— Я даю тебе имя Эппл! С этим именем я заклинаю тебя: будь ты отныне пони! — Я дал ему магический талисман, который был яблоком. — Теперь ты мой, только мой! Никогда не принимай пищу и воду из чужих рук. Никогда не люби никого, кроме меня. Когда я пожелаю, я в силах умертвить тебя. Если ты дотронешься до пищи, данной чужой рукой, ты тут же упадешь замертво. Ты мой, Эппл, мой! Отныне и во веки веков мой!

Эппл понюхал мой магический талисман и разочарованно вздохнул, отвернувшись от него. Гораздо больше интереса он проявил по отношению к куску сахара, который я припас напоследок.

Я сам откусил от яблока, показывая ему, как это делается. И снова протянул его ему. И снова он отвернул от яблока свою огромную бело-золотистую голову. Я стал есть яблоко сам, показывая ему, какой он дурак, что отказывается от такой вкусной пищи.

— Барт, — позвала бабушка слабым голосом, — Барт, наверное, я совершила ошибку. Надо отдать щенка обратно в магазин и купить тебе все-таки пони, о котором ты мечтал.

Я в задумчивости смотрел то на нее, то на щенка, то в сторону своего дома. Если она правду говорит, что пони пахнут, то дома обо всем догадаются. А запах собаки покажется им натуральным: они еще подумают, что теперь мы с Клевером друзья, хотя на самом деле он никогда не подходил ко мне.

— Бабушка, я решил: оставляю щенка. Я буду учить его, как играть в лошадку. А если он так и не научится до того времени, как я поеду в Диснейленд, тогда отдай его, но я больше не смогу приходить сюда.

Счастливый, я бросился в сено и возился там с моим щенком-пони, единственным щенком-пони во всем белом свете. И мне нравилось, что он такой большой, теплый, пушистый.

Когда я глядел ей в лицо, мне казалось, что Джон Эмос говорил неправильно: не все женщины лицемерны и злы, мне было приятно думать, что это Джон Эмос злой и лицемерный, а мама и бабушка — самые лучшие в мире, после моего щенка-пони.

— Бабушка, ты и вправду моя родная бабушка, а мой отец был твоим вторым мужем?

— Да, это правда, — отвечала она, низко склонив голову. — Но это все между нами. Это большой секрет. И ты должен пообещать никому его не открывать.

Она выглядела такой печальной, а я готов был взорваться от радости. У меня есть щенок-пони! У меня есть бабушка, которая была замужем за моим родным отцом! Наконец-то я счастлив.

Я буду хорошим. Я стану правильно произносить слова. Вот что сделала моя бабушка и Эппл. Можно много лет говорить мне, как мама с папой, чтобы я говорил правильно, а можно достичь этого за один день, как сегодня.

Вскоре я выяснил, что еда и любовь связаны. Чем больше я давал еды Эпплу, тем больше он —любил меня. И без всякого колдовства он был мой, весь мой. Когда я по утрам приходил к стойлу, он бежал ко мне, прыгал на меня, бегал кругами, вилял хвостом, лизал меня в лицо. Когда я запрягал его в тележку, он вставал на дыбы, как настоящая лошадь. Пытался избавиться от седла, которое я надевал ему на спину.

— Мне скоро уже одиннадцать, — сказал я бабушке вскоре, надеясь склонить ее на некоторые дела, которые пришли мне в голову.

— Десять, — поправила она. — В твой день рождения тебе будет десять.

— Одиннадцать! — закричал я. — Весь год мне шел десятый. Значит, теперь скоро одиннадцать.

— Барт, ну зачем тебе торопить жизнь? Она и так проходит быстро. Будь доволен, что ты еще молод, будь таким, как ты есть.

Я гладил голову Эппла.

— Бабушка, расскажи мне о своих мальчиках. Я не мог видеть ее лица, но увидел, как печально опустились ее плечи.

— Один из них теперь в раю, — хрипло проговорила она, — а другой убежал.

— А куда он убежал? — спросил я, планируя тоже убежать туда, если там хорошо.

— На юг, — кратко ответила она.

— Я тоже убегу на юг. Ненавижу это место! Тут полно могил и старых бабушек. Одна даже в сумасшедшем доме. Другая — такая злобная, как ведьма. Ты моя самая любимая бабушка, — продолжал я.

Теперь, как мне казалось, я во всем разобрался: она не может быть сумасшедшей бабушкой; значит, она — мать моего родного отца. Женщины меняют фамилии, когда выходят замуж, но тут я вспомнил, что она так и не сказала мне своего имени.

— Коррин Уинслоу, — ответила она, когда я спросил.

Через приподнятую фату я мог видеть краешек ее лица. Прядь волос выбилась на щеку. Хотя волосы были седыми, они все еще золотились. Мягкие золотые волосы. Мне стало ее жаль. Ей в самом деле будет меня не хватать, когда я уеду.

— Я еду в Диснейленд, бабушка. Мы там пробудем одну неделю, потом приедем и устроим праздник на мой день рождения. А потом летим на восток и проведем две проклятые недели, посещая…

— Я знаю уже, — прервала она меня с улыбкой, — две потерянных недели, навещая старых бабушек и посещая старые могилы. Но ты все равно хорошо проведешь время. А пока тебя не будет, я буду здесь заботиться об Эппле.

— Нет! — завопил я, испугавшись, что Эппл будет любить больше ее, чем меня. — Он — мой. Оставь его и не корми, чтобы он не стал твоим.

Она согласилась сделать, как я сказал. Я сказал ей, что собираюсь сбежать после Диснейленда и сам заботиться об Эппле, но как это будет происходить, я не имел понятия. Из ее выражения лица я сделал вывод, что и она не вполне поняла.

Позже, лежа на сене с Эпплом, я увидел над собой Джона Эмоса. Он снова стал рассказывать, какие плохие женщины, как они заставляют мужчин «грешить».

— Никто ничего не делает задаром, — наставлял он меня. — Разве в твою голову не пришла мысль, что она имеет на тебя порочные планы, Барт Уинслоу?

— Почему ты называешь меня Уинслоу?

— Так ведь это твое подлинное имя. Я гордо усмехнулся: ни у кого не было такого длинного имени.

— Но это неважно, — нетерпеливо сказал он. — Будь теперь внимателен, мальчик, и слушай. Вчера ты спросил меня, что такое грех. Я хотел тебе ответить точно. Но только сегодня подобрал верные слова. Грех — это то, что совершают мужчина и женщина, когда они закрывают за собой дверь спальни.

— А что плохого в этом грехе?

Он злобно и мерзко усмехнулся, обнажив свои желтые зубы, и я захотел, чтобы он сейчас же ушел и оставил нас с Эпплом в покое.

— Грех — это то, что использует женщина, заставляя мужчину подчиняться. Она делает его слабым. Внутри каждого мужчины есть слабое место, и женщина знает, как найти его; она снимает свою одежду и вытягивает из мужчины все силы, используя его желание удовольствия. Понаблюдай за своей матерью: посмотри, как она улыбается твоему отчиму, как она красится, надевает красивые одежды; посмотри, как тогда зажигаются глаза твоего отчима, и поймешь: они оба на пути к тому, чтобы совершить грех.

Мне стало страшно. Я не хотел, чтобы мои родители совершали что-то плохое. И чтобы Бог наказал их.

— А теперь послушай, что пишет Малькольм: «Я плакал и плакал долгих пять лет, после того, как моя мать сбежала, оставив меня с отцом, который ненавидел меня за то, что я — ее сын. Он часто говорил мне, что, выйдя за него замуж, она постоянно обманывала его с разными любовниками. И он не может любить меня. И не может видеть меня. Мне стало невыносимо одиноко в этом огромном доме, где меня никто не любил; к тому же отец корил меня тем, что не может жениться снова из-за меня. Никто из его любовниц меня не любил. Но все меня боялись. Я не скрывал того, что думаю о них. Я знал, что они будут гореть в адском огне».

Непонятные слова меня раздражали.

— Что такое любовница? — решился наконец спросить я.

— Душа, которой прямой путь — в ад. И не думай, вдруг с горящим взглядом наскочил он на меня, — что можешь уехать и доверить свою собаку кому-нибудь. Когда ты принимаешь на себя ответственность за взятое животное, эта ответственность — на всю жизнь. Ты должен сам кормить его, поить, наказывать и учить — или Бог накажет тебя!

Я вздрогнул и посмотрел на своего щенка-пони, который беззаботно гонялся за своим хвостом.

— В твоих глазах я вижу силу, мальчик. Такая же сила была у Малькольма. Бог послал тебя, чтобы выполнить великую миссию. Малькольм не будет спать спокойно в своей могиле, пока весь этот дьявольский посев не сгорит живьем на дьявольском же огне!

— Дьявольском огне, — повторил я машинально.

— Двое уже в огне… очередь за тремя.

— Очередь за тремя.

— Дьявольский посев умножается.

— Умножается…

— И когда ты исполнишь свою миссию, тогда Малькольм отдохнет в своей могиле.

— Отдохнет в моей могиле.

— Что ты сказал?

Я страшно смутился. Иногда мне казалось, что я — это Малькольм.

Но Джон Эмос почему-то улыбнулся и остался доволен. Мне было позволено идти домой.

Джори засыпал меня вопросами:

— Где это ты был? Что ты там делал? Я видел, как ты говорил с этим старым дворецким. Что он говорил тебе?

Я был перед ним, как мышь передо львом. Но я припомнил, как поступал в таких случаях Малькольм.

Я сделал ледяное выражение лица и проговорил:

— У нас с Джоном Эмосом секреты, которые не твоего дрянного ума дело.

Джори застыл. Я спокойно пошел дальше.

Под раскидистым деревом мама укачивала Синди в детском гамаке. Слюнявые девчонки должны быть привязаны, чтобы не вывалились.

— Барт! — позвала мама. — Где ты был?

— Нигде! — рявкнул я.

— Барт, мне не нравится твоя грубость.

Я направил мой мощный взгляд на Синди, думая, что смогу, как Малькольм, испепелить ее. Но тут я увидел, что голубая рубашонка Синди даже не достает до верха се белых шортов, и виден пупок! Грех показывать голос тело. В Библии Создатель приказал Адаму и Еве надеть одежду и закрыть свое греховное тело. Или моя мама такая же грешница, как та Коррин, что убежала со своим любовником?

— Барт, не гляди на меня так, будто не узнаешь.

Мне на ум пришла одна из любимых цитат Джона Эмоса. Понемногу я начинал понимать промысел Божий в отношении людей.

Я сказал:

— Имей в виду, мама: Господу известно все, и он всем воздаст по делам их.

Мама почти подпрыгнула:

— С чего это ты говоришь такое?

Как она трепещет, подумал я. Я повернулся, чтобы обозреть все эти голые статуи в этом Саду Греха. Голые люди — вот что не дает Малькольму спокойно спать в могиле, подумал я.

Но все же я любил ее. Она была моя мама; иногда она приходила поцеловать меня на ночь и послушать мои молитвы. До Синди она любила меня больше и проводила со мной больше времени. И никаких «любовников» у нее я не видел.

Я не знал, что теперь оказать.

— Хочу спать, — бросил я и ушел, чувствуя себя неловко и неуютно.

Я был в разрыве со всем миром. А что, если то, о чем пишет Малькольм и говорит Джон Эмос — правда? Неужели она грешница и заставляет мужчин грешить? А так ли это плохо — грешить? Ведь животные не грешат. Эппл — ведь он не может быть грешником.

В комнате Джори я остановился перед большим аквариумом, в котором серебристые пузырьки воздуха образовали красивый фонтан, как в шампанском, которое однажды мама дала мне попробовать.

В моем аквариуме рыбки не жили, а у Джори, наоборот, никогда не умирали. В моем пустом аквариуме находился только игрушечный пиратский бриг. Аквариум Джори переливался всеми красками: там стоял игрушечный замок и росли настоящие морские джунгли. Его рыбки плавали среди кораллов.

У Джори было все лучшее. Все лучше, чем у меня. Я не хотел больше быть Бартом. Барт теперь должен был забыть о Диснейленде: Бог накажет за то, что забыл об ответственности! Даже любимое животное и то оказывалось тяжелой обязанностью.

Я упал на кровать и лежал, глядя в потолок. Малькольму больше не нужна его сила и его мудрость. Он умер, и его таланты были растрачены. Но никто никогда не смел заставить Малькольма делать то, чего он не хотел. После того, какой повзрослел, конечно. Как мне хочется стать мужчиной, финансовым магнатом. Как Малькольм.

Пусть люди встают, когда я обращаюсь к ним. Пусть трепещут, когда я гляжу на них. Сжимаются от страха, когда я двинусь с места.

И этот день придет. Я чувствую это.

— Джори, — сказала мне мама, когда мы шли машине, — я не понимаю, что случилось с Бартом в это лето. Он совсем изменился. Как ты думаешь, чем он занимается, когда нас нет?

Я почувствовал себя неуютно: мне хотелось защитить Барта, позволив ему сохранить его единственного друга, но, с другой стороны, я никак не мог сказать маме, что та женщина называет себя бабушкой Барта.

— Не беспокойся насчет Барта, мама, — ободрил я ее, — продолжай заниматься с Синди. Она забавная девчонка, наверное, и ты такой была.

Она улыбнулась и поцеловала меня:

— Если мои глаза меня не подводят, то есть еще одна забавная девчонка, которой ты восхищаешься.

Я вспыхнул. Я и в самом деле не мог не восхищаться Мелоди Ришарм. Она была так безумно мила: с волосами еще светлее, чем у мамы, но с такими же мягкими, сияющими голубыми глазами. Мне кажется, я не смогу влюбиться в девушку, у которой не голубые глаза. Как раз в этот момент Мелоди выпорхнула к машине своего отца, и я снова залюбовался ею. Как незаметно девчон-ки превращаются в девушек! Я никак не мог поймать того момента, когда вдруг из плоскогрудой девочки расцветает обольстительная, с манящими губами, тонкой талией девушка.

Когда мы приехали домой, мама послала меня за Бартом.

— Если он все еще на том дворе, скажи мне. Я бы не хотела, чтобы мои дети беспокоили старую отшельницу, хотя, видит Бог, мне бы не хотелось, чтобы и она беспокоила меня, влезая на эту лестницу.

Зовя вслух по имени, влезая на деревья, заглядывая под кусты, я наконец нашел Барта в старом сарае, который в прежние времена называли «флигель для экипажей». Теперь там стояли пустые стойла, и в одном из них на грязном сене возлежал Барт. Но я не поверил своим глазам: вместе с ним был щенок сенбернара. Он был ростом с Барта. Ho я сразу понял, что это всего лишь щенок, потому что он уморительно, по-щенячьи взбрыкивал и повизгивал.

В руках у Барта был кнут. Он бросил его наземь и закричал:

— Перестань прыгать, Эппл! Пони перепрыгивают только через барьеры. Поэтому ешь-ка лучше сено, а то завтра я тебе не дам свежего сена.

— Барт! — тихо позвал я и улыбнулся, так он подпрыгнул. — Собаки не едят сено.

— Уходи! Убирайся! — Он вспыхнул глазами и лицом. — Тебе здесь нечего делать!

— Тебе тоже!

— Уходи отсюда, — почти рыдал Барт, швыряя кнут хватая в охапку огромного щенка. — Это моя собака; это вовсе не собака, а пони; я учу ее быть и щенком, и пони. И не смейся, и не вздумай назвать меня сумасшедшим.

У меня комок встал в горле от жалости к нему.

— Я и не думаю, что ты сумасшедший.

Мне действительно было неудобно, что у меня всегда лучше получалось с животными, чем у него. Было такое впечатление, что все они знали, что он станет наступать им на хвосты и спотыкаться о них. Честно говоря, и я бы не чувствовал себя в безопасности, лежа на полу, когда поблизости был Барт.

— Кто подарил тебе щенка?

— Бабушка, — гордо ответил Барт. — Она любит меня, Джори, даже больше, чем мама. И уж точно больше, чем твоя старая мадам Мариша любит тебя!

Так всегда: как только я по-человечески отнесусь к нему, как он вознаградит меня оплеухой, чтобы пожалеть о том, что был с ним добрым.

Я не стал гладить щенка, хотя он подлизывался ко мне. Я оставил Барта с его собственностью: может быть, наконец, Барт успокоится.

Когда мы шли домой, Барт счастливо улыбался.

— Ты не сердишься на меня? — спрашивал он.

— Конечно, нет.

— Ты не скажешь маме и папе? Пожалуйста, это очень важно: ничего им не говори.

Я не любил ничего скрывать от родителей, но Барт так просил, а потом: что дурного в том, если старая леди дала Барту несколько подарков и щенка впридачу? Это сделало его счастливым, и он чувствует, что его любят

В кухне Эмма кормила Синди с ложечки. Синди была разодета мамой в голубые панталончики и белую кофточку с вышивкой. Мама сама сделала эту вышивку. Волосы Синди были тщательно расчесаны, и на макушке голубой лентой был подвязан хвостик. Она была такая чистенькая, хорошенькая, что хотелось обнять ее, но я только улыбнулся. Я хорошо знал, что демонстрировать свои чувства при ревнивости Барта нельзя. Странно, но Синди очень полюбила именно Барта. Может быть оттого, что он был немногим старше ее.

Мой братец с размаху бросился в кресло, так что оно едва не перевернулось. Эмма нахмурилась и сказала:

— Пойди вымой свои руки и лицо, Барт, если хочешь обедать за моим столом.

— Это не твой стол!

И Барт пошел в ванную. По пути он специально вытер грязные руки о стены, чтобы оставить следы.

— Барт! Прекрати пачкать стены! — строго сказала Эмма.

— Не ее стены, — пробормотал Барт.

Он мыл руки целую вечность, а когда пришел, то вымытыми оказались лишь кисти рук. Он с отвращением взглянул на сэндвичи и суп, приготовленный Эммой.

— Ешь, Барт, или ты истаешь совсем, — сказала Эмма.

Я уже съел две тарелки овощного супа и доедал второй сэндвич, а Барт едва сжевал половину сэндвича и не притронулся к супу вообще.

— Как вам нравится ваша сестренка? — спросила Эмма, вытирая рот Синди и снимая с нее испачканную салфетку. — Разве не кукла?

— Она очень хорошенькая, — ответил я.

— Синди — никакая нам не сестренка! — взвился Барт. — Просто слюнявая малышка, которую никто, кроме мамы, не желал!

— Бартоломью Уинслоу, — строго проговорила Эмма, — не смей больше говорить в таком тоне. Синди — чудесная девочка, и она так похожа на вашу маму, будто действительно ее дочь.

Барт продолжал хмуриться на Синди, на меня, на Эмму, даже на стену.

— Ненавижу белые волосы и красные губы, которые вечно мокрые, — пробормотал он и высунул язык. Синди засмеялась. — Если бы мама так не кружилась вокруг нее, не завивала ей волосы и не покупала бы ей новые вещи, она была бы уродкой.

— Наша Синди никогда не будет уродкой, — проговорила с восхищением Эмма.

Она поцеловала Синди, и Барт еще сильнее нахмурился.

Я со страхом ждал, что еще вытворит Барт. Каждое утро я просыпался и думал о своем брате, который становился все более и более странным. А я любил его, я любил и родителей, и даже Синди. Я знал, что надо защитить всех от грозящей нам напасти, но от чего?

Этого я не знал и даже не мог предполагать.

Черт побери Джори и Эмму, думал я, пробираясь по Аризонской пустыне. Хорошо еще, что меня любит бабушка и любит Эппл, а то бы совсем мне было тоскливо. Вот она стоит, моя леди в черном, раскинув руки, ожидая меня: меня будут целовать и обнимать много горячее, чем Синди.

Она предложила мне тарелку супа. Он был такой вкусный, с сыром.

— Почему я не могу сказать родителям, как я люблю тебя, и что ты любишь меня? Это было бы прекрасно.

Я не сказал ей, что не верю, будто она на самом деле моя бабушка, а просто думаю, что она хотела угодить мне. Вот и сказала так. Все равно она мне родная, а в семье все должны любить друг друга. Только незнакомые не любят.

Она молча показала мне новый подарок — грузовик. Вся радость будто слетела с нее от моего вопроса.

— Твои родители ненавидят меня, Барт, — едва слышно прошептала она. — Не говори им ничего. Пожалуйста, храни наш секрет.

Мои глаза округлились от изумления:

— Ты что, была с ними знакома?

— Да, давным-давно, когда они еще были молодыми. Вот это да!

— А что такого ты сделала, что они тебя ненавидят? Сама ненависть не была мне удивительна: я считал, что меня тоже все ненавидят.

Она прикоснулась ко мне рукой:

— Барт, иногда даже взрослые совершают непростительные ошибки. Я за свою ошибку дорого заплатила. Каждую ночь я молю Бога о прощении, я молю мысленно своих детей о прощении. Я не нахожу себе места, когда гляжу на себя в зеркало, поэтому я прячу от всех свое лицо; я нарочно сижу в таких неудобных креслах, чтобы ни на минуту не забывать о зле, которое я причинила тем, кого любила больше всех.

— А куда делись твои дети?

— Разве ты не помнишь? — расплакалась она. — Они убежали от меня: Барт, мне так тяжко вспоминать это. Никогда не убегай от своих родителей, Барт.

Я и не хочу. Мир слишком большой. Слишком страшный. Я хочу остаться там, где тепло и безопасно. Я подбежал к ней, обнял; потом начал играть с новым грузовиком — и тут в комнату вошел, хромая, Джон Эмос и взглянул на нас очень злобным взглядом.

— Мадам! Вы испортите ребенка, потакая каждому его желанию. Следовало бы вам знать это.

— Джон, — высокомерно проговорила она, — не смей больше входить ко мне без стука, оставайся в своей комнате.

Властная. Оказывается, моя бабушка властная. Я улыбнулся над Джоном Эмосом, который удалился, бормоча себе под нос, что она не предоставила ему никакой комнаты, а также достойного его положения. Я забыл о нем сейчас же, как только он вышел. Я слишком был занят новым грузовиком и тем, как и почему он работает. Но мое любопытство всегда плачевно оканчивалось: менее чем через час грузовик был разломан на части.

Бабушка молча вздохнула и, видимо, пожалела, глядя на несчастный грузовик.

Длинные летние дни проходили в нравоучениях Джона Эмоса о том, как стать таким же сильным и внушающим страх, как Малькольм, как накопить столько мудрости и коварства. Меня зачаровывала сама внешность Джона: его шаркающая походка, его костлявые ноги, его свистящее дыхание, шипящие звуки слов, его тонкие усы и лысая голова, на которой, казалось, растет один-единственный белый волос. Однажды мне захотелось выдернуть его.

Между ними с бабушкой были какие-то странные отношения. Она была хозяйкой; она не любила его и могла бы выгнать, но почему-то терпела.

Мне было хорошо между ними двоими; с одной стороны — бабушка с ее подарками, поцелуями и ласками; с другой — Джон Эмос, который учил меня тому, как стать сильным, властным и управлять женщинами. Теперь, когда меня любили, невзирая на мою неуклюжесть и злость, я начинал ощущать ту особую магию отношений, которая существовала между Джори и мамой. Теперь временами и мне казалось, что я чувствую музыку закатов. Мне казалось, что лимонное деревце у нас в саду слегка поет. У меня был Эппл, мой щенок-пони. И, кроме того, впереди меня ждал мой день рождения и Диснейленд.

Теперь, когда я готовился стать таким же умным, как Малькольм, я начал искать пути сохранить любовь к себе Эппла, пока я буду отсутствовать целых три недели. Я думал об этом по ночам, не спал. Я думал об этом днем. Кто начнет кормить Эппла и красть его любовь ко мне? Кто?

Я подошел к персиковому дереву и проверил: не дало ли оно корней? Оно должно было приняться, но не принялось. Потом я подошел к посеянному мной цветному горошку: глупые семена просто лежали и ничегошеньки не делали.

Проклятие. Я был проклят. Я кинул взгляд на часть парка, за которой ухаживал Джори: все было в цветении. Несправедливо. Даже цветы не хотят у меня расти. Я на коленях прополз туда, где цвели мальвы Джори. По пути я переломал петунии, размазал по земле портулак. Что бы сделал Малькольм, если бы он был на моем месте? Он бы сорвал все цветы Джори, вырыл на своем участке дырки пальцами и воткнул туда цветы.

Одну за другой я втыкал в дырки мальвы. Они не слушались и поникали, но я положил их друг на друга — теперь и моя часть сада была в цветении. Умный, хитрый и коварный.

Я посмотрел на испачканные колени и вспомнил, что порвал сегодня свои штаны о домик Кловера, который начал строить. Я хотел таким способом извиниться перед ним за то, что так часто наступал на него. Вот и он, лежит на веранде и вполглаза смотрит за мной, опасаясь. Меня он больше не интересует. Когда-то я хотел его любви, но теперь у меня собака получше.

Начали кусаться комары. Я потер глаза, не заботясь о том, что они были запачканы жиром после околачи-вания в папиной мастерской. Эмме не понравится моя испачканная белая майка, и мама наверняка откажется чинить порванное. Я закусил губу.

Субботы — для отдыха и развлечений, но у меня не было развлечений. Не было хобби, как у Джори. Я не рожден для балета, а только для того, чтобы получать синяки и пачкаться.

У мамы есть Синди. У папы — пациенты. Эмма увлечена готовкой и уборкой; никому нет до меня дела. Я с ненавистью взглянул на Кловера. «У меня собака лучше, чем ты!» — прокричал я ему. Кловер испуганно залез под стул.

— Ты всего-навсего малый французский пудель! — продолжал орать я. — Ты не умеешь спасать людей из-под снега! Ты не умеешь есть сено и ходить под седлом!

Я каждый день подмешивал Эпплу в пищу все больше сена, чтобы он полюбил сено больше, чем мясо.

Кловер устыдился. Он поглубже залез под стул и посмотрел на меня грустным взглядом, который так действовал мне на нервы. Эппл не глядел такими грустными глазами.

Я вздохнул, встал, отряхнул колени и руки. Надо навестить Эппла. По пути я отвлекся на отработку текстуры стены. Я поднял камень и начал лупить им по стене, стараясь выбить как можно больше камней из нее.

Черт, а что, если эта стена длится до самого Китая?

Может, это она сдерживает Монгольские орды? Интересно, кто такие монголы? —Большие обезьяны? Название вполне обезьянье — злобные большие обезьяны, которые едят людей. Как хорошо бы было стать Кинг Конгом, чтобы огромной своей лапой раздавить в смятку все, что я ненавижу.

Тогда бы я первым делом раздавил всех учителей, потом все школы, потом все церкви. Малькольм почитал Бога, и я не хотел, чтобы меня Бог покарал. Я бы снял звезды с неба и приклеил их на свои пальцы, чтобы они сияли, как перстни моей бабушки. А на голову я надену луну. Я бы схватил небоскреб, вроде Эмпайр Стэйт Билдинг, и запустил бы им в солнце, чтобы оно выкатилось из нашей вселенной! Тогда все станет черным. Будет вечная ночь. А это — как стать слепым или мертвым.

— Барт, — кто-то позвал меня. Я подскочил.

— Уйди! — приказал я.

Я хочу развлекаться один. Что она там высматривает с этой лестницы опять? Шпионит за мной?

— Барт, — сказала она. — Эппл ждет тебя: его надо покормить и попоить. Ты же обещал, что будешь хорошим хозяином. Когда животное доверилось тебе, это ко многому обязывает.

Сегодня ее глаза не были закрыты вуалью; только нос и рот.

— Я хочу ковбойские ботинки, новое ковбойское кожаное седло, только не фальшивое, кожаные штаны, шляпу и бобы, чтобы их готовить на костре.

— Барт, что это ты там выкопал? — спросила она, потому что я сидел на земле и ковырял палкой.

Фу… что это? Какой-то скелет. А где же шерсть? И мягкие белые ушки?

Я задрожал, потому что узнал, кто это.

Это тигр. Я был здесь ночью в пижаме, и он напал на меня из темноты. Он зарычал и бросился на меня. Хотел меня съесть. Я схватил ружье и — ка-а-к садану ему между глаз!

Молчание. Молчит — значит, не верит мне. Потом с глубокой жалостью она заговорила:

— Барт, это скелет не тигра. Я вижу клочок шерсти. Неужели это мой котенок? Тот уличный котенок, которого я взяла в дом? Барт, зачем ты убил моего котенка?

— Н-е-е-т! — прокричал я. — Я не убивал котенка! Я не сделаю этого! Я люблю кисок. Это тигр, просто небольшой. Его кости хранятся здесь давно, может, еще с тех пор, когда я не родился.

Да, кости и в самом деле были похожи на кости котенка. Я потер глаза, чтобы она не видела моих слез.

Малькольм не заплакал бы. Он был бы крепок. Я не знал, что делать. Старый Джон Эмос велел мне быть похожим на Малькольма и ненавидеть женщин.

Я решил, что лучше быть Малькольмом, чем Кинг Конгом, Тарзаном или даже Суперменом; быть Малькольмом лучше всего, потому что у меня есть его книга, в которой он учит, как жить правильно.

— Барт, уже поздно. Эппл голоден и ждет тебя

Я так устал, так устал… «Иду», — слабо проговорил я.

Как странно, что устаешь, играя старика — как сам старик. Не хочу больше быть старым, лучше снова быть мальчиком. Старики не веселятся, они только делают деньги и работают.

Кругом туман. Даже лето не такое жаркое, когда ты старый.

Мама, мама, где ты? Почему ты не придешь ко мне, когда ты мне так нужна? Почему ты мне не отвечаешь? Или ты совсем не любишь меня, мама? Мама, почему ты не поможешь мне?

Я пытался обдумать все это. Мысли мои заплетались. Но я нашел ответ. Никто и не может любить меня, потому что я — не отсюда. И не оттуда. Я — ниоткуда.