая, вероятно, отбить нашу жертву.

Я уж подумал было, что он собирается их бить, но старик всего лишь выхватил газовый баллончик. Марик получил в рожу струйку газа и с воем рухнул на снег. Рухнул, дернулся и вырубился.

Слон, наверное, не совсем понял, что произошло. Увидев в лице старика опасность, он кинулся на него, вышиб из руки газовый баллончик и стал избивать его методично, по всем правилам, как учат в армии.

Девушка, оставленная на снегу, начала потихоньку уползать. Она медленно приходила в себя, но даже в бессознательном состоянии, она уже уползала. Ей связали руки, а ноги еще не успели и, повалявшись какое-то время в снегу, она умудрилась подняться.

Слон бил старика, Марик лежал в отключке, Кривой, увидев, что жертва пытается ускользнуть, вылетел из своего укрытия и кинулся за ней. За те пару минут, что прошли со времени нападения на нее, жертва, похоже, вышла из состояния первого шока. Наконец включился ее инстинкт самосохранения, и она стала похожа на дикую кошку, а не на пухлую беленькую девушку, перепуганную насмерть.

Когда Кривой появился у нее на пути, она со всего маху врезала ему между ног. Кривой свалился с каким-то странным скрипом. Бедняга, я представил себе, с какой скоростью жесткий кожаный сапог ударил его в промежность и мне самому стало плохо.

Девчонке следовало бы бежать прямо — перепрыгивать через Кривого, который был теперь безопасен, как младенец, и бежать, но она повернула обратно. На тропинку. Туда, где стоял я.

Она меня не боялась. чего ей меня бояться, когда я ниже ее на целую голову? И потом я перегораживал ей дорогу к дому. К ДОМУ! К СПАСЕНИЮ!

Она бежала на меня, я не двигался с места. Я видел, как Слон оторвался от старика, осознав, наконец, что жертва удирает, и кинулся за ней. Догнал бы он ее или нет, я не знаю, наверное, у жертвы было пятьдесят процентов шанса убежать от него, но я стоял на дороге, и я подставил ей подножку. Просто потому, что она бежала, просто потому, что она бежала мимо меня, просто потому, что я знал, что не должен дать ей убежать…

Она упала. Лицом в снег.

И тут же сверху на нее навалился Слон.

Жертва уже не сопротивлялась так отчаянно, и Слон скрутил ее достаточно легко даже без помощи Марика.

Приковылял Кривой. Он посмотрел на нее — всю перекрученную проводом и слабо шевелящуюся, и кинул Слону:

— Старика убей, он видел нас, и дружка своего подбери. Девицу мы с Мелким потащим.

Старик был без сознания, наверное, он и не почувствовал, когда острая сталь пронзила его сердце.

— Здорово мы наследили, — пробормотал Кривой, глядя как алое пятно разливается по снегу, прожигая его до самой земли, — Нельзя возвращаться тем же путем, откуда пришли.

Собаки наш след найдут.

— А че делать? — спросил Слон, оглядываясь по сторонам и прислушиваясь.

Лес был мертв. Следующий, четвертый любитель ночных прогулок не шел… Пока не шел.

— Снимать штаны и бегать, — сказал Кривой, — быстро бери старика и тащи отсюда подальше. Чтобы видно не было, снегом закидай, ветками прикрой. шевелись!.. Мелкий!

Я стоял, как столб, и смотрел на них на всех, как истукан, соображая очень медленно.

— Мелкий!!!

Я получил хорошую пощечину и моментально пришел в себя.

— Иди, закидай кровь свежим снегом. И чтоб следа от нее не осталось!

Я отправился выполнять поручение.

Брал снег в ладони, кидал в дымящуюся проталину и утрамбовывал. Я бы, наверное, проделывал это до самого утра, размеренно и методично, если бы не услышал приказ Кривого:

— Хватит!

Кривой схватил меня за рукав и потащил за собой. Куда-то в лес. В тихое и темное место, где уже сидел Слон, валялся тихо постанывающий Марик и неподвижно лежала жертва.

Лежала и смотрела на нас — то на одного, то на другого.

Кричать она не могла, рот ей заклеили пластырем.

Кривой пихнул меня в снег и сам сел рядом.

— Следы у лаза уничтожил? — спросил он у Слона.

— Да вроде бы.

— Закроют метро — пойдем через тоннели.

Я спросил у Кривого, сколько времени, и услышал, что четверть одиннадцатого. Странно, с того момента, как жертва съехала к нам в овраг прошло всего лишь двадцать минут.

Жертва съехала в овраг… Перед моими глазами, как наяву, предстала та сцена. Она — вся беленькая, катился по скользкой дорожке, щеки горят румянцем, глаза блестят, подхватывает шапку, норовящую упасть с головы…

Наверное, она потеряла шапку, когда боролась… Я повернулся и кинул на нее быстрый взгляд — так, чтобы с глазами ее не встретиться — нет, в шапке, правда шапка надвинута ей на самый лоб. Добрый Слон, наверное, подобрал и нахлобучил как попало.

Я почувствовал себя безмерно усталым, каким никогда не был, даже после далеких вылазок, когда, случалось, целыми сутками отдохнуть было некогда. Я устал до полного отупения, я даже не мог закрыть глаза, смотрел в одну точку, на черный ствол дерева прямо перед собой.

Слон закурил, и Кривой не мешал ему. Марик, вроде бы, начал приходить в себя, он заворочался и забормотал что-то нечленораздельное.

В моих отмороженных мозгах робко бродила одинокая призрачная мысль, которую я гнал от себя, зная точно, что она мне не понравится.

Этой женщине не дал убежать я…

Я буду гнать от себя эту мысль всегда, с переменным успехом. В зависимости от обстоятельств она будет тревожить меня сильнее или слабее, но навсегда она не уйдет никогда.

Марик приходил в себя долго и мучительно. Не знаю, почувствовала ли душа убиенного старика, которая явно витала где-то здесь над нами, хоть какое-то удовлетворение, но Марику было очень плохо.

Мы сидели долго, совсем закоченели, прыгали, грелись, растирали жертве конечности, чтобы не случилось с ней чего раньше времени. Наконец, Кривой дал команду собираться, и мы пошли, по той же самой тропинке, где шла наша жертва, в сторону метро.

Место преступления теперь уже таковым не выглядело обыкновенный притоптанный снег. Точно так же все было, когда мы сидели в засаде.

Я теперь преступник.

Почему-то, когда мы шли выслеживать жертву, я не думал об этом, как будто забыл, что в верхнем мире то, что мы делаем — преступление, и посерьезнее, чем воровство батона из хлебной палатки или телефонного аппарата из какой-нибудь конторы. Все это я вообще никогда преступлением не считал.

Интересно, если нас поймают, сколько мне дадут?..

Я — несовершеннолетний, так что — есть надежда, что суд отнесется ко мне милосердно… Тем более, что смертную казнь и вовсе отменить собираются! К счастью для меня, для Слона, для Марика, для Кривого… К несчастью для того старичка с баллончиком и для нее… Для Катюши Алексеевой…

Кривой и Слон тащили жертву. Марик плелся сзади. Помощи от него теперь ожидать было трудно, уже хорошо, что его самого тащить не пришлось.

Меня послали вперед, чтобы знак дал, если кого увижу.

Я никого не увидел. Ни в парке, ни возле метро.

Кривой сам открывал крышки колодцев, проверял, куда можно спуститься, а куда лучше не стоит. Наконец, он нашел один подходящий, в который мы и полезли.

Колодец был не на самом виду, конечно, но и не так хорошо спрятан, как хотелось бы. оставалось полагаться только на удачу, что нас не заметят.

Лезть в колодец с жертвой было настолько утомительным занятием, что все мы даже вспотели. Осознав, куда ее тащут, девушка вдруг стала отчаянно сопротивляться, насколько позволяли путы, конечно, но все-таки затолкать ее в отверстие люка и не уронить при этом было не так-то легко. Наверное, горьким опытом были научены Слон и Марик, когда брали с собой провод — не будь жертва связана хорошо, мы бы возились с ней в два раза дольше. И все равно пришлось бы обездвиживать ее каким-нибудь образом. Страх человека перед канализационным люком, оказывается, способен заставить его творить чудеса ловкости и изворотливости. Мы же, когда ступили на дно колодца, и пошли вслед за телефонными кабелями, как выяснилось, здесь проходящими, почувствовали огромное облегчение.

Мы были дома. Мы были дома, пусть еще полночи нам пришлось разыскивать путь в наше подземное царство по бесконечным хитросплетением переходов. Пусть мы натыкались иногда на тупики, из которых не было выходов, и нам приходилось выбираться на поверхность. Мы дошли. А дойдя, свалились без сил на блохастые подстилки. Все, и Кривой вместе с нами. Мы видели, как проповедники, из числа самых приближенных к особе Великого Жреца, развязали и уволокли нашу жертву — она уже не то что сопротивляться, идти не могли — а потом, не знаю как кто, а я просто выключился. Как лампочка. В подземельях нет дня и нет ночи.

Я не знаю, сколько я проспал, но, когда я проснулся, Кривого не было, Слон все еще дрых, а Марик стонал и последними словами проклинал убиенного старика. После пережитых приключений, я чувствовал себя в этом мире, действительно, как дома. До того я по настоящему не был одним из тех, кто живет здесь — я был еще вместе с Михалычем в нашем тупичке, а здесь я был новеньким. И я боялся. Теперь я не боюсь. Теперь я один из них. теперь я брат этим головорезам, нас связывает совместное преступление, а это крепкие узы. Со всей подземной империей меня теперь связывают крепкие узы. Мир людей для меня закрыт навсегда, даже мир канализаций мне чужой. Я стал гражданином подземной империи. Настоящим слугой Баал-Зеббула. Я понимаю теперь, зачем Кривой взял меня с собой. Я связан с ним теперь не только этим злополучным газоанализатором, но и совместным преступлением, как с Мариком и Слоном… Только его я никогда не смогу чувствовать братом, никогда не смогу по-настоящему доверять ему. Потому, что он втянул меня во все это, потому что он всегда будет просто использовать меня так, как ему вздумается.

А раз уж я дома, то должен разузнать, что и как здесь расположено. Я должен разобраться в путанице переходов, тем более, что заблудиться здесь в принципе невозможно, особенно тому, кто, как я, умеет ориентироваться в канализации. Здесь еще и от ламп светло плюс ко всему, их не выключают вроде бы никогда. Итак, я отправляюсь на разведку. Представьте себе огромный дворец со множеством комнат. Смежных и раздельных и множество коридоров между ними. Дворец, правда, был не королевский, а бомжовый, но схема, по какой он был устроен, была примерно такой же. Я только начал разбираться в ней, как меня отловил какой-то тип, который едва не убил меня, но все же не убил, когда услышал имя Кривого. И то он соображал какое-то время, какого Кривого я имею в виду, а когда понял, то очень развеселился. « Его зовут здесь Аластор, — сообщил он мне и добавил мрачно, — С некоторых пор… Так что называй его этим именем, и не шляйся здесь один!» Вот так! Здесь даже побродить нельзя! Но я, по крайней мере, выяснил имя Кривого. Аластор… Что бы это значило?

Итак, мне пришлось возвращаться назад, чтобы провести остаток дня со Слоном за игрой в карты. Какая-то маленькая черненькая девчонка несколько раз приносила нам еде и пиво в банках, ее лицо всегда было неподвижным, как маска, и глаза ничего не выражали. " Кто она? — спросил я Слона, когда девчонка принесла еду во второй раз. Слон посмотрел на меня непонимающе. « Что значит — кто? Да никто!» «Ну, что она делает здесь?» «Еду таскает, — хмыкнул Слон, — А вообще по метро ходит, милостыню просит. Почти все местные бабы этим занимаются — ходят по метро с детьми.» " А детей где берут?

Свои что ли?" « Ты че, дурак?» Да, наверное, я дурак. « А кто такой Аластор? — решил я перейти на другую тему.» « Слушай, Мелкий, заткнись, а! Достал ты своими вопросами!» Да, определенно : или Слон начисто лишен такого вредного качества как любопытство или просто боится рассказывать мне что-то. А почему боится? Я же свой. Наверное, Слон придерживается мудрого правила — меньше знаешь, будешь дольше жить.

Я долго жить не буду, это уж точно. Я больше не стал расспрашивать Слона. Ни о чем. Хотя вопросов на языке вертелось множество, у меня к концу дня даже голова разболелась от их количества. Удивительно молчаливое существо этот Слон, все то время, что мы резались в карты, он пару раз выругался матом — и все!

Кривой… ах, извините, Аластор, пришел за мной вечером и перевел на новое место жительства. Насколько я успел понять систему расположения империи, он вел меня к центру, и, чем дальше мы продвигались, тем больше вокруг становилось людей. В основном это были женщины и дети, поэтому гам вокруг стоял просто невообразимый. Именно тогда, когда мы шли, я впервые назвал Кривого Аластором.

— Куда мы идем, Аластор?

Он обернулся и молча смотрел на меня несколько мгновений, потом ответил:

— Мне сейчас некогда заниматься тобой. Я отведу тебя к Рыбке… эти оставшиеся две недели она будет заниматься твоим воспитанием.

— К какой еще Рыбке? — спросил я мрачно.

— К золотой. К исполнительнице наших желаний. Отстань, Мелкий, сам увидишь ее. Это девчонка твоего примерно возраста.

Я чуть не плюнул с досады… Ненавижу девчонок!

Глава 7

НАСТЯ

Когда Ольга впервые рассказала мне о подземном мире, о людях и законах подземного мира, о зале, о яме, о Баал-Зеббуле, о жетвоприношениях, о Сабнэке и его женах — когда она рассказала мне все это, обычными для нее короткими и словно бы незаконченными фразами, глядя перед собой отрешенным взглядом, когда она рассказала мне все это в первый раз, я испугалась. Потому что я в это поверила!

Да, это звучало, как популярная фантастика, нечто среднее между «Крышами» Фаулера ( только наоборот ) и «Оно» Стивена Кинга…

Но Ольга не читала фантастики, она представления не имела ни о фантастике вообще, ни о Кинге и Фаулере в частности, она не смотрела телевизор, не ходила в кино, она была «дитя подземелий» — из тех детей, которых называют «городские Маугли». Так откуда же она могла это все взять? Выдумка, фантазия тоже должна базироваться на чем-то… На каких-то сведениях — полученных, переосмысленных и трансформировавшихся в нечто новое. А выдумка такого рода — на неком интересе к таинственному, запредельному.

Но у Ольги не было интереса к таинственному!

У нее вообще ни к чему интереса не было…

Ни к чему, кроме пищи.

Ольге десять лет, а читать она не умеет. И не интересуется книгами совершенно… Впрочем, она вообще ничем не интересуется — ни телевизором, ни мультиками ( у меня коллекция Диснеевских мультфильмов ), ни компьютерными играми, ни игрушками, ни… Ничем вообще!

Ей интересны только явления мира вещного — одежда, мыло, полотенца, мебель, посуда. Ну и, конечно, еда! Еда это та главная радость в ее жизни, это тот процесс бесконечного открытия все новых и новых горизонтов, благодаря которому и происходит развитие личности.

…Получается, Ольгина личность развивалась только в одном направлении — в пищевом?!

Тогда откуда взялся Баал-Зеббул?

Именно «Баал-Зеббул», а не более привычное звучание того же имени — «Вельзевул»?!

Откуда взялся Сабнэк?

Ну, допустим, развратил ее какой-то подонок, насиловал на протяжении нескольких лет, потом она ему надоела… Допустим, он интересуется именно маленькими девочками и постоянно получает все новых и новых… Но откуда — «жены Сабнэка» — в этом есть что-то языческое?! Почему такое странное имя — «Сабнэк»? Остальные, о ком она вспоминала, носили обычные имена или клички с вполне обыденным звучанием — «Тришка Косой», «Валька Хорек», «Жучка», «Машка Жучок», «Дед Корбя», «Батька Мирон» — это все понятно, люди городского дна фамилий не имеют… Но эти имена и клички имеют обычное звучание! А — «Сабнэк»? Уж очень не по-русски!

Мне и так нехорошо делалось от откровений Ольги, но, когда я сподобилась посидеть в библиотеке и, покопавшись в литературе по демонологии, выяснила кто такой Сабнэк, мне стало еще хуже!

«Сабнэк» или «Сабнак» — имя демона, относящегося к группе демонов «узкой специальности», если можно так сказать о них: то есть — демонов, дурно воздействовавших не на человечество в целом, а на отдельные человеческие особи, выделяя людей из толпы и вручая им свои чудовищные дары — алчность, безумие, слепоту, глухоту, жажду убийства, склонность к гомосексуализму… Сабнэк «специализировался» на разложении мертвых тел. Тление было его стихией, а сам он — нечто вроде «служки» или «адъютанта» при Великом Герцоге Ада Вельзевуле ( он же — Баал-Зебуб, Баал-Зеббул и Повелитель Мух)!

…Просто замечательно! Двадцатый век на исходе, а я прелестная особа с высшим педагогическим образованием изучаю откровения средневековых мистиков, «узко специализирующихся» на демонологии, на изучении врагов рода человеческого. И ведь я во все это не верю! И чем больше читаю, чем больше узнаю, тем меньше возможность моего последующего уверования в Баал-Зеббула… Ведь это все — чушь несусветная, бредятина, мракобесие!

Но все же — не могла она этого выдумать!

Тогда — откуда?

И эта жуткая ее убежденность в истинности того, что она говорила!

И мухи…

Мухи, плотной тучей висевшие под потолком камеры, в которой неизвестно кем и неизвестно как была убита женщина, побиравшаяся с Ольгой и другими детьми…

Другие дети… Отправлены в приемник-распределитель.

Ничего ценного сообщить не смогли. «Все они — дегенераты какие-то!» — так сказал Андрею следователь.

Мухи…

Мухи, атаковавшие нашу квартиру после появления у нас Ольги! Я еще думала тогда — откуда же такое количество мух?!

…Нет, нет, не верю!

Все это — глупость, бред, выдумка.

Должно быть какое-то логическое объяснение всему…

Это только такая чокнутая и бездарная писательница, как я, могла хоть на секунду усомниться и предположить, что…

Баал-Зеббул. Повелитель Мух.

Я решила посоветоваться с детским психологом.

С тем самым «доктором из милиции», который освидетельствовал Ольгу в самом начале, дал много ценных советов и запугал нас относительно ее будущего. Несмотря на запугивания, доктор мне понравился: он производил впечатление человека опытного и неглупого. А сама я опытом в общении с детьми похвастаться не могла…

И не с Андреем же мне об этом говорить! С Андреем вообще бесполезно говорить о высоких материях… Он — человек практичный, вроде моей матушки. Может, поэтому они друг другу так сильно нравятся?! В любом случае — он скажет, что я все это сама придумала или же неправильно истолковала слова Ольги. Ведь с ним-то Ольга на эту тему не говорит! Она с ним вообще не разговаривает… Доктор говорит — это потому, что Ольга мужчин боится. И советует Андрею чаще бывать вместе с нею и без меня, но — в людных местах, чтобы у девочки не возникало напряжение. Еще доктор говорит, что девочку надо уже сейчас готовить к нормальной жизни и даже к школе, что следует найти для нее учителя, который за год-два сможет дать ей программу хотя бы трех начальных классов. И Андрей одержим поисками учителя… И — мыслями о мести! Я, конечно, тоже не пацифистка, но все-таки, мне кажется, Андрей несколько перегибает палку: заявил мне тут, что наймет братву, чтобы вместе с ними прочесать всю московскую канализацию, все бомжовые места… И ведь наймет! И ведь прочешет!

Одно утешает — он не знает точно, кого именно ему убивать!

Ему сейчас всех подряд убивать хочется, но, понятно, этого он делать все-таки не будет… По крайней мере, я надеюсь, что он делать этого не будет!

Нет, с Андреем бесполезно говорить о Баал-Зеббуле и Сабнэке.

И я обратилась с этим вопросом к доктору.

И доктор меня утешил… Он сказал, что все это, конечно же, не выдумка, выдумать Ольга не могла, у нее не развита фантазия, но — кто-то это ей рассказал, кто-то пичкал ее этими жутенькими сказочками на протяжении достаточно длительного времени, раз уж она так хорошо все запомнила. Может быть — для того, чтобы запугать и заставить девочку повиноваться… А может быть — это свои, местные легенды и мифы, как-то оправдывающие и облагораживающие гнусное существование тех людей, среди которых жила Ольга. Как и любая религия мира — оправдывает, облагораживает и вводит в статус заповеди именно то, что свойственно конкретной группе людей или конкретному народу: будь то кошрут, обрезание, полигамия, моногамия или Великий Пост по весне! Доктор был атеист… Но он посоветовал мне не разубеждать Ольгу, пока — не разубеждать, просто объяснить ей, что она — в безопасности, что она защищена от чего бы то ни было и от кого бы то ни было.

Что теперь она — в семье, с папой и мамой, что теперь Баал-Зеббулу до нее не добраться.

Я спросила, не следует ли мне сводить Ольгу в церковь.

Доктор был против… Но что с него взять — он же атеист! Атеисты — люди дерзкие, но, по сути, трусы: они прячут голову в песок, как страусы, отказываясь признавать существование неведомого, существование чего-то такого, что не вписывается в каноны привычного вещного мира. А когда все-таки сталкиваются с неведомым лицом к лицу — пытаются наивно объяснить это с точки зрения примитивной материалистической науки… Или — опять же закрывают глаза! Нос к носу с неведомым — и продолжают утверждать, что ничего неведомого нет! Нет — только потому, что они этого не видят…

Не видят — только потому, что из принципа закрыли глаза на неведомое!

И я подумала, что все-таки свожу Ольгу в церковь. Когда-нибудь… И надо крестить ее, только решить, в православном или католическом храме. Но это уж решать отцу и деду. Не мне.

От доктора я вернулась успокоенная и окрыленная.

И ближайшие недели три мы жили очень спокойно…

Но я так и не удосужилась сводить Ольгу в церковь. Потом я очень жалела об этом… Но тогда — тогда мне было просто некогда! я заботилась не о духовном, а о материальном ее существовании: об одежде, то есть мы полностью собрали гардероб для нее, о еде, потому что кормить ее приходилось диетически и по-особому обрабатывая все продукты, чтобы сохранить какие-то там необходимые ферменты, о воспитании, то есть — правильно есть, мыть руки, чистить зубы, застилать постель — к счастью, она легко воспринимала наше с Андреем поведение в доме, а может быть — просто вспоминала, ведь прожила же она шесть лет в нормальном доме, в нормальной семье!

А еще — я продолжала купать ее каждое утро и каждый вечер. Мухи все-таки исчезли… И о Баал-зеббуле она больше не говорила… Но все равно: стоило мне вспомнить, в какой грязи она жила, в каком состоянии была, когда я нашла ее, как сразу мне хотелось затащить ее в ванную и долго-долго тереть мочалкой с каким-нибудь нежным душистым мылом.

К счастью, она уже поняла, что мыло — вещь несъедобная!

Когда эта женщина купала ее, Ольга закрывала глаза и уносилась воспоминаниями в глубокую черноту подземелья, где тоже было тепло и влажно… И, когда мочалка, полная мыльной пены, нежно скользила по ее телу — вдоль позвоночника, по ягодицам, по крохотным пуговкам сосков, между ног, по внутренней поверхности бедер — Ольга плавилась в истоме, вспоминая руки Сабнэка, касавшиеся ее…

Пронзительная сладость тех мгновений…

Наслаждение…

Боль…

Наслаждение болью…

Эта женщина даже не ведает, даже предположить не может, она никогда, никогда не испытывала такого и не испытает вовек, ей не даст такого счастья этот мужчина, который сейчас рядом с ней, он на такое не способен, он прост и груб, Ольга не любит его, он противен Ольге, пусть даже он называет себя ее «отцом» — как он смеет? Сабнэк их отец! — нет, люди наверху живут просто и скучно, они не знают ни истинной сладости, ни истинных страданий, ни слияния сладости и страдания. Эта женщина — такая большая! — а кажется моложе ее, Ольги. Потому что эта женщина наивна… Как младенец…

Большой младенец… Люди в верхнем мире навсегда остаются младенцами… Наверное, свет, постоянно бьющий в глаза, отвлекает их от размышлений, мешает правильно развиваться…

Они так и стареют, так и умирают — младенцами… А люди нижнего мира взрослеют быстро. Особенно — избранные.

Избранные Сабнэком…

Она была среди избранных.

Она была его женой!

Пусть даже он ее отверг… Но он не может отнять у нее воспоминаний о своих руках, о голосе, о взгляде…

Влажные прикосновения мочалки к телу, нежное скольжение мыла напоминали ей ласки Сабнэка. Он вылизывал ее, как кошка вылизывает своих новорожденных котят…

Если бы эта женщина знала! Но она глупа… Как и все они…

Она не поверила в Баал-Зеббула. И в Сабнэка не поверила… Ничего, еще поверит, когда сама предстанет перед ним, когда сама станет жертвой, когда Сабнэк пришлет своих слуг за своею супругой! Пусть даже Ольге это будет стоить жизни!

Но она увидит его еще раз… А что такое — жизнь? И что смерть?

Тьма…

Тьма за сомкнутыми веками…

Тьма подземного зала…

Всюду тьма…

Нежное скольжение по телу…

Наслаждение…

Боль…

Наслаждение болью…

Тьма.

Глава 8

МЕМУАРЫ МЕЛКОГО

Сказать, что я был удивлен, когда ее увидел, это значит не сказать ничего. Я был поражен, ошеломлен и восхищен. Она была красива, она была хорошо одета — по нашим меркам просто роскошно одета — и у нее были длинные золотые волосы…

Вы понимаете — я потерял дар речи, когда ее увидел!

Рыбка жила здесь. Именно в этой комнатке, я понял это сразу по обстановке. Здесь могла жить только она и никто другой, судите сами: кровать с постельным бельем, не особенно свежим, конечно, и не белоснежным, но все-таки!!! Я был до глубины души поражен этим постельным бельем — в этих каменных стенах оно казалось какой-то несуразицей. И еще у кровати стояла тумбочка, ободранная, с почти облупившейся полировкой, но на ней стоял шампунь и лежали зубная паста и щетка…

Мое присутствие Рыбка игнорировала, она смотрела на Аластора выжидающе и напряженно.

— Нет, — сказал он ей, — Ты не пойдешь.

— Почему? — в голосе девчонки зазвучали стальные нотки, — Мне обещали!

— Ты не пойдешь, — повторил Аластор, — И была бы ты умной девочкой — сама бы поняла, почему тебе нельзя идти.

Тебя видели и тебя запомнили, слишком уж ты заметная, в милиции есть описание твоей внешности. Ты что, хочешь в колонию угодить для несовершеннолетних?

— Чушь! — воскликнула Рыбка с чувством, — Да они забыли меня давно! Все это было сто лет назад!

— Не спорь со мной! Будешь делать то, что я тебе скажу!.. Сейчас твоя обязанность ознакомить этого мальчишку с нашим образом жизни и с ее правилами… тебе самой не мешало бы вспомнить их.

Рыбка молчала. Она не сказала больше ни слова, только смотрела в спину уходящего Аластора полными ярости глазами.

Кривой опять ушел, и опять бросил меня без всяких объяснений! Я никогда не знаю, чего от него ждать!

— Черт! — выругалась Рыбка.

Вход в ее комнатку закрывался пологом, цветастой тканью, из которой цыганки обычно шьют себе юбки. Рыбка смотрела на этот слегка колышимый сквозняком полог полными слез глазами. В ее лице уже не было той жесткости, какая была, когда она говорила с Кривым — это было лицо обиженной девчонки. Мне так хотелось сделать что-нибудь, что хоть немного утешило бы ее!

— Сволочь! — зло сказала Рыбка, — Ненавижу его!

— Я тоже, — бездумно бросил я.

Она повернулась ко мне, смахнула ладошкой слезы.

— Это ты что ли Мелкий?

Я ответил утвердительно.

— Ты будешь жить рядом, за стенкой. Пойдем, притащим тебе что-нибудь, на чем спать будешь.

В этот день Рыбка была в очень мрачном настроении, она почти не разговаривала со мной, а если и говорила что-то, то исключительно по делу — где мне спать, где мне есть, куда справлять нужду. И я к ней не приставал с расспросами, научен уже был горьким опытом, что не стоит лезть к тому, кто не расположен на них отвечать. Бесполезно. Я только удивился, что мне — ладно ей, но мне! — предоставили отдельное помещение. Я, как выяснилось, должен был проживать в пещерке рядом с ее, в гордом одиночестве.

Рыбка только отмахнулась:

— Здесь хватает места, где жить можно. Полно пустых пещер и маленьких, и больших. Та, в которой мы, тоже большая была, ее перегородили на несколько. Я тебя потом познакомлю с соседями… если захочешь, — она махнула рукой вдоль стены, — Там почти все пещерки заняты.

Покидая меня, Рыбка предупредила, чтобы ни под каким видом я не ходил здесь в одиночестве, без нее.

— Тебя здесь никто не знает, — сказала она.

Она полагала, что я должен сознавать сам, что раз меня не знают, то будут относиться с подозрением и могут убить без лишних вопросов. Что ж, я это действительно осознавал. И даже понимал в какой-то мере. Здешним обитателям есть чего бояться. Всем. Даже этой девчонке, которой, как сказал Кривой, за какие-то грехи колония светит. За какие, интересно?.. Мне теперь тоже колония светит, а через полтора года — тюрьма. Мог бы я подумать, что дойду до этого? Честно говоря, нет. Думал, что все обойдется, что не стану я уголовником, как все наши — как большинство наших, Михалыч-то не уголовник — но вот, не обошлось… Этот старик в шляпе-пирожке, пытавшийся спасти нашу жертву и кинувшийся на Марика, который больше его в два раза, с газовым баллончиком… Эта красотка-повариха в белой шубке… Интересно, где она сейчас? Ведь жива еще. Ей рассказали, для чего ее похитили или держат в неведении?..

Я не хочу о ней думать! Ни о ней, ни о старике не хочу думать!.. Я лучше буду думать о Рыбке и об империи… нет, об империи я тоже не хочу думать, чтоб ей провалиться, этой империи в Ад, к Баал-Зеббулу, которого они все так любят!

Которого я люблю тоже… Любил. Я ненавижу его теперь, возненавидел, когда узнал, когда прикоснулся.

Я ненавижу Баал-Зеббула, ненавижу Кривого, ненавижу Великого Жреца, а больше всех их ненавижу себя. За то, что считал себя ловким, хитрым и бесстрашным, за то, что гордился своим умением жить так, как хочу. За то, что вышло все наоборот…

Но я выберусь, обязательно выберусь! Не может быть, чтобы всегда все было так же безнадежно плохо! Никто никогда не узнает, что я чувствую на самом деле, я сумею убедить кого угодно, и Кривого тоже, что я верный, преданный, и счастлив быть слугой Баал-Зеббула. Главное, чтобы мне стали доверять, а потом… потом обязательно появится шанс! Он просто не может не появиться… Михалыч сказал, что будет молиться за меня… Тому Богу, который на небе, а не под землей. Может быть, он послушает Михалыча? А может и нет… Я убийца.

Убийца! Какое дурацкое слово… Я не могу быть убийцей! Кто угодно, только не я!

Мне было плохо. Больше физически, чем морально, почему-то. Я лежал на своем матрасе, завернувшись в одеяло, и плакал в засаленную, провонявшую серным запахом, подушку. В первый и в последний раз в мой жизни. Я вспоминал слова Михалыча, я слышал злой — нет не злой, просто безысходно отчаянный его голос в своей голове: «Не наши?! Да речь идет о твоих родителях, о твоей сестренке! Ты и их готов в жертву принести?! Что с тобой?! Ты что, убийца?! Как Хряк?! Что значит „наши, не наши“?! Все мы люди одинаковые! Всех нас матери рожали!.. Глупый мальчишка!» Я ненавижу и Михалыча тоже за эти его слова! За то, что он оказался прав, за то, что он знал, что я глупый мальчишка, за то, что не видел он во мне ничего большего — НИКОГДА! За то, что я только сейчас все понял… а он понимал всегда.

У него были слезы в глазах, потому что он не мог — не знал как! — объяснить мне, насколько глупо, ужасно глупо все то, что я делаю.

Потому что он знал — если я пойму это сразу, может быть, не будет для меня уже слишком поздно! Я не понял… и сейчас уже слишком поздно. Я, конечно, могу еще выбраться, я верю и надеюсь, что могу, но… все равно уже слишком поздно. Я стал убийцей.

Я никогда не забуду этого, но постараюсь себе простить. Просто не смогу жить, если не прощу сам себя. Я оправдаюсь в собственных глазах тем, что ничего не мог поделать, что никак не мог изменить то, что должно было произойти. Я себя прощу… я постараюсь себя простить, когда-нибудь потом, когда мне не придется уже думать только о том, как спастись. Ибо сейчас я должен думать только об этом и больше ни о чем!

Я себя прощу и никому не расскажу, что было в Битцевском парке в феврале 1996 года. Даже если спросят, даже если будут говорить — что простят!

Не было ничего! Просто я не верю, что простят. Может быть, поймут, может быть, пожалеют, но не простят! Поэтому не надо им знать. Незачем. Сделанного не воротишь все равно.

Поумнел ли я? Не знаю. Не могу ничего сказать. Время покажет, так ли это. Наверное, Михалыч сказал бы, что я уже не такой глупый, потому что Я ХОЧУ ДОМОЙ!!! Я УЖАСНО ХОЧУ ДОМОЙ!!!

Домой, чтобы забыть все это. Почему вдруг так? Нет, мне не стали противны мои тоннели, мои переходы и лазы. Я буду любить их всегда и скучать по ним, где бы я ни был. Но я понимаю теперь, что где бы ты ни был — ты всегда попадешь под чью-нибудь зависимость. Свободы не существует. В принципе. Вся наша свобода, все наше право человека лишь в том, что мы можем выбирать, кому подчиняться (иногда можем) государству, человеку, идее. Выбирая меньшее из зол.

Я любил этот подземным мир за то, что он не держал меня, за то, что я знал, что смогу уйти у любой момент. А когда знаешь, что есть куда уйти, что есть теплый уютный дом, любящие родители, ванна и чистая постель, можно жить и в грязи. Можно, когда знаешь, что это не навсегда! Когда знаешь, что есть выбор…

Мне было плохо. Но это не длилось СЛИШКОМ долго. На утро я был снова самим собой. Я был Мелким, неунывающим придурковатым Мелким, но, плюс к тому, я стал еще немножечко спокойнее и увереннее в себе. Благодаря тому, что искренне поговорил с собой этой ночью, благодаря тому, что решился подумать о том, кто я и что я, и понять себя. Принять себя таким, какой я есть.

Я не просто всю жизнь играл, я играл с самим собой, что хуже, я рассказывал себе сказки и верил в них!.. Вот и докатился… до реальности, которая, наконец, заставила подумать.

На утро Рыбка повела меня на экскурсию. Так велел ей Кривой, и к тому же…

— Здесь скучно ужасно. Я ненавижу это подземелье, особенно, когда заняться нечем, — сказала мне Рыбка, — Покажу тебе все — хоть какое-то развлечение.

— А ты давно здесь? — спросил я ее.

— Два года.

— Ничего себе! Сколько же тебе лет было, когда ты сюда попала?!

— Тринадцать. А из дома я сбежала, когда мне вообще двенадцать было!

— Тебя били, что ли?

— Всякое было. Но я не из-за этого сбежала. Отчим мой, очередной мамочкин муженек, пытался меня того… ну, сам понимаешь. И не только пытался, ему это удалось, конечно. Но вот тогда-то я из дома и сбежала. Глупо, я понимаю здесь еще и не такое со мной было! Но знаешь, здесь — это одно, а дома — совсем другое. Здесь… не так обидно. А ты?

А я не знал, что ей сказать. Поймет ли она, что я просто так?.. Наверняка посмотрит на меня, как на законченного идиота. Ладно, я себя таким осознаю, но чтоб она…

И я соврал.

— А меня… просто выгнали. Отец новую жену нашел, а у той ребенок свой… На фиг я ей нужен был? Ну и отцу, сама понимаешь, тоже.

Это Рыбка поняла и кивнула сочувственно.

История, что я рассказал ей, действительно происходила в реальности, но не со мной. Был у меня приятель один, но он в накладе никак не будет из-за того, что я его ситуацией воспользовался — его нет в живых и давно уже.

— А мать твоя давно умерла? — спросила Рыбка.

— Нет, не особенно, — выдавил я из себя. Мне не хотелось, мучительно не хотелось врать Рыбке! И почему я сразу не сказал ей правду?! Ну признался бы, что идиот, что в этом такого, тем более, что очень скоро она и сама это поймет…

— Она тебя любила?

— Ага.

— Повезло тебе. А моей было по фигу, представляешь, абсолютно по фигу то, что этот гад со мной делал! Она все знала — он сам ей рассказывал, и злилась еще, что я ему не даю. Боялась, что он ее бросит…

Нет, не мог я сказать этой девчонке, что у меня все нормально было и благополучно! Ну не мог! Рыбка будет думать, что я не такой, как она, перестанет мне доверять, как никогда не доверяют неблагополучные дети детям благополучным, — и не любят их, а я так хочу, чтобы Рыбка мне доверяла, чтобы мы смогли подружиться с ней!

Империя не была тем, чем я привык ее считать. Она не была ужасной и великолепной, какой мнилась мне в фантазиях, она представляла собой всего лишь небольшой комплекс пещер.

Ничего таинственного. А послушали бы вы проповедников! Они умели повергать в трепет своими красивыми рассказами. И не только меня. Я не знаю человека, у которого не вспыхивал бы страх в глазах при слове — Империя… Конечно, они никогда не видели ничего, кроме святилища Баал-Зеббула, а уж оно-то показалось мне воистину потрясающим. Впрочем, и про него пока не могу сказать ничего конкретного — темно было, я не видел ничего.

Рыбка целеустремленно тащила меня куда-то, обрывая мои бесконечные вопросы короткими «да» или «нет». У нас не получалось просто говорить и поэтому сведения, которые меня интересовали, я вынужден был добывать методами допроса: «Кто это?», «А сколько их здесь?», «А там кто живет?», «А проповедники где живут?», «А где живет Великий Жрец?».

Рыбке метод допроса не нравился. Она, в конце концов, перестала отвечать на мои вопросы даже неопределенным мычанием. Она посмотрела на меня выразительно и сказала слово, которое мне приходилось слышать от людей чаще всего: «Заткнись!»

По своему обыкновению, я заткнулся.

Притащила меня Рыбка на берег… нет, не беру на себя смелость назвать ЭТО озером. ЭТО было ямой, диаметром метра три на пять, заполненная водой непонятного происхождения.

— Вот, — сказала Рыбка таинственным голосом, — Здорово, правда?

— Это откуда? — спросил я потрясенно.

— Из водопровода. Это я его сделала, отвернула наверху пару краников — и готово. Их, конечно, постоянно закручивают жильцы злополучного дома, который я использую в своих целях, а я снова откручиваю, когда хочу ванну принять. Правда, я умница?

Я что-то промычал.

— Так как я на особом положении, и мне часто наверх подниматься приходится, мне позволяют мыться, когда захочу!

«Великое счастье», — подумал я.

— Жаль, вода здесь набирается очень медленно, но сегодня я позволю тебе искупаться, а то с тобой рядом находиться…

Ха, ха! Нашла дурака!

Может быть, с ее стороны это — милость великая и самый великолепный подарок, какой она вообще может сделать, но я не чувствовал в себе сил, чтобы подарок этот принять!

— Премного благодарен, — ответил я, на всякий случай отходя подальше от края, — Я туда не полезу. Вода холодная… и вообще, я не люблю, когда мокро…

Рыбка настаивать не стала.

— И правильно, не надо, — согласилась она покладисто, — а то ведь обвинят еще в излишней чистоплотности… Ты не на особом положении, тебе по шее могут надавать… Хотя ты у нас и любимчик Аластора.

У меня появилось множество вопросов, которые я мог бы ей задать, но я не задал ни одного, я заткнулся, так и не начав говорить и даже без просьбы сделать это… Рыбка собиралась выкупаться и, разумеется, она должна была раздеться для этого.

Она не улыбалась мне кокетливо и не просила отвернуться, ей было глубоко наплевать, смотрит на нее кто-нибудь или нет. Мне зато было далеко не наплевать!

Она что-то говорила, но, убейте меня, я не помню что! Я смотрел на нее не мигая, на ее хорошенькие крепкие грудки, гладкий животик и золотой пушок там… там внизу, куда я взглянуть-то боялся, и куда мой взгляд тянуло как магнитом.

Я смотрел на нее одно мгновение… или два, не больше, потом она прыгнула в воду.

Она нырнула, она скрылась, но она словно бы осталась в моих глазах, я весь наполнился ею изнутри, каждым ее движением, каждым проблеском белого и золотого… У меня закружилась голова и, кажется, я забыл как дышать. Терзаемый невыносимым сексуальным голодом, я смотрел жадными глазами на то, как она плавает, чтобы хоть сквозь толщу воды, искаженное волнами и бликами света от лежащего на берегу фонарика, видеть ее…

Мне было нестерпимо жарко, сердце билось медленно и тяжело… Хорошо, что у меня длинный ватник и под ним не видно ничего, что делается с моим телом!

— Мелкий! — услышал я откуда-то издалека, — Ты оглох, что ли?!

Я вздрогнул. Рыбка звала меня и, кажется, уже не в первый раз.

— Чего? — пробормотал я.

— Полотенце дай!

Схватившись руками за камень, выступающий из воды, она смотрела на меня и смеялась. Так смеялась, что даже слезы выступили у нее на глазах. Да уж, представляю, какое зрелище я являю собой со стороны.

— Возьми полотенце… во-он там оно лежит, — руководила мной Рыбка, — И принеси мне его.

Я делал все так, как она говорит, подчиняясь ее голосу как несколько туповатый робот.

Я протянул ей полотенце, я не ожидал от нее коварства, и когда понял его, то было уже поздно.

Она не взяла полотенце, она схватила меня за руку и резким движением опрокинула в воду. Ожог ужаса, когда я понимаю, что мне не удержать равновесия и соприкосновение меня — теплого, сухого и одетого — с водой неизбежно, и я падаю, зажмурившись и сжавшись в комок.

Хлоп. И я иду ко дну. Ну представьте, насколько диким был холод для моего возбужденного эротическими фантазиями тела! И вода-то не была особенно ледяной, она была даже тепленькой (это я потом осознал, конечно), иначе из меня бы точно дух вылетел.

Я пошел ко дну, как топор. Тяжелая одежда тянула меня вниз, я бы утонул, честное слово, утонул бы, если бы Рыбка не схватила меня за волосы и не выдернула бы на поверхность.

Ничего смешного в этом не было! Для меня уж точно! А эта… веселилась так, что сама чуть не утонула.

— Ты смешной, Мелкий! Какой же ты смешной! — услышал я сквозь воду, залившуюся мне в уши, — Ты не умеешь плавать?

— Умею, — буркнул я со всей мрачностью, на какую только был способен, потому что именно в этот момент выяснил, что не ошибаюсь, и что мой правый ботинок действительно утонул, — Здесь глубоко?

— Глубоко!

Не понимаю, к чему так восторгаться по этому поводу!

— У меня ботинок утонул.

Ни грамма сочувствия!

— Туда ему и дорога! И гнилью твоему…

Я сопротивлялся. Как мог. Но недостаточно бодро, чтобы справиться с этой кошмарной девчонкой. Во мгновение ока она лишила меня моего драгоценного ватника, моей тенниски, и моих штанов, представьте, тоже! Все это дружно отправилось ко дну. Я уговаривал себя не думать — по крайней мере в эту минуту — в чем я пойду обратно и в чем я теперь буду ходить вообще… Но, по крайней мере, был один плюс в этой ситуации — об утонувшем правом ботинке я уже не думал. Совсем. И не жалел о нем.

— Ты спятила?! В чем я ходить буду?!

— Найдем для тебя что-нибудь… не такое блохастое. Ты не бойся, никто тебе по шее не надает, это я пошутила. Это для тех, кто снаружи проповедники стараются, на нас они внимания не обращают.

Она протянула мне кусок мыла.

Я попытался отказаться.

Тогда она прибегла к угрозам:

— А то сама тебя вымою!

Пришлось мне подчиниться, и проделать с собой все, что требовала Рыбка, под ее чутким руководством. Я отомстил ей все-таки — утопил этот дурацкий кусок мыла. Не нарочно, конечно, оно само выскользнуло у меня из пальцев, но Рыбка увидела в этом злой умысел, и едва не отправила меня вслед за ним и вслед за моей несчастной одеждой. На дно этой гигантской ванны.

— Ты знаешь, что это последний кусок был?! — ругалась Рыбка.

— Да ладно! Мыло какое-то… Я в этом ватнике в любые морозы мог ходить и холодно не было! А в карманах… ах, черт! Там фонарик был и зажигалка почти новая! Ты меня всех сбережений лишила! Мыло какое-то…

— Ничего, не бойся. Замерзнуть я тебе не дам. Я уже нашла, что тебе одеть и с собой принесла.

Ну надо же, она все заранее спланировала!

— Он был такой длинный… в него заворачиваться можно было…

— Ты о чем?

— О ватнике!

— Еще одно слово о ватнике, и я тебя утоплю!

— Топи… мне уже все равно.

Рыбка выбралась на берег и, за неимением полотенца утопленного, как и множество хороших вещей — принялась вытираться рубашкой.

Я сидел в воде. Понимал, что это глупо, но мне было стыдно вылезать. Мое телосложение… В общем, по сравнению с ней, я выгляжу уродцем из кунсткамеры: тощий, синий и дрожащий.

— А мне во что одеваться? — спросил я жалобно.

Рыбка вытряхнула из сумки какие-то вещи.

— Ну что, ты вылезешь, или мне тебе в воду кинуть? — услышал я ее язвительный голосок.

Я вылез, согнувшись в три погибели и клацая зубами от холода. Трясясь, как паралитик, стал натягивать на себя одежду. Рыбка разглядывала меня с весьма скептическим выражением лица, поэтому я очень удивился, когда услышал от нее:

— А ты ничего… красивый даже. Мордочка у тебя смазливенькая. Откормить бы только…

Мне сразу Лариска вспомнилась. Эта тоже говорила, что я красивый, и, что будь я постарше!.. Упаси меня Бог! Хорошо, что я не «постарше»! Мало того, что она у меня никаких чувств, кроме сострадания, не вызывала, так меня еще и Хряк убил бы.

— У тебя женщины были?.. А?

Да что же это такое! Нет, все, хватит с меня! Чтоб я еще раз связался с девчонкой!..

— Мелкий! Отвечай!

— Нет! — процедил я сквозь зубы.

— Нет?! Вообще ни разу?! С ума сойти, тебе же шестнадцать уже! И с Аластором у вас не было ничего?

Я едва опять в воду не свалился. В новой одежде.

— Ты спятила совсем?!

— Чего ты дергаешься? Я спросила только.

Я стоял несколько мгновений в глубокой задумчивости.

— А он что?..

— Не знаю. Подумала просто, чего он с тобой возится?

Чего он со мной возится!

А чего он действительно со мной возится?.. Ты мне нужен, Мелкий! А для чего нужен — не говорит.

— Рыбка, а что ты вообще знаешь о нем?

— Да ничего почти. Он здесь до меня уже был. Все время с прежним советником Великого Жреца якшался. Ну, с тем, которого убили.

— КОТОРОГО УБИЛИ ДВЕ НЕДЕЛИ НАЗАД?! — спросил я страшным голосом, — ТОГО, ЧЬЕ ТЕЛО В МЕНТОВСКОМ МОРГЕ НАШЛИ?!

— Ну да, а ты чего такой?..

— ОН БЫЛ СОВЕТНИКОМ ВЕЛИКОГО ЖРЕЦА?!

— Да, был. А ты не знал? Он был Аластором… Понимаешь, Аластор — это не совсем имя, это звание. Аластор — это советник, исполнитель указов Великого Жреца. Правая его рука, в общем-то.

У меня подогнулись колени, и я опустился на землю рядом с Рыбкой.

— А мне говорили, что это простой проповедник был…

— Все приближенные Великого Жреца называются проповедниками. А чего у тебя такое лицо-то?

— Рыбка!.. А убийцу искали?

— Конечно. Великий Жрец вне себя был. Аластор… нынешний Аластор, тот, который привел тебя, нашел убийцу дня через два после того, как тело было обнаружено.

— Нашел?!

— Ну да. Проявил расторопность.

— И что с ним сделали?

— С кем? — рассеянный взгляд Золотой Рыбки был устремлен куда-то совсем не туда… То есть… Она смотрела на…

Я заторопился с одеванием.

— С убийцей, с кем же еще!

— В коллектор сбросили, — проворковала Рыбка, проводя ладонью мне вдоль позвоночника.

От этого движения, от этой вкрадчивой, почти нескромной ласки у меня вся кожа покрылась пупырышками, а внутри словно пузырьки от шампанского: взлетают и лопаются, щекоча нервные окончания! Я почувствовал, что снова возбуждаюсь…

Рыбка заметила это и ехидно хихикнула.

Я разозлился…

Мне ли сейчас до этих глупостей?!

Сбросили в коллектор… Через два дня после того, как труп нашли!.. Значит, когда я умолял Кривого о спасении, убийца был уже казнен?! Я ничего не понимаю!

— Рыбка, а там еще улика была…

— Точно. Какая-то штуковина… Газоанализатор что ли.

— Так эта штука убийце принадлежала?

— Мелкий, ты дурак что ли?.. Конечно, убийце!

Я запутался совсем… Это же мой был газоанализатор!

Точно мой!

— Рыбка! И убийца признался, что это был его газоанализатор?

— Нет, не признался. Но кто его слушать станет. Нашлись свидетели, которые доказали его ложь.

— Значит нашлись люди, которые подтвердили, что это был его газоанализатор?

— Конечно.

— Этих людей Кривой нашел?

— Кривой… Слушай, охота тебе во все это влезать?!

Меньше знаешь — крепче спишь! Чем говорить обо всей этой опасной дребедени, могли бы сейчас с тобой поиграть… Позабавиться. По-дружески. Невинно…

Взгляд у нее был весьма плотоядный — и чем только привлекла ее моя хилая плоть?!

А я боялся до чертиков…

Осрамиться боялся.

Да и потом — другая забота у меня в мозгах свербила!

Я все еще не понимал. Какая-то мысль крутилась в моей голове, но я никак не мог поймать ее и удержать. Мне нужно будет подумать обо всем этом не здесь и не сейчас. Когда я останусь один. Когда никто не будет жечь мое «мужское естество» наглыми и жадными глазами. И чего ей надо от меня?!

Я же ничего не умею… Что до Кривого… Если я подумаю хорошенько — я все пойму! Я чувствую, что разгадка где-то очень близко!

— Мелкий?..

Рыбка смотрела на меня настороженно, пыталась понять, о чем я думаю.

— Пошли отсюда, а? — сказал я, — У меня от твоего мыла все чешется.

— Ты что-то знаешь, противный Мелкий, — брезгливо фыркнула Рыбка, не желая переводить разговор на другую тему, — Ну-ка, колись! А то я тебе ничего больше не расскажу!

— Потом, Рыбка. Мне сначала подумать надо… о многом.

— Ты что-то знаешь про Аластора?

— Ничего я про него не знаю, в тот-то все и дело.

Когда мы шли назад, молчали оба. Я — потому что размышлял, а Рыбка — потому что обиделась на мое невнимание. Ну и хорошо, пусть пока обиженная походит. Не могу я ей всего рассказать, что знаю. Иначе плохо мне будет.

Кривой правая рука Великого Жреца… Советник… исполнитель указов… Кривое второе лицо в империи…

Надо все вспомнить. С самого начала. С того дня, когда Кривой с кабаньей ногой пришел… С того дня, как я труп нашел — ведь это один и тот же день был. Стоп! Рыбка говорила, что Кривой и убитый хорошо знали друг друга, что были они чуть ли не друзья… С какой стати Кривой был радостным таким через несколько часов после его смерти? Мог не знать о ней еще, конечно… Но совпадение, согласитесь, очень-очень странное. А что, если Кривой убил прежнего Аластора? Чтобы занять его место? Это вполне логично!

Ну и дурак же я! Умолял убийцу поверить мне, что не я убийца! Конечно, он поверил! Он еще улыбался… Какой же я идиот! Ведь он и не думал подозревать меня, наверняка уже нашел человека, которого подставить собирался, и свидетелей подкупил!

«Можно было бы попытаться тебя спасти. Но трудно это. И опасно.»

Какая сволочь!

Так, но это значит, что не потому он заинтересовался моей персоной, чтобы Великому Жрецу отдать как убийцу. Значит, он с самого начала правду говорил, что я ему нужен для чего-то.

«Ты должен будешь делать все, что я тебе скажу. Выполнять мои поручения и молчать.»

Для чего я ему нужен? Что я должен буду делать? О чем молчать?

Кривой убил прежнего Аластора…

Может быть, он сделал это с согласия Великого Жреца или даже по прямому его приказу. Прежний Аластор мог мешать Великому Жрецу чем-то. И они сговорились с Кривым, с тем, чтобы тот потом занял его место… Да, вот это история! Еще бы я стал ее Рыбке рассказывать! Да я скорее умру!

Рыбка дулась долго, но так как я не особенно мучился по этому поводу — согласитесь, не до того было — то она вскоре вернула мне расположение.

— Меня сегодня с женами просили посидеть, — сказала мне она, заходя однажды утром в мою комнату, — Пойдешь со мной?

— С какими еще женами? — не понял я.

— С какими, с какими, Великого Жреца, конечно!

— А чего с ними сидеть?..

— Мелкий! Ты как будто вчера на свет родился! Что ж мне все тебе рассказывать-то приходится?!

Я только пожал плечами. Не хочешь — не говори! Тогда иди одна.

— Женам Сабнэка по семь-восемь лет. Одиннадцать — самой старшей.

У меня отвалилась челюсть. Я смотрел на Рыбку с открытым ртом и не знал, что и сказать.

О том, что она рассказала мне, я слышал уже краем уха от Урода — но думал, что это какие-то его религиозные метафоры, и от Хряка — но он отпускал только скабрезные шуточки по этому поводу.

Я не думал, что это НА САМОМ ДЕЛЕ так.

В нежных Рыбкиных глазах появилось что-то темное, тоскливое, она села со мной рядом и шепнула на ухо.

— Я боюсь к ним ходить одна. Мне на них страшно смотреть.

— Они что… изуродованы?!

— Да нет… Я не знаю почему. Просто потому, что они маленькие… Пойдем со мной. Пожалуйста.

Я пошел. Но мне тоже было страшно.

Жены Великого Жреца… Жены Сабнэка… Девчонки по семь-восемь лет…

— Их воровали для Сабнэка у родителей, — говорила Рыбка так тихо, что я едва-едва различал ее слова, — Те, кому что-то нужно было от него, приводили ему девчонок. Самый верный способ добиться от него всего, что захочешь.

— А когда они подрастают? — спросил я так же тихо.

— Их отделяют от других и женщинам отдают, тем, которые с детьми ходят милостыню собирать, чтобы они девчонок этих кормили и все такое. Только они все равно в пещерах всегда сидят, никогда на улицу не выходят. Таков приказ Сабнэка его жены, пусть даже бывшие, империи покидать не должны. Никогда.

— А почему?

— Потому что видели слишком много. Представляешь, если вдруг сбежит и расскажет что-нибудь людям сверху?.. Женщины, конечно, очень неохотно этих девчонок берут. Охота им кормить лишний рот, который, к тому же, пользы никакой не приносит, но их, сам понимаешь, не спрашивают.

— И что, они так и сидят в пещерах безвылазно днями и ночами, ничего не делая?

— Ага. Но они быстро умирают, Мелкий. Не знаю почему.

Может быть, их кормят плохо, чтобы избавиться поскорее?..

Я чувствовал, что меня начинает бить дрожь от этих Рыбкиных рассказов.

— Сабнэку уже все равно, что будет с теми, кто ему надоел… Он их жизнью не интересуется.

Я все-таки, наверное, сплю. Затянувшийся какой-то кошмар. Ну не может, не может все это происходить в двадцатом веке под Москвой! Неужели эти люди сверху такие идиоты, что не могут сообразить, что под самым их носом делается?! Куда их дети пропадают?

— И все эти девчонки в Москве украдены?

— Как раз из Москвы ни одной и нет. Ото всюду их привозят, со всей страны, только не из Москвы. Осторожничают.

— Со всей страны… Их что, так много?!

В пещере, куда мы вошли, их было восемь.

Восемь маленьких девчонок, тихо сидевших по своим углам.

Девчонок с недетскими лицами. Они все были очень миленькие и хорошенькие… когда-то. Но эта серьезность на бледненьких личиках, эти плотно сжатые губы… Кажется, будто взрослых людей, даже не просто взрослых, а пожилых, прошедших все в этой жизни, заключили в маленькие детские тела.

Мне было страшно.

Так страшно, как не было никогда. Даже когда Урод рассказывал мне об убитом. То, что я испытывал сейчас — это был другой страх. Это был ужас, это был кошмар. Как во сне. Да, не может наяву такого быть. Это искажение реальности, это бред.

Девчонки почти не разговаривали между собой, а если и разговаривали, то только о нем… о Сабнэке.

Никто из них не вспоминал о доме, о родителях, никто не плакал, не просил, чтобы отпустили, они словно забыли все…

После того, как я находился с ними какое-то время, мне начинало казаться, что у них просто стерли память, заставили думать, что они родились здесь под землей, родились для того, чтобы принадлежать Сабнэку.

Что этот человек делает с ними?.. Если это вообще человек, в чем я, признаюсь честно, сомневаюсь.

Я никогда не видел Сабнэка. Спрашивал у Рыбки, как он выглядит, и что из себя представляет, но она не отвечала ничего определенного. Она говорила только, что он огромный и черный…

— Негр что ли? — спросил я удивленно.

Она посмотрела на меня очень злобно.

— Сам ты негр!

Оказывается, как и все другие простые смертные, Рыбка никогда не видела Великого Жреца, кроме как на Жертвоприношении. Там, где он живет, не бывает никого, кроме самых приближенных, кому Сабнэк безусловно доверяет, ну и жен, конечно.

А на жертвоприношении он, видите ли, огромный и черный!

Кривой знает, как выглядит Великий Жрец на самом деле… Но Кривого я не видел с того самого дня, как он привел меня к Рыбке, да и особенно не горю желанием его видеть.

Все последние дни перед жертвоприношением я думал о той женщине в беленькой шубке. О той самой жертве, которая должна быть принесена.

— Где ее держат? — спросил я как-то у Рыбки.

— Она где-то у проповедников. Точно не знаю, где. Они ее как-то готовят.

— Наркотиками что ли закармливают?

— Не знаю, Мелкий… Нет, наркотиками не закармливают.

Жертва должна все очень отчетливо воспринимать. Да и потом, наркотики дорого стоят…

Я думал о ней постоянно, заставлял себя не думать и думал все равно. Она мне снилась: ее побелевшее от страха лицо и обезумевшие глаза представали перед моим внутренним взором, стоило мне только смежить веки.

Она была где-то здесь. Она была еще жива!

Я думал, что наверное могу что-нибудь сделать… Но, кроме того, что думать, я на самом деле, не мог ничего.

— Рыбка, как ее убьют? — спрашивал я, когда мы сидели без дела в ее пещере.

Некоторые мои вопросы имели обыкновение моментально выводить Рыбку из себя. Этот вопрос был из таких, как выяснилось.

Рыбка выходила из себя каждый раз, когда я спрашивал ее что-то о жертвоприношении. Я очень хорошо понимал, что ей не хочется присутствовать на нем. Как и мне. Мы оба отдали бы все, чтобы откосить… Она — потому что знает, что это такое, я — потому что догадываюсь. И еще потому, что жертва… жертва для Сабнэка доставлялась при моем участии.

Деятельном участии.

Мы оба мрачнели с каждым днем и, думается мне, Рыбку тоже мучили кошмары по ночам, но мы молчали, мы ничего не говорили даже друг другу.

Уже гораздо позже я узнал, в чем именно состояло приготовление жертвы. Ни в чем особенном оно не состояло.

Жертву держали в самом комфортабельном помещении, где было все необходимое для жизни — постель, нужник, умывальник. Жертву хорошо кормили по несколько раз в день, чтобы не дай Бог она не стала выглядеть заморенной.

Собственно, вся подготовка ее заключалась в том, что с ней не разговаривали. Вообще. Не отвечали ни на какие вопросы и никак не объясняли причины ее похищения и содержания здесь. Жертва постоянно лицезрела только проповедников людей обычно грязных до невозможности и в большинстве своем увечных. Урод старался быть похожим на них. Так что можете себе представить, ЧТО имела честь лицезреть несчастная женщина!

Ее заставляли бояться. Не рассказами о том, что ей предстоит, а неизвестностью. Ей искажали реальность, заставляли чувствовать себя, как в кошмарном сне…

Этим ее, пожалуй, приравнивали к другим гражданам империи — здесь все себя чувствовали как в кошмарном сне и вели себя соответственно.

Я прожил в империи чуть больше двух недель, и этого времени мне хватило, чтобы очень многое узнать о ее обитателях, не без помощи Рыбки, конечно.

Империя держалась на плечах женщин и детей.

Я не знаю, откуда взялись эти женщины, как они попали сюда, но они все были настолько мало похожи на… не то что на женщин, просто на людей! Здешняя жизнь убила в них все или они пришли сюда уже такими, сие мне не ведомо, но они — они больше, чем кто бы то ни было еще, даже больше, чем проповедники — жили по законам кошмарного сна.

Они не играли роль, написанную для них Великим Жрецом, они именно ЖИЛИ.

Я могу понять Сабнэка.

Я могу понять Аластора.

Я могу понять проповедников.

Я могу даже понять жестоких и тупых убийц типа Слона и Марика.

Я могу понять воров, которых здесь много.

Но не их…

В отличие от всех, выше перечисленных, которые жили под землей потому что по разным причинам им было здесь удобнее и безопаснее, им не было ни удобно, ни безопасно. И им приходилось работать. С утра до ночи ходить по вагонам метро и электричек с выводком детей, изображая из себя то многодетную мамашу, то воспитательницу эвакуированного из горячей точки детского дома, то просто добрую женщину, воспитывающую бездомных детей. Им приходилось трудно, могу вас уверить нужно в каждом вагоне повторить жалобную речь: «Мы сами неместные…», следить, чтобы дети вели себя подобающим образом, и умудряться не нарваться на мента, которому придется отстегнуть.

У каждой из этих женщин как минимум по три-четыре ребенка различных возрастов — от младенческого до среднего школьного. Откуда они их берут, я точно не знаю, но вполне себе представляю… Сунуть директору дома ребенка кругленькую сумму… В общем, все вы знаете, как это делается. Была парочка громких процессов по этому поводу.

Детей надо кормить хоть как-то. Они должны быть худенькими и бледными, но иметь достаточно сил, чтобы целыми днями канючить у людей деньги. Дети имеют обыкновение болеть, и их надо хоть как-то лечить. В общем, забот хватает.

И, самое характерное, что я замечал в каждой из них они ненавидят тех детей, которых воспитывают и содержат.

Или, если хотите, которые содержат их.

И дети тоже ненавидят всех окружающих. Они ненавидят друг друга и способны, мне кажется, не все. За лишний кусок хлеба, за сторублевую бумажку, упавшую на асфальт, за банку газировки или пива они могут убить. Того, кто меньше, кто слабее.

Закон самосохранения. Борьба за выживание.

Да, этот мальчишка, что идет по вагону, неся за плечами своего так называемого «братика» или «сестричку», может заботиться о нем очень трогательно — совать в маленькие пальчики пирожок, утешать, если расплачется. Но это актерская игра. Для вас, люди сверху.

Ну и конечно неписанный закон — маленькому больше дадут, поэтому маленьких надо беречь.

А если вдруг идешь домой, не заработав за день достаточно, если знаешь, что за это изобьют и ужином не накормят, отберешь и у младенца. Тут все просто — или ты или тебя.

Точно так, как и в мире взрослых, который эти дети пополняют, когда подрастают.

Дети пополняют мир взрослых в основном в возрасте двенадцати-тринадцати лет, девчонки выходят на панель, кое-кто из мальчишек тоже, а остальные пополняют бандитские группировки. Их берут к себе охотно — знают, что любое дело можно поручить.

Рыбка была проституткой, как и другие девчонки ее возраста, но она на самом деле была на особенном положении, потому как была красивой. Действительно очень красивой со своими ясными глазами, сливочной кожей и золотыми волосами. Если дело было сложное — его всегда поручали Рыбке, и она всегда справлялась. Она умела быть ласковой, как котенок, умела быть злой, умела быть жестокой. Она могла обольстить, могла шантажировать, могла и убить.

Рыбка очень часто выходила на поверхность, гораздо чаще, чем все остальные, иногда пропадала по несколько суток, а я сидел и ждал ее, помирая от скуки.

Я помирал от скуки и думал… Много думал. Себе на беду! Я за то, собственно, и любил Рыбку, что она отвлекала меня от всех этих тошнотворных размышлений!

Я думал о жертвоприношении постоянно с того самого дня, когда мы ловили жертву для него… Оно снилось мне по ночам и грезилось всеми этими тоскливыми пустыми днями.

Я до сих пор помню один из тех моих снов, особенно красочный и удивительно реалистичный, то есть, конечно, это было чистейшей воды фантасмагорией, но воспринимал я это со сне, как реальность!

Во сне этом мы шли вместе с Кривым безумно длинными и узкими переходами, лампы в которых горели не как обычно так, что смотреть на них больно! — а очень слабенько, в пол накала. Они почти не рассеивали тьму, они были болезненно-желтыми пятнами, указывающими нам путь, они нервно дрожали нам вслед вольфрамовыми спиральками, словно трепетали от страха.

Я сам был одной из этих вольфрамовых спиралек, я чувствовал себя тоненьким, хрупким, дрожащим, готовым оборваться и погаснуть в любой момент. И я, и Кривой — мы оба были одеты в длинные черные балахоны, Кривой скользил где-то впереди бесплотной тенью, а я, путаясь в полах слишком длинной и узкой одежды, едва поспевал за ним, пытался окликнуть, просил подождать, но так запыхался, что не мог произнести ни слова.

Но я не потерялся в этих бесконечных переходах с желтыми огоньками, Кривой, к счастью, остановился, дождался меня и сказал своим обычным, безразличным и чуть насмешливым тоном:

— Да, Мелкий, я забыл сказать тебе, что Сабнэк на самом деле… Не совсем человек. Ты понимаешь?

— А кто ж он? А, Кривой?

— Кривой? — услышал я глухой голос из-под капюшона.

— Меня зовут Аластор, милый мальчик!

Всего лишь на мгновения я увидел, как из глубокой тени на меня глянули два живых красных огонька — глаза Кривого!

— А где Кривой?! — промяукал я, но услышал в ответ только зловещий смех.

Я оглянулся назад, я хотел сбежать, но из глубины коридора навстречу мне шли еще какие-то личности в черных балахонах, и я понял, что бежать мне некуда, разве что — туда…

…Туда, откуда я слышал гул тысячи голосов.

Кривой взял меня за руку и повел в святилище.

Мы идем…

Поворот, еще один поворот, и грохот — уже не гул, а именно грохот! — обрушивается на меня, как лавина. Я смотрю, и у меня кружится голова так, что я едва не падаю: передо мной открывается огромное пространство. Это пещера, это святилище, здесь мы были с Кривым… Очень давно, тысячу лет назад. Я знал, что она — огромна, но не настолько же!

Мы смотрим вниз с балкона, расположенного почти под самым потолком.

Металлического балкона, покрытого облупившейся синей краской, такой балкон в квартире моих родителей, летом на него выставляют цветы и выходит греться кошка, зимой на нем мерзнут соленые огурцы и квашеная капуста в больших бочках.

Сейчас на нем нет ни бочек, ни цветов, ни кошки… Только мы с Кривым.

Тихо и бесшумно, как призраки, входят на балкон другие приближенные Великого Жреца, я пытаюсь рассмотреть их… Не получается почему-то. Хотя — они стоят совсем рядом. Стоят и ждут.

— Да, Мелкий, я забыл сказать тебе: все мы на самом деле… Не совсем люди!

Пещера освещается какими-то странными светильниками как в фильмах про средневековье! — чаши, наполненные жидким пламенем. Я вижу толпы народа, бесконечные, как море, как первомайская демонстрация моего детства. Я пытаюсь позвать Рыбку, которая — я знаю! — стоит где-то там, внизу, но у меня нет голоса, я только жалобно всхлипываю, колупая ногтями облупившуюся синюю краску.

Внезапно скала подо мной начала вибрировать: сначала еле заметно, но потом все сильнее, мне показалось, что начинается землетрясение и сейчас балкон рухнет, и мы вместе с ним! Меня охватил ужас, ужас перед огромными массами земли, готовыми обрушиться, погребя нас всех в святилище — как в коллективной могиле!

Трясло всю пещеру, мелкие камешки сыпались с потолка на собравшихся внизу людей, замерших, как и я, от ужаса. Но они все прекрасно знали, ЧТО предвещает это землетрясение, и ужас их был другого характера, чем у меня. Люди просто опустились на колени, склонили головы и воздели руки. Они ждали… Наверное, знали, что землетрясение обязательно происходит перед тем, как…

Появился тот, кого я называл Великим Жрецом.

Он появился позади нас, на балконе. Я не заметил, как он вошел, я просто почувствовал НЕЧТО за своею спиной, я обернулся… Очень медленно…

Сабнэк был огромен, неестественно огромен для человека, и он раздувался, становился все больше, грозя вытеснить, выдавить нас с балкона в черную бездну, разверзающуюся внизу, воняло от него невыносимо — какой-то кислятиной, дерьмом и гнилым мясом — а рожа у него была… Вылитый Хряк, только хуже! И — глаза… Такие глаза!

Чудовище смотрело на меня несколько мгновений, и вдруг сказало нежным голосом Рыбки:

— Кончай орать, Мелкий, обалдел, что ли?!

Я проснулся, вскочил на своей подстилке, чувствуя, что отчаянный вопль ободрал мне горло и, кажется, еще дрожит на языке… Безумными глазами смотрел я на Рыбку, пока реальность медленно, очень медленно возвращалась ко мне.

— А что… было… это?!! — просипел я, растирая затекшую шею.

Рыбка посмотрела на меня с насмешливым презрением.

— Мелкому ребеночку приснился страшный сон. Ты, случаем, во сне не обмочился?

Она протянула руку и бесстыдным жестом пощупала мои штаны! Потом — посмотрела мне прямо в глаза, усмехнулась, и — удалилась!

…Сволочь все-таки эта Рыбка!

Могла бы сказать, что, пока я спал, свод одной из пещер обвалился, что были и землетрясение, и грохот… Сама небось перепугалась и в штаны наложила! Только я не полезу проверять… Дурища!

Но этот Сабнэк в образе Хряка… Я потом остаток ночи уснуть не мог, как закрою глаза — тут же эту рожу вижу! А то — похуже что-нибудь, неприличное, с участием Рыбки…

Через пару дней Великий Жрец приснился мне в принципиально другом облике — он шествовал по воздуху, тонкий, изящный, непередаваемо-прекрасный, как ангел — падший ангел. Он не имел плотской оболочки и весь состоял из серебряных бликов, из звезд, из искр, слившихся воедино и принявших очертание человеческой фигуры. Каждое движение демона излучало Силу — Силу завораживающую, всеобъемлющую, всепроникающую, ощущаемую почти физически, Силу, которую я видел в глазах каждого, кто смотрел на Него, отраженную и в сто крат увеличенную, напитавшуюся от безумного желания зла, от жажды крови, от предвосхищения чужих страданий… Сияющий демон!

Серебряный ангел! Он и его слуги — они были едины, и я тоже был среди них, и в меня, спящего, проникал исходящий от него свет, и забирал с собой, и уносил вниз. Я падал, падал, падал — пока не просыпался! — в безумную черную бездну, которой не было конца…

Глупо. Наивно. Восторженный мальчишка с чрезмерно развитой фантазией.

Все последние дни перед жертвоприношением я чувствовал себя странно, был молчалив и выглядел каким-то забитым. Мне было страшно, и спасала меня только Рыбка — спасала своими насмешками, ехидством, болтовней и внешней беззаботностью.

Когда я находился с ней рядом, я переставал думать о жертвоприношении, представлять себе, как это будет… Ведь все равно не сейчас! Не сейчас! Когда-то потом…

И вот я дожил. «Потом» превратилось в «сейчас».

После всех этих снов и раздумий, я шел на жертвоприношение, как во сне, заторможенный и вялый, слыша все посторонние звуки как бы издалека…

Что же было на самом деле?

Как и предупреждал Кривой — очень давно еще он мне рассказывал об этом — пещера была хорошо освещена. Чадящие факелы — неровные толстые палки, обмотанные тряпками, пропитанными каким-то горючим жиром — дым от них не поднимался к потолку, а оседал грязной копотью на стенах, на собирающихся в «святилище» бомжах. От дыма было трудно дышать, глаза слезились, ведь весь этот смрад не имел выхода, он скапливался здесь… А пещера была не такой огромной, как показалась мне тогда, в темноте, когда мы были здесь с Кривым, и какой она виделась мне во снах. Ярко освещенная факелами, она теряла и мрачность, и своеобразное величественное очарование, повергнувшее меня тогда в состояние прострации… Теперь я видел просто пещеру, с неровными стенами и достаточно низким потолком, в которой собирались жители Империи и обитатели канализаций. Они пили водку. Перебрасывались сальными шуточками. Ругались. Ржали.

Кривой требовал, чтобы я все время находился рядом с ним. Когда мы еще шли сюда, он говорил:

— Из толпы ничего видно не будет, а я хочу, чтобы ты как следует рассмотрел… Великого Жреца! И то, что он будет проделывать. И ты будешь стоять рядом со мной, среди приближенных Сабнэка. Это еще и для того, чтобы все знали, кем ты являешься…

— А кем я являюсь? — робко поинтересовался я.

— На самом деле — никем! Но, видя тебя рядом со мной, все подумают, что ты лицо значительное, — в голосе Кривого явно слышались издевательские нотки.

— А зачем?

Я спросил, уже зная заранее, что мне ответят: «Заткнись, Мелкий!» — но, к моему удивлению, Кривой снизошел до объяснения, правда, очень туманного, но все-таки оно звучало лучше, чем — «Заткнись, Мелкий!»

— Чтобы потом, когда ты скажешь: я исполняю указ Аластора, тебе верили бы на слово, а не тащили за ухо ко мне, чтобы проверять. Чтобы тебя везде пускали. Чтобы не задавался никто вопросом, какого черта здесь болтается мальчишка безо всякого дела.

Что ж, резонно, я и сам задавался этим вопросом уже неоднократно… И не только этим. Я поспешил воспользоваться снисходительно-милостивым настроением Кривого, чтобы задать еще один вопрос:

— Кри… Аластор, а почему его имя Сабнэк? Что оно значит?

Имя Великого Жреца мне было известно со слов Урода.

Оно было странное, непонятное, нечеловеческое.

Я не любил это имя… Для меня Великий Жрец всегда был просто Великим Жрецом.

— Сабнэк означает — растлитель тел умерших. Таково имя одного из демонов… Низшего порядка. В средневековье «демонология» была одной из важнейших наук… И имена демонов это наследие тех времен, плоды многолетних исследований.

— Но ведь он не демон?!

— Конечно, нет. И я тоже — не демон. Хотя имя мое тоже оттуда.

— Значит Сабнэк — тоже титул?

— Вроде того… Великий Жрец зовется Сабнэком. Исполнитель Указов — Аластором. Главарь бандитов — Валафаром.

Покровитель проституток — сутенер по-нашему! — Филотанусом.

— Какой идиот это все придумал? — невольно вырвалось у меня.

Кривой улыбнулся.

— Сабнэк.

Ну, вот! Ляпнул, как всегда…

— Но это похоже на какую-то дурацкую игру, — промямлил я, мысленно обругал себя ищи и за слово «дурацкую».

— Это и есть игра. Игра, которую начал Сабнэк. А другие подхватили. Заразились, как чумой… Эта игра придает смысл их существованию. Заставляет видеть себя совсем не тем, что ты есть на самом деле. Ну, а некоторые приняли игру потому, что она оказалась им выгодна… Она позволяет управлять и выживать. Игра… А ты что думал?

Что я думал? Я ничего не думал! Я устал думать, я просто ждал, что будет дальше.

Игра… С принесением в жертву живых человеков! Игра, придуманная извращенцем, маньяком, шизиком, игра, в которую мы будем играть с ним вместе, все вместе… Нет, я снова сплю! Я все никак не могу проснуться!

Святилище — пещера, тонущая в черном вонючем дыму коптящих факелов.

Дорога в Ад — глубокая яма, почти у самой стены, три метра в диаметре, со скользкими покатыми краями, смотреть в нее жутко, гадко и омерзительно…

Прихожане — человек пятьдесят пьяных, сквернословящих бомжей.

Прибегают ребятишки-попрошайки, устраиваются поудобнее, чтобы видеть лучше, приходят их «мамаши», грызущие семечки, тихо переговариваются между собой, тоже хотят посмотреть, как кино, телевизоров-то нет у бедняжек!

Какая-то старуха приводит малышек — «жен» Сабнэка.

Этих приводят по личному его указу, дети вдохновляют его, особенно — маленькие девочки, целиком пребывающие в его власти, ему приятно, когда ЭТО происходит на глазах у детей, когда они видят ЭТО. лица у девочек — неподвижно-каменные.

Они смотрят в одну точку. Они изменяются, только когда появляется Великий Жрец.

Великий Жрец? Вот это — Великий Жрец?!

Я начинаю дергаться в истерике, в конвульсиях не то смеха, не то плача. Смешно, гадко, обидно до слез. Кривой кладет мне руку на плечо и сильно сжимает ее, так, чтобы мне было больно, чтобы я пришел в себя.

Великий Жрец…

Здоровенный мужик с копной нечесанных черных волос, гривой спадающих до самого пояса, одетый в драное женское пальто с засаленным меховым воротничком и свисающими из-под подкладки комьями ваты, грязно ругаясь, тащил за волосы жалобно хныкающую голую женщину. Похоже, ту самую, которую мы похитили в Битцевском Парке… Ужасающе-грязная, голая, в синяках, с искаженным лицом — теперь ее трудно было узнать.

А Сабнэк — он действительно был неестественно-огромен, огромен, как орангутанг, как зубр, и так же неловок, пальто на нем угрожающе трещало при каждом движении. Огромная лапища вцепилась в светлые — когда-то светлые, а теперь, из-за грязи, неопределенно-желтые волосы женщины.

Его пришествие встретил рев и гогот, вопли, смех. Я не могу с уверенностью сказать, кого приветствовала толпа: Великого Жреца или пухлотелую голую женщину, которая постанывала, ползя на коленях, обдирая колени в кровь.

…Нет, я не мог узнать в ней ту, розовощекую, в белой шубке, которая так лихо скатилась к нам в овраг — юную мамочку, счастливую женушку — она похудела и постарела за эти несколько дней…

— Помогите! Помогите! Помогите! — безостановочно верещала она, извиваясь в громадных лапищах Сабнэка с черными от грязи, обломанными ногтями.

Оглянувшись, я увидел малышек, «жен» Сабнэка, и на их лицах — те же кровожадные, дикие маски ярости, как и у всех здесь, и они тоже ждут, они смотрят на жертву горящими глазами, щечки розовеют, зубки блестят — всеобщий экстаз!

Сабнэк наваливается на визжащую девушку, начинает методично насиловать ее, женское пальто задирается, я вижу мохнатую голую задницу, ритмично сокращающуюся, и, в такт движениям, он выкрикивает:

— Ты думаешь, ты — человек? Ты — тварь! Тварь! Никто из вас от меня не скроется! Я вас всех… Всех… У меня сила! У меня — право! Вы думали, нету меня уже? Вы думали, я хуже всех? вы думали, я вас не достану?

Потом выкрики сменяются бормотанием, а бормотание жалобными всхлипами, которые даже самые сильные мужчины иной раз издают в момент соития… Наконец, задергавшись, Сабнэк скатывается с женщины. Деловито оправляет пальто и спрашивает каким-то почти что робким голосом:

— Еще кто хочет?

Хотели все.

Мерзкая солоноватая вонь выбрасываемой спермы заглушает даже смрад горящих факелов.

Мне нехорошо… Кривой придерживает меня за плечо.

Сабнэк приближается к нам. Смущенно говорит Кривому:

— Когда я трахаю их баб, мне кажется, я всех их трахаю, тех, которые думаю, что они — сверху… А когда мы до краев ее наполним — отдадим повелителю. В ней — наша сила, наша жертва…

Кажется, в этот момент меня начало безудержно рвать, но никто не обратил на это особого внимания.

— Не хочешь к ним присоединиться? — холодно интересуется Кривой.

Я трясу головой и исторгаю новую порцию желчи.

Хочу домой…

Наконец, поток желающих кончился.

Странно, что она все еще жива… Тихо стенает, свернувшись комочком, обхватив живот руками.

Сабнэк возвращается из темноты, неся в руке тесак: такими пользуются в мясных магазинах.

Ловким натренированным движением он сносит женщине голову. Голова скатывается по покатому краю в яму…

Кажется, я догадываюсь теперь, почему из этой ямы так воняет!

— Перестань блевать, Мелкий! — шипит на меня Кривой.

— Или хотя бы блюй не в мою сторону!

Сабнэк поднимает обезглавленное тело над головой и начинает раскручивать на ноги, сопровождая свои действия воплями:

— Причастие! Причастие! Примите мое причастие!

Кровь толчками выходит из перерезанных артерий, дождем крупных капель осыпается вокруг Сабнэка, а все присутствующие — даже дети! — принимаются подпрыгивать, протягивать руки, стараясь поймать как можно больше капель, обмазывают этой кровью свои лица, слизывают кровь с рук…

Меня все еще рвет, хотя, казалось бы, нечем уже, желудок пуст и сух, и мне уже кажется, что я сейчас просто вывернусь наизнанку.

Кривой выволакивает меня из пещеры, как мешок…

Неделю я болел. Есть ничего не мог… Потом Рыбка приволокла откуда-то бутылку «Альмагель А» и заставила меня ее выпить — всю целиком. В составе «Альмагеля А» есть какое-то обезболивающее… В общем, у меня так рот, язык и губы онемели, что я еще дня два не чувствовал вкуса пищи, которую впихивала в меня Рыбка.

А потом — полегчало.

— Да, Мелкий, ты меня все время поражаешь! — сказал мне однажды Кривой. — Вот уж не думал, что ты так сильно отреагируешь. Все ведь были в восторге! Даже дети… А ты?

Опозорил меня. Что с тобой такое, Мелкий?

Нет для Кривого развлечения приятнее, чем поиздеваться надо мной! Наверное, только и дожидался того момента, когда я буду способен воспринимать его слова…

Мне все равно! Пусть говорит, все что хочет…

— Если бы я знал, что ты заблюешь меня с ног до головы, а потом станешь будить меня каждую ночь своими воплями, я бы, пожалуй, не повел тебя на жертвоприношение.

Я не отвечал ему. Я мрачно смотрел в сторону.

— Настало время посвятить тебя в мои планы, — вздохнул Кривой. — А ведь я даже не знаю теперь, способен ли ты воспринимать…

— Думаешь, я спятил? — спросил я злобно.

— Ну, что-то вроде того…

— Не фига подобного! Это вы все здесь спятили! Думаешь, я не знаю, что это ты убил прежнего Аластора, а потом меня же и шантажировал!

Ну вот, понесло меня…

Я ожидал какой угодно реакции, только не смеха.

— Я тебя не шантажировал, — веселился Кривой. — Ты сам напросился. Мог ли я отказать, когда меня так просят? ну и потом, мне нужно было, чтобы ты слушался и не произносил свои вечные: «А почему?» А прежнего Аластора действительно я убил. Надо было… А потом — выволок на поверхность, чтобы не сразу нашли его, а еще лучше — чтобы его не наши нашли, а «верхние». Кто мог подумать, что не в меру любопытный Мелкий будет проходить рядом?

— А зачем ты убил его? — спросил я, про себя думая, что не к добру такая откровенность.

— Мешал он мне. И время пришло… Мне хотелось стать Аластором. Чем ближе к Сабнэку, тем больше знаешь. Тем больше возможностей у тебя в руках. Сабнэк и без того доверял мне — называл меня Данталианом, вторым человеком в его свите, в моем распоряжении были все проповедники — но мне необходимо было стать именно Аластором: вторым человеком после самого Сабнэка. и — утвердиться на этом, так сказать, посту… Чтобы меня увидели и приняли. И чтобы потом мне проще было бы справляться… Мне, конечно, далеко до этого маньяка. Но я и не собираюсь быть таким, как он. Конечно, сабнэк придумал культ, Сабнэк объединил всех, Сабнэк смог их подчинить и запугать каким-то образом. Но маньяк у власти — это, согласись, чревато! Да и потом… Какие силы, какие возможности у человека, в чьих руках все ниточки, все сведения, вся власть над этим миром — я имею в виду «нижний мир». А Сабнэк растрачивает все свои возможности на эту мистическую дребедень. Она, конечно, нужна, судя по всему… Хотя сложно судить. До Сабнэка был воровской мир, но не было Империи бомжей. Она появилась-то не так давно. С развалом Союза. А до того — их отлавливали, они не могли концентрироваться по большим городам… Теперь же — это сила! Причем — сила организованная, вопреки тому представлению, которое бытует у людей «верхнего мира». Но пока это — секта. А мне нужна — мафия! Мне, дружок, нужна выгода не духовно-экстатического, а самого что ни на есть материального плана! И никаких отрубленных голов, затраханных насмерть баб мне не нужно! И гарема малолеток — тоже не хочу… Пойми, Мелкий, из всего можно извлечь пользу, если действовать с умом! Я не смог стать чем-то значительным наверху. Но я могу стать самой большой лягушкой в этом болоте! Для этого мне надо воспользоваться Сабнэковыми начинаниями. Но при этом — убрать его. Он — видная личность. Он у них в почете… И, знаешь ли, я не одинок в своем мнении! У меня есть последователи.

Те, кто «поддержит мою кандидатуру», когда Сабнэка не станет. А еще мне нужен ты, Мелкий. Славный, искренний мальчик!

Только скажи сначала, будешь ли ты со мной? Мне бы хотелось, чтобы ты стал моим помощником сознательно, а не из страха…

— А что, у меня есть выбор?

— У тебя никогда его не было. Я только предлагаю тебе человеческие условия. Сделку, если хочешь! Ты убьешь для меня Сабнэка. причем — не таясь, на глазах у всех… Ты сделаешь вид, что не сознаешь творимого, что убиваешь его в мистическом экстазе. Риск есть… Что тебя разорвут в клочки сразу же. Но, возможно, я успею вмешаться и спасти тебя. У нас считается, что, чем более дико ведет себя человек во время жертвоприношения, тем ближе он к нашему Богу. Ты станешь пророком… Пророком нового видения нашей веры! Чем-то вроде Никона у православных. Ты хочешь стать Никоном, Мелкий? Мне ведь нужен кто-то такой… В ком я буду уверен. Кто выйдет из-под моего крыла, но, при этом, я буду уверен, что держу его в руках. Тебя я держу в руках, это я знаю. Я много про тебя знаю. Ты на самом деле хороший мальчик. Любишь папу, мама и сестричку, сюда попал по глупости. Романтики поискать захотел. Считай, что нашел! Соверши подвиг. Избавь мир от чудовища. Если останешься жив — возможен некий гешефт. К папе с мамой вернешься не бессеребренником, а удачливым и состоятельным молодым дельцом.

Я судорожно сглотнул. И спросил шепотом:

— А если нет?

— Ну… Тогда судьба твоя будет печальна. Папу с мамой точно больше не увидишь. И сестренку… Она у тебя, наверное, смазливенькая? Как и ты?

— Кривой!!!

— Да не переживай ты так… Совершишь подвиг. Будет что в старости вспомнить. А мне же выгоднее тебя защитить! Я ж не просто так столько времени на тебя угробил. Ты мне нужен.

Тебе они будут верить. И ты сможешь ввести себя в экстаз, и напророчить такого… В общем, что я скажу, то и напророчишь.

Ну, так как?

Я молча кивнул. Страшно умирать в шестнадцать лет! Но этим я хотя бы искуплю свою вину… А еще… Все-таки подвиг! И, если Кривой не врет…

— Не вру. Кто ты такой, чтобы я тебе врал?

Неужели он мысли читает?

— Так у тебя все на лице написано, дурашка! Ладно, ладно, не разводи плечи, как горный орел — прибереги мужество для другого случая.

— А скоро?

— Нет, не скоро. Я скажу, когда… И ты постарайся не облеваться в ответственный момент, ладно?! Блюющему пророку никто не поверит. И не вздумай болтать! Той же Рыбке… Я ведь все-все знаю. высоко сижу, далеко гляжу… Предашь меня — я ведь вывернусь, а ты будешь умирать долго и больно!

Хороший разговор. Вдохновляющие обещания. Мне кажется, чего-то подобного я всегда ожидал… Знал я, что не просто так Кривой меня пригрел.

Первые дни после этого разговора я пребывал в возбужденном состоянии. Жил предвкушением грядущего подвига, идиот… Морально готовился. И физически тоже. Принес толстенную пластину пенопласта и часами метал в нее нож. Мне кто-то сказал, что пенопласт по вязкости и сопротивляемости ударам подобен человеческому тело.

Но Кривой не спешил.

Шло время.

От нечего делать я влюбился в Рыбку и воображал себе, как спасу ее, как вытащу из этой клоаки, когда сам стану влиятельным и состоятельным — короче, боссом!

Летом Рыбка предложила мне отправиться в путешествие «автостопом» ( только не на автомобилях — кто ж у нас нынче в машину бесплатно посадит двух оборвышей? ), а на поездах и электричках. Я загорелся было… Но Кривой меня не пустил.

Рыбка уехала.

Летние месяцы тянулись без нее невыносимо-скучно.

Потом наступил август. И — начались события!

Глава 9

НАСТЯ

Я так и не решилась на повторный звонок Юзефу Теодоровичу.

Но долго переживать из-за того, что родственники Ланы никак не участвуют в заботах об Ольге, мне тоже не пришлось.

Я была одна дома, когда в дверь позвонили.

Я нехотя оторвалась от книги и бросила взгляд на часы:

Андрей с Ольгой едва-едва добрались до парка… Или что-то случилось и они вернулись с пол дороги?

Я подошла к двери и посмотрела в «глазок».

«Глазок» у нас какой-то особенный — видно не только того, кто стоит точно напротив «глазка», но и того, кто, допустим, притаился внизу или сбоку от двери — то есть, стекло в «глазке» так выгнуто, что дает более «вместительную» картину происходящего рядом с дверью.

Удобный «глазок»! Но один недостаток у него есть: лица сквозь него тоже кажутся какими-то изогнутыми, вытянутыми и выпуклыми… Словно бы любой человек, остановившийся у нашей двери, на миг становился уродом. Очень неприятно и трудно привыкнуть. И даже знакомых иной раз сложновато бывает узнать!

А то, что стояло сейчас перед моей дверью…

Я даже не сразу определила, какого пола оно было!

Выгнутое вперед и сплюснутое лицо — ладно, это проделки «глазка», но волосы, обрамляющие лицо — вроде бы, длинные, локонами, женские… И одето существо во что-то светлое и блестящее… Мужчины так не одеваются. И, вместе с тем, это вроде бы — парень. Явно — незнакомый. Какой-то странный…

Пока я стояла в задумчивости под дверью, разглядывая гостя в «глазок», он, потоптавшись, позвонил еще несколько раз, настойчиво и долго, а потом — постучал кулаком в дверь, совсем рядом с «глазком», отчего кулак показался мне размером с кувалду.

— Кто там? — уныло спросила я.

— Это квартира Крушинских? — да, голос явно мужской.

— Да.

— Тогда откройте!

Вот ведь наглец! А я не так глупа, чтобы в наше время, при такой криминагенной обстановке, открывать дверь незнакомому мужчине! Тем более — так чудно одетому и причесанному.

— Не открою. Мужа нет дома. Я вас не знаю. А будете настаивать — вызову милицию!

— Будете штраф платить за ложный вызов. Я — ваш родственник.

— Вот ведь новость! Я вас впервые вижу и вы мне не нравитесь, — честно сказала я.

Он рассмеялся.

— Но я действительно родственник… Не ваш, но вашего мужа.

Я перебрала в памяти всех родственников Андрея — тех, кого я знала лично, тех, кого я видела на фотографиях в альбомах… Нет, не помню ничего подобного. Да и потом, невозможно как следует разглядеть лицо его в этот дурацкий «глазок»! Остается — впустить… А впустить — страшно…

— Я шурин вашего мужа! Я — младший брат Ланы! — похоже, он начал злиться. — Послушайте, вы ведь звонили моему отцу, так? Вы наговорили ему… Будто Ольга нашлась! И я пришел побеседовать с вами… На эту тему.

Лана! Ну, конечно же, Лана — блондинка, а у нее был младший братик, тогда — еще совсем мальчик, а теперь ему должно быть лет восемнадцать…

Я открыла.

Он оказался совсем не такой уж урод, каким виделся мне сквозь «глазок».

Высокий, стройный, удивительно грациозный — он мне чем-то напомнил великолепную длинноногую борзую… Еще не совсем вышедшую из щенячьего возраста. Он был похож на Лану.

То есть, я хочу сказать, что я сразу поверила, что он действительно брат Ланы ( его фотография в альбоме была только одна, да и та — нечеткая ), сходство было бесспорным, и еще я хочу сказать, что красавцем он, конечно же, не был: Андрей, муж мой, гораздо красивее по всем мужским статям. Но в этом мальчишке было другое… Какое-то чарующее обаяние… Что-то пленительно-порочное в линиях чувственного рта, в улыбке, во взгляде…

Глаза у него были фиалковые.

Действительно — не серые, не синие, не голубые, но светло-фиолетовые, лилово-голубые — действительно фиалковые!

А волосы — видимо, светлые, как и у Ланы, но выкрашены, вернее — оттенены, какой-то совершенно невозможной серебристо-перламутровой краской! И завиты легкими локонами…

Это само по себе было чудно — я не видела, чтобы девушки-то так красили волосы! А парень…

Одет он был в костюм из фосфорицирующей белой ткани.

Курточка — несколько коротковата, между краем куртки и поясом штанов виднелась полоска тела… Костюм украшен мелкими светящимися «жемчужинками» и бахромой.

На ногах — белые ковбойские сапоги с бахромой.

На пальцах — множество тонких серебряных перстеньков.

В правом ухе — серьга с крупной настоящей жемчужиной…

…Я не знаю, как модно одеваться у современной молодежи — у всяких там рэйверов или как они называются! — может, в ночные клубы так и принято ходить… Но я ТАКОГО никогда не видела! Во всяком случае, по улицам ТАКИЕ не ходят.

Представляю, какими глазами смотрели на него соседки и вахтерша… А в метро?!

— Не беспокойтесь, — улыбнулся он, словно прочитав мои мысли. — Я приехал на машине.

У него были подкрашены глаза!

У него на губах был нанесен перламутровый блеск!

У него на ресницах была тушь — коричневая, объемная, нанесенная специальной щеточкой для завивки ресниц — уж я-то, женщина, хорошо знакома со всеми этими ухищрениями!

Боже…

Родственник моего мужа…

Я поспешила захлопнуть дверь за его спиной. Чтобы никто не дай бог не увидел, что он — к нам…

— Веник, — сказал он, протягивая мне раскрытую ладонь.

— Что?!! — ужаснулась я.

Неужели он так одет просто потому, что он — сумасшедший? Быть может, никакая это не мода…

— Зачем вам? — стараясь говорить как можно мягче и спокойнее ( как советуют врачи разговаривать с психами ), спросила я.

Он недоуменно приподнял брови.

— Я пытаюсь представиться… Вениамин. Сокращенно — Веник.

— О, Господи! — облегченно вздохнула я. — А я-то подумала, что вы у меня веник просите! Ну, знаете, чем пол подметают…

— Не остроумно, — обиделся он.

— Ну, извините… Но я действительно подумала… Вы так ворвались, вы так… необычно одеты! И вдруг… Я подумала — вы просите веник…

— Ладно, оставим. Можете называть меня официально — Вениамин Юзефович. Вы ведь Настя?

— Да. Я — Настя. И я действительно звонила Юзефу Теодоровичу… Только он, почему-то, был не очень любезен.

— Неужели вы ожидали ЛЮБЕЗНОСТИ?! Какая может быть любезность?! Что вы вообще наговорили ему?!!

— Я сказала, что Ольга нашлась. Я подумала, что Юзеф Теодорович — Олечкин дедушка. Я подумала, что для него это тоже важно. А Андрей… Андрей был так на него обижен, что не хотел даже ставить его в известность…

Веник привалился спиной к двери и посмотрел на меня нарочито-округленными, «обезумевшими» глазами. Не слишком-то нравилось мне это его актерство…

— Вы что, пытаетесь уверить меня, что говорите правду?!

— Да. А для чего мне вам лгать? По-моему, это не имеет смысла…

— Не знаю… Но отец не поверил вам. И я не верю. Ольга погибла. Давно. Четыре года назад. Мы все это уже пережили… И незачем было бередить. Он велел мне приехать, разобраться, для чего вы это все устроили. И надавать вам по шее.

Он произнес это так спокойно и мило, даже сопроводил свои слова улыбочкой, что я даже не сразу поняла и мгновение потрясенно молчала… А потом — взвилась просто!

— По шее?! Мне?!! Убирайтесь вон! Чтобы какой-то разряженный дегенерат являлся сюда и… Вон! Андрей был прав, я не должна была звонить вам! Вы все — сумасшедшие, и передайте своему отцу…

Я задохнулась, соображая, чтобы передать через него этому возмутительному Юзефу Теодоровичу, но Веник, вместо того, чтобы обидеться, снова улыбнулся, на этот раз — примиряюще.

— Не надо. Не надо так злиться, я сказал глупость, к тому же отец не просил давать вам по шее, он слов-то таких не произносит никогда, особенно — в отношении дамы… Он просто просил разобраться, отчего вам вдруг вздумалось так жестоко шутить, а по шее — это уже мой замысел, причем не вам, а Андрею, я давно уже хочу…

— Я тоже, — угрюмо буркнула я.

— Правда? Значит, мы с вами найдем общий язык… И я, между прочим, не дегенерат! Что до костюма — да, согласен, туалет у меня несколько шокирующий, но я сюда прямо с дискотеки приехал, вернее — от одного моего приятеля, к которому мы ездили после дискотеки. У меня не было возможности переодеться, домой я не заезжал…

— А что, на дискотеки теперь так одеваются?!

— Не все. Но… Мне захотелось произвести впечатление на… На мою очередную пассию!

— У вас это наверняка получилось, — выдохнула я, судорожно думая, как бы Я среагировала, если бы МОЙ парень явился на дискотеку в таком виде.

Правда, на дискотеки я не хожу.

И никогда не ходила.

— Так что… Насчет Ольги? Вы узнали что-то новое? его голос чуть дрогнул.

Наверное, он действительно переживал… И ехал сюда с надеждой в сердце, сам себе не смея в этой надежде признаться. Он все-таки дядя Ольги! Хоть и очень молодой… Хоть и странноватый несколько…

— Ольга нашлась. Я нашла ее… Сейчас Андрей поехал с нею в парк. Врачи советуют нам развлекать ее, чтобы вывести из шока. Жить так, как будто ничего не случилось… И они поехали на аттракционы. Ольга попросила… Она, знаете ли, совсем ни о чем не просит, а тут — попросила, и Андрей не пошел сегодня на работу и повез ее в парк. Он не хотел, он вообще боится куда-либо выводить ее, пусть даже под своим же присмотром… Вы же понимаете, когда она пропала, они же были совсем рядом — Андрей и… И ваша сестра. Они стояли рядом, а девочка исчезла! И теперь он боится с ней выходить…

Боится, что она снова исчезнет.

— Это он виноват. Это он должен был держать ее за ручку! — как-то заучено произнес Вениамин и вдруг начал съезжать по стене, сгибая в коленях свои длинные ноги. Усевшись на пол, он посмотрел на меня и сказал:

— Я вам не верю. Ольга умерла…

Мне стало жалко его, несмотря на то, что он уже начал действовать мне на нервы.

— Идемте на кухню. Я напою вас чаем и все расскажу. А потом и они придут… Но вам придется подождать. Я не думаю, чтобы они пришли совсем скоро.

Он покорно пошел за мною на кухню.

Я дала ему чая и влила в его чашку ложечку коньяку.

А потом я рассказала.

Я рассказала ему все…

Все. Включая и то, что мы с Андреем уже собирались разводиться.

Он слушал меня молча. Только бледнел все больше, все шире становились глаза и плотнее сжимались губы. Когда я закончила, он еще недолго помолчал, а потом вдруг с размаху ударил кулаком по столу — так, что подскочили и чашки, и сахарница, и я, а бутылка с коньяком и вовсе упала.

— Так все это время она была жива! Все это время она жила, страдала, над ней измывались какие-то подонки, причем — здесь, в Москве, они привезли ее в Москву… А мы жили рядом! Мы были здесь же и нам было удобнее верить в ее смерть! Удобнее принять ее смерть, нежели страдать от неопределенности! Боже… Мы ведь прекратили поиски… Мы ничего не предпринимали! Мы смирились! Опустили руки!

— Но ведь в милиции оставалась ее фотография, она была в списке разыскиваемых детей…

— В милиции! Но разве они что-нибудь предпринимали?

Разве они могли что-нибудь сделать? Разве на них можно хоть в чем-то надеяться? Надо было самим… Самим… О, Боже!

Старуха Ванга была права! Ольга жива… А мы, вместо того, чтобы объединиться и делать что-то, мы предпочли смириться с ее смертью, мы перессорились, перегрызлись, как крысы, разбежались в разные стороны… Лана умерла… Отец уехал, писал свои дурацкие сценарии, ставил фильм… Я — остался, но блядовал тут во всю, ни до чего мне дела не было, я о ней даже не вспоминал, старался не вспоминать… Андрей — и вовсе женился, словно ни Ланы, ни Оли и на свете-то никогда не было!

— Андрей вспоминал о ней… О них.

— А что проку с его воспоминаний?!! Ванга… Ванга сказала, что Оля — жива! А мы не поверили ей…

— Ванга? Андрей не говорил мне…

— Он не знал. К Ванге ездили мы с отцом. Уже после того, как Лана умерла. Это было ее последнее желание… Чтобы мы съездили к Ванге. Ей рассказывали, будто Ванга творит чудеса по розыску пропавших. Она так верила… А отец — не верил ни на грош! Ванга сказала, что Ольга жива. Что она не видит ее, что она видит темноту вокруг нее, но Ольга жива, хотя — под землей, словно бы в могиле… Отец не поверил.

Решил, что это какое-нибудь дурацкое иносказание, утешение — что-нибудь насчет бессмертия души и жизни вечной! А Оля…

— …а Оля, судя по всему, жила в подземелье. То ли в подвале, то ли и вовсе в канализации — там бомжи в основной своей массе зимуют… Она мало рассказывала. Но она боится темноты и говорила, что они живут под землей и там их мир, и что тьма — их свет, и что бездна — их солнце. А доктор, который ее осматривал, сказал, что она явно длительное время пробыла абсолютно без света. Отсутствие витамина Д как-то по особенному сказывается на растущем организме и это можно определить даже спустя время, этот след неизгладим…

— Черт! Черт! Черт! Жила в темноте, в холоде, в грязи, с какими-то скотами, которых людьми-то нельзя назвать, которые калечили ее, насиловали… Ей же всего шесть лет было!

Черт! Поубивать их всех… Всех… А заодно и тех, кто хочет сейчас закон об отмене смертной казни принять! Их бы детей в подземелье, их бы детей насиловали и заставляли побираться!

Так нет, они-то защищены, их-то дети в школу с охранником ездят, а вот за счет наших детей они свою политическую карьеру и строят! За счет нашей крови!

— Андрей хотел нанять охранника. Доктор не советует, говорит, это может нарушить процесс реабилитации, дать ей какие-то неправильные установки, внушить страх перед жизнью.

Не знаю уж, почему он так думает… Я тоже за то, чтобы охранника нанять. А доктор говорит, что надо, чтобы мы с нею всюду ходили. И этого достаточно…

— Да, да, нужен охранник, а доктора — к черту! Охраннику я сам заплачу… И если кто к ней хотя бы приблизится… Хотя бы попытается подойти…

— Что? Стрелять без предупреждения? Знаете, Веня, Андрей ведь, когда узнал, переживал так же, как и вы, если не сильнее… Он говорил, что наймет братву и они пройдут по канализации и выжгут все там огнеметом… Только ведь это…

Наивно как-то. Наивно и смешно! Вы не дети уже, чтобы утешаться такими вот фантазиями, такими пылкими высказываниями!

— Но я действительно готов убивать их! Всех! Без жалости! Без разбора!

— И я тоже. Но ничего у нас не получится. Их много, да и потом, закон…

— Где был ваш закон, когда…

— …сами знаете, где он был! А стоит вам, Веня, из мести пристрелить хоть одного поганого бомжа, как закон тут же вступит в силу и будете вы за бомжа отвечать по всей строгости! Мы — даже втроем, даже вчетвером, с вашим папой вместе, мы все равно не тянем на бандформирование, мы — не какая-нибудь там Балашихинская группировка, мы — одиночки, к тому же мы — порядочные люди, а значит, у нас не получится как следует совершить преступление! Так, как надо… Замести следы… Не знаю, может, я путано говорю… Но во мне тоже клокочет ненависть и жажда мести!

— Ольга вам чужая, — буркнул Вениамин.

— Но я же женщина! Возможно, у меня будут дети… И как же я буду рожать, выпускать их в такой страшный мир? Поймите, Веня, это бандиты, настоящие мафиозо могут ничего не бояться, а мы… мы не можем думать о мести! Тем более, мы даже не знаем, кому конкретно мстить! Все, что мы можем сделать, это попытаться защитить Ольгу и вылечить ее, физически и душевно… Душевно — труднее… Это хорошо, что вы приехали. И отцу позвоните, пусть он приедет тоже. Чем больше рядом с ней будет родных людей, тем лучше! Только, знаете ли, Веня, — я замялась, не зная, как сказать.

Он смотрел на меня выжидающе…

У него фиалковые глаза.

Я не видела ни одной цветной фотографии Ланы.

Я не знаю, какого цвета были глаза у нее.

У настоящей Олиной матери…

Я собралась с духом и сказала:

— Знаете, Веня, Оля не помнит своей матери. И отца не помнит, и вообще… Она почему-то помнит только дедушку.

Доктор сказал, что это — защитная реакция психики. И еще…

Знаете, Веня, доктор сказал, что некоторое время не следует говорить Оле, что ее мама умерла. То есть… Доктор сказал, что не надо разубеждать ее в том, что я — ее мать!

— Так, — тяжело и тихо произнес Вениамин.

И воцарилась тишина…

Я затаила дыхание.

У меня даже сердце стало тише биться… Во всяком случае, я перестала его чувствовать.

Вениамин молчал.

И мне пришлось снова заговорить, чтобы сломать его молчание:

— Понимаете, ей нужна семья… И мы с Андреем решили, что поживем еще некоторое время вместе — ради нее. А потом, когда она оправится от пережитого, когда свыкнется с новой жизнью, тогда мы, быть может, сможем ей все объяснить и расстаться наконец… Я же не могу всю жизнь прожить рядом с Андреем, играя роль Ольгиной матери! Так что когда-нибудь мы скажем… Но — не сейчас…

— Да, да, я понял! Вы… Вы вообще очень благородно повели себя, и мы должны благодарить вас, и простите меня за то, как я разговаривал с вами, когда вошел… Я так волновался! И если бы не вы — Ольга могла бы не найтись. Ведь это вы… Но я подумал сейчас о том, как мне сказать отцу, что Лана для Ольги, в общем-то, словно бы и не существовала… Это ужасно, я не представляю! Понимаете, отец очень любил Лану. Гораздо больше, чем меня… Она — первый ребенок, девочка, ей было уже одиннадцать лет, когда я родился.

Она была уже умненькая, они с отцом дружили, ходили всюду, а я — я же последыш, да и потом, когда я родился, начались тяжелые времена, мама много болела. И, я думаю, отец где-то винил меня… Маме не следовало меня рожать. К тому же я мальчик, я был непослушный, крикливый, баловался ужасно, раздражал отца. Лана в детстве терпеть меня не могла! Потом — выросла, полюбила… Мне так кажется… В школе я учился плохо, дрался. Да и вообще… А Лана была отцовской гордостью! Когда ее не стало… Боже мой! Отец смог пережить смерть матери, затем, через два года — потерю Ольги, но когда не стало Ланы… Я думал, он сломался. Но он просто ожесточился… Возненавидел все вокруг… Его квартира в Кракове — это музей памяти Ланы! А я живу в Москве, потому что не могу быть рядом с ним, потому что ему отвратителен мой образ жизни, потому что ему стыдно иметь такого сына!

Последние слова Вениамин выкрикнул отчаянно, почти со слезами, а потом тихо добавил, стараясь не смотреть на меня:

— Ну, вы же понимаете?

— Нет, — честно ответила я. — Не понимаю. Конечно, вы так странно одеваетесь, да и макияж у вас… Но, в конце-то концов, можно же все объяснить, и вы могли бы сделать отцу приятное и попробовать быть как все, да и для него — это не повод, чтобы стыдиться вас!

Вениамин выслушал мою тираду с округлившимися глазами, а потом — расхохотался так, что в буфете зазвенели бокалы!

— Господи! Настя! Неужели вы подумали… Нет, Настя, дело совсем не в том, как я одеваюсь, да и не в «макияже», как вы выразились: это мой дискотечный, клубный «прикид» и отец никогда не видел меня в нем. Отец не пережил бы такого… Да и я не рискнул бы показаться ему на глаза в таком виде! Я ведь в обычной жизни одеваюсь почти нормально. Почти… Потому что не люблю быть совсем как все! Но отец презирает меня и стыдится меня совсем по другой причине. Из-за того, что я… В общем, это называется — из-за моей неординарной сексуальной ориентации. Я принадлежу к так называемым сексуальным меньшинствам! Ну, понимаете… Ну, как у Олега Филимонова из «Джентельмен-шоу»: «Знаешь, милый…»

Он так забавно спародировал ведущего «Джентельмен-шоу», что я не выдержала и рассмеялась, хотя смеяться, в общем-то, было не над чем. Надо же… Секс-меньшинства! И это — родственник моего мужа…

— А как же ваша пассия? Она-то об этом знает? — робко спросила я.

Вениамин снова расхохотался:

— Настя, вы — ангел! Вот теперь я верю, что вы совершенно искренни в своем отношении к Оленьке! Простите, что я сомневался еще минуту назад, — он комически поклонился мне, светлые локоны упали на лицо, закрыв левый глаз, а правым он подмигнул мне. — Моя пассия — совсем не женщина! Моя пассия — то же самое, что и я… Только выглядит он куда мужественнее! И, знаете ли, он несколько смахивает на Андрея. Вам бы понравился… Но вы не подумайте, что это значит, будто мне нравится Андрей! Он мне совсем не нравится. Более того, я терпеть его не могу… Но мой желанный мужчина — ах, как он великолепен! Ну, прямо-таки нубийский черный лев! Только не подумайте, Настя, что он негр. Нет, негритянского пыла я, при моем деликатном сложении, могу и не перенести. Хотя, возможно, стоит как-нибудь попробовать… И умереть в экстазе! нет, мой любимый похож на черногривого льва только своими повадками, пластикой и еще — злобным нравом! Знаете, Настя, черногривые львы считаются опасными и их стараются даже в зоопарках не держать, и дрессировке они практически не поддаются… Я читал… А мой желанный… Он жесток! Но мне приятна его жестокость. Ведь я, по сути, мазохист…

Он помолчал и серьезно добавил:

— Это я пытаюсь шокировать вас, Настя.

— Вам это удалось, — сухо ответила я.

— Вижу…

— Андрей знает о том, что вы… О вашей сексуальной ориентации?

— Не знает. Я и его собирался шокировать. Я ведь специально не стал переодеваться и приехал сюда в таком виде!

— А Олю вы тоже собираетесь шокировать.

— Но я же… Я же не…

— Вам придется пойти в ванную и смыть макияж.

— Как жаль! — патетически вздохнул Вениамин. — У вас есть молочко для чувствительной кожи? А то моя кожа — очень чувствительная… Я пользуюсь молочком «Камилл» от Ива Роше!

— Я тоже.

— А еще — тушь у меня, между прочим, водостойкая!

— У меня есть гель для снятия водостойкой туши!!!

— А еще мне понадобится крем для век и липосомальный дневной крем…

— Сколько вам лет?!

Кажется, я ошеломила его этим вопросом и буквально «вышибла» из приятного процесса паясничания.

— Восемнадцать, — неуверенно ответил он. — А что?

— Вам пока еще рано пользоваться липосомальным кремом.

Это вредно, это ослабит природные восстановительные функции вашей кожи. Я дам вам дневной крем для чувствительной кожи, он очень приятный… А липосомы — это после тридцати.

— Знаете ли, тот нездоровый образ жизни, который я веду, не может ни сказаться на состоянии кожи! Преждевременное старение — бич всех «ночных бабочек», — притворно вздохнул он, плетясь за мною в ванную.

Я не смогла сдержать улыбку. Мальчишка… И неглупый ведь! Эх, снять бы с него эти белые блестючие штаны и надавать бы ремнем по тому самому месту, которым он грешит! Хотя — возможно, это и не поможет. Наверняка отец перепробовал все методы воздействия…

— Побольше минеральной воды — внутрь, побольше тоников и увлажняющих гелей — снаружи, и кожа легко восстановится даже после самой бурной ночи, — сказала я, протягивая ему молочко и пакет с ватой.

— Ой! Как у вас много всего здесь! — искренне восхитился Вениамин. — А это для чего? А это? А можно понюхать?

Ох, какая прелесть! Можно, я попробую эти духи? Мои уже, наверное, выдохлись… А вы мне скажете потом, идут ли они мне!

Вениамин взял с полочки «Поэм» и побрызгал себе на запястья и за ушами. Я ничего не сказала… Хотя давилась от сдерживаемого смеха: у моего мужа существуют определенные ассоциации именно с «Поэм» от Ланком! Если он не врет, то запах «Поэм» приводит его в состояние сексуального возбуждения… Из-за того, что именно этими духами я пользовалась в определенные моменты… Да, пусть будет небольшой сюрприз для Андрея! Принаряженный Веник, благоухающий запахом наших пылких ночей! Мило…

Вениамин успел смыть макияж и мы с ним уже минут сорок как пили чай с сахарными коржиками и беспечно трепались ибо небеспечный треп о страданиях Ольги и о мести за нее мог довести нас обоих до психушки и потому мы решили отложить продолжение этого разговора на неопределенное время — когда раздался звонок в дверь.

— На сей раз, наверное, Андрей вернулся… Еще одного родственника, вроде вас, Веня, я не переживу! — честно сказала я, направляясь к двери.

Это действительно был Андрей.

Он привел домой Ольгу…

Оба они были мрачны, как будто ходили не в парк с аттракционами, а к дантисту!

На личике Ольги появилось то самое замкнутое и затравленное выражение, которое и привлекло мое внимание в подземном переходе…

А Андрей был откровенно зол: глаза сверкали, уголок рта дергался, на виске пульсировала вена — я хорошо знала это его состояние и чем оно чревато…

Чревато скандалом.

Причем скандал он устроит мне, ибо на Ольгу орать бесполезно и нельзя, а проораться ему необходимо!

Но я не собиралась больше терпеть его «пылкий темперамент». Я собиралась разводиться с ним, и то, что мы все еще были вместе… Он должен быть благодарен мне по гроб жизни, он должен восхищаться моим невероятным благородством, а не сверкать глазами и не дергать углом рта!

— Что случилось? — жестко спросила я прямо с порога, не давая начать ему — первому.

— Стояли в очереди… Подошла какая-то побирушка… Я ее послал… Но Ольга ее, похоже, узнала. И испугалась чего-то… Кататься уже не хотела. И вообще больше не слова не произнесла за все время, сколько мы гуляли! Не знаю, может — случайность, а может — они ее выслеживают…

Я удивилась искренне — моему трезвомыслящему супругу совершенно не свойственна такая мнительность!

— С чего ты взял, что ее могут выслеживать? Зачем она им? — начала было я, но Андрей вдруг оборвал меня, указав в направлении кухни.

— Кто это?!

— А… Это — Веник. Твой родственник. Шурин.

— Здравствуй, Андрюша! — издевательским тоном сказал Вениамин, выплывая в прихожую в волнах аромата «Поэм».

— Боже… Я всегда думал, что из тебя ничего хорошего не получится. Но не до такой же степени! — простонал Андрей.

— Боже… Ольга! — прошептал Вениамин, опускаясь на колени перед Ольгой.

Ольга словно бы и не заметила его.

Ольга смотрела мимо него, мимо нас… В одной ей ведомую реальность.

Похоже, она его не узнала. Во всяком случае, встреча и узнавание не стали тем шоком, который мог бы вывести Ольгу из этого заторможенного состояния.

— Оля! Оленька! Ты не узнаешь меня? Я — Веник! Помнишь, я водил тебя на птичий рынок, мы рыбок покупали? А помнишь, я подарил тебе лягушку на резиночке, она прыгала, как живая… Тебе нравилось! — растерянно лепетал Вениамин.

Ольга высвободилась из его рук.

Сняла сандалии.

Надела домашние тапочки.

Обряд переодевания из уличной одежды в домашнюю она аккуратно исполняла, в каком бы невменяемом состоянии не была в момент возвращения.

Прошла мимо Вениамина, мимо меня — в свою комнату. В комнату, которую мы выделили для нее. В комнату, которую Андрей, в безумии отцовской любви, едва ли не до потолка заполнил игрушками.

К игрушкам Ольга была равнодушна… Она иногда их рассматривала. Но играть — не умела.

— Она не узнает меня! — прошептал Вениамин, глядя на нас с Андреем полными слез глазами. — Это она… Это действительно она! Но она меня не узнала…

— Она и меня не узнала, — устало вздохнул Андрей. — Я не уверен, что она вообще понимает, что происходит с ней!

Она только деда вспомнила пару раз, в разговорах с доктором.

Кстати, Вень, когда отец приедет?

…Примирение. Абсолютное примирение, словно и не было презрения, ненависти, гнусных взаимных обвинений. Примирение перед лицом огромного счастья, которое могло обернуться еще большей трагедией для всех нас!

Андрей даже приобнял Веника, пытаясь утешить. Как мальчишку… А Веник — плакал, как мальчишка, тщетно пытаясь сдержать слезы, стискивая зубы и кулаки.

А я пошла накрывать на стол.

Единственная проблема, с которой сталкиваются родители нормальных детей и с которой не пришлось иметь дела нам, это — проблема аппетита.

Ольга никогда не капризничала, не отказывалась от еды.

Она ела охотно и жадно, словно боялась, что в другой раз ей уже не удастся поесть…

Для Андрея это была еще одна боль.

И, когда он видел, как ест его дочка, глаза его темнели от гнева, и я чувствовала, что он не успокоится. Что он не смирится. Что он будет терзать ее расспросами… Пусть пройдут годы — он готов ждать! — но когда-нибудь он постарается узнать от нее ВСЕ. И — за ВСЕ отомстить тем, кто в этом виновен.

Должна признаться, я боялась ужасно того, ЧТО может он натворить!!! Но даже не пыталась отговорить его или переубедить.

Потому что с некоторых пор я боялась его…

Глава 1

Найти хорошую учительницу для Ольги было нелегко, но Андрей это сделал. Переговорил с кем надо… И ему дали телефончик. Старушка — божий одуванчик. На пенсии уже давно.

Но — специализируется на таких вот трудных ребятишках. К ней и после платных колледжей детей водят — ни читать, ни писать, ни даже за партой усидеть не умеющих! — и после длительных загранкомандировок, когда надо дите в школу отдавать, да сразу в пятый класс, а его даже в первый взять не соглашаются… Всякое ведь бывает! Но, конечно, от Ольги с ее кошмарным уличным прошлым старушка могла и отказаться. И Андрей переживал ужасно, когда вез Ольгу к ней в первый раз.

Но — все очень хорошо прошло, старушка за Ольгу взялась и не без интереса, а печальная история похищенного и вновь обретенного ребенка добавила сердечности в отношение старой учительницы к своей угрюмой ученице.

Поначалу старушка Лилия Михайловна просила Андрея оставлять Ольгу у нее и заезжать спустя четыре часа. Андрею это было вполне даже удобно, а когда не мог он — Ольгу возила Настя и оставляла на четыре часа… В эти четыре часа входили и уроки, и перемены с питием чая на крохотной кухоньке Лилии Михайловны, и — иногда — небольшие прогулки в ближайший скверик… Пока погода не испортилась…

Так вот, в тот день была прекрасная погода, а Андрей немного запаздывал и злился из-за того, что в такой напряженный день решил заниматься дочерью сам, вместо того, чтобы препоручить это бездельнице-Насте. Конечно, в последнее время она была не такой уж бездельницей, крутилась, как белка в колесе, со всеми этими протертыми супами и паровыми котлетами для Ольги, но — ей следовало отработать тот год абсолютного безделья, который он ей подарил после свадьбы!

В тот день была прекрасная погода и Лилия Михайловна сразу после окончания занятия выпустила Олю во двор — дожидаться родителей. Конечно, она проявила неосторожность, граничащую с безрассудством, но как объяснишь такой старушке, что в наше страшное время ребенку гулять во дворе в одиночестве опасно? Она ведь по-прежнему мыслила критериями послевоенной эпохи! К тому же — Андрей не ставил ее в известность относительно своих опасений… Не говорил, как падало его сердце при виде уличной побирушки или бомжа, хотя бы взглянувших в сторону Ольги! Не рассказывал о странном инциденте в парке! А инцидент имел место, это не совпадение и не фантазия обезумевшего отца… Андрей чувствовал, что его дочери что-то угрожает… Что ОНИ хотят отнять ее, вернуть во тьму подземелья… Чувствовал, тревожился и — ничего не мог предпринять! Ведь он так до сих пор и не добился у Ольги ответа ни на один из волнующих его вопросов…

Помнит ли она, кто ее похитил?

Знает ли она, как найти того, кто ее изнасиловал?

Врач не советовал ему часто говорить с Ольгой на все эти темы… Но что слушать этого горе-доктора! Если бы это его дочь похитили, если бы над его дочерью измывались… Хотя, впрочем, быть может, этот хлюпик-доктор занимался бы психологической реабилитацией своей дочери и не думал бы о мести. А Андрей — не может ни думать! Он ни жрать, ни пить не может спокойно! И спать не может! И не сможет, покуда не разберется…

Была прекрасная погода, один из дивных тихих осенних дней, вполне сравнимых с прощальной улыбкой засыпающей природы.

Андрей запаздывал, тревожился, злился.

В последнее время его все время мучил страх. Ему все казалось, что что-нибудь с Ольгой случится, что ОНИ нанесут свой удар, что ОНИ не оставят в покое его дочь.

Подъезжая к дому Лилии Михайловны, свернул в переулок, чтобы срезать путь…

И увидел Ольгу. Ольгу с какой-то незнакомой девушкой, торопливо идущих прочь… Прочь от дома учительницы… и совсем не по той дороге, по которой Настя водила Олю к метро ( дура-Настя машину не может научиться водить и таскает ребенка на метро! ), а по полутемному узкому переулку, в который он сам свернул по чистой случайности!

Девушка, правда, непохожа была на бомжей — высокая, стройная, тонкая, с роскошными длинными темно-золотыми волосами, собранными в хвост на затылке. Андрею никогда не приходилось видеть таких восхитительных волос… И одета она была вполне прилично. Бедно, но прилично. Джинсы, голубая водолазка, черная ангоровая кофточка на пуговках… Шла стремительной, упругой, грациозной походкой, гордо выпятив грудь, крепко держа за ручку поникшую Ольгу…

Андрей резко затормозил, вылетел из машины и бросился вдогонку.

Услышав топот, девушка обернулась, лицо ее исказилось ужасом и она бросилась бежать, не выпуская ручку Ольги. Через несколько шагов Ольга споткнулась о выбоину в асфальте и упала, девушка проволокла ее по асфальту, потом хотела было подхватить, поднять на ноги, но Андрей ее настиг, и девушка попыталась то ли напасть на него, то ли защититься — но все ее приемы были достаточно примитивны, а когда она попыталась ударить его ногой в пах, Андрей разозлился по-настоящему и так врезал ей кулаком в солнечное сплетение, что девушка, захлебнувшись, рухнула вниз лицом.

Ольга стояла, прижавшись к стене, зажмурив глаза… Личико у нее было белое, как бумага, губы сжаты в ниточку…

Испугалась до смерти… Все старания — насмарку… Опять теперь замкнется и будет молчать целыми днями…

Андрей выругался — в адрес старой идиотки Лилии Михайловны — рывком поднял на ноги все еще кашляющую от первого его удара девушку, и — ударил снова. В подбородок. Мощный аперкот лишил ее сознания на какое-то время… Андрей успел снять с себя галстук и ремень, и связать ей ноги с руками, так, как это делают в гангстерских фильмах. Правда, в гангстерских фильмах еще одну петлю пропускают под подбородком, чтобы человек задыхался при малейшей попытке пошевелиться…

Но у Андрея не было еще одной петли.

Переулок по-прежнему был пуст. Никаких свидетелей не оказалось, а если они и были, то никак не проявили свое присутствие. Андрей оттащил связанную девицу к машине, запихнул на заднее сидение, накрыл пледом, чтобы не привлекать внимание других водителей, усадил Ольгу рядом с собой и поехал…

Сначала — домой, к Насте. Но потом — передумал. Дома не удастся… Домой надо будет отправить Ольгу… А с этой сукой надо разобраться в каком-нибудь удобном и тихом месте…

И Андрей поехал к Вениамину. В конце-то концов, должен Веник хоть какую-то пользу принести?! Совсем еще недавно божился, что все сделает, лишь бы покарать обидчиков Ольги… А теперь от него требуется не все, а всего лишь квартира. Пустая квартира. А инструменты для допроса Андрей и сам как-нибудь отыщет. Это несложно. Была бы праведная ярость, а уж фантазия пробудится… И, может быть, сука сама заговорит, сразу.

Когда поймет, что она — в его руках, что ей не спастись. А уж в том, что эта сука имеет отношение к Ольгиным обидчикам, Андрей не сомневался. Она пыталась снова похитить Ольгу, увести обратно, к ним… За одно это Андрей мог бы ее пропустить сквозь электромясорубку!

Девушка на заднем сидении застонала.

Андрей покосился на Ольгу… Но Ольга сидела — спокойная, безучастная — смотрела на дорогу совершенно пустыми глазами. Андрей стиснул челюсти так, что зубы скрипнули. Эта сука сегодня сто раз пожалеет, что на свет родилась! А если подохнет — Андрей попросту вывезет ее за город и выкинет!

Сейчас много трупов находят… Тем более — они даже знакомы не были! А уж этого педика, Вениамина, и подавно никто не заподозрит! Так что можно вывозить на его машине…

Девушка снова застонала и закашлялась. Приходит в себя… Это даже хорошо! Значит, он ей не устроил сотрясение мозга! Значит, с нею еще можно будет побеседовать! Андрей плотоядно улыбнулся… Он покажет этой суке! И всем им! Это тот самый шанс узнать правду о НИХ, которого Андрей не упустит — не может упустить!

Он эту суку в месиво превратит, но заставит разговориться!

Андрей почему-то особенно ненавидел тех, кого он называл СУКАМИ, то есть — женщин, совершающих преступления, женщин, склонных ко злу. Когда он слышал о женщинах, работавших в концлагерях, его начинало корежить. Потому он и выбирал себе в жены таких вот безобидных дурех, которые таракана-то прибить боятся! Мужик — ладно, для мужика и жестокость, и насилие вполне естественны, хотя тому, который Ольгу изнасиловал, Андрей собственноручно яйца вырвет и в глотку заткнет. Но когда женщина творит жестокость или хотя бы жестокости помогает — это уже что-то противоестественное и просто невыносимо-отвратительное!

Мужик, сотворивший гнусность, может быть врагом. Врагом, который заслуживает преследования и честной — хотя и мучительной — смерти.

Женщина, сотворившая гнусность или хотя бы потворствовавшая гнусности, становится СУКОЙ — в представлении Андрея это слово не имело ничего общего с собаками женского пола, собак он любил, а особенно — сучек, они ласковее и умнее, чем кобельки… Нет, СУКА — это то самое запредельно мерзкое, что не заслуживает даже враждебности, но должно быть уничтожено и забыто.

Во всяком случае, так оно было для Андрея. И он не смог бы объяснить логически эти свои эмоции, просто — для него это было так, и на заднем сидении его машины лежала связанная сука, пытавшаяся украсть его дочь, и сегодня же, сейчас же он выбьет из этой суки все, что она знает… И чего не знает — тоже вспомнит! Потому что бить он ее будет сильно, жестоко и долго. Интересно, найдется у Веника резиновая груша от детской клизмочки? Должна бы найтись… Для педика клизма — вещь самая что ни на есть необходимая! А из таких вот резиновых груш от детской клизмочки получается очень удобный кляп. Она и не задохнется, и вопить не сможет, и, если она надумает что сказать, он это быстро поймет…

Надо только отправить подальше слабонервного Веника.

И Ольгу…

Притормозив у подъезда Веника, Андрей минуту размышлял, как ему поступить: взять с собой Ольгу и оставить здесь эту девку, рискуя тем, что она каким-нибудь чудом освободится и убежит или просто привлечет к себе внимание, или — тащить девку наверх, имитируя ее пьяное состояние, но тогда придется оставить Ольгу, рискуя, что ее похитят… Нет, конечно же, Ольгой рисковать нельзя! А девка продолжала, постанывая, шевелиться под пледом…

Андрей повернулся и, прицелившись, оглушил ее коротким и сильным ударом по темени. Девушка вздрогнула и обмякла.

Андрей подоткнул сползший плед — не дай Бог, какие детишки любопытные заглянут! — и вышел из машины, высадил безмолвную и послушную Ольгу, тщательно запер, поставил сигнализацию… Теперь — если к машине кто приблизится или если девка придет в себя и пошевелится, сигнализация завоет так, что пронзительные рулады наверняка будут слышны в квартире Веника, тем паче, что окна квартиры выходят во двор, как раз над тем местом, где Андрей оставил машину.

Андрей взял Ольгу на руки и понес наверх.

У двери в квартиру Веника ему пришлось стоять довольно долго, он начал уже подумывать, что, возможно, несмотря на ранний час ( двенадцать тридцать дня ) Веник исхитрился куда-нибудь отбыть… Это было бы более чем печально! Где ему тогда с девкой разговаривать — у себя дома, отправив Настю с Ольгой к паскудной Настиной матушке? Или — отвезти суку прямо на склад их фирмы? Но и там — далеко не так удобно…

Андрей еще несколько раз позвонил — настойчивым, длинным звонком — моля Бога о том, чтобы оказалось, что Веник просто спит… И Бог услышал молитву Андрея.

Из глубины квартиры донеслось какое-то шевеление, шарканье с трудом передвигаемых ног… В глазке мелькнул свет, сменившись темнотой приблизившегося глаза. Потом за дверью раздался стон, исполненный искренней муки. Щелкнул замок. И глазам Андрея предстал Веник.

Веник, задрапированный в роскошный шелковый китайский халат, изумрудный, с золотистой подкладкой и отворотами, сплошь расшитый огненно-золотыми драконами. Халат слепил многообразием и сочностью красок… А Веник, напротив, был бледен и выглядел утомленным. Под глазами залегли лиловые тени. Локоны развились и перепутались. На лице было написано страдание.

— Андрей… О, как же ты не вовремя! — трагическим шепотом произнес Веник, оттесняя Андрея от двери, и тут он заметил Ольгу, тихо стоявшую в стороне. — И Олю приволок? Зачем? Господи, ты что, специально такой момент выбрал, чтобы привести ее в гости к дяде?!! Слушай, Андрюш, поимей совесть, у меня решающее свидание сегодня было, я же два месяца вокруг да около ходил, и вот, наконец, добился, а тут ты являешься.

— Половина первого дня. Если вы начали со вчерашнего вечера, то уж десять раз должны были все успеть…

— Мы начали с пяти часов утра. И еще ни разу не поговорили! Мы спали, а сейчас я хотел подать ему завтрак и поговорить, и вдруг — ты…

— Слушай, а зачем вообще говорить, если все уже было, чего ты хотел? Зачем вообще слова?! — усмехнулся Андрей.

— И вообще, у меня серьезное дело к тебе. Так что давай, гони его в шею…

— Поимей же совесть! Да как я могу потревожить его теперь, когда он…

— Отдыхает от ваших бурных противоестественных утех?!

Слушай, я бы вообще не пришел к тебе, если бы ни необходимость! Крайняя необходимость! Ольгу пытались похитить… А теперь мне нужна твоя квартира, чтобы побеседовать с одним человеком, который ждет меня в машине… И не надо больше про совесть! Имел я ее! По юности, когда глуп был… И, поверь мне, никакого удовольствия!

Веник как-то сдавленно хрюкнул и с укоризной посмотрел на Андрея своими прекрасными фиалковыми глазами:

— Ну, зачем же при Оле?! Ты говоришь, ее снова пытались…

— Да! Мне нужно, чтобы ты в шею выгнал своего педика, прилично оделся и отвез Ольгу к Насте на своей машине. А я воспользуюсь твоей квартирой, чтобы поговорить с девкой, которая пыталась увести Ольгу. Разговор будет напряженный, поэтому у себя я его проводить не могу! И давай быстрей… Я не слишком сильно ее стукнул, чтобы соображение не отбить.

Она может в себя прийти с минуты на минуту!

— Что значит — «не слишком сильно стукнул»?!! — опешил Веник. — Не вздумай превращать мою хорошенькую квартирку в филиал Гестапо!

— Это я уж сам решу! Давай, гони его! Ты что, не видишь, в каком состоянии Оля?! Ее надо отвезти домой и как можно скорее!

— Ладно, ладно, ты не злись только так уж, — забормотал Веник, пугливо оглядываясь назад, в прихожую. — Я сейчас попробую его разбудить, а вы подождите пока…

Дверь захлопнулась.

Андрей тяжело перевел дыхание, оглянулся на Ольгу она восприняла все происходящее с совершеннейшим безразличием, погруженная в некую, одной ей ведомую реальность.

Никогда не любил он Веника… Всегда догадывался, что не получится из этого мальчишки ничего путного! Но и предположить не мог, чтобы у шурина обнаружились столь порочные наклонности.

Андрей не любил гомосексуалистов. Не то, чтобы ненавидел, но испытывал к ним какую-то болезненную брезгливость, как к тараканам или слизнякам… В этом его чувстве не было ничего принципиального. Чисто подсознательное. Как инстинкт самосохранения, заставляющий отшатнуться от прокаженного или просто измученного нейродермитом человека, несмотря на то, что некие общечеловеческие этические догмы требуют от тебя если не сочувствия, то хотя бы нейтралитета.

Теперь он стоял перед дверью квартиры, в которой находилось целых два таких вот… Отсыпавшихся после оргии.

И Андрею хотелось уйти. Чтобы — не видеть, не встречаться, вообще не знать, не знать… Он бы предпочел неведение. Общаться с Веником, как с нормальным парнем. Ну, не слишком симпатичным, но хотя бы нормальным! Тем более родственник, дьявол его задери! Родственник Ольги… А ради нее можно теперь через многое переступить… Через то, что вчера еще казалось невозможным… Можно помириться с братом Ланы и даже с ее отцом! Ведь ему, Андрею, может понадобиться реальная помощь, а кому еще, кроме дяди и дедушки, какими бы там гадами и извращенцами они ни были, может быть интересна Оля, ее судьба, ее несчастья!

И все же… И все же — он предпочел бы не стоять перед этой дверью и не ждать, когда два гомика соизволят одеться!

Андрей снова оглянулся на Ольгу. Беспокойство в его душе наростало. Что все-таки произошло? Чем можно объяснить ее невменяемое состояние? Что сказала ей эта девка?

Позывных от машины не было слышно… Могла ли она выбраться, не потревожив сигнализацию? Вряд ли…

Чем они там так долго занимаются?!

Еще разок решили напоследок?!!

Или — отношения выясняют?..

Наконец из-за двери раздались взбудораженные голоса:

Веник что-то верещал умоляюще, незнакомый мужской голос возмущенно басил. Андрей ухмыльнулся и притиснул к себе Ольгу, так, чтобы выходящие не были ей видны… На всякий случай.

Мало ли, как там выглядит приятель Веника — вдруг, он носит женское платье, нейлоновый парик, кружевные чулки и туфельки сорок второго размера на шпильках!!! От этих… от сексуальных меньшинств всякого можно ожидать!

Щелкнул замок и звуки тревожного дуэта выплеснулись на лестницу.

Первым появился незнакомец — вопреки ожиданиям Андрея, приятель Веника оказался рослым, очень красивым, мужественного облика брюнетом. И одет он был весьма недурно — особенно хорош был замшевый пиджак, небрежно перекинутый через руку. Насколько Андрей мог в этом разбираться, такой пиджачок стоил целое состояние…

— Это он?!! Так это из-за него?!! — яростно взревел незнакомец.

— Подожди, подожди, ты ничего не понял… Ну, послушай же меня!

— Не хочу! Не желаю я тебя слушать! Так со мной еще никто не обходился! Никто! И я не позволю! — орал мужчина.

— Он мой родственник! Это муж моей сестры, моей покойной сестры, моей Ланы…

— Ха! Знаю я этих «родственников»! У тебя половина дискотеки — «родственники»!

— Да нет же! Он не из наших!

— Сегодня — не из наших, а вот завтра наутро… Ты признайся, тебе что, в кайф это, совращать натуралов? Сволочь ты, Венька! — всхлипнул мужчина и побежал вниз по лестнице.

Веник хотел было устремиться следом за ним, но Андрей схватил его за рукав джинсовой рубахи.

— Ты с ним потом отношения выяснишь. Сейчас забирай Ольгу и давай мне ключи от квартиры.

У Веника в глазах стояли слезы…

— Ты мне все испортил, — прошептал он, беря Ольгу за ручку. — Но, видно, не судьба нам с ним…

— Другого найдешь. Теперь вашего брата развелось, как тараканов. Давай ключи!

Веник покорно отдал ему ключи и повел Ольгу вниз.

Андрей дождался, пока Веник усадил Олю в свою нарядную спортивную машину и выехал со двора, и только тогда открыл свою машину и стащил плед с девушки.

Она уже пришла в себя и смотрела на него, злобно сверкая глазами.

Андрей улыбнулся ей нежнейшей из своих улыбок:

— Очнулась, красавица? Сейчас я тебя развяжу и мы с тобой поднимемся наверх, в уютную квартирку, где и обсудим, как мы с тобой будем дальше строить наши отношения. Драться не советую. Накажу, причем — больно. И не надейся, что кто-нибудь побежит тебя защищать… Если головка закружится — обопрись об мою руку. Пусть думают, что ты выпила лишку…

Андрей вытащил растрепанную девушку из машины.

Опять привел в готовность сигнализацию — теперь уже на случай банальных угонщиков.

Жестко обхватил девушку за талию и поволок к подъезду.

Она едва передвигала ногами… Андрей не знал, притворяется она или действительно страдает слабостью и головокружением. Впрочем, для него это значения не имело. Он не испытывал к ней ни капли жалости. И ни малейших угрызений совести из-за того, что он, сильный мужчина, так жесток с хорошенькой юной девушкой. Для него эта девушка была — сука, одна из тех, кто истязал его дочь. И у него наконец-то был в ее лице реальный объект для того, чтобы выплеснуть ярость, накопленную за столько лет…

Возле двери Веника он прислонил девушку к стене и легонечко стукнул ее кулаком поддых, чтобы не мешала возиться с ключами и не пыталась удрать. Девушка обессиленно сползла по стене… Открыв дверь, Андрей втолкнул девушку в квартиру.

Затем — пинком под зад — дальше, в комнату, где девушка рухнула на ковер.

Андрей подошел к ней и, схватив за волосы, запрокинул к себе ее лицо.

Пожалуй, она была не просто хорошенькая, а красивая…

Продолговатый нежный овал, большие темные глаза в золотистых ресницах, россыпь золотых веснушек, темное золото волос, кожа ослепительной белизны и удивительной прозрачности… И фигурка неплохая. Все, что надо, уже сформировалось. Хотя ей, наверное, не больше шестнадцати лет. Ребенок, по сути…

Но уже такая сука!

— Кто тебя послал за Ольгой? — спросил Андрей, медленно, с силой стискивая ее волосы в кулаке.

Девушка ожесточенно молчала, и тогда Андрей ее ударил.

Она закашлялась, согнувшись пополам…

Да, если бить ее так, она быстро вырубится. И ничего интересного не расскажет. И возись с ней потом, отпаивай…

Андрей поразмыслил и решил просто выпороть ее: от этого здоровью вреда меньше, а неприятных ощущений и, следовательно, пользы — куда как больше!

— В общем, так: или ты сейчас последовательно отвечаешь на все мои вопросы, или я сниму с тебя штаны и буду драть тебя, — Андрей оглянулся в поисках подходящего для экзекуции инструмента, понял, что его ремень не подходит, а вот провод от брошенных впопыхах электрических щипцов ( вот откуда у Веника такие прелестные локоны! ) — вполне то, что надо, то есть в меру длинный, гладкий, упругий и гибкий.

— Буду драть тебя вот этим проводом, как сидорову козу, покуда у тебя от задницы лохмотья не останутся или покуда ты не заговоришь! Я ведь Ольньке — папа родной! Я из тебя душу по капле выдавлю, но узнаю, кто тебя послал! И все остальное узнаю тоже…

Девушка хрипло взвизгнула и попыталась вцепиться ему ногтями в лицо, но Андрей легко сломил сопротивление, скрутил ей руки и привязал их к ножке монументальной Вениковой кровати. Но девушка продолжала выть и извивалась, как угорь, и Андрею пришлось спешно сотворить кляп из влажной, благоухающей дорогими духами салфетки непонятного назначения, так же забытой впопыхах на разбросанной постели. Искать суперудобную клизмочку времени не было — вопли этой дряни все-таки могли привлечь чье-то внимание.

Андрей стащил с бьющейся в его руках девушки джинсы, с удовольствием отметил, что она — натуральная блондинка, и что у нее красивой формы пухлая белая задница. Похоже, предстоящая экзекуция, помимо пользы, могла еще и удовольствие ему доставить.

"А я и не знал, что я — садист! Вот ведь оказия, " меланхолически подумал Андрей, складывая вдвое провод и любуясь багровым от ярости и натужных криков лицом девушки.

— Когда тебе надоест и когда ты захочешь ответить на мои вопросы, дай знать. И учти — я в деревне летом косить могу по четыре часа без отдыха. А лупить тебя — в два раза дольше смогу, не устану! Вид твоей задницы меня вполне вдохновляет.

Наступив ногой на ее связанный щиколотки, чтобы она, не дай бог, не перекатилась на бок и не увернулась от удара, Андрей прицелился, размахнулся и полоснул ее проводом прямо поперек задницы. Девушка глухо застонала и дернулась… Андрей ударил снова, и снова… Постепенно он даже увлекся процессом, понял, какой нужен размах, чтобы провод лег особенно резко и причинил наибольшую боль. Девушка уже не стонала, только вздрагивала всем телом при каждом ударе. Провод свистел и звонко щелкал о кожу. Иногда Андрей приостанавливался и, приподняв голову девушки за волосы, задавал ей свои вопросы. Но она молчала, зажмурив глаза и хрипло дыша сквозь кляп. И Андрей снова принимался методично лупить ее проводом.

Он даже не услышал, в какой момент вернулся Веник…

Наверное, у Веника были запасные ключи… А жаль.

Веник опешил при виде творящегося у него в доме, а потом — отчаянно взвыл и, с неожиданной для столь хрупкого юноши силой, вырвал щипцы из рук Андрея.

— Ты что, совсем ополоумел? — взвизгнул Веник. — Ты что творишь?!! Как ты мог? Как ты мог это сделать? Это же мои любимые щипцы для вертикальной завивки! Я их в Париже купил… Теперь они наверняка испорчены! Разве можно так крутить проводом? Ты наверняка его расшатал! Они теперь нагреваться не будут! Сволочь! Всегда знал, что ты сволочь! Никогда не дам тебе больше ключи! Тебя в порядочный дом пускать нельзя!

Андрей, весь мокрый от физического напряжения, тупо смотрел на Веника, пытаясь понять, что же это он говорит и зачем…

— А это что? — патетически воскликнул Веник, указывая щипцами на исполосованную задницу девушки. — Это как назвать? Ты что, большой поклонник «Жюстины» Сада и «Истории розги» Бертрама?

— А что это такое? искренне удивился Андрей.

— Книжки! Мерзкие грязные книжки, проповедующие мерзкий и грязный разврат, которым ты занимался только что в моей квартире с неизвестной мне особой! И ты ведь еще осмеливался меня называть извращенцем! Меня! Да я по сравнению с тобой ангел! Вот что, уходи отсюда и забирай свою девку… Так и быть, Насте я ничего не скажу, но не из дружеских чувств к тебе, а только ради Ольги…

— Слушай, Веник, я вообще не понимаю, о чем ты говоришь!!! Эта стерва пыталась похитить Ольгу, я ее поймал, я хочу знать, кто именно ее послал… Я допрашивал ее единственным доступным мне способом! У меня же нет наркотиков, расслабляющих волю!

— Ты что, хочешь сказать, что у вас это было не по обоюдному желанию?! — задохнулся от возмущения Веник. — Ты хочешь сказать, что попросту истязал эту девушку в моей квартире проводом от моих щипцов?!! Да ты… Ты…

— Но я же это — для дела, а не для удовольствия! буркнул Андрей.

— Только не говори мне, что ты не получал удовольствия!

Когда я вошел, у тебя были такие глаза… Господи! Она же еще ребенок! — Веник торопливо распутывал тесьму, которой Андрей связал ноги и руки девушки.

— Этот ребенок пытался украсть нашего ребенка. И отвести к тем, кто ее насиловал и морил голодом, — холодно сказал Андрей.

— Но ты же не знаешь, что ее на это толкнуло!

— Мне наплевать, что ее на это толкнуло. Мне вообще на нее наплевать. Меня интересует только Ольга. И моя месть.

Веник перевернул девушку, вытащил у нее изо рта салфетку, похлопал по щекам, пытаясь привести ее в чувство… Она была в полуобморочном состоянии, мотала головой, бормотала что-то невразумительное. Веник поспешил отнести ее в ванную, там, ничуть не стесняясь видом обнаженного девичьего тела, стянул с нее кофточку и водолазку, и окатил ее прохладным душем. Осторожно промокнул полотенцем. Принялся втирать в поврежденную кожу прозрачный зеленый гель с запахом алоэ.

— Вот… Потерпи… Тебе станет полегче… Сейчас гель впитается и боль утихнет… Все скоро заживет… А я отнесу тебя в постель… Ты отдохнешь, — шептал Веник, кутая дрожащую девушку в свой банный халат. — Ты красивая… Вся золотая… Прямо золотая рыбка из сказки… Исполнительница желаний… Сейчас я дам тебе лекарство и ты уснешь, а потом мы с тобой поговорим, спокойно-спокойно поговорим. Ты не бойся, я тебя не обижу.

Веник отнес девушку в кровать, накрыл одеялом.

Андрей с глумливой ухмылкой следил за его хлопотами.

— Правильно. Уложи ее в постельку… А теперь я тебя отсюда вышвырну. А ее еще раз выпорю. По обмазанной гелем заднице. Только прежде — разделаю пару раз… Она ведь действительно ничего! Натуральная блондинка… А Настя мне давно уже в любви отказывает. Живем, как брат с сестрой. Мне осточертело уже. Надеюсь, я от этой суки никакой заразы не подцеплю… А подцеплю — так вылечусь! Вали отсюда, Веник.

— Нет, Андрюша, это ты сейчас уйдешь, — тихо и спокойно сказал Веник.

— Да ну? — рассмеялся Андрей. — Неужто ты надеешься меня выставить?

— Нет. Я надеюсь тебя убедить. Убедить покинуть мою квартиру и оставить в покое эту девушку.

— А вместе с ней и того, кто изнасиловал мою дочь, да?!

Того, кто украл ее и убил этим твою сестру!!! Ты ж клялся, что все сделаешь, чтобы найти их! Чтобы защитить Ольгу! А сам… Гомик и есть гомик! Все вы… В общем, вали отсюда, покуда цел!

Веник побелел, судорожно глотнул, в фиалковых глазах затеплился гнев, но он все же старался оставаться спокойным:

— Я сам поговорю с ней завтра. Не так, как ты. И добьюсь наверняка большего. Что касается тех, кто надругался над Олей, тех, кто погубил Лану… Я тоже хочу их найти. Я тоже хочу отомстить. И я это сделаю. Но эта девушка тут не при чем. Она и сама была ребенком четыре года назад. Быть может, ее судьба отличается от судьбы Оли только тем, что ее вовремя не нашли родители… Я думаю, я смогу убедить ее помочь нам. А не смогу… У меня есть такие наркотики, которые смогут ее… Расположить ко мне. Но без боли! Без боли!

Девушка привстала на постели, переводя лихорадочный взгляд с Веника на Андрея, с Андрея на Веника, и Андрей всем нутром чувствовал теплящуюся в ней трепетную надежду, чувствовал, как тянется она к Венику, к своему защитнику… И в душе его закипела горькая злоба. Хорош защитник! Жалкий гомик…

— Наркотики тебе папочка присылает? Чтобы ты с их помощью приглянувшихся мужичков «располагал», да?

— Прекрати, Андрей, — прошептал Веник, стискивая кулаки.

Андрей заметил этот его жест и расхохотался:

— Кулачки сжимаешь? Неужели — драться со мной собрался? Ах, ты, паршивец! Да я ж тебя… Одним щелчком к Богу на небо отправлю!

— Попробуй.

— А чего пробовать-то? Я и пробовать не стану, я тебя сразу прибью!

…Андрей хотел было ударить Веника кулаком поддых, чтобы тот сложился, как эта девка, а затем — выбросить его из квартиры под зад коленом. Но — отчего-то не получилось.

Вместо податливого тела его кулак встретил две сложенные лодочкой Вениковы ладони, не отвращающие удар, но — принимающие и как бы продлевающие… А дальше — собственная сила Андрея сработала против него и он пролетел через всю комнату, и рухнул на пол у шкафа, больно ударившись плечом.

— Хватит, Андрей. Уходи, — сказал ему Веник, стоя на том же самом месте, на каком стоял до удара.

Андрей взвыл — ну, все! Теперь он этому педику покажет! Он его исколошматит! Места живого не оставит! Руки-ноги переломает, все зубы повыбьет, ребра погнет, а потом трахнет как следует эту девку, которая сидит на кровати в бесстыдно распахнувшемся халате, и смотрит на Веника сияющими глазами!

Смотрит на него, как Магдалина на Христа!!!

— Сука! — заорал Андрей, вскакивая и бросаясь на Веника. Теперь он хотел обмануть его взмахом правой руки, направленной, вроде как, в бок, а сам — нанести удар левой в центр подбородка, чтобы Веник скопытился и можно было без помех добить его ногами, а потом…

…Ладони Веника приняли оба кулака и каким-то образом свели их вместе, а потом — Веник отступил в сторону, грациозно извернулся, и — швырнул Андрея через всю комнату, только теперь в другую сторону, в направлении прихожей.

Андрей лежал, задыхаясь, перед глазами плавали оранжевые круги.

Потом почувствовал вкус коньяка на губах… Против воли сделал несколько глотков… Круги рассеялись. И он увидел над собой улыбающегося Веника.

— Это называется «айкидо». Смирись, Андрюша. Тебе меня не побить. Уходи…

Андрей отпихнул Веника.

Встал, пошатываясь…

Девушка на кровати вдруг громко, по-детски некрасиво кривя рот, зарыдала, протянула руки к Венику.

Веник подошел к ней, приобнял, погладил по волосам.

— Ладно тебе. На сегодня все кончилось… Сейчас ты будешь спать. А потом мы с тобой поговорим. Спокойно. Как умные взрослые люди. Возможно, даже и без наркотиков обойдемся… Тебя как зовут?

— Светланою…

— Светлана. Света. Лана. Лана… А меня — Веник.

— Кликуха, что ль? — опешила девушка.

— Нет, имя. Сокращенное от «Вениамин» — «сын возлюбленный», по-древнееврейски. Правда, имя не совсем соответствует истине… Увы!

— Ты — еврей?!! — ужаснулась Светлана.

— Нет. Я — поляк. Русский поляк. Но ты, надеюсь, не антисемитка?

— Не чего я?!!

Андрей зло сплюнул прямо на ковер в прихожей Веника и ушел, громко хлопнув дверью.

Глава 2

МЕЛКИЙ

Я ждал Рыбку всю ночь. Сидел на своем матрасе, пялился в темноту и думал — почему она не пришла? Что она может делать в городе ночью? Выслеживать девчонку?! Не смешите меня!

Уже девчонка и ее родители ночью спят и никуда не ходят, зачем бы ей следить за ними ночью?

Нет, Золотая Рыбка решила подработать. Лишние пятьдесят баксов, которые не нужно будет отдавать этому… как его, Фило… сутенеру в общем. А почему бы и нет! Ее отпустили на задание, важное и ответственное, никто не будет спрашивать у нее, где и сколько часов она провела! Никто не поинтересуется, смотрела ли она всю ночь на окна девчонки, за которой следила, или занималась чем-то еще!.. Я-то знаю, чем она занимается, когда я сижу и жду ее, как придурок, когда я волнуюсь, не случилось ли с ней чего…

Давеча сидели мы с Кривым…

Кривой долго молчал, а потом посмотрел на меня проникновенно и сказал: «Система дает сбой». Это когда ему доложили, что Машка-Жучок в милиции, и что взяли ее из-за девчонки, украденной в свое время для Сабнэка, которую дура-Машка водила побираться вместе со своими… Это не просто ЧП, это катастрофа! Только представьте себе — одна из жен Сабнэка попала к «верхним» людям, к родителям, которые, наверняка захотят узнать, что же было с их доченькой в эти четыре года, где она была и что делала!

— Система дает сбой? — сказал Кривой. Он, похоже, не особенно волновался из-за произошедшего, хотя грозило оно гибелью всей Империи.

— Я знал, что рано или поздно что-то такое произойдет, — говорил он, — Сабнэк слишком увлекся своими играми, он уже не думает ни о чем, кроме собственного кайфа, и ставит под угрозу безопасность Империи. Что ж, думаю теперь кое-кто даже из особенно упрямых перейдет на мою сторону.

— Кривой, но нужно что-то делать! — прервал я полет его политической мысли, — Не сегодня — завтра здесь уже могут быть ОМОНовцы с автоматами! Может стоит смотаться, пока не поздно?

Кривой только отмахнулся. Он размышлял о чем-то, и я своими паническими воплями мешал ему.

— Аластор берет дело в свои руки, — сказал он мне, наконец, и я увидел, как весело сверкнул его черный глаз, — И уладит возникшую проблему со свойственной ему мудростью.

Сабнэку не стоит знать об этом ужасном происшествии, иначе гнев его не будет знать пределов и падет на головы многих, виновных и невиновных. Знаешь ли ты, Мелкий, каков Сабнэк в гневе? Лучше тебе не знать. Считай, что ты знаешь его с хорошей стороны. Но у тебя есть шанс узнать его с плохой…

С ума сойти! Я никогда еще не видел Кривого в таком хорошем расположении духа, я даже подумал на мгновение: а не сам ли Кривой приложил руку к случившемуся — но потом решил, что не смог бы даже он всего этого подстроить, слишком неожиданно, удивительно и странно все произошло. Женщина узнает пропавшего ребенка в одном из попрошаек в метро! Это подстроить никак не возможно, такого не придумаешь даже! Да, еще раз приходится убедиться, что жизнь круче самых изощренных фантазий.

Кривому просто везет. Везет фантастически.

— Девочка тихо вернется на свое место, и никто ничего не заметит, Машка… ну, Машку мы уберем сегодня же ночью, так ей и надо, дуре.

— Машка в ментуре, — вставил я.

— И прекрасно, тем более пугающей будет выглядеть ее смерть. Рука Сабнэка может достать и в запертой камере МУРа… Рука Аластора, конечно, но это не принципиально важно.

— А как она ее там достанет?

— Как? Ну, Великий Жрец соткется из воздуха прямо перед носом перепуганной насмерть Машки, протянет к ней руку, и молния вырвется из его пальцев, чтобы превратить преступницу в прах! Есть у нас свои люди и в ментуре, которым не составит труда проникнуть к Машке в камеру, и перестань, наконец, задавать глупые вопросы.

— А девчонка?

Наверное, это опять-таки глупый вопрос, но сегодня мне почему-то кажется, Кривой ответит на все мои глупые вопросы.

Добрый он сегодня.

— Девчонку заберем обратно. Предпочтительнее было бы шею ей свернуть, но с Сабнэком до поры до времени конфликтовать не охота. Пусть месяц пройдет, пусть даже два, когда-нибудь родители допустят оплошность, а мы будем начеку.

— К тому времени она расскажет всем про нас!

— Не думаю.

Я снова произнес свое вечное: «А почему?» — но на сей раз Кривой просто игнорировал мой вопрос, словно и не слышал его.

— Мы наблюдаем за этой семьей… Скоро я буду знать распорядок их дня — кто кем работает, кто куда ходит, кто кому брат, сват, тесть… Я буду знать о них все и вот тогда…

«Тогда» наступило, когда девчонку стали возить к учительнице.

Кривой сказал Рыбке:

— Не думаю, чтобы старушка стала очень осторожничать.

Не будет она, как Цербер, охранять чужого ребенка. Оденься поприличнее, чтобы выглядеть хорошей девочкой из нормальной семьи, и последи за ними. Отец ее высматривает злоумышленников в толпе бомжей, и на тебя внимания не обратит, если чего… Действуй, золотая моя, на тебя вся надежда.

На нее действительно была вся надежда. Я-то знал, что неоднократно уже Кривой предпринимал попытки вернуть девочку, но родители, наученные горьким опытом, не теряли бдительности, и не только не отпускали ребенка ни на шаг от себя, но и не подпускали никого, кто хоть сколько-нибудь казался им подозрительным.

И Рыбка пошла. Один день… другой… третий. Но она все время возвращалась ночевать! Я ждал ее до самого позднего вечера, она приходила, и мы вместе шли к Кривому, который каждый раз требовал от нее подробностей.

Рыбка рассказывала, но ничего утешительного она сообщить не могла, и я видел, что Кривой начинает нервничать.

В самом деле — время идет, и Сабнэк может что-то узнать! Доложит ему кто-нибудь, не утерпит, кто-нибудь из тех, кто его любит и почитает, кто верит в его силу. А таких немало, уверяю вас!

Аластору тогда плохо придется.

Во-первых, за то, что скрыл! А во-вторых, за то, что ничего толкового не предпринял…

А для Аластора авторитет — в его деле главное!

А вот теперь Рыбка куда-то пропала. Нет ее. Время к утру — а ее нет! Я ждал, ждал, да так и уснул сидя. Проснулся, как от толчка. Вскочил, побежал спрашивать время и едва не скончался на месте, когда узнал, что день давно на дворе.

Сутки прошли, а Рыбки все нет!

Я стоял на пороге своей каморки в тяжелых раздумьях о том, следует ли мчаться к Кривому и говорить, что Рыбка пропала, или не следует! С одной стороны, Кривой сразу же выяснит, что с ней случилось, но, если ее поймали, если она в милиции, он ведь прикажет ее убить!!! Как Машку-Жучка!!!

А если не рассказывать?.. Сидеть и ждать?.. Чего ждать, у моря погоды?

А если она так и не придет?!!

М-да, ситуация.

Так я стоял и размышлял, как вдруг увидел… Идет! Идет зараза! Идет, как ни в чем не бывало! Голубые джинсы, черная ангоровая кофточка, белая водолазочка — приличная девочка, сразу бросающаяся в глаза в нашем бомжатнике. Рыбка! Вот сволочь!

Пытаясь придать себе грозный вид, я иду к ней навстречу, четко печатая шаг.

Пусть она объяснит! Пусть только попробует не объяснить…

Она меня увидела… Она кинулась ко мне… И с рыданиями повисла у меня на груди.

— Ты чего? — спросил я ошеломленно.

Я никогда не видел, чтобы Рыбка плакала! Когда ее обижали, ее лицо делалось злым и жестоким, она ругалась, она дралась, но не плакала никогда!

— Что случилось-то? — спросил я снова, обнимая ее осторожно, прижимая к себе, — Где ты была?

Она подняла голову с моего плеча, посмотрела на меня, и я даже ахнул: ее лицо было все черное от синяков — из-за темноты я не понял этого раньше, когда только увидел ее, думал, это тени так падают… Глаза заплыли от огромных фингалищей, губа разбита.

— Тебя били? Кто? Почему? — пролепетал я, когда ко мне вернулся дар речи.

— Этот мудак, — ответила Рыбка сквозь зубы, словно с трудом выдавливая из себя слова, — Пошли отсюда… мне бы лечь.

Обнимая ее за талию, я отвел Рыбку к ее постели. Не сказать, чтобы ей особенно требовалась моя помощь, идти она могла самостоятельно, но мне очень хотелось поддержать ее…

Я понял бы ее на руки о отнес бы, но вы сами понимаете не той я комплекции.

— Папаша девчонки, — сказала Рыбка, когда легла, а я опустился на колени перед ее кроватью, готовый слушать.

— Может тебе надо чего? — осведомился я, — Примочки…

— Не-а, меня уже намазали чем-то… целебным.

— Кто? — удивился я.

Рыбка лежала на боку, подогнув колени к животу. И натянула на лицо какую-то тряпку, чтобы я не мог видеть его! Вот дурочка!

— Давай рассказывай, что случилось, — велел я ей.

— Черт, Мелкий, у меня получилось почти. Представляешь? Сижу я у подъезда старухи-учительницы, и вдруг выходит Ольга. Одна! Выходит, и идет себе не спеша к детской площадке, и никого с ней рядом! Я глазам своим не поверила…

— Ну?!

— Баранки гну. Я подхожу к ней и говорю: «Привет, я Рыбка, ты меня помнишь?» Она на меня смотрит, и вроде как кивает, тогда я говорю: «Пойдем, пора возвращаться». И она согласилась, сама мне руку протянула. Все так хорошо было, шли бы мы и шли, никто на нас внимания не обращал — мирно прогуливаются две сестрички, идут за ручку… Но тут, слышу за собой вопль гориллы, которой задницу углем прижгли, оборачиваюсь, несется на меня Олькин папаша, появился, гад, не вовремя. Пыталась я убежать, но с девчонкой разве что получится… Надо было бросить ее, тогда он бы меня никогда не догнал, но… девчонка у меня уже в руках была, представляешь?

— Да-а, ну а потом?

— Этот мудак стал меня так колошматить, что я просто вырубилась. Сунул в машину, связав предварительно, и повез на квартиру, где решил меня допрашивать, паскуда.

У меня пересохло горло.

— Он бы попросту убил меня, Мелкий, если бы ему не помешали…

Я приподнял тряпку, которой она лицо закрывала, заглянул в глаза.

— Ты сказала что-нибудь?

— Что я, дура?! Он бы меня, может, и не добил бы еще, а наши пришили бы точно!

— А что он узнать хотел?

— Да его только одно интересовало: кто его дочку сюда привел, да кто ее трахал! Орал, что убьет этих гадов, в самой преисподней найдет, если потребуется, и убьет. Супермен, блин!

Я еще не подумал ни о чем, а сердце уже заколотилось в груди…

— Он хочет убить Сабнэка? — спросил я осторожно, не столько Рыбку, сколько самого себя: чтобы самому поверить!

— Размечтался, придурок! — злобно сказала Рыбка, — Малиновый весь, слюной брызжет во все стороны, новый русский вонючий. Думает, что все может…

Я сидел возле Рыбкиной кровати в состоянии прострации.

Кривому везет, да и мне тоже! Безумно везет! Хотя… Кривому, может, идея моя и не понравится. Самоуверенный новый русский. И больно уж бешеный, по Рыбкиным словам… Решится ли Кривой посвятить в свой план такого? Тем более, что план его до сих пор на мне, бедненьком, строился.

Ну да ладно. Это ему решать, в конце концов, мое дело доложить. На самом ведь деле: есть человек, посторонний, с улицы, сверху, который горит желанием убить Сабнэка! Это же то, что нужно! Ни уговаривать не надо, ни денег обещать!

— Так ты ничего ему не сказала?

— Ничего, конечно. Что я, дура?

— А как же ты сбежала от него?

— Говорю же, меня спасли!

— Спасли? Кто?

Рыбка ответила после некоторого замешательства, и я почувствовал, как внезапно изменился ее голос. Разительно изменился. Стал другим…

— Парень один…

— Какой еще парень?

Воистину, Рыбка поражала меня каждым словом своим!

— Самый лучший на свете!

И мне показалось, что она снова начала всхлипывать… Я на какое-то время забыл и о Сабнэке, и о Кривом… Я смотрел на ее вздрагивающие плечики и — убейте меня! — не понимал ничего.

— Ты, может, все-таки объяснишь?.. — спросил я неуверено.

— Чего тебе объяснять… — мрачно буркнула Рыбка и отвернулась от меня к стенке.

— Я не понимаю ни фига! Парень какой-то! Черный плащ, что ли, спаситель всех угнетенных?! Зорро?! Сэр Ланселот?!

— Сам ты! — неожиданно разозлилась Рыбка.

Почему-то конкретно «сэр Ланселот» вывел ее из себя.

— Дурак ты, Мелкий, и вообще, вали отсюда!

Вот так! А что я ей, собственно, сделал?..

Рыбка, видимо, сама устыдилась. Все-таки я не кто-нибудь, я друг! Единственный, между прочим…

— Тебе расскажи, — сказала она с деланной обидой, ты сразу побежишь своему Кривому все докладывать!

— Хорошо, не расскажу про твоего… Ланселота, уговорила, — сказал я, злорадно вставив имя доблестного рыцаря Круглого стола, который по какой-то странной причине был Рыбке неприятен.

Зря я, конечно, издевался! Рыбка обиделась и замолчала.

Принципиально. Пришлось объяснять ей, кто такой сэр Ланселот, и почему сравнение с ним не может считаться оскорблением, а даже наоборот.

— Думаешь, самый умный, да? — снова всхлипнула Рыбка.

И что у нее сегодня глаза на мокром месте? И не так ведь еще били ее — и то не плакала никогда!

— А я — дура, и не знаю ничего! Я, может, умнее тебя в тысячу раз, только мне книжек никто не давал читать!

У нее, похоже, начинается истерика.

Ну, что ж, можно ее понять — столько перенесла, бедняжка. Били ее, пытали, чуть вообще не прикончили. А она ведь — девчонка всего лишь!

Не понравилось ей, видите ли, как звучит имя доблестного рыцаря! А что, Зорро, что ли, лучше звучит? Или — тем более! — черный плащ?.. Хорошо, что Рыбка мультфильмов не смотрела. Она убила бы меня, если бы знала, что я ее героя уткой обозвал.

Мультфильмы… Книжки… Неужели когда-то все это было у меня?! Неужели у меня когда-то было что-то, кроме вонючего матраса и сальной подушки?! Господи, как же осточертело мне здесь все!

Домой, домой, я хочу домой! К моим книжкам, к моим мультикам, к моим компьютерным играм! У меня есть все это!!!

Где-то там, бесконечно далеко, но — есть… Мое! Собственное!

Я мог бы быть сейчас там… Быть счастливым, беззаботным школьником, который пожимает плечами, когда его спрашивают, что он собирается делать после того, как окончит десятилетку! Потому что ему все равно! Потому что не горит…

Потому что есть еще время побыть ребенком и не принимать жизненно-важных решений! Я мог бы…

Но я сижу здесь. Думаю о том, что стоит говорить Кривому, что не стоит, и как сохранить свою жизнь, за которую здесь никто ломаного гроша не даст, участвую в каких-то политических разборках, не зная по-настоящему, кому мне верить, потому что на самом деле… верить некому. Изворачиваюсь, вру и вздрагиваю от малейших шорохов.

Кого мне бояться? ОМОНовцев, Кривого, Сабнэка? Да всех!

Мне не к кому рыпнуться — меня никто не защитит! Ни те, ни другие, ни третьи!..

Бедный Мелкий… А кто виноват?

Ладно, не будем о грустном…

— Рыбка, мы еще выберемся отсюда, — сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал уверенно. — Правда, выберемся.

Когда… Ну, в общем, будет у нас шанс, я уверен.

— Не будет этого… Никогда! — воскликнула Рыбка с чувством. — Куда мы выберемся?! На поверхность?! А что там?!

Что там у нас есть?! Мне что, к отчиму возвращаться? Да я лучше удавлюсь! У тебя, может, и получится чего-нибудь, ты — парень. Хотя и в твою удачу я тоже не верю… Многие хотели выбраться, но они-то хотят, да вот их никто не хочет, так и кончали все в канаве! Захлебнувшись… По пьянке…

Собственной блевотиной… Или — в разборках, пулями нашпигованные. Глупый ты, Мелкий! Вот так все и будет. А я… Я всю жизнь в этом вонючем подземелье проживу. Буду выполнять чьи-то порученья. Господи, мелкий, если бы ты только знал, как там, наверху, люди некоторые живут! Там, где я была, куда меня Олькин отец приволок! Какая там квартира у них! Ковры, шелковое белье на кровати, ванна с пеной, жратва из ресторанов! Я там всего одну ночь провела, но я теперь ее вспоминать всю жизнь буду! Представляешь, Мелкий, я спала на шелковых простынях, я мылась в этой ванной, а жопу мне смазывали чем-то жутко дорогим, и не жалко было! За мной так ухаживали!..

Вот тебе и раз, я думал, ее били там…

Слезы мешают ей говорить. И я, конечно, понимаю теперь причину этих слез… Конечно, я понимаю…

— Ну, почему, почему я должна жить здесь, а они там?!! Ну, чем они лучше?!!

Вот он, крик души. Вопрос, на который нет ответа. Чем они лучше тебя? Да ничем! Просто… Просто — так получилось!

Просто — так получилось не с кем-то, а именно с тобой.

— Ему бы я все рассказала… — хлюпала Рыбка. — Пусть бы меня убили потом, но ему бы я рассказала… Но он не заставлял! Он не хотел, чтобы меня убили! Он не такой, как этот кабан, которому все пофигу, лишь бы месть свою удовлетворить! Венечка, милый Венечка!

Так, похоже, что сэра Ланселота зовут «Венечка». Уже кое-что.

— Как только я сказала ему, что меня могут убить, он сразу перестал меня спрашивать. Огорчился, но перестал! Я пыталась объяснить, как это все серьезно, кто такой Сабнэк и что мы не просто бомжи, которые бродят по помойкам… И он понял!

И это называется — она ничего не рассказала!

«Венечка, милый Венечка!»

Вот глупая девчонка! попалась на такую простую и пошлую удочку: плохой полицейский и хороший полицейский, прямо как в дешевом боевичке. Один ее избил, другой ее приласкал — и сразу: «Венечка, милый Венечка» — и готова уже рассказать все, что угодно. А эти двое потом долго смеялись, наверное!

Я не стал ей ничего говорить, не стал больше ни о чем спрашивать. Все мне и так ясно. Со дня на день следует ожидать «неуловимых мстителей», хорошо, если бы только их, а не бригады ОМОНа…

Венечка, милый Венечка… Еврей еще плюс ко всему!

Рыбка ревела, отвернувшись к стене, предаваясь горестным размышлениям о своей нелегкой доле. Я ей был не нужен.

Мелкий, который такой же бездомный, как и она, Мелкий, который не может предложить ей шелкового белья и пены для ванной — нафиг он нужен, такой Мелкий?!

Вот и верь после этого в дружбу!

Меркантильность одна кругом…

Ладно бы, еще был этот Венечка человеком, а то ведь информацию выуживал у дурочки! Вот кому ты точно не нужна, так это ему! ОН ТЕБЯ НЕНАВИДИТ! ТЫ ЕМУ ПРОТИВНА! Единственное, чего он хочет — за девчонку отомстить!

Я расскажу о них Кривому. Обязательно расскажу. Пусть эти двое постараются для общего дела, пусть падут жертвами своей идиотской мести. Как говорится, давайте поможем друг другу.

О кей! Я иду к Кривому!

Кривой слушал мой сбивчивый и не очень понятный рассказ не перебивая. Я не готовился к разговору с ним, я не думал о том, что стоит ему говорить, а о чем лучше умолчать — мною двигали возмущение и обида, когда я шел к нему, но когда я начал говорить, то понял, что не стоит никого выдавать. Ни Рыбку, которая так глупо раскололась и выболтала наши тайны, ни того, кому она их выдала. Я пытался донести до Кривого сведения, которые могли ему пригодиться — о том, что есть люди, которые хотят убить Сабнэка, независимо от нас, и что стоит им помочь в этом, направить, так сказать, а то без нашей помощи они не то что Сабнэка убить, вообще сюда не проникнут никогда.

Я полагал, что Кривой будет прыгать от восторга или, по крайней мере, скажет что-нибудь типа того: «Здорово, Мелкий!», «Ты молодец, Мелкий!», но Кривой только молчал, долго и напряженно. Молчал и смотрел на меня… очень странно как-то смотрел.

— Что?.. Что-нибудь не так? — решился я спросить, когда молчание затянулось уж слишком надолго.

— Нет, ничего, — ответил внезапно Кривой, — Я просто размышлял о том, мог ли Мелкий предать меня и если да, то кому.

Меня как ледяной волной окатило, я едва не свалился замертво прямо там, на месте.

— Кривой, ты что… Я?! Предатель?!!

— Ладно, успокойся. Подумав как следует, я решил, что ты говоришь мне правду.

Точно, они все сговорились сегодня, чтобы добить меня окончательно! Что Рыбка, что… этот!

— Сабнэк в наши личные разборки никогда не привлек бы людей сверху. Если они на самом деле есть, эти люди… А, Мелкий?

— Но ты-то их знаешь… Это отец девчонки и еще там родственник какой-то, — пролепетал я.

— Дядя, — подтвердил Кривой, — Брат матери девочки, Вениамин Юзефович Лещинский.

Охренеть! Рыбкин Ланселот зовется Вениамином Юзефовичем!

Да еще и Лещинским! М-да, не зря она так рыдает…

— Ну вот видишь, ты же проверить все можешь, — сказал я обиженно, — Я ему все говорю, хотя Рыбка меня убьет, если узнает… а он! Видите ли еще размышляет, предатель я или нет!

— Не ной, я уже не размышляю. Странно, но почему-то я склонен тебе доверять… Почему бы, Мелкий, не знаешь?

— Потому что у тебя нет причин мне не доверять!

— Да нет, не поэтому… Впрочем, не имеет значения все это. Не стану я, Мелкий, компрометировать свою особу в любом случае.

Трус несчастный. А я еще поверил, что он действительно в состоянии уничтожить Сабнэка и взять власть в свои руки.

Он так и будет всю жизнь ходить вокруг да около. Я попытался изобразить на лице презрение, зная, что оно мне дорого будет стоить, но не мог я отказать себе в таком удовольствии!

О том, насколько дорого будет мне стоить сия высокомерная мина, узнал я через несколько мгновений, когда Кривой, высокомерно улыбаясь, произнес:

— Компрометировать мы будем твою особу, мой милый мальчик. Я сообщусь с этим бешеным «новым русским», но на встречу с ним пойдешь ты. Ты будешь, так сказать, посредником между нами. Чувствуешь историческую важность возлагаемой на тебя задачи?..

— Хорошо, я пойду, — сказал я отважно, — только надо бы, что б он верил мне.

Кривого, видимо, несколько удивил мой ответ.

А чего он ждал? Жалобного — «а может, не надо»?!

Да я с удовольствием пойду. По крайней мере, на поверхность выйду… В первый раз за пол года. За пол года!!! Поверить трудно… Да я на встречу с Дьяволом пойду, если она на поверхности будет!

— Подготовить вашу встречу — моя забота, — сказал Кривой. — Я решу, как это лучше сделать… Иди пока, утешай выпоротую Рыбку. Я призову тебя, когда понадобишься.

Выпоротую Рыбку я утешать не пошел, ибо Рыбка в утешениях моих не особенно нуждалась. А выслушивать ее «Венечка, милый Венечка» у меня, сами понимаете, желания большого не было!

Рыбка сама пришла ко мне уже ближе к вечеру, когда я собирался, наконец, прочесть добытую мною еще третьего дня газету. Газету я отобрал у одного из мальчишек-попрошаек, у него было завернуто в нее что-то, по всей вероятности, пирожки — уж больно была промаслена бумага, да и пахло соответственно, но я, сгорая от нетерпения, хотел почитать ХОТЬ ЧТО-НИБУДЬ о верхнем мире, все равно, что, ведь я уже почти забыл, как он выглядит! Все эти два дня мне было как-то не до газеты, но теперь вот я мог…

Как бы не так, пришла тихая и подавленая Рыбка, настолько тихая и подавленая, что я даже не заметил, как она вошла.

— Мелкий…

Я вздрогнул от неожиданности.

— Я ужасно выгляжу, да?

Ужасно, ужасно, еще как ужасно! Смотреть страшно просто!

— Да нет, с чего ты взяла?

— Мне бы йоду…

— А я думал, яду, — хихикнул я и произнес патетически, — Яду мне! Яду!

— Мне уйти?

— Да нет, ну, что ты!.. Нет у меня йода, откуда? Ты лучше к бабам бы сходила, у них, может, есть…

Рыбка с мучительным стоном опустилась на мой матрас, села как-то боком, и на лице ее отразилось неподдельное страдание. Она почему-то еще не переоделась, до сих пор была в джинсах и кофточке. Странная она была в этом прикиде, как будто чужая.

Рыбка устроилась поудобнее и вдруг протянула руку к моему лицу. Я, понятное дело, отшатнулся, просто инстинктивно…

— Ну, что ты… — сказала она обижено, — Понюхай!

Я потянулся носом к ее коже, она действительно вкусно пахла — клубника? малина? персик? — запах был нежный и тонкий, что-то давно забытое, милое сердцу. Мне вдруг так захотелось коснуться губами ее руки, ужасно захотелось, но я мысленно дал себе по морде — еще чего не хватало!

— Здорово пахнет, правда?

— Ну, да… Ничего.

— Это был такой маленький флакончик. Венечка капнул в ванную всего несколько капель… И такая пена… Розовая и душистая. Сколько времени прошло, а кожа все еще пахнет…

— Он что, еще и мыл тебя? — спросил я мрачно.

— А ты что, ревнуешь?

Рыбке хотелось бы, чтобы я ревновал — по ее глазам было видно, насколько ей этого хотелось! — чтобы действительно была причина для ревности, хотя бы у меня, но я ей удовольствия не доставил, пожал плечами и сказал вполне искренне:

— Насмешила! Ты — и он! Ха-ха-ха!

И получил я от Рыбки хороший удар в челюсть. От души, как говорится. До того момента, как я ударился головой о стену, я успел подумать: и как она только далась тому мужику, который избил ее? Ведь тяжелая же у нее рука!

Потом я ударился головой о стену. И некоторое время не думал вообще ни о чем, у меня в прямом смысле этого слова искры из глаз посыпались.

— Мелкий! — злобно процедила Рыбка сквозь зубы. — Доходяга!

И она ушла, громко хлопнув несуществующей дверью.

Я, по крайней мере, очень явственно слышал ее стук.

Хряп! И штукатурка посыпалась с потолка… Несуществующая штукатурка с несуществующего потолка.

Доходяга! А что, она хотела, чтобы я ей сдачи дал? Не хватило ей? Ненавижу баб! Всех подряд! А эту скользкую холодную рыбину — больше всех!

Золотая Рыбка… Селедка… в винном соусе!

Я уткнулся в газету. Но попробуй почитай, когда у тебя челюсть на бок и голова раскалывается!

Газета снова отправилась под подушку. До лучших времен.

Глава 3

НАСТЯ

Я не знала, из-за чего Андрей снова рассорился с Веником. Тот день вообще был очень странный: сначала Веник ( а не Андрей, который, собственно, должен был забирать Олю от учительницы ) привез домой безмолвную и сникшую девочку, причем — был взбудоражен, огорчен, дергался, терял нить разговора, поминутно поглядывал на часы, порывался звонить… А потом — с воплем «Ой, не могу больше!» — вовсе выбежал из квартиры. Спустя полтора часа вернулся Андрей.

Взбешенный до степени полного озверения. Я его вообще боюсь, а уж в таком состоянии — он и вовсе невменяемый! Я подала ему ужин и решила не спрашивать о причинах дурного настроения, но он рассказал мне сам: сказал, что Олю снова пытались похитить, а так же — обругал Веника ТАКИМИ нехорошими словами, что многие из них я вообще впервые слышала.

На следующий день, вернее — на следующий вечер к нам пришел Веник. Бледный и какой-то непривычно-серьезный. Андрей не хотел говорить с ним, но хрупкий Веник попросту втолкнул моего могучего супруга в его комнату и затворил за собою дверь. Не знаю, о чем они там говорили… У нас в доме толстые стены и двери практически звуконепроницаемые. А то я бы, конечно, подслушала. Такая уж я бессовестная… Но еще Ретт Батлер сказал, что «подслушивая, можно узнать много интересного»! Говорили они весьма взбудораженными голосами, Андрей иногда срывался на крик. Из комнаты они вышли уже примиренные. И — донельзя опечаленные…

А потом был тот телефонный звонок…

А потом — приехал Юзеф.

Телефонный звонок раздался ночью.

У меня в комнате телефона нет, когда мне хочется с кем-то поболтать, да так, чтобы Андрей не слышал ( если мне вообще приходит в голову дерзкая мысль приблизиться к телефону, когда муж дома!!! ), я беру телефон с кухни.

Другой телефон — в комнате Андрея.

И трубку взял Андрей…

Меня этот звонок разбудил и напугал. Я посмотрела на светящийся циферблат будильника: половина третьего ночи! Даже деловые партнеры Андрея, напрочь лишенные какой бы то ни было воспитанности и деликатности, после часа ночи старались не звонить!

Андрей говорил долго.

Потом — я услышала, как он вышел на кухню, завозился там, зазвенел посудой…

Я встала.

Андрей сидел за кухонным столом, в пестрых сатиновых трусах, которые даже в самые лютые холода являлись единственной ночной одеждой, которую он признавал, сидел и пил коньяк прямо из горлышка бутылки.

Он так задумался, что даже не услышал, как я вошла, и вздрогнул, когда я его окликнула.

— Чего не спишь? Иди, ложись… Нечего тебе тут, — угрюмо буркнул мой нежный супруг.

— Кто звонил?

— Тебя это не касается… Это мое дело. Ну, может, этого дурака Веника еще придется взять с собой. Пацифиста сраного… Но дерется он неплохо, если его как следует достать.

А одному на такое идти… Чистое самоубийство! — Андрей глотнул из бутылки, звучно икнул и сморщился. — Ой, ну и гадость! Если это коньяк, то я — губернатор Калифорнии.

— И что же это за дело такое опасное, на которое Веника ты с собою берешь, но про которое мне даже знать нельзя?!

— Веник — мужик, хоть и гомик… То есть, он — гомик, но при этом — мужик с принципами. И, потом, он Ольге не чужой…

— А я, значит, чужая тетка и потому меня это дело никак не касается?! — у меня голос даже сорвался от обиды, и Андрей, кажется, понял это, не смотря на свое алкогольно-задумчивое состояние.

— Ладно тебе, не злись, я не хотел тебя обидеть. И ты Ольге не чужая, конечно, а напротив даже — ее вторая мама, вот! Я имел в виду, что никакого другого мужика я в это дело взять не могу, потому как это дело сугубо личное. А тебе незачем соваться, потому что… Во-первых, ты — баба. В смысле, женщина. Во-вторых, меньше знаешь — крепче спишь, да и проживешь дольше…

Господи! Да как я могла выйти замуж за такого? «Баба в смысле женщина»! Вот это да! Где ж все это было, когда он за мной ухаживал? Или — где были мои глаза?!! Придумала себе, дура-писательница, невесть что, то есть — сильного мужчину, за внешней грубостью скрывающего исстрадавшуюся душу! Собственно, замуж-то выходила за его исстрадавшуюся душу… Потому как не было в нем больше ничего привлекательного. А меня мамочка попреками изводила.

Впрочем, когда он ухаживал за мною, он все-таки говорил разные красивые слова. И не называл меня «бабой».

Андрей допил коньяк, поставил бутылку на стол, еще несколько раз икнул и потер рукой над желудком.

— Ох… Неладно со мною что-то.

— Сходи к гастроэнтерологу.

— Схожу… Потом. Если жив буду…

Он снова икнул.

И вдруг повернулся ко мне с тем странным коровьим выражением на лице, которое я на начальном этапе нашего с ним общения принимала за выражение нежности.

— Насть! Слушай, я могу попросить тебя… Об одной вещи. Это важно. Ты серьезно отнесись!

— Попросить — можешь, — осторожно ответила я.

Мало ли, о чем он меня попросит, в таком-то состоянии?

Да и вообще — незачем загодя обещания давать!

— Насть! Если что… То ты позаботься об Ольге. Ладно?

— Не поняла… Что — «если что»?

— Если убьют меня!!! — неожиданно заорал Андрей. — Если убьют и меня, и Веньку! Не верю я им!

— А если ты «им» не веришь, то зачем соглашаешься на что-то там…

— Потому что я должен. Потому что нет другого пути.

— Для осуществления твоей мести?

— Не только. Ольгу снова пытались похитить… И они не оставят нас в покое… Да и потом — я верю ему, понимаешь?!

— Ты только что сказал, что ты «им» не веришь!

— И верю, и не верю! Господи, Насть, не доводи ты меня! Просто пообещай, что ты позаботишься об Ольге, если меня не станет. Что ты не просто отправишь ее к Юзефу в Краков, но проследишь, чтобы у нее все было хорошо! Пойми же… Ему я совсем не верю! То есть, не «не доверяю», а не верю вовсе, если ты можешь понять разницу…

— …могу.

— Так вот: не верю я ему. Никого никогда не любил он по-настоящему! Даже Лану. Для него главное — его творчество. Как говорится, «вся жизнь в искусстве», а для живых близких уже нет места, да и времени нет. Мертвую Лану он любит больше, чем любил ее — живую. Он горевал о пропавшей Оле, но я не знаю, не будет ли мешать ему ее присутствие рядом и согласится ли он пожертвовать хоть чем-то из своего привычного образа жизни ради моей девочки!

— А что ты имеешь в виду под «привычным образом жизни»

Юзефа Теодоровича? — заинтересовалась я.

— Ну, не знаю, что там у людей искусства… Кокаин, оргии, ночной образ жизни, девочки, мальчики… Групповой секс…

— Господи, Андрей! Ему же шестьдесят лет! — восхитилась я.

— Пятьдесят восемь… И это не имеет значения. Ты не знаешь Юзефа!

— А ты мне ничего такого и не рассказывал… Про оргии и про групповой секс.

— А раньше ничего такого и не было! Но ведь то — советский и раннеперестроечный период, это все было еще не принято у нас здесь, да и потом, Юзеф был женат, а когда умерла жена — оставалась Лана! А теперь — и время другое, и он свободе, да и вообще — живет за границей! Но я не о том… То есть, о том как раз… Просто — пообещай, что не забудешь про Ольгу, что будешь о ней заботиться. Я не прошу тебя удочерять ее…

— …и на том спасибо!

— Не перебивай!!! Я важное говорю!!! Так вот… О чем я говорил?

— Ты просишь меня пообещать тебе позаботиться об Ольге, но при этом не настаиваешь на том, чтобы я ее удочеряла.

— Да, именно так!

— Ты что, действительно, всерьез собираешься погибнуть?

То есть — рисковать так, что это может стоить жизни не только тебе, но и Венику?!!

— Господи, Насть! Ты действительно такая дура или притворяешься?!

— Действительно.

Он минуту помолчал, озадаченный. Потом — испустил глубокий, тяжелый вздох, сопровождаемый пулеметной очередью икоты.

— Да как же я на тебе женился? Да где же были глаза мои и все остальное?

— Я тоже мучаюсь этим вопросом весь последний год. Как же это я вышла за тебя замуж?

— Черт! Нам надо развестись. Срочно!

— А Ольга? Ты же говорил…

— Да, да, действительно… Тогда — после этого всего.

Или — мы разведемся после этого всего, или — ты овдовеешь.

В любом случае расставание пойдет нам на пользу.

— Хорошо… Если я овдовею, я позабочусь об Ольге. И не буду доверять Юзефу Теодоровичу. Если он действительно окажется так ужасен, как ты о нем рассказываешь… А ведь интересно было бы познакомиться с ним, раз он так ужасен! Оргии, групповой секс, девочки, мальчики, кокаин! Живут же люди, мечтательно вздохнула я.

— Надеюсь, ты шутишь, — буркнул Андрей.

— Почему? Ты не хочешь, чтобы я получала хоть какие-то удовольствия в этой жизни?

— Я тогда не смогу со спокойной душой оставить на тебя Олю! Да и потом, каково мне будет смотреть с того света на то, как ты в оргиях участвуешь, тогда как со мной была фригидна!

— Ты безнадежный эгоист. Но, слушай, Андрюш, если серьезно, то, может, лучше в милицию заявить?

— Нет. Не лучше. Если я и сам им не до конца верю, то кто ж мне в милиции поверит?! И потом, это мое дело!

— Ну да. «Честь семьи Прицци» в русском варианте.

— А что это такое?

— Фильм.

— Клевый фильм? Надо бы мне посмотреть… После того, как разделаюсь с этими гадами, разведусь с тобой и заживу наконец спокойно!

…Надо ли говорить, что Андрей так и не посмотрел «Честь семьи Прицци»?

…И не развелся со мной.

…И не зажил спокойно.

Но с «этими гадами» он все же в некотором смысле разделался. Пусть и не своими руками, но… Вдохновителем акции все же был он.

Он умер, как воин, в бою, и вполне бы заслуживал «огненного погребения», если бы мы только смогли найти его тело!

Надеюсь, для таких, как он, есть своя Вальхалла — одна на все времена и вне зависимости от вероисповедания ( или от отсутствия такового ).

Надеюсь, на Вальхалле он снова найдет свою голову.

Или — голова получит назад свое тело ( выловленное валькириями из коллектора).

В общем, надеюсь, на Вальхалле части Андрея воссоединятся и он обретет там, наконец, желанный покой, приятное мужское общество, пиво, баню, ежедневные тренировки и вообще все, чего когда-либо желала его душа.

Глава 4

МЕЛКИЙ

Лучших времен скоро ожидать не следовало. Я понял это уже утром следующего дня, когда Кривой — наш будущий Великий Император — призвал меня к своей особе.

Император восседал на тро… Простите, на колченогом стульчике, за бывшей школьной партой, которая, вероятно, очутилась здесь мистическим образом, ибо никаким другим образом проникнуть сюда просто не могла.

Кривой что-то писал. Я обалдел, когда увидел его с ручкой в руках — честное слово, я уже два года не то, что ручку, карандаша в глаза не видел!

При виде меня, Кривой спрятал лист бумаги, на котором писал, в карман, и поднялся. Колченогий стульчик жалобно скрипнул — точно развалится, если сесть на него еще раз.

— Значит так, Мелкий, — заявил мне Кривой, — Сегодня вечером ты идешь на встречу с отцом девочки. Он будет ждать тебя на пустыре возле станции метро Бауманская. Знаешь, где это?

— Вроде, знаю.

— Он будет одет в джинсы и черную куртку, с ним вместе будет этот паренек, дядя девочки.

На моем лице отразилось искреннее удивление.

— Страшно ему одному идти, — объяснил Кривой, — Да это и к лучшему, что юный Лещинский тоже будет в деле. Нельзя его все равно в живых оставлять, больно уж много знает.

Конец фразы я договорил за Кривого сам: «И тебя, Мелкий, в живых оставлять нельзя, и Рыбку тоже, вы все много знаете». Хотя — нет, Рыбка о предательстве Кривого не знает, так что, может быть, одна она будет жить, благоденствовать и недоумевать: куда это столько народу разом подевалось?!

— Проведешь их тем ходом, помнишь, что мне показывал?

— Прямо сюда?

— Прямо сюда. Потому что здесь вокруг верные мне люди, потому что здесь их можно будет уничтожить тихо и незаметно, если что… Ты понимаешь.

Я понимаю. Я снова вспоминаю бессмертную фразочку урода: «Тот, кто уходит туда, никогда не возвращается».

— Говорить вы будете здесь.

— Мы?!

— Да, ты и они. Ты — мое доверенное лицо, Мелкий.

Какая честь для меня.

— А о чем я буду говорить с ними?

— Если не будешь перебивать меня своими дурацкими вопросами, то скоро узнаешь, — терпеливо ответил Кривой, — Итак, говорить вы будете здесь, а я буду слушать, находясь в смежной комнатке за зановесочкой.

Кривой указал мне, где конкретно он будет, потом подробно объяснил мне суть возложенной на меня задачи, объяснил, а потом заставил повторить чуть ли не три раза, наверное, полагает, что я дебильный и с первого раза ну никак не запомню. Что ж, давно он меня знает, наверное успел изучить.

С меня сняли мои лохмотья. Меня вымыли. Меня одели в чуть потертые джинсы и приличную куртку, я должен был выглядеть нормальным мальчиком и не привлекать к себе особенно пристального внимания прохожих…

Рассматривая себя, такого чистенького и так хорошо одетого, я с ужасом представлял, где мне придется пролезть, чтобы привести этих двоих куда надо. Одно только радовало мне сердце и заставляло сладостно улыбаться: это была мысль о том, что там же, где и мне, придется лезть прекрасному и восхитительному сэру Ланселоту, утонченному эстету, который не пожалел своих дорогостоящих ароматизаторов для бедной вонючей Рыбки… Ты у меня еще так пахнуть будешь, благородный Черный Плащ! Ты у меня будешь БЛАГОУХАТЬ!

Когда я выбрался на поверхность, то едва не задохнулся от сильного ветра, ударившего мне в лицо, от миллионов запахов, я просто обалдел от шума, грохота, гула людских голосов. Я был сражен приступом агрофобии, стоял, втянув голову в плечи и прислонясь спиной к стволу дерева, безумный мой взгляд тонул в бескрайности горизонта. Нет горизонтов в городе Москва, кругом дома, столбы, палатки и люди… люди… люди, но я отвык от людей, от такого их количества, я отвык от неба, оно казалось мне огромным и подавляющим, и здание на другом конце улицы было далеким, как горизонт.

Была середина ноября, так мне сказали, когда вышвыривали на поверхность, но снега не было, и было достаточно тепло для такого времени года, что еще больше дезориентировало меня и… мне хотелось обратно под землю, в черные пещеры, в узкие переходы. Панически хотелось.

Последнее время мне снилось небо, почти каждую ночь.

Мне снилась трава, деревья, солнечные блики на асфальте, и я просыпался чуть ли не в слезах, а теперь… я боюсь оторвать спину от дерева. Что же такое случилось со мной?

Я здесь чужой. Это ужасно, но я действительно здесь чужой. Империя переродила меня, сделала мутантом, я больше не могу жить на поверхности!

С раннего утра я бродил в районе станции Бауманская, медленно и осторожно, как инвалид, впервые вставший с костылей. Я бродил по парку, слушая почти неуловимый шорох тлеющих листьев под ногами, вдыхая их запах, терпкий, свежий, острый запах осени.

Когда наступает вечер и приближается час моей встречи с предполагаемыми убийцами Сабнэка, я понимаю — ничто не в силах заставить меня снова лезть под землю. Ничто!

А не сбежать ли мне? Не пойти ли мне домой, не рассказать ли все родителям? И пусть доблестные солдаты ОМОНа… эх, жалко, что невозможно это, невозможно просто потому, что никто не поверит мне.

И я отправляюсь на пустырь в назначенное место.

Выполняя подробные указания Кривого, я не сразу подхожу к двоим мужчинам, стоящим вроде бы как раз там, где надо, я обхожу вокруг и своими привычными к темноте глазами, внимательно оглядываюсь: не притаился ли поблизости кто-нибудь еще.

Нет, их действительно только двое. Дюжий мужчина в джинсах и черной куртке — это отец Ольги, а молодой парень в светлых брючках и светлом плаще… сэр Ланселот.

Можешь с плащем попрощаться!

Я находился от них в нескольких шагах и успел рассмотреть очень хорошо, они же, разумеется, даже не заметили меня, не видят они ни фига в темноте, туго им придется, бедненьким, в наших подземельях.

От назначенного времени прошло уже пять минут, я нарочно не торопился подходить к ним, и они начали волноваться.

Новый русский закурил очередную сигарету, сразу же вслед за предыдущей. А Зорро (в светлом плащике) с беспокойством оглядывался по сторонам. Неужели надеется разглядеть что-нибудь? Да вот же я, под самым вашим носом! Они молчат, вслушиваются в тишину, боятся быть застигнутыми врасплох, и я нарочно подкрадываюсь к ним так близко, что даже слышу их дыхание… и громко кашляю.

Вы б видели, как они подпрыгнули!

— Привет вам от Кривого! — говорю я, стилизуя голос под блатной.

— Это ты — Мелкий? — спрашивает новый русский.

— Нет, я крупный.

Не могу я выдержать стиля. Да разве я тяну на блатного с моей-то внешностью, а главное, с моей сутью?

— Да Мелкий я, Мелкий! — сказал я, не в силах сдержать улыбку, хорошо, что они все равно не увидят ее в темноте, — Давайте, идите со мной…

И мы пошли.

Они молчали, и я молчал. Как три бесплотные тени мы скользили вдоль стен домов, заворачивали в кривые переулочки, в узкие дворики. Я нарочно вел их самым странным и запутанным путем, чтобы ни за что они не вспомнили дороги, чтобы ни за что не смогли найти ее самостоятельно.

Мы спускаемся в подвал полуразрушенного дома, и я поднимаю люк.

— Сюда давайте…

— Сюда? — неожиданно восклицает сэр Ланселот, — Я туда должен лезть?!

И смотрит на меня, как на безумца.

— Не хочешь, не лезь, — отвечаю я равнодушно.

— Перестань паясничать! — устало и обреченно говорит новый русский, — Ты ж не на дискотеку собирался…

— Да, я предполагал что-то подобное… — пробормотал высокоэстетичный юноша, с опаской заглядывая вниз.

Ха-ха, предполагал он! Ты еще не знаешь ГДЕ я собираюсь тебя провести!

— Я пойду первым, — сказал я и, заранее злорадствуя, добавил, — Идите прямо за мной. След в след. Руками ни за что не хвататься — только там, где я скажу, а то в радиационные отходы вляпаетесь, сразу вся кожа слезет… И крыс не пугайтесь, они там носятся по трубам, как торпеды, но они вам не сделают ничего, разве что укусят.

Милый Венечка посмотрел на меня с ужасом. Можно сказать, я был удовлетворен.

— Скажи, что ты врешь, — попросил он смиренно.

— Не-ет, не вру.

— Андрей, я пойду в середине, хорошо?

— Да иди ты где хочешь, — мрачно буркнул Андрей.

Я повел их такой дорогой, по которой сам не ходил никогда! И не только потому, что противно, но и опасно еще.

Кривой просил меня вести их кружными путями, а выбирал я их на свой вкус. Я должен был отомстить этому новому русскому за избитую Рыбку, а Венечке… за то, что он такой!

Один единственный раз вы здесь пройдете и, уверяю, не забудете этого никогда! До конца своих дней!

— Смотрите, не упадите, — заботливо предупредил я, когда мы начали спускаться.

Кривой, когда узнал о моей выходке, чуть не убил меня.

А узнал он о ней сразу, как только мы пришли. Понял по запаху, которым мы пропитались, кажется, до самых костей.

Впрочем, через коллектор мы шли недолго, всего лишь метров двадцать, я же на садист все-таки… да и не мазохист, потом мы петляли бесконечными переходами, где были проложены ржавые, текущие повсеместно трубы, телефонные кабели… в общем, все как обычно, в одном месте пришлось даже ползти на пузе — забыл я о том, что кое-где трубы уложили под бетон — но не могу же я помнить все! Я не компьютер!

Так что, когда мы пришли на место, то представляли из себя достойные образцы жителей трущоб. Особенно милый Венечка. Так что я вполне был удовлетворен местью.

В самом сердце Империи передвигаться следовало осторожно. Никто не должен был видеть посторонних, поэтому я вел их не совсем обычным путем, тем, который мы с Кривым специально придумали для них — темные и грязные подземелья, вонь, крысы и — внезапно та миленькая пещерка со школьной партой и дохлым стульчиком, освещенная керосиновой лампой столетней давности.

Как партизаны, ей Богу!

Убогое сие место вызвало у наших гостей такую бурную реакцию, словно они попали в царские палаты. Я их понимаю, конечно — там было сухо, там было относительно тепло и светло.

— О черт! — воскликнул сэр Ланселот, когда увидел, во что превратился его светлый плащик. Он смотрел на себя с ужасом и отвращением, но не сказал больше ни слова. Наверное, не было у него слов. мы проделали долгий путь, и все устали порядочно, а эти двое особенно, мне то что — я привычный, и милый Венечка долго и уныло осматривая дохлый стульчик, решил-таки сесть на него. предварительно он положил на него газетку, чем привел меня в состояние восторга, да и нового русского тоже.

— Ну ты!.. — он даже не нашелся что сказать.

— Я вам мешаю? — устало буркнул Венечка, — Мало ли какой заразный на нем сидел…

Воистину, сэр Ланселот начинает мне нравиться!

Кривой сидел на этом стульчике. Драгоценный наш Аластор и будущий Сабнэк! И, между прочим, он слышит все!

Я так был благодарен Венечке за сего слова, что даже предупредил:

— Осторожно, он сломанный.

Венечка предупреждению внял и опустился на стул со всей возможной осторожностью.

— Итак? — произнес новый русский, теряя терпение.

«У нас товар, у вас купец», — захотелось мне сказать, но я сдержался, все-таки дело действительно серьезное.

— Итак, вы хотите убить Сабнэка, — сказал я глубокомысленно.

— Я хочу убить ту скотину, которая похитила мою девочку и ту, которая надругалась над ней! Это единственное, что меня интересует!

— Мы так и поняли, — заметил я, отчетливо видя в глазах господина Крушинского желание побить меня головой о стену или проделать еще что-нибудь в этом роде.

Я как следует насладился паузой и только было собрался продолжать, как неожиданно появился Кривой. Появился он намного раньше оговоренного срока, и я воззрился на него с недоумением.

— Пошел вон отсюда, — сказал мне Кривой и по тону его голоса я понял, что он сильно рассержен.

Да, пожалуй переборщил я с местью за Рыбку… Достанется мне теперь… Ну, да ладно. Как можно тише и незаметнее я юркнул за занавесочку, лучше уж теперь не привлекать к себе внимания, авось, забудут.

Дальнейший разговор я слушал уже оттуда.

— Вы здесь не на увеселительной прогулке по экзотическим местам, — сказал Кривой господину Крушинскому, — Нам тоже, знаете, не до развлечений, так что извольте слушать внимательно то, что я намереваюсь вам сказать!

Браво, Кривой!

— Не думайте, что вы слишком хорошая кандидатура для предстоящего дела, мы долго думали прежде чем принять решение… относительно вас, и все же решили пойти вам навстречу, единственно потому, что вы лицо заинтересованное в удачном исходе предприятия не меньше, чем мы.

Батюшки, во дает! Никак Кривой до того, как оказался в канализации был депутатом государственной думы!

— А кто это вы? — поинтересовался господин Крушинский.

— Вот это вам знать совсем необязательно.

— Хорошо. Что я должен знать?

— Во-первых, вы должны точно придерживаться моих указаний. Вы поняли? Досконально! Ставка здесь — ваша жизнь.

Малейшая ошибка, и ничто уже не спасет вас. И справедливости не совершите и сами угодите… в коллектор.

— О! — воскликнул сэр Ланселот.

— Да, молодой человек, вас это тоже касается.

— Я уже понял, — уныло сказал Венечка.

— А во-вторых? — осведомился Крушинский.

Он, по видимому, не особенно боялся коллектора. Эх, надо было его чуть позже там провести, по другому заговорил бы!

— А во-вторых, речь пока у нас с вами будет идти только о Сабнэке, то есть о том человеке, который сожительствовал с вашей дочерью.

— Что это еще за кликуха? — злобно хмыкнул новый русский.

— Можете называть его как хотите, главное, чтобы вы понимали, о чем идет речь. Так вот, господин Крушинский, убить этого человека и есть самая большая сложность. Но мы почти разработали план, вам нужно будет только нажать на курок. Вы спрячетесь в том месте, которое мы вам укажем, стреляете в Сабнэка и уходите потайным путем, которым проведет вас Мелкий на поверхность. После чего возвращаетесь домой и сидите тихо, пока мы не сообщимся с вами. Определенная доля риска есть, но…

— Так, а второй?! — резко оборвал его Крушинский.

— Второй потом. Важнее уничтожить Сабнэка. Того другого я… мы вам отдадим чуть позже, когда вся эта история уляжется.

— Какие вы можете дать мне гарантии?

Воцарилось молчание на несколько мгновений. По-видимому, господин Крушинский поверг Кривого в сильное недоумение.

— Вы хотите гарантий? Ну знаете, вы не в своей фирме, и мы с вами договора не подписываем. Рискуем мы с вами одинаково и рискуем жизнью.

— Ну, положим, я рискую больше. Не станете же вы отрицать, что если мне не удастся уйти, меня убьют, а вы… ну, на вас-то вряд ли падет подозрение. Так что позвольте мне тоже свои условия ставить.

— Я вас слушаю…

— Я не уверен, что после совершения этого первого убийства, вы вспомните обо мне и укажете на второго…

— Если вы пообещаете мне не трогать его до того, как я вам позволю, я назову вам его имя хоть сейчас.

— Обещаю…

— Имя этого человека Дед Николай, Мелкий покажет вам его завтра.

— И еще я хотел бы гарантии, что убив этого… Сабнэка, я не буду схвачен на месте, и у меня будет возможность уйти.

— Повторяю, у вас будет такая возможность, если не нарушите инструкции. А гарантии… Вам самому не смешно? Какие могут быть гарантии? Вы бы уж подумали хорошенько, господин Крушинский, прежде чем строить планы мести, неужели вам в голову не приходило, что это может быть опасно?

— Ладно, забудьте о том, что я говорил… Когда?

— Я позвоню вам.

Смертный приговор был подписан.

За несколько минут — подписан троим. Сабнэк, господин Крушинский и Венечка должны умереть.

Я сидел, я слушал их голоса, взволнованные, жестокие, насмешливые. Холодный, отрывистый — господина Крушинского, мягкий и нежный — сэра Ланселота…

Когда мы только впервые говорили с Кривым об этих людях, он выразился очень ясно — они должны умереть. Вернее, речь тогда шла только об одном, о господине Крушинском, об исполнителе. На то, что появится еще и сэр Ланселот, никто не рассчитывал.

Знала бы Рыбка, что ее герой сейчас здесь… и что он обречен. Что бы сделала она?..

А на моей совести еще два трупа. Потому что я опять все знаю, черт побери, и потому что я снова ничего не смогу изменить!

Кривой уверяет Крушинского, что ему почти ничего не угрожает… что Мелкий проведет его потайным ходом. Да, господину Крушинскому и шага не дадут ступить после того, как выстрел прозвучит. И Аластор собственноручно убьет его, потому что просто не может иначе! Потому что не быть ему иначе Сабнэком, потому что пошатнется авторитет Империи, потому что нельзя допустить, чтобы наши секреты вышли наверх! Был бы господин Крушинский поумнее, сам понял бы все, а был бы Кривой чуть почестнее…

И не врали бы друг другу, и не изворачивались, а обговорили бы все от и до, как подобало бы мужикам.

В любом случае придется господину Крушинскому рискнуть, просто потому, что если Сабнэк будет жив, никогда не оставит он его семейку в покое. Так что выбора у господина Крушинского, собственно, и нет. Жаль только сэра Ланселота, которого он притащил с собой. Для охраны что ли? Лучше бы амбала какого-нибудь прихватил, чем этого, который от вида крови в обморок упадет.

Они говорили долго, так долго, что я успел заснуть. Мне их разговор, прямо скажем, интересен не был. Я и так знал, о чем они говорить будут и до чего договорятся. И знал я, чем должно все кончиться. Должно… Но это вовсе не значит, что кончилось все именно так, как должно.

Когда Кривой с господином Крушинским обговорили все детали, я благополучно вывел драгоценных наших гостей на поверхность. Минуя коллектор на сей раз. Не из гуманных соображений, просто там опасно стало.

На земле наступало утро…

Господин Крушинский не дожил до дня предполагаемого убийства Сабнэка, он умер гораздо раньше. И умер единственно из-за собственной глупости своей…

Как и договаривались они с Кривым, на следующий день после их встречи я показал господину Крушинскому Деда Николая.

Дед Николай вовсе не был трясущимся стариканом с несчастными глазами, каким прикидывался и каким хорошо был известен в Люблинском районе. Дед Николай был лицом авторитетным и весьма уважаемым даже в Империи, ибо поставил он ко двору Великого Жреца не одну маленькую девочку. Любил путешествовать Дед Николай по стране, и никогда не возвращался с пустыми руками… Это в последние месяцы осел он в люблинском районе, так удачно, чтобы господину Крушинскому долго искать его не пришлось!

О том, какую глупость совершил Андрей, я узнал лично со слов Кривого…

Два дня спустя после нашего занимательного путешествия по канализации, господин Крушинский поздним вечером выследил Деда Николая в темном переулке и приставил к виску его пистолет с глушителем.

Возможно, все обошлось бы. Убил бы Крушинский гнусного этого бомжа… Но все дало в том, что гнусный бомж очень умело притворялся несчастным, больным, бездомным стариком, который на ладан дышит и вот-вот копыта откинет.

Как ни зол был Крушинский на всех бомжей, вместе взятых, не смог он просто застрелить старика, который действительно выглядел несчастным и больным! Он принялся объяснять ему, почему и за что собирается лишить его жизни.

Дед Николай перепугался не на шутку, он что-то лепетал, бормотал и прикидывался непонимающим.

Очень хорошо представляю себе эту сцену…

— Что вы… Что вы… Господин хороший! Я тут у магазина ящики помогаю разгружать! Вам тут любой скажет! Какие девочки, о чем вы говорите! Я вас не понимаю! Отпустите, Бога ради, не губите душу! Чем мешает вам несчастный старик?

Дед Николай не напрасно тянул время. Поблизости у него всегда была пара-тройка дружков, которые помогут в случае чего. Их появления Дед Николай и дожидался…

Дождался, конечно.

После я узнал, что Крушинскому отсекли голову и подкинули родственникам. Для устрашения. Не думаю, что Кривой был инициатором этого глупого фарса — ему-то зачем родственников устрашать? Наверняка, это еще кто-нибудь придумал. Хватает среди наших шизофреников.

Я увидел Кривого уже поздним вечером этого злополучного дня, когда голова господина Крушинского уже пребывала в морозильной камере его собственного холодильника, а тело в земле подмосковного лесочка.

Кривой был в бешенстве.

Я сидел на дохлом стульчике, на котором несколько дней назад сидел сэр Ланселот, и смиренно слушал крутой витьеватый мат из уст великого Аластора, радуясь уже тому, что Аластор не вспоминает о том, кто предложил ему кандидатуру ненормального «нового русского».

Выложив весь свой словарный запас и, вероятно, утомившись, Кривой сказал мне:

— Что ж, теперь нам ничего другого не остается, как использовать мальчишку Лещинского… У нас просто нет теперь другого выхода.

— Да ни фига не получится у него! — воскликнул я с чувством.

— Может, и не получится… Даже наверняка не получится, если быть честным, но теперь никто иной на роль убийцы, кроме как родственник девочки, не годится. Иначе будет создаваться впечатление, что вся Москва о нас знает и высылает охотников по одному! Ко всему прочему, парнишка так и так обречен… Так пусть уж за родственников жизнью пожертвует!

Так что — давай, Мелкий, встреться с ним завтра и тащи ко мне сюда. И только попробуй мне выпендриваться, как в прошлый раз!

Выпендриваться… Какой уж там!

Слишком много смертей, Кривой! Слишком! Это нам сам Бог велел дохнуть, как Крысам, потому что мы и живем, как крысы, но не им же!

Сабнэка убить — не большого труда стоит: Кривой сам бы запросто сделал это, только вот в таком случае самому ему никогда Сабнэком не стать. У меня голова идет кругом от этих идиотских дворцовых интриг. Фантастический роман какой-то!

Или — боевик в стиле фэнтези…

Крушинский… Ладно, с Крушинским проехали уже, он сам, идиот, нарвался. А сэра Ланселота надо попытаться спасти…

Надо подумать, как бы все устроить! Надо хорошенько подумать!

Глава 5

НАСТЯ

С того дня, когда Олю снова пытались похитить, к Лилии Михайловне ее почти все время возила я, потому что я не работала и могла отсиживать там по четыре часа, читая какую-нибудь книжку.

А в тот день, когда Андрей с Веником ушли на какую-то загадочную встречу, я как раз дочитала «Ведьмака».

Вернее, дочитала я его еще днем, сидя на диванчике в гостиной Лилии Михайловны, а на встречу они пошли поздно вечером, и Веник для такого случая оделся почти даже скромно, или хотя бы — неброско.

Переживала я ужасно. Поэтому спать не ложилась. Уложила Ольгу и, чтобы отвлечься от скорбных мыслей, села смотреть по «видику» мою любимую комедию-пародию: «Возвращение живых мертвецов». Очень веселая вещь! Особенно — та сцена, в которой главные герои выясняют, что умерли и сами этого не заметили…

Где-то в разгар мертвяческого веселья, раздался звонок в дверь. У меня сердце рухнуло вниз и, разделившись на две половинки, забилось в щиколотках.

Кто это может быть?

Андрей и Веник вернулись с «дела» живые и невредимые?

Или — те, кто выманил их из дома хитростью, пришли убивать меня и похищать Ольгу?

…Или — это возвращение живых мертвецов?!!

Всякое могло быть…

Я посмотрела в глазок и увидела что-то несусветное, жуткое и гадкое. Но наш глазок оставляет желать лучшего — я уже говорила об этом…

И я спросила тонким робким голосом:

— Кто там?

И из-за двери мне ответил самый восхитительный мужской голос, какой мне приходилось когда-либо слышать! Мягкий, бархатный, чуть вкрадчивый — воплощенная любезность звучала в самом голосе, а не только в словах! — с легким приятным акцентом…

— Это квартира Крушинских? — и, не дожидаясь моего ответа. — Моя фамилия Лещинский, я — тесть Андрея Николаевича.

— Д-да… Это квартира Крушинских, но мужа нет дома…

Растерялась я ужасно. Даже хуже, чем в случае с Веником. Потому что Веник явился ко мне днем. А сейчас была глубокая ночь…

— Вы — Анастасия? Вы мне звонили? Я прилетел сегодня в полдень из Кракова. Приехал в квартиру сына. Нашел записку от него — Вениамин просил меня приехать сюда и дожидаться здесь. Я пробовал вам дозвониться, но у вас занять уже несколько часов…

Конечно, нехорошо держать гостя под дверью, но я сбегала на кухню и проверила телефон.

Трубка действительно неплотно лежала! Вот ведь холера!

А если Андрей тоже пытался дозвониться?!!

Я вернулась к двери и открыла, не вдаваясь в дальнейшие расспросы.

И обомлела…

Я ведь представляла себе Юзефа Теодоровича старичком!

Шестидесятилетним старцем!

Передо мной стоял… Конечно же, не мальчик, нет. Но высокий, худощавый, седоволосый, тонколикий, с желтыми пронзительными кошачьими глазами — передо мной стоял Геральт из Ривии, мужчина моей мечты!

И уж точно — я не дала бы ему шестьдесят, я дала бы ему от силы сорок пять! И одет он был не так, как одеваются старички… По костюму — типичный шестидесятник, представитель богемы — джинсы, длинный грубый свитер, длинная замшевая куртка, волосы чуть длиннее, чем теперь носят, шейный платок… И, главное, он не выглядел в этом костюме смешно, как выглядят обычно люди, не замечающие своего возраста он выглядел как человек без возраста, он выглядел очень естественно, а еще… Еще — я поняла, в кого Веник унаследовал мягкую пластику движений и обворожительную порочность улыбки и взгляда!

— Я могу зайти? — поинтересовался Геральт из Ривии, ибо я стояла на пороге молча, с широко раскрытыми восторженными глазами.

— Да, да, конечно…

— Так где же в столь поздний час находятся мой сын и ваш супруг?

— Не знаю… Андрей не захотел меня посвятить. Не счел нужным. Сами понимаете: мужские дела! — весело сказала я, проклиная себя за эту неуместную веселость.

…Почему-то всегда, когда мне кто-то нравится, я начинаю вести себя так, что человек воспринимает меня куда большей идиоткой, чем я есть на самом деле. Не знаю, почему так получается! Наверное, карма…

Вот и сейчас — взяла совершенно неверный тон: этакая беспечная пташка-щебетунья, не желающая понимать серьезности сложившегося положения.

— Это касается Ольги? — спросил Лещинский, теряя свою приветливость.

— Да… Кажется.

— А где сейчас Ольга?

— У себя. В комнате. Спит…

— Я могу… К ней? — голос у него дрогнул.

— Да, да, конечно, — засуетилась я. — Вон туда, пожалуйста!

Я приоткрыла дверь в комнату Оли.

Ночник горел приглушенным желтым светом.

Юзеф Теодорович мгновенье стоял на пороге, словно набираясь сил для следующего шага.

Вошел…

Склонился над постелью девочки, над темной головкой, утонувшей в подушке, осторожно отвел пряди, скрывавшие ее лицо…

— Оля! Оленька! — теперь его голос звучал, как стон…

Ольга проснулась…

Повернулась к нему…

Посмотрела — серьезно, взыскующе, как она на всех нас смотрела…

И — улыбнулась!

Она улыбнулась ему!

Обвила его шею руками!

Боже, она же никогда никого не обнимала, она же ненавидела ласки, лишь иногда — очень редко, когда засыпала, сама ныряла в мои руки, в мои объятия… Но никогда не пыталась обнять меня!

— Дедуля… Дедушка мой! Знаешь, я же тебя не забыла!

Совсем-совсем не забыла!

Я умиленно всхлипнула, совсем как та нянечка, в больнице… И Юзеф Теодорович стремительно обернулся ко мне, сверкнул глазами.

— Вы не могли бы оставить нас одних?!

Могла бы.

Я притворила дверь и ушла к себе.

Досматривать «Возвращение живых мертвецов».

Я решила вовсе не ложиться в ту ночь. Дождаться Андрея и Веника… Все равно я бы не заснула.

Когда фильм окончился ( пародия на хэппи-энд — на захваченные ожившими мертвецами кварталы сбрасывают атомную бомбу, уничтожая заодно и всех оставшихся в живых положительных персонажей ), я отправилась на кухню готовить чай.

А потом на кухню пришел Юзеф.

И здесь-то я в него по-настоящему влюбилась.

Я не могу объяснить, почему. Он не сделал ничего такого, что делают герои романов, чтобы женщина влюбилась в них… Я хочу сказать, что на ухаживания у него не было ни времени, ни возможностей ( ведь все происходило на кухне где здесь взять корзину пармских фиалок и изумрудное колье? — а уж о прогулке на параходе, как в фильме «Жестокий романс», или — об обещании мне российской короны, как в фильме «Царская охота», речи и вовсе не шло! ). Он не совершил никакого благородного поступка, чтобы завоевать мое сердце, не спасал мою жизнь и честь, защищая меня от хулиганов ( или — не вывозил меня из горящей Атланты, как в «Унесенных ветром»). Он даже не обесчестил меня прямо на полу кухни, покорив при этом своею неистовой страстью и сексуальной акробатикой ( как это случается почти во всех современных любовных романах — герой насилует героиню, после чего героиня в него влюбляется!). Нет, не было ничего такого… Он не читал мне стихов. Напротив, был холоден и ироничен. Конечно, он рассказал мне много всякого интересного, а уж рассказывать он умел так, что, заслушавшись его, можно было и смерти своей не заметить — настоящий Кот Баюн! — истории, рассказанные Юзефом, становились не только зримы, но даже ощущаемы… И все равно — это не то, из-за чего влюбляются! А я — влюбилась. И проще всего, наверное, сказать, что мы с Юзефом были суждены друг другу. Предназначены. И я его просто узнала…

С первого же взгляда. Нет, даже с первого же звука его голоса! Еще тогда, по телефону… А теперь — я наслаждалась и звуком голоса, и мимикой, и магией взгляда, и жадно ловила каждое прикосновение его руки к моей руке…

В общем, все как и полагается в любви.

Если бы знать еще, почему!!!

А может, лучше и не знать… Просто — пришло. Потому что суждено. Потому что я его всегда ждала. Или — такого, как он. Потому что он целиком соответствует моему идеалу.

Потому что…

…Теперь, спустя время, я могу добавить еще одно «потому что» — потому что Юзеф был похож на моего отца, но, в отличии от отца, с Юзефом я не была связана ( и разделена ) кровным родством, и Юзеф, при удачном стечении обстоятельств, мог бы принадлежать мне, принадлежать по-настоящему и только мне, мне, а не мамочке!!!

Но тогда, на кухне, я этого всего, конечно же, не понимала, но — я была влюблена, я осознавала это, я наслаждалась неведомым доселе и очень приятным чувством, я даже была почти огорчена, когда вернулись Андрей и Веник, нарушив наше с Юзефом уединение.

…И надо было видеть лицо Веника в тот момент, когда он встретился с отцом!

Испуг, смущение, восторг… Любовь… Нежность… И что-то жалобное… Смиренный, любящий и боязливый взгляд! У меня все внутри перевернулось — я вспомнила «двор моего детства» и хорошенькую беленькую собачку, которую ее хозяева-лимитчики купили для забавы своим тупоголовым деткам, а потом, когда она надоела, вышвырнули. Она жила у нас во дворе, питалась тем, что ей давали сердобольные люди, и день-деньской пролеживала у своего бывшего подъезда, чтобы увидеть своих бывших хозяев, чтобы издали полюбоваться на них ( приближаться к ним она боялась — ее не раз отгоняли пинками ) и приветственно повилять поджатым хвостиком. К зиме собачка исчезла — или замерзла насмерть, или отловили ее, неопытную, живодеры. Но меня ее взгляд так ранил, меня так тронула ее преданность ( многие пытались взять ее в дом — уж так она была мила и прелестна! — но она всякий раз возвращалась во двор, к своему старому подъезду ), что я на всю жизнь запомнила… И теперь, когда увидела, КАК Веник смотрит на отца… И как пинает его душу Юзеф, оставаясь ровным, равнодушно-любезным, обращаясь больше к Андрею, чем к сыну…

Моя любовь едва не погибла в зачатке.

Ее едва не сожгла жалость к Венику!

Но, видно, Юзеф был мне все-таки сужден…

А от Судьбы не скроешься!

Все, что происходило в дальнейшие дни, происходило как бы вне меня, вне моей жизни… И не только потому, что мужчины не посвящали меня в происходящее, но еще и потому, что я целиком была охвачена новым чувством ( любовью к Юзефу ) и взлелеиванием его (а то как бы не кончилось раньше времени!).

Я стала рассеяна, сентиментальна и слезлива.

Я стала эгоцентрична, как и все влюбленные.

Андрей меня раздражал. Я даже радовалась, когда он уходил из дома по своим таинственным делам, а уходил он часто и надолго и не всегда брал с собою Веника.

Оля меня раздражала.

А к Венику я ревновала Юзефа.

Впрочем, и к Оле тоже…

Наверное, если бы я знала, что эти дни — последние для Андрея, я была бы гораздо нежнее и терпеливее с ним.

Но, к счастью, я не знала…

Это хорошо, что мы не можем знать точного срока своей смерти. А так же — срока смерти наших близких, пусть даже и не любимых, но — близких…

Ведь и с ума можно сойти, если знать наверняка и ждать этого!

Я и так едва не сошла с ума, когда обнаружила в холодильнике отрубленную голову Андрея!

Я же не могла ожидать ничего подобного…

Андрей часто говорил, что может погибнуть, но я как-то не принимала всерьез его слова.

А накануне того дня, когда я нашла в холодильнике его голову, Андрей ушел куда-то — один, без Веника — и не вернулся наутро, но я все равно не особенно волновалась, я уже привыкла и притерпелась к нашей неестественной жизни, таков ведь закон диалектики, что человек ко всему в конце-концов привыкает и претерпевается, даже к жизни, полной тайн, умолчаний, ночных отлучек, предсказаний скорой смерти и постоянного чувства опасности…

Я не волновалась в то утро.

Я отвела Олю к Лилии Михайловне.

Сидела на диванчике в столовой, читала «Валькирию» в восьмой раз…

На обратном пути купила яйца и очень вкусные копченые сардельки…

Придя домой, поспешила к холодильнику, чтобы переложить яйца из ненадежной сеточки в судок.

В холодильнике, на блюде из английского столового сервиза, лежала отрубленная голова Андрея.

Моего мужа…

…И я подумала, что из двух вариантов разлуки с ним, я все-таки предпочла бы развод.

И пошла звонить Венику.

Веника дома не было, зато был Юзеф.

Я рассказала ему все, как есть.

Я не сказала только о странной улыбке, появившейся на личике Ольги в тот момент, когда она увидела мое бледное, перекошенное лицо!

Юзеф примчался уже через пол часа…

Упаковал голову Андрея в марлю и целлофан, спрятал в морозилку. Обещал тайно похоронить ее, как только хоть что-нибудь прояснится.

Потом, ближе к вечеру, пришел Веник.

Мне показалось, он уже знал, что Андрей — мертв, когда входил в мою квартиру. Еще до того, как я ему сказала…

Но то, что голову Андрея подкинули в наш холодильник, несколько удивило его.

Веник сказал, что шансов найти тело Андрея у нас нет.

Что его скорее всего уже сбросили в коллектор. Что «они» всегда так делают.

Я спросила, кто такие «они» и что такое коллектор.

Веник ответил только на второй вопрос: коллектор — это большая труба, полная экскрементов. В эту трубу стекаются экскременты из всех московских туалетов…

При мысли об обезглавленном теле Андрея, плывущем среди экскрементов в итальянском костюме, французской куртке и английских ботинках, мне стало дурно. По-настоящему дурно.

На какое-то мгновение я даже потеряла сознание. Потом пришла в себя. И меня вырвало в таз, подставленный Юзефом. Потом я полоскала рот зубным эликсиром из стаканчика, принесенного Веником. Потом я заснула… Кажется, в тот раз еще без сновидений. Кошмарный сон мне привиделся потом… В другую ночь.

Я проснулась в пять утра.

Дверь в мою комнату была приоткрыта, дверь на кухню тоже. Я почувствовала запах никотина… Ненавижу никотин! Но я не стала протестовать и закрывать двери, потому что услышала разговор Юзефа с Веником. В кой-то веки мне удалось хоть что-то подслушать! Не могу сказать, что я слышала все, о чем они говорили. Иногда они уж слишком понижали голос…

И не могу сказать, что я поняла все, что услышала!

Вернее, я не поняла почти ничего.

Тайная организация или, скорее, секта, в которую входят все московские бомжи, которая располагается где-то под землей, в опасной близости от того самого коллектора, по которому плывет обезглавленный Андрей…

Похищения детей — для руководителя секты, развратникапедофила по кличке «Сабнэк».

Особая философия секты, проповедующая нечистоплотный образ жизни и презрение ко всем, кто живет, работает и платит налоги в соответствии с общепринятыми законами и нормами.

Поклонение Баал-Зеббулу — Повелителю Мух.

Человеческие жертвоприношения…

…Я не выдержала, встала, набросила халат, прошла на кухню и заявила им, что слышала все-все, о чем они говорили, а теперь требую, чтобы мне объяснили.

— Вот что, Настя, — сурово ответил мне Юзеф. — Андрей не считал нужным рассказывать вам. И мы так же думаем, что, если вы будете знать что-то лишнее…

— Андрей мертв! А голова его лежит в морозилке его же собственного холодильника! И я хочу знать, с кем или с чем мы имеем дело! И я хочу знать, кто и за что меня убьет! И каким способом…

— Я думаю, — вмешался Веник, — что это будет групповое изнасилование, а потом тебя живьем скинут в коллектор, чтобы ты воссоединилась с Андреем.

Он подмигнул мне, обращая в шутку свои слова.

Но мне было совсем не смешно…

— Они что, действительно поклоняются Повелителю Мух?

— Да. Действительно. И стараются соблюдать все его заповеди.

— Но это же глупо! То есть… Это же чушь какая-то — в Москве, в конце двадцатого века, поклоняться Повелителю Мух!

Ведь Повелитель Мух — это же что-то из средневековья… Я не верю! Я не верю, что все московские бомжи могут быть настолько образованными, чтобы поклоняться средневековому демону! Откуда они вообще о нем узнали?

— Демоны бессмертны! — вздохнул Веник.

Но я смотрела не на него.

Я требовательно смотрела на Юзефа.

— Понимаете ли, Настя… Демоны действительно бессмертны. А если и погибнут когда-нибудь — то только вместе со всем человечеством. Или — вместе с верой в Бога. Пока существует вера в Бога — будут существовать и бунтари, поклоняющиеся его антиподу! Им не подходит Люцифер — сияющий падший ангел, Утренняя Звезда, противопоставляемый люциферистами и безжалостному Богу-Отцу, и слабосильному Богу-Сыну… Им не подходит и жестокий элегантный Сатана, требующий от своих поклонников слишком глубокого осмысления, слишком высокой философии… Для них — Баал-Зеббул, или — Баал-Зебуб, Вельзевул, чудовищный Повелитель Мух. Похожий культ был в древнем Китае, вернее — у нищих древнего Китая, которые жили своим миром, своим государством, более «ярко выраженным», нежели государство нищих в наше время… Похожий Бог был и у даосов. Но — это я уж слишком углубился… Людям любым людям, даже полностью, казалось бы, деградировавшим нужна какая-то сказка, оправдание своих деяний, своего образа жизни. Будь то служение Одину или Христу, мечта о Мировой Пролетарской Революции или о жизни в Раю на земле… А что касается времени… Именно в двадцатом веке существовали все самые чудовищные и бессмысленные культы, гигантские секты захватывали по пол мира, десятки миллионов людей приносились в жертву. А ведь средневековая мистика — то, что мы называем «мракобесием» — по сути, гораздо тоньше, сложнее, многограннее, нежели учение основоположников коммунизма или гитлеровского фашизма. Были и маленькие «уютные» секты, в которые люди шли, во что-то верили и творили гнусности ради своей веры, точнее, наверное, именно оправданием творимых гнусностей была вера. Та же «банда» или секта Чарлза Мэнсона, действовавшая в Америке в конце шестидесятых. У них была некая странная вера, они поклонялись одновременно Христу и Сатане, причем обоим — в лице своего «учителя», самого Мэнсона. Они называли себя семьей, а основными обрядами их были групповые изнасилования и забивание насмерть собак с последующим обмазыванием себя собачьей кровью. У этой секты на счету много жизней… В том числе — жизнь прекраснейшей женщины двадцатого столетия, киноактрисы Шарон Тейт. Она была на девятом месяце беременности, когда они ее убили… И у них был список тех, кого надлежит убить. Самых красивых, самых талантливых, самых удачливых, самых счастливых и самых богатых! Первый шаг на пути к «обновлению мира»… В чем-то, хотя и не во всем, их философия напоминает философию поклонников Баал-Зеббула. И, что показательно, они не раскаялись!

Никто из них! До сих пор! Спустя тридцать лет! И это действительно так и есть, это известно, потому что все они живы и даже имеют шанс оказаться на свободе… Потому что в том штате как раз во время процесса над ними отменили смертную казнь… Живы все, даже тот, кто вырывал ребенка из живота Шарон Тейт. И он тоже имеет шанс на спокойную, благополучную старость, благодаря человеколюбивым американским законам. А прекрасная Шарон и ее ребенок получили три метра землицы… Или — нишу в колумбарии, не знаю. А муж Шарон, великий режиссер Роман Поланский, получил тридцать лет безумия. И изгнание из страны… Но это я ушел в сторону. Наверное, мое преклонение перед Поланским… Как перед гениальным сверстником и гениальным соотечественником! И — искреннее сожаление о его прекрасной жене! Я был влюблен в нее когда-то… Заочно, конечно, как в звезду… Звезду, равной которой на всем кинематографическом небосклоне так и не появилось! Были актрисы лучше, но не было женщины прекраснее, нежнее, чище! А эти скоты… Они еще живы. Все. А в Америке такие комфортабельные тюрьмы!

— Отец, ты ж не сидел!

— А вот этого ты, сынок, знать не можешь… Что там было еще до твоего рождения…

— Что-о-о?! Да тебя бы обратно в Союз не пустили бы!

Или был бы та-а-акой международный скандалище — похуже, чем в фильме «Рейс 222» или не помню уж какой там был номер этого рейса… Нет, я представляю, знаменитый советский сценарист схвачен и посажен в американскую тюрьму! Тебе бы, пожалуй, по освобождению Звезду Героя дали бы! И предоставили бы возможность снять фильм о самом себе, любимом! — ликовал Веник.

— Не сидел, не сидел, успокойся, но я знаю! Я знаю о Мэнсоне и его банде все, включая условия тюрем, в которых они сидят!

— Надеюсь, ты не планировал взять тюрьму штурмом, чтобы собственноручно свершить правосудие над убийцами «прекрасной Шарон»? — рассмеялся Веник.

Юзеф побелел и посмотрел на сына ТАК, что Веник поперхнулся смехом и закашлялся.

— А вот этим тебе, мой мальчик, лучше не шутить… Тем более, что ты и представления не имеешь о том, ЧТО ТАКОЕ любовь к женщине! Пусть даже такая далекая и идеалистическая, как была у меня… Это не имеет ничего общего с вашими грязненькими страстишечками!

Веник отвел глаза и как-то сник… Но ни единого слова возмущения или протеста не сорвалось с его губ. Он принял пинок как что-то привычное… И справедливое.

— Так вот, о религиозных сектах двадцатого века, о невозможности и возможности веры в Повелителя Мух и поклонения оному… Настя, слыхали ли вы о Джиме Джонсе и о его секте «Народный храм»?

— Что-то знакомое… Напомните! Это не тот ли, который укрылся со своими последователями в джунглях, а потом они все там отравились, включая маленьких детей?

— Да, около тысячи трупов обнаружили американские солдаты, с вертолетов «прочесывавшие» сельву Гайаны. Любопытно, что цианистый калий они выпили в столь рекламируемом нынче детском витаминизированном напитке «Кул Эйд». Сначала сбежали от цивилизацию в Гайану, затем — устраивали ритуалы, под названием Белые Ночи, то есть — проводили помногу ночей подряд, репетируя собственное массовое самоубийство, и, наконец, воплотили желаемое в действительность. Около тысячи трупов! Грандиозное, должно быть, было зрелище… А совсем недавно, в апреле девяносто третьего, в США члены секты «Ветвь Давидова» под предводительством Дэвида Кореша заперлись в крепости Маунт-Кармел в Техасе, отстреливались от полицейских, а потом покончили с жизнью самосожжением! В крепости Маунт-Кармел погибло семьдесят пять человек. Конечно, не тысяча, как в Гайане, но самосожжение — это серьезнее, чем цианистый калий в прохладительном напитке… А наше, отечественное «Белое Братство»? Вы верите в существование «Белого Братства»?

— Ну, ведь по телевизору показывали…

— Показывали. Сотни, сотни девочек и мальчиков, доведшие себя до предельного истощения или безумия постом и систематическим недосыпанием, хранившие верность своему кумиру — той симпатичной пухлогубой мадам, портретиками которой были в свое время все стенды в Москве обклеены — даже после ее разоблачения и развенчания, шедшие за ней в тюрьму, в тюрьме продолжавшие молитвы и бдения… И вам не кажется, что вера в старого доброго Вельзевула, покровителя грязнуль, гораздо менее дегенеративна, чем вера в то, что Христос и Мария во втором пришествии объединились в женщине, имевшей, как минимум, двоих мужей и одного ребенка?!

— Отец! — неожиданно вмешался Веник. — Ты извини, конечно… Это все очень интересно… Но ты потом это все Насте расскажешь. Мне же идти на встречу с ними… Мы с Андрюшей вместе должны были идти… А теперь… Я не знаю… Мы, вроде бы, договорились. Встречаюсь сегодня с Мелким на пустыре где-то в районе метро Бауманская. И Кривой будет ждать… Мы должны были с Андрюшей… Андрей собирался убить этого… Их Сабнэка. А теперь…

— Что? — холодно поинтересовался Юзеф, недовольный, видимо, тем, что Веник прервал его лекцию о сектантах двадцатого века. — Что ты сказать-то хочешь?

— Мне идти? — тихо, не поднимая глаз на отца спросил Веник.

— Идти.

Меня поразило, как спокойно Юзеф произнес это слово!

Оно упало, как камень в бездну. Как ком земли на крышку гроба. Я понимаю — мои сравнения избиты и помпезны, но… Но это действительно было так. От того, как Юзеф сказал — «Идти» — у меня сжалось сердце, и я не знаю, каково было Венику, ведь идти-то должен был он!

— А не пойти ты не можешь? — чуть мягче поинтересовался Юзеф. — Позвонить им… Нет, конечно, нет. Но как-то еще решить эту проблему?

— Ты же знаешь, что не могу! — безнадежно вздохнул Веник. — Я ведь так просто спросил… Я бы все равно пошел…

Они ведь не оставят нас в покое… И я хоть узнаю, что именно произошло там… С Андреем.

— А если я составлю тебе компанию? — спросил Юзеф таким беспечным тоном, каким, наверное, предлагают свое общество для похода в увеселительное заведение.

— Нет, отец. Меня — знают. Тебя — нет. Подумают, что ты — мент. Или еще хуже — из ФСК. С твоей-то физиономией!

— А что агенту ФСК делать в канализации?

— Знаешь ли, сейчас такое время, что агентов — много, а делать им — нечего, вот они и суют нос всюду, даже туда, куда в прежние времена их и пачкой «зеленых» не заманишь!

— Пачкой «зеленых» можно заманить кого угодно и куда угодно, — проворчала я.

Веник рассмеялся.

— Нет, отец, правда, Мелкий может и не подойти, если увидит со мной незнакомого человека.

— Тогда скажи им, что в следующий раз придешь с папой… Или — попробуй лучше отказаться от следующего визита.

— Мы уже обо всем договорились! И я слишком много знаю.

— Тогда — тяни время… Я пока что-нибудь придумаю.

Может быть… Ладно, с Богом!

— Да я не сразу туда. Я должен еще к одному человеку заехать… Обязательно. Я договорился… С таким трудом уговорил его снова встретиться! Понимаешь, мы так плохо расстались в прошлый раз… Я не хочу, чтобы он зло на меня держал. Я хочу, чтобы, если что, он хотя бы вспоминал обо мне хорошо!

Мечтательная улыбка озарила лицо Веника, а Юзеф — помрачнел и тонкие губы его дрогнули в брезгливой гримасе.

— Ты опять? — жестко спросил он.

— Да, отец. Только не «опять», а все еще. И, видимо, так будет всегда. Таким меня создал Бог.

— Бог ли?

— Не знаю. Мне все равно… Я — такой. Чтобы измениться, мне надо, по меньшей мере, умереть и родиться заново. И я не уверен, что даже это поможет!

— Так значит внуков мне уже не дождаться?

— У тебя есть Ольга, — отрезал Веник. — А у меня есть своя жизнь! Я имею право… Прости, отец, я, наверное, не очень-то вежлив, но мне тяжело говорить с тобой об этом. И вообще мне об этом тяжело говорить! А ты — ты давишь… Рядом с тобой я чувствую себя мразью. Возможно, так оно и есть, возможно, я — мразь! Но позволь мне все-таки пребывать в иллюзиях! И я, между прочим, считаю, что влюблен…

Или даже люблю. Для тебя любые проявления такой любви — не более, чем «грязненькие стастишечки». Для меня же это единственное, что придает жизни какие-то краски… Причем многообразие красок, а не только одну голубую! Я все-таки художник… Хоть и не Леонардо да Винчи и не Микеланджело, и не Сандро Ботичелли, которые тоже, кстати, принадлежали к сексуальным меньшинствам… Но я все-таки неплохой художник!

И мне необходимо что-то, чтобы видеть мир в цвете, а не в черно-белых тонах! Чувства! Страсти! Любовь!

— А я не слышала про Сандро Ботичелли… Что он — голубой… Ты не ошибаешься, Веник? — вмешалась я, видя, как с каждым восторженным выкриком Веника, Юзеф становится все мрачнее и мрачнее.

Веник воззрился на меня с недоумением сбитого на вираже стрижа.

— Сандро Ботичелли так прекрасно писал обнаженные женские тела! Микеланджело — понятно, у него все, даже святая Екатерина, мускулистые и мужеподобные, но — Ботичелли? щебетала я, косясь на Юзефа.

— Настенька! Ангел ты мой! — сквозь зубы выдавил Веник. — Чтобы чувствовать красоту обнаженной натуры, совершенно необязательно иметь эротический импульс! Ведь, когда художник пишет прекрасный цветок или сочный плод, он вовсе не хочет его трахнуть! Так же и с обнаженными женщинами на полотнах Ботичелли…

— Так, все, хватит! Пошел вон! — не выдержал Юзеф.

— Тебя там кто-то ждет… С кем ты собираешься примириться.

Иди, тебе подарят эротический импульс, а после ты сможешь видеть приют бомжей во всех дивных красках.

— Отец, я…

— Уйди!!!

Кажется, Веник хотел еще что-то сказать. Но — не решился. И ушел.

Мне было стыдно… За них обоих.

И очень жалко — так же обоих.

Но все же…

Все же Юзефа я понимала лучше!

А Веника я не понимала совсем…

А потому я гораздо больше сочувствовала сейчас Юзефу.

Не слишком-то повезло ему в жизни… Талантливый человек, но — одинок. Жена и дочь — в могиле. Внучка — невменяема и неизвестно, сможет ли когда-нибудь восстановиться. Сын гомосексуалист.

За внешней холодностью, за едкой иронией, за некоторой отстраненностью — я чувствовала его страдающую душу!

Опять!!!

Но в этот раз, наверное, я не ошибаюсь…

«Она меня за муки полюбила…»

Да, именно так оно и было.

Но как великолепна следующая строка!

«А я ее — за состраданье к ним!»

Жаль только, финал грустный у этой красивой истории!

Глава 6

МЕЛКИЙ

Мы встретились с сэром Ланселотом на том же самом месте, что и в прошлый раз. Он снова был в светлом костюмчике.

Уже в другом, разумеется, но опять-таки в светлом! Совсем ненормальный, что ли?

— Что случилось с Андреем? — спросил он глухим голосом.

— Его убили.

— Это я понял уже, но почему, что случилось?

Я вкратце поведал ему все, что знал.

— Да… Теперь я понимаю. Но голову… Зачем?

— Не я это придумал. И не Кривой…

Пытаюсь еще оправдать своего патрона!

Венечка долго молчал. Сидел, опустив голову, и смотрел в одну точку.

— Это значит, теперь я должен?

— Теперь вы.

— А если я откажусь?

Теперь уже я молчал и ничего не отвечал ему. Он сам все понимает… Надеется, конечно, что ему позволят остаться жить, да и то — надеется потому только, что надежда, как известно, последнее, что покидает душу человека. Не могу я дать ему надежду!

— Да, грустно умирать в восемнадцать лет…

Я даже вздрогнул — ведь это мои слова! — и холодная волна пробежала по позвоночнику.

— мы придумаем чего-нибудь, — сказал я с усилием.

— Сабнэка вам придется убить, тут уж ничего не поделаешь, но потом… Есть у меня одна мысль.

Венечка сидел по-прежнему глядя в землю, но я чувствовал, что он слушает меня очень внимательно.

— Вряд ли получится, конечно, но ведь стоит попробовать.

— Пожалуй, стоит все попробовать, мне терять нечего.

Он посмотрел на меня и улыбнулся.

— Как тебя зовут-то, Мелкий?

Я несколько опешил.

— Как тебя на самом деле зовут? Ведь есть у тебя имя какое-нибудь человеческое, или как?

— Се… Сергей…

— Ну, вот, так что у тебя за мысль, Сережа?

Я не могу допустить, чтобы его убили! Честное слово, не могу… Может быть, крысеныш подвальный Мелкий и мог бы…

Поймете ли вы, что это значит — имя? Вот всегда говорят человек делает себе имя, а не оно его. Но человек всегда ведет себя в соответствии со своим именем. Можете ли вы себе представить, что Хряка, к примеру, зовут на самом деле Валентином Викторовичем? Придет ли вам в голову так его назвать? Не думаю, разве что в суде его так назовут. И вот, когда его так назовут, то и станет он жалким, бесполезным, гнилым человечишком. Подонком общества. А Хряк — это авторитет! Хряк — это сила! Надеюсь, вы понимаете, что я хочу сказать? Надеюсь, вы понимаете, что крысеныш Мелкий и мальчик Сережа — это совсем разные люди. Совсем!

Только вот кто я из этих двоих? Вопрос остается нерешенным. Как я сам буду называть себя всю оставшуюся жизнь?

Мелким или Сергеем Анатольевичем Лебедевым? Мне надо решить это прямо сейчас!

— Кривому нельзя допускать, чтобы убийца Сабнэка остался жить, — сказал я. — Из того места, откуда вы должны будете стрелять, вам никуда не убежать. Поймают. Спрятаться в другом месте вы тоже не сможете — негде там больше спрятаться. Так что единственное, что мы можем сделать, так это чтобы вы, с громким индейским воплем, выскочили прямо туда… ну, туда, где все сидеть будут! Застрелили Сабнэка, а потом, пока они еще не опомнятся, сразу бежали бы туда, куда я вам скажу. есть у меня несколько мест под землей, где вас никогда не найдут. Только вам надо будет как следует дорогу запомнить, как туда добраться.

— Дорогу запомнить?! Там, внизу?!

— Ну, я же запомнил…

Против этого аргумента возразить было нечего.

— К тому же речь о вашей жизни идет.

— Стрелочки начертить можно, — размышлял Венечка.

— Ага, вот по этим стрелочкам они вас и найдут быстро!

— Да, действительно… Что-то я тупею не по дням, а по часам…

— Придется вам запомнить количество поворотов и всякие характерные особенности.

Венечка посмотрел на меня с тоской.

— Ты мне покажешь все?

— Конечно… Сначала вы с Кривым поговорите, а потом уж я вас водить буду. Только это… Вы бы из одежды что-нибудь похуже выбрали. Темное что-нибудь желательно…

Венечку мое предложение весьма позабавило.

— Знаешь, Сереженька, я как-то не предполагал никогда, что мне предстоят частые и длительные прогулки по канализации. И соответствующим прикидом не обзавелся… К тому же, вполне может статься, что мне никакие прикиды больше не пригодятся. Разве что белые тапочки. Так что имеет ли смысл их беречь?!

Я подумал, что вряд ли Венечку станут сбрасывать в коллектор в белых тапочках — разве что по личной просьбе влюбленной Рыбки — но, разумеется, не сказал ему об этом.

История повторилась.

Я отвел сэра Ланселота к Кривому, где тот посвятил его в детали предстоящей операции — как до того господина Крушинского. Единственно — Венечка был в основном в курсе дела, и разговор у них получился значительно более короткий.

Зато потом! Пришлось нам с Венеамином Юзефовичем полазить!

Тайное место, о котором я ему говорил, было тем самым знаменитым заброшенным депо, с которым у меня столько связано!.. Столько глупостей. раз уж я там умудрился потеряться, так там кто угодно потеряется, да и не полезет туда никто, в здравом рассудке, разумеется.

Сам путь под землей был невероятно длинным и извилистым, если бы в былые времена я не изучил его так хорошо, то, может быть, и сейчас заблудился бы. А Венечка был просто в отчаянии!

— Я не смогу запомнить! Умру, но не смогу!

— Точно умрешь, если не сможешь, — сказал я загробным голосом.

Мы посмотрели друг другу в глаза и Венечка сказал:

— Ну, давай еще раз… С самого начала. только теперь я тебя поведу, хорошо?

— Хорошо! — простонал я.

Куда он меня только не заводил!

Честно говоря, я тоже начал впадать в отчаяние. Более неприспособленного к жизни человека, чем Вениамин Юзефович лещинский мне видеть никогда не приходилось!

Он абсолютно не умел ориентироваться в пространстве!

Он не запоминал особых примет и поворотов!

Его фатально тянуло в опасные места!

Если б я действительно доверился ему, как провожатому, мы давно задохнулись бы, провалились бы, утонули бы…

Мы прошли этим путем не один… И не два… И не три раза! Когда я мог уже пройти там с завязанными глазами, когда у меня выработался уже условный рефлекс, Венечка наконец произнес неуверенно:

— Кажется, я уже начинаю запоминать.

— Только начинаешь?

Наверное, мой голос был страшен! Ну, еще бы! мы не меньше суток уже ползаем по одному и тому же месту, почти не отдыхая и не жрамши! Мало того, Кривой еще может хватиться… Господи, за что мне это все?

— Может, еще раз? — спросил Венечка. — Последний?

— А может, нам съесть чего-нибудь?

— Здесь есть палатки поблизости?!

— Нет… Но здесь неподалеку овощной склад… Там можно чего-нибудь…

Венечка не дал мне договорить:

— Знаешь, что, ты иди, поешь, если хочешь, а я — переживу!

— Да, ладно, я тоже переживу.

Чем ему овощной склад не угодил? Я же не в помойку ему лезть предлагаю?

И мы прошли еще один раз. После чего у нас едва достало сил выбраться на поверхность.

Мы сидели на куче жухлой листвы, с наслаждением вдыхая свежий вечерний воздух. Ноябрь уже был… А тепло — и никакого намека на снег!

— Получится у меня, как думаешь? — спросил Венечка.

— Не знаю.

— Да, если смотреть правде в глаза, то вряд ли…

Ну, уж если смотреть правде в глаза! В очень редких случаях стоит это делать, и уж не в этом — точно!

— Но ведь мы сделали все, что могли?

— Думаю, да.

— Так что… Чем бы не кончилось все… Спасибо.

— Не за что… А если получится все-таки… То придется тебе пересидеть в этом депо пару месяцев как минимум. Еду я тебе таскать буду.

— С овощной базы?!

— Да хоть из ресторана! За твои бабки-то… Ну, мне идти пора, а то хватятся. Надеюсь, увидимся еще!

— А я-то как надеюсь!

Мы смотрели друг на друга и не хотелось прощаться. Из мистических соображений — вроде как, если не сказали «прощай», то обязательно встретимся…

Венька улыбнулся и протянул мне руку. Которую я пожал.

Этим рукопожатием мы, наверное, все сказали друг другу, лучше, чем любыми словами.

Мы можем быть уверены друг в друге.

Мы на одной стороне…

Глава 7

НАСТЯ

Юзеф укладывал Ольгу спать… Уже сорок пять минут!

А я ждала его на кухне с тарелкой остывающих оладьев.

Юзеф явно не торопился ко мне… Что он там делает так долго? Почему она все никак не заснет? Гадкая, капризная девчонка… А Юзеф избалует ее, как избаловал свою драгоценную Лану — так, что Ольга вырастет такой же неприспособленной к жизни, как и ее мать! Если бы меня так баловали в детстве, я бы, наверное, тоже…

Если бы меня так баловали! Если бы Юзеф…

О, Боже! Я ревновала его — к Ольге, к памяти Ланы. Я ревновала его к его гневу и мести, я ревновала его к его сценариям, к его творчеству, к его прошлому, к самой жизни… Я ревновала его ко всему! Наверное, единственное, к чему я его не ревновала, была его трогательная любовь к покойной Шарон Тейт. И Шарон была единственной женщиной, к которой я его не ревновала, не могла бы ревновать, не осмелилась бы, и не только потому, что она — умерла, была зверски убита как раз в тот год, когда я появилась на свет, но еще и потому, что при жизни она действительно была самой прекрасной. Я видела Шарон всего в одном фильме — в фильме ее мужа, Романа Поланского. Фильм назывался «Бал вампиров» и был великолепной пародией на фильмы ужасов. Наверное, я не смогла бы описать внешность Шарон, но я помню то ощущение тепла, света и чистоты, которое дарила ее красота, сиявшая с экрана. Нет, к Шарон Тейт я его ревновать не могла бы, но зато ко всем остальным и ко всему остальному… Я хотела, чтобы он принадлежал мне, мне одной! Чтобы все его чувства, все его переживания, все его воспоминания, все его время, все прошлое и будущее — даже творчество! — чтобы все радости и горести, все, все принадлежало бы мне! Я так хотела быть с ним… Всегда… Я любила его…

Я его любила.

Я хотела, чтобы это меня он убаюкивал сейчас, мои волосы гладил, мою руку держал в своих теплых чуть суховатых ладонях, мне на ухо шептал ласковые, утешающие слова!

Пусть бы даже он был моим дедушкой…

Или — моим отцом…

Или…

Лучше всего было бы, если бы он был моим любовником.

А еще лучше — моим мужем.

Юзеф старше моего отца… Не представляю, что сказали бы мои родители, если бы узнали! Но мне было бы все равно, что скажут мои родители, если бы Юзеф снизошел до меня, если бы он увидел во мне женщину! Женщину, а не глупую навязчивую девчонку, вторую жену ненавистного зятя, узурпировавшую место боготворимой Ланочки, глупую навязчивую девчонку, которую он терпит рядом с собой только ради Ольги! Прислугу для Ольги! Придаток к Ольге! Как в старые добрые времена в нагрузку к дефицитным книгам или театральным билетам вынуждали покупать какой-нибудь хлам… Так и Юзеф получил «в нагрузку» к Ольге меня. Если бы Ольга не нуждалась во мне, Юзеф наверняка послал бы меня куда подальше, ничуть не заботясь о том, что со мной дальше будет!

Возможно, я могла бы разыграть сейчас карту «скорбящей вдовы» и потребовать свою порцию сочувствия и утешений, если бы… Если бы Юзеф не знал, что я терпеть не могла Андрея и собиралась развестись с ним!

Нет… Ничего у меня не получится! Он просто посмеется надо мной, если узнает, как я его люблю! Я на два года моложе его Ланы… Возможно, глядя на меня, Юзеф каждый раз размышляет о несправедливости судьбы, унесшей жизнь его дочери и сохранившей сотни, тысячи ее сверстниц, и меня среди них, в их ряду… Я для него — одна из сотен. Лана была единственная! Теперь ее место заняла Ольга. Для своего отца я тоже — единственная, но мамочку он все-таки любит больше, чем меня, а Юзеф, насколько мне известно, не любил свою жену: их брак был чем-то вынужденным, неизбежным, их семьи дружили между собой… Юзеф не любил свою жену. Он уважал ее, он был с ней добр, но не больше. А вот дочь… Дочь он боготворил!

…Интересно, были ли у него любовницы? Были ли у него в жизни другие женщины, кроме его жены?

Наверняка. Не мог он прожить пятьдесят восемь лет и познать за это время всего одну женщину — свою жену! Он учился во ВГИКе, а ведь тогда еще, в те годы, когда Юзеф был длинноносым и длинноволосым мальчишкой в грубом свитере ( я видела его фотографию вгиковских времен и умилялась несказанно ), тогда еще богемные нравы отличались некоторой легкостью в подходе к вопросам взаимоотношения полов! А потом — он был удачливым сценаристом, он много зарабатывал, он был достаточно популярен в кинематографических кругах ( хотя в кругах зрительских сценаристы редко бывают популярны — в отличии от режиссеров и актеров, сценаристы всегда в тени ), а посему — наверняка имел успех у женщин! К тому же — он привлекателен, и с возрастом становился все привлекательнее.

А потом — он овдовел шесть лет назад, а до того, после рождения Веника, его жена много лет тяжело болела и практически жила в больницах и санаториях. Так неужели же никто не утешил его?! Быть такого не может… Я бы первая… если бы знала его тогда… Правда, тогда я сама была еще ребенком!

Возможно, у него есть женщина — там, в Кракове. Наверняка даже есть! Великолепная, утонченная, холодная полячка.

Непременно красавица. Непременно блондинка с атласной кожей, с точеными ногами и голубыми с поволокой глазами. И она обязательно имеет отношение к искусству — актриса, фотохудожник или модельер… Богата. Свободна. Сменила шестерых мужей. Мечтает выйти замуж за Юзефа. Но Юзеф держит ее на расстоянии — он никому не позволяет приблизиться к себе…

И наверняка ведь эта женщина ближе ему по возрасту, чем я!

Ей лет тридцать восемь или сорок, то есть — она моложе его всего на двадцать лет, тогда как я…

У нас с Юзефом тридцать один год разницы!

Какой кошмар…

Возможно, я могла бы завоевать его, но как? Он настолько многоопытен, он привык к обществу самых изысканных женщин — мое кокетство наверняка покажется ему грубым! Вульгарным и грубым…

К тому моменту, когда Юзеф вышел наконец из ольгиной комнаты, аккуратно притворив за собой дверь, я уже успела прийти к выводу, что чувства мои безнадежны, а любые попытки завоевать его — бессмысленны.

Наверное, у меня было очень кислое выражение лица, потому что Юзеф при виде меня беззвучно рассмеялся и, приблизившись, погладил меня по голове.

— Бедные вы дети! Что Ольга, что вы, Настя… Измучились вы обе. Ольга заснула, как убитая, да боюсь, кошмары ее ночью замучают! А на вас, Настя, тоже лица нет… Похудели вы обе, побледнели, словно жертвы вампира. Смотреть на вас страшно и противно! Бедные дети… И бедный я, на попечении у которого оказалось двое таких детей.

Я обиделась и убрала голову из под ласкающей руки.

— Ну, ну, не огорчайтесь. Вы — не ребенок, вы — уже почти что взрослая девочка! Но с меня это ответственности не снимает. Я все думаю — быть может, отправить вас все-таки домой, к родителям. А уж мы с Ольгой как-нибудь вдвоем обойдемся. Неизвестно ведь, чем все это может обернуться! Добро ведь только в сказках побеждает… Это я вам говорю, как сказочник-профессионал. Фильмы по моим сценариям всегда светло и хорошо кончались, если только режиссер чего-нибудь своего не привносил. А вот в жизни! В жизни — ни доброго, ни светлого, и неизбежно побеждает зло. И лучше бы вам уйти, пока не поздно.

— Поздно! — угрюмо ответила я. — Они меня знают как самого близкого Ольге человека! Меня, а не вас! И от того, что я уеду к родителям, ничего не изменится. Они меня и там найдут. Да еще и на родителей беду навлеку… Я, слава Богу, не единственный ребенок: у меня еще есть старший брат, он сейчас в Англии живет, работает… Так что о родителях будет кому позаботиться, если я… если все плохо кончится. А нам всем следует вместе держаться. Вместе — вокруг Ольги. Нас и так-то трое осталось: вы, я да Веник!

— Я просто не хочу, чтобы вы жертвовали собой ради Ольги. Ведь мы с ней, по сути, чужие люди вам…

— Вы — чужой! — голос у меня дрогнул, когда я произносила эти слова, и я заметила, что в ответ у Юзефа дрогнули в улыбке губы, и я повторила ожесточенно. — Вы — чужой, а вот Ольга — не чужая уже. Я за нее отвечаю… Перед Богом.

— Вы верите в Бога? — спросил Юзеф тем тоном, каким спрашивают — «Вы любите креветок?»

— Да, верю! Я верю в Бога. Да и потом… Все равно так уж получилось — мы связаны с вами, мы связаны с Ольгой, и мне уже не удастся спрятаться, даже если бы захотелось.

— Наверное, это судьба, — насмешливо сказал Юзеф, но насмешка была лишь в его голосе, а в глазах — грусть.

— Да, это судьба, — серьезно подтвердила я. — Ведь это именно я нашла Ольгу.

— Я не успел поблагодарить вас за это…

— Не надо. Благодарят за то, что человек сделал из любезности, а мог бы и не сделать. А здесь — от меня не зависело ничего. Все зависело от судьбы. От Бога, указавшего на меня! И на Ольгу…

— А кто по-вашему указал на Ольгу ИМ?! Тоже Бог?

— Нет… Не он. Другой.

— Дьявол?

— Не надо! Не произносите этого к ночи…

— Вы в дьявола тоже верите?

— Не просто верю — я боюсь его.

— А в Бога верите, но не боитесь?

— Я верю и люблю его.

— Завидую вам, Настя… Я не верю. Не люблю. Не боюсь…

— И ИХ вы тоже не боитесь?!!

— ИХ… Возможно. Но не дьявола. Более того — думаю, дьявол тут не при чем. Люди… Они хуже и сильнее, чем дьявол. Если исходить из религиозной концепции, Бог создал человека по образу и подобию своему, а значит…

— Не значит. Бог создал человека из глины и дерьма. А дьявола — по образу и подобию, но из бездымного, чистого пламени! К тому же дьявол — любимейшее творение Господа!

Первое творение…

— Вы — христианка? Так почему же пересказываете мне мусульманские апокрифы?

— Вера в Бога — это не какая-то определенная религия.

Это — комплекс… В каждой религии есть зерно истины. И, если их слить воедино…

— Понимаю. Но оставим теософские споры. Я все же думаю, что в нашем случае мы имеем дело не с происками дьявола, извечного врага рода человеческого, а с происками людей…

— Слуг дьявола!

— Возможно. И все же они — люди из плоти и крови, а не какая-то там неведомая сверхъестественная сила.

— Но они творят сверхъестественные вещи!

— Вы это — о голове Андрея, подброшенной в холодильник? Абсолютно ничего сверхъестественного в этом нет! Пара отмычек… Дождаться, пока мы уйдем… А голова у них была припасена еще со вчерашнего дня.

— Господи! — накатила дурнота, я уткнулась лицом в ладони… И снова почувствовала его руку, ласкающую мои волосы. А ведь у меня все самые чувствительные местечки на голове располагаются. У кого — где, а у меня — на затылке и за ушами! Я — как кошка: млею, когда меня гладят по голове…

…И я млела, подныривая под его чуткую руку!

И несказанно огорчилась, когда он руку убрал.

— Итак, мы имеем дело с людьми. С некоей организацией, возможно — религиозного толка, хотя религия у них несколько специфическая.

— Поклонение Баал-Зеббулу, Повелителю Мух и гниения. В его честь на шабашах не ели соль, поскольку соль считалась лучшим консервантом, а значит — препятствовала гниению. Мне кажется, это уже не раз встречалось в истории… Особенно в больших городах! Например, в Париже, в пятнадцатом-шестнадцатом веках…

— Оставим в покое Париж. У нас — Москва, век двадцатый, а конкретно — одна тысяча девятьсот девяносто шестой год от рождества Христова! Организация религиозного толка.

Члены огранизации — деклассированные элементы, люди без определенного места жительства, то есть — живущие в городской канализации, в заброшенных шахтах метро и еще ниже… Если это «ниже» действительно существует, а не вымысел. Члены организации совершают убийства — ритуальные и просто ради собственного удовольствия… Но, однако, террористически направленной эту организацию назвать нельзя, потому что они не имеют целью уничтожение существующего строя. И, кстати, они не предсказывают конец света, после которого на земле останутся лишь представители их культа — как, например, это делают Свидетели Иеговы, переносившие дату конца света уже раза четыре…

— Ох! Жить в мире, в котором остались одни только свидетели Иеговы!

— Зато они обещают, что это будет рай на земле.

— Не надо мне такого рая…

— Да уж. Лучше в аду, где, по-видимому, соберутся все остальные представители рода человеческого — не «свидетели»! Прямо как в том анекдоте… Дескать, в раю климат лучше, в аду зато общество интереснее! Так мы отвлеклись… Те, с кем нам приходится иметь дело, не проповедуют наступление конца света, не жаждут уничтожения остального человечества или разрушения какого-то определенного строя. Напротив, они довольны существующей ситуацией и хотят, чтобы это продолжалось как можно дольше, и нас они преследует из страха, что через нас другие люди «верхнего мира» могут узнать о «мире нижнем» — об их мире.

— Как будто нам кто-нибудь поверит! Да нас просто в психушку упекут всех четверых! Только в разные отделения…

— Поверят нам, не поверят — это уже другой вопрос. Любую информацию можно преподнести так, что ей поверят. Но надо ли преподносить? Изменится ли хоть что-то? К тому же, сейчас наша основная задача — выжить. И уберечь от них Ольгу. А их задача — уничтожить нас. И захватить Ольгу. Все, казалось бы, просто… Интересно, что они, в общем-то, осознают полезность для них «верхнего мира»! Понимают, что они живут за счет нас! Они ведь не сеют пшеницу, не пекут хлеб, не доят коров, не ткут, не шьют обувь, не готовят вино они только потребляют то, что сделано нами! А так же — насилуют ради развлечения наших женщин, крадут наших детей, чтобы у нас же потом просить милостыню…

— Но ведь и их ряды пополняются за счет жителей «верхнего» мира, перешедших в «мир нижний»!

— Да, но, наверное, они считают, что это — избранные.

Не знаю…

— Андрей узнал от того бомжа клички всех тех, кто непосредственно виновен в случившемся с Ольгой…

— Сейчас пока они не могут нам пригодиться.

— Но, может, все-таки обратиться в милицию?

— Не думаю, чтобы это изменило хоть что-то. Они доказали нам свои возможности еще в начале, когда убили ту женщину, которая побиралась с детьми…

— Да, они убили ее, каким-то образом проникнув в камеру предварительного заключения. И ушли, никем не замеченные!

— Андрей был прав в одном: это дело нашей семьи и все необходимо сделать своими руками.

— Надеюсь, вы хотя бы не мечтаете о мести?!

— Не могу сказать, чтобы я совсем отказался от этой мысли… В страданиях Ольги виновны многие — но возможности добраться до всех и покарать всех у нас нет — для этого, наверное, пришлось бы залить ипритом всю московскую канализацию, а потому я ограничусь двумя: теми, кому я уж точно не могу позволить жить ни на земле, ни под землей — тем, кто ее похитил, убив этим еще и Лану, и тем, кто над ней надругался. Хотя, боюсь, добраться до них мне будет трудновато…

Прежде следовало бы вывезти за границу Ольгу. И вас с Вениамином.

— А вы не боитесь, что они доберутся до нас и в Кракове? И вообще — где угодно? Возможно, это разветвленная организация, ведь нищие и всякие там деклассированные элементы — они есть везде!

— Нет. У меня есть ощущение, что эта организация вся сконцентрирована в Москве. Подземный город — их мир. Для них нет смысла выбираться за пределы. Даже если мы просто уедем в какой-нибудь другой город… Например — Ленинград.

Санкт-Петербург по-новому…

— Но они же хотят заставить нас замолчать! Они могут быть сконцентрированными в Москве, но поедут хоть в Рио-де-Жанейро, чтобы поубивать нас!

— Логично… К сожалению. Ну, не знаю тогда! Надо дождаться Вениамина. Утро вечера мудренее. Но все же — как это ужасно и смешно, что мы все мним себя порядочными людьми и со снисходительным презрением глядим на них, на «падших», хотя на самом-то деле мы являемся для «падших» рабочим скотом, дойными коровами… Мы, налогоплательщики и производители материальных благ! Правда, мне должно быть не так обидно, как другим. Я произвожу блага духовные. А духовные блага их не слишком интересуют. У них свое понятие о духовном, совершенно отличное от нашего. Ладно, спать! Живо в постель, посуду я помою.

Я попыталась вяло воспротивиться, но потом с удовольствием покорилась: я действительно страшно устала, я просто с ног валилась… И я с наслаждением нырнула в постель. В сон.

Чьи-то крылья хлопают надо мной…

Или — это где-то хлопает дверь?!

Какой-то навязчивый звук…

Уйди, противный… Спать мешаешь!

Чьи-то крылья…

В комнате очень темно. Непривычно темно! Словно погасли разом все уличные фонари, словно не было света витрин и рекламных щитов.

В комнате темно…

Жарко…

Душно…

Страшно…

И очень хочется пить. Горло саднит, съеденные оладьи комом в желудке. Меня нельзя подпускать к плите… Наверное, Ольга и Юзеф тоже страдают теперь несварением желудка.

Пить…

Надо встать и пройти на кухню.

В холодильнике — кувшин с апельсиновым соком.

Я поднялась и пошла.

Тьма…

Жара…

Тяжесть в ногах…

Коридор — нескончаемо-длинный!

Вот кухня наконец, дверца холодильника, белая и блестящая, словно лед, вот сейчас я напьюсь, я тяну за ручку дверцы, дверца тяжелая, каменная, высечена из камня, из ледяного белого мрамора, но наконец она подается, мне удается открыть, я заглядываю в холодильник…

На средней полке, на большом блюде лежит голова Веника!

Светлые волосы намокли от крови. Лица не видно, голова повернута ко мне правым ухом — тем, в котором жемчужная сережка! Кровь…

Очень много крови.

Блюдо полно яркой алой кровью.

Кровь переливается через край блюда, капает на дно холодильника, течет на пол…

На полу, возле холодильника — лужа крови.

Я стою в этой луже босыми ногами!

Я пытаюсь отойти — и не могу!

Мои ноги — словно в стремительно густеющем цементе…

Крылья…

Крылья хлопают надо мной…

Какой-то навязчивый звук…

Нарастающий гул…

Я оборачиваюсь к окну.

Окно открыто, тьма за окном — непроницаемая, вязкая, густая, как кровь — колышется, вздувается и начинает медленно переливаться через подоконник.

Тьма заливает кухню…

Сейчас она дойдет мне до горла и я захлебнусь.

Надо закричать. Да, сейчас я закричу, я больше не могу сдерживаться, я должна закричать!

Не получается…

Не хватает воздуха…

Я кричу — беззвучно, как рыба…

Что толку от беззвучного крика? Я напрягаюсь из последних сил и…

О, чудо! О, радость! Крик — живой, звонкий, НАСТОЯЩИЙ крик вырывается у меня из горла, взрывает тишину, темноту…

…И разбивает мой сон на тысячи осколков!

Я сижу на постели, вся в поту от пережитого ужаса, выпучив глаза в темноту ( которая — совсем не тьма из сна, а нормальная темнота комнаты в городском доме, темнота, пульсирующая серым светом фонарей ) и верещу, как героиня американского ужастика!

Я всегда удивлялась — чего это американки в кино так орут? Чуть что — сразу вопить! Мне это казалось неестественным… Доказательством несдержанности и дурного воспитания американских женщин.

Теперь я сижу в постели и визжу всего лишь из-за того, что мне приснился страшный сон! Визжу — и не могу остановиться!

— Настя! Настя! Что с вами? Что случилось?

Юзеф…

В тех же брюках и свитере, только шейного платка нет.

Не ложился? Или — лег прямо в одежде?

Он сидит на моей постели, обнимает меня, а я плачу, плачу, плачу, прижимаясь лицом к его груди, к его грубому свитеру. Я задыхаюсь. Меня трясет. Я хочу стать маленькой, совсем маленькой и незаметной… и чтобы он всегда вот так обнимал меня и никогда, никогда не разжимал объятий!

Юзеф гладит меня по волосам. Потом — его пальцы забираются в волосы, мягко массируют затылок, мне становится хорошо, я чувствую, как тело расслабляется, раскручивается та тугая пружина внутри меня, тепло приливает к рукам, к ногам… Я готова заснуть… Но только пусть он будет рядом!

Пусть он не уходит никуда…

В дверях появляется Ольга. Бледная. Глаза — на пол лица. Я разбудила ее своим визгом.

Вот сейчас Юзеф оставит меня и пойдет к ней, баюкать ее, утешать, заново укладывать…

И я не верю своим ушам, когда слышу, как Юзеф говорит Ольге беспрекословно и жестко:

— Уйди и закрой дверь. Насте приснился страшный сон…

Я останусь с ней. Ложись, у нас завтра тяжелый день. Надо выспаться.

Ольга слушается. Уходит и закрывает дверь.

Мы с Юзефом — вдвоем в мягкой полутьме супружеской спальни. Нашей с Андреем спальни… На нашей с Андреем кровати…

Я лежу, положив голову на плечо Юзефа, обхватив его рукой. А его рука продолжает размеренно гладить меня по волосам, по спине… Успокаивает. Усыпляет.

Я бы рада не спать! Я бы должна наслаждаться этими мгновениями близости — ведь никогда больше не будет такого, никогда!

Но я слишком устала… Усталость сильнее меня.

Я сплю…

Мы с Юзефом — в море. На плоту из водорослей. Водоросли — сухие, упругие. Волны мягко покачивают нас. Солоноватый, свежий запах моря. Над нами — купол звездного неба.

Большие, яркие звезды. Бесконечное море. Бесконечное небо.

Юзеф целует меня… Нежно, без страсти… Наше дыхание сливается… Перетекает из его груди — в мою, из моей — в его, и я начинаю растворяться, таять в его руках…

Да, любовь моя, я всегда хотела, чтобы меня целовали ТАК! Так, как целуешь ты…

Да, любовь моя, я всегда ждала…

Ждала тебя…

Юзеф целует меня…

Я сплю?

Нет, я не сплю уже!

Раннее утро, первые солнечные лучи косым снопом падают сквозь окно.

Юзеф целует меня…

Я обнимаю его, крепче, еще крепче, прижимаюсь к нему, вжимаюсь в него… Никогда не оставляй меня!

Тонколикий, седовласый, с желтыми и пронзительными, как у кошки, глазами.

Ведьмак.

Юзеф из Ривии.

Геральт из Кракова…

Я не сплю!

Утро. Мы трое — Юзеф, Ольга и я — сидим на кухне и вяло жуем приготовленную мною страшно сухую яичницу. Одно утешение — свежий крепкий чай. Прекрасный крупнолистовой цейлонский чай компании «Май», сорта «Бухта Коломбо» — ради чашки такого чая стоит вставать с утра пораньше, стоит бороться и жить!

Мы молчим. Все трое. Говорить не о чем. Мы страшно переживаем за Вениамина.

И вот — долгожданный звонок в дверь!

Долгожданный — и все равно я пугаюсь, подскакиваю на месте и опрокидываю свою чашку. Я вообще стала нервная…

Юзеф идет открывать. Не спеша… Хотя, наверное, сердце вырывается из груди навстречу сыну!

— Живой?

— Жрать хочу!!!

— И голова на месте?

— А что?!

— Настасье приснилось, что твою голову нам в холодильник подбросили.

— Фу… Лучше бы не напоминали мне об этом! А есть какая-нибудь жратва, которая не соприкасалась с головой Андрея? Что-нибудь, что было в упаковке? Не могу — помираю!

— Яйца. Они уж точно были в скорлупе. Яичницу будешь?

Веник! Живой… И даже веселый… Несколько бледный, под глазами залегли глубокие тени, но мы все сейчас хороши… Пахнет от него ужасно! Светлый костюм — в пятнах всех цветов! Походит теперь на камуфляжный костюм десантников. И волосы такие грязные, словно он несколько часов в помойке на голове стоял. Бедный Веник… Он же такой чистюля, такой эстет! А теперь — стоя пожирает прямо со сковородки мою гадкую сухую яичницу…

— Ты бы хоть руки помыл! — вздыхает Юзеф.

Веник только мычит что-то нечленораздельное, сквозь яичницу с хлебом, заполняющую его рот. Жадно пьет апельсиновый сок. Потом наливает себе чаю и наконец садится.

— Ох! Думал, помру от голода! Никогда еще не было такого… Полторы сутки не ел! Или правильнее сказать — полтора сутка? Ну, да черт с ним… Ну и ну, скажу я вам! Хреновато там у них! И это еще мягко сказано… Такая жуть! Такая вонь! Такая темень! У них глаза с каким-то особым строением — они в этой темноте двигаются запросто!

— Ладно, эмоции потом, — не выдерживает Юзеф. — Давай, говори по делу…

— Если совсем коротко, то, значит… Чтобы они оставили в покое Ольгу и всех нас, я должен порешить их главного — Сабнэка. Тогда у них будет переворот и перестройка… Не до нас будет. Да и не будет уже иметь значения, где Ольга, раз не будет того, ради чьего инкогнито соблюдения они за ней охотятся! В смысле, ради соблюдения инкогнито Сабнэка и тайны культа, они хотят Ольгу вернуть, но не могут убить, потому что она вроде как принадлежит Сабнэку, а если убить этого Сабнэка — они сразу к ней всякий интерес потеряют и уже не будет иметь значения, внизу она живет или наверху, и что она там кому расскажет!

— Ты хоть сам понимаешь, что сказал?

— Я-то понимаю… Надо убить этого парня — Сабнэка.

Этим мы сразу и отомстим, и справедливость восстановим, и покой себе обеспечим… Возможно, вечный покой… Извините за каламбур! В общем, тот парень, с которым свел меня покойник-Андрюша, сообщил мне под большим секретом, что на президентское кресло Сабнэка есть еще один претендент. И у этого претендента есть своя партия, которая его поддерживает, своя программа, в которой нет места для нас, да и вообще — как я понял, он, этот претендент, парень куда менее религиозный и куда более трезвомыслящий, нежели Сабнэк. Но, пока Сабнэк жив, другой к власти прийти не может. Потому что Сабнэк сильная личность… В общем, роль личности в истории. Убрать личность — изменится история.

— Сабнэк — пророк Баал-Зеббула. Ты не сможешь его убить. Никто не сможет, — тихо и как-то отрешенно сказала Ольга.

— Ерунда… Уверен, что он не бессмертен! А коли так убить можно… Ну, возьму ружье с серебряной пулей, осиновый кол и еще огнемет для верности! Надо же мразь извести…

Пусть он глубоко под землей сидит, но до него все равно легче добраться, чем до того, другого мерзавца, который Ольгу к нему привел.

Я удивлялась — почему же они не отошлют Олю, почему они говорят при ней, почему позволяют ей слушать?! Зачем пробуждать в ней все эти кошмарные воспоминания?

Как глупа я была… Была и осталась глупа! Но теперь я хотя бы знаю, что эти воспоминания невозможно было пробудить, потому что они никогда не затухали, никогда не оставляли ее, потому что эти воспоминания были для нее более насущны, чем текущая жизнь!

Гораздо более насущны, чем чай и сухая яичница!

— А почему же они сами его не порешат? — заинтересовался Юзеф.

— Потому что его любят. Тайно убить его невозможно… А если убить открыто — это повлечет за собой много жертв… А этот парень, как я понял, хочет устроить что-то вроде «бархатной революции» с одним только трупом — сабнэковым трупом. Он придет на место Сабнэка, пообещает вести народ тем же курсом, но понемногу повернет руль в другую сторону, а массы, как водится, не заметят…

— А что будет с тем, кто убьет этого… Сабнэка?

— Наверное, его расстреляют на месте, как врага народа!

— легко ответил Веник. — А что, ребята, у вас есть какое-нибудь контрпредложение? У меня например — нету. И, сдается мне, надо идти ва-банк! «Иду на вы!» — как Дмитрий Донской! Кривой, то есть тот парень, с которым меня Андрюша свел, похоже, принадлежит как раз к партии тех, кто против Сабнэка. Если я все правильно понял, потому что у них там все сложно — сложнее, чем у нас, наверху! Этому парню выгодно было, чтобы Андрюша расправился с Сабнэком, он потому сам на него и вышел… Хотел с помощью Андрея решить свои проблемы. И посвятил Андрея в свои секреты. Ну, и меня вместе с Андреем… Андрей совершил глупость. И нарвался. И теперь Кривой, как я понимаю, оказался в неприятном положении: тот человек, на которого он «ставил» — мертв. И есть другой человек, знающий о его, Кривого, отступничестве. Я имею в виду себя… И, боюсь, у меня уже нет другого выхода, кроме как пойти и попытаться порешить эту мразь — Сабнэка. Кривой наверняка не многим лучше, но он не трогал Ольгу… Кривой обещал, что проведет меня на какое-то их, бомжовое, празднество. Дело в том, что Сабнэк все время в темноте сидит, на люди редко показывается, а как я его буду искать в темноте — на ощупь, что ли? В общем, меня приведут, покажут место, с какого удобно стрелять, я залягу там с винтовкой, и, даст Бог, пристрелю гада, как Кеннеди в Далласе. Все равно я покойник уже, раз с Кривым познакомился и по их подземельям походил, — закончил Веник с такой обворожительной и беспечной улыбкой, что у меня сердце сжалось.

— Надо сообщить в милицию! — подала я дрожащий голосок, хотя знала, что меня не послушают.

И действительно — от меня только отмахнулись, как от жалкой назойливой мушки, которую, однако, и прихлопнуть-то лень…

Вот, всегда так! Молчи, кобыла, когда ковбои разговаривают!

Я встала и принялась мыть посуду.

А они — Юзеф с Вениамином, отец и сын, дедушка и дядя Ольги — они обсуждали, как им проникнуть в подземный мир, в московский Двор Чудес, чтобы убить Короля Нищих. Кажется, где-то я уже читала такое… Только не помню, чем кончилась эта книга. Наверняка ведь хорошо! В книгах всегда все хорошо кончается… Во всяком случае, в хороших книгах.

Глава 8

НАСТЯ

Решительное объяснение с Юзефом произошло достаточно случайно. Да и место было неподходящее — опять кухня! Я перетирала вареную цветную капусту со сливочным маслом. Полученное пюре должно было стать основой для диетического супчика, которым я собиралась кормить Ольгу по совету врача.

Вообще-то, я люблю цветную капусту. Но этот супчик — гадость жуткая! Ольга его ненавидит… Да и все остальные тоже. Поэтому для «остальных» приходилось готовить другой суп — что-нибудь вкусное… А этот — впихивать в Ольгу насильственным способом! Правда, в последние дни мне очень помогал Веник. Он приносил себя в жертву и ел вместе с Ольгой этот гадкий суп. И еще делал вид, что ему нравится!

Я перетирала вареную цветную капусту со сливочным маслом, а Юзеф сидел тут же и, близоруко морщась, перечитывал и правил какую-то свою рукопись. Не знаю, почему он не хотел носить очки… Из принципа, разумеется, а вот из какого принципа — не знаю!

Поскольку я была влюблена в Юзефа, то меня умиляло в нем все, даже эта особенная манера читать, даже нервные движения его пальцев, вертевших карандаш…

Я перетирала капусту и время от времени поглядывала на Юзефа. Любовалась, надеясь, что он не замечает моих восторженных взглядов.

Но он, как выяснилось, прекрасно все замечал.

Он спросил, не отрываясь от рукописи:

— Почему вы так смотрите на меня, Настя? Неужели я вам действительно так сильно нравлюсь?

Его вопрос удивил меня — неужели же он до сих пор не понял, как сильно он мне нравится? Уж сколько недель мы с ним — любовники!

И я честно ответила ему, не прекращая тереть капусту:

— Я люблю вас, Юзеф.

— Действительно? Вы действительно искренне считаете, что любите меня? — заинтересовался Юзеф, отложив-таки рукопись в сторону.

— А почему бы и нет? В моей жизни еще не было таких ярких людей, как вы, — я старалась казаться спокойной, хотя внутри у меня все дрожало от возмущения, даже руки начали трястись!

— Но я же стар для вас!

— Ночью вы были иного мнения…

— Ночью — это другое… Обоюдное желание… Но я не думал, что вы меня любите! — самодовольно усмехнулся Юзеф.

— Поверьте, Настя, для меня это — большая честь… Нет, право же… Сколько вам лет?

— Двадцать семь. Вы старше меня на тридцать один год. И я прошу вас, перестаньте так со мной разговаривать! Давайте вообще больше не говорить на эту тему… Мне неприятно.

— Что именно?

— То, как вы со мною разговариваете об этом!

— Но я действительно не мог поверить в то, что вы испытываете какие-то серьезные чувства ко мне! Если бы я не заметил, КАК вы на меня оглядываетесь…

— Я люблю вас. Наверное, я вообще впервые в жизни люблю мужчину, не являющегося моим кровным родственником! Я люблю вас, и мне странно, что вы до сих пор этого не видели и не понимали!

— Я не осмеливался понимать этого…

— Лжете! Все вы понимали! Но вам хотелось услышать это от меня. Вот и все… Но вы можете не беспокоиться. Я не стану навязываться и усложнять вам жизнь. Когда вам придет время уехать, мы расстанемся, как цивилизованные люди! Ну, может быть, я иногда буду вам писать… А вы мне — отвечать. Но наша переписка будет касаться только Ольги, ее жизни, развития. Я обещала Андрею, что не оставлю ее совсем…

Что буду наблюдать за ее жизнью.

— Настя! Ну, о чем вы говорите?! Вы — мне — навязываться?!! Вы — молодая женщина, я — старик… Или почти старик. Вы делаете мне честь…

— Я не хочу делать вам честь! А так же — делать вам рекламу перед вашими богемными знакомыми! — заревела я, стряхивая с рук пюре. — Я хочу, чтобы вы женились на мне, чтобы вы любили меня одну, чтобы мы жили долго и счастливо, и…

— …и умерли в один день? Ничего не получится, Настенька. Против нас — закон природы. Я уйду из этого мира много раньше, чем вы. Для вас, умереть одновременно со мной было бы — преждевременной смертью!

— Вы смеетесь надо мной! Прекратите! А то я уйду! И суп готовить не буду! — заверещала я, вываливая пюре в кастрюльку, в которой уже варились другие овощи, измельченные на терке.

— Я не смеюсь над вами! — смеясь, ответил Юзеф. — Клянусь вам, Настя, что это не более чем дурная привычка высмеивать все, что хоть сколько-нибудь задевает мои чувства! Ну же, девочка, перестаньте плакать…

Он повернул меня от плиты — к себе, обнял, принялся целовать — мелкими, нежными, холодными поцелуями осыпал он мое лицо, мою шею, мои плечи… Волосы… Но я все равно ревела и не могла остановиться, и для дальнейших утешений мы переместились в спальню, и там Юзеф оставался столь же нежен и деликатен, но уже не так холоден и весьма искусен, он вообще привносил в занятия любовь творческое начало, а наши постельные игры были настоящими спектаклями, причем всякий раз я следила за развитием событий с самым искренним интересом, хотя приблизительно знала, каким будет финал. Больше всего я любила, когда Юзеф изображал тигра-людоеда, а я становилась его жертвой… Но — это уже совсем ненужные интимные подробности!

После, когда мы лежали, прижавшись, и я, разморенная, лениво думала, что надо бы пойти на кухню и снять пену с супа, но никак не находила сил подняться, Юзеф вдруг сказал мне те самые слова — слова из моего сна! — которых я подспудно ждала от него с того самого мига, когда впервые увидела его в дверях квартиры:

— Девочка моя, как хорошо мне с тобой… Я становлюсь рядом с тобой молодым. Это — счастье… Но это счастье не более, чем иллюзия…

Договорить до конца я ему не дала. Зажала его рот ладонью.

— Не надо дальше… Я знаю, что ты мне скажешь. Не надо этого говорить. Ты дал мне счастье, которого я ждала много лет! Теперь у меня эмоций — на целый любовный роман… И я, возможно, напишу его, когда ты меня бросишь. Чтобы для самой себя сохранить воспоминания об этом чувстве, об этом чуде!

— Я не брошу тебя. Никогда. Мы с тобой не расстанемся, пока ты сама не захочешь меня оставить… А я боюсь, что ты совсем скоро поймешь, что я — не тот человек, какого ты во мне видишь.

— Никогда! Если ты меня не бросишь, мы не расстанемся, пока смерть не разлучит нас! — восторженно выкрикнула я.

И Юзеф расхохотался в ответ.

А с кухни донеслось шипение вытекающего на плиту супа.

Юзеф заставил меня пойти в милицию и сообщить об исчезновении Андрея.

Голова Андрея к тому времени была давно уже погребена где-то в Измайловском парке.

И все равно я ужасно переживала, боялась идти, боялась, что милиционеры, с помощью профессионального чутья и годами отработанной проницательности, смогут догадаться обо всем по моему мятущемуся взгляду или по каким-нибудь еще им известным признакам… То есть, обо всем им, конечно же, не догадаться. Но могут понять хотя бы то, что безутешная супруга на самом-то деле прекрасно знает, куда делся ее муж и что с ним случилось!

Но — нет, ничего они не поняли… А слезы, стоявшие у меня в глазах, дрожь в руках и в голосе только убедили их в искренности моих переживаний.

Милиционеры насторожились конечно же, когда узнали, что пропавший супруг — это тот самый, который совсем недавно обрел свою дочь, так же до того времени считавшуюся без вести пропавшей. Но мне их настороженность вряд ли могла чем-нибудь повредить… Ведь это я узнала девочку! И я осталась теперь обремененной чужим ребенком, а вовсе не веселой богатой вдовой, вызывающей множество подозрений!

…Если они как следует проведут следствие, догадаются об истинной подоплеке происходящего и тоже подключатся к охоте на Короля Нищих, это будет совсем не так уж плохо! У них есть хотя бы какие-то силы! А у нас — ничего…

Веник ходил в маленький полуподпольный тир тренироваться. И — ждал… Ждал звонка от человека по кличке Кривой.

Кривой должен был оповестить Веника о том, что их главарь, Сабнэк, собирается «выйти в люди», то есть — выступить перед народом, перед членами подземной секты.

Как я поняла, почти все время, почти всю свою жизнь Сабнэк проводил в кромешной темноте, на краю какой-то там ямы, в медитациях или размышлениях о судьбе той части человечества, которая была вверена его власти самим Повелителем Мух! И иногда, в результате медитаций и размышлений, Сабнэка охватывало вдохновение. И он являлся при свете, среди своих людей, и он говорил с ними, проповедовал от имени Баал-Зеббула, стоял среди толпы, но все-таки — был доступной мишенью. Настолько доступной, что, по словам Кривого, даже Веник сможет в него попасть… Если постарается. Сабнэк был крупным мужчиной. Крупной целью… И, словно специально для того, чтобы облегчить задачу своего возможного убийцы, Сабнэк давно уже завел привычку заблаговременно предупреждать о своих предстоящих «выступлениях». Разумеется, он это делал только для того, чтобы собрать побольше желающих послушать.

Но и для нас это оказалось удобно…

Точнее, я хочу сказать, не для нас, а для Веника. Все, на что оказалась способна я — это СОПЕРЕЖИВАНИЕ! Ну, и еще — приготовление пищи, стирка, уход за Ольгой… Правда, пищу я готовила плохо, в конце концов, Юзеф решился взять это на себя. И Ольгу к репетитору тоже он возил. А я — сопереживала. И страдала от собственной никчемности.

Увы, я — не героиня!

Очень нелегко давались мне телефонные разговоры с мамой. Ведь мама звонила часто… Практически каждый день! Она и раньше часто звонила и приезжала, и я должна была представлять ей подробные «отчеты» о своей супружеской жизни и о жизни вообще, с точностью до часа! А теперь… Теперь мне приходилось лгать и изворачиваться. С помощью Ольги — вернее, с помощью рассказов о том, какая нервная моя падчерица и как переживает Андрей ее нервозность — я еще могла удержать маму на каком-то расстоянии от моего дома. Но как быть с ее расспросами? Об Андрее… Она все время спрашивала о моих взаимоотношениях с Андреем… А Андрей был мертв… Его обезглавленное тело сбросили в коллектор! Его промороженную голову Юзеф похоронил где-то в Измайловском лесу! А я должна была отвечать маме: «Все хорошо, все в порядке» — не имея возможности открыть даже часть правды, хотя бы о том сказать, что Андрей пропал и мне пришлось заявить в милицию о его исчезновении… Потому что, стоит мне это сказать, мама тут же примчится: утешать меня, заботиться обо мне, жить со мной! А со мною уже жил Юзеф!!! И для мамы здесь места не было… Во-первых, она никогда не поняла бы моих отношений с мужчиной, который по возрасту старше моего отца! А во-вторых… Она бы всюду вмешивалась, всем интересовалась, высказывала бы свое отношение ко всему происходящему. А мы и так жили в чудовищном напряжении! Да и потом, Веник тоже переехал в эту квартиру. Чтобы всем быть вместе… Только с другом своим продолжал встречаться в той, своей квартире. Потому что здесь была Оля… Нет, конечно, потому что здесь был Юзеф! Юзеф — с его холодным, насмешливым, пренебрежительным взглядом! Юзеф, не перестававший осуждать Веника. Юзеф, старавшийся побольнее уязвить сына при каждом удобном случае.

Без жалости! Потому что сам был уязвлен до глубины души…

Во всяком случае, я именно так объясняла и оправдывала поведение Юзефа по отношению к Венику. И я не могла пустить сюда еще и маму! Она бы скорее смирилась с тем, что я сожительствую с шестидесятилетним стариком, изменяя Андрею, чем с гомосексуализмом Веника! И потому я лгала ей… Обливаясь холодным потом при мысли, что все равно когда-нибудь мне придется сказать ей правду!

Ушел дождливый слякотный ноябрь.

Пришел декабрь — такой же дождливый и слякотный.

Кажется, зима заблудилась по дороге к нам…

Шел декабрь — а я все еще не могла извлечь из недр шкафа свою хорошенькую шубку, чтобы блеснуть в ней перед Юзефом. Серебристый мех снежной лисы шел мне замечательно!

Не знаю, быть может, все женщины становятся красавицами, нарядившись в дорогие меха! Но я — уж точно! Стоило кому-нибудь увидеть мое лицо в обрамлении пушистого капюшона…

Нет, правда, я не хвастаюсь! Так вообще — я не очень, а вот в меховом капюшоне — очень даже ничего!

Мне так хотелось показаться Юзефу в этой шубке, но все никак не предоставлялось случая: декабрь — а все еще слякотно и дождливо. Будто и не в России живем! И мы — все трое — ходили в своих осенних кожаных пальто.

— Хоть бы к Рождеству снег выпал! — вздыхал Веник.

Он, как ребенок, мечтал о праздновании Рождества и Нового Года, о нарядной елке, о подарках под елкой, завернутых в несколько слоев цветной бумаги — так, чтобы под оберткой не угадывались очертания даримого предмета! Он, конечно, оправдывался тем, что, якобы, мечтает устроить для Оли два замечательных праздника подряд… Но я-то понимала, что он мечтает о детском празднике для себя! Потому что сам до конца не вышел из детского возраста…

Думаю, Юзеф тоже понимал это. Ведь это благодаря отцу остались у Веника такие чарующие воспоминания о Рождестве и о праздновании Нового Года!

В семье Юзефа праздновали Рождество даже в советские времена, причем — Рождество католическое, в ночь с 24 на 25 декабря. Как дань памяти польским предкам, как обряд, не более, потому что сам Юзеф верующих христианином не был.

Елку наряжали перед Рождеством.

А сразу после Нового Года разбирали.

Подарки-сюрпризы были на Рождество… Да и вообще — на Рождество приходились все те тихие радости и чудеса уютного семейного праздника, который у меня, например, связан с Новым Годом.

На Новый Год Юзеф, как правило, отбывал — куда-нибудь в ресторан или на иное богемное сборище. Новый Год он с семьей не праздновал. И на Новый Год детям — Лане и Венику — дарились только сласти в подарочной упаковке.

Веник очень трогательно вспоминал для замечательные игрушки, привезенные Юзефом из-за границы. Каждая из этих игрушек вынималась всего только раз в году и потому появление ее ожидалось и предвкушалось, как настоящее чудо!

Одна — маленький «вертеп» — музыкальный макет пещеры, в которой родился Христос. Там были крохотные ясли с младенцем, и златокудрая Мария в голубой накидке и белом платье, и лысый коленопреклонный Иосиф, и три царя с дарами, и три пастуха — старик, зрелый муж и юный мальчик с ягненочком на руках — и еще три овечки, и коровка, и теленок, и ослик, и пухлая розовая свинка, и даже два ангела с золотыми крылышками, восседавшие на крыше «вертепа». Фигурки хранились завернутыми в папиросную бумагу, и расставлять их было привилегией Ланы, а Юзеф заводил игрушку и, ровно в полночь, маленький «вертеп» вдруг освещался изнутри невидимыми лампочками, от света которых — о, чудо! о, радость! — начинали по-настоящему светиться младенец в яслях и нимбы над головами Иосифа и Марии! И слышалась нежная музыка, перезвон колокольчиков, католический рождественский гимн… Веник до сих пор едва не плакал от умиления, когда рассказывал об этом!

Маленький «вертеп» Юзеф увез в Краков, в память о Лане.

Веник до сих пор тосковал об этой игрушке, очень переживал разлуку с ней…

Но зато другая игрушка, достававшаяся перед Новым Годом, осталась ему в личное пользование! Это была «мельница».

Круг, на котором укреплялись четыре свечи. При горении теплый воздух от свечей приводил в движение лопасти вертушки, укрепленной наверху. Вертушка приводила в движение еще два круга в основании: один, в центре — круг с вращающейся елочкой, украшенной красными шариками, серебряными бантиками и золотыми шишечками, другой — внешний круг — на котором были укреплены сани Деда Мороза, запряженные северными оленями, а за санями бежала целая вереница мелких зверушек белочек, зайчиков, барсучков и даже один ежик, завершавший кавалькаду. Все вращалось, сверкало, звенела какая-то простенькая мелодия… Конечно, новогодняя «мельница» не была такой уж волшебной, как рождественский «вертеп», но зато и любоваться ею можно было хоть всю ночь!

Правда, когда «мельница» оказалась в распоряжении Веника, она утеряла много от своей прелести: ведь теперь он сам мог заводить ее хоть каждый день, в любое время года, хоть даже в середине лета!

А о «вертепе» он по-прежнему мечтал. Увидеть его, услышать его — еще хоть раз! И чтобы засияли нимбы над головами Иосифа и Марии, и чтобы засветился младенец в яслях… Но «вертеп» хранился у Юзефа в Кракове. А Юзеф сына к себе не приглашал…

…Но пусть даже без музыкального «вертепа» — Веник все равно с детским нетерпением ждал Рождества!

Я хотела купить искусственную елку — хорошую, немецкую искусственную елку — модный набор маленьких деревянных игрушечек, стилизованных под старину, у нас с Андреем был…

Но Веник говорил, что елка должна быть обязательно живая! Свежая! Пахучая! Что выбирать елку — одна из главных рождественских радостей!

Он все время говорил о предстоящем празднике Оле. И Оля, казалось, заразилась от него радостным ожиданием! Она вообще стала гораздо лучше. Не знаю, чья здесь заслуга: Юзефа или Лилии Михайловны.

Оля стала гораздо веселее, разговорчивее, реагировала на происходящие события более или менее адекватно…

Не знаю только, как она восприняла исчезновение Андрея.

По-моему, совсем никак… Она этого просто не заметила!

Для Оли существовал только Юзеф.

Как и для меня…

В этом мы с ней были соперницами. Причем для меня это соперничество было совершенно безнадежным! Потому что Оля его единственная внучка. А я… Всего лишь женщина. У него много таких.

Да, шел декабрь…

Кривой не звонил.

Я начала надеяться, что он и вовсе не позвонит, что он забудет о нас! Как переживала я после смерти Андрея, как боялась каждого звука, каждого незнакомого лица… А теперь совсем немного времени прошло, а на смену страху уже пришел покой, и так не хочется, чтобы этот покой как-то нарушался!

Ведь у нас такая прекрасная семья — Юзеф, Веник, Оля, я… И никому из нас, по-моему, уже и не нужно мести! Только оставили бы нас в покое… Это Андрей — он горел желанием мстить, убить Сабнэка, убить того, другого, который Олю похитил в Одессе… Но Андрея больше нет, он поплатился за свою храбрость и неугомонность. А мы, оставшиеся, мы конечно же не простили, но, вместе с тем, для нас главное — не месть, не расправа, а счастье и покой! Счастье и покой для Оли! Ее окончательное возвращение в мир нормальных людей! И чтобы она пошла в школу… И чтобы у нее были друзья…

Я не знаю, конечно, что думали обо всем этом мужчины.

Но, сдается мне, они были бы солидарны со мной… Даже если бы не осмелились высказать этого вслух, боясь показаться трусами!

И не знаю, как бы все сложилось, если бы не…

Глава 9

НАСТЯ

Однажды, когда мы с Ольгой возвращались от Лилии Михайловны, когда мы уже подходили к метро, Ольга вдруг попросила меня:

— Давай, не поедем! Давай, погуляем…

Погода была не слишком располагающая к прогулкам, но я Оле ни в чем не отказывала, потому что она практически никогда ничего не просила.

Мы пошли гулять.

Под промозглым ледяным ветром.

Под колким мелким дождем.

Направление для прогулки выбирала Ольга…

Я была несколько удивлена — я не знала этих мест, этих улиц, этих дворов — а ведь Ольга шагала весьма целенаправленно, словно шла куда-то в определенное место.

Заметив мое замешательство, Оля по-детски светло улыбнулась мне и сказала:

— Я помню эту улицу… И этот сквер… мы здесь гуляли с мамой. С моей мамой. А вон в том доме, вон в том дворе жила мамина подруга… Зайдем? Хотя бы во двор? Там был гриб-мухомор в песочнице и смешные качели с деревянными медвежатами… Я хочу посмотреть, остались ли они…

Я была поражена — до сих пор Ольга никогда не вспоминала свою маму и я была уверена, что она считает мамой МЕНЯ!

Я даже не обратила внимания на то, что и двор, и дом выглядят какими-то неживыми…

Ольга тянула меня за руку.

И я пошла за ней.

Никаких качелей во дворе не было!

А гриб — был… Но определить, мухомор ли он, было уже невозможно: краска с него облезла, шляпка растрескалась и разбухла от воды. Песочница была полна строительного мусора… А «дом маминой подруги» пялился на меня черными провалами пустых окон!

Я оглянулась на Олю…

Я хотела что-то сказать…

Поскорее увести ее отсюда…

Как вдруг — Ольга вырвала свою ручку из моей руки и бросилась бежать через двор к полуразрушенному дому, нырнула в подвал!

Догнать ее я не успела.

Остановилась у жутковатого вида дыры, в которую нырнула Ольга. Из подвала веяло холодом, кислой гнилостной вонью…

И ужасом! Там было так темно… Да и вообще — темнело стремительно…

Мне захотелось скорее удрать отсюда.

Но не могла же я бросить девочку!

Юзеф убил бы меня…

И я принялась ее звать… Долго звала! насмешливое эхо откликалось мне из темноты подвала.

Я поняла, что придется спуститься туда.

И полезла, преодолевая страх и брезгливость, продолжая звать Ольгу!

Ольга не откликалась…

Но глаза мои быстро привыкли к темноте, и темнота уже не была такой уж кромешной, она стала темно-серой, и я начала различать какие-то стены, арки, амфилады комнат… Странное здание! Я пошла, придерживаясь за стену, поминутно боясь провалиться в какую-нибудь яму.

Меня тошнило от страха и от жуткой вони…

А тут еще и шевелилось что-то рядом, в темноте…

Крысы?

Или…

А что здесь может быть еще?!

Я снова принялась звать Ольгу, теперь уже в моем голосе против воли зазвучали истерические нотки, а эхо стало еще звучнее, словно где-то рядом была большая глубина…

…И вдруг она откликнулась мне!

Это действительно был ее голосок, а не эхо!

— Мамочка! Мамочка Настя! Иди сюда… Вытащи меня отсюда! Я больше не буду…

Я рванулась в темноту, на ее голос… И — рухнула, зацепившись за что-то ногой.

Десятки рук подхватили меня.

Те существа, которые крались за мной от самого входа в подвал…

— Ольга! Убегай! Беги! — завизжала я, отчаянно дергаясь и брыкаясь.

Ответом мне был смех!

Мелодичный детский смех!

И я услышала мужской голос, спросивший:

— Зачем ты вернулась? Кто она? Зачем ты привела ее сюда?

И — ответ Ольги:

— Я вернулась, чтобы жить здесь всегда. Она — моя приемная мать. Я привела ее для жертвы Сабнэку. Чтобы он простил меня… Чтобы мне еще хоть раз его увидеть!

В ее голосе зазвучала такая мольба, такая искренняя надежда, что я взвыла от ужаса — и тут же получила по голове… Перед глазами у меня взорвалась огненная радуга. И я провалилась в пылающую бездну…

Очнулась я среди метел.

Вернее, когда я открыла глаза, сквозь туманную муть, застилавшую в первые мгновения окружающий мир, я увидела совсем рядом со своим лицом какие-то вязанки хвороста. Много, много вязанок, вокруг — одни только сухие прутья, перевязанные проволокой, один прутик царапал мне щеку. Я попыталась пошевелиться — и не смогла! Мне показалась, что я связана… И, не знаю уж, почему — быть может, из-за огромного количества книг о средневековье, прочитанных мною, из-за буйной фантазии неудавшегося писателя — но мне вдруг представилось, что я лежу в центре огромного костра, обреченная на сожжение, как колдунья во времена святой инквизиции! Вот сейчас придет священник, прижмет к моим губам холодное серебро распятия, потом — помощник палача плеснет на вязанки смолою ( а если он будет милосерден, то он плеснет еще и на меня ), а потом палач поднесет факел, и…

Нет, конечно, быть этого не может, но почему я, связанная, лежу среди вязанок хвороста!

Я принялась дергаться.

И выяснила, что вовсе не связана — просто, наверное, руки и ноги затекли, и мне сложно было пошевелить ими в первое мгновение. К тому же — голова болела и кружилась от удара, меня тошнило, перед глазами кружились мелкие черные пятнышки, похожие на мух ( но это точно были не мухи — они не жужжали и не пытались сесть на меня! ), да и координация была нарушена. Я с огромным трудом смогла встать на четвереньки.

И, оглядевшись как следует, поняла, что лежу я вовсе не среди вязанок хвороста!

Я лежала среди метел.

Огромное количество метел, скрученных из прутьев, притороченных к длинным толстым палкам, — метел, какими обычно пользуются дворники! — стояли вдоль стен в несколько рядов.

Здесь же были и некоторые другие предметы из рабочего арсенала дворника: широкие аллюминевые лопаты для сгребания снега, два мешка с крупной солью, смешанной с песком, и один лом.

Маленькая комнатка освещалась одной тусклой лампочкой в металлическом каркасе.

Под самым потолком находилось крохотное оконце, забранное сеткой.

Впрочем, не будь даже этой сетки, я все равно не смогла бы сбежать через это окно. Разве что превратившись в мышку…

Дверь была тяжелая, железная.

«Наверняка ведь заперта снаружи, холерная дверь!» подумала я, но все равно подползла к ней и, цепляясь за стенку, поднялась на ноги и попыталась попинать и подергать за ручку… Бесполезно!

Я сползла на пол возле двери.

ГОСПОДИ, НУ, ПОЧЕМУ МНЕ ТАК НЕВЕЗЕТ?!!!

Причем — всегда и во всем!

Умереть в двадцать семь лет на пике первой серьезной любви, выпустив всего одну книгу, не родив ни одного ребенка!

Умереть из-за предательства девочки, которую я любила, как свою родную дочь!!!

Впрочем — Ольгу я почти не винила в произошедшем. Скорее — тех, кто с ней это сделал, кто искалечил ее душу, кто в корне изменил ее восприятие мира, кто заставил ее поступить так, предать меня!

Мне было очень жалко Ольгу… Несмотря ни на что жалко! И вовсе не потому, что я — такая хорошая, добродетельная, всепрощающая — нет, напротив, я мстительна, как и все, рожденные под знаком Рака! Но Ольга — дитя… В ней самое не может еще быть зла! Зло пришло к ней извне. От тех, кого Андрей собирался уничтожить, от тех, кто уничтожил Андрея! Ребенок — это зеркало, отражающее духовную сущность тех, кто его, ребенка, окружает, кто его воспитывает, кто так или иначе на него влияет.

Ольга пробыла четыре года среди этих подонков, отбросов, среди этих нелюдей! И только три месяца — в семье…

Бедное дитя! Что будет с ней теперь?

…А что будет со мной?!! Что они со мной сделают?!!

Отрубят голову, как Андрею, а тело сбросят в коллектор — набитую дерьмом трубу шириной в пять метров?!

Изнасилуют для начала, как мне говорил Веник?!

И что означали слова Ольги о том, что она приготовила меня в жертву Сабнэку?! Что делает Сабнэк со своими жертвами?! Употребляет в пищу?! С него станется…

Господи, как же обидно! Как обидно и как жалко себя!

Как обидно не разу не показаться перед Юзефом в шубке из снежной лисы!

А что предпримет Юзеф, когда обнаружит наше с Ольгой исчезновение? Насколько я его знаю, он начнет беспокоиться, даже если мы задержимся всего на час… Не за меня беспокоиться — за Олю! Ведь ее уже пытались похитить один раз, когда Андрей по чистой случайности предотвратил похищение!

Случайность.

Какую огромную роль в этой истории сыграла случайность!

Стечение обстоятельств… Счастливое, несчастное…

То, что я нашла Олю, узнала ее среди восьмерых детей «многодетной матери» — тоже случайность.

Если бы я ее не нашла или если бы я не узнала ее… Не сидела бы сейчас запертая среди метел и лопат, не ожидала бы с тоской решения своей участи!

Заранее ясно, какая участь меня ждет…

Но Оля ни в чем не виновата! Она — всего лишь ребенок, несчастный маленький ребенок, всю ответственность за ее поступки несут взрослые. И в том числе я! Могла бы, дура, догадаться, что не просто так она возжелала отправиться на прогулку! И не просто так завела меня именно в этот заброшенный дворик, к полуразрушенному дому! Хотя — откуда мне было знать? Я не ждала от нее зла!

Вот и нарвалась…

Интересно, Юзеф уже заметил наше исчезновение?

Сколько прошло времени? От Лилии Михайловны мы вышли где-то в половине первого…

Я посмотрела на левую руку — там, где я носила часы конечно же, часов не было! И двух колец — обручального и сапфировой бабочки, подаренной Андреем на новый 1996 год тоже нет! И серег… И сумочки… Хорошо, хоть одежду не сняли! И даже, по-видимому, не расстегивали. Значит, моя женская честь еще при мне.

…Я вспомнила о кольце и о праздновании Нового Года, и подумала, что, наверное, уже больше ни одного Нового Года мне не удастся встретить! А я ведь закупила подарки всем: для мамы с папой — двуспальный набор роскошного постельного белья из плотного гладкого льна с вышивкой «ришелье», Венику — духи «Ангел» от Тьерри Миглера, во флаконе, оформленном в виде серебристо-голубой звезды ( я надеялась, что у него нет еще таких духов, они предназначены для женщина, но — восхитительны и очень подходят Венику — аромат горького шоколада и сладкого миндаля! ), Ольге — новое розовое платье с оборочками и пышной нижней юбкой. Я только для Юзефа ничего не купила… Не могла придумать, что ему подарить. И до сих пор придумать не могу. Хотя теперь — поздно уже что-то придумывать, для меня все кончено, я обречена, хорошо бы только добрый Санта Клаус указал им тайничок в шкафу, в котором я хранила свои подарки, чтобы мои старания и беготня по магазинам не пропали зря! И пусть они догадаются отдать набор постельного белья моим родителям… Мама всегда мечтала иметь такие вот роскошные простыни… То есть, мама конечно мечтала о шелковых, но продавец в ужасно дорогом магазине, в котором я покупала эти ужасно дорогие простыни, в ущерб магазину и себе посоветовал мне все-таки взять льняные, потому что на шелке в России холодно спать…

Я сидела на полу и ревела от жалости к себе.

Я не верила, что мне удастся спастись…

Не верила, что Юзеф ворвется сюда с автоматом наперевес и вырвет меня из грязных лап похитителей! Я очень люблю его и уважаю, но… Это не его стиль! Он действовал бы какими-нибудь другими способами. Не знаю — какими… Остается только надеяться, что эти способы окажутся столь же действенны, как вторжение в подземелье с автоматом, огнеметом и отрядом ОМОН!

Надеяться…

Как говорила одна моя институтская подруга, «надежда умирает последней, а предпоследним умирает надеющийся»! Не слишком оптимистично, зато — верно! Особенно — теперь…

Когда смерть стоит передо мной… Надеюсь, что это будет не очень больно! То, как они станут меня убивать… Надеюсь!

Опять надеюсь! Надежда умирает последней… А предпоследним… Смерть стоит передо мною…

"Смерть стоит передо мной сегодня подобно выздоровлению, подобно выходу после болезни.

Смерть стоит передо мной сегодня подобно аромату мирры, подобно сидению под навесом в ветренный день.

Смерть стоит передо мной сегодня подобно аромату лотоса, подобно сидению на берегу опьянения.

Смерть стоит передо мной сегодня подобно удалению бури, подобно возвращению человека из похода к своему дому.

Смерть стоит передо мной сегодня подобно тому, как желает человек увидеть свой дом после того, как он провел многие годы в заключении…"

Четыре тысячи лет назад, один человек в Египте, узнав о своей скорой смерти от неизлечимой по тем временам болезни, написал эти слова. Имени человека не сохранилось… Зато сохранился папирус — «Беседа разочарованного со своим духом».

Девять лет назад, на первом курсе института, по предмету, называвшемуся «Выразительное чтение», считавшемуся совершенно необходимым для будущих учителей, нам задали выучить наизусть и прочесть ( разумеется, выразительно! ) какой-нибудь прозаический отрывок, монолог… Я выучила вот этот кусочек из «Беседы разочарованного со своим духом». Я всегда умела выпендриться! Получила оценку «отлично» и зачет «автоматом».

Если бы я знала тогда, что буду вспоминать и по памяти цитировать этот отрывок египетской рукописи, сидя на холодном полу, среди метел и лопат, в ожидании собственной смерти?! Нет, это по меньшей мере смешно! Цитировать философские размышления древнего египтянина — среди метел, лопат и мешков с песком и солью! Но я всегда умела выпендриться… Ведь даже любовь мою к пятидесятивосьмилетнему бывшему тестю моего покойного мужа иначе, чем выпендрежем, назвать нельзя!

Я ревела, сидя на полу возле запертой железной двери.

Мне было очень жалко себя…

И я не верила, не хотела верить в то, что я — умру!

Глава 10

НАСТЯ

Я настолько углубилась в свои переживания, что умудрилась каким-то образом заснуть.

Я даже не услышала, как отпирали дверь…

Проснулась только от того, что почувствовала, как некто трясет меня за плечо, вцепившись жесткой медвежьей лапой.

Я взглянула на него сквозь ресницы… Господи, рожа нечто среднее между гориллой и кабаном! Ну, что ж, на ваши медвежьи лапы и страшные морды у нас тоже кое-что найдется… Кошачьи когти и ловкость!

Р-р-раз!

Я полоснула ногтями по гнусной физиономии!

Похоже, он не ожидал. Взвыл, схватился за лицо, отшатнулся…

Я вскочила и бросилась к двери. Думала, убегу…

Куда там!

Он был, конечно же, не один.

С ним было еще трое дюжих парней.

Они меня разом скрутили…

Горилла с располосованной физиономией рычал и рвался отомстить мне. Его не подпустили.

— Стой! Не смей! Совсем охуел? Ее к Сабнэку вести велено! Он тебе таких пиздюлей навешает, если ты сейчас ее хоть пальцем тронешь! Потом… Слышь, утихни! Потом… Потом все будет!

Ненормативная лексика в их устах звучала ТАК, что я резко потеряла желание сопротивляться. Потому что поняла бесполезно! Такие громилы… Да еще с такой легкостью употребляют все эти страшные слова… Свернут мне шею, как куренку! С них станется.

…Но что со мной сделает этот самый гнусный Сабнэк?!

Боже! Юзеф, спаси меня немедленно, а то я тебя разлюблю!

Меня тащили — едва ли не волоком, потому что я спотыкалась, скользила на мерзкой слизи, разлитой под ногами, а они отчего-то очень спешили — тащили какими-то темными жуткими коридорами, где приходилось в три погибели сгибаться, потому что над головой пролегали трубы, из этих труб капало что-то вонючее, а я все гадала, какая же из этих труб — тот самый коллектор?! Ни одна, вроде, не имела пяти метров в диаметре…

Меня привели в пещеру.

Темная, слабо освещаемая трещащими и коптящими факелами, а уж запах!!! Казалось, здесь, именно здесь находился эпицентр вони, которую я обоняла еще в коридорах. Вонь! Жуткая, мерзкая, тошнотворная вонь! Вонь исходила из ямы в центре пещеры. Вокруг ямы все было перемазано густой темной слизью, вздрагивавшей, как желе, когда в нее наступали ноги человека.

Человек ходил по краю ямы кругами. Рослый мужчина в драном женском пальто, надетом, похоже, прямо на голое тело.

Грива волос, борода, как у какого-нибудь пустынника на иконе. Он ходил кругами, низко склонив голову, и бормотал что-то себе под нос.

В стороне стояла Ольга. Она не сводила глаз с этого страшного человека. Лишь на миг равнодушно скользнула взглядом по мне… И снова обожающе вперилась в него!

— Вот, Сабнэк! Мы привели, — робко сказал один из моих «спутников».

Тот, кого они называли Сабнэком, приостановил свое странствие по кругу и посмотрел на меня. Он смотрел долго, пристально, а потом, выбросив вдруг вперед указующий перст, взвыл:

— Ты-ы-ы!

От неожиданности я вздрогнула, отшатнулась, поскользнулась на скользких камнях и шлепнулась со всего маху… Мои дюжие спутники поспешили поднять меня на ноги, а один решился даже спросить у Сабнэка:

— Ну, как, раздевать ее?

— Вон! Все — вон! — взревел Сабнэк. — А деву — оставьте. Я буду говорить с ней.

Добрые молодцы поспешили удалиться.

Сабнэк подошел ко мне, взял меня грубой грязной лапищей за подбородок — меня трясло от отвращения, но сопротивляться я боялась — приподнял мое лицо и принялся поворачивать, рассматривая… С жуткого, черного, заросшего, покрытого коростой лица на меня смотрели удивительно красивые глаза, небесной глубины и голубизны. И, несмотря на безумие, ощутимо вскипавшее на дне этих глаз… Несмотря на нелепое одеяние… Несмотря ни на что — я поняла вдруг, что этот человек передо мной… Не знаю, как сказать. Но он — он был чем-то значительно большим, более значительным, чем я сама… И даже более значительным, чем все, кого я уважала мама, Юзеф… У него были глаза мудреца. Лоб философа. И мне отчего-то вспомнилась моя первая и единственная исповедь в самом начале перестройки мы с подругой решились пойти в храм и исповедоваться… Я вспомнила священника, отца Валериана, исповедовавшего меня… Люди не от мира сего! Люди, которые являются чем-то большим, чем мы все! Отец Валериан в рясе, переливающейся подобно оперению Жар-Птицы! И этот… Черный, зловонный, в драном женском пальто, надетом на голое тело! Странно даже сравнивать их… Но между ними нечто общее БЫЛО!

Мне было страшно когда меня привели сюда…

Но когда я заглянула в глаза Сабнэку, ужас буквально оледенил, парализовал меня!

Я поняла, почему Ольга вернулась к нему…

В тот миг я даже поверила, что его нельзя убить!!!

А он спросил. Тихо и грустно.

— Да как ты посмела пойти против меня?

— Я не шла против вас. Я ничего не знала! — всхлипнула я, заранее прощаясь и с жизнью, и с честью, и с надеждой стать когда-нибудь хорошей сказочницей.

— Ты ведь не мать ей? Нет, ты ей не мать… Так почему же ты пошла против меня? Как посмела забрать — мое? — продолжал печально выспрашивать Сабнэк.

…Я была объята смертным ужасом, но жить мне все еще хотелось! И я подумала, что похоже, у него сегодня меланхолическое настроение… Так, может быть, я смогу уговорить его не убивать меня? Господи, только бы выжить, только бы спастись отсюда! А потом — я буду хорошей! Всю оставшуюся жизнь! Только бы он не убил меня сейчас! Только бы он пожалел меня! Простил… И отпустил бы. И меня, и эту глупую девочку!

— Я не знала, что Ольга принадлежит вам. Она мне ничего про вас не рассказывала. Я узнала в ней дочь моего мужа, и решила, что должна, — залепетала я, чувствуя, что говорю совсем не то и лучше бы мне вообще помолчать…

— Ты разве не убьешь ее, Сабнэк? — прозвенел позади него требовательный голосок Ольги. — Я привела ее тебе в жертву… Чтобы ты убил ее и дал всем причастие…

Я похолодела. Ольга! Оленька! За что же ты так меня?

Ведь я же люблю тебя! Я же хотела тебе только счастья! Я же пыталась помочь тебе!

Сабнэк рассмеялся и медленно отвернулся от меня — к ней:

— Ты — маленький хищный котенок! Крови хочешь, да?

— Да! Я привела ее, чтобы ты…

Я зажмурилась, чтобы не видеть этого славного милого личика, любимого, столько раз целованного мною, а сейчас искаженного гримасой сладострастной жестокости! Горящие глаза, чуть приподнятая верхняя губа обнажает оскаленные зубки…

Хищный котенок. Рысь. Единственное животное, которое невозможно приручить. Даже если взять ее слепой малюткой, ласкать, кормить из рук — все равно: придет день, когда она попробует крови, и тогда — ничто не удержит ее, никакая привязанность, никакая благодарность, свойственная другим прирученным животным… Убивать — станет ее единственным стремлением. Пока не убьют ее.

— Что ж, мне по душе твое рвение, — благодушно пробасил Сабнэк. — Только в этот раз мы с тобой поступим иначе…

То есть — наоборот: ты пустишь ей кровь и ты дашь мне причастие! И тогда я поверю, что ты действительно любишь меня.

И, возможно, прощу тебя… И позволю снова быть рядом со мной. Ты ведь любишь меня?

— Люблю тебя…

— Ты всегда будешь любить только меня?

— Только тебя. Больше никого. А ее я вообще никогда не любила! Я из них только дедушку любила. Но, если хочешь, я и его приведу к тебе. Ты хочешь?

— Я подумаю. А сейчас — видишь, там между камней торчит большой нож? Возьми его и иди сюда.

Я была так потрясена, что потеряла всякую способность соображать или сопротивляться. Сабнэк одной ладонью запястья обеих моих рук, другой — рванул за подбородок, открывая горло.

Подошла Ольга. Двумя руками она сжимала рукоятку большого кухонного ножа. На лице ее была написана уже не жажда крови, а некоторая брезгливость и нерешительность.

— А у меня получится? — неуверенно спросила она.

— Получится, не бойся. Не выйдет с первого раза — режь еще, и еще… В конце концов мы сможем получить кровь! А времени у нас много…

Ольга еще сильнее сжала руками рукоять ножа, неловко подняла его, замахнулась, зажмурилась…

Я глотнула воздуха, моля Бога послать мне смерть раньше, чем она начнет резать меня…

Нанести удар она не успела.

— Са-а-абнэ-э-эк!!! — звонкий вопль взорвал тишину, Сабнэк выпустил меня и я успела схватить Ольгу за руки, и вывернуть нож из ее ладоней.

Потом я обернулась.

И увидела…

Веник стоял у входа в один из тоннелей, ведущих в пещеру. Он казался сейчас сверхъестественно-прекрасным, сияющим, тонким и легким. Он был в чем-то светлом, в серебряных блестках, и на волосах — тоже что-то серебристое ( лак? ), а в руках — сверкающая винтовка.

И он выстрелил.

Сабнэк пошатнулся, схватился за грудь… И прохрипел:

— Ангел! Господь послал ангела покарать меня… Зрите, люди, сие — ангел! А значит — Господь не забыл меня, грешного!

Веник выстрелил еще раз. И еще…

Сабнэк задергался и начал-таки валиться на бок. Пока не лег совсем на камни — огромная, темная туша — не человек, не зверь… Жутко.

Веник опустил винтовку.

Улыбнулся.

И сказал, с трудом переводя дыхание:

— Оля! Настя! Господи! Я так испугался! Я боялся — не успею…

Кажется, он хотел сказать еще что-то… Но вдруг дернулся, вскинул голову… Изо рта его хлынула кровь… И он упал. Ничком, на скользкие камни.

Я увидела торчащую у него из спины рукоять ножа, инкрустированную цветными стекляшками.

А позади него — какой-то человек в темном, с бледным лицом, с повязкой на глазу… Кривой? Меня он сейчас тоже убьет?

Ольга вдруг жалобно заскулила, опустилась на колени и поползла к Сабнэку, прижалась к нему, принялась трясти его за воротник…

А я на подкашивающихся ногах сделала несколько шагов к Венику. У меня в руках был нож Сабнэка… Но вряд ли я могла бы нанести им удар тому, одноглазому, который убил Веника, а теперь — склонился, поднимая винтовку… Или — могла бы?

Из тоннеля позади одноглазого вышел Юзеф. Не выбежал, а именно спокойно вышел! Я отметила это даже тогда, невзирая на шок.

Он остановился, глядя на поверженного сына.

Повернулся к одноглазому.

Одноглазый вскинул винтовку.

— Не надо! Не делайте глупостей. У меня не было другого выхода. Я не Робин Гуд, я не могу рисковать собой и своим положением здесь… Убийца Сабнэка должен быть сражен моей рукою. А это — мой нож, его у меня видели… Я проявил бдительность — в отличии от них ото всех. Ваш сын знал, на что идет! Я предупреждал его. Забирайте скорее своих девок и уходите…

— А почему бы вам не убить и всех нас? Чтобы и вовсе свидетелей не оставалось?

— Вы мне предлагаете это сделать? — оскалился одноглазый. — Не сомневайтесь, я бы убрал вас, если бы мне это было выгодно… Но я стараюсь никогда не нарушать своих обещаний.

А ему, — он кивнул на Веника, — ему я кое-что обещал…

Для будущего Крестного Отца, коим я себя вижу, немаловажно соблюдать все договоренности, пусть даже слово было дано блохе или врагу! А еще важна проницательность… Вы мне еще пригодитесь, Лещинский. Вы мне можете понадобиться живым. И никуда вам от меня не деться! Потому что она, — одноглазый кивнул на Ольгу, — она всегда будет стремиться сюда, к нам, и стоит мне только поманить — ваша славная девочка снова станет нашей! Так что забирайте своих девок и уходите. Чем быстрее, тем лучше. Мелкий вас выведет. Да, вот еще… Насчет обещаний… Я обещал отцу девочки двоих… Вот второй!

Театральным жестом одноглазый извлек из-под своего тряпья отрубленную голову какого-то бородатого мужика держал он ее именно за бороду! — и бросил к ногам Юзефа.

Юзеф поморщился и, подтолкнув носком ботинка, откатил голову в сторону.

— Нет, здесь ей лучше не валяться, — проворчал одноглазый и, подхватив голову, метнул ее в сторону зловонной ямы.

Юзеф вздрогнул, взглянул на Веника.

— Я хочу забрать тело своего сына с собой.

— Нет. Не сейчас… Позже получите его. В милицейском морге. Ребята вытащат его на поверхность, в открытом месте будет лежать… Менты его быстро найдут. Просто звоните и справляйтесь о нем. В «Бюро несчастных случаев»… А теперь — уходите!

Юзеф опустился на колени перед Веником, прощальным жестом провел по волосам… Веник застонал.

— Нет! — вскрикнул одноглазый, вскидывая винтовку.

Веник повернулся на бок, закашлялся. Изо рта его текла яркая, алая, пузыристая кровь. Она заливала грудь нарядной серебристо-белой блузы, усеянный овальными блестками. На дискотеку, наверное, собирался… Мальчишка! Окровавленной рукой он схватил Юзефа за рукав:

— Отец! Я… Я всегда хотел быть хорошим! Чтобы ты любил меня! А получалось — наоборот! Я тебя огорчал! Я думал — стану великим… Великим художником… Ты будешь мною гордиться… Прости меня, я…

Он снова закашлялся, кровь хлынула фонтаном, рука конвульсивно сжалась.

— Ты хороший мальчик. Ты — мой сын. Я люблю тебя. Я горжусь тобой, — ласково и очень спокойно прошептал Юзеф.

Не знаю, слышал ли Веник эти его слова.

Надеюсь, что еще слышал…

Одноглазый наклонился, пощупал его шею… И удовлетворенно выдохнул:

— Мертв! Теперь — уходите! А его… Его найдут, скорее всего, возле станции «Волгоградский проспект». Точно еще не знаю… Идите! Мелкий, проводи!

Я увидела маленького тощего белокурого подростка в рванье — на нем лица не было, он с почти мистическим ужасом смотрел то на Веника, то на Сабнэка, то на Кривого… То на Юзефа, то на меня. Воистину — Мелкий!

Юзеф подхватил на руки Ольгу, с трудом оторвав ее от Сабнэка — она вцепилась в него, как краб в добычу! И кивнул мне:

— Идемте, Настя.

И я пошла. Сжимая в руках кухонный нож…

Мелкий вывел нас на поверхность.

Он сам, похоже, переживал случившееся — трясся и, кажется, плакал. О ком? О Сабнэке? О Венике?

Когда прощались, он забрал у меня нож:

— Вам незачем… На этом ноже много всякого нанизано!

Объясняй потом… Да и кто поверит?

Юзеф вел меня к тому месту, где Веник припарковал машину. Ольга бессильно висела у него на руках, словно зарезанный ягненок… Я смотрела на ее склоненную головку и думала… Думала, смогу ли я когда-нибудь перестать бояться ее?!

— Юзеф… Ольга привела меня к ним. И она хотела меня убить. Если бы Веник не… Она бы убила меня, — сказала я, когда мы сели в машину.

Юзеф был страшно бледен, глаза — больные, левое веко дергалось — нервный тик? — руки дрожали, никак не мог попасть ключом в зажигание. Но голос его, когда он мне ответил, был спокоен и тверд.

— Настя, я только что потерял сына. Я похоронил жену и дочь. Ольга — единственное, что у меня осталось! Ольга — и вы… И, если мне понадобится вместо репетиторов и гувернанток нанимать для нее психиатра и тюремщика — пусть будет так! Я все выдержу… И у меня хватит духу смотреть правде в глаза. Сейчас она еще ребенок… несчастный, безумный, преступный ребенок! Возможно, что-то изменится с годами, если мы увезем ее далеко отсюда, если она будет видеть вокруг себя только добро, общаться с нормальными детьми… Если нет — я найду для нее хорошую клинику в Швейцарии. У меня хватит средств. Но даже в этом случае — мы с вами будем жить неподалеку, чтобы я мог видеть ее каждый день… Чтобы я мог продолжать надеяться!

— Мы с вами?

— Но вы же не оставите меня?

Я не ответила, да он и не нуждался в моем ответе. Завел машину и вывел ее из переулка. И мы поехали…

Навстречу новой жизни?

По приезду домой я выкупала Ольгу — как всегда! только теперь мне не хотелось поцеловать ее или приласкать украдкой, потому что, несмотря на все доводы рассудка ( она — ребенок! — несчастный, искалеченный, больной ребенок, она не ответственна за свои поступки! ) я чувствовала, что никогда не смогу забыть того, что случилось… Никогда не смогу простить.

Потом я готовила кофе для Юзефа.

А Юзеф сидел в гостиной, в темноте, не подавал никаких признаков жизни, и я так переживала за него, что даже забыла о том, как сильно сама я устала и как болит моя ушибленная голова…

Я готовила кофе и думала о том, что здесь вот, на кухне, в мире вещей — кастрюль, сковородок, чашек, терок, банок с чаем, кофе и специями — здесь все так же, как было вчера, так же, как было месяц назад, пол года назад… Когда был жив Веник… Когда был жив Андрей…

Я отнесла Юзефу чашку кофе с корицей и рюмку коньяка.

Села на ковер рядом с его креслом. Уткнулась головой ему в колени.

…И с блаженным облегчением ощутила на волосах его ласкающую руку!

Я так боялась, что он оттолкнет меня…

Что он обвинит меня в гибели Веника!

Меня — потому что он не может винить в случившемся Ольгу: она — последнее, что у него осталось…

Меня — потому что я, вроде как, взрослый человек, Ольга была со мной, а потому я несу ответственность за ее поступки!

Но Юзеф гладил меня по волосам…

А потом я услышала его голос:

— Я уже начал тревожиться, вы все не возвращались… Но я думал, что Ольга затащила тебя в кино или в какой-нибудь магазин…

— Она затащила меня в подвал.

— Да… Позвонил тот человек. Кривой… Не хотелось мне ему верить. Но пришлось. Кривой отказывался иметь дело со мной. Не доверял мне. Требовал встречи с Вениамином… В каком-то известном им обоим месте. Вениамина здесь не было…

Он отправился на дискотеку со своим… Со своим товарищем.

Вернее, собирался идти на дискотеку, уехал к себе, там они должны были встретиться… И я поехал туда. Они уже собирались выходить… Когда я приехал и рассказал, что случилось.

Я, кажется, был груб с ними обоими… Товарищ Вениамина обиделся и ушел. Вениамин тоже, кажется, огорчился… Надеюсь, он меня простил. Теперь мне остается только надеяться на что-то… Предполагать, что на самом-то деле мой сын понимал меня… И звонить в «Бюро несчастных случаев». Как посоветовал этот мерзавец. Я убил бы его, если бы не вы с Олей…

Убил бы! Ты ведь веришь, что я мог бы его убить?

— Да, да, конечно верю! — ответила я, наверное, с излишней горячностью и поспешностью, потому что Юзеф невесело рассмеялся моим словам.

— Да я сам-то в это не верю! Будь я даже один там… Я все равно не поднял бы на него руку. Не стал бы рисковать своею жизнью. Воспользовался бы любой возможностью, чтобы сбежать… Вернуться в этот мир, уехать в Краков, в мой дом, к моим воспоминаниям, к моим фильмам, к моему банковскому счету!!!

— Нет! Не надо так говорить, пожалуйста!

— Но это — правда! Хотя, на самом деле, не в банковском счете, на в краковском доме дело — этим я бы пожертвовал — но жизнь моя… Она всегда была не в детях, а в моих фильмах. Фильмы были важнее детей! Новый фильм, который я, возможно, смогу снять после всего случившегося, для меня важнее, чем месть за сына! Да и вообще… Месть — это гнусный атавизм. Проявление дикости. И я, как цивилизованный человек и христианин, должен отказаться от мыслей о мести и полностью положиться на Закон, который превыше всего. Так ведь, Настенька?!

Я кивнула с несчастным видом. Разумеется, я не была согласна, но спорить с ним я не осмеливалась!

— А что самое печальное, я ведь знал этого человека…

Неплохо знал когда-то!

— Кривого?

— Нет. Того, которого убил мой сын. Того, которого они называли Сабнэком. У него очень характерное лицо… И прежде он тоже носил бороду, только она имела более пристойный вид… И голос… Голос я узнал в первую очередь. Дармолатов. Вадим Дармолатов. Писатель, между прочим… Наш с вами коллега.

( …Я ненавижу, когда Юзеф говорит о ком-то «наш с вами коллега» или обо мне, как о «коллеге» — ведь понятно же, что он насмехается надо мной! Я — неудачница… А Юзеф… ) — И теперь я понимаю, откуда у них вся эта мистика! Сатанизм… Вельзевул… Сабнэк… Аластор… Жертвоприношения… Откуда вся эта чушь и мерзость! Дармолатов интересовался всем этим еще в те времена, когда интересоваться чем-то подобным было не принято. Разве что — с критической точки зрения… И все равно — рискованно. Он был членом Союза Писателей. Выпустил четыре неплохие книги для юношества — тайны там всякие, приключения… Собирая материал к одной из книг, наткнулся на какой-то манускрипт… Как член Союза Писателей, он имел доступ к таким книгам в Ленинке, которые обычному человеку не выдали бы… Знаете, ведь раньше для того, чтобы получить в библиотеке Евангелие, требовалось особое разрешение и рекомендация! Сейчас вам в это сложно поверить, но так было! Дармолатов сошел с ума. В медицинском смысле… И это было помешательство на религиозной почве. Он жаждал получить доказательство существования Бога. Лично для себя! Сначала он хотел бросить все и поступить в семинарию, несмотря на возраст… Тогда его как раз исключили из партии… Но потом он решил идти «от обратного», то есть — оскорбляя Бога, совершая всевозможные злодеяния… В надежде, что Бог докажет свое существование, покарав грешника. И его тяга к детям… Ведь его уже сажали за растление, но он был признан невменяемым, попал в больницу, оттуда — вернулся, потом его жена ( несчастная женщина — любила его, считала непризнанным гением и оставалась с ним несмотря на все его гнусности ) была найдена убитой, буквально выпотрошенной, а Дармолатов — исчез! Был в розыске… Наверное, с тех самых пор и сидел под землей… Так вот, его влечение к детям…

Он считал, что в них — Христос. Сказано же в Евангелие что-то относительно «малых сих». И он, наверное, пытался таким образом одновременно приблизиться к Богу и оскорбить Его. Не знаю… Но, после гибели его жены, при обыске в квартире нашли его незаконченную рукопись, этакий философский роман. Говорили — гениальная вещь! Впрочем, сам я не читал. Так было там что-то о Повелителе Мух, о жертвоприношениях, о детях… И о том, что главное для верующего чтобы Бог заметил тебя. А к этому — два пути: первый стать святым, завоевать Господне внимание и благоволение подвигами во имя веры — но этот путь слишком тяжел для многих, и тогда остается вступить на второй путь — преступлениями против веры и человечности добиться Господнего проклятия, которое тоже есть внимание… Главное, чтобы Бог заметил тебя! А потом — Он простит… Он всех прощает!

— Жиль де Рэ… Жиль де Рэ тоже… Убивал детей, чтобы оскорбить Бога, заслужить его внимание… И прощение. В конце-то концов, Жиля де Рэ простили…

— Да, что-то общее есть. Но в пятнадцатом веке люди, наверное, были добрее и мягче. Потому что я не способен простить. Ни его, ни себя! Себя — в первую очередь… Если бы я понял раньше… Понял, как я все-таки люблю Веньку…

Знаешь, когда он был маленький… Он был такой забавный…

Красный, сморщенный… И все время орал. Как же он действовал мне на нервы! Уже тогда…

— Сабнэк кричал, что Бог вспомнил о нем и послал ангела, — всхлипнула я.

— Я слышал это.

— Венька…

Глава 11

МЕЛКИЙ

Венька!

Я думал, мы могли бы стать друзьями. Черт побери, а ведь мы кажется УЖЕ стали друзьями за те полтора суток, ведь не было бы мне иначе так…

Господи, ну почему не могло все кончится так, как мы хотели?! Почему он должен был умереть?! Почему в этом мире добро не побеждает НИКОГДА?!

Я чувствовал себя как во сне.

Как будто меня сильно ударили по голове, так, что даже не больно уже, потому что все функции атрофировались. Я, как машина, повинующаяся приказам, делал все, что говорил мне Кривой.

Его голос, как программа, которую я исполнял инстинктивно, потому что уже рефлекс такой выработался, и думать не надо было, все получалось само собой.

Мы шли молча. Я — впереди, за мной отец Веньки с девочкой на руках, и эта женщина — жена Крушинского.

Мне хотелось бы думать, что все кончилось. Пусть не для меня — но для них, для этого пожилого джентельмена, такого надменного и элегантного. Он и сейчас идет за мной, почти не глядя себе под ноги, и во взгляде его величественное презрение ко всему, что происходит. Он играет придуманную себе по такому случаю роль, или он так живет?.. Хотелось бы знать, какой он, когда настоящий, Венькин отец… Он несет девочку, это маленькое чудовище, бережно прижимает ее к груди, несет очень осторожно, боясь ударить свое сокровище. Девочка, как звереныш, вцепилась пальчиками в воротник его куртки, уткнулась личиком в мягкую замшу. И молчит, почти не дышит.

Жена Крушинского не выпускает из пальцев нож, тот самый нож… Я отобрал у нее его, когда мы вышли на поверхность, вынул из побелевших пальцев.

Ничего не кончилось для них. Потому что Венька погиб, потому что Оля — частичка нашего мира, которую они уносят с собой.

Но наверное в жизни так и не бывает, чтобы все вершил счастливый конец. В какой-то мере и этот конец — счастливый. Наверное.

Когда я возвращался, кинул нож Сабнэка в пропасть. Кинул издалека, страшно было приближаться к скользкому краю.

Нож звякнул о камень и сгинул где-то на дне этой глубокой ямы, среди останков… скольких десятков человек?

Я пошел искать Кривого, чтобы сказать, что я все сделал, чтобы узнать, что мне делать дальше.

Но Кривой был занят.

Империя хоронила Сабнэка.

Как там она его хоронила, я не знаю и знать не хочу, я не пошел смотреть, я остался ждать Кривого в его апартаментах, размышляя, вернется ли он сюда или сразу переселится туда, где жил Сабнэк.

Грязная, душная пещерка, перегороженная на несколько частей. Матрас, школьная парта и дохлый стульчик… апартаменты будущего Крестного Отца.

Наверное, у меня галлюцинация (бывают ли обонятельные галлюцинации?), но мне кажется, я чувствую запах Венькиных духов. Впрочем, почему бы и нет, в этой пещере плохо с вентиляцией.

Здесь были они оба — Венька и Крушинский. Живыми и надеющимися жить.

Кривой убил их обоих.

Почему я не сомневался, что он поступит так и со мной?

Кривой пришел.

Счастливый, сияющий, безумно довольный собой.

У него все получилось.

— А, Мелкий! — воскликнул он при виде меня.

Я сидел на матрасе, прижав колени к подбородку и смотрел на него. Я ждал со все наростающим интересом рассказа о его дальнейших планах, уже готовый к тому, что стану участником их.

Я не испытал ни бурной радости, ни разочарования, я впал в глубокий шок, когда Кривой сказал мне:

— Ты можешь идти домой, я отпускаю тебя.

Он опустился на матрас, рядом со мной, улыбаясь при виде моей отвалившейся челюсти и выпученных глаз.

— Что, не хочешь?

Я не знал, что ответить.

Хочу… Или нет? Или я рад был бы остаться, чтобы участвовать в том, что будет дальше?..

— Не хватило тебе еще приключений?.. Дурачок!

— Я просто не думал, что… Я ведь все знаю, я свидетель, а свидетелей…

Кривой сидел, откинувшись к стене, я видел в слабом свете керосинки его профиль и темную повязку на левом глазу.

Я пытался понять, и, как всегда, ничего не понимал.

— Ты не свидетель, Мелкий, ты соучастник. И, именно потому, что ты все знаешь — не побежишь в милицию. И не то, что в милицию, ты рта не раскроешь даже перед самым близким другом, даже много лет спустя. Разве я не прав?

— Прав…

— И сделаешь ты это не потому, что бояться будешь моей мести, а единственно ради себя. Потому что история твоей жизни здесь — это не романтическое приключение, а череда грязных преступлений, которые ты совершал, мой мальчик, не колеблясь. Ну, почти не колеблясь. Никому это не понравится, никто тобой не восхитится, и национальным героем тебя не провозгласят. А жертвовать собой ради принципов, ради справедливости… на это ты ведь не способен? Правильно я говорю?..

— Правильно.

— Ты мне понравился, Мелкий, еще там в тупике, твоими дикими бреднями о предназначении, своей хитростью и практичностью… Может быть тем, что было в тебе что-то, что оправдывало меня самого. Ведь это именно тогда, когда ты появился у нас, когда Михалыч привел тебя, я сам мучался диллемой быть благородным героем, и всю жизнь (если, конечно, остался бы жив) сознавать себя спасителем человечества. Нищим и никому не нужным спасителем человечества, награжденным, может быть, медалькой за доблесть или… ну или стать тем, кем я стал. Ты был последним доводом.

— Почему? — спросил я, не понимая, к чему он говорит все это.

— По кочану. Этого словами не объяснишь, Мелкий. Просто, глядя на тебя, я принял решение с той легкостью, которую иначе вряд ли обрел бы. Так что, все дальнейшее — моя тебе благодарность. Жалко мне стало, что такой экземплярчик, как ты, пропадет бесследно по глупости своей ребяческой. Ведь далеко пойдет мальчик, подумал я, если подрастет, ума наберется. И решил я тебе помочь. Поучить немножко жизни. Как думаешь, удалось?.. Я так думаю, что удалось. И кто знает, может статься, там наверху ты мне больше пригодишься, чем здесь…

— Ну уж нет. Если я уйду, то никогда у нас общих дел не будет.

— И ладно, — улыбнулся Кривой, — Тебе решать. Раз уж я сказал тебе, что отпускаю, то это так. Я свое слово держу.

Вот значит как. Вот зачем я был ему нужен. На самом деле. Для того, чтобы глядя на меня, не сознавать себя такой мразью. Он считает, что я такой же, как он. Потому что я тоже из благополучной семьи! Я тоже предатель своего мира!

Предатель… Я ведь так и думал с самого начала, что чем-то мы с Кривым похожи. И догадывался, что именно этим, но…

— Ты размышляешь, кто я такой, Мелкий? Я капитан милиции.

Он посмотрел на меня, желая увидеть беспредельное мое изумление. Но я почему-то не удивился, хотя ничего подобного не ожидал, конечно. Я был подготовлен долгой прелюдией.

— Я бывший капитан милиции, — уточнил Кривой, — Я здесь почти с того самого дня, как Сабнэк сюда пришел. Я видел, как он начинал, я наблюдал и ждал указаний от начальства. Указаний не было. Я изучил империю Сабнэка от и до, я сам строил ее вместе с ним, и добился здесь такого высокого положения, которого бы никогда не достиг там… И, когда от меня наконец запросили рапорт, я подумал, а почему бы мне не… Не захотелось мне возвращаться, облачаться в форму и снова становиться ничем. И рапорта от меня начальство не получило. Вероятно, я уже давно считаюсь погибшим. Официально, разумеется, потому как старых связей я не теряю. И пригождаются они. Милиция на самом деле совсем не плохо информирована, лучше, чем многие полагают. У меня все получилось, Мелкий. Самому удивительно, что все так просто оказалось. Может, ты мой талисман? Может, зря я тебя отпускаю?..

Смешно. Уже совсем не страшно. И даже не противно.

Просто смешно.

Мне захотелось сказать Кривому, что я все понял. Его манию величия, желание насмехаться и унижать. Естественное человеческое желание искать себе оправдания.

Но зачем мне ему говорить все это? Сам знает.

И я молча смотрел на него, когда он ждал от меня ответа.

Мент.

…Или — все врет? Быть может, сумасшедший?

…Все мы здесь сумасшедшие!

И даже если он не мент…

— Ну так я пойду? — спросил я.

— Иди.

— Я Светку возьму с собой.

— Кого?.. А, Рыбку! Забирай, от нее теперь толку мало, лежит и скулит. Все равно верить ей нельзя — заложит при первой же возможности. За Венечку своего… И что вы все нашли в этом педике?.. Знаю я, что и ты его спасти хотел.

Зачем, а Мелкий?

Я уже уходил, но я остановился.

Я оглянулся на него.

Эту картину я запомнил навсегда: обряженный в лохмотья, бледный, грязный человек с лихорадочно блестящим черным глазом, сидит на полу, на вшивом матрасике в сумеречном свете коптящей керосинки.

Самая большая лягушка в этом болоте.

Он в самом деле хотел, чтобы я ему ответил?

— Прощай, Кривой.

Рыбка почти не разговаривала со мной. Она была как будто неживая… И все время смотрела куда-то в вечность и бесконечность полными слез глазами.

Получив свободу, я знал, что буду с ней делать, а она — не знала. И, похоже, ей было все равно.

«Все пройдет, Светка!» — хотел я ей сказать, но, понимая, что не в состоянии я ее утешить, я молчал.

Мы были с ней все еще вместе, но уже были так далеко друг от друга.

Я пытался рассказать Светке о том, что у меня есть дом, в котором нас примут с ней вместе, что мать все поймет и не выгонит нас. Светка даже не отреагировала на то, что обнаружилась моя гнусная ложь, о том, что меня, якобы, выгнали.

— Нет, я не пойду, — сказала она. — Не хватало еще меня твоей матери. Спасибо, конечно, но я как-нибудь сама…

— Куда же ты пойдешь?

— Не знаю еще. Но ты за меня не беспокойся, я не пропаду.

Не могу я за тебя не беспокоиться, неужели не понимаешь?

Что у меня осталось, кроме тебя?

И ведь у тебя, кроме меня, тоже никого нет! Почему ты об этом не думаешь? Почему тебе все равно?

Прошло уже несколько дней с тех пор, как мы ушли.

Мы слонялись по улицам, ночевали по вокзалам… Светка не раз говорила мне уже: «Уходи!» — но я как-то все не мог.

Все тянул и тянул время.

Однажды я предложил ей пойти навестить Михалыча.

Я когда-то много рассказывал ей об этом старике… И она согласилась.

В нашем тупичке ничего не изменилось.

Когда мы пришли, был уже поздний вечер, и все были на месте. Хряк, Лариска, Урод…

— О, гляньте, Мелочь приволоклась! — услышал я знакомый до боли голос Хряка.

— Мелкий! — обрадовалась Лариска, улыбаясь жутковатой своей улыбочкой.

Я отметил, что за минувший год она лишилась еще двух зубов.

Урод сидел на своем матрасе и смотрел на меня мрачно. Я пришел ОТТУДА. Урод, наверное, знал о произошедших в империи изменениях. Он всегда был в курсе. по роже его заметно было, что изменения эти ему не нравились. Это значит, что Кривому удается осуществить его замысел.

— А где Михалыч? — спросил я, тщетно пытаясь разглядеть среди тряпья старика.

— Сдох твой Михалыч! — сказал Хряк с удовольствием.

— Еще прошлой зимой. Как ты свалил, так он и сдох. Околел от мороза…

Я повернулся и ушел.

— Пойду я домой, Светка. Прямо сейчас, — сказал я, когда мы вышли.

— Давно пора.

— Я могу что-нибудь сделать для тебя?

— Нет, не можешь.

И в этот момент я вдруг вспомнил!

Я попросил Светку подождать меня и снова спустился в колодец. В последний раз теперь уже…

Я нашел то место, где спрятал когда-то пятидесятидолларовую бумажку Михалыча. Она оказалась на месте. Год пролежала — и цела! Даже крысы не нашли! Впрочем, место действительно надежное было.

Я отдал деньги Светке.

— На первое время. Чтоб пожрать было на что купить!

Светка деньги взяла.

Мы постояли некоторое время молча, друг против друга, глядя куда-то в сторону.

— Ну, прощай, Мелкий! — прервала она молчание первой, потому что я, наверное, никогда бы не решился.

— Может, увидимся еще…

— Может.

Так мы и расстались, как чужие. Даже не поговорив на по-человечески напоследок. Она не захотела. И было у нее множество причин для этого.

Я вернулся домой после трехлетней отлучки.

Как в армии отслужил…

Мать, когда открыла дверь, сначала даже не узнала меня, а потом схватилась за сердце, не думала уже живым меня увидеть.

Отец со мной просто не разговаривал несколько дней. Но потом — не выдержал: наорал, ударил меня пару раз и простил. Честно говоря, я не думал, что простит. Не заслуживаю я прощения.

И, может быть, мне легче было бы, если бы не простили меня, потому что теперь я и не знаю, как скажу им, что снова собираюсь уходить… Нет, не в канализацию, как вы могли бы подумать. Я скорее умру, чем еще хоть раз в жизни в колодец спущусь… Как бы вам это объяснить? Был у меня когда-то школьный товарищ, Мишка Котельников. Так вот, случайно встретились мы с ним пару дней назад. После того, как он убедился, что я не привидение, рассказал мне, что уходит весной в экспедицию на Урал, в «самоцветные горы». Позвал с собой. И я согласился.

Думаю теперь вот, как родителям сказать.

Не мог же я объяснить им про все свои «славные подвиги»

— про Катюшу Алексееву, например… Или — про того старичка с газовым баллончиком!

Не мог я им рассказать о том, что родственники обиженной девочки Оли, очень захотев, сумели добраться даже до самого Сабнэка — «великого жреца»!

Не мог я объяснить им свои опасения… И свою уверенность в том, что — чем дальше от Москвы, тем безопаснее будет мое существование!

Посоветовался я с Наташкой. Сестренка уже большая стала и умная. Не то, что я… Ну, конечно, и ей я не стал всего рассказывать… Сказал только, что в длительный поход собираюсь. На Урал. В «самоцветные горы». Я думал, она на меня с кулаками кинется, а она от смеха чуть со стула не упала.

— Кто бы сомневался! Мы так и думали, что ты опять подашься куда-нибудь. Только вот не знали, куда, и как скоро ты не выдержишь. Теперь, по крайней мере, все ясно. Но до весны-то ты никуда не пропадешь?

— Не пропаду, — сказал я, улыбаясь счастливой улыбкой идиота.

Я действительно был счастлив тогда…

И каким же я был идиотом, раз надеялся, что до весны…

Это случилось 24 декабря.

Задолго до весны…

Я возвращался домой. И не поздно еще было… Но уже темно. А в подъезде свет не горел… Меня это, правда, не напрягло. Настроение у меня было в тот вечер хорошее…

Я вызвал лифт. Стоял и ждал…

А он шагнул из-за угла. Тот мужик… Молодой. Высокий.

Жилистый. Очень сильный. Угрюмый холодный взгляд. Горькие складки в углах рта.

— Лебедев Сергей Анатольевич, если не ошибаюсь? — тихо спросил он, а у меня упало сердце… И язык отнялся.

Я молча кивнул.

— Мелкий? Такая у тебя кликуха была?

В его голосе не было угрозы, но я понял, что целым мне с этого места уже не сойти.

…Кто заложил меня?

…Кривой?!!

…Он мог!

Я снова кивнул.

— Ну, а я — тезка твой: Сергей Алексеев. И Катюшка приходилась мне женой. Если б не ты, она б в тот день домой вернулась…

Я судорожно глотнул и залепетал:

— Я не… Послушайте! Я…

Но он не стал меня слушать.

Я до сих пор не знаю, почему он не убил меня. Мараться не захотел? Или — пожалел молодого дурачка? Хорошенькая жалость… Уж лучше бы убил…

Не знаю, кто ему меня сдал.

Не знаю, добрался ли он до Слона с Мариком, или — меня одного представили виновником…

И я не выдал его ментам, когда они пытались выяснить, кто меня покалечил. Я сказал, что их было трое, что я их не знаю…

Я понимаю его. Он имел на это все права! И — самое святое человеческое право: право Мести! Так должно было случиться… Это — кара… За все в жизни надо платить… Я даже был готов к этому… Почти готов… Я даже испытал некоторое облегчение, когда узнал обо всем… Когда пришел в себя и мне сказали… Во всяком случае, мне больше нечего бояться. И незачем ехать на Урал.

…Да и не могу я теперь на Урал поехать! И никогда не смогу. Никогда. Никуда.

Мне бы инвалидной коляской научиться управлять — и то благо!

Мне врачи четко сказали, что ходить я не смогу уже точно. И — не ясно еще, смогу ли я сидеть. Смогу ли полноценно владеть руками.

Я лежу в больничной постели и смотрю на замерзший каштан за окном. Прошло всего две недели… Я еще не успел привыкнуть к своему положению. Но у меня впереди целая жизнь для этого. Конечно, я надеюсь… Я не могу не надеяться… А вдруг, врачи ошибаются? Вдруг, я все-таки смогу встать на ноги? Ведь мне всего семнадцать лет!

Мне всего семнадцать лет!!!

Будь он проклят!!!

Будь прокляты они все!!!

Ведь я всего лишь подставил ей подножку, когда она убегала…

ЭПИЛОГ

РОЖДЕСТВЕНСКИЕ ЧУДЕСА

НАСТЯ

В тот день впервые за зиму пошел снег…

Я улетала с Юзефом и Ольгой в Краков.

Краков ассоциировался у меня только со старым советским фильмом «Майор Вихрь»… Я и не имела ни малейшего представления о том, что это за город, что ждет меня там… Надеялась, что ждет меня счастье с Юзефом, венчание в каком-нибудь старинном костеле и рождение моего первого ребенка. Но, в общем-то, сама не очень верила во все это… Ведь так бывает только в сказках! Или — в любовных романах, которые и есть по сути своей — сказки. Сказки для усталых, много переживших взрослых девочек.

Юзеф воспользовался своими старыми связями, чтобы побыстрее оформить нам загранпаспорта. Не знаю уж, как ему это удалось: ведь все мы, особенно — я, были замешаны в неприятных и странных событиях, тем более, что муж мой до сих пор числился пропавшим без вести, потому что тело его до сих пор не было найдено! Но — видимо, в современной России можно все… Теперь я почти верю и в то, что раненого Джохара Дудаева могли вывезти в Швейцарию! Впрочем, я не собиралась окончательно покидать Россию. И уж тем более — менять российское гражданство на польское! Шило на мыло… Просто — мне хотелось на время уехать подальше отсюда. Подальше от кошмарных воспоминаний… Чтобы — забыть. И чтобы о нас все забыли. И чтобы не расставаться с Юзефом.

Мама была в шоке, когда я рассказала ей все.

Конечно, не совсем все я ей рассказала… Только — про исчезновение Андрея и про то, что собираюсь замуж за Юзефа, бывшего тестя Андрея, но Юзеф не может прийти, чтобы цивилизованно просить моей руки у родителей, потому что переживает сейчас тяжелое горе: от рук неизвестных преступников погиб его сын.

Мама была в шоке…

И только поэтому, наверное, не воспрепятствовала моему отъезду с Юзефом!

А Юзеф — Юзеф стремился покинуть Россию как можно скорее… В панике бежал из России… Словно его отступление могло хоть что-то изменить в произошедшем…

Пепел его сына в изящной фарфоровой урне лежал на дне спортивной сумки, которую Юзеф взял с собой в ручную кладь.

Самолет время от времени потряхивало — день выдался не слишком удачный для полета — и я слышала, как на багажной полке над нашими головами по дну широкой сумки перекатывается урна с пеплом Веника… От этого звука у меня леденело сердце. И меня все время тошнило… Каким же мучительным был для меня этот полет!

Впрочем, тошнило меня систематически с того дня, когда я обнаружила в холодильнике голову Андрея. Я подозревала сначала, что я «посадила» поджелудочную железу: это случается на нервной почве, от нервов даже диабет случается, потому что поджелудочная — очень уязвимый и совершенно незаменимый орган. Но потом в моем организме произошли еще кое-какие неполадки. И я начала подумывать, не беременна ли я… Я вполне могла забеременеть от Юзефа в ту первую нашу ночь ( я говорю только о первой ночи, потому что в другие ночи Юзеф старался быть «осторожным»! ). От Андрея — нет, не могла, это я точно знаю. Мы с ним как минимум полтора месяца близки не были! Если я беременна, то это — ребенок Юзефа. И очень хорошо — я ведь хотела ребенка от любимого человека!

Впрочем, в тот день, в самолете, направлявшемся в Варшаву ( Юзефу сначала надо было уладить какие-то дела в столице), я еще не была ни в чем уверена, просто мучилась тошнотой, слушая, как перекатывается над нашими головами фарфоровая вазочка с пеплом Веника. И я все поглядывала на Юзефа — слышит ли он этот кошмарный звук?! Но Юзеф, казалось, дремал, откинувшись в мягком кресле. Только руки с такой силой впились в подлокотники, что суставы пальцев побелели…

Зато Ольга спала крепким детским сном, прижимая к себе плюшевого бульдога — того самого, которого Андрей принес ей в больницу.

Польша — еще совсем не «заграница».

Конечно, у них все гораздо цивилизованнее, чем у нас.

Все очень вежливые, галантные, много очаровательных мужчин и ослепительно-красивых женщин — правда, правда, в процентном содержании больше, чем у нас в России, не знаю уж почему, может, тлетворное влияние Запада сказывается! — недаром же в прошлом веке поляков называли «французами севера».

Но все равно: Польша — еще не «заграница», и поляки, несмотря на нелюбовь к русским ( и есть ведь за что — за почти двухвековую тиранию и вмешательство в их интересы и в политику ), все равно остаются «братским народом», братьями-славянами. Их речь похожа на нашу…

Я не чувствовала себя чужой в этой стране. Я не была здесь одинока — так, как бывают одиноки наши девушки, вышедшие замуж в Италию, в Америку, в Германию ( вот уж чего совсем не понимаю — как русская может выйти замуж за немца, неужели пепел деда, погибшего на той великой войне, пепел сожженной хаты не застучит в ее сердце?!! ), в Японию или на Ближний Восток.

Я не была здесь одинока, несмотря на то даже, что Юзеф с момента приезда не слишком-то много уделал мне внимания.

Он решал какие-то свои творческие проблемы… Что-то связанное с его фильмом, который вот-вот должен был выйти на экраны… И с другим проектом, под который он хотел получить деньги… К тому же — Юзеф много писал… Он лишь ночами иногда приходил ко мне, но уже не устраивал таких спектаклей, как в Москве. Все было просто и скучно. Но он хотя бы не был так груб, как покойный Андрей…

Ольгу Юзеф собирался отдать в пансион, чтобы домой она возвращалась только на выходные. В чем-то Андрей оказался прав… Юзефу мешал ребенок в доме.

А пока Юзеф нанял для Ольги очень милую девушку, студентку педагогического ( коллега! ), которая обучала Ольгу русскому языку.

Мне казалось, что Юзеф слишком много уделяет внимания этой девушке…

А я была предоставлена сама себе.

Я много гуляла по городу… Костелы, музеи, магазины…

В магазинах я особое внимание уделяла отделам, где продавались товары для будущих мам и для младенцев. Сколько всего эти капиталисты напридумывали! Все на благо человека! Даже — совсем еще крохотного, едва появившегося на свет…

Впрочем, я прожила в Кракове всего-то полторы недели.

А потом наступило Рождество.

Рождественская ночь, которую так ждал Веник!

А потом должен был наступить новый 1997 год.

А потом — день рождения Веника: 14 января ему исполнилось бы девятнадцать лет!

Ужасно…

Голубую звезду с духами «Ангел» я решила подарить Юзефу. Потому что так и не выбрала для него подарок. Я понадеялась, что он оценит мой вкус и не обратит внимание на то, что эти духи все-таки женские! Тем более, что теперь модно мужчинам пользоваться женскими ароматами, а многие духи и туалетные воды выпускают сразу и для мужчин, и для женщин!

В Рождественскую ночь шел снег…

И мне было очень грустно. Так уж вышло, что впервые свое одиночество в Кракове я ощутила именно в Рождественскую ночь, когда в доме Юзефа собралось множество людей — знакомые Юзефа и ни одного моего знакомого! — в гостиной горел камин и сияла огромная, до потолка елка, увешанная по европейской моде одинаковой величины стеклянными золотыми шариками и гирляндами лампочек в виде свечей. Под елкой была навалена груда подарков в обертках из блестящей бумаги…

Ох, бедный Веник! Не дожил ты… Всего пару недель не дожил!

Как обидно! Гости веселились очень бурно, плясали вокруг елки: какой-то веселый национальный танец, сопровождаемый выкриками и прыжками. Может быть даже «краковяк» — а что еще можно танцевать в Кракове в рождественскую ночь? — я не знаю, как танцуют «краковяк» и чем он отличается, допустим, от так же польских национальных «мазурки» и «полонеза». Среди гостей ( так же, как и на улицах Кракова, только в еще большей концентрации ) было много восхитительно — возмутительно! — красивых женщин, в роскошных вечерних платьях, с обнаженными плечами. Они все ластились к Юзефу, как грациозные юные кошки, а я рядом с ними выглядела этакой неуклюжей серой уточкой, тем более, что и выглядела я в ту ночь плохо, несмотря на макияж. Женщины ластились к Юзефу, и он даже приобнял двоих — совсем юных, лет семнадцати, блондинку и рыжую — их фотографировали вместе, девушки смеялись, Юзеф снисходительно улыбался… В столовой был накрыт стол. Блюда подавались только польские национальные: польский красный борщ с ушками, карп по-польски под серым соусом, отварной судак по-польски, старопольские праздничные пряники, польский маковник — кажется, эти поляки с ума сошли от своей вновь обретенной независимости! И даже Юзеф! Даже Юзеф, родившийся и всю жизнь проживший в России! Юзеф, конечно, представлял меня — гостям, а гостей — мне, но я не могла запомнить столько новых лиц ( кажется, человек тридцать собралось! ), а из них — никто не интересовался мною! Я была здесь чужая… И я была одинока… Чудовищно одинока!

Ольга была «царицей бала», ходила важная, в новом сливочно-белом кисейном платье, все наперебой ласкали ее, заигрывали с ней, совали конфеты — единственная внучка хозяина дома! Сколько молодых актрисок, мечтающих получить роль в фильме Юзефа, надеялись пробиться к его сердцу, завоевав симпатию Ольги! И мне все казалось, что они с насмешкой поглядывают на меня, неловкую, с опухшими ногами, с мешками под глазами, убого — по их понятиям! — одетую в свои еще московские тряпки… Оказывается, то, что у нас в Москве — дорого и роскошно, у них в Кракове — дешевый ширпотреб! А Андрей был не настолько богат, чтобы одевать меня в вещи от Диора и Шанель!

Я ушла из гостиной за двадцать минут до пика праздника: в полночь над Вифлиемом засияет звезда-вестница, и во всех костелах Кракова забьют в колокола и вознесется к небесам благодарственный хорал — «Благословенна ты, Мария!»

Я решила пережить этот священный миг в одиночестве… И укрылась в той единственной комнате, в которую уж точно не ворвется ни один, даже самый наглый гость, и в которой меня вряд ли надумают искать ( если вообще хоть кто-нибудь заметит мое отсутствие и захочет меня вернуть! Очень сомневаюсь, чтобы кому-то здесь я понадобилась… ) — в святая святых дома, в кабинете Юзефа.

Я никогда не входила сюда.

Только заглянула один раз украдкой…

Мягкий ковер на полу, огромный письменный стол у окна, левая стена занята стеллажами с книгами, а на правой стене, над старинным кожаным диваном — фотографии Ланы! Маленькие и большие, любительские и художественные, Лана-младенец на руках матери и Лана-женщина с Ольгой на руках…

Ни одной фотографии Веника.

За все эти полторы недели в Кракове, Юзеф ни разу даже не вспомнил о нем!

Наверное, боялся бередить еще живую рану…

Свет я не решилась включить, чтобы не обозначить своего присутствия здесь. Мне было достаточно серебристого света уличного фонаря, тем более, что фонарь находился прямо перед окном!

Я обошла кабинет, потрогала корешки книг…

Ни одной — на русском языке!

На высокой этажерке, среди старых игрушек явно советского производства ( Ланины игрушки! ), я увидела маленький «вертеп» — пещеру, в которой родилось святое дитя. В пещере — фигурки: младенец, Мария, Иосиф, три царя, три пастуха, овечки, корова с теленком, ослик, пухлая розовая свинка…

Наверху — два ангела и Вифлиемская звезда.

Тот самый «вертеп», о котором мечтал Веник! Снова увидеть его… Завести…

Стоял ли он здесь постоянно?

Или — как прежде, в детстве Ланы и Веника, вынимался только под Рождество?

Я осторожно коснулась золотоволосой коленопреклонной Марии в белом платье и голубой накидке… На фигурке скопилась пыль! Да и вообще — весь «вертеп» был в пыли! Это была не такая густая пыль, какой «зарастают» совсем забытые вещи… Нет, наверняка «вертеп» стоял здесь постоянно и его раз в неделю протирали.

Бедный Веник… Вот она, твоя сказка!

«Вертеп» на был заведен: я специально повернула его и посмотрела — он заводился, как таймер на кухонной плите, с помощью круглой ручки с циферблатом, с красной стрелочкой, устанавливавшейся на определенный час. Я попыталась покрутить ручку… Хотела завести его, в память о Венике, и посмотреть, действительно ли светятся младенец в яслях и нимбы над головами Иосифа и Марии. Но — не получилось… Я быстро поняла причину: «вертеп» работал от батареек, а сейчас «кармашек» для батареек был пуст! Да и все три «гнезда» для лампочек, располагавшиеся под сводом «пещеры», так же были пусты…

Я оставила в покое игрушку, подошла к столу Юзефа, села в его рабочее кресло… И попыталась представить себя удачливым знаменитым сценаристом.

Нет, ничего не получалось…

Ведь моя единственная изданная книга разошлась, но не оставила следа о себе, а остальные сказки мертвым грузом лежали в нижнем ящике моего собственного письменного стола в Москве!

И мне вдруг захотелось в Москву…

К моим сказкам…

К друзьям…

К маме…

И тогда я начала представлять себе, как завтра же закажу себе билеты в Москву, соберу потихоньку чемоданы и скажу Юзефу:

"У меня для тебя есть две новости: хорошая и плохая.

Какую ты хочешь услышать раньше?"

А он ответит: «Хорошую.»

И я скажу: «Хорошая новость — у меня будет ребенок, плохая — я уходу от тебя.»

И он упадет передо мной на колени и будет умолять остаться…

Нет, не будет! Я его знаю! Он просто посмеется надо мной. Он всегда надо мной смеется, когда я пытаюсь серьезно поговорить с ним.

И никогда я не осмелюсь сказать Юзефу, будто ухожу от него. И уж подавно — в таком идиотически-легкомысленном тоне! Хотя — хотелось бы…

Серебристый свет лился в комнату, чуть подернутое инеем стекло холодно сияло, шел снег, такой густой и пышный, словно лебяжий пух, словно действительно где-то на небесах Матушка Зима выбивала свою перину!

На фоне льдисто-сияющего холодного окна я темное очертание вазочки, показавшейся мне знакомой. Я подошла, взяла ее в руки… Фарфор был настолько холодным, что обжег мне пальцы! Неестественно-холодным, если учесть, что стоял он не снаружи, а в комнате, на подоконнике, под которым проходила батарея!

Это была вазочка с пеплом Веника.

Юзеф собирался купить для нее нишу в одном из краковских колумбариев… Но нашлись другие дела, более важные, тем более, что теперь Веник мог и подождать, он уже не предпринимал даже тех робких попыток привлечь к себе отцовское внимание, как иногда случалось, когда он был жив!

Я поспешила поставить вазочку обратно на подоконник.

Мне стало вдруг холодно и страшно в темном кабинете, освещенном лишь мертвящим светом уличного фонаря.

Музыка, гремевшая в гостинной, вдруг оборвалась…

Значит, сейчас забьют колокола и запоют благодарственный гимн!

Сейчас, сейчас родится Христос!

Я глубоко вздохнула и сложила руки на груди, хоть и не знала, о чем мне молиться… Но ведь грядущая минута — самая чудесная в будущем году! И любая молитва, произнесенная в эту минуту, сбудется!

…От благочестивых мыслей меня отвлекло легкое поскрипывание. Поскрипывание исходило от этажерки с игрушками! Я сделала шаг к ней… И увидела…

Я увидела, как круглая ручка таймера на подставке «вертепа» сама собою поворачивается!

Мне не почудилось, я действительно видела это!

Я верю в то, что я это видела!

Верю в то, что это действительно было!

Ведь была Рождественская ночь, самая чудесная ночь в году, причем — шла самая главная минута этой ночи…

Ручка таймера медленно поворачивалась, словно невидимая рука крутила ее, устанавливая красную стрелочку напротив отметки двенадцать…

…Но ведь в «вертепе» нет батареек! И лампочек тоже нет — значит, он не засияет!

Во всех костелах Кракова зазвонили колокола.

Благодарственный гимн, транслируемый по радио, донесся из гостинной.

А маленький «вертеп» вдруг осветился изнутри теплым золотистым светом, и заиграла музыка — тот же самый рождественский гимн, но только в исполнении райских колокольчиков!

— и засияли нимбы над головами Иосифа и Марии, и засиял младенец в яслях, и засияла Вифлеемская звезда над пещерой.

Можете не верить мне, если не хотите!

Если вы осмеливаетесь не верить в чудеса… В рождественские чудеса!

Но я знаю — это было!

И я верю!

Я верю, что это чудо было сотворено специально для меня — для глупой, несчастной, беременной фантазерки! Чтобы утешить меня, чтобы дать мне доброе знамение на всю оставшуюся жизнь…

Я стояла на коленях перед этажеркой с игрушками, плакала и, кажется, пыталась молиться, хотя я не знаю целиком ни одной молитвы.

Дверь в кабинет распахнулась…

«Вертеп» погас и колокольчики утихли…

И я услышала голос Юзефа:

— Что ты здесь делаешь? Почему ты ушла?

— Я решила встретить Рождество в одиночестве, так приятнее, чем с этими твоими гостями, — сквозь слезы прошептала я.

— Господи! Ты что, плачешь? И почему ты на коленях?

— Я молюсь! Во всяком случае, я пытаюсь!

— Девочка моя!

Он явно был умилен… Он бросился ко мне, поднял меня с колен, обнял.

— Девочка моя! Какая же ты славная!

( Читай — «Какая же ты глупая!» — мужчина всегда чувствует себя увереннее с глупой женщиной, понятно, почему Юзеф так радуется очередному доказательству моего дегенератизма! ) — Идем, там уже подарки распаковывают, посмотри, что я… То есть, что Дедушка Мороз тебе приготовил! Кстати, спасибо тебе за твой подарок… Правда, боюсь, я не могу оценить его так, как оценил бы его Вениамин. У меня плохо с обонянием — последствия гайморита.

Мы спустились вниз.

Гости недоумевающе уставились на мою зареванную физиономию, но воспитанность победила — они не стали задавать глупых вопросов, как это сделали бы русские гости!

Юзеф подвел меня к елке.

Под елкой лежал только один сверток — большой, круглый, мягкий — на нем была приколота бумажка с моим именем, написанным по-русски!

Всхлипывая, я принялась разматывать бумагу.

Один слой, второй, третий, пятый, восьмой…

Сверток все уменьшался в размерах и терял округлые очертания.

Наконец, в моих руках оказалась маленькая бархатная коробочка, в каких продаются ювелирные украшения.

Я открыла коробочку…

Это не были бриллианты или сапфиры — вроде тех современных, элегантных, обыденных по виду и средних по цене украшений, какие дарил мне Андрей ( одно из таких колец и серьги у меня украли поклонники Вельзевула ) — нет, это было старинной работы, массивное, но чрезвычайно изысканное кольцо: золото, круг черной эмали, в центре круга — крохотное золотое распятие — не крест, а именно распятие с фигуркой Христа! Не представляю, сколько могло стоить это кольцо.

И уж подавно — где его Юзеф добыл? На каком-нибудь аукционе?

— Тебе нравится? — голос Юзефа так трогательно дрогнул, что я сразу забыла все свои обиды и повисла у него на шее!

— Конечно! Это такое чудо!

— Этому кольцу пятьсот лет. Пятнадцатый век…

— Правда?!

Пятнадцатый век… Сколько разных людей носило его до меня… Быть может, оно мне расскажет пару историй, которые помогут мне написать, наконец, бестселлер?!

— Дай, я его на тебя надену… Могу я объявить о нашей помолвке?

…Хотя я давно уже ждала этого вопроса, он застал меня врасплох. Ведь я уже приготовилась уехать! Вернуться в Москву! К своим сказкам, к друзьям, к маме! Я передумала жить с Юзефом, пока смерть не разлучит нас… Конечно, можно было бы «передумать обратно», но это потребует некоторого времени, ведь все рожденные под знаком Рака знамениты своей медлительностью…

— Может, не будем пока? Подождем? — робко попросила я.

В кошачьих глазах Геральта из Ривии сверкнули недобрые «ведьмаческие» огоньки.

— Панове! — крикнул он. — Попрошу минуту внимания! Мы — я и моя невеста Анастасия — желаем объявить о своей помолвке! Свадьба состоится через месяц. Мы еще должны съездить в Париж и сшить подвенечное платье…

Все присутствующие озадаченно умолкли, а какой-то невысокий толстяк с лихими — истинно-польскими, как у Леха Валенсы! — седыми усами подскочил вдруг ко мне и принялся пылко целовать мои руки, возбужденно крича Юзефу:

— Ну, удивил! Ну, удивил, пан Юзеф! Она же тебе во внучки годится! Удивил… За что только тебя женщины любят?

Юзеф самодовольно усмехался.

А я молчала и даже не пыталась отнять свои руки у усатого толстяка.

А что я могла бы сказать?!

СВЕТЛАНА.

Светлана по прозвищу Золотая Рыбка, красивая девочка с длинными золотыми волосами, в разбитых, потрескавшихся сапогах, в шубке из искусственного меха, настолько старой и истертой, что она уже совершенно не грела, в детской вязаной шапочке, без перчаток, с пятьюдесятью долларами в кармане, шла по заснеженной темной улице: был поздний вечер, падал снег, было холодно, но все же не настолько холодно, чтобы бывалая «путешественница» Золотая Рыбка могла бы замерзнуть насмерть.

Хотя… Замерзнуть насмерть, уснуть и не просыпаться больше — пожалуй, это было бы для не сейчас самым лучшим выходом!

Единственным выходом.

Потому что вернуться назад, в подземелье, в Империю Рыбка не могла.

А больше идти ей было некуда!

Было бы ей лет двенадцать — как тогда, когда она сбежала из дома — она решилась бы, пожалуй, обратиться в один из христианских приютов. Она знала их адреса, потому что ей приходилось не раз возвращать оттуда детей…

Но ей недавно исполнилось пятнадцать.

Рыбка считала себя уже слишком взрослой для приюта!

А потому — брела теперь без цели и без надежды, дрожа в своей убогой вылезшей шубке, а снег шел все сильнее…

Рыбке было грустно и страшно. Гораздо страшнее, чем в тот день, когда она сбежала от матери и отчима! Тогда ее переполняли ярость, обида и — возбуждение: ведь она решилась наконец на ПОСТУПОК! Ушла! Действительно ушла! Доказала матери, что может обойтись и без ее фальшивой заботы, обернувшейся — предательством. Тем более — было лето, тепло, на помойке возле рынка было много ящиков с чуть тронутыми тлением, но еще вполне годными в пищу фруктами, очень вкусными даже, а потом — ее заметили и о ней «позаботились», хотя и здесь эта забота была совсем не бескорыстна, с ней делали примерно то же, что сделал с ней отчим, но Рыбка была уже умненькая, она понимала, что глупо ждать от чужих людей бескорыстной заботы ( это мать должна была любить ее и заботиться бескорыстно, а не пытаться удержать с помощью дочкиных прелестей этого грубого, вонючего мужика! ), к тому же — то, что делали с ней здесь ( будь то Кривой или еще кто-нибудь из мужчин ) было почему-то совсем не так больно, как с отчимом, а иногда даже и приятно! И потом она не без некоторого удовольствия даже «промышляла» на вокзалах. Она ведь была красива… А потому — платили ей больше, чем другим девочкам, она могла покапризничать и отказаться, ее никогда не били, у нее даже «цивильный прикид» был, чтобы выполнять разнообразные «особые задания». Правда, теперь, распрощавшись с подземным миром, Рыбка поняла, что и у ее особого положения есть свои недостатки: ведь она, в результате, ничего, совсем ничего не умела, кроме как раздвигать ноги перед мужиками и ласково разговаривать с похищаемыми детишками! Ее, например, воровать не учили: она была слишком заметна, чтобы стать хорошей воровкой, слишком много притягивала к себе взглядов… Правда, благодаря милому, располагающему личику и нежному голосу, она легко входила в доверие к людям и могла по-мелкому мошенничать. Впрочем, в Москве она этим никогда не занималась, чтобы не быть потом случайно узнанной кем-нибудь из пострадавших: опять же — слишком заметная, запоминающаяся внешность! Мошенничеством Рыбка «развлекалась» во время летних «вояжей» по стране. И вряд ли теперь она могла бы таким путем прокормиться…

Да и стоило ли?

Она ведь не любила ту жизнь, которую ей приходилось вести! Многим — нет, большинству это нравилось! — были даже такие, кого влекла «романтика свободной жизни», романтика коллектора, подземки, гнили и вшей! Кто, подобно этому глупому мальчишке Мелкому, ради этой гнусной, грязной, убогой, беззаконной, бесполезной, бессмысленной жизни бросали и любящих родителей, и теплую квартиру с чистой ванной, кто считал себя «избранным», специально созданным для этой жизни, кто стремился к ней целенаправленно, кто приходил в «нижний мир», в Империю безо всякого принуждения! Короче, были те, кому нравилась эта жизнь… А вот Рыбка ее не любила. И всегда мечтала вырваться. И рассказывала себе на ночь сказки с хорошим концом. Ну, вроде как — подходит к ней на улице представительный мужчина, восхищается ее красотой, но не с тем, чтобы снять на ночь, а потому что он — известный фотограф или кинорежиссер, разглядел в ней, помимо внешности, еще и уникальную фотогеничность или актерский талант, все равно что, лишь бы забрал ее к себе, сделал бы из нее звезду, а потом — пусть бы мать увидела ее по телевизору и пожалела бы о том, что так плохо поступила с единственной дочкой, и пришла бы просить прощения, и Рыбка бы ее простила, обязательно простила… Или — другая фантазия: чтобы в Рыбку влюбился благородный следователь, вроде Коррадо Каттани из «Спрута» ( Рыбка смотрела этот фильм еще там, дома, и тогда она мечтала о том, чтобы Коррадо Каттани оказался ее настоящим отцом, а теперь — она предпочла бы, чтобы он в нее влюбился, спас бы ее, как он спас Титти Печа-Шалоэ, и женился бы на ней! ). Потом место благородного комиссара занял некий вымышленный «авторитет», который делал Рыбку своею подругой — он бы не разочаровался в ней никогда, Рыбка могла быть верной, она только и мечтала всю жизнь о том, чтобы быть верной кому-нибудь, чтобы быть кому-нибудь нужной! В общем-то, благодаря этим мечтам Рыбка и была такой хорошей проституткой: в каждом клиенте она видела своего потенциального освободителя и потому отдавалась каждому со всей искренностью, с желанием понравиться, угодить…

…Но теперь этот путь был для нее закрыт!

Теперь она не мечтала больше о фотографе, режиссере, Коррадо Каттани и «авторитете», теперь ей было смешно и гадко вспоминать об этих своих мечтах, теперь она не могла больше искать своего избранника среди «клиентов», теперь у нее вообще больше не могло быть никаких клиентов, потому что она знала, кто единственный избранник, потому что теперь она могла любить по-настоящему и хранить верность — хотя бы памяти его! — и в память о нем соблюсти чистоту своего тела, с которого былые прегрешения он смыл бесстрастными, заботливыми, нежными прикосновениями!

Венечка, милый Венечка!

Когда Рыбка вспоминала о нем, она заходилась в слезах.

Он смог понять ее и пожалеть!

Он смог бы и оценить ее, и вытащить из этой грязи, сделать честной женщиной, матерью семейства, окружить любовью и роскошью, каждый день купать в ванне со вкусно пахнущей розовой пеной…

Но Веника больше нет.

А потому — лучше бы ей замерзнуть насмерть…

Падал снег.

Рыбка шла, горько плача и дрожа от холода, сама не сознавая, куда и зачем она идет.

А потом она услышала пение… Серебристые переливы нежнейших детских голосов!

Рыбка остановилась, прислушалась… Действительно, поют! Далеко, правда… Плохо слышно… Но так поют, что сердце замирает в сладкой истоме и кажется, что вся душа раскрывается, как цветок, навстречу этому пению, а за спиной вырастают крылья!

Светлана по прозвищу Золотая Рыбка, сама того не подозревая, была очень музыкальна. Совершенно неразвитая в этой области ( ровно как и во всех других областях, кроме секса, пожалуй! ), она, однако, обладала прекрасным слухом и врожденным чутьем, заставлявшим ее замирать при звуках классической музыки, и — спасаться бегством от музыкальных киосков, истошно орущих фальшивыми голосами современных эстрадных кумиров.

И сейчас, стоя на заснеженной темной улице, вслушиваясь в далекие дивные звуки, Рыбка млела и таяла, чувствуя, как боль, грызущая ее душу, превращается в сладостную тоску о нездешнем…

Будучи девушкой практичной, Рыбка огляделась, ища источник дивных звуков… Но ничто не указывало на близость театра или концертного зала, да и сугробы, отражая звук, мешали определить его источник!

Рыбка была настолько зачарована, что решилась спросить у спешащего куда-то мужчины с елкой на плече и мандаринами в оранжевом пакете:

— Извините, вы не знаете, где это поют? — робко спросила она, стараясь не попасть в свет фонаря, чтобы убожество ее одежды не отпугнуло одинокого прохожего. Он мог подумать, что она собирается попрошайничать…

— Поют? — растерялся мужчина.

Прислушался, повертел головой… И указал на другую сторону улицы:

— Вон там поют! Видите? Костел Непорочного Зачатия. Там католики сегодня Рождество празднуют.

— Католики? — удивилась Рыбка. — А кто это?

— Ну-у-у… Ну, иностранцы, поляки всякие.

— А все поляки — католики?! — в голосе Рыбки зазвучала такая трепетная надежда, что мужчина отступил от нее на два шага.

— Вроде — да… Вы извините, я спешу…

— Пожалуйста! Еще один вопрос!!!

— Да?

— Скажите, а костел — это церковь по-ихнему?

— Да, это ИХ церковь, — мужчина специально сделал ударение на «их», но Рыбка не поняла, почему…

Мужчина ушел.

Рыбка стояла в задумчивости, ощупывая в кармане пятидесятидолларовую бумажку. Но потом — вздохнула, тряхнула волосами и решительно полезла через сугробы на другую сторону улицы.

«Ты — еврей?»

«Нет, я — поляк…»

«Католики? А кто это?»

«Ну, иностранцы, поляки всякие.»

…О церкви, о Боге, об ангелах она имела самое смутное представление. О Баал-Зеббуле она имела куда больше сведений, чем о том, кому поклонялись люди верхнего мира, во имя кого они носили золотые, серебряные и аллюминевые крестики, чье тонкое лицо с огромными, сострадательными глазами она могла видеть на надвратных иконах всех московских монастырей. Но при этом — Рыбка знала, что люди верхнего мира платят священникам деньги, чтобы те заказывали заупокойные молитвы об умерших. Можно было даже заказать молитвы на целый год! Это, конечно, стоило дорого, но зато — целый год любимое имя будет повторяться в молитвах во время соответствующего обряда в храме. Какой в этом смысл — Рыбка не ведала: похоже, люди верхнего мира считали, что молитва, произнесенная специальным человеком в специальном месте, быстрее доходит до Бога и до того, чье имя заказываешь поминать.

У Рыбки было пятьдесят долларов.

Она решила заказать заупокойную молитву по Венику.

Пусть он — там, наверху — узнает, что Рыбка любит и помнит его здесь, внизу…

Костел возвышался над нею темной громадой: вытянутый, заостренный, условно устремлявшийся к небу в едином порыве сотен молящихся душ!

Он вовсе не был похож на православные церквушки, которых Рыбке немало пришлось повидать в своих скитаниях: нарядные, в пестрых завитушках, с округлыми золотыми «луковками» и ажурными крестами.

Костел был величественен. Строен. Строг.

В темноте Рыбка не могла видеть, что здание полуразрушено, в строительных лесах, среди вагончиков и груд мусора — впрочем, даже если бы она увидела все это, ничего бы не изменилось в ее восприятии, потому что костел был прекрасен, а пение, несшееся из узких высоких окон, еще прекраснее всего, что Рыбке приходилось видеть и слышать за всю ее разнесчастную жизнь!

Рыбка робко толкнула тяжелую дверь… Вошла… В первом помещении — пусто… Какие-то стенды с фотографиями…

Овальный фарфоровый медальон с фотографией красивой белокурой женщины — это не могла быть икона, женщина была настоящая! — а такие медальоны Рыбка видела на кладбище, на надгробных памятниках… Наверное, и эта женщина умерла. Может быть, она похоронена здесь… Такая красивая! Такая молодая!

С такой светлой улыбкой! Казалось, она улыбалась Рыбке, пытаясь приободрить ее…

Распятие на стене.

Под распятием — что-то вроде умывальника, но — очень красивое, мраморное.

Рыбка склонилась, попила воды…

Пение доносилось из-за вторых дверей, украшенных вверху стеклянными вставками.

Рыбка вошла в эти двери…

Большой темный зал. Ряды скамеек. Никаких икон! Только — большая статуя красивой девушки — Богоматерь, наверное, но почему без младенца? Перед статуей — высокий стол, накрытый белой кружевной скатертью. На столе — большая книга.

Вокруг — елочные гирлянды, игрушки. Незажженные свечи в высоких подсвечниках. Пение — увы! — не настоящее, а в записи, играет двухкассетный магнитофон… И — ни одной живой души! Неужели они не боятся, что их обокрадут? Неужели они ТАК верят в силу и защиту своего Бога?!

Рыбка потопталась на месте.

Ей неловко было долго оставаться здесь в одиночестве…

Конечно, ее завораживала музыка, особенно — в купе с теплом и ароматом еловых ветвей, но все же — если что пропадет, на нее ведь подумают!

Она должна найти кого-то, кто хоть сколько-нибудь похож на священника, кому она отдаст пятьдесят долларов с просьбой молиться за Веника столько времени, на сколько этих пятидесяти долларов хватит.

Рыбка пошла вперед, вдоль рядов скамеек… И вдруг увидела то, что до сих пор закрывала от нее увитая ветвями колонна!

Она увидела странную высокую скамеечку, за скамеечкой — углубление в стене, а в углублении — две елки и много-много раскрашенных гипсовых кукол. Таких красивых кукол ей никогда не приходилось видеть! Там был высокий лысый старик с посохом, трое нарядных бородатых мужчин в коронах и с вазочками в руках, трое других — тоже бородатых, но закутанных в шкуры, и младенец ( почему-то не в люльке, а в корыте с соломой! ), и всякие животные… Но лучше всех ( и больше всех по размеру ) была женщина, прекрасная женщина, похожая на ту большую, которую Рыбка приняла за Богоматерь, но лучше, красивее. И, если та просто стояла, чуть склонив голову и ласково глядя на входящих, то эта — разрывала на груди одежду и даже самую плоть, чтобы открыть свое сердце, пронзенное сразу семью кинжалами! Это открытое и пронзенное сердце так удивило и напугало Рыбку, что она снова расплакалась и, плача, потянулась к гипсовой статуэтке, чтобы потрогать, убедиться, что ей не чудится весь этот кошмар!

— Не надо трогать! Зачем ты трогаешь? Отойди оттуда, девочка, не надо трогать, — прозвенел позади нее женский голос с нотками иностранного акцента.

Рыбка так испугалась, что дернулась и едва не свалила ту странную высокую скамеечку…

Женщина подхватила скамеечку и поставила назад.

Она была молода, румяна и крепка, как налитое яблочко, очень странно и очень скромно одета, в простое серое платье и черный же — платок? нет, не платок это — с белым кантом.

Волосы скрыты. Ни капли макияжа на лице. Из украшений только длинные деревянные бусы и деревянное же распятие.

Рыбка догадалась, что эта женщина — монашка, хотя она и не походила на православных монашек, «ворон», как называли их нищие, кормившиеся в хлебодарнях монастырей.

— Я не хотела ничего украсть! Правда! Только эта женщина… У нее же сердце проколото! — захлебываясь, заговорила Рыбка. — Это Богоматерь, да? Я вот пятьдесят долларов принесла, мне надо заказать молитву за одного человека, его звали Веник, то есть — «Вениамин», по-еврейски это значит «самый любимый сын», но он не был евреем, он был поляк, поэтому я думаю, что молитву надо заказывать в вашей церкви, ведь поляки вашему Богу молятся, да?

Монашка выслушала ее, нахмурившись, а потом вдруг улыбнулась и глаза ее просияли золотисто, и она коснулась своей рукой руки Рыбки.

— Мы все молимся одному Богу и Святой Матери Его. Но, если твой друг, детка, был поляком, то он, скорее всего, католик. Давно ли он умер?

— Его убили… Не так давно.

— Он умер насильственной смертью? Не успев исповедаться?!

— Это очень плохо, да? — испугалась Рыбка. — Но он не виноват, он просто не мог успеть сразу и Настю спасти, и исповедаться! Но он был очень-очень хороший, очень красивый и ему было восемнадцать лет!

— Восемнадцать лет… Бедный мальчик.

— Вы помолитесь за него? Вы ему грехи отпустите?

— Я могу помолиться. И ты — тоже… Что до грехов, то теперь он во власти Господа вместе со всеми своими грехами.

Но ты не плачь, Пресвятая Дева сможет умилостивить Сына Своего, надо только помолиться ей об этом.

— Вот, пятьдесят долларов! Вы не бойтесь, они настоящие! Только на сколько молитв их хватит, пятидесяти-то? По нынешнему курсу это где-то двести семьдесят тысяч рублей…

— Убери свои деньги, девочка, Здесь — храм! — сурово сказала монашка. — А тем более — сегодня святой праздник…

Если ты хочешь помочь церкви — у нас есть счет в банке, можешь перевести деньги на него, на ремонт храма… Но мне кажется, что ты сама в них нуждаешься.

— А как же молитва?

— Мы сейчас помолимся с тобою. Вдвоем. Пока еще храм пуст, нам не помешают… Как тебя зовут?

— Рыбка. То есть — Света. А вас?

— Сестра Малгожата. Ты — католичка?

— Не знаю…

— Ну, все равно… Стань на колени вот сюда… А сюда положи сложенные руки… И повторяй за мной… Аве, Мария…

…Рыбка стала коленями на нижнюю ступень скамейки, а сложенные лодочкой руки положила на верхнюю ступень, и они с сестрой Малгожатой замечательно уместились здесь вдвоем, и Рыбка повторяла непонятные, но такие чудесные, звучные слова, и вспоминала Веника…

…Она так задумалась, что не заметила, как на месте сестры Малгожаты оказался какой-то пожилой человек с длинными седыми усами. Он чередовал те молитвы, которые читала сестра Малгожата, с бормотанием на каком-то другом иностранном языке, и часто повторял одно и то же слово: «Проше! Проше!»

Рыбка оглянулась на зал — скамейки постепенно заполнялись. И еще она увидела несколько человек, терпеливо ожидающих своей очереди помолиться… Она вскочила и смущенно отошла в сторону. Она хотела вообще уйти… Но здесь было так тепло! Так славно! Рыбка села на скамеечку, на самый край… Раз у них сегодня праздник, значит — они должны быть добрые, и не прогонят ее, быть может… А если окажется, что она занимает чье-то место, то она ведь может и у стеночки постоять!

Но никто не спешил ее гнать…

Сестра Малгожата сменила кассету в магнитофоне, прибавила звук, и новые хоралы, торжествующе загремевшие под сводами храма, показались Рыбке еще прекраснее предыдущих! Рыбка закрыла глаза, погружаясь в волны прекрасной музыки… И задремала.

Она очнулась, почувствовав на себе чей-то пристальный взгляд. Годы жизни среди нищих, воров и убийц научили ее даже во сне ЧУВСТВОВАТЬ такие вещи! Она проснулась и не сразу поняла, где находится. Вздрогнула, вскочила, едва не бросилась бежать… Но вовремя одумалась.

Храм — уже не темный, потому что свечи зажжены! — музыка, еловые ветви, много нарядных людей, и все они смотрят на нее: на девушку в грязной искусственной шубе и убогой детской шапочке, так странно ведущую себя в храме! Рыбка покраснела до корней волос и готова была удрать, но…

На нее больше не смотрели. Видимо, к ней обернулись, когда она вскочила. А теперь — потеряли интерес или просто считали неприличным слишком долго ее разглядывать, они ведь все здесь воспитанные, богатые и красивые, как Веник… Потому что только такие люди могут ходить в такой прекрасный храм!

Только один человек продолжал смотреть на нее, не отрываясь… Наверное, это его взгляд и пробудил Рыбку от дремоты! Он сидел в ряду перед ней — молодой парень в кремовой «обливной» дубленке ( Рыбка оценила ее с первого взгляда такая дубленка, теплая, легкая и красивая, была бы пределом ее, Рыбкиных, мечтаний, если бы только Рыбка осмелилась мечтать о такой замечательной вещи! ), с ярким и пушистым шарфом на шее, с меховой шапкой на коленях, в гладко зализанными назад волосами, в массивных очках — этот парень явно не принадлежал к тем, кого Рыбка называла «своим контингентом», во всяком случае, «снять» его или ему подобного Рыбке не удалось бы, даже если бы она предложила ему все сделать бесплатно! Однако — он смотрел на нее так пристально…

Словно ощупывая глазами ее лицо, рассыпавшиеся по плечам золотые волосы и фигурку под распахнувшейся шубкой… Двое приятелей, таких же молодых и так же хорошо одетых, пихали его локтями с разных сторон и что-то шипели сквозь зубы: должно быть, увещевали его и укоряли в непристойном поведении. Но он не обращал на них ни малейшего внимания… Он смотрел на Рыбку.

И тогда Рыбка улыбнулась ему. Не той «профессиональной» зазывной улыбкой, больше похожей на хищный оскал, а настоящей, детской, так, что ямочки заиграли на щеках, а верхняя губка приподнялась, как у котенка.

— Боже! — истерически выдохнул «созерцатель». — Клаудия Шиффер — ничто! И никто…

— Влад, не будь идиотом! Отстань от ребенка. Ты ее напугал…

— Я… Я не хотел вас пугать, правда! — залепетал Влад, вскакивая.

Тут уже на него зашипели со всех сторон — ведь он повернулся спиной к изображению Пресвятой Девы и к кафедре, возле которой происходили последние приготовления к торжественной мессе! Оба приятеля дружно рванули его за рукава и Влад рухнул на скамейку, не отрывая от Рыбки восторженного взгляда.

— Скажите мне! Скажите мне правду, умоляю вас! — простонал он, молитвенно складывая руки. — Вы — натуральная блондинка?

Рыбка вспыхнула и задохнулась от возмущения: каждый второй клиент, стягивая с нее трусики, вслух выражал желание проверить, натуральная ли она блондинка!

— Натуральная, — угрюмо буркнула она и зашагала по проходу к дверям.

— Нет! Постойте! Чем я вас обидел? — громким шепотом «возопил» Вадим и принялся продираться к проходу мимо сидящих людей, спотыкаясь об их колени.

Он нагнал Рыбку уже за дверями — в том, первом помещении, со стендами, с «умывальником» и с фотографией белокурой женщины — догнал и схватил за рукав.

— Подождите! Куда же вы? Чем я вас обидел? — в его добрых карих глазах, увеличенных стеклами очков, было столько искреннего непонимания и сожаления, что Рыбка почти поверила ему, но — осторожно высвободила свой рукав и попятилась к дверям.

Вслед за очкастым Владом выскочил один из его приятелей.

— Вы не бойтесь, девушка! Он не насильник, не маньяк, не растлитель малолетних, он действительно фотограф, очень хороший и знаменитый, он снимает совсем не порнуху, а рекламу, он — почтенный человек, у него жена, сын и дочки-двойняшки, вы вполне можете доверить ему свою невинность!

— Я еще не сказал ей, что я фотограф! — огрызнулся Влад и снова обратился к Рыбке. — Я — фотограф. Фотохудожник. Не знаю, хороший ли… Но считаюсь удачливым. Я работаю в сфере рекламы. У меня много моделей, они получают хорошие деньги, но вы, ваше лицо, эта особенная мимика, и потом волосы, цвет ресниц, цвет кожи — все указывает на то, что вы — натуральная блондинка… То есть… Я хочу сказать, в вас заложены большие потенции, я вижу это, как профессионал!

— Что во мне заложено?! — подозрительно спросила Рыбка. Для нее слово «потенция» ассоциировалось с чем-то постыдно-неприличным.

— Как бы вам объяснить… Я хочу сказать, что я вижу, уже сейчас могу утверждать почти на… На девяносто девять процентов, что на фотографии вы будете получаться ЕЩЕ ЛУЧШЕ, чем в жизни! Это — особый талант… Как талант актрисы, балерины… Скульптора, художника, писателя…

— …фотографа, — дополнил его приятель. — Вам следует прислушаться к его словам, девушка. Влад не говорит их просто так каждой смазливой мордашке! Я вообще не слышал, чтобы он когда-нибудь говорил такое…

— Поверьте мне, я не собираюсь вас обольщать или чего-то там от вас требовать, нет, я женат, у меня прекрасная супруга, я ее очень люблю, я верный семьянин… Но я предлагаю вам попробовать себя, как фотомодель! Ничего неприличного, противозаконного, максимум, что я могу попросить — в купальнике или в кружевной ночной рубашке, но к этому даже ваши родители не придерутся… И я буду вам платить за каждый час съемок! А потом, возможно, вы сможете сделать карьеру! И я сделаю из вас звезду!

— Спроси лучше, сколько ей лет!

— Пятнадцать, — чуть слышно прошептала Золотая Рыбка.

Она не могла поверить в реальность происходящего.

— Пятнадцать! Она несовершеннолетняя! — трагически воскликнул приятель Влада.

— Ну, и что? — удивился Влад. — Сейчас модели стремительно молодеют! Шиффер начинала в семнадцать! Бриджитт Холл — в шестнадцать! Елена Ляндрес, насколько мне известно, в пятнадцать лет! А Наталья Семанова, самая значительная, самая потрясающая изо всех русских моделей, вообще выплыла на «звездный небосвод» в четырнадцать лет! Так что… Почему вы плачете? Я что, опять чем-то огорчил вас?

— Нет, нет, нет, — шептала Рыбка, запрокидывая голову, словно пытаясь заставить слезы «влиться» обратно, в глаза.

— Просто — я так давно мечтала! И не верила, что так может быть… Что подойдет фотограф… Или — режиссер… И скажет… Вот как вы… Только — я не верила! И сейчас мне кажется — я сплю!

— Э, вы только не надейтесь на то, что все будет, как в сказке про Золушку и добрую фею! — угрюмо заметил приятель Влада. — Влад заставит вас вкалывать, как ломовую лошадь!

Сидеть на диете — на жареных баклажанах и минералке! Вставать в пять утра, учиться правильно ходить, ведь, помимо фотографий, будут еще и «дефиле» в ночных клубах, а то Влад разорится…

— Для «дефиле» она еще мала! Но работать придется…

— …а если вы ему не подойдете, если он решит, что ошибся в вас, он выбросит вас на улицу в два счета!

— Но какие-то деньги вы получите даже за пробные съемки! — Влад поспешил смягчить жесткие слова приятеля, но Рыбка ничего не слышала, она смотрела на него сияющими, влажными глазами, и по щекам ее текли слезы, а губы дрожали в улыбке, а слипшиеся от слез ресницы казались еще длиннее и темнее, чем были на самом деле…

И Влад не выдержал.

Со словами — «Прости меня, Господи!» — он выхватил из-под дубленки маленький фотоаппарат, сорвал с Рыбки шапочку, и несколько раз сфотографировал плачущую и смеющуюся сквозь слезы Рыбку.

— Эх, жаль! — вздохнул его приятель. — Хорошие кадры, но освещение хреновое и аппаратура не та…

— Не смей ругаться в костеле! И потом, я убавил резкость, потом — отретуширую, и все это сделаю в таком золотом сиянии, нечетко, чтобы были видны только волосы и лицо, а не эта дурацкая шуба…

— Ты тоже ругаешься в костеле… Давай, вернемся, что ли? Сейчас уже начнется…

— А я сяду рядом с вами, ладно? — попросила Рыбка, вцепляясь Владу в рукав. — Чтобы вы никуда не делись уже…

А то я не верю, что так бывает: о чем мечтала — то и сбылось!

Влад рассмеялся и сжал ее руку.

— Сегодня Рождество, девочка моя! А когда чудесам случаться, как не на Рождество Христово? Пойдем, поблагодарим Его за то, что мы с вами встретили друг друга!

Светлана по прозвищу Золотая Рыбка не слышала Рождественской Мессы. Она мечтала!

Она мечтала о том, как станет звездой. У нее будут красивые платья, и шелковые простыни, и голубая ванна, и душистое мыло, и самые красивые платья, и дубленка — как у Влада, но главное… Главное — ее мать увидит ее, раскается и придет просить прощения! А если она не придет — Рыбка сама найдет ее! Простит… И постарается сделать счастливой!