Малькольм посмотрел на меня, и мои глаза удержали его от попытки сказать что-то еще.

— Нет, ты не можешь говорить это серьезно, — закричала Коррин; слезы текли ручьями по ее щекам, подбородок дрожал.

Кристофер взглянул на меня, прося помощи, но я отвернулась.

Я чувствовала почти так же остро, как Малькольм, что меня предали. Я любила Кристофера, как своего родного сына, а он предал меня.

В те счастливые годы, когда я верила в его преданность и любовь, как оказалось, все это было адресовано не мне, а Коррин.

Красота и его, как когда-то Малькольма, заманила в ловушку. Да, это правда, все мужчины одинаковы. Я ответила на его взгляд взглядом, от которого веяло холодом, и, надеюсь, он заморозил его сердце. Теперь же, не откладывая, мне захотелось уничтожить их, раскрыв правду, но новое ощущение холодности и ясности подсказало мне, что уничтожу я всего лишь себя.

— Я подтверждаю каждое свое слово, — наконец, ответил Малькольм.

Голос его был резкий, сухой, холодный и ломкий, как лед.

— Уходите из этого дома и знайте, что вы лишены наследства! Ни ты, ни твой Иуда никогда не получите от меня ни единого пенни. Я проклинаю вас. Я проклинаю вас обоих и обрекаю вас на жизнь во грехе и страхе.

— Мы не будем прокляты. — Кристофер встал во весь рост, бросая вызов Малькольму. — Мы уйдем из твоего дома, но мы не унесем с собой твое проклятие. Мы хотим оставить твои проклятия в дверях.

В то время, как он это говорил, он больше походил на Малькольма, чем Малькольм походил сам на себя.

— Эти проклятия принадлежат не Малькольму, — заговорила я, — это проклятия, которые сам Бог возложит на вас за то, что вы сделали… Это кровосмесительство, и вы пожнете только ужас, — предсказала я.

Кристофер посмотрел на меня глазами, полными боли. Теперь он почувствовал мое предательство.

— Ну, тогда мы пойдем, — сказал Кристофер.

Он повернул Коррин в другую сторону от нас, и они вдвоем направились к парадной двери. Он один раз вызывающе оглянулся, а Коррин, все еще плача, казалась потерянной и испуганной.

Через минуту их уже не было видно.

И тут прорвалась ярость Малькольма. Он воздел руки к потолку, и из самых глубин его существа раздался стон. Это было похоже на вой зверя в смертельной агонии. Его стон сотряс Фоксворт Холл, разносясь эхом по коридорам и пронизывая призраков. Казалось, что стон этот ширится и набирает силу по мере того, как он распространяется все дальше и дальше. По-видимому духи его предков стонали вместе с ним. На какой-то момент зазвучал хор Малькольмов, выплакивающих свою боль и мучение.

Пронзительный крик, внезапно возникнув, быстро утих. Когда Малькольм повернулся ко мне, глаза у него были выпучены, и он хватал ртом воздух, колыхая его рукой, чтобы вдохнуть побольше кислорода. Он ухватился за грудь, ноги у него подкашивались.

Когда он упал на пол, я услышала позади себя голос Джона Эмоса:

— Сегодня в этот дом пришел гнев Господний, — пробормотал он.

Затем он подошел к Малькольму и встал рядом со мной. Малькольм лежал распластавшись на животе, его правая рука находилась у него под головой. Джон перевернул его, и мы увидали, как перекосился его рот. Правая сторона лица ослабла и сплющилась. Уголки губ опустились, обнажив сомкнутые зубы. Глаза закатились так, будто он пытался заглянуть в свою собственную голову. Он сделал усилие, чтобы заговорить, но ничего нельзя было услышать или понять.

— Позовите врача, — закричала я.

Врач настоял, чтобы Малькольма отправили в больницу. Я увидела в его глазах сопротивление; он отрицательно качал головой и молча умолял меня не подчиняться приказаниям врача.

— Конечно, доктор, — сказала я, — Я желаю своему мужу только хорошего. Вызовите санитарную машину.

Позднее я узнала, что врач рассказывал обо мне, как об одной из самых сильных женщин, которых ему когда-либо приходилось видеть в минуты ужасного кризиса.

Явились санитары и забрали Малькольма, стараясь как можно скорее доставить его в больницу. Там он пробыл около месяца, находясь в отдельной палате под круглосуточным надзором медицинского персонала. Каждый раз, когда мы с Джоном Эмосом навещали его, он умолял нас взять его домой.

Вначале он мог умолять только глазами, так как перенес удар и сердечный приступ, в результате чего у него была парализована вся правая сторона тела.

К тому времени, когда мы привезли его домой, у него восстановилось управление некоторыми мышцами, и он мог произносить искаженные звуки, которые напоминали слова. Иногда, как мне казалось, я слышала, что он зовет Коррин.

Дни монотонно тянулись один за другим. Похоже само время ослабло и едва могло двигаться от часа к часу. Малькольм оставался прикованным к инвалидной коляске и не мог ходить в свои конторы. Всю его работу передали мне. И я была благодарна за каждую малейшую ее часть, потому что пока у меня было что-то, чем занять себя, я не бродила по Фоксворт Холлу, мучая себя воспоминаниями и размышляя над тем, как бы я смогла сделать так, чтобы все закончилось иначе.

Дом был похож на гигантскую гробницу. Наши шаги эхом отдавались в пустоте. Из кухни через большое фойе доносился звон посуды.

Слуги обменивались информацией по мере того, как каждый из них узнавал какую-нибудь пикантную новость, перешептываясь, жадно слушая. Никто из них, как правило, ничего не спрашивал о Коррин и Кристофере прямо, но я знала, что Джон Эмос снабжал их достаточными сведениями, чтобы ярко разгорелись тлеющие угольки их любопытства.

Обеды наши представляли собой мимические сцены. Как только Малькольма подвозили к столу в его инвалидной коляске, мы замолкали. Ел он механически, уставившись прямо перед собой, глядя мимо меня. Я была уверена, что он разглядывал картины, которые он видел в своем внутреннем взоре. Его сны наяву были как паутина, которая легко рвалась в клочья по мере того, как он, путаясь, пробирался сквозь воспоминания, пытаясь нащупать нечто такое, что бы помогло ему понять предательство Коррин.

Бывало по целым дням ни он сам, ни кто-либо в его присутствии не произносили ее имени. Если он и говорил что-нибудь, он всегда перед этим вставлял:

— Когда это кончится…

Я могла себе представить его кошмары, кошмары, которые омрачали его дни.

Призрачно красивое лицо Коррин овладело им всем, оно влекло его в бесконечные видения потерь и поражений. Они задерживались на поверхности его кожи до тех пор, пока он сам не превратился в призрака.

Мы с Джоном Эмосом бывало доставали Библию, открытую на страницах, которые он хотел прочитать, и клали ее Малькольму на грудь. Я тоже, как и Малькольм, с помощью Джона Эмоса, подверглась превращениям. Теперь я знаю, что полностью верю в его соединение с Богом, потому что даже не зная тайны о том, кто была Коррин, он инстинктивно видел правду и пытался привести меня к ней пока было не поздно. Но я была слишком слепа, чтобы видеть. Сейчас я твердо решила никогда больше не быть слепой.

— Оливия, — пытался успокоить меня Джон Эмос, — пути Господни неисповедимы, но всегда справедливы. Я знаю, что Он даст тебе возможность искупить ужасный грех твоей дочери и ее дяди.

Его слова заставляли стынуть мое сердце.

— У нашего Господа всегда найдешь правду, — продолжал он. — Опустись на колени, женщина, и спасай свою душу.

— Я не могу опуститься на колени, ибо я не была честной с Господом. Ты не знаешь всей правды.

— Давай же, Оливия, исповедуйся во всем. Я встала на колени возле него.

— О, Джон. Все это гораздо хуже, чем ты воображаешь.

Я чувствовала, как Дьявол сжимает мое горло, но я с трудом выдавила слова сквозь его зловещие пальцы.

— Кристофер на самом деле не сводный единокровный дядя Коррин. Он ее единокровный брат.

— Что?! Бог мой, женщина, как это могло случиться?!

— Видишь ли, Джон Эмос, Малькольм был влюблен в Алисию, и она от него забеременела после смерти Гарланда; потом он заставил ее отдать Коррин нам. Затем Алисия уехала. И никто никогда не знал, что на самом деле я не мать Коррин.

Я смотрела в пол, на лице у меня отразился стыд такой сильный, что я не в силах была взглянуть на Джона Эмоса.

— Поднимись, женщина, — сказал он тоном приказа. — Так как ты сознаешь силу своего греха — ты сама не так уж много и грешила, грешили против тебя, и Бог уже послал на землю свой карающий меч, чтобы поразить твоего мужа. Он сделает то же и с его детьми, я уверяю тебя. Он с ними сделает то же самое. Теперь мы должны следить за Малькольмом, Оливия, взять под контроль этот варварский дом и снова возвратить его Господу. Давай молиться, Оливия. Отче наш, который есть на небесах…

Речь Малькольма начала улучшаться, словно моя исповедь вернула надежду в Фоксворт Холл.

Врач объяснил нам, что, хотя может наступить еще большее улучшение, все равно он никогда не будет говорить нормально. Из-за того, что произошел коллапс его лицевых мышц, он выглядел так, будто постоянно счастливо улыбался. Каким-то странным, сверхъестественным путем это искаженная улыбка напоминала то очарование и красоту, которыми он обладал, когда был молодым. Будто бы сняли с его прежнего лица керамическую маску и навсегда на нем закрепили ее.

Когда я испытывала к нему милосердие, я позволяла подвозить его к письменному столу, чтобы он мог взглянуть на бумаги и деловые сделки, которые мне удалось заключить. Сначала я просто следила за привычным порядком вещей, изучая работу Малькольма и принимая подобные решения.

Но спустя некоторое время, когда я почувствовала в себе достаточную уверенность, я стала принимать решения, которые были исключительно моими собственными.

Я манипулировала деньгами на фондовой бирже, изменяла технологический процесс на заводах, покупала и продавала кое-какое имущество.

Сначала он был шокирован моей самостоятельной деятельностью и требовал, чтобы я привела все в прежнее состояние, но я игнорировала его требования. Я также назначила Джону Эмосу крупное ежегодное жалование, регулярно переводя фонды на личные счета. Несмотря на болезнь Малькольма, он мгновенно мог все понять.

Он поддерживал банковский официальный отчет.

— Малькольм, ты должен понимать, что все теперь не так, как было прежде. Ты должен быть благодарен за то, что ты оставил, принимая во внимание все, что ты навлек на себя. И ты должен радоваться, что у тебя есть я и Джон Эмос. Можешь ты себе представить, как такая женщина, как Алисия или даже как твоя дочь справлялась бы со всем этим? Смогла бы она взять на себя ответственность по ведению бизнеса? Разве все шло бы так гладко? Могла бы она смотреть на тебя изуродованного? — я спрашивала с горечью. — Что бы она сделала, так это убежала бы со всеми твоими деньгами. Вот так! — добавила я с бешенством.

Я прошла к письменному столу и без труда взяла у него из рук банковскую ведомость.

Однажды, это было почти два года спустя после удара, Малькольм посмотрел на меня со своей коляски, в то время как я работала позади его письменного стола. Иногда я говорила, чтобы его ввезли в библиотеку, когда я работала. И я зачитывала ему некоторые из решений, принятых мной и их результаты. Я знала, что ему не хотелось находиться там, и, особенно, ему не хотелось слушать о моих действиях; но мне это доставляло удовольствие, поэтому я просила его ввезти и потом отсылала сиделку.

В тот самый день ранней весной, когда солнечный свет вливался в комнату через окно за моей спиной, и я ощущала его тепло, я заметила вдруг, что на лице Малькольма появилось новое выражение — более мягкое.

Глаза его были более спокойные и добрые, потеплела их синева. Я знала, что он думает о чем-то, что доставило ему хорошие воспоминания. Я перестала работать и взглянула на него с ожиданием.

— Оливия, — сказал он, — я должен что-то узнать, ну, пожалуйста! — с мольбой произнес он. — Я знаю, у тебя ко мне нет светлых чувств, но будь милосердна ко мне и обещай, что выполнишь единственную мою просьбу.

Мне он напомнил сейчас того Малькольма, который впервые приехал тогда в Новый Лондон и наполнил мое сердце надеждой и обещанием. Это был тот Малькольм, который гулял со мной по берегу океана и вызывал у меня чувство, что меня можно любить и лелеять, как всякую другую женщину.

— Какая просьба? — спросила я, снова садясь на стул. Он с надеждой подался вперед.

— Найми детективов, чтобы они выяснили, что произошло с Коррин и Кристофером. Куда они уехали? Что они теперь делают? И… и…

— А что, если у них изуродованные дети? — спросила я холодно. Он кивнул.

— Пожалуйста, — стал умолять он, наклоняясь вперед, насколько позволяла ему коляска.

Сколько ночей провела я без сна, думая о Коррин и Кристофере, пытаясь ожесточить свое сердце против них; но в маленьком уголке его, который, возможно, был неведом даже Богу, все еще оставалась любовь к ним…

— Ты сказал ей, что она умерла для тебя в тот день, когда она раскрыла тебе свою любовь к Кристоферу. Если ты возродишь ее сейчас, это принесет тебе только боль и муку.

— Да, это так, но не могу я представить себе, что умру, не узнав до конца того… того, что я начал. Пожалуйста, обещай мне это. Я умоляю тебя. Обещаю ни о чем больше тебя не просить, ничего от тебя не требовать, обещаю все подписать, что бы это ни было, — сказал он.

Из глаз его катились слезы, что было симптомом его физического состояния. Он часто плакал при малейшем раздражении. Врач говорил мне, что часто он и сам этого не понимал.

Мне он казался жалким.

Вдруг меня обуяло чувство отчаянного поражения. Я взглянула на сломленного, искривленного человека в инвалидной коляске, и впервые поняла, что и во мне что-то было сломлено. Однажды у меня был сильный, влиятельный муж — человек, которого уважали и боялись в сообществе и в мире бизнеса.

Несмотря на то, какими были наши отношения, я оставалась по-прежнему Оливией Фоксворт, женой Малькольма Фоксворта, который всегда руководил людьми. Теперь на руках у меня был вызывающий жалость инвалид, всего лишь тень того.

В сущности это случилось с нами из-за Коррин и Кристофера. Где они сейчас? Хорошо ли живут? А Бог, который ниспослал разрушение и мщение на дом Фокс-вортов, преследует ли он их тоже?

— Хорошо, — сказала я. — Я сделаю это немедленно.

— О, спасибо тебе, Оливия. Да благословит тебя Господь.

— Тебе пора возвращаться в свою комнату и отдыхать, — сказала я ему.

— Да, да. Как скажешь, Оливия.

Он повернулся, пытаясь своими жалкими усилиями справиться с коляской. Я позвала сиделку, и она отвезла его в его комнату. А он все время бормотал:

— Спасибо, Оливия. Спасибо тебе.

Я сразу же послала за Джоном Эмосом.

— Я хочу, чтобы ты отправился в Шарноттсвилль, — сказала я, как только он вошел в библиотеку, — и нанял лучших детективов, которые бы установили местонахождение Коррин и Кристофера. Я хочу знать о них все, каждую мелкую деталь, которая может быть обнаружена.

Джон нахмурился.

— Что за причина? — спросил он. Затем он заметил, что на лице моем появилось раздражение.

— Конечно, если ты так хочешь.

— Да, это то, чего я хочу, — произнесла я отчетливо. Он быстро кивнул.

— Я еду сейчас же.

Прошло немногим больше месяца, и мы получили первое подробное сообщение. Джон Эмос привел детектива в библиотеку. Малькольм оставался все еще в своей комнате. Я не хотела ни о чем ему рассказывать до тех пор, пока сама сначала не узнаю что-либо. Детектив был скромным маленьким человечком, который похож был больше на банковского кассира. Позднее мне пришлось узнать, что это было его преимущество. Его никто не замечал. Звали его Крутерс. Он носил очки с толстыми линзами, которые плохо сидели у него на носу и поэтому постоянно соскакивали с переносицы, когда он разговаривал. Я была с ним нетерпелива, но все-таки заставила себя слушать.

— Они живут под фамилией Доллангенджер, — начал он. — Поэтому мне потребовалось некоторое время, чтобы обнаружить их.

— Мистер Крутерс, меня не интересуют подробности ваших усилий. Вы сообщите мне факты, о которых узнали, — строго потребовала я.

— Да, миссис Фоксворт. Кристофер Доллангенджер работает представителем крупной фирмы в сфере общественных отношений. Фирма находится в Гладстоне, штат Пенсильвания. Как я смог понять, его очень ценят, — добавил он.

— Общественные отношения? — сказала я.

— Конечно, после того, как вы и Малькольм лишили Кристофера финансовой поддержки, он не смог оставаться в медицинской школе, — сказал Джон Эмос.

Крутерс уставился на Джона.

— Продолжайте, мистер Крутерс, — потребовала я.

— Миссис Доллангенджер считают привлекательной женщиной, хорошей женой и матерью.

— Матерью? — спросила я быстро.

— У них теперь есть сын, около двух лет. Зовут его Кристофер.

— Что вы о нем узнали? — спросила я дружелюбно. Сердце мое сильно билось в ожидании чего-то.

— Красивый ребенок, — сказал он, — Золотистые волосы, синие глаза. И, очевидно, умный мальчик.

— Этого не может быть, — промолвила я и снова села. — Это какие-то другие люди. Возможно, что эти двое — другие Кристофер и Коррин. Да, — сказала я убежденная, что такое возможно. — Вы нашли не ту супружескую пару.

— О, но извините, миссис Фоксворт, нет никакого сомнения в том, кто они такие. Не забывайте, что у меня имелись их фотографии. И видел я их обоих совсем близко. Они — ваши Кристофер и Коррин.

— Они не мои, — настаивала я.

Он посмотрел на Джона Эмоса и замолчал.

— Что еще вы узнали о них? — спросила я.

— Итак, сейчас миссис Доллангенджер опять в положении, — сказал он осторожно.

— В положении?

Я взглянула на Джона Эмоса. На его лице снова появилась кривая усмешка. Он кивнул.

— На этот раз ребенок будет другим, — прошептала я.

— Что вы сказали, миссис Фоксворт? — спросил Крутерс.

— Ничего. Я хочу, чтобы вы оставались там и сообщили нам о дне, когда миссис Доллангенджер родит. Я хочу знать все о новорожденном ребенке, вы понимаете?

— Да, понимаю, миссис Фоксворт. Я буду продолжать заниматься этим. Она скоро родит.

— Хорошо, — сказала я, — вы получите чек завтрашней почтой.

Я жестом дала знать Джону Эмосу, чтобы тот проводил детектива.

Какое-то время я сидела, переваривая то, что услышала.

Затем поднялась и пошла к комнате Малькольма. Прежде чем открыть дверь, я постояла перед ней.

— Нет, — подумала я. — Не сейчас. Пока не узнаем о новорожденном младенце.