Без хозяйки дом сирота...
      Считают так исстари. А вы, благоразумные читательницы-сестры, заглядывали когда-нибудь в квартиру двух холостяков? Вдыхали спертый воздух их комнаты, видели беспорядок, постоянно царящий в обиталище молодых лентяев?
      Если у вас есть братья или любимые - студенты, живущие в другом городе, загляните к ним как-нибудь. Представляю ваше изумление, когда, раздвинув перегородку, вы невольно воскликнете: «Какой ужас!»
      Наша повесть начинается в квартире двух молодых людей спустя три года после войны.
      (Хочу предупредить читательниц, что, читая эту повесть, им иногда придется краснеть. Заранее прошу прощения и уверяю, что я в этом не повинен.)
      В то время Нагасима Сигэо и я, Ёсиока Цутому, были студенты-холостяки.
      Из окна крохотной комнатушки, которую мы снимали в местечке Канда, открывался безрадостный вид на здания со следами бомбежек и пожара и безобразные бараки, наскоро выстроенные на месте разрушенных домов. От грязи в нашей комнатке только что не заводились ужи. А летом мы не знали, куда деваться от блох.
      Но в те времена даже такую комнату можно было найти лишь с большим трудом.
      Мой друг Нагасима Сигэо, хотя и был однофамилец знаменитого бейсболиста, сложение имел отнюдь не атлетическое. Его плоская грудь и выпирающие ребра говорили о плохом и беспорядочном питании. Но по сравнению со мной он выигрывал: невероятно худой, я к тому же хромал на правую ногу после полиомиелита, которым болел в детстве.
      Мы оба не часто показывались в университете. В деревнях тогда голодали, и мы не могли рассчитывать на посылки из дома, поэтому, как большинство студентов, вынуждены были искать дополнительного заработка. Но наши заработки мало напоминали легкие заработки современных студентов-ловкачей, которые, играя в джаз-оркестрах, умудряются зашибать по нескольку тысяч; мы работали грузчиками и разносчиками тяжелых электроприборов при торговых лавках, продавали на пляжах фруктовое мороженое и лотерейные билеты - словом, брались за любую работу, которая сейчас покажется зазорной для юноши в четырехугольной студенческой фуражке.
      Мы мечтали о девушках, все равно каких, пусть даже уличных красотках - прошу прощения за непристойность, - но в то время мечты эти были для нас заветными. Однако даже уличные девки в послевоенные годы воротили нос от бедных студентов, живущих на случайные заработки.
      - Сейчас бы хорошую бабенку, - вздыхали мы, валяясь на грязных тюфяках, когда не удавалось найти работу. Мы закрывали рот и нос марлевыми повязками не потому, что были больны, просто комната не убиралась месяцами и от пыли было нечем дышать, а убирать нам не хотелось.
      Однажды осенью, в полдень, когда лучи солнца словно процеживались сквозь жалюзи, а в чистом воздухе отчетливо раздавался далекий голос Касаги Сидзуко, певшей по радио, мы сидели на корточках на наших сальных тюфяках и ели картофельную похлебку, сваренную на электроплитке. Слабый аромат супа мешался с вонью грязной постели, и я почему-то вспомнил запах родительского дома, запах материнских волос и кожи. Равнодушная синева осеннего неба и эти полузабытые запахи навеяли на меня тоску.
      - Эй ты, если не будешь есть, отдай мне, - облизывая миску, взятую в закусочной, Нагасима жадно смотрел на меня.
      - Ты и так две лишние ложки взял!
      - Черт подери, так больше жить нельзя. Не только тело, но и душа увязла в грязи.
      Нагасима иногда вдруг становился сентиментальным, пускался в воспоминания и начинал рассказывать о своем детстве, которое прошло в префектуре Яманаси - горном краю, покрытом виноградниками.
      - Осень, - вздыхал он. - У нас осенью начинается сбор винограда. Гроздья тяжелые, налитые, на солнце просвечивают, а деревянные подпорки гнутся под ними. Девушки в соломенных шляпах, обернув икры обмотками, собирают виноград в корзины. Когда они, выпрямившись, тянутся за кистями, между подолом и обмотками видна белая полоска кожи. Я тогда мальчишкой был, сорванцом, а уже чувствовал в этом что-то прекрасное.
      Работая палочками, Нагасима, казалось, и сейчас видел перед собой соблазнительную картину. А я старался представить задорных деревенских девчонок, озаренных осенним солнцем, их округлые белые коленки. Какое счастье собирать виноград рядом с ними!
      - Ну ладно, хватит, - голос Нагасимы вернул меня к невеселой действительности, - пора идти. Сам знаешь: будут деньги - будут и девушки, - Нагасима быстро встал, сбросил с себя засаленный ватный халат и схватил наш единственный чемодан, который стоял в стенном шкафу.
      - Все грязное! - крикнул он, выбрасывая из чемодана рубашки и трусы; сейчас он очень напоминал собаку, лапами роющую землю. - Неужели нет ни одной мало-мальски чистой тряпки? Ну и грязища! А все потому, что ты даже в бане не моешься как следует.
      Но ведь мы бросали в чемодан грязное белье, и Нагасима прекрасно это знал.
      Правда, в начале нашей совместной жизни у каждого из нас было свое белье, но незаметно мои рубашки перешли к Нагасиме, а его трусы - ко мне. К тому же мы, чтобы не утруждать себя стиркой, обычно выбирали более или менее сносное белье из горы давно не стиранных вещей.
      (Читательниц прошу не морщиться, я уже предупреждал. Не только я и мой приятель, но и ваши братья и ваши любимые - все мы, холостяки, так живем...)
      Простились мы с Нагасимой вечером в тесной толпе у вокзала Очаномидзу. Он отправился в богатый квартал прогуливать собаку одного господина. Это был пойнтер, и в еду ему ежедневно добавляли масло и молоко. Даже в послевоенной Японии находились люди, позволявшие себе подобную роскошь.
      Спустившись с горы Сюнгадай, я отправился в контору Всеяпонского общества по оказанию помощи нуждающимся студентам. Хотя это заведение и называлось громко конторой, помещалось оно в комнатушке облезлого барака, куда то и дело входили студенты. В этой крохотной комнатке многим помогли найти дешевое жилье или работу.
      Перед конторой, греясь в слабых лучах осеннего солнца, стояли студенты, все такие же худые, как я. И одеты они были неважно: многие в военных гимнастерках, некоторые в поношенных костюмах.
      Дождавшись своей очереди, я вошел в контору и стал просматривать объявления о найме, висящие по стенам. Требовались подметальщики в сад императорского дворца - эта работа хорошо оплачивалась, но для меня, переболевшего в детстве полиомиелитом, она была не по силам; продавцы лотерейных билетов - этим приходилось все время быть на ногах, а получали они мало. Репетиторские же места - наиболее для меня подходящие - уже заняли студенты лучших университетов - Токийского и Хитоцубаси.
      Я безнадежно вздохнул, когда вдруг увидел в нижнем углу доски серенькое незаметное объявление, еще не перечеркнутое красным карандашом секретаря конторы:«Префектура Тиба. Требуется расклейщик афиш. Дневной заработок - 200 иен. Проезд оплачивается».
      Конечно, эта бумажка попадалась на глаза другим студентам, но их, вероятно, не устраивала отдаленность префектуры Тиба: не каждый захочет ехать за тридевять земель, когда живот подводит от голода.
      Съездить, что ли?
      В задумчивости я вертел сайкоро , лежавший в кармане брюк; я не суеверен, но, когда мне трудно что-либо решить, я вспоминаю об этом волшебном камешке. Как многие студенты послевоенного времени, переживавшие бедность, лишения, разруху и неустроенность, я не полагался на свои силы и, не надеясь на себя, часто доверялся случайным приметам или предзнаменованиям.
      Камешек повернулся четным числом кверху. Ехать!
      Я сунул голову в окошечко.
      - Сделали выбор? - перебирая карточки спросил секретарь, седеющий мужчина средних лет. - Промышленная компания «Белый лебедь», третий квартал, улица Симпо в Канда. Должен предупредить вас, что компания эта пользуется сомнительной репутацией.
      - Мне это безразлично.
      Секретарь молча дал мне справку, которую я должен был вручить нанимателю.
      Улица Симпо... Я знал ее. Туда можно дойти за 15 минут. Кажется, Симпо избежала бомбежки и ее старые дома уцелели.
      Я шел вдоль развалившегося забора. Из дворов доносился запах готовящегося ужина, там кололи дрова, разговаривали... Мимо меня на старом велосипеде проехал старик камисибай с поклажей на багажнике велосипеда.
      - Скажите, пожалуйста, где находится компания «Белый лебедь»? - спросил я женщину, стоящую у дома с ребенком за плечами.
      - «Лебедь»? Неужели в наших краях есть такая компания? Я и не знала. Если дом семнадцать, так это вот за этим зданием.
      По неосвещенной улице я пошел следом за стариком камисибайем. Старик повернул налево и остановил велосипед перед грязным домом. Я сразу понял, что там и помещается таинственная компания «Белый лебедь». А я-то представлял себе современное белое здание! Дом не только не напоминал лебедя, он походил скорее на ворону, только что вылезшую из мусорной ямы.
      Я вошел и в прихожей увидел стол с телефоном, за которым сидел мужчина с головой, слегка приплюснутой сверху, в очках, в коричневых американских брюках, купленных, вероятно, на барахолке. По виду он был иностранец, недавно обосновавшийся в Токио.
      - Ким-сан, товар я оставлю здесь, - обратился к нему старик, ставя ящик, снятый с багажника, в угол прихожей.
      - Хорошо, хорошо. Завтра опять придешь.
      Кивнув, старик вышел.
      Мужчина с приплюснутым черепом, ковыряя в носу, повернулся ко мне.
      - А ты откуда взялся?
      - Я студент, читал ваше объявление о найме на работу. Вот мой студенческий билет.
      - Гм... Ясно... Наверное, тебя послал студенческий комитет?
      - Да, Общество по оказанию помощи нуждающимся студентам.
      - Так... Нам нужен расклейщик афиш. Согласен заниматься этим?
      - Согласен.
      - Вот они, - сказал Ким-сан, указывая в угол прихожей пальцем, на котором было золотое кольцо. Там лежали свернутые афиши.
      Очевидно, с этими рулонами я должен отправиться завтра в далекую префектуру Тиба, чтобы в деревнях и предместьях расклеивать и раздавать афиши.
      Получив деньги на проезд и взяв для себя одну афишу, я покинул «Лебедь». Откуда-то доносилась труба торговца соевым творогом. У меня вдруг засосало под ложечкой. Почему-то вспомнились слова Нагасимм за завтраком: «Не только тело, но и душа уйязла в грязи».
      На ходу я развернул афишу, там прыгающими буквами было написано:
      «Любимец публики Асакуса. Популярные мелодии в исполнении Энокена. Наконец-то Энокен отправляется на гастроли в Сакурамати!»
      Энокена знает даже трехлетний ребенок. Это самый знаменитый исполнитель шуточных песен. Он не только выступает на сцене, но и снимается в кино. Энокену всегда предоставляются лучшие концертные залы в шести крупнейших городах страны, и непонятно, почему эта знаменитость собралась на гастроли в захудалый провинциальный городок префектуры Тиба. Может быть, с благотворительными целями? Если так, то почему он поручил рекламу никому не известной компании? Здесь что-то не так. Я вспомнил слова секретаря о сомнительной репутации «Белого лебедя».
      Но в конце концов, какое мне до этого дело! Если я расклею их афишу в Сакурамати, я заработаю 200 иен с оплатой проезда, а больше мне ничего не надо.
      На полученные деньги я заказал в столовой одэн который уже давно не ел, и вернулся домой сытый. Нагасимы не было - вероятно, еще где-то шлялся.
      Накрывшись ветхим, провонявшим потом и пылью одеялом, я постарался уснуть, но не мог. Я думал о девушках, собирающих виноград под осенним солнцем. Сердце мое трепетало, когда я представлял себе их белые ножки...
      В 10 часов утра, оставив Нагасиму, который, съжившись, спал на тюфяке, я вышел из дому, завернувшись в старый плащ.
      - Что это ты такой угрюмый? Работать сможешь? - спросил меня Ким-сан. Он указал на рулоны афиш: - Положи все это в рюкзак и езжай по тем местам, которые указаны в этой бумажке.
      Там значились четыре селения, лежащие вдоль дороги. Ничего себе! Разумеется, 200 иен в сутки за такую работу маловато, но отказываться было поздно.
      - Хорошо, - согласился я. - А то, что написано в афишах, правда?
      - А ты как думаешь? - рассмеявшись, он пристально посмотрел на меня своими узкими глазами.
      Больше спрашивать было не о чем.
      Я думал, что афиши легкие, все-таки бумага, но, когда ремни рюкзака легли мне на плечи, я понял, что ошибся: груз был тяжелым, тем более для меня, переболевшего в детстве полиомиелитом.
      До Тиба я ехал в почти пустой электричке. С рюкзаком за плечами меня можно было принять за горожанина, отправившегося в деревню за картошкой. Тем более что в моем вагоне оказалось несколько человек, действительно едущих с этой целью. На станции Итигава я пересел в автобус и поехал по асфальтированному шоссе. Наш путь лежал мимо знаменитой итигавской сосны, которой очень много лет. Возле нее виднелась огромная афиша с портретом Икэбэ Рё.
      Автобус выехал за город. В кленовом лесу пахло солнцем. Каштаны совсем облетели, их листья лежали на дороге, как огромные золотые монеты, а соломенные крыши крестьянских домов казались красными.
      Кондукторша, девчонка с ярко накрашенными губами, объявила, что через две остановки - Сакурамати.
      Наконец я вышел из автобуса.
      Мне уже доводилось расклеивать афиши. В прошлом году, во время всеобщих выборов, я, как и большинство студентов, поддерживал радикальную партию. Но политика политикой, а без заработка не проживешь, поэтому я не очень упрекал себя, если приходилось расклеивать плакаты с фотографией кандидата консервативной партии.
      Но сейчас, опуская афиши в почтовые ящики крестьян, я чувствовал что-то вроде угрызений совести.
      В деревне никого не было. Вероятно, все в поле. Только куры бродили по пустым дворам и разбегались при моем появлении. В одном дворе я подобрал старый номер журнала «Звезды экрана», в котором обычно помещались фотографии знаменитых артистов и модные песенки. Я сунул журнал в карман, чтобы почитать на обратном пути.
      По чистой деревенской улице шли двое мальчишек с ветками, на которых сидели гусеницы.
      - Что это у вас?
      - Сами не знаем.
      - А вы умеете читать? Например, вот эту афишу. - Я сунул им рулон.
      - Ура! К нам едет Энокен! - закричали мальчишки.
      - А вы его знаете?
      - А как же! Я был с папкой в кино и видел Энокена. Только забыл, как кино называется.
      - Зато теперь ты увидишь его живым, - сказал я, улыбнувшись. - Можете выполнить мою просьбу?
      - Смотря какую, - с важностью заявили ребята.
      - Просьба простая: надо расклеить эту афишу на стенах школы и на заборе возле дома старосты. Сделаете?
      - Хорошо, - радостно согласились мальчишки.
      В следующей деревне я действовал таким же образом. Дети охотно помогали мне. Труднее было в городках, но к этому времени пузатый рюкзак похудел, а в Сакурамати стал вовсе пустым, как и мой многотерпеливый желудок.
      Уже затемно я вернулся в Токио. Нужно было съездить в «Лебедь» - вернуть Киму-сан рюкзак и получить деньги. Ким-сан по-прежнему сидел за столом и сосредоточенно ковырял в носу.
      - Ну как, все расклеил?
      - Все.
      - Спасибо.
      Вынув из стола туго набитый кожаный кошелек, он отсчитал двадцать десятиенных бумажек и полошил передо мной на столе.
      - Зря не трать. Почему ты такой хмурый? Ты, дружок, плохо выглядишь.
      - Да?
      - Очень плохо. Может, тебя девушка разлюбила?
      - У меня нет девушки.
      Я удивился своей откровенности, хотя, по правде говоря, чувствовал сейчас к Киму-сан большее расположение, чем утром. Возможно, я просто надеялся в глубине души, что, заручившись дружбой Кима-сан, я всегда смогу найти работу и, может быть, иногда получать от него американские консервы.
      Ким-сан, разумеется, не знал потаенных мыслей бедного студента, но мой доверительный тон заставил его улыбнуться.
      - Ну и дурачина ты! Неужели не хочешь побаловаться с девчонкой?
      - Ну... да... конечно.
      - Так в чем же дело?
      Тускло светила лампочка над приплюснутой головой Кима-сан. На ломаном японском языке он стал поучать меня, приводя примеры из своей богатой практики; самое важное - сразу произвести на девушку хорошее впечатление. А для этого нужно заставить ее обратить на себя внимание. Но это только полдела. Теперешние девицы любят мужчин если не с толстым кошельком, то хотя бы с сильным характером.
      - Нужно действовать. Да, да, действовать, а не трепать языком.
      - Вы говорите - действовать, но что я могу сделать?
      - Вот дурак! - Он расхохотался.- Например, болтать девушкам всякую чепуху.
      - Чепуху?
      - Я же говорю, дурак. Для достижения цели все средства хороши. А уж здесь стесняться нечего. Надо набраться нахальства и врать без зазрения совести. Наступай по всему фронту: звони по телефону, назначай свидания и без конца повторяй, что она тебе нравится. И еще хорошо, если она увидит тебя с другой. Это производит впечатление. Нет женщины, которая останется при этом спокойной. На свою беду, они вспыльчивы и самолюбивы.
      Вспыльчивы и самолюбивы! На родине Кима-сан все вспыльчивы и самолюбивы. Острая пища горячит кровь. У них там даже капусту маринуют с перцем. К тому же они едят много мяса. Японцу, который умерен в еде, трудно следовать советам корейца. Вот если бы были деньги...
      - Прошу прощения, Ким-сан, я еще приду. А сейчас я очень устал.
      - Хорошо. Если понадобится заработать, обращайся ко мне.
      Распрощавшись с Кимом-сан, уже на пороге я спросил:
      - Энокен в самом деле приезжает на гастроли в Сакурамати?
      На этот раз Ким-сан сказал правду:
      - Где твои глаза? Смотри внимательней, в афише стоит «Энокеи», а не «Энокен».
      Действительно, взглянув на афишу, я обнаружил, что надпись сделана с хитрым расчетом.
      - И вы не боитесь, что вас за подлог привлекут к ответственности?
      Глаза Кима-сан за толстыми стеклами очков усмехнулись. Он покачал головой:
      - Никто в деревнях не верит, что к ним может приехать Энокен. Обычно его заменяют артисты помельче, и ничего, скандалов пока не было.
      Нервы у Кима-сан были крепкие, не то что у нас, японцев.
       ***
      Весь следующий день беспрерывно моросил дождь. Дощатая крыша дома быстро промокла, и на потолке появились подтеки. Через окошко в комнату проникала холодная сырость.
      В полдень на улице заиграл горн, но у горниста, видать, не хватило дыхания, и звуки оборвались, потом с паузами возобновились снова.
      Нагасима отправился на заработки. Я же, получив двести иен за расклеивание афиш, решил отдохнуть. Надо было бы наведаться в университет, но тело после работы было как ватное, из дому выходить не хотелось, тем более что на улице шел дождь.
      Лежа на тюфяке, я сосредоточенно разглядывал потолок в пятнах. Это было мое любимое занятие. В детстве, когда у меня болел живот, я весь день лежал, глядя на такие же пятна. Они то принимали форму облака, то вдруг превращались в чудовищ, то в фантастический замок.
      Время от времени я погружался в сон, потом просыпался и снова дремал. Печальные звуки горна за окном смешивались с шумом падающего дождя.
      Карман плаща, висевшего на гвозде, оттопыривался, и я вспомнил, что в нем лежит старый номер «Звезд экрана», который я подобрал вчера во дворе крестьянского дома. На каждой странице - актеры, застывшие в непринужденных позах, отретушированные лица, ослепительные улыбки и ямочки на щеках известных артисток и певиц. Интересно, какова жизнь этих людей?
      Ведь, по существу, мы мало отличаемся друг от друга. Я зарабатываю двести йен, расклеивая афиши, а они, белозубо улыбаясь, рассказывают миру о своей жизни.
      «Неразлучные друзья,- прочел я под цветной фотографией,- артист Икэбэ Рё и артистка Ямагути Ёсико - идеальная пара». У юноши тонкое нервное лицо с вялой кожей, у девушки - большие накрашенные глаза. Обнявшись, оба улыбаются с фотографии.
      Последняя, уже пожелтевшая страница журнала отводилась читателям:
      «Поклонники звезд кино из префектуры Сага и Нагано предлагают организовать общество друзей кино».
      Гм... Дружба рождается так же легко, как пузыри в лужах во время дождя. И так же легко лопается. Может быть, и любовь тоже...
      Зевая от скуки, я терпеливо изучал письма читателей.
      «Я большой поклонник таланта балерины Цусима Кэйко. Какое счастье иметь такую сестру! Кобаяси Сетаро. Префектура Хёго, уезд Мукура, село Ёсимото».
      «Я простая девушка, мне 19 лет. Очень люблю кино... Если вы тоже поклоняетесь Вакаяма Сэцуко, напишите мне по адресу: Токио, квартал Седатани, ул. Кейдо, дом № 808, Морита Мицу».
      Подложив руку под голову, я уставился в потолок. Представляю себе, какова эта девица, если она пишет в такой журнал, сообщая свой адрес. Но попробовать можно. Через два дня она получит мое письмо. Если все сложится удачно, она станет моей.
      Так началось наше знакомство. Так я узнал ту, которую потом бросил, как собачонку.
      Может показаться, что все происшедшее между нами - случайность, но разве не случайны вообще связи между людьми? Супруги, поклявшиеся всю свою жизнь пройти рука об руку, сначала случайно знакомятся за ресторанным столиком. Их любовь начинается со случайной, может быть даже нелепой, встречи. Однако прошло много времени, прежде чем я понял, что случайность вовсе не нелепость и не бессмыслица. Я атеист, но думаю, что повседневная зависимость человека от случайностей является одной из тропинок, ведущих человека к вере в бога.
      Никто не надеется встретить в современном обществе идеальную женщину, и все же я и сейчас мечтаю о ней.

      Не скажу, как она выглядела в тот день, когда я увидел ее впервые; если бы я ее любил, мне бы, наверное, навсегда запомнились ее смех, легкие прикосновения ее пальцев и прочие нежности, которыми обмениваются влюбленные. У нас же ничего подобного не было, потому что я хотел лишь удовлетворить желание.
      Грубо говоря, мне нужна была женщина на ночь. Я нашел ее, чтобы, использовав, выбросить, как выбрасывают пустую пачку из-под сигарет, сойдя с ночного трамвая.
      В ответном письме она назначила мне свидание у вокзала Ситакитадзава, недалеко от которого жила. Она писала, что не хочет встречаться со мной в многолюдных районах Синдзуку или Сибуя, потому что боится заблудиться.
      Место нашего свидания я запомнил хорошо. Еще бы! Рядом находилась привокзальная уборная, и от нее так воняло, что не запомнить это было невозможно. Над головой проносились поезда, и с эстакады на мои рваные ботинки падали черные капли.
      Это была окраина Токио, еще не оправившаяся от военных ран.
      Я нащупал деньги в кармане и с облегчением подумал: «Все-таки хорошо, что она не назначила свидания в кафе». В моем положении глупо тратить тридцать иен на две чашки кофе, когда есть более удобные и, главное, более дешевые места свиданий, известные каждому токийскому студенту.
      Итак, я ждал. Часы у входа в кинотеатр показывали половину пятого.
      Ее письмо пришло в невзрачном желтеньком конверте. На дешевой почтовой бумаге неровным ученическим почерком Мицу писала, что работает в конторе фармацевтической фабрики и что до конца рабочего дня им уходить не разрешают.
      «Неужели в университете тоже есть поклонники Вакаяма Сэцуко? В воскресенье я смотрела «Зеленые горы» с ее участием. Она восхитительна. Я запомнила песню из этого фильма и пою ее во время работы. Кроме Сэцуко, из новых артистов мне нравится Цурута Кодзи».
      Многочисленные орфографические ошибки в ее письме заставили смеяться даже Нагасиму.
      - Где ты раскопал эту принцессу? - хохотал он. - Вот так «черепаха»!
      На тогдашнем студенческом жаргоне «черепахой» назывался непритязательный парень, а «зайчихой» - предмет его ухаживаний; тем самым их любовь уподоблялась погоне черепахи за зайцем.
      - Заткнись! - сердито крикнул я. - У тебя и такой нет.
      Но, вдоволь нанюхавшись вони из вокзальной уборной, я вспомнил этот разговор с Нагасимой и почувствовал к себе отвращение.
      В пять часов кончился рабочий день. Густая толпа повалила с вокзала, растекаясь в разные стороны, но девушки, похожей на Морита Мицу, не было видно.
      По другую сторону железнодорожных путей остановился рекламный автобус, и коренастый мужчина стал прокручивать модные песенки.
      Я решил отправиться домой, если она не приедет со следующей электричкой.
      «Это тебя бог наказал. Так тебе и надо. Нечего лезть в любовники», - издевался я над собой.
      В это время две девушки, поглядывая по сторонам, подошли к рекламному фургону и о чем-то спросили мужчину. Когда мужчина показал в мою сторону, я понял, что одна из них - та, которую я жду. Может быть, это она спряталась за спину подруги. Обе они стеснялись - это было видно по их лицам и по тому, как они нерешительно подталкивали друг дружку.
      - Спроси его, - шепнула та, у которой, как у деревенской школьницы, на плечах лежали две косы. Она была низкорослая и широкая в плечах.
      - Сама спрашивай.
      Обе они были одеты, как одеваются девушки рабочих окраин Токио: в одинаковые оранжевые кофточки и черные юбки. Обычно эти девушки любят ходить в бильярдные и тиры. В кино они бывают по воскресеньям, когда билеты стоят дешевле, и по окончании сеанса, аккуратно сложив, уносят с собой программку, пахнущую типографской краской.
      «Как я пал!» - вскричал я мысленно.
      Но если уж так получилось, я постараюсь не остаться в накладе и выберу ту, которая лучше.
      Пожалуй, девушка повыше была стройнее, у нее был милый носик, и вообще она казалась привлекательней.
      - Кто из вас Морита Мицу-сан? Ты?
      Я ошибся. Морита Мицу оказалась та, у которой были косы.
      - А почему ты пришла не одна?
      - Она просила меня прийти вместе с ней. Но я говорила, что мне не надо ходить, - с обидой сказала Другая.
      Конечно, я с самого начала понимал, что иду на свидание не с прекрасной феей, а с девушкой, которую вполне справедливо высмеял Нагасима. Но теперь, встретившись с ней, я почувствовал себя таким жалким... Будто не нашел своей фамилии в списке поступивших в университет, хотя в глубине души понимал, что меня не примут.
      - Мит-тян, я пошла домой.
      - Что ты! Оставайся с нами, - Мицу растерянно тронула подругу за плечо.
      Та отстранилась и, недоброжелательно поглядев на меня, побежала по каменным ступенькам на вокзал.
      Над нашими головами с грохотом пронеслась электричка. Пыль, поднятая ею, покрыла короткие ноги Мицу, выглядывающие из-под старомодной юбки. Вид ее бежевых, плохо натянутых чулок вызывал у меня брезгливое чувство.
      - Что мне делать? Ёко-сан меня покинула, - невнятно пробормотала она, ковыряя землю носком ботинка.
      - О чем ты беспокоишься? Разве ты никогда не встречалась с мужчиной?
      - Что вы! Что вы! Я...
      - А в кино ты ходишь одна?
      - Нет, с Ёко-сан, - Она улыбнулась доброй и в то же время глуповатой улыбкой. - Выходные дни мы проводим вместе.
      Я больше не мог стоять рядом с уборной и пошел от вокзала. Девушка, как послушная собачонка, следовала за мной.
      - Куда мы пойдем?
      - Сейчас узнаешь. Только не удивляйся, - сказал я, вспомнив советы Кима-сан: «Говори всякую чепуху, все сойдет».
      Всякую чепуху! Мне было жалко себя, жалко времени, потраченного на ожидание этой уродины с тупым лицом.
      Но и уйти от нее я тоже почему-то не мог.
      Стемнело. Окончив рабочий день, угрюмые люди, толкая друг друга, спешили домой.
      Морита Мицу изо всех сил старалась не отставать от меня. Короткая и широкоплечая, она пыталась попасть в ногу и, делая непривычно широкие шаги, некрасиво, совсем не по-женски раскачивалась.
      Мы вышли на широкую площадь; повсюду гуляли парочки. Было прохладно, а на носу Мицу выступили капельки пота.
      - Я никогда не бывала в таких многолюдных местах. А вы?
      - Приходилось. Я здесь лотерейные билеты продавал. Ведь если я не заработаю, я не смогу ходить в университет.
      Я не постеснялся сказать о своей бедности, понимая, с кем имею дело. Было бы смешно искать расположения этой кретинки.
      - Вам приходится подрабатывать?
      - Да. И на еду и на учебу нужны деньги.
      Я и сейчас помню, с каким состраданием она посмотрела на меня и как, остановившись, сунула свою маленькую руку в карман дешевой кофточки.
      - В чем дело?
      - Вы платили за меня в трамвае. Я должна отдать.
      - Какие глупости!
      В светофоре на перекрестке зажегся зеленый свет, и люди торопливо потекли через улицу в сторону кинотеатра. Ничуть не стесняясь окружающих, Мицу громко говорила:
      - Вы не тратьте деньги зря. Я за себя заплачу. Заплачу. Мы с Ёко-сан каждая за себя платим, когда ходим в кино.
      - У тебя при себе много денег?
      - Четыреста иен.
      Четыреста иен... В два раза больше, чем у меня. Я взял сто иен у Нагасимы, и сто было у меня, но тратить их не хотелось.
      - Хотя ты и девчонка, но денежки у тебя водятся. Сколько получаешь в месяц?
      Ее месячный оклад около трех тысяч иен, похвасталась Мицу, но иногда получается больше, так как, если не хватает рабочих рук, она помогает фасовщикам и за это получает отдельно. Живет она в одной комнате с Ёко.
      - А родом ты откуда?
      - Кавакоси. Слыхали?
      - Нет. Домой часто ездишь?
      Скорчив печальную гримаску, Мицу отрицательно покачала головой. Наверное, дома у нее что-то неладно.
      В те годы мы часто ходили в кабачок «Поющие голоса». Сейчас он начал хиреть, а тогда был ничего. Днем он казался невзрачным, но вечером, когда в зале зажигались свечи и светильники, на длинных шнурах свисающие с потолка, а на стенах плясали неясные тени, жизнь в нем бурлила. Отделанный снаружи деревом, кабачок напоминал горную хижину. Мужчина в русской рубахе, обслуживающий клиентов, в свободные минуты пел русские песни, аккомпанируя себе на гармони. Этот кабачок, а также «На дне» в Синдзуку и «Подземные обитатели» у Сибуя были излюбленными местами студентов.
      Очевидно, Мицу впервые попала даже в такое отнюдь не шикарное заведение, если, едва ступив на порог, попятилась назад, как ассенизатор, оказавшийся в императорском дворце.
      - Здесь, наверное, очень дорого, - Она подергала меня за плащ.
      - Гм... Конечно! Но ведь у тебя четыреста иен!
      - Этого хватит? Тогда оставьте только на электричку.
      Я знал, что и ста иен будет достаточно, но промолчал.
      - Это всё студенты?
      Она застенчиво смотрела на молодых людей в черных блузах и девушек в беретах, с сигаретами в зубах. Это была литературная и театральная молодежь, любящая пофилософствовать. Я их терпеть не мог. Они без конца разглагольствовали о высоких материях, экзистенциализме и нигилизме, и у всех у них под модными блузами было грязное белье, а на ногах - вонючие дырявые носки.
      - Они все тоже студенты? Да?
      «Ох и дура же набитая», - подумал я.
      Один из этих мерзавцев уселся на деревянной лестнице, ведущей на второй этаж, и заиграл на гармони. Кто-то запел, другие подхватили. Каждый старался выглядеть бесшабашным гулякой; всем своим видом студенты словно хотели доказать, что имеют право веселиться, как им нравится, и что это и есть настоящая жизнь. И все же что-то равнодушное таилось в их лицах.
      - Знаешь эту песню?
      - Нет.
      - Это «Тройка». Русская песня.
      - Никогда не слыхала, - виновато покачала головой Мицу, - я ведь окончила только гимназию...
      - А-а. Ну тогда попроси, чтобы тебе сыграли «Зеленые горы», - съязвил я.
      Мицу опустила глаза и сморщилась:
      - Что с тобой?
      - М... м... м... Здесь есть уборная?
      - Туалет?
      - Да, - С глубоким вздохом Мицу вытащила из кармана кофточки туалетную бумагу.
      Свидание наше началось около уборной, и теперь, не успели мы сесть за стол, она напомнила об этом. «Вонючая парочка», - промелькнуло у меня в голове.
      Мицу ушла. Я вытащил сигареты и закурил. И тут почувствовал, что кто-то похлопывает меня по плечу. Я обернулся и увидел парня в кепке, измазанной вазелином, как это было принято у снобов.
      Это был Идогава, студент нашего университета. Бледный, в очках без оправы, он принадлежал к людям, которые всегда находятся в приятном расположении духа.
      - Попался, приятель.
      - В чем дело?
      - Знаю, ты с ней того... - он погрозил пальцем.
      - Что за глупые шутки! Буду я возиться с такой, - ответил я, пожав плечами.
      - А зачем возиться? - Идогава говорил в нос. - Предложи ей стаканчик коктейля, и дело в шляпе.
      В этом кабачке за восемьдесят иен в бутылке из-под лимонада подавали коктейль из водки и газированной воды. Он легко пился, и неопытные девицы попадались на эту удочку: выпив стакан, они быстро пьянели и теряли над собой контроль.
      - Я закажу, - подмигнул Идогава и, щелкнув пальцами, подозвал официанта.
      Когда Мицу вернулась, на столе уже стояли два стакана с прозрачной жидкостью. Сейчас я понимаю, что должен был сказать ей: «Не пей», но Идогава посматривал в нашу сторону и посмеивался, а я боялся этого циника. Он решит, что я даже перед такой девушкой робею, и растреплется об этом всему свету. Признаться, где-то глубоко во мне раздался слабый голос совести, но его заглушил другой: «Да что ты в самом деле? Не детей же тебе с ней крестить! Один раз можно побаловаться».
      - Что это? - доверчиво улыбаясь, спросила Мицу. Я молча наблюдал, как она пьет коктейль. Она выпила его, будто стакан чаю.
      - Никогда не пробовала такого вина! Это импортное? Наверное, дорого стоит?
      - Конечно, дорого, но ты не беспокойся.
      Она покраснела, и толстые губы ее глупо приоткрылись.
      - Здесь очень приятно. Если бы и Ёко-сан была с нами, она бы пришла в восторг.
      Мицу уже едва ворочала языком. Из своего угла Идогава снова подмигнул мне. Заиграли на гармони. Пожилой усатый мужчина в берете с поклонами ходил от стола к столу.
      - Хорошо бы исполнили «Зеленые горы».
      - Еще что! - буркнул я.
      Мужчина подошел к нашему столу и, взяв Мицу за руку, что-то шепнул ей.
      - Оставьте ее в покое, - крикнул я. - Вас только тут не хватало!
      - Пусть говорит! Пожалуйста, дедушка, я заплачу.
      Этот тип занимался гаданием, преимущественно хиромантией, в кабачках Сибуя и «Поющих голосах». Он говорил все, что ему приходило в голову, но одно из его предсказаний я запомнил хорошо. Он сказал, что Мицу будет несчастной оттого, что жалеет других.
      - Ты слишком добра, девочка, слишком добра. А за это всегда приходится платить. Будь осторожна, иначе мужчины используют твою доброту тебе во вред.
      - Какая чепуха! - засмеялся я. И Мицу тоже громко захохотала.
      - Через несколько лет тебя постигнет несчастье, которое сейчас ты даже не можешь себе вообразить.
      Но что это будет, старик так и не сказал. Получив двадцатииенную бумажку из красного кошелька Мицу, он, поклонившись, отошел.
      Мицу едва держалась на ногах. По-идиотски полуоткрыв рот и опираясь на мое плечо, она кое-как спустилась по лестнице.
      Внизу стоял Идогава.
      - Приятной ночи!
      - Пошел к черту!
      Но я уже наметил, куда ее вести.
      Когда-то я здесь подрабатывал и знал, что недалеко отсюда, на склоне горы, возле депо метропоездов, есть гостиница, в которой можно, если верить рекламе, висящей над входом, переночевать за сто иен.
      Кончали торговать магазины. Продавец с напомаженными волосами, насвистывая, закрывал ставни. В плохо освещенном углу улицы еще продавались книги и журналы. На обложке одного из журналов была изображена молодая обнаженная женщина, закинувшая руки за голову. Несколько мужчин с лихорадочным блеском в глазах просматривали журналы.
      Впереди нас стоял человек с рекламными щитами на спине и груди. Реклама призывала посещать бар, в который мужчин и женщин пускали только парочками. Человек-реклама улыбнулся нам и, когда мы проходили мимо, что-то пробормотал.
      С грохотом проехал фургон, торгующий сладким картофелем, который жарили тут же, на глазах покупателя. «Энокен...»
      Я вдруг с тоской вспомнил, как расклеивал афиши Кима-сан. Кажется, меня возмутила наглая подделка, но ведь я же раздавал эту афишку крестьянам. Там не испугались вместо «Энокен» написать «Энокеи», а я боюсь обмануть эту девчонку. Показался далекий, тусклый свет Сибуя... «В конце концов, - думал я, - все обманывают друг друга и даже не желают разобраться, где истина, а где ложь».
      - Ты мне нравишься, - пристально глядя на огоньки Сибуя, сказал я так, словно произнес хорошо заученную математическую формулу.
      Мы приблизились к маленькой гостинице, обнесенной бамбуковым забором.
      - Куда мы пришли? - сказала Мицу, словно не слышала моих слов. - Это вокзал Сибуя?
      - Нет, но нам нужно сюда зайти.
      - Мне пора домой, хозяйка не пустит меня так поздно.
      - О чем ты беспокоишься? Еще совсем рано.
      - Вы за меня платили в кабачке, а я здесь заплачу половину. Ведь...
      - Что ведь?..
      - Ведь вы так много истратили. Может быть, у вас не осталось на завтра.
      Она сунула руку в карман и молча подала мне потрепанную стойенную бумажку.
      - Не надо.
      - Нет, нет. Возьмите. У меня есть деньги. Я могу еще заработать. Останусь дежурить на ночь, помогу фасовщикам - вот и получу за пять дней пятьсот иен. Не беспокойтесь, я...
      В ее голосе звучала едва ли не материнская забота. Так в детстве разговаривала со мной мать.
      Во время войны - я тогда ходил в гимназию - было трудно с едой, и за обедом мать, отрывая от себя последнее, перекладывала в наши чашки свою долю. Когда я отказывался, мать ласково уговаривала меня, и иногда ее настойчивость становилась неприятной.
      Но и вспомнив это, я не постеснялся положить в карман деньги Мицу.
      Железнодорожник с синим фонарем в руках переходил линию. Порывистый ветер доносил пьяную ругань из китайского ресторанчика под горой.
      На улице Ямата - улице гостиниц и отелей - царила тишина. Немного позже здесь появятся пьяные и подвыпившие мужчины и женщины, но сейчас здесь почти никого не было.
      Я комкал в руке стоиенную бумажку, которой, я знал, хватит, чтобы получить часа на два комнатушку в гостинице.
      - Зайдем?
      Во дворике перед гостиницей росло несколько бамбуков, кое-где в зеленой траве лежали валуны. Через приоткрытую дверь было видно, что в прихожей парами стоит мужская и женская обувь.
      - О-о-о! - Удивленная Мицу сделала шаг назад.
      - Ты что? - Я взял Мицу за руку и притянул к себе, - Я люблю тебя.
      - Нет... нет... Я боюсь...
      - Чего? Я же сказал, что люблю тебя. Ты мне нравишься. Поэтому я и в кабачок с тобой ходил и сейчас не смогу от тебя уйти, пока...
      - Мне, страшно.
      Я попытался обнять Мицу и коснулся ее маленьких грудей. Девушка неожиданно сильно оттолкнула меня. Но я снова прижал ее к себе, так что уткнулся лицом в ее волосы, и торопливо зашептал слова, которые скопились во мне, как рудничный газ в забое. Чужие слова, грязные и похотливые.
      - Ты мне нравишься. Я тебя люблю... Я хочу любить тебя всю... Все твое тело... Ничего страшного... Ничего страшного не будет. Ты мне веришь? Нет? Почему же тогда ты пришла на свидание? Почему? Может быть, я вызываю у тебя отвращение? Тебе не нравится, что я тебя обнимаю? - Я говорил все, что говорят мужчины, обольщая женщину, которую не любят. - Ну!.. Значит, я тебе противен?
      - Нет... Вы мне нравитесь... Я...
      - А чем ты это докажешь? Нам, студентам, слов недостаточно, мы и так слышим их без конца. А любовь? Один философ, например, говорит, что только эгоист не отдается любви без остатка.
      Последнее я придумал экспромтом. Если б этот философ мог услышать мою болтовню!
      - Во-первых, боязнь потерять девственность объясняется устаревшими взглядами на жизнь. Сегодня студентки добровольно идут на это. А остальные женщины от них отстали, потому что не могут освободиться от косных предрассудков. Неужели вам в гимназии ничего не говорили об этом?
      - Нет. Это так трудно понять.
      - Конечно. В гимназиях еще рано говорить о таких вещах. Но в университете... Ты что-нибудь слыхала об эмансипации женщин? Так вот. Чтобы мужчина и женщина были равны, необходимо отбросить всякий стыд, если между ними возникает любовь. Так нас учат. Понимаешь, о чем я говорю?
      Тупо глядя на меня, Мицу удрученно кивнула головой.
      - Я говорю, что нужно вести себя иначе. Отбрось ложные предрассудки. Войдем в этот дом. Может быть, вначале тебе будет немного страшно. Но ведь сказал же кто-то, что прогресс невозможен без риска.
      Бедные философы! Однако нужно как-нибудь использовать знания, которые мы получаем от профессоров. В конце концов, не даром же я плачу деньги, бегая на заработки! Увы, «цитаты» из научных трудов не произвели желаемого впечатления на фабричную девчонку.
      - Ну, идешь? - Я взял Мицу за руку, но она, как львенок, отпрянула назад.
      - Нет, пойдемте домой, прошу вас, пойдемте.
      - Домой? - закричал я. - Да что ж это такое? Сама назначила мне свидание, я пришел, а она домой. Вот тебе на... Ей дело говоришь, а она упрямится, будто ишак... Ладно. Пусть будет по-твоему. Я пошел.
      И широкими шагами я стал спускаться вниз по улице. Я был вне себя оттого, что столько времени потратил попусту. И с кем? Хотя бы девчонка стоящая была. Но зол я был не только на Мицу, но и на философов и на профессоров, уроки которых оказались бесполезными.
      Вдруг резкая боль пронзила мое правое плечо и спину. Кажется, начинается нервный приступ, не раз повторявшийся после полиомиелита. Когда я сильно устаю или волнуюсь, всегда возникает эта колющая боль.
      Мыча от боли и чувствуя, что Мицу бежит за мной, я, не оглядываясь, продолжал идти. Она догнала меня и задыхаясь спросила:
      - Вы обиделись?
      - Конечно.
      - И больше не придете?
      - А что мне еще остается? Ты сама дала мне понять, что я тебе не нужен...
      - ...
      - Но если тебе неприятно быть со мной, я не стану навязываться.
      - Вы... я... Но мне не хочется заходить туда...
      - Тогда прощай...
      Мы спустились с горы. На веранде китайского ресторана двое мужчин с красными от вина лицами жадно что-то ели.
      - Вы не хотите больше встречаться со мной?
      - Нет.
      Боль, ставшая еще острее, снова пронзила мою спину. Я невольно вскрикнул и схватился за правое плечо.
      - Что с вами? - Удивленная и испуганная Мицу заглянула мне в глаза.
      - Ничего. В детстве я болел полиомиелитом. Видишь, правое плечо у меня опущено. К тому же я хромаю. Поэтому и девушки меня не любят. Кому я нужен, калека? Еще ни одна меня не любила... М-м-м... И ты оказалась, как все...
      - Вы хромаете?
      Качающийся свет фонаря упал на лицо Мицу: она с состраданием смотрела на меня. Бедняга, она и в самом деле верит каждому моему слову.
      - Да. Я хромой. Я калека. Поэтому меня не любят девушки. И поэтому ты отвернулась от меня, я знаю...
      Вдруг своими маленькими ладонями она стиснула мои пальцы.
      - Как мне вас жалко!
      - Не стоит меня жалеть.
      - Значит, вы здесь никогда раньше не бывали?
      - Конечно. Кто сюда пойдет с нищим калекой? Вот и сегодня... Думал, что ты... Дурак набитый...
      Я просто был зол и на самом деле ни о чем таком не думал. Но именно эти лживые слова не годящиеся даже для плохого фильма, подействовали на Мицу сильнее всего.
      - Ну... если так... если так, то... то пойдемте...

      - Ну... если так... если так, то... то пойдемте...
      Скрежетали поезда, по запасным путям уходящие в депо. Пьяницы, сидевшие на террасе закусочной, прищурившись, разглядывали нас.
      Мицу робко ступала за мной, опустив голову, и в лице ее было что-то детское, беззащитное.
      Странно, но желание у меня исчезло.
      Вместо него появилась несвойственная мне жалость и что-то вроде раскаяния.
      Как низко я пал! Использовать добрые чувства этого бесхитростного существа для удовлетворения своей похоти может только подонок.
      - Гм... Не слишком ли поздно ты одумалась? - я продолжал разыгрывать прежнюю роль.
      - Вы сердитесь? Простите меня.
      - Хватит. Ты мне надоела. Я уже не хочу идти туда.
      Сказав это, я быстро зашагал по узкой пешеходной дорожке в сторону вокзала. Мицу, как собачонка, поплелась за мной. Пьяный мужчина, столкнувшись с ней, громко ее обругал.
      - Подождите! Я задыхаюсь.
      - Что?
      - Вы шагаете, как солдат.
      На привокзальной площади я замедлил шаг. Мицу тяжело дышала, лицо ее посинело, на кончике носа выступил пот.
      - У тебя что, сердце не в порядке?
      - Нет, я всегда так потею.
      - Гм...
      - Простите меня. Я виновата, но я не хотела вас огорчить.
      На площади было ветрено. Девушки из ночного кабачка, окончив работу, быстро, так что грязь не успевала отлипать от их туфель, бежали по склону холма вниз, к вокзалу. Если бы я понимал, почему они так спешат домой, я бы, наверно, понял и Мицу, стоящую передо мной: каждую из них дома ожидали муж, дети, любовь, тихое семейное счастье... А Мицу...
      - Что же мне делать?
      Огни на привокзальной площади уже были потушены. Светились только окна двух-трех магазинчиков; возле одного из них стоял старик, похожий на пугало в своей потрепанной голубой форме Армии спасения. В руках он держал ящик для пожертвований.
      Мицу подошла к нему.
      - Оставь, ведь он же ничего не продает. Просит пожертвований, а на самом деле все, что ни дадут, присваивает себе.
      Но Мицу уже открыла свой красный кошелек и, выбрав десятииенную монетку, сунула ее в ящик. Из бокового кармана брюк старик вытащил маленькую черную коробочку.
      - Смотрите! - Мицу держала дешевый металлический крестик и глуповато улыбалась, думая, что я тоже обрадуюсь ее покупке. - Дайте еще два, - она бросила в ящик две десятииенные монеты, и старик невозмутимо протянул ей две черные коробочки.
      - Зачем ты покушаешь это барахло?
      - Я потеряла свой талисман. А один крестик я вам подарю.
      - Нужен он мне, этот крестик!
      - Возьмите. Он обязательно принесет вам счастье, - она насильно вложила мне в руку коробочку и засмеялась, широко раскрывая рот.
      - Ну хватит, - сморщился я. - Пойдем домой.
      - А вы на меня не сердитесь больше? В самом деле не сердитесь? Хотите, встретимся в следующее воскресенье? Я могу приехать к вам домой.
      При последних словах я скорчил такую рожу, что она поняла - этого делать не стоит. Представляю, как будет смеяться Нагасима, да и другие жильцы, если ко мне припрется эта деревенщина.
      Она уже порядочно мне надоела, и, сказав, что сам назначу следующее свидание, я, не попрощавшись, бесцеремонно подтолкнул ее в сторону вокзала. Подымаясь по лестнице, девушка поглядывала в мою сторону, и, когда она скрылась совсем, я почувствовал облегчение.
      Боль в плече все еще не успокоилась. Сунув руку за сигаретами, я обнаружил в кармане коробку: Мицу все-таки умудрилась подсунуть ее. С досады прищелкнув языком, я выбросил в канавку сначала крестик, а потом коробку. Крестик прошел сквозь мусор, плывущий по воде, и погрузился на дно, а коробка поплыла, окруженная пачками из-под сигарет.
      Усталый и злой, я едва добрел до дому. Нагасима лежал с марлевой повязкой на лице, натянув одеяло до подбородка.
      - Ну как?
      - Что как? - буркнул я, сбрасывая брюки, и быстро нырнул под сырое одеяло. Нагасима хотел еще что-то сказать, но я закутался с головой, и он не решился больше ко мне приставать.
      Через два дня я снова поехал к Киму-сан. Я был уверен, что завоевал его доверие, и надеялся получить какую-нибудь работу.
      Ким-сан сидел на том же месте, где я увидел его в первый раз. Положив ноги на стол, он с увлечением ковырял в носу.
      - А, это ты! - хитровато улыбаясь, он уставился на меня. - Что-то у тебя снова унылая рожа. Наверное, с девчонкой поссорился?
      - Мне нужна работа, сейчас не до девчонок.
      - Работа? Гм... Что ж, работу можно найти, - сказал он, жуя резинку.
      - Я согласен на любую, если подойду, вы знаете.
      - У меня для тебя есть особая работа. Если выполнишь, заплачу хорошо. Как-то ты говорил, что можешь водить машину.
      - Говорил.
      - Прекрасно.
      Я сразу сообразил, что дело непростое, раз Ким-сан счел нужным меня предупредить. Может быть, контрабанда - в последнее время газеты часто писали об иностранцах, доставляющих контрабандные товары через Гонконг.
      - Займешься посредничеством.
      - Посредничеством? А тяжестей носить не придется?
      - Ну и дурак!
      Ким-сан захохотал так, что сдунул пыль со стола, потом поднял трубку телефона и затараторил по-корейски, а под конец сказал по-японски:
      - Все будет в порядке, - и, положив трубку, выплюнул на пол резинку. - Пошли, студент.
      Мы вышли на улицу, щедро усыпанную золотом осенних листьев. Мимо нас пробежали, о чем-то болтая, гимназистки в коротких юбочках, с портфелями в руках.
      - Если тебе не нравится эта работа, могу предложить другую.
      - Какую?
      - Физическую, - Ким-сан оглядел меня с головы до ног. - Но по-моему, тебе эта работа не подойдет. Там нужна силенка и еще кое-что.
      - А что я должен делать?
      - Займешься американками. Среди них много потаскух, и я познакомлю тебя с такой...
      Сейчас ни к чему пересказывать все, о чем шептал мне тогда Ким-сан. От меня требовалось войти в близкие отношения с одной из белых женщин, которые жили в гостиницах Кандьг и служили в оккупационных войсках санитарками и медсестрами.
      Войти в близкие отношения с женщиной? Разве не этого я вчера добивался от Мицу!
      Ким-сан оценивающе оглядел меня, как оглядывает крестьянин корову, которую собирается покупать.
      - Нет, эта работа не для тебя, - с сожалением сказал он. - Тебе все же лучше заняться сводничеством.
      Разумеется, я был огорчен еще больше Кима-сан. До чего же я докатился! Он оценивал мое тело! И уверенно, не помышляя об отказе, предлагал такую работу. Впрочем, иным Ким-сан не знал меня.
      Сводничество - такая же благородная профессия, как проституция. На свете много мужчин, которые сами не могут завоевать сердце женщины. Вот сводник и помогает этим жалким трусам.
      Чего только не было в послевоенном Токио!
      Ночью в парке Уэно шатались мужчины, напялившие на себя юбки и размалеванные как потаскухи. Повсюду рыскали сводники в поисках клиентов.
      Сводники... Раньше я и не слыхал, что существует такое ремесло. Но, шагая за Кимом-сан, я понял: мне на собственном опыте придется убедиться в том, что это - увы! - не выдумка.
      Мы шли по бывшему плацу. До войны здесь находились казармы гвардейской дивизии. Теперь окопы поросли травой, обвалились, наполнились грязной водой, в которой плавали щепки. По плацу гулял ветер, поднимая густую пыль. В те времена на окраинах Токио было множество таких пришедших в запустение мест.
      Там и устраивали свои дела сводники, благодаря которым процветали проституция и гомосексуализм. Война опустошила не только землю, но и души людей.
      - Куда мы идем?
      - Уже пришли, - Ким-сан кивнул в сторону казармы, напоминающей конюшню.
      Там возле обшарпанного автомобиля марки «даттосан» стоял мужчина в черной кожаной куртке.
      - Студент. Хочет подработать. Я его знаю. На него можно положиться, - Ким-сан похлопал меня по плечу.
      На правой щеке у мужчины был шрам. Мужчина пристально посмотрел на меня.
      - Машину водить умеешь?
      - Умею.
      - Отлично.
      Водить машину я научился, когда работал в американском военном городке.
      - А такую водил?
      - Водил.
      - Ну что ж. Тогда до вечера я оставлю машину здесь. В кузове новый костюм. Переоденешься и часам к десяти будешь у эстрадного театра «Хигасимиякодза» в Сундзуку. Там перед входом увидишь мужчину лет пятидесяти с усиками. Это твой клиент. Зовут его Камэта-сан. Он начальник отдела какого-то завода, впрочем, тебе это все равно. Сейчас он влюблен в одну танцовщицу. Твоя роль в этом спектакле такова: ты должен создать у танцовщицы впечатление, будто этот мужчина - управляющий крупным заводом.
      - Но я !..
      - Знаю, знаю. Ты должен притвориться шофером господина управляющего. Хорошенько притвориться. Ясно?
      - Ясно.
      - Завтра утром приедешь на машине сюда и оставишь костюм. Пока я тебе даю триста иен. В дальнейшем твой заработок будет зависеть от тебя самого.
      Попрощавшись с Кимом-сан и мужчиной в кожаной куртке, я отправился домой. Перешагивая через окоп, я сплюнул в мутную воду.
      «Сейчас бы хорошенькую бабенку», - вспомнил я слова, которые мы с Нагасимой часто повторяли, лежа на тюфяках и глядя в потолок.
      Но оказывается, такое желание посещает не только бедных студентов. Неужели и я на старости лет через сводников стану домогаться молодой танцовщицы? А впрочем, какое мне до этого дело. Мне нужно заработать, и нечего тут рассуждать.
      Около 10 часов вечера я сел в обшарпанный «даттосан», выехал с плаца и, как мне было велено, направился к «Хигасимиякодза» - театру, известному тем, что на его подмостках сразу после войны показывали голых танцовщиц и стриптиз.
      Мужчина с усиками, прохаживаясь взад-вперед, ожидал в условленном месте; он делал вид, будто читает газету, однако внимательно посматривал по сторонам. Его вид вызвал во мне и жалость и грусть одновременно.
      - Вы Камэта-сан?
      - Да. Вы оттуда?
      - Оттуда.
      - Ну, как говорится, ни пуха ни пера, - шепнул он сконфуженно. Потом вытащил из кармана безукоризненно чистый платок и высморкался.
      «Аккуратный человек, - подумал я. - Аккуратный и трусливый». Наверное, ни одного дня не пропустил на работе. К тому же порядочный отец порядочного семейства. По воскресеньям в кругу родных, лежа на диване, слушает радио, читает детям нотации, вечером выпивает бутылку хорошего вина.
      Но этот аккуратный трусливый человек однажды в компании молодых работников своего отдела оказался в театре и... Танцовщица не станет возиться с пятидесятилетним мужчиной, если тот не управляющий и не директор. Представляю, с какой завистью он смотрит на своего управляющего...
      После университета я тоже стану начальником отдела какой-нибудь фабрики или завода. Жизнь мне представилась никчемной и гадкой.
      - Вызвать ее?
      - Да, прошу вас.
      - Как ее имя?
      - Инэта-сан.
      На лестнице и в коридоре никого не было. Сверху слышались звуки трубы. Перед дверью с табличкой: «Посторонним вход воспрещен» - юноша в желтой рубахе листал ноты.
      - Простите, можно позвать Инэта-сан?
      - Зачем она вам понадобилась?
      Я дал ему пять американских сигарет, которые получил от Ким-сана, и юноша, кивнув, отворил дверь.
      - Инэта-сан, к вам гость!
      В глубине зала двигалось множество голых тел: несколько танцовщиц, стоя у стола, ели лапшу; другие, в красных прозрачных юбках, курили, разговаривая между собой. Одна из женщин отделилась от тех, что были в красных юбках, и, почесывая белый зад, направилась ко мне.
      - Слушаю вас.
      - Господин управляющий... - начал я.
      - Управляющий?
      - Да, управляющий господин Камэта-сан приглашает вас отобедать. Он ждет вас внизу.
      Перестав чесать зад, девица широко раскрыла накрашенные глаза.
      - Дедушка управляющий... - глядя на ее свинячье, ничего не выражающее лицо, я вспомнил улыбку Мицу. - Он в самом деле управляющий?
      - Да, он мой начальник.
      - Я сейчас выйду.
      Подмигнув самому себе, я с довольной улыбкой спустился по лестнице.
      Господин Камэта нетерпеливо топтался у входа, будто у него замерзли ноги.
      - Ну как?
      - Все в порядке. Только не забывайте, что вы управляющий.
      Я вывел из-за угла машину, посадил в нее Камэту-сан, смешавшегося при появлении Инэта, которая успела накинуть дешевый зеленый плащ. Жуя резинку, девушка что-то мурлыкала себе под нос.
      - Куда прикажете ехать, господин управляющий? - спросил я.
      - М-м-м... - промычал Камэта-сан, словно страдал запором. Больше он ничего не смог из себя выдавить. Кажется, придется мне брать это дело в свои руки.
      - В гостиницах «Синкё» и «Цукидзи» сейчас полно народу. К тому же вас могут там увидеть. Я думаю, это не подойдет.
      - М-м-м...
      - Вот если в «Синдзуку»... - Я обернулся к девушке. - Господину управляющему часто приходится бывать в «Синкё» и «Цукидзи» - деловые свидания и прочее, а в «Синдзуку» он бывает редко. Там его никто не знает.
      - Но «Синдзуку»... это...
      - Конечно, это не очень шикарная гостиница. Но господин управляющий нас учит бережливости и сам придерживается этого правила.
      - Вы шофер господина Камэты?
      - Да, и одновременно секретарь.
      Я настолько вошел в роль, что и сам уже верил в свою ложь. Но, увидев в зеркале лицо господина Камэты, неловко сидящего возле танцовщицы, я вернулся к действительности: «Ему нужно выпить, может, осмелеет».
      Я остановил машину возле павильона «Мусасино».
      Отсюда к вокзалу тянулись, тесно прижавшись друг к другу, закусочные, похожие на спичечные коробки. По улице разносился запах масла, жареной дичи; официантки громко зазывали посетителей.
      - Здесь тоже можно неплохо провести время, господин управляющий.
      Когда Камэта вышел из машины, я слегка подтолкнул его: мол, давай, не теряйся, но он пошатнулся и чуть не упал.
      - Стоит ли тратиться в таком месте? - озабоченно шепнул он.
      - Что вы! Да здесь и ста пятидесяти иен хватит.
      Сам я пошел в другую закусочную и заказал жареного китового мяса. Потом уселся в машине и, позевывая, стал посматривать по сторонам, ожидая своих уважаемых клиентов. Вскоре прибежала Инэта.
      - Беда! Ваш начальник совсем окосел!
      - Это плохо, черт подери.
      Такой оборот дела меня не устраивал. Я должен был во что бы то ни стало выполнить задание человека в кожаной куртке. Когда мне еще подвезет, как сегодня?
      - Вот что, дорогая, я хочу с вами поговорить. Мой начальник потерял голову из-за вас. Будьте с ним поласковей...
      - Поласковей?
      Девушка вскинула на меня искусно удлиненные ресницы и захохотала. На щеках у нее появились ямочки.
      - Так вы ничего не знаете, молодой человек?
      - А что я должен знать?
      - Вот глупый! Разве Ким-сан ничего вам не говорил?
      - Ким-сан? При чем тут Ким-сан?
      Девушка снова рассмеялась.
      То, что она мне рассказала, по правде говоря, не было для меня неожиданностью; я догадывался, что между Кимом-сан, человеком в кожаной куртке и этой девицей есть какая-то связь, но не думал, что дело у них поставлено так солидно. Самим девушкам и неудобно, и трудно искать клиентов. Но если такому простофиле, как господин Камэта, подкинуть сводника, он перестает бояться обмана и выложит денежки.
      - Господин Камэта идет! - воскликнула танцовщица.
      Камэта был навеселе, а усики его были мокры от саке.
      Танцовщица искоса взглянула на меня.
      - Ну, пора ехать, пока господин управляющий не очухался.
      - Правильно, - бодро сказал Камэта-сан. - Давай жми, шофер, не то, черт подери, я завтра выгоню тебя с работы.
      Нажимая на педали, я снова попытался представить себе Камэту в семейном кругу. Вот он в конце недели возвращается с фабрики домой. (Скорее всего, он живет за городом.) На веранде сохнут детские трусики и майки. Камэта-сан помогает жене убирать квартиру и в воскресенье весь день лежит на диване, слушая радио. А в понедельник утром, как всегда аккуратный и сдержанный, Камэта-сан является в свой отдел.
      В квартале Тидагэдани, в квартале гостиниц и отелей, по которому мы сейчас ехали, было совсем тихо. Крысы, ослепленные светом автомобильных фар, быстро улепетывали за мусорные ящики и некрашеные заборы. Танцовщица, с задумчивым видом прислонившись к окну, пела:
      Женщина, которую я бросил, Где она,
      С кем она сейчас?
      Все никак не позабуду глаз
      Женщины, которую я бросил.
      До сих пор тревожит сны мои
      Взгляд их, неподвижный взгляд змеи.
      - Что это за песня?
      - Как, вы не знаете? Это же песенка Минэ.
      - М-м-м...
      Так переговаривались у меня за спиной Камэта-сан и танцовщица.
      Десять минут спустя через ворота, на которых еще не были зажжены фонарики, они вошли в полутемный двор гостиницы...
       ***
      Через ворота, на которых еще не были зажжены фонарики, мы вошли в полутемный двор гостиницы. Я тихо открыл дверь и пропустил Мицу вперед. В прихожей стояли две пары ботинок: давно не чищенные, на толстой подошве - мужские и чистые, со сбитыми каблуками - женские. Появилась горничная, неприветливая, с худым лицом. Она спросила, нужна ли нам комната на время или на ночь. Получив ответ, женщина знаком пригласила следовать за собой. Мы поднялись на второй этаж. В комнате сильно пахло уборной, которая, очевидно, находилась за стеной.
      Горничная ушла, оставив нас наедине.
      На низеньком столике стоял остывший чайник и блюдца с чашками. Мицу сидела неподвижно, положив руки на колени и опустив глаза. Я, чтобы рассеять неловкость, громко зевнул, разглядывая обертку из-под шоколада, лежавшую на блюдце. На обертке было написано: «„Монако" особенно вкусен, когда его едят вдвоем».
      На серой стене кто-то раздавил комара, оставив засохшие крылышки, отпечатки пальцев.
      Окошко было заколочено досками, чтобы не подглядывали с улицы. В углу лежало одеяло и стоял кувшин.
      Через щель между досками я посмотрел на улицу. Там моросил дождь. Низенькая женщина с зонтиком в руке тяжело поднималась вверх по улице, в том самом месте, где мы с Мицу поссорились неделю назад. По мокрому запасному пути медленно тянулся состав, направлявшийся в депо, и железнодорожник в плаще махал фонарем - наверное, сигналил машинисту.
      - Иди ко мне, - я хотел сказать это непринужденно, а получилось слишком громко, к тому же голос почему-то сорвался. - Ну иди. Разве ты не видишь, как мне тоскливо? - я знал, чем на нее подействовать. Старый хиромант тогда в кабачке, наговорив много чепухи, все-таки сказал правду: Мицу была слишком жалостлива и доверчива - благодаря тому, что долго жила в деревне среди простых людей, либо потому, что смотрела фильмы и читала журнал «Звезды экрана». Так или иначе, но сегодня, прикинувшись расстроенным, больным и несчастным, я без особого труда притащил ее в эту гостиницу.
      - Зачем ты заставляешь меня страдать? - уткнувшись в подушку, я едва сдерживал смех.
      Взяв Мицу за руку, я с силой потянул ее к себе и, обнимая, стал расстегивать на ее груди дешевую кофточку. Мицу обеими ладонями закрыла лицо.
      И тут на запястье ее правой руки я увидел темно-красное пятно величиной с мелкую монету. Нет, это была не родинка, приносящая счастье; это было странное пятно, которое вызывало неприятное чувство.
      - Что это у тебя на запястье?
      - Не знаю. Появилось полгода назад.
      - А врачам ты показывала?
      - Нет. Зачем? Ведь оно не болит и даже не чешется.
      Под кофточкой у нее была старенькая мужская рубашка, а под ней - неоформившиеся груди с маленькими сосками.
      - Не смотрите так, мне стыдно...
      - Ну и дурочка. А ты действительно надела эту железку, - сняв с Мицу рубашку, я увидел между ее грудей тот самый крестик, который она купила у старика в прошлое воскресенье. Только вместо цепочки был шелковый шнурок. - Выкинь ты эту дрянь,- я разорвал шнурок и бросил его в сторону вместе с крестиком.
      Когда я стал ее целовать, на переносице у Мицу появилась морщинка.
      - Ой! Больно!..
      - Не крутись и не кричи! Расслабься, дурочка.
      ...Кончилось это неожиданно быстро. К горлу подступила тошнота, и все вокруг стало отвратительным и грязным: серая стена со следами раздавленного комара и пальцев... толстое шерстяное одеяло... кувшин в углу... и она... жирная, ленивая корова... грязные груди, которые я только что целовал, приплюснутый нос, волосы, прилипшие к потному лбу. Темно-красное пятно на запястье... У, неряха!.. Сигарета была горькой и невкусной. За окном по-прежнему моросил дождь, небо было серым, как грязная вата, а под ним лежали серые дома. Где-то там, за этими мокрыми крышами, контора Кима-сан. Он сейчас, наверное, сидит в прихожей, задрав ноги на стол, а где-то в другом конце Токио по грязному тротуару с зонтиком в руке спешит домой аккуратный Камэта-сан... О, как все гадко. Как гадко!
      - Ёсиока-сан!
      - Ну!
      - Значит, вы в первый раз?
      - Заткнись!
      - Теперь вам не тоскливо, теперь вы...
      - Ты можешь помолчать?..
      Я медленно натянул затвердевшие от пота и грязи носки, надел пиджак.
      По пути к станции я молчал, а Мицу, как послушная собачонка, плелась за мной и все пыталась заговорить. Я едва сдерживался, чтобы не обругать ее, - так невыносимо противна она мне была.
      На станции железнодорожник в мегафон просил пассажиров отойти от края платформы. Не оглядываясь на Мицу, я врезался в толпу пассажиров и кинулся к двери остановившегося поезда.
      - А где мы встретимся в следующий раз?.. - раздалось у меня за спиной, но дверь захлопнулась, и я не услышал, что она еще говорила.
      «Кто с тобой станет встречаться? Видеть тебя больше не хочу! Дура! Кретинка! Ты мне нужна не больше, чем эти люди, которым я сейчас наступаю на ноги, которых расталкиваю локтями и плечами. И любой из них мне безразличен, так же как ты», - так я думал, может быть желая оправдаться перед собой.
      Электричка тронулась. Мицу с напряженным лицом пошла рядом с дверью, а потом побежала. Я отвернулся.
      Колеса стучали на стыках. Я вспомнил песню танцовщицы:
      Женщина, которую я бросил, Где она,
      С кем она сейчас?

      Стенные часы в цехе фасовки показали семь.
      - Ох, устала, - Ёкояма Ёсико, потягиваясь и прикрывая ладонью зевок, встала из-за стола. - Хватит работать.
      Цех фасовки помещался в небольшом дощатом сарае. Сбросив в ящик остатки лекарства, Ёко сняла с плитки чайник.
      - А ты остаешься?
      Мицу кивнула, принимая чашку из рук Ёко.
      - Что случилось? Последнее время ты стала часто оставаться на ночь.
      - Ничего. Не беспокойся.
      - Но если ты придешь поздно, вода в ванной остынет и ты снова не вымоешься. Кстати, сегодня Тагути-сан снова был чем-то недоволен. Жаловался на тебя...
      - Что?
      - Да ты меня не слушаешь. Я говорю, что вчера ночью ты ушла домой, не прикрыв как следует дверь, и Тагути-сан ругался из-за этого.
      Ёко повесила свой измазанный лекарствами передник на стену и, потирая правой рукой плечо, сказала:
      - Ну, делай как знаешь... А я пошла домой.
      - Я тебя не держу.
      - Пока.
      - До свидания.
      Ёко вышла, и Мицу осталась одна в тишине прохладного цеха. За стеной шуршал ветер, гудели телеграфные провода, глухо шумели деревья. Хотя до Токио было всего двадцать минут езды на электричке, здесь еще сохранились кое-где кленовые леса.
      Эти леса и крестьянские дома, крытые камышом, уцелели даже после опустошительной бомбардировки весной 1945 года. От железнодорожной станции в сторону леса тянулась небольшая торговая улочка. На ней, как и до войны, были лавка, где продавались жареные побеги бамбука, парикмахерская, магазин электротоваров, который держал местный помещик. За улицей начинались поля лука. Почва здесь была черноземная, плодородная, и лук давал хорошие урожаи. В середине лукового поля и находилось небольшое четырехугольное здание - фармацевтическая фабрика, на которой работала Мицу. После войны супруги Вакабаяси основали здесь мыловаренное производство, сырьем для которого служил рыбий жир. Мыло это плохо мылилось, противно пахло, но в те времена и такой товар пользовался спросом; фабрика быстро пошла в гору. Супруги наняли нескольких рабочих, затем еще, расширили производство. Издавна это местечко славилось знаменитым лекарством «Акатан» - народным средством против кожных заболеваний. Многие здешние умельцы знали рецепт его приготовления, и предприимчивые супруги Вакабаяси, не преминувшие воспользоваться этим, наряду с мылом стали изготовлять «Акатан».
      В цехе фасовки работали четверо мужчин. Мицу и Еко время от времени помогали им расфасовывать и упаковывать товар. Обычно они чистили спиртом банки из-под лекарств и складывали их в ящики. Ночью на фабрике фасовали мыло.
      До сих пор Мицу оставалась на ночь, только если ее просили. Обычно же, поужинав в цехе, она скорее бежала домой и, приняв ванну, бродила вместе с Ёко по улицам или же листала модные журналы в книжной лавке.
      Но с того дня она уже пятый раз работала ночью. Пять ночей - это лишних пятьсот иен, которые она получит двадцатого числа. Чтобы заработать тысячу иен, нужно отработать еще пять ночей.
      Тысяча иен! Это...
      Неделю назад, на другой день после второго свидания со студентом, она видела в витрине ателье мод желтый жакет. Не дешевую кофточку, которую она купила в привокзальном киоске, а жакет, в котором ходят звезды Такаминэ Хидэко или Суги Ёко. Легкий, как пух, и словно тающий в руках, этот жакет раньше ей и во сне бы не приснился. Но теперь она решила, что купит его, чего бы ей это ни стоило. Еще она видела мужские носки. Их тоже нужно купить. Ведь у него такие дырявые! В тот день в гостинице, снимая носки, он почесывал ноги и говорил:
      - Я к этому привык. Подумаешь, дырки. Спустил носок пониже - и ничего не видно.
      Если на следующем свидании подарить ему три пары носков, как он обрадуется! Мицу счастливо рассмеялась.
      «На этот раз поеду к нему домой, постираю кое-что, заштопаю носки».
      Она представила, как стирает в светлой, залитой солнцем комнатке студента. Совсем как в фильме, который Мицу смотрела месяца три назад. Там девушка тоже стирала студенту рубашки.
      «Я буду стирать целыми днями, лишь бы он мог заниматься, ни о чем не заботясь».
      Перед ней снова промелькнули сцены из фильма, и Мицу глубоко вздохнула.
      - О чем ты там размечталась? Эй, очнись! В окошко стучали.
      Это был Тагути, рабочий цеха. Он с семьей жил при фабрике и поэтому по совместительству был сторожем.
      - Разве не знаешь, что оставаться на фабрике после восьми запрещено?
      Тагути всегда был строг с Мицу и Ёко.
      - Но, Тагути-сан...
      - Ничего не хочу слышать. Вчера ты ушла, не закрыв цеха, сегодня опять осталась на ночь. Если что-нибудь пропадет, кто будет отвечать? Ты, что ли?
      Тагути любил читать длинные нотации. Он мог говорить без конца, словно резину жевал.
      «Какой этот Тагути противный».
      Ёко, услыхав шаги Мицу в коридоре, отворила дверь. Комната, которую они снимали в доме господина Синто, обучавшего играть на флейте местных школьников, находилась на втором этаже. Раньше в этой комнате была кладовка, поэтому выходила она на север, и даже в ясные дни солнце туда не заглядывало.
      Лежа в постели, Ёко жевала засахаренную сою и листала журнал «Звезды экрана». Она была поклонницей Исихамы. Над ее кроватью висело множество фотографий этого актера. Однажды Ёко даже письмо ему написала.
      «Исихама-сан, - писала она, слюнявя химический карандаш, - как вы живете? Я живу хорошо и работаю хорошо. Я смотрю все картины, в которых вы играете. Работаю на фармацевтической фабрике... Я...» - и т. д.
      Ёко написала правду. Она действительно видела все кинофильмы с участием Исихамы. Иногда для этого ей приходилось ездить в другие районы города. Причем каждый фильм с Исихамой она смотрела два-три раза. Бросив письмо в почтовый ящик напротив фабрики, Ёко долго ждала ответа. Но артист так и не написал ей.
      - Ты не забыла запереть дверь? - спросила Ёко, опустив журнал на одеяло.
      - Пришел Тагути-сан и опять выругал меня.
      - Вот противный. Говорят, он бабник.
      Девушки не любили Тагути. Во-первых, он не скрывал своего к ним плохого отношения; во-вторых, был ужасный сплетник и даже про них распускал сплетни среди мужчин. Обычно, оставаясь вдвоем, девушки подолгу обсуждали Тагути, ругали его, возмущались, но сейчас Мицу не слушала подругу, начавшую обычный разговор. Она вспоминала тот день, когда с серого, как грязная вата, неба падал дождь... Мокрую улицу... мокрые окна гостиницы... тусклый, едва сочившийся сквозь пелену дождя свет Сибуя... женщину, с трудом поднимавшуюся по скользкому склону...
      День был тоскливый и вообще такой ужасный.
      Она не хотела, чтобы это повторилось... Ей было так больно. Если бы Ёсиока-сан любил ее без этого. Но он расстроился, когда Мицу отказала ему, и сказал, что без этого любви не бывает. А Мицу не знала, куда деваться, когда он говорил это. С детства у нее разрывалось сердце при виде несчастного или даже огорченного человека, особенно если причиной огорчения была она. Так было и в ту ночь в гостинице, на мокром от дождя склоне. Ей было больно. Но ради Ёсиоки она это вытерпела.
      Никогда между ней и Ёко не было никаких секретов, но сейчас Мицу не решалась открыть подруге свою тайну: ей было стыдно.
      - Я хочу спать, Ёко.
      - Ну спи.
      Мицу хотелось думать о чем-нибудь радостном, светлом, и она стала думать о желтом жакете. Еще пять дней - и она в этом красивом жакете пойдет на свидание. И куда ее ни поведет Ёсиока, теперь она не будет стесняться.
      Прошла неделя, а Ёсиока не давал о себе знать. Каждый день она с трепетом ждала письма или открытки, но ничего не было. Возвращаясь с работы, Мицу не могла идти спокойно, она все прибавляла шаг и наконец пускалась бегом. Тяжело дыша, она открывала входную дверь и сразу же смотрела в угол коридора, где на столике хозяин обычно оставлял почту для девушек.
      Прошло еще две недели. Но тусклый свет, проникающий через немытое окошко, освещал лишь пыльные ступеньки лестницы.
      «Сегодня нет, но завтра будет, обязательно будет... - Мицу прижимала крестик к груди. - Завтра... завтра...»
      А назавтра она снова прижимала к груди крестик и надеялась на следующее завтра.
      Талисман, который она носила до этого крестика и потеряла, был куплен еще дома, в Кавакоси.
      Кавакоси... Родина... С давних пор там была гостиница для проезжих самураев... Шла оживленная торговля... Хорошо там жилось... Там и бомбежек не было в войну...Но Мицу не хотела ехать домой. Без нее и отцу и мачехе лучше.
      Мицу была единственным ребенком у отца, когда в дом пришла мачеха с тремя своими детьми. Она была неплохой женщиной, но Мицу сразу поняла, что присутствие падчерицы ей мешает. А Мицу всегда было тяжело, если она кому-нибудь мешала. Поэтому она ушла из дому и теперь жила одна среди чужих людей.
      Настало воскресенье. Обычно в этот день Мицу и Ёко после обеда отправлялись в кинотеатр «Минами-кадзэ», который находился за торговыми рядами. В этом единственном на их улице кинотеатре за сорок иен показывали два японских фильма и перед входом давали программки, напечатанные на желтой бумаге синей пачкающей краской. В зале плакали дети, мужчины как ни в чем не бывало курили, а из уборной тянуло вонью. Но девушки ничего этого не замечали. Жуя сушеные щупальца осьминогов, они отыскивали себе место и, усевшись, жадно впивались взглядом в экран, заключенный в позолоченную раму. Содержание фильма они обычно уже знали из журнала «Звезды экрана». Но какое удовольствие, затаив дыхание, увидеть все это воочию!
      Однако в то воскресенье девушки не пошли в «Минамикадзэ», они решили съездить в Сэйдзё, где жили знаменитые киноактеры Тадзаки Дюн, Цукиока Тиаки и знаменитые из знаменитых Мифунэ Тосио и Фудзида Сусуму. Там же находилась и крупнейшая киностудия.
      От станции Мусасино до Сэйдзё тянулась прямая асфальтированная дорога, с обеих сторон обсаженная вишнями. Проехав десять минут на электричке, они сошли на станции Сэйдзё. Девушкам показалось, что они попали в какую-то неведомую страну. Белоснежные коттеджи, утопающие в изумрудной зелени, чисто выметенные пешеходные дорожки. Как все это не походило на их грязную улочку с облезлыми бараками, крохотной лавочкой, торгующей жареными побегами бамбука, вонючими уборными! Из ворот одного дома, насвистывая, выехал на дорогом велосипеде юноша-европеец.
      Да, здесь живут Мифунэ Тосио и Цукиока Тиаки. Девушки переглянулись и глубоко вздохнули.
      - Вот это да!
      - Здорово!
      Гордые тем, что они дышат одним воздухом со знаменитыми артистами, девушки прохаживались по улице.
      Они читали таблички на воротах, и очень часто им попадались иностранные имена: Джеймс Дан, Луис Льюис... Из комнат доносился лай овчарок, звуки рояля...
      Девушки хотели спросить у прохожих, где дома их любимцев, но прохожие в этом районе были такие важные, что подружки даже подойти к ним не решились.
      Солнце уже клонилось к закату, облака на горизонте порозовели, а они все ходили и ходили по чистенькой улице, преисполненные священного трепета.
      Вдруг Ёко вскрикнула.
      - Что с тобой? Сердце? - бросилась к ней Мицу.
      - Нет. Посмотри! Посмотри...
      ...Да ведь это квартира Такаминэ Хидэко.
      Ёко с побледневшим лицом остановилась возле дома. На воротах было написано: «Такаминэ Хидэко», а рядом в скобках стояло: «Хираяма». Такова была настоящая фамилия актрисы. Как постоянные читательницы «Звезд экрана», девушки, впрочем, знали и не такие подробности.
      - Неужели это ее дом?
      - Конечно. Читай.
      Дом не представлял собой ничего особенного; обыкновенный японский дом, правда, перед окнами по золоченой ограде вились вьюнки, а за оградой цвели розы.
      В доме было тихо - наверное, там никого не было. Остолбеневшая Ёко осматривала все вокруг и вдруг нерешительно подошла к ящику для продуктов, который висел у ворот, и открыла его.
      - Что ты делаешь? - удивилась Мицу.
      Но Ёко уже вытащила пустую бутылку из-под молока.
      - Ты с ума сошла! Тебя увидят!
      - Ничего. Кому нужна пустая бутылка? А ведь, может быть, сегодня утром сама Такаминэ Хидэко пила из нее. Я возьму эту бутылку на память. А ты не хочешь тоже что-нибудь взять? - И Ёко стала собирать камушки в саду - вдруг артистка ступала на них?
      Со смешанным чувством неловкости и стыда Мицу смотрела на подругу. Может быть, неделю назад она и сама с радостью бросилась бы собирать камешки у дома Такаминэ Хидэко, но теперь восторженность Ёко показалась Мицу глупой, а влюбленность подруги в Исихаму и Сатоу - детской.
      «А я, я была с Ёсиокой-сан и знаю тайну мужчины».
      Мицу стало грустно, она снисходительно посмотрела на Ёко.
      - Ну хватит, пошли домой.
      На обратном пути они увидели дом Кисикавы Акиры, комического актера. Он тоже принадлежал к числу их любимцев. Крупный, сложенный, как борец, и обладающий приятным голосом, Акира часто выступал вместе с Такаминэ Хидэко. У него, как это и подобает такому знаменитому актеру, был великолепный европейский коттедж. Во дворе коттеджа сушилось огромное одеяло.
      - Ой-ё-ёй,- засмеялась Ёко, - какое у Кисикавы-сан одеяло! В два раза больше наших.
      Мицу молча посмотрела на двухспальное одеяло.
      Домой они возвращались в сумерках.
      В электричке было полно народу. В основном супружеские пары, многие с детьми, возвращавшиеся с воскресной загородной прогулки. Мицу и Ёко с трудом выбрались на перрон.
      - Подождешь меня?
      - А куда ты?
      - Я сейчас.
      Оставив подругу, Мицу побежала в торговые ряды, мутные огни которых слабо светили сквозь серую мглу. Слава богу! В витрине ателье мод, залитой матовым светом люминесцентной лампы, по-прежнему висели кожаная куртка с белым меховым воротником, лыжные перчатки и желтый жакет.
      «До двадцатого числа надо заработать пятьсот иен».
      Вот и день зарплаты. Мицу пришла на работу раньше других, убрала фасовочный цех, а потом то и дело прибегала туда посмотреть на часы. Обычно время до обеденного перерыва шло быстро, а сегодня стрелки часов еле двигались.
      - Что с вами, Мицу-сан? Вы все время бегаете в фасовочный цех, - спросила жена управляющего.
      После обеда управляющий сел на велосипед и поехал в банк.
      В день зарплаты у всех хорошее настроение. Мужчины, собравшиеся у дверей конторы, не сплетничали, как обычно, а насвистывали модные песенки.
      Возвратившись из банка, управляющий сказал:
      - Сейчас буду выдавать!
      Рабочие вытащили свои печати из кармана спецовок и по очереди стали входить в кабинет управляющего, а выходили оттуда с конвертами в руках. Место каждого в очереди определялось возрастом и стажем, поэтому Мицу с Ёко были последними.
      - Последним всегда везет, - смеялась Ёко. - Моя мама так говорила.
      В маленьком светлом кабинете управляющего у стола стоял Тагути.
      - Нет, нет, - говорил управляющий, отмахиваясь от него. - Фабрика у меня небольшая. Я ко всем и к тебе тоже отношусь, как к родным. Но ты уже четыре раза брал взаймы.
      - Это в последний раз. Поверьте моему слову. Больше постараюсь не занимать, - увидев девушек, Тагути смешался.
      - А, это вы! - Управляющий с облегчением повернулся к подругам и толстыми пальцами листнул ведомость.
      - Ёкояма-сан - две ночные смены. Морита-сан - десять ночных смен. Молодцы! Получайте. Только зря не тратьте.
      Вытащив из стола конверты с зарплатой, он положил туда заработок за ночные смены.
      Тагути с завистью смотрел на девушек.
      Из конторы Мицу и Ёко пошли в фасовочный цех.
      - Что за человек этот Тагути-сан? - удивляласьЁко. - По уши в долгах, в дом ничего не приносит и еще занимает, чтобы пропить или проиграть в карты.
      В обеденный перерыв они часто видели, как Тагути играл с друзьями, устроившись в углу цеха. Мицу знала о нем еще кое-что, но сейчас ей было не до Тагути.
      Кончились бессонные ночи, когда она одна в опустевшем цехе промывала спиртом банки, слушая тоскливое завывание ветра. Все! Теперь она хоть сейчас может пойти и купить желтый жакет. Желтый жакет и носки для Ёсиока-сана.
      - Ёко-саи!
      - Да?
      - Мне нужно отлучиться минут на пятнадцать.
      - Зачем?
      - Хочу кое-что купить.
      Мицу сбросила спецовку, надела гэта и вышла на улицу. Холодный ветер крутил пыль возле фабрики.
      У ворот стояли Тагути и женщина с двумя детьми: один был у нее за спиной, другого она держала за руку. Ветер донес до Мицу их разговор.
      - Идем домой, - женщина была женой Тагути. - Я не для себя прошу. Детей пожалей.
      - А я тебе говорю, что не могу! Не могу, и все, - кричал Тагути, топая ногами.
      Мицу не хотела подсматривать чужую ссору и спряталась за приоткрытую дверь.
      Вскоре послышался стук гэта и, с остервенением плюясь, мимо нее прошел Тагути.
      - У, надоела, - прошипел он.
      Жена Тагути осталась понуро стоять у дороги на самом ветру.
      - Добрый день, - поздоровалась с ней Мицу
      - Ах, это вы! День добрый. Далеко?
      - В торговые ряды. Хочу кое-что купить.
      - Купить? А мы о покупках и не мечтаем, - она покачала ребенка за спиной. - Наш папа опять ничего не принес...
      Она рассказала, что Тагути ползарплаты тратит на карты и водку, вот и сейчас пошел куда-то, а завтра обязательно нужно уплатить за школьные завтраки сына - уже три месяца не платили, но Тагути до семьи нет никакого дела, он даже ранец не может купить мальчишке.
      - Хорошо, что я немного подрабатываю. Вот он и надеется на меня, прямо хоть работу бросай. Но ведь без моих денег нам не прожить...
      Она долго жаловалась на свою горькую судьбу. Когда ребенок на спине начинал плакать, женщина шевелила плечами, мальчик успокаивался и, приоткрыв рот, внимательно глядел на Мицу. У него было бледненькое личико, а у губок маленькие прыщики.
      - Да, вам не позавидуешь. Но что делать? - Улучив удобную минуту, Мицу попрощалась и ушла.
      К ателье можно было пройти напрямик, через пустырь, и Мицу, которой не терпелось купить жакет, едва не бежала по ухабам и впадинам.
      - Пошли домой, мама, - жалобным голоском тянул мальчишка. Ветер донес его плач. - Идем скорей.
      - Ох и надоели вы мне, - сказала женщина.
      Пыль, поднятая ветром, слепила глаза Мицу, а голоса, которые он доносил, разрывали ей сердце.
      Плач малыша... жалобы старшего... горестный голос матери... старик в форме Армии спасения, похожий на пугало... женщина, тяжело поднимающаяся по склону... нудный дождь... мокрые окна гостиницы... сырая постель... И еще... Еще голос... Чей-то усталый голос...
      «Ты должна вернуться к этой женщине, твои деньги спасут ее и ее детей».
      «Но ведь я ночами недосыпала, работала без отдыха», - старалась Мицу возразить этому голосу.
      «Знаю, все знаю. И то, что тебе хочется купить желтый жакет, и то, что ты работала ради этого одна, когда все спали. Знаю. Но именно поэтому я прошу тебя отдать тысячу иен мальчишкам и их матери».
      «Нет-нет. Почему я? Я здесь ни при чем. Это Тагути-сан виноват, он отвечает за семью».
      «Да, но не только он. Все люди отвечают. Надо уметь откликаться на чужое горе, чужое несчастье, принимать их, как свои собственные... У тебя на груди крестик...»
      Мицу скорее чувствовала, чем понимала смысл Этих фраз. Перед ней появилось бледное лицо ребенка, его внимательные глаза, розовые прыщики по краям губ. Сердце Мицу заныло. Эти прыщики она была не в силах видеть, но они стояли у нее перед глазами, и это было непереносимо.
      Порыв ветра снова запорошил пылью глаза Мицу. Она уже была далеко, но ей по-прежнему слышался жалобный голос мальчика.
      Протирая глаза, Мицу возвратилась к женщине.
      - Тетя! - женщина и дети повернулись к ней. - Сколько вам нужно денег? Я одолжу.
      Мицу протянула руку, сжимая в кулаке тысячеиенный билет. Она попыталась улыбнуться, но вместо улыбки получилась жалкая гримаса.
      - Только не говорите об этом Тагути-сан.
      И тут Мицу внезапно почувствовала боль в запястье.
      Эти темно-красные пятна величиной с мелкую монету появились полгода назад. Они не болели и не чесались, но однажды, когда ее обнимал Ёсиока, запястье пронзила острая боль...
      Прошло еще полмесяца. Ёсиока по-прежнему не давал о себе знать. Что с ним? Может быть, забыл? Или болен? Да, он, наверное, заболел. Лежит один, и никто за ним не ухаживает. Мицу забеспокоилась. Он, правда, говорил, что приходить к нему ни в коем случае нельзя, но если он действительно болен? Нет, нужно сходить, нужно сходить...
      И вот в ясный субботний полдень Мицу надела свою старенькую оранжевую кофточку и вышла из дому.
      Проходя мимо ателье мод, она отвела глаза от витрины и ускорила шаг. Она с детства привыкла смирять свои желания.
      Где живет Ёсиока, Мицу знала. Получив его первое письмо, она сохранила конверт с обратным адресом. А сегодня достала его и положила в карман кофты. Затем, установив по карте Токио, висевшей в конторе, что квартал Ёсиоки находится недалеко от станции Очаномидзу, она поехала в Синдзуку. Там она пересела на электричку и через двадцать минут сошла. Молодой железнодорожник, которому Мицу показала конверт с адресом, объяснил ей дорогу.
      Хотя уже вечерело, на улице было тепло. Студенты в четырехуголках, девушки с портфелями в руках толпились возле книжных лавок и у кафе. Она украдкой рассматривала их, надеясь увидеть Ёсиоку.
      Пройдя Сюнгадай, Мицу повернула влево, как велел железнодорожник. Ей пришлось еще два-три раза показать конверт прохожим, пока она добралась до серого одноэтажного дома с разбитой входной перегородкой, оклеенной газетами. Перегородка громко скрипнула, когда Мицу раздвинула ее. В коридоре никого не было. В углу стояли солдатские сапоги и старые туфли.
      - Простите! - крикнула Мицу.
      - Кто там? - послышался немолодой женский голос, и в коридор вышла полная женщина с полотенцем на голове и совком в руках.- Что вам нужно? - спросила она неприветливо.
      - Я... я... пришла к Ёсиоке-сан.
      - К Ёсиоке-сан? - Женщина взглядом смерила Мицу с головы до пят. - А ты кто такая?
      - Я... я его знакомая. Он дома?
      - Нет. И уже давно исчез неизвестно куда. И даже не заплатил ни за квартиру, ни за электричество, а в комнате развел такую грязь, что войти невозможно.
      - А куда он мог переехать?
      - Куда? Я сама хотела бы это знать. Я не взяла с него задатка, и вот благодарность! Нынешние студенты все такие. Никому нельзя верить.
      Едва помня себя, Мицу выбежала из дома. Она быстро поднялась по улице Сюнгадай. Здесь было полно студентов в вымазанных вазелином четырехуголках.
      - Сыгранем ночью в шахматы?
      - Нет, я пойду в бильярдную.
      Бойкие разговоры студентов напомнили ей Ёсиоку. Мицу остановилась возле книжного киоска и заглянула внутрь, надеясь увидеть Ёсиоку. Заглянула она и в чайную, но Ёсиоки нигде не было.
      Солнце уже село, окрасив полнеба багряным пламенем. Народ толпился у билетных касс. Мальчишки продавали вечерние газеты.
      Мицу, остановившись на площади перед вокзалом Очаномидзу, не торопилась покупать билет.
      Прошло несколько электричек, очередь за билетами поредела, а Мицу все стояла, все ждала чего-то, глупая...

      Постепенно я забыл о Морита Мицу и не думал о том, где она, что с ней, будто никогда не было двух наших свиданий.
      Как корабль, исчезающий за горизонтом, облик Мицу сначала стирался в моей памяти, потом превратился в неразличимую точку, а потом и вовсе исчез. Я считал, что она для меня не имела и никогда не будет иметь никакого значения.
      Но нельзя так просто забыть о человеке, я еще дважды вспомнил о Мицу. Как тень облака мимолетно касается одинокой вершины горы, так эти воспоминания лишь на мгновение касались моей души и исчезали.
      В первый раз это случилось весной следующего года; в то время я подрабатывал, запуская рекламные воздушные шары. Это было не очень трудно: развалясь на солнце, я следил с крыши дома, чтобы шары не отнесло ветром. Снизу долетал шум города: шорох шин, фырчание автомобилей, звонки трамваев; а вокруг раскинулись крыши Токио, море крыш: дома, похожие на спичечные коробки, неровными рядами уходили за горизонт. Бесконечное множество домов, а в них бесконечное множество людей... Таких же, как я...
      «Как много на свете людей, и все разные, двух одинаковых не найдешь, - думал я, потирая окоченевшие руки. - Живут, радуются, страдают...»
      И тут я вспомнил Мицу.
      «И она затерялась где-то в этом огромном городе, подернутом мглистой дымкой, - подумал я. -Интересно, что она сейчас делает?»
      Эта мысль всплыла в моем мозгу, как щепка на поверхности мутного потока, всплыла на один миг и исчезла, увлеченная в пучину...
      Потом как-то, сидя в парикмахерской недалеко от моего дома, я от нечего делать листал лежавшие на столе старые журналы, среди которых был «Звезды экрана». На последней странице, как обычно, публиковались письма читателей.
      Какая-то дурочка рассказывала о себе, о своих родных, о своей работе, о своей несчастной любви... Она писала, что от нее ушел парень, студент, с которым она познакомилась, завязав переписку, и которому отдалась на третьем свидании.
      Имя девушки было другое, да и вряд ли Мицу решилась бы на такой шаг, и все же письмо было словно про нас написано.
      Ниже был помещен ответ редакции. Писала его, видать, культурная бабенка. Она гневно, красивыми словами осуждала парня, его безответственность, заявляла, что такой мужчина не достоин женской любви, и под конец советовала девушке забыть его и начать новую жизнь.
      Я поднял голову от журнала. Старик парикмахер щелкал ножницами; мальчик, его помощник, жарил на плите рисовую лепешку.
      Прочитав ответ, я почувствовал неприязнь к его автору. Подумаешь! У нее, наверное, рожа как подошва сапога, а она считает себя вправе свысока глядеть на людей? Ее ответ никого не спасет и никого не погубит. Да и разве можно исцелить страдания пошлой нотацией? Если хорошо вдуматься, эта женщина тоже поступила безответственно.
      - Так уж в этом мире устроено. Везде одинаково, - сказал парикмахер клиенту.
      Я отбросил журнал в сторону и забыл о Мицу.
      Прошел еще год. Ким-сан, когда мне было трудно, давал мне подработать, пусть и не совсем честным путем, и благодаря этому я окончил университет.
      В тот год началась война в Корее.
      Частные вузы страны испытывали финансовые затруднения, поэтому студентов принимали и выпускали без всяких ограничений. Это и помогло мне и моему другу Нагасиме, редко посещавшим лекции и плохо усвоившим курс наук, получить дипломы. Мы оказались на улице...
      - Что ж, подонок, прощай. Будь здоров!
      - И ты бывай здоров!
      На склоне горы Сюнгадай мы пожали друг другу руки.
      Мы были настоящими друзьями; ели из одной миски, у нас даже нижнее белье было общим. И вот расстаемся. Каждый делает шаг в океан, имя которому - общество. Что будет с нами? Кто знает! Но я бы хотел, чтобы и рядом со мной и рядом с ним всегда была женщина...
      Нашему выпуску повезло. Благодаря корейской войне промышленность процветала, и мы легко нашли работу. Разумеется, мы и не мечтали о том, что нас возьмут крупнейшие банки и фирмы: туда брали только выпускников Токийского университета.
      Я устроился в компанию по продаже гвоздей. Компания была не из больших: кроме двух управляющих и директора, в ее штате состояли еще человек двадцать служащих, но компания эта заключала контракты с крупнейшими скобяными фабриками и поэтому была перспективной. Ее дела шли неплохо, и это меня вполне устраивало. Неважно, в конце концов, что она маленькая...
      «Лучше быть головой петуха, чем задом коровы», - этим изречением, которое я усвоил в студенческие годы, я закончил письмо домой, где сообщал, что устроился на работу.
      Наконец-то после долгих лет мытарств и нужды появился просвет.
      Среди служащих компании не было почти никого с высшим образованием; я один был только что со студенческой скамьи, то есть самым молодым и самым образованным, и поэтому с первых же дней не сомневался, что девушки-сотрудницы будут смотреть на меня с обожанием.
      Но главное - обязательно стать головой петуха. Это лучше, чем стоять на нижней ступени крупной фирмы, то есть быть задом коровы.
      В метро я глядел в темные стекла и, стараясь представить себя через 10-15 лет, радужно улыбался.
      Великолепные вращающиеся кресла, обитые шелком, в которых сидели управляющие Катаока-сан и Ёсимура-сан, не были похожи на стулья прочих сотрудников. В сверкающих столах этих господ отражались белые телефоны. Утром все служащие стоя приветствовали Катаоку-сан и Ёсимуру-сан, а Хирояма приносила им чай в кабинет.
      Через 15 лет я тоже должен стать таким.
      А что для этого нужно?
      Возвращаясь с работы, я покупал в букинистических магазинах книги, которые назывались: «Секрет успеха», «Как сделать карьеру», «Как я достиг своей цели». Читать их было трудно, как, впрочем, и понять, о чем там идет речь. Автор одной из этих книг, под названием «Магия веры» (перевод, сделанный с английского), советовал каждый день перед зеркалом говорить вслух, чего ты хочешь добиться. Автор утверждал, что подобное самовнушение, гипнотизируя человека, пробуждает в нем тайные силы, помогающие осуществлять любое желание. И все эти книги в один голос утверждали, что для карьеры все средства хороши...
      В обеденный перерыв, когда все выходили на прогулку и в конторе никого не было, я шел в умывальную комнату, становился перед зеркалом и тихо говорил:
      - Я сделаю карьеру! Я сделаю карьеру во что бы то ни стало. Я всего достигну.
      Мое лицо, отражавшееся в зеркале, было тупым и жалким, его искажали гримасы, словно я страдал запором. И все же я повторял эти слова старательно и серьезно.
      И вот однажды, когда все служащие ушли на прогулку, а я, стоя в умывальной, выполнял свой обычный ритуал, я увидел в зеркале рядом со своим лицом лицо молоденькой девушки. Она смутилась первая.
      Эта оказалась Миура Марико, племянница директора. Наверное, именно поэтому управляющие, обращаясь к ней, говорили «мисс». В компании она работала второй год.
      - Я думала, сюда вор забрался.
      - Гм... гм...
      - Простите, - сказала она с улыбкой, - но я возвращалась с прогулки и услышала ваш голос, это меня удивило и я даже хотела кого-нибудь позвать, - она набрала в стакан воды и выпила, глядя мне в лицо. - Вы какой-то странный, Ёсиока-сан!
      - Почему вы так решили?
      - Вы замкнуты, редко с кем разговариваете и вдруг беседуете сам с собой в умывальной.
      Я слушал ее, но думал совсем о другом. Какие у нее глаза! Сверкают, как черные алмазы! Губы девушки после питья порозовели, и прозрачные капли стекали по белоснежному подбородку.
      Я вспомнил рассказ Нагасимы о девушках, собирающих виноград под осенним солнцем. Как мне хотелось полюбить такую девушку или хотя бы поговорить с ней! И вот передо мной Миура Марико, которая, наверное, краше деревенских девушек.
      И тут я вдруг обнаружил, что к моему восхищению красотой Марико примешивается какое-то корыстное чувство. Ведь эта девушка - племянница директора, а значит, близость с ней будет для меня небесполезна.
      - Что поделаешь! - вздохнул я. - Ведь я здесь новичок. У меня много забот. Во-первых, нужно научиться работать на счетах. Раньше мне никогда не приходилось этим заниматься. А теперь я каждую ночь вижу счеты на ножках, которые гоняются за мной.
      - Бедный! - засмеялась Марико. - Я действительно часто видела, как вы угрюмо щелкаете на счетах. Но вы учились в университете и справитесь с этим!
      - Послушай, - сказал я серьезно, - ты можешь меня научить. Ведь ты так хорошо работаешь на счетах.
      - Но...
      - Что «но»? Тот, кто знает, должен помогать тому, кто не знает, это долг человечности.
      Опустив голову, девушка вертела в руках стакан. Потом застенчиво посмотрела на меня. У нее было такое милое, такое прекрасное лицо. Не то что у этой добродушной дурочки Мицу.
      Свои занятия мы проводили в чайной неподалеку от конторы. Марико старательно следовала заветам, а я был прилежнейшим из учеников.
      Выбрали мы чайную потому, что, во-первых, мне не хотелось, чтобы сотрудники со средним техническим образованием, которые и без этого косились на меня, узнали, что я, дипломированный инженер, не умею работать на счетах, а во-вторых, в чайной проще было завязать дружеские отношения с Марико.
      Она все больше и больше занимала мои мысли, а свидания с Морита Мицу казались мне теперь такими далекими, что я уже сомневался, существовала ли вообще когда-нибудь на свете девушка по имени Морита Мицу.
      Но поступки наши по отношению к другим не остаются бесследными, они не исчезают, как снег под лучами февральского солнца. Ты можешь уйти навсегда, забыть, но знай, что память другого человека сохранит твои поступки. Однако тогда я об этом не задумывался...
      Неужели я был более коварным и бесчестным, чем другие мужчины? Не думаю. По крайней мере половина из нас пережила то, что было у меня с Мицу. А мое стремление понравиться Марико и завоевать расположение директора поймет каждый служащий.
      Да, я не был порядочным человеком, но разве я составлял исключение в армии служащих токийских фирм, мечтающих о благополучии и покое?
      Да, я решил использовать любовь Марико для своей карьеры, но ведь девушка мне действительно нравилась. Меня очаровывали ее белоснежная шея, мимолетная улыбка, непосредственность.
      Месяца через два после моего поступления на работу, в начале июня, компания устроила пикник для служащих. Это была инициатива директора. Пикник имел целью сблизить старых служащих с новичками. Место для пикника выбрали возле одного из озер у подножия Фудзиямы.
      В субботу мы поехали поездом до Одембы, потом пересели в автобус. День стоял жаркий, и в автобусе было душно. За окнами мелькали зеленые холмы, но никто не интересовался пейзажем; мы угощали друг друга сластями, пели песни. Саяма-сан, старейший из служащих фирмы, аккомпанировал на губной гармошке.
      - Смотрите-ка, Ёсиока и Марико прямо неразлучны, и в поезде и в автобусе вместе. Тут дело нечисто.
      Над нами посмеивались, но это были доброжелательные шутки, без ехидства.
      - Что вы! Что вы! Мы просто... Ну что здесь особенного? - оправдывалась Марико, застенчиво и радостно улыбаясь.
      Я не старался скрыть своих чувств, как в конторе.
      - Чем ты занималась до работы в компании? - спросил я развязно Марико, жуя карамельку, которой она меня угостила, и глядя в окно на волнующиеся вершины деревьев. - В деревне, наверное, жила, у бабушки?
      - Нет, - мой тон был для нее неожиданным. - Недолго работала в конторе фармацевтической фабрики в Кейдо.
      «Фармацевтическая фабрика в Кейдо? Где-то я о ней слыхал».
      - Там лекарства изготовляют?
      - Да, раньше изготовляли мыло, а теперь лекарства.
      «Где-то я об этом слыхал. Ах да, Мицу... Кажется, там работала Мицу».
      - Фабрика маленькая, но мне там было хорошо.
      - Там случайно не работала Мицу... Морита Мицу?
      - Работала. Кажется, она из деревни Кавакоси? Вы ее знаете, Ёсиока-сан?
      - Нет, я просто так спросил. Один мой товарищ...
      Я замолчал.
      Она ничего не заметила, но, если бы и заметила, краску на своем лице я объяснил бы усталостью и жарой в автобусе.
      Вскоре показалось голубое озеро. Красные и желтые крыши дач вокруг него утопали в зелени, а сами дачи были похожи на игрушечные домики. Оживленные девушки выпрыгнули из автобуса.
      Летний сезон еще не начался, а на берегу озера уже открылись рестораны и магазины сувениров.
      Семья американца, скорее всего офицера оккупационных войск, каталась по озеру на моторной лодке.
      - Вот здорово! - шепнула Марико, глядя, как лодка, едва касаясь воды, летела, разрезая гладь озера на две части.
      Ветер играл платком на ее голове.
      - Вы любите спорт, Ёсиока-сан?
      - Да.
      - Какой?
      - Я езжу верхом.
      Не знаю, почему я так ответил. Скорее всего, из тщеславия. И вскоре поплатился за это.
      - Ездите верхом?
      - Иногда.
      - Великолепно! Вы покажете нам класс! Где-то здесь дают лошадей.
      Отказываться было поздно. За киоском с сувенирами мы увидели четырех крестьян, державших за поводья лошадей. Марико побежала туда, а я поплелся следом. «Будь что будет. Только не трусь! Ведь это не скакуны с токийского ипподрома, а всего-навсего крестьянские клячи!»
      Однако я здорово опасался за свою правую руку.
      Как я и предполагал, лошади были худыми, глаза их гноились, над лошадьми кружили тучи мух. Вся компания со смехом и шуточками смотрела на нас
      Я должен показать себя!
      Крестьянин, увидев, что я еле-еле вскарабкался на спину лошади, усмехнулся. Старая кляча беспокойно жмурилась, мотала головой и вскидывала задом, словно хотела избавиться от невесть откуда взявшегося груза.
      - Наверное, в первый раз на лошади? - почтительно спросил крестьянин.
      - Да вы что?!
      - Ну, тогда вам не нужно помогать.
      Я чуть было не выругался, да рядом стояла Марико.
      Никогда не думал, что лошадь такая огромная. Мне казалось, что ногами я сжимаю необъятную бочку. Крестьянин слегка похлопал лошадь по крупу, и она чинно зашагала.
      - Будь осторожен, Ёсиока-сан, смотри не упади! - крикнула Марико.
      - Придумал же! - Мужчины с завистью и неодобрением смотрели на меня.
      Я медленно проехал мимо них.
      «Ничего страшного, - успокаивал я себя. - Такая лошадь никогда не понесет и не встанет на дыбы». Натянув узду, я обернулся назад, победно улыбаясь.
      Марико, стоявшая на фоне сверкающего серебром озера, ответила мне белозубой улыбкой. Небо было голубое, июньское.
      Вдруг лошадь остановилась и стала щипать траву.
      Я натянул поводья и несильно шлепнул ее по боку, но лошадь не обращала на меня ни малейшего внимания и продолжала набивать утробу.
      - В чем дело, Ёсиока-сан?
      - Почему ты остановился? Давай показывай класс!
      Все смотрели на меня, и мне стало не по себе, на лбу выступил пот. Я решительно ударил лошадь по крупу, и она, подняв голову, словно хотела сказать: «Ну что ты привязался ко мне?» - лениво побрела дальше.
      Я снова обернулся назад и послал Марико победную улыбку.
      Но Марико, стоявшая на фоне сверкающего серебром озера, глядела на меня несколько растерянно. Небо было голубое, июньское...
      Лошадь опять остановилась. Теперь она отгоняла мух своим длинным хвостом, и те жужжали у моего потного лица.
      - Почему ты не заставишь ее бегать, Ёсиока-сан?
      - Э... Лошади умные. Они знают, кто на них сидит. Если новичок, так они и ухом не поведут.
      «Ну погоди же, гадина, - подумал я. - Погоди, сейчас ты у меня попляшешь».
      Я изо всей силы кулаком ударил лошадь по заду. Это подействовало. Лошадь выпрямилась и побежала по зелени луга.
      Я снова оглянулся назад и победно улыбнулся Марико.
      А Марико, стоявшая на фоне сверкающего серебром озера, удрученно смотрела на меня.
      Лошадь снова остановилась. Послышалось журчание падающей на землю струи. Пять... десять, одиннадцать секунд... Мне казалось, что это никогда не кончится.
      - Что за дурацкое представление?
      - Смотреть тошно!
      - Не хватает еще, чтобы...
      Лошадь бесстыдно повернулась своим широким задом к женщинам и подняла хвост. В нос мне ударил запах свежего навоза.
      Я почувствовал себя так, будто я сам оправился на глазах почтенной публики. Не в силах больше терпеть позор, я сполз с лошади, и глупое животное, получив свободу, устремилось к хозяину.
      Женщины, давясь от смеха, старались на меня не смотреть. А мужчины громко хохотали, хлопая меня по плечу.
      Марико у озера не было...
      И все же этот постыдный случай пошел мне на пользу. До сих пор сослуживцы сторонились меня, теперь же наши отношения стали более дружескими.
      За обедом и в автобусе на обратном пути только и разговору было, что обо мне, но Марико всячески старалась защитить меня, и я часто ловил на себе ее сочувственные взгляды.
      Чтобы не ехать дорогой, по которой мы прибыли сюда, мы выбрали другой, хотя и более длинный, путь.
      Огромное рыжее солнце, висевшее над горизонтом, щедро заливало своими лучами деревню, поле и лес. Окутанный синей полумглой, высился величественный Фудзияма.
      - Ты на меня не сердишься? - прижимаясь ко мне, шептала Марико.
      - За что?
      - За то, что я заставила тебя ездить верхом.
      - Ну что ты! Подумаешь! И обезьяна, бывает, с дерева падает.
      Я был счастлив.
      Остались позади нищие студенческие годы. Постоянный голод, заработки у Кима-сан, его лживые афишки. Прощай, былое! Я - энергичный мужчина, твердо решивший стать головой петуха! Я сделаю карьеру! Во что бы то ни стало сделаю карьеру!
      Уже в сумерках среди леса мы увидели несколько деревянных зданий, напоминавших казармы. Вокруг не было ни единого жилого дома.
      - Что это такое? Школа? - спросил я у кондукторши.
      - Где?
      - Вот эти здания, похожие на казармы.
      - А-а. Это лепрозорий, больница для прокаженных.
      - Для тех, кого наказало небо?
      - Для них.
      - Скорей закройте окна, чтобы в автобус не залетели микробы!
      Все засмеялись. Но некоторые все же бросились к окнам.
      Больница для прокаженных! Она одиноко стояла в лесу. Вокруг не было никакого жилья. Под серым вечерним небом поле и здания выглядели печально, на них словно легла тень невыразимой грусти.
      - Прокаженных нужно держать на островах и стерилизовать, чтобы у них не было потомства, - сказал я.
      - Ты это серьезно? - устало спросила Марико.
      - Да, вполне. А разве я не прав?
      - Но это жестоко. Неужели тебе не жалко этих людей?
      Мы оба смущенно замолчали. Но вот показалась Одемба, и неловкость рассеялась. Какое нам дело до прокаженных? Знать их не хочу. Глупо даже задумываться над тем, стоит ли им сочувствовать.
      Марико снова повеселела. Я рассказывал ей анекдоты, она громко смеялась, прикрывая рот рукой.
      В Токио мы попрощались. Семейные пошли по домам, а холостяки не торопились расходиться.
      - Сейчас бы ванную! Или баньку!
      - Правильно! Поехали в турецкую баню! - предложил кто-то, и все ухватились за эту мысль.
      - В турецкую баню!
      В последнее время в Токио начали строить турецкие бани. Дневную усталость там как рукой снимало, но главное - и это нас привлекало больше всего - там были полуголые массажистки.
      В турецкой бане Мицу снова напомнила о себе.

      Баня, в которую мы отправились, находилась на улице Кабуки, где-то в районе Синдзуку. Издали были видны неоновые огни, мерцающие над ее крышей. Сразу от входных дверей круто вверх поднималась высокая лестница, наверху которой двое мужчин в белых костюмах и галстуках-бабочках, со сложенными на груди руками, громко зазывали: «Добро пожаловать, дорогие клиенты!»
      Оживленно разговаривая, мы остановились у дверей. Один из мужчин кивком пригласил нас подняться. Всем своим видом он изображал почтительность, однако взгляд его пренебрежительно ощупывал нас.
      - Вас четверо? - Он снял телефонную трубку и произнес по-английски: - Фор, плиз. Минуточку, - улыбнулся он нам.
      Вошли две девицы в трусиках и белых блузках. Обе были низкого роста, плотно сложены и напоминали крабов. Ярко накрашенные губы, виляющая походка - ну прямо женщины из веселого квартала.
      - Очкарик пойдет направо, длинный останется здесь, а ты, мазурик, пойдешь вон туда... - Распределив нас таким образом по кабинам, которые находились по обеим сторонам узкого и длинного коридора, девушки, улыбаясь, стали нас подталкивать.
      - Куда мы попали? Здесь клички дают не хуже, чем в веселом квартале.
      - Не сердитесь, господа. У нас вам бояться нечего. Останетесь довольны.
      Кабина была разделена на две части. В одной находились раздевалка и лавка для массажа, в другой - парилка и белая европейская ванна.
      Девушка привычным движением сняла блузку и повесила ее.
      Развязывая галстук, я изучал массажистку. На ней остались только узкие, в обтяжку, трусики, шелковый бюстгальтер, а на шее дешевая металлическая цепочка, заправленная за бюстгальтер, поэтому нельзя было увидеть, что висело на ней.
      - Не глядите на меня так, - жеманно сказала девица.
      Но я продолжал внимательно ее рассматривать. Не потому, что она была красавицей. Просто эти короткие и толстые ноги, ляжки, искусанные клопами, это жирное тело без всякого намека на талию, квадратное, как шахматная доска, я уже где-то видел. И не только видел - целовал. Да, да. Я хорошо помню желание, смешанное с брезгливостью, которое вызывало во мне это тело.
      - Не стесняйтесь, входите в парильню.
      Я сел в четырехугольный металлический ящик так, что только голова оставалась снаружи, и в ящик пустили горячий пар.
      - Много у вас бывает посетителей?
      - Порядочно.
      - А какие мужчины ходят сюда обычно?
      - Разные. Бывают и служащие вроде вас.
      - Молодые?
      - Да. И старики тоже. Но больше других - мужчины среднего возраста.
      - Ну и как? Ты с ними, наверное… - смахивая со лба пот, спросил я. Девушка вытерла мне лицо полотенцем и расхохоталась. В точности как Мицу - идиотским громким смехом.
      - А ну вас!
      - Нет, ты расскажи, как это у вас получается.
      - Нечего мне рассказывать, - она кокетливо улыбнулась. «Такая ломаться не будет», - подумал я.
      - А мне можно попробовать? Чем я хуже других?
      Она, напевая, снова вытерла мне лицо:
      О горы, горы Идзу,
      Солнце скрылось за горой...
      - Чье это?
      - Оки Харюо.
      - Глупая песня.
      Я перешел в ванную и, ополоснувшись, лег ничком на лавку для массажа. Девушка посыпала белой пудрой сначала мою шею, потом плечи, потом спину.
      - Ну рассказывай!
      - Что?
      - Как что? Забыла? Рассказывай, чем ты здесь занимаешься с мужчинами?
      Я погладил ее по плечу.
      - Они так начинают?
      - Не надо.
      - Вот-вот. А ты именно так им отвечаешь.
      - Перестаньте, а то я закричу.
      - Это ты тоже говоришь каждому.
      Мои пальцы скользнули к ее шее и схватили цепочку.
      - Что здесь? Медальон с фотографией любовника?
      Я дернул цепочку и от неожиданности разинул рот.
      На цепочке был не медальон, а маленький почерневший крестик. Знакомый крестик...
      Ночь... Сибуя... Мицу плетется за мной, как собачонка. Я вне себя от злости... На вокзальной площади, как пугало на ветру, дрожит старикашка в форме Армии спасения с ящиком для пожертвований в руках. Чтобы угодить мне, Мицу покупает три дешевых крестика. Один она дарит мне. Я его бросаю в канаву, в мусор, в блевотину...
      И вот на груди этой девицы, которой касались руки многих мужчин, висит такой же крестик.
      - Где ты взяла его? - крикнул я.
      - Зачем вы кричите? Я не глухая.
      - Я тебя спрашиваю, где ты купила этот крестик?
      - Мне его подарили.
      - Кто?
      - Подруга. Она здесь работала.
      - Как ее зовут?
      - Мицу. Вы ее знаете?
      - Гм... Морита Мицу?
      - Вы Ёсиока-сан?
      Она перестала массировать и уставилась на меня. С нее мигом слетели и кокетливость и жеманство.
      - Да? Мицу много говорила о вас. Все время говорила о вас...
      В соседней кабине слышался женский смех, шум воды, бормотание мужчины.
      - Она и сейчас здесь?
      - Нет, полгода назад ее уволили. Мы работали с ней в одну смену.
      - И куда же она уехала, эта... дубина?
      - Не знаю. Она послала мне открытку из Кавадзаки, но своего адреса не дала. И в этой открытке она писала о вас.
      - Пошла она к черту. Между нами все кончено.
      - Не мое это дело, но Мицу вас любила. Она бредила вами.
      - На здоровье, а я тут при чем?
      - Ее и уволили отсюда за то, что она не подпускала к себе мужчин. Она только о вас и думала. И этот крестик она дала мне в надежде, что вы когда-нибудь забредете сюда и увидите его.
      Но зря эта девица старалась меня разжалобить. Чем больше она расписывала мне любовь Мицу, тем больше я злился. Особенно оскорбительным казалось мне то, что Мицу еще надеялась снова сблизиться со мной. Я не питал к ней никаких чувств и если вспоминал ее иногда, то примерно так, как в пасмурный день вспоминают горы, которые сейчас скрыты за пеленой дождя.
      Я молча поднялся с лавки, молча оделся. Девушка тоже молчала. В соседней кабине все еще слышался смех.
      - Вы черствый и холодный человек! - прошептала девушка, когда я открывал дверь в коридор.- Несчастная Мицу.
      Я вышел на улицу. Моросило.
       ***
      Я заметил, что отношение Миура Марико ко мне становится уже не просто дружеским. А случай с Мицу помог мне понять, какой преданной, больше того, жертвенной, может быть любовь женщины.
      Однажды утром, придя в контору, я увидел, что мои карандаши и резинки кто-то заменил новыми и вместо старых деревянных счетов на столе матово поблескивали новые, пластмассовые. Кому это понадобилось? Я огляделся. В углу над пишущей машинкой склонилась Марико. Она сидела ко мне спиной, но ее подчеркнуто независимая поза мне все объяснила.
      - Это ты поставила мне новые счеты? Благодарю, - шепнул я, встретив ее в умывальной перед обедом.
      - Не понимаю, о чем ты говоришь, - поправляя прическу, быстро ответила она.
      После этого случая ее поведение резко изменилось. Она будто перестала меня замечать. При встрече проходила мимо, молчала, словно воды в рот набрала, днем сидела, низко склонившись над столом, вечером, кончив работу, быстро закрывала папки и уходила, не взглянув в мою сторону. Я не понимал, что такое поведение - инстинктивная защита девушки против зарождающегося чувства, и ходил как угорелый, меня все больше и больше тянуло к ней, и я уже не думал о том, что она родственница директора.
      Я сравнивал Марико с Мицу. Наивная и простодушная, Мицу не могла скрывать свои чувства и, полюбив меня, бегала за мной, как собачонка. Иное дело Марико, современная городская девушка...
      Как-то дождливым вечером я пригласил Марико в кино, на английский фильм, который она давно хотела посмотреть. В фильме рассказывалось о любви одного врача к замужней женщине.
      Народу в кинотеатре было полно. Все места были заняты, и даже в проходах стояли.
      - Ты что-нибудь видишь?
      - Нет.
      - Я тоже. Что делать?
      - Не идти же домой! Зря, что ли, билеты покупали?
      Марико огорченно взглянула на меня.
      - Мне так хотелось посмотреть этот фильм.
      - Через пятнадцать минут у тебя будет место.
      - Не может быть!
      - А если может? Что я за это получу?
      - Все что пожелаешь, - засмеялась она.
      Это означало, что она угостит меня чаем с дорогими конфетами.
      Я потянул ее за руку, поближе к экрану. Там было меньше народу.
      - Отсюда тоже ничего не видно!
      - А ты и не смотри! Я пойду искать место, ты следи за мной и, когда я подниму руку, иди.
      Наступая на ноги и работая локтями, я пошел по рядам. Мне сразу же повезло. С крайнего места поднялся мужчина, я кинулся туда и успел положить газету на пустое сиденье. Потом дал знак Марико.
      - Какой нахал, - услышал я у себя за спиной. Но я успел положить газету, и, значит, место было мое. Ведь и в жизни так: прозевал - пеняй на себя, побеждает более ловкий.
      - Вот видишь, не прошло и десяти минут, - шепнул я, когда Марико заняла место.
      - Удивительно!
      - А ты не забыла о своем обещании? Обещания надо выполнять.
      Происходящее на экране меня не интересовало, меня не трогала любовь врача к замужней женщине. Я сидел и думал: «Почему влюбленные европейцы разводят такие церемонии? Приглашают женщину в ресторан, ухаживают за ней, как слуги: помогают снимать и надевать пальто, подносят огонь к сигарете... Разве не может быть любви без всего этого? У нас, японцев, куда проще».
      Выйдя из кино на темную улицу, я незамедлительно начал атаку:
      - Ты понимаешь, Марико, что место мне удалось найти с большим трудом?
      - Иначе говоря, ты рассчитываешь на мою благодарность?
      - Да, ведь ты обещала сделать все, что я пожелаю.
      - Обещала - значит, выполню. Хочешь шоколадку?
      - Зачем она мне? Я хочу тебя поцеловать, - последние слова я отчеканил.
      Марико удивленно посмотрела на меня и, переведя взгляд на витрину, прошептала:
      - Посмотри, какие туфли!
      - Я жду ответа, Марико.
      Марико молчала.
      Но задуманное я довожу до конца. Мы сели в электричку. Я стал нашептывать в такт стуку колес:
      - Жил-был на свете несчастный мужчина... Он влюбился в одну девчонку, для которой в кинотеатре нашел место.
      Электричка набирала скорость.
      - Но девушка не обращала на него никакого внимания...
      Я старался держать такт.
      - Он страдал...
      Я легонько обнял Марико. Люди в вагоне ехали усталые: кто дремал, кто читал вечерние газеты. На нас никто не обращал внимания.
      - Ты бы могла его полюбить?
      Марико отвернулась и единым росчерком вывела на потном стекле: «Yes». Так реактивный самолет выводит в небе круги.
      Электричка летела над улицей Сибуя. Переливались разноцветные огни кинотеатра, а за кинотеатром царил такой мрак, словно там был конец света. За этим кинотеатром находилась маленькая гостиница, в которой я впервые обладал женщиной. Залитая светом неоновых реклам Сибуя и рядом темный печальный уголок. На мгновение передо мной возникло доброе и глупое лицо Мицу. Странное чувство какой-то потери охватило меня. Что-то подобное я испытал в турецкой бане, когда, счастливый от любви и успехов на службе, вдруг увидел крестик, который Мицу оставила для меня, а сама куда-то исчезла.
      Электричка остановилась на станции Сибуя. Несколько человек вышло, несколько вошло; вагон был по-прежнему полон, и у вошедших был такой же усталый и мрачный вид, как и у всех пассажиров. Дверь вагона захлопнулась, и передо мной вновь возникло лицо Мицу, теперь уже растерянное, с каким она бежала за электричкой.
      - Ёсиока-сан, - прижавшись ко мне, шептала Марико. - Что ты за человек, Ёсиока-сан? Ни с того ни с сего вдруг стал мрачный. Что с тобой? Почему ты молчишь?
      - Так просто.
      - Иногда ты бываешь таким грустным.
      - Ты шутишь! Терпеть не могу сантиментов.
       ***
      Мы думали, что никто не знает о наших отношениях. Увы! Только директор и управляющий ничего не подозревали. Конечно, первыми обо всем догадались девушки. Теперь я часто ловил на себе иронические и завистливые взгляды. Однажды во время перерыва, проходя мимо оживленно болтавшей группы служащих, я заметил, что при моем приближении разговор смолк. Разумеется, говорили обо мне. И потом в умывальной, в коридоре, под окнами и за дверями конторы я не раз слышал:
      - Они уже целовались...
      - Конечно...
      - Я сама видела, как...
      Иногда они перекидывались многозначительными шуточками и в моем присутствии, хихикая и с интересом поглядывая на меня.
      «Ну погодите, - думал я. - Если вы так, я заставлю вас заткнуться»
      И я принялся демонстрировать, как мы с Марико любим друг друга. Некоторые растерялись, но я заставил их привыкнуть к нашим нежностям. К тому же Марико была родственница директора, и с нами не стоило портить отношения. Так или иначе, сплетни и смешки вскоре прекратились, но служащие по-прежнему не спускали с нас любопытных взглядов.
      Если бы они знали, что я еще ни разу не поцеловал Марико!
      Может быть, потому что уважал ее? Наверное. А впрочем, не знаю. С Мицу все было куда проще. Я считал, что она ниже меня, и поэтому, соблазняя ее, не чувствовал никаких угрызений совести.
      Марико была девушкой из другого мира. От нее зависела моя карьера. И я боялся потерять ее доверие. В сложившейся ситуации это означало стать посмешищем сослуживцев, а значит, впасть в немилость у начальства.
      Но ведь я был молод и полон сил. Женщина мне была необходима. Когда я шел рядом с Марико, я еле сдерживал желание прикоснуться к ней или прижаться лицом к ее лицу. Когда в чайной ее колено касалось моего, я чувствовал, как меня охватывает дрожь. В трамвае, когда Марико вдруг прислонялась ко мне, я с трепетом вдыхал запах ее волос, ощущал упругую грудь.
      Борьба, которую я теперь постоянно вел с собой, стоила мне огромных усилий.
      - Хоть ты и говоришь иногда нехорошие вещи, Ёсиока-сан, на самом деле ты хороший и чистый человек, - сказала однажды в чайной Марико.
      - Ты так думаешь?
      - Да. Мне нравятся такие люди. С тобой я могу остаться допоздна и быть спокойной.
      - Но я же мужчина. Я знаю, что, когда любишь, не нужно переходить границ. Это все говорят. А это для меня закон.
      - Какой ты умный! Ты знаешь так много.
      - Подумаешь! Я много читал.
      Бедная Марико! Если б она знала, что за время нашей любви я два-три раза был у продажных женщин. Борьба с собой изматывала меня, я не выдерживал и шел туда, где мог получить то, чего я не решался просить у Марико.
      Я делил женщин на две группы: одни существуют для любви, другие для удовлетворения желания. К первой группе относилась Марико, во вторую я включал уличных проституток и... девушек вроде Морита Мицу.
      Иметь любимую девушку, с которой физическая близость пока невозможна, и в то же время ходить к продажным женщинам - я не видел в этом ничего зазорного и, уж конечно, не считал это предательством по отношению к любимой. Ведь молодые девушки вроде Марико не смогут понять физиологической потребности мужчины и сочтут ее грязной, непристойной, безнравственной. Такими доводами я убеждал себя в необходимости компромисса, на который пошел.
      Однажды я провожал Марико, и по дороге мы зашли в чайную.
      Марико сняла вязаную кофточку. Сквозь нейлоновую блузку просвечивали ее округлые груди, прикрытые маленьким лифчиком.
      - Как я сегодня устала, - сказала она, разминая плечо. - Целый день печатала, - и, кокетливо глядя на меня, добавила: - Когда ты женишься, ты будешь гладить жене плечи?
      - Не знаю.
      - Интересно, какая она будет.
      Глаза ее горели, а в голосе было что-то такое, от чего у меня перехватило дыхание. Но может быть, дыхание перехватило оттого, что в чайной был слишком тяжелый воздух.
      Я посмотрел на колени Марико, прикрытые юбкой, и мысленно поднял эту юбку, обнажив белые ноги.
      Простившись с ней, я никак не мог успокоиться.
      «Черт подери! Невозможно соблюдать все наставления». Сойдя с электрички в Синдзуку, я подошел к винной лавке и выпил стакан саке. Но и вино мне не помогло. Тогда я зашел в другую лавку и залпом выпил еще стакан. Однако хмель, ударивший в голову, лишь увеличил мое возбуждение. Хорошо еще что, проходя мимо турецкой бани, я не вспомнил о Морита Мицу. А вот и веселый квартал...
      Я шел, покачиваясь и стараясь не слушать женщин, зазывающих гостей.
      «Нельзя брать девушку с хриплым голосом: у нее наверняка сифилис. И ни в коем случае ту, у которой забинтована шея».
      - Красавчик, ты вылитый Сада Кэйдзи, - девушка с впалыми щеками, перебежав улицу, схватила меня за руку и потащила к открытой двери.
      - Что ты делаешь? Дура!
      - Успокойся. От меня не уйдешь. А если и вырвешься, у меня останутся рукава от твоего костюма.
      С меня сняли ботинки (я уже ничего не соображал) и помогли подняться на второй этаж. В небольшой комнатке, кроме высокого трюмо и вешалки для одежды, ничего не было.
      В стеклах окна отражались красные огни турецкой бани, стоящей напротив.
      Целуя девушку, я забыл о Марико. Таковы уж мужчины. Их тело и их душа живут в разных странах, поэтому и женщины для них делятся на две категории: одних они любят, с другими удовлетворяют желание.
      У проститутки была маленькая грудь, изо рта у нее пахло. А я терпеть не могу женщин, у которых вонючий рот.
      Светало. Под окном, напевая, прошел пьяный мужчина.
      Девушка спала. У нее было усталое, изможденное лицо.
      Сунув в рот сигарету, я открыл окно. Проститутка в доме напротив сушила одеяло. Ее волосы были накручены на бигуди. Увидев меня, она приветливо махнула мне рукой, и ее вставные зубы сверкнули в утреннем солнце.
      - Эй ты, я пошел.
      - Уже? Но еще рано, - почесывая худые, вялые руки, девушка, надев одну туфлю, проводила меня до двери.
      Меня мутило, и все вокруг казалось мне грязным. Я поскорее вышел на улицу и глубоко вдохнул свежий воздух. На работу я успевал.
      Вдруг кто-то меня окликнул. Обернувшись, я увидел сослуживца, догоняющего меня.
      - Оказывается, Ёсиока-сан, вы тоже посещаете такие места, - он криво улыбался. - И не боитесь Марико?
      Я не нашел слов...

      Весь день, сидя за своим столом в конторе, я чувствовал себя как на иголках. Мои отношения с Марико больше не были тайной для сослуживцев. Все считали, что наша свадьба не за горами, а так как Марико была племянницей директора, сослуживцы имели все основания мне завидовать. И вот все рушится: если Оно растреплется о нашей встрече, прощай и карьера и любовь Марико.
      Во время обеденного перерыва мне казалось, будто все как-то по-другому глядят на меня. Девушки в коридоре и туалете о чем-то шептались с Марико; до меня доносилось: «Неужели вы ничего не слыхали, Марико-сан?» А мужчины наверняка уже все обсудили.
      - Вот каким дураком он оказался...
      - Да... Видно, между ними еще ничего не было...
      - Конечно, иначе зачем бы ему...
      Я опять, уже в который раз, взглянул на Марико. Она как ни в чем не бывало сидела на своем месте, уткнувшись в бумаги, и старательно стучала на машинке. Было жарко, лицо ее блестело от пота. Я перевел взгляд на Оно. Держа во рту карандаш, он деловито постукивал костяшками счетов. Записав что-то в толстую амбарную книгу, он вынул из коробка спичку и стал ковырять в ушах.
      «Вот неряха», - подумал я и цокнул языком. Вряд ли он услышал это цоканье, но почему-то повернулся вдруг ко мне. Наши взгляды встретились; на хитром холеном лице Оно играла улыбка. Он многозначительно посмотрел в сторону Марико. Я понял его и, как боксер к ответному удару, стал готовиться к разговору с Оно. Во время перерыва, когда я, помыв руки, выходил в коридор, он обратился ко мне.
      - У меня к тебе просьба, Ёсиока-сан.
      - Какая? - весь напрягшись, спросил я.
      - Я проиграл в карты. Не можешь мне одолжить немного?
      - Что ты! Откуда у меня деньги? Тем более перед зарплатой.
      - Гм... А на женщин они у тебя находятся? - Он пристально посмотрел мне в глаза. - Может быть, тебе дает Марико-сан? Попробую спросить у нее.
      - Сколько тебе? - мой голос дрожал от бессильной злобы и стыда.
      - Три тысячи иен. Можно две тысячи.
      - Ладно, завтра принесу. Сейчас у меня нет.
      - Только не забудь, пожалуйста, - и, напевая что-то себе под нос, Оно с независимым видом вышел в коридор.
      Что мне делать? Где взять денег? У меня было около тысячи. Может, в самом деле занять у Марико? Ну нет, на это я не пойду ни в коем случае.
      Я едва дождался конца работы. Вернувшись домой, долго стоял у окна, бессмысленно глядя на закат.
      Больше я и близко не подойду к веселому кварталу, черт побери! Ладно, на этот раз я одолжу ему, но, если он попробует еще у меня вымогать, я ему покажу, кто такой Ёсиока Цутому. Я себя в обиду не дам. От бешенства я весь дрожал. Но если не ходить в веселый квартал, где я возьму женщину? Ведь я не монах!
      Я был словно пьяный. Может быть, рассказать обо всем Марико? Что толку! Она будет лишь презирать меня. И как после этого станут на меня смотреть директор и управляющие?
      Тут я вспомнил глуповато-добродушное лицо Мицу. Может, эта кретинка еще не забыла меня? Если так, то вместо веселого квартала я смогу ходить к ней. Правда, у нее слишком короткие ноги, да и талии нет, но женщины из веселого квартала ничем не лучше ее. Настроение у меня немного поднялось.
      Переодевшись, я вышел из дому и сел в электричку. Через несколько минут я был на станции Канда. Я шел по грязной улице вдоль нового забора и вспоминал, как два года назад впервые оказался в этом районе. Тогда я был голоден, а из соседнего дома доносился запах еды. Впереди меня на старом велосипеде ехал старик камисибай. Женщина с ребенком на спине показала мне дорогу. И вот я снова перед этим обшарпанным грязным зданием. Старую деревянную дверь сменили на новую, стеклянную, сквозь которую я увидел Кима-сан, одетого в модный костюм. Он разговаривал со своими служащими.
      - Разрешите, - приоткрыл я дверь.
      - Кого я вижу! - радостно воскликнул Ким-сан. - Давно мы не встречались.
      Он оглядел меня с головы до ног.
      - На щеках румянец, хороший костюм... По всему видно, дела твои идут неплохо!
      - Увы, - покачал я головой, - увы, Ким-сан, дела мои не очень хороши. Я пришел к вам с просьбой.
      - Какой?
      - Мне нужны деньги...
      Не знаю, как к другим, но ко мне Ким-сан всегда относился доброжелательно. На это я и рассчитывал.
      - Эх ты! Куда ж ты их тратишь? На женщин небось?
      Ким-сан любил отечески пожурить, прочесть нотацию.
      - Сколько тебе нужно?
      - Две тысячи иен, если можно. Верну со следующей зарплаты.
      Ким-сан полез в карман брюк и протянул мне два тысячеиенных билета.
      - Приходи в гости. Я купил для «Лебедя» дом в Кавадзаки и скоро туда перееду.
      - В Кавадзаки?
      - Да. Там живет много корейцев. Некоторые держат бары. Даже турецкая баня там есть. Думаю, дела у меня на новом месте пойдут еще лучше.
      ...Турецкая баня... Кавадзаки... Да, да. Если та девушка сказала правду, Мицу живет в Кавадзаки,
      - У меня к вам еще одна просьба, Ким-сан.
      - Что? Двух тысяч мало?
      - Нет, совсем другое. Мне нужно найти одну девушку. Ее зовут Морита Мицу.
      Ким-сан захохотал, и зрачки его запрыгали за стеклами очков.
      - Где она живет?
      - Мне сказали, в Кавадзаки.
      - А где работает?
      - Где-то у ваших друзей - в турецкой бане или в увеселительном заведении.
      - Гм... Трудно, но я попробую.
      Пока мы говорили, Ким-сан то и дело посматривал на мое запястье, а когда я собрался уходить, взял меня за руку.
      - А залог?
      - Какой залог?
      - Как какой! Вместо денег. Вернешь долг - получишь залог назад.
      Он снова посмотрел на мое запястье.
      - Неужели вы мне не верите, Ким-сан?
      - Почему не верю? Верю. Ты хороший парень, но деньгам я верю больше, чем людям. Я старше тебя и знаю, что говорю.
      Часы у меня были отечественные, не очень хорошие и недорогие. Вряд ли они стоили две тысячи иен. Но Ким-сан все же расстегнул ремешок, снял часы и положил их в карман.
       ***
      Озираясь, Оно торопливо сунул в карман деньги и усмехнулся:
      - Ты извини меня, Ёсиока-сан!
      - Ладно, но больше от меня ничего не жди.
      - С меня хватит. Спасибо, Ёсиока-сан!
      Освещенное солнцем лицо Оно скривилось в слащавой улыбке. Я вздохнул. Одна беда миновала. Но что еще может выкинуть этот Оно?! Когда я вошел в контору, Марико, на секунду перестав печатать, улыбнулась мне и больше никто не обратил на меня внимания. Я успокоился. Оно действительно не разболтал о нашей встрече. Жалко, конечно, две тысячи иен, но ничего не попишешь, эти деньги помогли мне заткнуть Оно глотку. И пожалуй, не стоит их требовать обратно, пускай мы будем должны друг другу. Недели через две позвонил Ким-сан.
      - Я с трудом нашел ее! - сказал он.
      - Кого? - удивился я.
      - Как кого? Забыл, что ли? Девушку, которую ты...
      - А-а-а,- уже тише протянул я и прикрыл трубку рукой.
      Ким-сан сказал, что до последнего времени Морита Мицу работала в увеселительном заведении в Кава-коси, которое держит один кореец. Но сейчас ее там уже нет. Выгнали...
      - За что?
      - Ее поймали на краже.
      - Мицу украла деньги?
      Я был так удивлен, что крикнул во все горло, забыв о том, что меня могут услышать Марико и сослуживцы.
      Мицу - воровка! Неужели эта деревенщина с глуповато-добродушным лицом способна на воровство?
      Больше Ким-сан ничего не знал, но он обещал познакомить меня с корейцем, у которого работала Мицу.
      - Приходи сегодня вечером.
      - Хорошо.
      Положив трубку, я вытер пот. Кажется, никто не слыхал моего разговора.
      Марико стучала на своей машинке. Оно ковырял в ушах, листая амбарную книгу; остальные тоже не обращали на меня никакого внимания.
      ...Как же она решилась на такое... Я представил себе неуклюжую и робкую Мицу, тянущую руку к деньгам. Вот дура!
      Кончился рабочий день; Марико надела чехол на машинку и, поправляя прическу, улыбнулась мне. Это был наш знак: сегодня вечером побродим по городу. Я покачал головой. Может быть, напрасно? Наверное, если бы в тот день я был с Марико, между нами произошло бы то, что когда-то произошло между мной и Мицу.
      На привокзальной площади у станции Кавадзакй было темно. День был хороший, солнечный, а к вечеру все небо затянуло тучами - собирался дождь. Я внимательно смотрел по сторонам, надеясь в толпе увидеть Мицу.
      Новое здание «Лебедя» я нашел сразу. Там толпился народ, собравшийся на открытие нового заведения. Среди гостей прохаживался сияющий Ким-сан, на ходу давая указания обслуживающему персоналу. Я услышал знакомую песню:
      Женщина, которую я бросил, Где она,
      С кем она сейчас?
      Заметив меня, Ким-сан приблизился, довольно улыбаясь.
      - Ты, наверное, влюблен в эту девушку?
      - Ничего подобного.
      - Не ври, брат. Иначе ты не прибежал бы сюда. Вот и покраснел, как мальчишка.
      - А где заведение этого корейца?
      - Совсем рядом. Я ему уже говорил о тебе.
      Женщина, которую я бросил, Где она,
      С кем она сейчас?
       ***
      В заведении корейца посетителей было меньше, чем у Кима-сан, освещение хуже, а здание совсем ветхое.
      За двадцать иен я купил шарик для игры в патинко и без всякого энтузиазма стал метать. Шарик стукнулся о гвоздь, отскочил и упал в яму.
      - Здесь вы никогда не выиграете, - услышал я у себя за спиной. Это шепнула высокая девица в очках. - Играйте на соседнем столе.
      - И ты не боишься, что тебе попадет от хозяина? Ведь он окажется в убытке.
      - Ну и пусть. А мне какое дело?
      - Послушай, ты давно здесь? Не знаешь случайно Морита Мицу? Она здесь работала.
      Девушка пристально поглядела на меня, совсем как та, из турецкой бани.
      - Вы знаете Мицу-сан?
      - Я знал ее. Где она сейчас? Говорят, она украла деньги.
      - Кто вам это сказал? - возмутилась девушка. - Она спасла Паба-сан.
      - А это кто такая?
      Девушка подошла ко мне вплотную, и, жуя резинку, сказала:
      - Наша работница. У нее на руках больной брат, и ей нужно было платить за лекарства и лечение. А хозяин наш - скупердяй, каких мало, - отказался дать ей аванс. Ну она и взяла деньги из кассы без разрешения. А Мицу - она ведь какая? Жалко ей стало Паба-сан, она и приняла все на себя. Сказала, что это она взяла деньги.
      - А хозяин? Отвел ее в полицию?
      - Ну что вы! У него самого рыльце в пушку больше нашего.
      - Мицу вернула деньги?
      - Нет. У нее столько не было. Ее заставили работать официанткой в пивном баре.
      - Она приходит к вам иногда?
      - Приходила один раз.
      На улице был и не дождь, и не туман, а какая-то изморось, от которой лицо и волосы сразу становились влажными.
      Я хотел зайти к Киму-сан, но, не увидев его в окнах нижнего этажа, прошел мимо.
      Значит, с фармацевтической фабрики Мицу перешла в турецкую баню, оттуда в игорный дом и, наконец, в пивной бар. Мицу падала все ниже, как, стукнувшись о гвоздь, шарик патинко падает в яму.
      Женщина, которую я бросил, Где она,
      С кем она сейчас?
      Эта песня преследовала меня. В самом деле, где она сейчас, эта дурочка?
      Впервые я подумал, что Мицу, как и другие люди, тоже страдает и мечтает о счастье. И как другие люди, имеет право на счастье. Почему же ей не везет, как, скажем, мне? Зачем ей понадобилось взять на себя чужую вину, испортить собственную жизнь? Какую пользу принесли ей жалостливость и сострадание?
      По обеим сторонам мокрой от дождя улицы стояли пивные, выкрашенные только снаружи. Все они носили названия цветов: «Красный тюльпан», «Астра», «Букет пионов».
      В пивных было пусто. У дверей одной из них стояла девушка.
      - Заходи к нам, милашка!
      Так зазывают клиентов в веселом квартале.
      - Посиди у нас. Берем недорого, обслуживаем хорошо.
      Из глубины зала раздался хриплый мужской голос:
      - Заткнись, свиное рыло, не умеешь гостя привлечь.
      Я подошел к бару «Шафран», в котором работала Мицу.
      - Заходи, милый, у нас свежее пиво!
      - Я ищу Мицу-сан.
      - Мицу-сан? Такой у нас нет. Но я могу заменить ее. Не пожалеешь.
      - Я серьезно спрашиваю. Ее полное имя Морита Мицу. Не знаешь такую?
      - А! Это вы о Сакико. Но она сегодня не работает.
      - Почему?
      - Пошла в больницу.
      - Что с ней?
      - Не знаю, кажется, прыщик вскочил.
      - Меня зовут Ёсиока. - Я протянул ей листок со своим адресом. - Передай Мицу.
      Поняв, что я не останусь в баре, девица грязно выругалась.
      Я почувствовал сильную усталость. Не только тело - весь я словно стал ватным. Я едва плелся по сырой улице, где уже начали гаснуть огни. Впереди меня, опустив хвост, брела мокрая собака.
      Мицу заболела? Что с ней? Она была такой крепкой на вид. «Если бы она не встретилась с тобой, если бы не было того - помнишь? - второго свидания, может быть, жизнь ее сложилась бы иначе, пусть не совсем счастливо - кто сейчас счастлив? - но и не плохо, то есть лучше, чем теперь.
      Но я ни в чем не виноват, - я покачал головой. - Думать обо всех - сил никаких не хватит. Ведь у каждого свое несчастье...»
      Да, это так. Но именно поэтому человек не должен забывать, что он на свете не один, что поступки его не остаются бесследными для другого...
      Я снова покачал головой и продолжал идти, не замечая дождя, как в ту ночь в Сибуе, когда я, не оглядываясь, уходил от Мицу, а она плелась следом за мной, как собачонка.
      Наутро я забыл о тоске, навеянной мыслями о Мицу. Небо после вчерашнего дождя было совершенно чистым. Солнце светило ласковое и нежаркое - таким оно бывает ранним летом.
      Настроение у меня было бодрое. «Все ерунда, - думал я. - Надо работать, работать. А Мицу? Просто щепочка, унесенная водоворотом жизни на дно... Стоит ли о ней вспоминать?»
      Работа в тот день у меня спорилась. Со всеми, даже с Оно, я весело переговаривался, все были мной довольны. Несколько раз меня вызывали к управляющему. Когда во время обеденного перерыва мы с Марико прогуливались, она спросила:
      - Где ты был вчера вечером? Я не знала, куда деваться от скуки.
      - Извини, пожалуйста, я не предупредил. У меня было неотложное дело. Нельзя было не пойти.
      - А я думала, думала, чем бы заняться, и решила наведаться в Кандо, где я раньше работала.
      - В Кандо? А что там?
      - Разве я тебе не рассказывала? Фармацевтическая фабрика. Я там работала, просто чтобы получше узнать жизнь. Но там было очень грязно, и я быстро ушла оттуда.
      - А-а, - протянул я, притворяясь равнодушным, чтобы скрыть дрожь в голосе.
      - Никого из моих знакомых там не осталось.
      - Не пойти ли нам в «Серебряный Париж»? - выпалил я, чтобы переменить разговор.
      Марико ничего не заметила.
      - А кто там сегодня поет?
      - Не знаю. Впрочем, извини, я совершенно забыл, что в кармане у меня ни гроша.
      - Значит, ты меня обманул, - Марико погрозила мне пальцем.- Наверное, выпивал вчера и все деньги истратил. После свадьбы этого не будет. А сегодня я заплачу.
      Мы направились на Гиндза, в кафе «Серебряный Париж», слушать шансонье. Пока мы пили чай, молодые певцы исполняли свои песенки.
      Прошло три дня...
      В конце недели, возвращаясь домой, я увидел в своем ящике для писем открытку. На ней знакомым детским почерком было написано: «Как вы поживаете? Я узнала, что вы были в нашем баре. Прошу вас больше туда не приходить. У меня плохо со здоровьем...»
      Ошибок по-прежнему было много, но теперь они не веселили меня.
      На следующий день я позвонил ей после работы. Мы договорились встретиться на станции Кавадзаки. В каком настроении я ехал на станцию? Признаюсь, мне хотелось ее увидеть, но только из любопытства. С особым удовольствием я думал о том, что теперь мне не придется ходить в веселый квартал, у меня будет постоянная женщина. Опять стояла скверная погода, моросило, мои волосы и одежда были влажными.
      Покуривая сигарету, я сидел в хорошо освещенном зале привокзального ресторанчика. Кошелек мой был полон: днем я получил жалованье. «Можно дать Мицу на лечение или угостить ее чем-нибудь вкусным», - думал я. Этим я как бы хотел смягчить обман, который снова ей готовил. Прошло двадцать минут, Мицу не появлялась. Когда мы разговаривали по телефону, Мицу грустно повторяла, что прийти не может; я настаивал, и в конце концов она согласилась: уж я-то знал, чем можно на нее воздействовать. Но вот прошло полчаса, а Мицу все не цоявлялась,
      Я начал злиться.
      Идиотка, дубина, деревенщина. Неужели она кого-нибудь нашла!
      «Подожду еще полчаса и уйду», - решил я.
      Но тут на зашторенную дверь чайной упала тень. Вошла Мицу. Жалкое платьице, старенький зонтик в руках, на мокрых ногах - гэта, и все те же косички. Она чем-то напоминала бездомную кошку.
      - Ну здравствуй!
      Она молча глядела на меня.
      - Ты уже знаешь, что я приходил в «Шафран». Подошла официантка и, с любопытством оглядев нас, приняла заказ.
      Принесли кофе. Мицу сидела, уставившись в стол, и не притрагивалась к чашке.
      - Что с тобой? Я по тебе соскучился. Долго тебя искал. Ты не хочешь больше встречаться со мной? Что же ты молчишь? Хочешь, у нас все будет, как раньше? Помнишь тот кабачок?.. Помнишь, как старик гадал тебе? Ну? Я вижу, ты меня больше не любишь.
      Мицу наконец подняла лицо и пристально посмотрела на меня.
      - Не любишь?
      - Нет-нет, - Мицу всхлипнула, - люблю.
      - Любишь? А почему не хочешь встречаться со мной?
      - Я...я...
      - Что ты? Я знаю, ты работаешь в пивном баре. Ну и что? Я в этом не вижу ничего плохого.
      - Но я больна.
      Только теперь я заметил, какое у нее бледное лицо.
      - Что у тебя? Туберкулез? Легкие?
      - Нет. Я показала врачу пятна на запястье...
      - Ну?
      - Он сказал, что нужно тщательное исследование. Поэтому я завтра поеду в Одембу.
      - В Одембу?
      - Да. Там, - каждое слово Мицу выдавливала из себя с трудом, - там... есть больница.
      Я сразу вспомнил наше возвращение с воскресного пикника. Где-то не доезжая Одембы мы видели странный городок в лесу. Вокруг мы не заметили ни одного дома. Кажется, это была больница для прокаженных.
      - Неужели... Мицу...
      Закрыв лицо руками, Мицу беззвучно плакала.

      Вот уже месяц, как темно-красные пятна на запястье Мицу еще больше потемнели и увеличились - теперь они были величиной с десятииенную монету.
      - Что это у тебя на руке? Фу, какие неприятные пятна, - сказал один из посетителей, потягивая пиво, и взял Мицу за руку. - Что за прыщики?
      Это был хозяин магазина деревянной обуви в Кавакоси. Пьяный он всегда буянил и сквернословил; официантки его не любили, и он отвечал им тем же. Но к Мицу он относился неплохо.
      - Лечиться нужно, милая, а то клиентам не очень приятно.
      - Я мажу их каждый день, но не помогает.
      - Брось ты эти лекарства, - мужчина поднес руку Мицу к лампе и стал внимательно рассматривать. - Что за болезнь? Надо обязательно показаться врачам.
      Вошел еще один посетитель. Ота-сан, худой, нескладный человек с бледным лицом. Официантки избегали его: он так надоел им жалобами на свою жену, которая ушла от него два месяца назад, что при его появлении все затыкали уши. Одна Мицу терпеливо выслушивала его.
      Он сразу заметил темно-красные пятна на руке Мицу и отпрянул от девушки, будто увидел что-то ужасное.
      - Уж не подцепила ли ты то самое?
      - Что вы имеете в виду? - недоумевающе спросила Мицу.
      - Эту страшную болезнь, которая на «с» начинается.
      Девушки у стоек засмеялись. Но Мицу ничего не поняла и ошеломленно смотрела на клиента.
      - Сходите к врачу, Мицу-сан, ведь вам уже не раз говорили об этом, - ковыряя в зубах, сказала Ёсиэ.
      - Но они не чешутся и не болят.
      - Дело не в этом. Ты можешь нас заразить.
      Мицу покраснела и опустила голову.
      На следующий день она пошла в больницу Сираи, которая находилась в двух шагах от бара, возле ломбарда. Больница помещалась в маленьком старом здании; внутри было множество крохотных кабинетов с табличками на дверях: «Детские болезни», «Ухо, горло, нос», «Невропатолог», «Кожно-венерические заболевания», «Терапевт». Мицу заняла очередь к кожнику. На столе в коридоре лежали журналы и детские книжки с цветными картинками. Мицу оказалась за женщиной с ребенком - мальчиком лет пяти.
      - Простите, вы не могли бы посмотреть за ним? - спросила женщина, покашливая, когда подошла ее очередь. Мицу кивнула.
      - Как тебя звать? - спросила Мицу.
      Бледное лицо мальчика было измазано конфетой.
      - Цутому, - ответил мальчик.
      Цутому. Какое совпадение! Мицу как раз думала об Ёсиоке. Знает ли он, где она сейчас? Увидеть бы его хоть на минуту.
      - Сиди тихо. Мама сейчас придет.
      Женщина, продолжая кашлять, вышла в сопровождении врача.
      - Нужен рентген. У вас плохие легкие... Следующий...
      В кабинете пахло карболкой, спиртом, йодом. В окно заглядывал высокий подсолнух. За дверями плакал мальчик. Врач, грузный мужчина в белом халате, накинутом поверх майки, внимательно осмотрел пятна на запястье Мицу.
      - Давно это у вас?
      - Года два. Но они не болят и не чешутся, - сказала Мицу, словно пытаясь убедить доктора, что это совсем не опасная болезнь, хотя и чувствовала все возрастающую тревогу.
      Врач молча заполнял карту.
      - Это можно вылечить, доктор?
      Доктор кашлянул. Лицо его покрылось потом.
      - Завтра обязательно сходите в клинику, там вам сделают анализ крови.
      - Анализ крови?
      - Вы не бойтесь. Возьмут какую-то капельку, зато точно определят, что это за болезнь. Я думаю, ничего страшного, однако нужно подтверждение. - Последние слова доктора успокоили Мицу.
      Он даже не выписал лекарства.
      На обратном пути в аптечном киоске Мицу купила бинт - забинтовала пятна.
      На следующий день врач сам позвонил Мицу. Он спросил, была ли она в клинике. Если не была, пусть идет сейчас же, ее будет ждать доктор Тасима. Он предупрежден о ее приходе. Тон у врача был строгий, и Мицу опять охватила тревога.
      Город затянула пелена дождя. Сквозь мокрые окна институтской клиники бледные, изможденные больные глядели на улицу.
      Много их сидело и на длинных скамейках возле кожного кабинета. У одного мужчины вся голова была забинтована.
      Мицу, которая решила, что ошиблась дверью, показала свое направление сестре, разносившей по кабинетам карточки.
      - Мне сюда?
      Сестра кивнула.
      Мицу присела на краешек скамейки.
      - Такаги-сан, Тогава-сан, Маруяма-сан... - Медсестра по очереди вызывала больных.
      Казалось, этому конца не будет. Терпение Мицу лопнуло.
      - Я Морита Мицу.
      - И до вас дойдет очередь, - сказала сестра, равнодушно глядя на Мицу сквозь толстые стекла очков. Мицу, сразу сникнув, вернулась на свое место. Больные в очереди засмеялись.
      Наконец ее очередь. Мицу вошла в кабинет, через окно бросив взгляд на улицу: по-прежнему моросило, на траве между больничными корпусами неподвижно сидела мокрая кошка.
      - Разденьтесь!
      Мицу растерянно посмотрела на докторов. Посреди просторного кабинета сидел полный, важный врач в белом халате, а вокруг него, тоже в белых халатах, стояли пятеро молодых людей; от смущения Мицу не могла сделать и шагу.
      - Проходите и раздевайтесь, - сердито повторил толстый доктор.
      Он взял Мицу за руку и стал внимательно разглядывать запястье...
      - Пятна округлой формы, величиной с десятииенную монету. В середине белые точки - вероятно, соль, выделяемая потными железами... Сгустки крови...
      Доктора мешали японский язык с иностранным, и Мицу, услышав незнакомое слово, каждый раз вздрагивала, колени ее подгибались.
      Молодые люди, низко склонившись над рукой Мицу, глядели на нее так, словно искали потерянные деньги, и внимательно слушали толстого доктора.
      - Очень подозрительно... Нет, нужно проверить. Введите вакцину...
      Сестра принесла марлю, пахнущую спиртом, и шприц. Один из молодых врачей взял все это.
      - Пожалуйста, не напрягайте руку... Так. Не бойтесь... - он ткнул иглой в пятно, и все снова склонились над запястьем Мицу.
      - Ну?
      - Пока ничего... Наверное...
      - Странно... Может быть, это болезнь Гансена. Тогда...
      Мицу попросили остаться в коридоре. Очередь уже значительно поредела. Исчез и мужчина с забинтованной головой.
      За окном моросил дождь... Тысячи тонких, как спицы, нитей струились на фоне серой стены соседнего корпуса.
      Моросил дождь... Моросил дождь...
      Моросил дождь... На мокрой траве запущенного садика, между двумя больничными корпусами, неподвижно сидела мокрая кошка.
      Моросил дождь...
      В тот день, когда в гостинице на Сибуе ее целовал Ёсиока-сан, шел такой же печальный дождь. И небо было серым, как грязная вата... Мицу старалась представить лицо Ёсиоки-сан. Но черты расплывались, и казалось, Ёсиока плачет.
      До сих пор тревожит сны мои
      Взгляд их, неподвижный взгляд змеи,-
      напевала негромко Мицу, чтобы заглушить тревогу. Давным-давно, помогая сестренке собираться на экскурсию, она пела эту песню.
      - Морита-сан! - рядом с ней стоял молодой человек, делавший ей укол. Лицо врача было сосредоточенным. - Мне нужно поговорить с вами наедине, - он пошел по коридору, пригласив Мицу следовать за ним. Мицу вобрала голову в плечи.
      Они вошли в комнату, на дверях которой висела табличка: «Библиотека кожного отделения».
      Врач сел и, вытащив из кармана пачку сигарет, указал Мицу стул напротив. Вертя в руках пачку, он сказал:
      - Вы слыхали что-нибудь о болезни Гансена?
      Мицу отрицательно покачала головой.
      - Мы не уверены, что у вас именно эта болезнь, и хотим проверить вас более тщательно, - он вынул записную книжку. - Недалеко от Одембы - всего час езды на автобусе - есть лечебница. Она называется «Воскресение». Вам нужно съездить туда. О билете не заботьтесь. Мы оплатим дорогу.
      - Это очень опасная болезнь?
      По лицу врача было видно, что он не знает, как ответить. Он вынул из пачки сигарету, размял ее и снова сунул в пачку.
      - Ничего не могу сказать вам.
      - Кто такой Гансен?
      - Это врач. Датский. Но вы не беспокойтесь. Мы совсем не уверены, что у вас эта болезнь, лишь предполагаем... - молодой человек поспешно поднялся. - Вы обязательно должны съездить в эту лечебницу.
      Оставшись одна, Мицу обхватила голову руками. В мозгу отдавалось: «Болезнь Гансена, болезнь Гансена».
      Кто-то заглянул в библиотеку и тотчас захлопнул дверь. Болезнь Гансена... Непонятное название пугало Мицу. Но больше всего она боялась, что придется долго лечиться.
      Когда она жила в Кавакоси, их сосед Камигава заболел туберкулезом. Он долго лежал в больнице, а жена его работала день и ночь, чтобы платить за лечение. Но у Мицу нет денег и на всем белом свете никого, кто бы помог ей...
      Ведь у нее ничего не болит. Пятна даже не чешутся. Подумав об этом, Мицу успокоилась, встала и, взяв зонтик, вышла в опустевший коридор.
      Дождь прекратился. Сквозь облака едва светило тусклое солнце. В больничном саду прохаживались больные. Кто-то окликнул Мицу.
      - Вы забыли это, - молодая сестра, розовощекая, пухленькая, улыбаясь, подошла к Мицу и отдала ей сверток. У сестры были полные, белые руки. - Как хорошо, наконец-то дождик перестал! - она посмотрела на небо.
      - Да... Скажите, пожалуйста, что это такое - болезнь Гансена? - задала Мицу мучивший ее вопрос.
      - Болезнь Гансена? - живо переспросила сестра. - Наверное, проказа. А что?
      Мицу изменилась в лице. Взглянув на нее, медсестра поняла, что допустила оплошность.
      Она вскрикнула и в замешательстве убежала.
      Серые стены больничных корпусов с темными окнами поплыли перед глазами Мицу. Она едва устояла на ногах, сделала шаг, второй... «Может быть, я сплю?»
      Мимо Мицу, чуть не сбив ее с ног, пронеслась легковая машина.
      - Ты что, очумела? Лезешь под колеса! - заорал шофер.
      Мицу пошла по черной тропинке, с трудом удерживая в руках сверток.
      Еще раз со страхом посмотрела на руку. Проказа! Этой болезнью болеют где-то в другом мире. У нее проказы не может быть, не может. Неужели она, Мицу, Морита Мицу, больна проказой? Нет. Нет и нет...
      Она вспомнила все, что слыхала об этой болезни.
      Однажды в ясный солнечный день они с матерью пошли в церковь. Возле церкви было много детей с разноцветными шарами в руках, старуха в белом переднике продавала леденцы. Мать купила Мицу леденцов. «Ешь осторожно, - сказала она, - не замажь платье».
      По каменной лестнице они стали подниматься в церковь. Мать ругала Мицу, которая глядела по сторонам, но посреди лестницы вдруг прижала ее к себе и испуганно сказала: «Не ходи туда». На лестнице сидел нищий, перед ним стояла пустая тарелка. Он кланялся лысой головой, касаясь земли. Его грязные, цвета глины руки были без пальцев. Мицу стало страшно, захотелось плакать. Ей всегда хотелось плакать, когда она видела несчастных людей. И все же, крепко вцепившись обеими руками в руку матери, она не могла отвести взгляд от нищего...
      - Мама!
      - Что тебе?
      - Отдай ему деньги!
      - Не говори глупостей. Пойдем. Не надо смотреть на него.
      - Почему?
      - Он прокаженный.
      - А что это такое?
      - Если ты не будешь меня слушать, у тебя тоже отвалятся пальцы.
      - А почему у дедушки отвалились?
      - Потому что этот дедушка плохой. Он сделал людям много зла. Так бывает со всеми плохими людьми.
      Потом на велосипеде приехал полицейский, и нищий исчез.
      Слова матери глубоко запали в душу Мицу и теперь отчетливо звучали в ее ушах.
      «Но разве я кому-нибудь причинила зло? Может, я не делала людям добра, но и зла я никому не сделала».
      Если делать зло - значит воровать и говорить неправду, как Мицу считала с детства, ее никто не мог упрекнуть в этих грехах. Она всегда слушала мать, слушала мачеху и, когда поняла, что мешает мачехе, уехала в Токио. Здесь она старательно работала, а если ее подружка ленилась, работала за двоих.
      Тропинка кончилась, Мицу вышла к трамвайной линии.
      Она с утра ничего не ела, но ей и не хотелось. Хотелось лечь, закрыться с головой одеялом, забыть обо всем.
      «Сон - лучший лекарь, - говорила мать, - потому что во сне человек забывает о своем горе и неприятностях, словно умирает».
      Спать...
      Мимо Мицу прогрохотал трамвай. Прислонившись к перилам моста, Мицу провожала его глазами. Из окон трамвая выглядывали дети, возвращавшиеся из школы. По мокрому асфальту ехали грузовики, спешили люди.
      Токио... Люди торопливо бежали, не глядя на Мицу, и никто, конечно, не подозревал, о чем думает сейчас эта девушка с мрачным бледным лицом, прислонившаяся к перилам моста.
      «Прыгнуть - и конец всему».
      Но прыгать было страшно, очень страшно.
      Она вышла на улицу Синдзуку. Не зная, куда идти дальше, Мицу зашла в столовую. Не потому, что хотела есть, просто так. Она что-то заказала и стала смотреть через большие окна столовой на ряд серых домов, на серое небо над этими домами. Незаметно взглянула на руку. Толстый доктор сказал правду: в середине темно-красного пятна были белые, как туман, точки. Мицу потрогала пятно пальцем.
      «Что они понимают, эти доктора? Пятна совсем не болят».
      ...Когда они с матерью вернулись из церкви, мать рассказала отцу о нищем.
      - Проказа? - Красное от водки лицо отца выразило удивление. - Неужели до сих пор болеют этой болезнью? Впрочем, когда я был мальчишкой, прокаженных было много. Кажется, проказа передается по наследству...
      В семье Мицу никто не болел проказой. И мать умерла не из-за нее. Так откуда она может взяться у Мицу?
      На другом конце стола сидела женщина с девочкой на коленях. Девочка, высвободившись из рук матери, подбежала к Мицу, держа новенькую куклу. Одета она была в голубую матроску. Приоткрыв измазанный киселем рот, девочка посмотрела на Мицу.
      - Здравствуй, - впервые за этот день Мицу улыбнулась и протянула девочке руку.
      Она всегда любила детей, а когда работала на фабрике, покупала соседским малышам сласти.
      - Тетя, дайте еще, - просили дети.
      - Хватит. Много нельзя, а то живот заболит, - ей нравилось говорить с детьми материнским тоном. Дети ее тоже любили.
      Девочка с куклой, доверчиво улыбаясь, смотрела на Мицу. И вдруг Мицу, вся задрожав, отдернула руку. Потом закрыла лицо ладонями и замерла.
      - Что с вами? Вам плохо? - услышала она над собой. Возле стола стоял официант.
      - Нет, спасибо. Пройдет.
      - Вы уронили сверток.
      На Синдзуку было многолюдно. Опять моросил дождь. Нарядно одетые люди в разноцветных плащах прохаживались по мокрым тротуарам. Обнявшись, гуляли влюбленные. Их мокрые лица светились счастьем, белые зубы сверкали в улыбках.
      Раньше, наблюдая счастливых людей, Мицу чувствовала себя несчастной, никому не нужной, однако сейчас она не ощущала ни горя, ни зависти. Только усталость... непреодолимую усталость...
      Из окна дома слышалась песня:
      Женщина, которую я бросил,
      Где она...
      Вдруг в толпе прохожих мелькнуло знакомое лицо. Это была Миура Марико - девушка, с которой Мицу работала на фабрике. Миура была в красивом, ярком плаще, под мышкой держала большой сверток - она только что вышла из ателье мод.
      Хотя Миура была из богатой семьи - это знали все на фабрике,- она была доброй и простой в обхождении. Но, увидев Миуру, Мицу прикрылась зонтом - не потому, что не обрадовалась встрече, просто ей сейчас было не до разговоров...
      Женщина, которую я бросил,
      Где она...
      Как отличается мир Мицу от мира Марико. Марико могла бы жить не работая, но работает, чтобы чем-то заполнить время. А попробовала бы Мицу прожить без работы! «Скоро Марико выйдет замуж за хорошего человека, а меня никто не возьмет. Кому я нужна?»
      Марико счастливая, и на запястье у нее нет этих проклятых пятен.
      О, как все противно! Противна Миура-сан, противен весь мир. Впервые в сердце Мицу не было ни сострадания, ни жалости. Она с ненавистью смотрела на влюбленных, в обнимку гулявших по улице. Ей было бы легче, если бы ее окружали люди, такие же несчастные, как она. Но почему она одна должна быть несчастной?
      С трудом переставляя ноги, Мицу притащилась на станцию Синдзуку.
      Мы все постоянно куда-то торопимся, Мицу же некуда было спешить. Оставалось одно: вернуться в Кавадзаки, в свою нору...
      Она с ужасом думала о работе, представляя, как ее окружат девушки и с притворным участием станут расспрашивать.
      - Надеюсь, Мицу-сан, ничего страшного? Хорошо, что не сифилис... Мы так беспокоились... Ведь тело - наш капитал... Нужно беречь себя... - звенело в ее ушах.
      На станции толпились люди в плащах и с зонтами. Откуда-то несло вонью.
      Купив билет, Мицу выпила стакан молока. Старик в форме Армии спасения играл на аккордеоне. Не у него ли тогда в Сибуе Мицу купила крестики... За спиной старика висела бумага с иероглифами: «Христос, взлюбивщий нас всех...»
      «Бессмысленные, ничего не значащие слова. Если бог существует, почему ему нет дела до моих несчастий?
      Почему я не родилась такой, как Миура-сан? Если бы я была немножко красивей, может быть, Ёсиока-сан не ушел бы от меня?
      Почему каждую ночь, когда на улице сыро и холодно, я должна, стоя под дождем, заманивать клиентов, которые говорят мне в лицо: «Ну и рожа!»?»
      - До Одембы...
      Она прислушалась. Неужели пора? Железнодорожный служащий повторил в микрофон:
      - Электропоезд до Коханды прибывает на станцию Синдзуку.
      Пассажиры собрались на платформе. Нет, послышалось...
      И вдруг Мицу почувствовала, как в ее груди поднимается отчаяние, которое она не может преодолеть...
      Она показалась себе совершенно одинокой, беспомощной, никому не нужной, больной собачонкой, безжалостно выброшенной на улицу, которая называется жизнью.
      Прислонившись к закопченной стене туннеля, Мицу, не стесняясь прохожих, громко заплакала...

      В полдень, когда нависший над домами туман поредел, Мицу села в поезд.
      На билете, который она судорожно сжимала в правой руке, в графе «Станция назначения» стояло «Одемба», но Мицу казалось, что было бы вернее написать: «Край света». Там живет горстка людей, оторванных от общества и связанных между собой одним несчастьем. Страшная болезнь разрушает их тело, оставляет на коже следы, как от расплавленного воска, но люди - везде люди. Они и там страдают и надеются на что-то, то есть живут.
      - Внимание! Поезд до Одембы отправляется через пять минут, - сказал в микрофон чей-то скучный голос.
      С крыши платформы скатывались черные капли.
      - До отправления поезда в Одембу остается две минуты, - произнес тот же голос.
      В вагоне было тесно и душно: запах хлорки, доносившийся из уборной, мешался с запахом сырой одежды, табака, человеческих тел. Мицу с трудом нашла свободное место и села, положив на колени зонтик и поставив у ног старенький чемодан с потертыми краями.
      Места напротив нее занимала молодая пара - вероятно, муж и жена, по виду служащие. Они ели. Опустив на минуту палочки, женщина пристально посмотрела сперва на старый чемодан, потом на зонтик, а потом уже и на самое Мицу. Под этим взглядом Мицу опустила плечи и крепко сжала ручку зонтика.
      Ударили в колокол, и поезд тронулся. Клочья серого дыма летели за окнами вагона третьего класса, и сквозь них виднелись маленькие и большие здания, груды камней и деревья, медленно поворачивающиеся улицы, заполненные людьми. Повседневный, будничный Токио...
      Мицу вспомнилось, как неделю назад она стояла на мосту возле станции Ёцудани, борясь с желанием броситься вниз головой.
      Нет, больше она не вернется в Токио, туда, где люди пьют кофе, гуляют с любимыми, ходят в кино и где всем снятся несбыточные сны...
      Ее ждет другой мир, окруженный сумрачным лесом. В этом мире всегда темно и только тусклые фонари вокруг серых домов бросают мертвенный свет на людей, ослепших от проказы...
      Поезд летел над Синагавой. Приподнявшись, Мицу кинула взгляд на крыши домов и фабрик. Она искала гостиницу на Сибуе.
      Мокрая дорога на склоне горы... Женщина, тяжело поднимающаяся вверх... мокрые окна гостиницы... мужчина, которому она отдалась впервые в жизни...
      Прощайте!
      Это слово поднялось откуда-то из глубины ее существа. Оно уже готово было слететь с губ, но Мицу рукой закрыла рот. Женщина снова бросила на нее пристальный взгляд.
      В Иокогаме вошло много народу. Все места были заняты, и люди заполнили проходы.
      - Прошу вас, - раздался печальный женский голос у входа. - Здесь старый больной человек. Может быть, кто-нибудь уступит ему место?
      Но усталые пассажиры будто ничего не слыхали. Мужчины развернули газеты и стали читать, надвинув на лоб кепки. Женщины закрыли глаза, притворившись, что дремлют.
      - Простите, пожалуйста, может быть, кто-нибудь...
      Мицу тоже слыхала этот голос. Больной? А что у него за болезнь? Разве есть болезнь страшнее той, которой заболела Мицу? Она тоже прикрыла глаза, стараясь не слышать слабый голосок женщины. Может быть, этому человеку больно, но ему не может быть больнее, чем ей сейчас.
      Тот, у кого есть крошка хлеба, не имеет права отбирать последнее у умирающего с голоду, а если голодный откажется дать эту крошку ближнему, разве он совершит преступление?
      Ее душа была как безжизненная пустыня.
      Снова раздался голос женщины.
      - Оставьте меня в покое, - шептала Мицу, крепко сжимая ручку зонта. - Я тоже больна, я изнемогаю от усталости.
      Устало не только тело, устала душа...
      Капли дождя ударяли в окно вагона, а за окном плескалось море, холодное, свинцовое, неприветливое...
      Мицу понадобилось выйти. Она оставила зонтик и чемодан на сиденье и направилась в конец вагона.
      У дверей уборной стояло человек пять мужчин, а возле умывальника пожилая женщина смачивала белый платок и вытирала им лицо и шею старого мужчины.
      - Послушайте, - обратилась было Мицу к мужчинам. Ее сердце захлестнула жалость, как всегда, когда она видела страдания людей. Но, взглянув на равнодушные лица пассажиров, она прикусила язык. И все же, снова переведя взгляд на больного старика, не выдержала:
      - Послушайте! Вон там есть свободное место. Садитесь, пожалуйста, - и сразу подумала: «Какая я дура!»
      - Но вы ведь тоже больны, я вижу...
      - Ничего. Зато я моложе...
      Женщина попробовала улыбнуться, показав золотые зубы, и обратилась к старику:
      - Вам уступили место. Пойдемте, дедушка.
      Мицу вышла в тамбур и, прислонясь лбом к холодному стеклу, стала глядеть на рельсы соседнего пути, бегущие рядом с вагоном: они то плавно отходили в сторону, то снова приближались. Головки рельсов блестели, а подошва была ржавая. Девочкой, посадив младшего брата на спину, она любила гулять у железнодорожной линии, проходящей неподалеку от Кавакоси. Однажды Мицу положила гвоздь на головку рельса и, спрятавшись в траве, подождала, пока прошел товарный состав. Гвоздь стал похож на новенький ножик...
      Головки рельсов блестели, подошва была ржавая...
      Над рисовым полем поднимался легкий туман. На поле работали два крестьянина.
      Слева между облаками образовался просвет. Закрыв глаза, Мицу пыталась задремать...
      «Я еду в Одембу, оттуда, пересев на автобус, поеду в больницу «Воскресение», в больницу для прокаженных.
      Для прокаженных! Я, Морита Мицу, - прокаженная? Нет! Нет! Не может быть! Это какое-то недоразумение!»
      - Нет, нет, нет, нет. Это неправда... - повторяла Мицу в такт стуку колес.
      «Нет... Нет... Я еду в родные края, в Кавакоси. В моем чемодане лежат гостинцы для брата и сестер... Дома я пробуду два дня. Отнесу цветы на могилу матери... побываю в гостях у соседей... Отец, наверное, удивится - ведь мы так давно не виделись. Он станет жаловаться, что жизнь день ото дня дорожает, становится труднее. И еще он спросит, нельзя ли устроить брата работать в Токио».
      Открылась дверь, железнодорожник с повязкой контролера на правой руке вошел в тамбур.
      - Ваш билет? - Он проколол билет Мицу и сказал, хотя Мицу его об этом не спрашивала: - Через несколько минут будем в Одембе.
       ***
      В Одембе шел дождь.
      Зал ожидания был полон юношей и девушек в широкополых шляпах, с альпенштоками в руках.
      - Не везет нам, - говорили они, глядя через окно на небо. - Не везет... На вершину по такой погоде не взойти... Вот и встретили рассвет на Фудзи!.. Хотя бы до середины подняться...
      Мицу с нескрываемой завистью смотрела, как они вытащили из рюкзаков свертки, фруктовую воду, конфеты и стали все вместе есть. Она тоже захотела есть, в горле пересохло. Но завидовала Мицу не тому, что они ели, а их дружбе: у нее никогда не было друзей, она никогда не ездила с ними в горы.
      Одна из девушек в альпинистских, с толстыми подошвами, ботинках, тихо запела:
      Вот мчится тройка почтовая...
      Где-то Мицу слыхала эту песню.
      Ну конечно же! Она вспомнила кабачок, куда ее привел Ёсиока-сан. Там юноши в черных блузах и девушки, курившие сигареты, хором пели эту песню.
      ...Ямщик, уныло напевая...
      Не прерывая песни, девушка взглянула на Мицу и, заметив, с какой завистью та смотрит, засмеялась; на щеках у нее появились ямочки.
      - Вы здешняя? - Она кинула взгляд на зонтик и чемодан Мицу.
      - Нет. А вы студенты? - нерешительно спросила Мицу, думая об Ёсиоке-сан.
      - Рабочие токийской фабрики. Хотели подняться на Фудзияму, да вот не повезло - погода испортилась, - девушка протянула Мицу конфеты: - Угощайтесь.
      В это время кто-то крикнул:
      - Автобус!
      Все вышли на улицу.
      В автобусе молодые люди продолжали петь й смеяться. Дождь стучал в крышу и в окна, косыми струями расползаясь по стеклу.
      - Вам далеко ехать? - обратилась девушка к Мицу.
      - Я еду в Какияму.
      - А-а-а! Кажется, там местный праздник, я читала объявление на станции. Значит, вы на праздник и родных, наверное, повидаете?
      Мицу не ответила; девушка, приняв это за согласие, опять рассмеялась, и опять на щеках ее появились ямочки.
      Проехали деревню, начались поля. Они тянулись до самого Фудзиямы, который царил над ними, закрытый облаками, лишь седая вершина выглядывала из густой пелены. Легкий ветерок колыхал траву у дороги и вершины деревьев стоящего неподалеку леса. За этим лесом находился лепрозорий «Воскресение».
      «Ночью здесь ни огонька», - подумала Мицу.
      - Действительно не повезло, - жаловалась девушка. - И нет никакой надежды, что погода изменится.
      - Ничего, завтра будет лучше, - успокаивая девушку, Мицу старалась не думать о собственном горе.
      И вдруг мысль, что эта девушка, может быть, последняя в этом мире, с кем она разговаривает, пронзила ее; Мицу содрогнулась.
      - Что с вами? Вам плохо?
      Отрицательно покачав головой, Мицу издала легкий стон.
      - Мне скоро выходить.
      Девушка подержала зонтик, пока Мицу снимала с полки чемодан.
      - До свидания. Доброго вам здоровья, - сказала девушка, прощаясь.
      Мицу вышла на грязную, покрытую лужами дорогу. Вокруг не было ни души. Захлопнулась дверца, и автобус, плавно тронувшись с места, поехал, разбрызгивая грязь. Снова послышались смех и песни.
      Неподвижно стоя, как былинка среди пустого поля, и не чувствуя капель, сбегавших за ворот, Мицу провожала глазами автобус, который, превратившись в точку, исчез за горизонтом. Ветер рвал в клочья облака и гудел в проводах высоковольтной линии.
      Мицу охватило отчаяние. Конец, всему конец. Одна.
      Ее прежнее одиночество среди людей в огромном городе сравнить было нельзя с тем, которое навалилось на нее сейчас.
      - Прощайте, Ёсиока-сан, прощайте...
      Губы Мицу дрожали.
      Чемодан становился все тяжелее, ладони вспотели. У опушки леса, на невысоком столбике, Мицу заметила таблицу с иероглифами: «Запретная зона. Вход на территорию лечебницы только в воскресные дни».
      Между лесом и дорогой протекала речушка, через нее был перекинут легкий деревянный мост - единственный между лепрозорием и остальным миром.
      Вода журчала, по реке плыли щепки, солома, клочки газет...
      Вернись! Немедленно вернись! Подожди обратного автобуса и уезжай. Все образуется. Жила ведь ты как-то до сих пор и теперь проживешь. Только не надо думать об этих проклятых темно-красных пятнах, будто их совсем нет...
      Войдя в каштановый лес, Мицу поставила чемодан на землю и посмотрела на запястье. От холода и дождя пятна потемнели, стали меньше.
      ...Ведь они даже не болят, эти пятна... и не чешутся... Спрячь их... Никто не заметит... и никому они не помешают... Скрой их... Скрой... Это совсем просто... Поезжай в другое место и...
      По лесной дорожке навстречу Мицу шла иностранка в белом халате и с черным зонтом, раскрытым над головой. Увидев ее, Мицу поднялась.
      - Добрый день, - ласково сказала иностранка. По многолетнему опыту она поняла, почему эта маленькая японка, сжавшись, сидит в траве. - Не унывайте, - стараясь отчетливо произносить каждый звук, добавила она с легким акцентом и, взяв чемодан Мицу, упругими шагами пошла впереди нее.
      Вскоре сквозь лес проступили контуры серых зданий, напоминающих казармы.
      Мицу привели в терапевтический кабинет. Здесь ей дали горячего чая, а две японки - сестры милосердия, сев рядом с Мицу, завели разговор, пытаясь приободрить ее.
      - Вы, наверное, устали? Если устали, полежите немного в соседней комнате, - приветливо сказала одна из них - та, которая была в очках. - Потом мы сходим в больничный корпус. Здесь все живут одной семьей. Твоя болезнь - большое несчастье, но здесь ты забудешь о ней, как все, кто у нас лечится. Здесь люди живут, как повсюду: радуются, огорчаются, работают. Посмотри на эту муку. Как думаешь, откуда она? Ее смололи наши мужчины.
      В первый раз Мицу видела сестер милосердия. В своих широкополых шляпах и белой форменной одежде, с черными четками на боку, они казались Мицу необыкновенными существами. Скованная неловкостью, она не знала, что отвечать.
      - А женщины здесь занимаются вышиванием. Свою работу они продают и выручают не только себе на булавки. Вы когда-нибудь пробовали вышивать? - вторая сестра была очень интересной женщиной. Даже форменная одежда не могла скрыть ее принадлежность к тем благородным, хорошо одетым дамам, которых Мицу иногда встречала в фешенебельных кварталах. Что заставило ее приехать сюда?
      На душе у Мицу стало легче.
      - Ну как, будете отдыхать или сразу пойдете в больничный корпус?
      Во дворе уже было темно. Дождь прекратился, но лес тревожно шумел. Деревья, будто вздрагивая, стряхивали капли дождя, и звук этих капель, падавших на землю, был неестественно громким.
      - Посмотрите на эти грибки. Их тоже построили больные.
      Среди деревьев Мицу вдруг увидела беседку и несколько деревянных грибов с широкими разноцветными шляпками.
      - Хотя их руки и ноги болят и плохо двигаются, больные не сдаются.
      Лес кончился, показались больничные корпуса. На веревках, протянутых между ними, висело белье. Здания были старыми и мрачными. При их виде Мицу снова охватило отчаяние.
      В корпусе, к которому они подошли, было тихо. Вошли в холодный коридор.
      - Вот ваша комната.
      Комнатка была небольшой, возле окна стоял стол, на нем куколка, рядом висело полотенце. Мицу совсем помрачнела.
      - С вами будет жить Кано-сан. Она здесь уже два года. Очень хорошая девушка. Она расскажет вам распорядок дня. Если вам что-нибудь понадобится, не стесняйтесь обращаться ко всем нам, - перебирая четки, говорила сестра. - Да, мы забыли вам представиться! Меня зовут сестра Ямагата, а ее - сестра Инемура.
      Когда они вышли, Мицу села на татами и схватилась за голову,
      «Значит, я здесь, добралась наконец... Все так странно... Как здесь грустно... и пусто... как на фабрике после смены...»
      Теперь у Мицу не оставалось сомнений, что она больна. Она это поняла, когда показала иностранке справку из клиники. Иначе зачем бы ее привели сюда, в больничный корпус?..
      В коридоре послышались шаги, и в дверях появилась молодая женщина с красным, как при высокой температуре, лицом, которое неприятно блестело. Они долго разглядывали друг друга: - Мицу - сидя на татами, а женщина - стоя в дверях.
      - Вас определили сюда?
      - Да.
      - Значит, будем вместе жить. Меня зовут Кано Таэко. А вас?
      - Морита Мицу.
      Женщина подошла к шкафу.
      - Моя полка нижняя. А вы можете положить свои вещи на верхнюю. Одеяло получили?
      Мицу отрицательно покачала головой.
      - Завтра сестра Инемура даст вам одеяло. Вам, наверное, неприятно быть со мной. Видите, какое у меня лицо? Я здесь давно. У меня уже повреждены нервы лица.
      - У вас температура?
      - Нет, краснота не от этого, она от болезни. Что с вами? Вы расстроились? Простите.
      В корпусе напротив включили радио. Передавали концерт по заявкам радиослушателей. Под аккомпанемент аккордеона пел какой-то певец. Только теперь Мицу вспомнила, что сегодня воскресенье. Неделю назад, когда еще никто не обращал внимания на ее пятна, она слышала эту передачу в баре.
      - Вы откуда родом?
      - Из Кавакоси. Но после гимназии я работала в Токио.
      - А я из Киото. Никогда не думала, что попаду сюда, - криво улыбнулась Таэко. - Вы еще не знаете распорядка дня? В шесть утра - подъем. После завтрака до обеда - медосмотр и лечение. После этого легко больные мужчины идут в поле, а женщины вышивают или помогают врачам в лечебных кабинетах. Работаем мы обычно с двух до пяти. Потом свободное время. Раз в месяц нам показывают фильмы.
      - Неужели?
      - Конечно. Правда, иногда в ненастную погоду машина не приезжает, а если и приезжает, бывает плохо слышно. Но это неважно. В общем, здесь не так уж и плохо, как кажется с первого взгляда.
      В коридоре послышались шаги. Таэко подошла к двери:
      - Я закрою, хорошо?
      Мицу не знала, что Таэко закрыла дверь для того, чтобы уберечь ее от тяжелого с непривычки зрелища. Болезнь так обезобразила некоторых, что на них было страшно смотреть.
      - Пообедать можно и здесь, - сказала Таэко. - Вы очень устали, не стоит ходить в столовую.
      Еще совсем недавно Мицу хотела есть, но, едва она увидела Таэко, аппетит пропал без следа. Таэко угадала мысли Мицу и, грустно посмотрев на нее, тихонько вышла из комнаты.
      Мицу сидела неподвижно, уставившись в одну точку.
      Открылась дверь, и в комнату вошла сестра Ямагата.
      - Я принесла вам обед, Морита-сан.
      На алюминиевом подносе, который сестра Ямагата держала в руках, стояли чашка с рисом и жареной рыбой и глубокая тарелка с супом.
      - А где Таэко-сан?
      - Она обедает со всеми, а меня попросила отнести еду вам. Ешьте больше, нужно хорошо есть.
      Внимательно глядя на Мицу, сестра Ямагата продолжала очень серьезно:
      - Здесь каждый борется с самим собой. Вначале трудно даже заставить себя есть, так было и с Таэко два года назад. Но люди борются с собой, а это значит - борются с болезнью. И то, что человек борется не в одиночку, придает ему силы. Вот Таэко... Она жила в большом городе, занималась музыкой, была пианисткой. Да, пианисткой. Она уже выступала в концертах, когда у нее обнаружили болезнь. От нее ушел жених; из-за болезни, атрофировавшей пальцы, она оставила инструмент, но не музыку. Таэко мужественно борется с болезнью... - посмотрев на Мицу, сестра Ямагата повелительно сказала: - Ешь. Ты должна есть. В этом заключается лечение.
      Через силу Мицу открыла рот и взяла кусочек рыбы, но от запаха рыбы ее затошнило.
      - Больше не хочу. Не могу.
      - Ну ладно, все же ты молодец. Завтра утром обязательно поешь.
      Сестра вышла, и сразу же в комнату вошла Кано Таэко.
      - Извините меня, - положив руки на колени, Мицу опустила голову. Она чувствовала себя виновной перед Таэко.
      - Ничего, ничего. Я тоже вначале была такой. Мне тоже было противно, - улыбнулась Таэко. - Я тебя понимаю.
      Помолчали.
      Мицу открыла свой старенький чемодан и выложила на стол скудные пожитки: белье, кофточку, юбку.
      За окном послышалось воркованье.
      - Что это?
      - Дикие голуби. Они в лесу живут. Но иногда сюда прилетают.
      Снова помолчали.
      - А что вы делаете по вечерам? - спросила Мицу.
      - Ходим друг к другу в гости, болтаем, играем, слушаем радио...
      - Простите меня.
      - За что?
      - Вы, наверное, из-за меня сегодня никуда не пошли?
      - Что вы! Что вы! Не беспокойтесь...
      При тусклом электрическом свете лицо Таэко казалось не таким красным, зато еще более неприятным стал блеск кожи.
      ...Наверное, она из богатой семьи, если пианистка. И красивой, наверное, была, как Миура Марико... Жених был... И после всего этого оказаться здесь, где можно услышать лишь воркованье диких голубей...
      Чужое горе так тронуло Мицу, что она совершенно забыла о своей болезни, о том, что ее ожидает судьба Кано Таэко. Она думала о ее горе, как о своем, едва удерживая слезы...
      - Какая ты странная, - засмеялась Таэко. Только теперь Мицу поняла, что со временем ее лицо распухнет, как лицо Таэко, и пальцы тоже отнимутся. Ее охватил страх. Мицу закрыла лицо руками.
      Таэко поняла и это ее движение. Эта девочка с косичками вела себя точно так же, как она два года назад. Только, пожалуй, Таэко было труднее, чем Мицу, потому что она была счастливее.
      - Пора спать, - непослушными руками Таэко вынула свое одеяло и, вспомнив, что Мицу одеяла не получила, пошла к сестре Ямагата.
      Через полчаса они легли на одной кровати спиной друг к другу. Таэко, зная, как неприятно будет Мицу прикоснуться к ней, немного отодвинулась.
      Из соседнего корпуса слышались стоны. В нем помещались тяжелобольные. Лет через пять Мицу тоже переведут туда. Этот путь проделывает каждый больной. А из корпуса...
      - Вы плачете? Самое тяжелое не боль. За два года, что я здесь, я поняла: самое ужасное - это то, что тебе не доступно простое человеческое счастье. Твоя любовь никому не нужна, и тебя никто никогда не полюбит. С этим мириться труднее всего.
      Мицу не слушала Таэко. Она глядела на темное окно, и перед ней вставали мрачные корпуса лепрозория. Она словно смотрела на них сверху и видела вокруг них тьму, простиравшуюся на многие километры. Мицу вслушивалась в эту тьму, в ее особый голос, от которого все холодело внутри. Это был не шум леса, стряхивающего с себя капли дождя, не воркованье диких голубей, не стоны тяжелобольных и даже не тишина.
      Голос тьмы может слышать только сердце, обреченное на вечное одиночество...

      Дни шли за днями, похожие один на другой, как стертые монеты.
      Первые два дня Мицу никуда не выходила из комнаты. Когда в коридоре раздавался стук или шум шагов, она тревожно вздрагивала и, как загнанный зверек, испуганно смотрела на дверь.
      Один раз Кано Таэко предложила ей пойти прогуляться.
      - Простите, но я не хочу, - покачала головой Мицу.
      - Что ж, - сказала Таэко, грустно улыбнувшись.
      Сестры милосердия хорошо знали, какое потрясение переживает человек, попавший в эту больницу, и все же не выказывали ложного сочувствия больным, наоборот, приучали их смотреть правде в глаза. Эта болезнь требует от человека несокрушимой воли к жизни и душевного мужества, способных противостоять губительному отчаянию, но это мужество, эту волю человек должен выработать сам. Поэтому для новичка нет ничего вреднее слов утешения.
      Только три раза Таэко и сестра Ямагата принесли Мицу обед, а потом уже не обращали на нее внимания. Больные тоже не проявляли к ней особого сочувствия: то, что происходило с Мицу сейчас, каждый из них когда-то перенес.
      Третий день была Мицу здесь, и третий день не переставая лил дождь. Мицу проснулась, когда Таэко, оправив постель и умывшись, уходила в лечебный кабинет; Мицу оставалась одна.
      Слушая шум дождя в листве, она снова и снова вспоминала свое первое свидание с Ёсиокой. Уже в который раз Мицу вызывала в памяти улицу, по которой ее вел Ёсиока, маленький кабачок на Сибуе, слова Ёсиоки. Когда-то она даже мечтать не смела о знакомстве со студентом. В журнале «Звезды экрана» она видела однажды фотографию актера Исихамы в студенческой форме. Как он был красив! С тех пор Мицу, напевая модные песенки из кинофильмов, грезила, будто гуляет со студентом вдоль аллеи, обсаженной тополями; и все же студенты казались ей такими же недоступными, как киноактеры.
      Прочитав письмо, пришедшее от Ёсиоки, Ёко с завистью сказала:
      - Вот дурочка! Он написал, чтобы подшутить над тобой. Разве ты ему пара? - но пойти на вокзал с Мицу согласилась и очень была удивлена, что студент явился на свидание.
      Мицу полюбила его с первого взгляда. Когда она шла по улице с Ёсиокой-сан, то чуть не лопалась от гордости и счастья. Еще бы, ведь она шла рядом со студентом! Мицу казалась себе чуть ли не Вакаяма Сэцуко, партнершей Исихамы, как вдруг, взглянув на свою старенькую, застиранную кофточку и сношенные туфли, сразу сникла...
      Мицу встала и отворила окно. У корпуса напротив прохаживался больной: левой рукой он опирался на палку, а с правой стороны его поддерживала сестра Ямагата.
      Небо покрывала серая вата облаков, дождь лил не переставая.
      ...Когда разозленный Ёсиока-сан сказал ей, что перенес в детстве полиомиелит, что у него с тех пор постоянно болит плечо и что никто не хочет любить калеку, на его лице было такое отчаяние, что сердце Мицу пронзила нестерпимая жалость. Она стыдилась и не хотела идти в гостиницу, но подумала, что, отказав Ёсиоке, огорчит несчастного и больного человека, то есть сделает зло. В тот день тоже шел дождь.
      О том, что Ёсиока-сан ее не любит, а возможно, и не любил никогда, Мицу впервые подумала, побывав в Очаномидзу. Ёсиока уже не жил там. Надежды на встречу не было, но на обратном пути, поднимаясь на гору Сюнгатай, Мицу все же вглядывалась в лица студентов, попадавшихся ей на пути.
      Мицу заплакала, всхлипывая, как ребенок. Там, на горе Сюнгатай, ей тоже было жаль себя, но тогда она сдержала слезы.
      Дверь открылась, и в комнату вошла Кано Таэко. Она остановилась в замешательстве и, глядя на плачущую Мицу, сказала:
      - Небо светлеет, может быть, завтра появится солнце.
      Только сейчас, при дневном свете, Мицу заметила, что губы у Кано Таэко были выворочены, рот перекошен. Когда Таэко говорила, рот кривился, а кожа на лице меняла цвет.
      - Ну как, оправилась? Со мной было то же самое. Я неделю не выходила из комнаты. Страшно было с кем-нибудь встретиться. Никого не хотела видеть. Целыми днями думала о тех счастливых временах, когда была здоровой. Ты, наверное, тоже думаешь об этом.
      Мицу не отвечала, на душе было еще тяжелей оттого, что Таэко догадывалась обо всем, что с ней сейчас происходит.
      - Я мечтала стать пианисткой, - продолжала Таэко, присаживаясь возле Мицу и глядя на свои пальцы. - Очень много работала, часами не отходила от фортепьяно, готовясь к первому концерту. Платье, которое я сшила для этого случая, было с короткими рукавами. Тогда-то мать и заметила у меня на руке красноватые пятна. Она забеспокоилась. Мы пошли в клинику, - Таэко улыбнулась, будто рассказывала о чем-то веселом. - И это был конец. Аут.
      - Конец? - Мицу широко открыла глаза.
      - Да. Конец моей прежней жизни. Мать долго разговаривала с врачом в коридоре. Когда она вернулась, на ней лица не было. Я же как ни в чем не бывало спросила, долго ли продлится лечение.
      Тут Мицу вспомнила слова Кано Таэко, сказанные вчера ночью: «Самое тяжелое не боль. За два года, что я здесь, я поняла: самое ужасное - это то, что тебе недоступно простое человеческое счастье. Твоя любовь никому не нужна, и тебя никто никогда не полюбит. С этим мириться труднее всего».
      - У вас был возлюбленный? - думая об Ёсиоке-сан, спросила Мицу.
      - Был. Но что поделаешь! Кто женится на прокаженной? Я не вправе упрекать или ненавидеть его... Мы, Морита-сан, привыкли к нашему несчастью. Нет, не привыкли, просто человек так устроен, что он везде находит радость. Сейчас я не думаю, что я выброшена из жизни и никому не нужна. Здесь особый мир, он не похож на обычный, потому что в нем нет радостей и счастья, какие есть там. Зато здесь можно найти смысл жизни, и даже легче, чем в том мире, - поглаживая ладонями воспаленные щеки, Таэко говорила не столько для Мицу, сколько для себя. - Недели через две вы привыкнете и поймете, что и здесь можно жить. Только надо быть мужественной...
      На четвертый день, озираясь по сторонам, как зверек, только что вылезший из норы, Мицу, держась за руку Таэко, вышла во двор больницы.
      Дождь, который лил четыре дня, наконец прекратился, и над мокрым лесом повисли молочные облака.
      Во дворе слышался смех больных.
      - Где это?
      - В курятнике, пойдем посмотрим.
      Кур в лепрозории разводили не только для того, чтобы занять больных полезным трудом, но и чтобы улучшить питание. Больных проказой не страховали, а государственной субсидии и пожертвований, которые сестры милосердия получали от богатых филантропов, отнюдь не хватало на содержание лепрозория. Поэтому больные мужчины разводили кур, занимались сельским хозяйством, а женщины вышивали.
      Курятник помещался в старом сарае. Сейчас возле него стояло человек десять больных.
      - Накано-сан, не сдавайся!
      - Он побежал направо! Вот он!
      Все шумом и криками подбадривали мужчину лет сорока с таким же, словно обожженным, как у Таэко, лицом. Из курятника выбежало несколько цыплят, и Накано-сан, ответственный за кур, ловил их, напрягая все свои силы. Но пальцы его, вероятно, уже атрофировались, и поэтому цыплята, которых он настигал, без труда ускользали.
      - Цып-цып-цып, - звал он цыплят.
      - Они у тебя за спиной... Приготовься, Накано-сан! - смеялись больные.
      Накано-сан покраснел, на лбу у него выступил пот.
      - Ну разве можно так шутить над пожилым человеком? - жаловался он, вытягивая руки и бросаясь то вправо, то влево.
      Среди зрителей были мужчины с забинтованными головами и женщина с повязкой на глазах.
      Когда Мицу и Таэко подошли к больным, все, смеясь, повернулись в их сторону.
      - Дядя Накано показывает номера со своими питомцами.
      Таэко засмеялась и представила всем Морита Мицу.
      - Это Морита-сан. Она здесь три дня и сегодня уже вышла на улицу.
      - Это хорошо, - все радостно улыбались, но смущенная Мицу печально уставилась в землю. - Ведь ты недели две не выходила из комнаты.
      - А Имаи-сан - целый месяц.
      - Молодец, Морита-сан!
      Все стали со смехом рассказывать о своих первых днях в лепрозории, в конце концов и Мицу тоже улыбнулась.
      - Смотрите-ка, Морита-сан развеселилась! - воскликнул мужчина с забинтованной головой и вывороченными губами.
      Все снова засмеялись.
      - Что я вижу! И Мицу-сан здесь! - перебирая четки, откуда-то незаметно появилась сестра Ямагата. - Вот и хорошо. Скоро у тебя будет много друзей. А сейчас пойдем-ка в лечебный кабинет. Нужно сделать анализ.
      - Таэко-сан, - шепнула Мицу, - если можно, пойдемте со мной.
      - Какая ты избалованная! - шутливо сказала Таэко, но ей было приятно доверие Мицу, и она с радостью взяла девушку за руку.
      Лечебный кабинет находился в конце коридора. Напротив него были ванные для лечения атрофированных рук и ног.
      В кабинете сидел пожилой врач в очках и что-то писал.
      - Морита Мицу, - сестра Ямагата представила девушку доктору.
      Доктор кивнул и улыбнулся.
      - Ну как, привыкли к больнице? Сейчас мы вас проверим методом Кодда. Посмотрим, как далеко зашла ваша болезнь. Для этого нам нужна капелька вашей крови, но вы не беспокойтесь, это будет совсем не больно.
      Доктор взял руку Мицу. Он долго и внимательно рассматривал пятна, потом вздохнул.
      В токийской клинике доктора осматривали Мицу так же, как и этот доктор, и точно так же вздыхали, когда кончали осмотр, а затем поворачивались к столу и что-то записывали в карту. Что там писали, Мицу теперь было все равно, и она спокойно села на кушетку. Кровь, взятую у нее, налили в две пробирки, затем послушали сердце и легкие и разрешили выйти из кабинета.
      - Ну что? - с тревогой спросила Кано Таэко.
      - Не знаю. Доктор что-то шепчет сестре Ямагата.
      Через приоткрытую дверь та время от времени бросала на Мицу взгляд.
      Еще месяц назад подобные взгляды вызвали бы у Мицу страх, теперь же у нее не осталось сил даже на это. Отчаяние и апатия овладели ею. Она на самом дне. А что может быть страшнее?
       ***
      Через неделю Мицу стала ходить в столовую для легкобольных. Кано Таэко посоветовала ей заняться вышиванием: пальцы Мицу еще не атрофировались, и ей легко будет держать иголку. Ведь вышивали даже те, у кого пальцы плохо двигались, - для них придумали специальные иглы. Работали по своим комнатам, и Мицу, наблюдая за Таэко, тоже взяла кусок материи с рисунком Фудзиямы.
      - У тебя хорошо получается, - похвалила сестра Ямагата, которая время от времени заглядывала к ним.
      После долгого дождя солнце было особенно ласковым. Поднимая и опуская иглу, Мицу, прищурившись, глядела на солнышко и думала о том, что, кажется, начинает привыкать к здешней жизни.
      - Где ты раньше работала, Морита-сан? - спросила Ямагата.
      Мицу смутилась и покраснела.
      - На фармацевтической фабрике, в увеселительном заведении и даже в пивном баре.
      - Да, - сказала сестра, - сюда приходят разные люди. Помните мужчину, который вчера за цыплятами гонялся? Накано-сан его зовут. Он был хозяином ателье мод в Сидзуоке. Женщина с повязкой на глазах - мать двоих детей. У каждого свое прошлое, своя биография. Но сейчас всех объединило общее несчастье. От больных проказой отказываются возлюбленные, мужья, даже дети. Болезнь приносит одиночество. И именно одиночество страшно, а не боль. Победить эту болезнь - значит победить одиночество, то есть принять к сердцу несчастье другого человека, проникнуться к нему состраданием. Здесь у всех одна участь, одно горе, но именно поэтому каждый воспринимает несчастье ближнего, как свое. Ты, наверное, заметила, когда впервые вышла на улицу, как тебя встретили больные. Все они пережили то, что сейчас переживаешь ты, они понимают тебя и искренне желают тебе помочь. Этого ты не найдешь нигде. Если вообще можно быть счастливым, то только здесь.
      С Мицу еще никто так не разговаривал, и, хотя ее головка не могла понять всего, что говорила сестра Ямагата, девушка внимательно слушала. Мицу и раньше страдала при виде чужого горя и всегда готова была протянуть руку ближнему. Но еще никогда и никто не ответил ей тем же. И вот здесь, в мире, который издалека казался таким страшным, она встретила теплоту и участие. Та Мицу, которая раньше с брезгливостью и страхом смотрела на этих обезображенных болезнью людей, была сейчас ей отвратительна.
      Мицу отложила пяльцы и, забыв, что она сама уже принадлежит к этим людям, спросила сестру Ямагата:
      - Здесь все такие хорошие. Но почему они должны страдать?
      - Я тоже постоянно думаю об этом, - глядя Мицу в глаза, сказала сестра Ямагата. - Так уж устроен мир: именно с хорошими людьми обычно случается несчастье. Не знаю, почему бог так несправедлив к ним. В нашей больнице много удивительно чистых людей, они никому не сделали никакого зла, и почему-то именно они заболели этой болезнью, почему-то именно они, отвергнутые семьей и друзьями, должны проливать слезы. Я часто думаю об этом и в такие минуты начинаю сомневаться в существовании бога... Но иногда мне кажется, что в несчастьях и слезах, которые выпадают на долю самых добрых и честных, есть какой-то смысл. Обязательно есть.
      Глядя через окно на залитый солнцем двор, Мицу глубоко вздохнула.
      Закончив вышивание, она пошла показать свою работу Кано Таэко, которая работала в мастерской.
      Над дубами и кленами висели белые облака. В гуще леса пели птицы, слышался далекий лай собак. Мицу долго смотрела на облака, ей расхотелось идти в мастерскую. Заметив, что поблизости никого нет, она направилась к лесу. У Мицу не хватало смелости, а может быть, совести, убежать из этой страшной больницы, но в то же время она не могла побороть желание еще раз подышать воздухом мира, в котором она жила десять дней назад, в котором живет сейчас Ёсиока-сан...
      Прошла неделя, как прекратились дожди, но в лесу было сыро. Пахло травой, под ногами голубели и желтели цветы. Какие-то птицы с хриплым криком прыгали с ветки на ветку, взмахивая желтыми крыльями. Маленькая мушка неотступно преследовала Мицу, жужжа возле ее лица.
      Если бы сквозь деревья не виднелось поле, на котором работали легко больные мужчины, а за полем не стояли серые корпуса, невозможно было бы поверить, что в двух шагах отсюда живут неизлечимо больные люди. По краю поля двое больных гнали корову. Одного из них Мицу знала. Это был Ватанабэ-сан, который старался рассмешить Мицу, когда она смотрела, как Накано-сан гонялся за цыплятами.
      Мицу прислонилась к дереву и глубоко вздохнула.
      И тут она заметила у себя под ногами два надгробных камня, лежащих рядом, а дальше еще и еще. Среди них были две-три плиты, положенные недавно, остальные уже потемнели от дождя и солнца, поросли зеленым мхом.
      - Здесь покоится прах, - читала Мицу надпись на камне у своих ног, - Игути Эйдзи, умер в 1946 году. Августин Тамура, умер в июле 1941 г., Сугимура Ёсика, 1945 г., сентябрь, - прочла она дальше.
      Вначале до нее не дошло, что эти скупые, похожие одна на другую надписи говорят о людях, когда-то здесь живших, но, поняв это, Мицу чуть не вскрикнула. Ее поразила мысль, что когда-нибудь и ее закопают в этом мрачном лесу, именно в этом, потому что отсюда ей уже не выбраться. В ужасе она выбежала на опушку. Потом, пройдя еще немного лесом, она вышла на белую автостраду и, тяжело дыша, остановилась. Ей казалось, что она узнала какую-то тайну. Теперь-то она поняла, почему больные не любят ходить сюда и почему ночью так отчетливо слышно, как падают капли с деревьев.
      Подняв облако пыли, проехал грузовик. Школьники, громко разговаривая, шли по траве.
      Раньше Мицу и внимания бы не обратила на все это, но сейчас она жадно смотрела на грузовик, на пыль, на оживленные лица детей. Да, это другой мир. Здесь нет людей с перекошенными и вывороченными губами, с обезображенными лицами.
      Там, где прямая дорога скрывается из глаз, там, за полями,- Токио... В Токио живет Ёсиока-сан... Ёсиока-сан...
      Вдруг к ногам Мицу упал лошадиный навоз, возле головы пролетел камень.
      - Что вы делаете? - возмутилась Мицу.
      - Прокаженная, прокаженная! - закричали мальчишки и снова кинули в нее навозом и камнями. - Прокаженным нельзя выходить на дорогу...
       ***
      - Морита-сан, зайди на минутку в кабинет, - раздался голос сестры Ямагата.
      - Снова анализ? - спросила Мицу, которая развешивала белье.
      - Нет, - у сестры Ямагата было странное выражение лица. Обычно она улыбалась, а сейчас держалась как-то напряженно. - Не расспрашивай, пожалуйста, а иди скорее. Тебя ждут.
      Мицу вытерла руки и пошла следом за сестрой Ямагата. Недобрые предчувствия охватили ее, хотя серьезное лицо сестры ее не испугало. Да и чего можно испугаться в ее положении?
      - Далеко, Морита-сан? - увидев Мицу, крикнул знакомый ей больной.
      За две недели она познакомилась и даже подружилась со многими, и ей уже не были противны эти вывороченные губы, забинтованные головы, обезображенные лица.
      - К доктору вызывают.
      - Наверное, назначат уколы.
      - Может быть, - ответила Мицу. Таэко раз в три дня ходила на уколы. «И до меня очередь дошла», - подумала Мицу и успокоилась.
      Сестра Ямагата пригласила Мицу пройти,
      Доктор сидел во вращающемся кресле и, когда Мицу вошла, повернулся к ней.
      - А-а, Мицу-сан! Проходи, садись, - взглянув на Мицу сквозь стекла очков добрыми глазами, он показал на кушетку.
      - Получен результат анализа, - Мицу напряглась. - Используя метод Кодда, мы хотели установить степень заболевания и наткнулись на неожиданный результат. Это не болезнь Гансена.
      - Как?..
      - У тебя не проказа. Мы проверяли три раза и каждый раз получали один и тот же результат. Бедняжка! Сколько тебе пришлось перестрадать за это время! - веки доктора вздрагивали. - Клиника ошиблась, и я прошу у тебя прощения... - последних слов Мицу не слыхала. Если бы сестра Ямагата не поддержала ее, она упала бы.
      Доктор замолчал. Молчала и сестра Ямагата. Закрыв лицо руками, Мицу плакала, и плечи ее вздрагивали. Она всхлипывала все громче и громче.
      - Поплачь, милая, поплачь... - сестра Ямагата обняла девушку.

      Опираясь на плечо сестры Ямагата, Мицу вышла из кабинета. Солнечный свет полосами лежал на полу коридора.
      - Можешь идти сама?
      - Д-да, - неуверенно ответила Мицу.
      - Тогда я тебя отпущу.
      Когда сестра Ямагата отняла руки, в глазах Мицу снова потемнело. Первое потрясение прошло, и теперь неудержимый поток радости подхватил ее и понес куда-то. На мгновение ей показалось, что все происшедшее с ней минуту назад только сон, но, ощутив спиной холодную стену коридора, она поняла, что не спит, и, поняв это, не знала, что теперь делать.
      Мицу в изнеможении вздохнула и, схватившись руками за голову, повернулась к сестре Ямагата.
      - Морита-сан! - испуганно сказала та. - Держите себя в руках, Морита-сан.
      Но Мицу не удержалась и снова дала волю слезам. Она рыдала так громко, что все, кто был в корпусе, услышали ее.
      Вырвавшись из рук сестры Ямагата, она выбежала во двор. Больной на костылях, встретившийся ей, удивленно посмотрел вслед Мицу.
      Какое счастье чувствовать себя здоровой! Может быть, впервые в жизни она наслаждалась тем, что в глаза ей брызжет ослепительно яркое солнце, а лицо и грудь овевает свежий утренний ветер.
      Она тотчас подумала об Ёсиоке-сан.
      Далеко за больничными корпусами, над лесом, плыли молочные облака. «Теперь я могу с ним встретиться».
      Сестра Ямагата растерянно глядела на Мицу. До сих пор не было случая, чтобы в лепрозорий прислали здорового человека, и теперь она не знала, что сказать Мицу.
      - Ты сейчас будешь собирать вещи? - спросила она нерешительно.
      - Что?
      - Я говорю, ты можешь упаковывать свои вещи и хоть сейчас ехать домой. Ведь ты здорова!
      Мицу кивнула. Ей не терпелось как можно скорей бежать отсюда, где лица у людей обезображены и распухли, где деревья, вздрагивая по ночам, шумно стряхивают с себя росу, и не дают спать стоны тяжелобольных.
      «Больше я сюда не вернусь. Ни за что не вернусь!»
      Сестра Ямагата печально глядела на Мицу.
      - Мне жаль расставаться с вами, - сказала Мицу, - но я сюда никогда не вернусь.
      - А писать нам будешь?
      - Обязательно.
      - Если хочешь успеть на дневной поезд, нужно поспешить.
      - Когда он отправляется?
      - В два и в три часа, но автобус до Одембы ходит очень редко.
      - В Токио... В Токио...
      Мицу не задумывалась о том, где она будет жить и где работать; мысль, что она возвращается в Токио, где живет Ёсиока, переполняла ее.
      Весть, что Мицу оказалась здоровой и скоро уезжает, быстро распространилась среди больных. Многие высыпали во двор.
      Волоча ногу, пришел и дядюшка Накано.
      - Морита-сан, говорят, ты от нас уезжаешь. Повезло тебе.
      - Да, да, - кивнула сияющая Мицу.
      - Что же ты не собираешься? Не стоит здесь задерживаться...
      - Прямо не знаю, что мне делать.
      - Тебе ли это говорить?! Ведьма, которой тебя пугали в детстве, и та не так страшна, как это место. - Накано посмотрел на свои искривленные пальцы и грустно улыбнулся.
      Мицу было больно чувствовать на себе взгляды из окон больничных корпусов. Женщины, которые еще утром относились к ней приветливо и предупредительно, теперь смотрели на Мицу хмуро, завистливо, лишь немногие со смирением, но большинство - отчужденно. Когда Мицу повернулась к ним, женщины поспешили отойти в глубь комнат. Они, конечно, радовались счастью Мицу, но ее отъезд лишний раз напомнил им об их горе.
      - Ну что ты мешкаешь? Поторапливайся! - Почувствовав настроение больных, сестра Ямагата решила поскорее увести Мицу.
      Кано Таэко вышивала у окна, греясь на солнышке. Увидев вошедшую Мицу, она подняла голову.
      - Я рада за тебя. Я так рада, Мицу!
      Она через силу улыбнулась, но улыбка не могла скрыть обреченности, которая сквозила в каждом ее движении.
      Мицу села на татами и вздохнула.
      - А я не очень.
      - Что ты говоришь?
      - Мне кажется, я готовлюсь совершить что-то нехорошее.
      - Ну что ты! - крикнула Кано Таэко. - Надо же такое придумать. Конечно, кое-кто не в силах скрыть зависти и даже враждебности к тебе, но ведь это понятно. Скорей упаковывай вещи и уезжай.
      Мицу открыла дверцы стенного шкафа и вытащила свой обшарпанный чемодан.
      Осталось положить старую кофту да пару белья - вот и все сборы.
      - Морита-сан!
      - Да?
      - Я хочу тебе подарить вот это, - Кано Таэко вынула из своего ящика серебряное кольцо.
      - Мне? Что вы!
      - Возьми. Я должна была надеть его на концерт. А теперь оно мне не нужно. Пальцы так скрючило, что кольцо не налезет, - слабо улыбнувшись, Таэко посмотрела на свои руки.
      Мицу невольно отвела глаза.
      - Или ты... - Мицу поняла, что Кано Таэко хочет сказать «брезгуешь», и поэтому поторопилась перебить ее:
      - Нет! Нет! Что вы! Такое прекрасное кольцо. Оно, наверно, дорого стоит.
      - Тогда надевай! - и Кано Таэко положила кольцо на крышку чемодана.
      Приближалось время обеда.
      Скоро с поля и из мастерских вернутся больные - так было вчера и позавчера, так будет завтра и послезавтра, так будет до тех пор, пока всех их не отнесут в лес, на кладбище.
      - Попрощаемся?
      Девушки встали, глядя друг другу в лицо.
      - Я тебя не провожаю. Ты понимаешь почему.
      - Да.
      Мицу остановилась на пороге и тихо сказала:
      - До свидания.
      - До свидания. Всего тебе хорошего, Мицу, - Кано Таэко повернулась к окну. Плечи ее вздрагивали.
      В тот день, когда Мицу приехала в лепрозорий, шел дождь. А сейчас погода была ясная. Акации по обеим сторонам дороги качались под ветром, их листья отливали серебром.
      Возле каштана, под которым три недели назад ее обнаружила сестра милосердия, Мицу остановилась и посмотрела на лепрозорий. Из трубы общежития медперсонала поднимался тонкий дымок.
      «Да, теперь я знаю, какие там живут люди... какие у них страшные лица... страшная жизнь... бессонные ночи... Но не нужно больше думать об этом... Что мне до них?.. Чем я могу им помочь?..»
      На автобусной остановке Мицу поставила чемодан и повернулась спиной к лепрозорию, приняв равнодушный вид.
      Две крестьянки, ожидавшие автобус, смотрели на нее с любопытством.
      «Не смотрите так на меня. Я хоть и оттуда, но я не больная. Я не такая, как те, кто живет там. Не верите - пойдите и узнайте».
      Но в эту минуту перед ней возникло воспаленное лицо Кано Таэко... глаза женщин, прильнувших к окнам больницы... снова Кано Таэко, отвернувшаяся к окну... Как ласковы были с ней эти люди... учили вышивать...
      У Мицу было такое чувство, будто она совершила предательство.
      «Какая я дрянь!» - подумала она.
      Она опустила голову и стояла так, ковыряя землю носком ботинка, пока не пришел автобус.
      В Одембе, выйдя из автобуса, Мицу глубоко вздохнула - теперь она дышала воздухом того мира, в который так жаждала вернуться. Полуденные лучи солнца заливали витрины с сувенирами, многочисленные киоски вокруг привокзальной площади. Продавцы протирали стекла витрин и магазинные полки.
      По улице медленно шел серебристый автобус. Провезли рекламу нового фильма. Часы на кинотеатре показывали половину второго.
      Куда ей спешить? В Токио, где ни родных, ни друзей? В Кавадзаки, в пивной бар? Нет, нет, только не туда. Да никто и не поверит ей: ни хозяин, ни девушки...
      С чемоданом в руке Мицу пошла по незнакомой улице. В витринах была выставлена косметика, а за пыльными стеклами ресторанчика - китайская лапша, сделанная из парафина. Раньше Мицу и внимания не обратила бы на это, но сейчас она жадно рассматривала все, что попадалось ей на пути. После больницы, где пахнет хлоркой и смертью, она радовалась всем сердцем встрече с самыми обычными вещами.
      Из магазина пластинок слышалась песня в исполнении Табаси Ёсио - любимого певца Мицу.
      Она отправилась смотреть «Мы матросы», хотя уже видела этот фильм. Главную роль в нем исполнял Сата Кэйдзи - актер, которого Мицу не очень любила. Но при виде яркой рекламы она заволновалась и купила билет. В зале, полном знакомых запахов, было малолюдно. Плакали дети; какой-то сорванец, встав перед экраном, поднимал руки. Жуя земляные орехи, Мицу часто вздыхала.
      Уже смеркалось, когда она вышла из кинотеатра. Тесную улицу заполнила толпа. В доме напротив кто-то играл на сямисене .
      Мицу вернулась на вокзал и, узнав расписание поездов, присела на скамейку в зале ожидания. Альпинисты в широкополых шляпах и с альпенштоками спорили, каким поездом ехать.
      Три недели назад здесь, в зале ожидания, тоже сидели альпинисты. Шел дождь, и они сетовали на непогоду. Одна из девушек угостила Мицу карамелью.
      ...Как тяжело было у нее на душе в тот день!
      Мицу поглядела на запястье и вспомнила мокрую кошку во дворе клиники... вспомнила, как шла, еле волоча ноги, от больницы до вокзала Синдзуку.
      Зачем, зачем все это было?
      Может быть, права сестра Ямагата и во всем этом действительно есть смысл.
      Прибыл пассажирский поезд. Постукивая молотком по колесам, вдоль состава прошел железнодорожник.
      - Мит-тян! Неужели это ты? - раздался за спиной Мицу удивленный голос. Ее догнала загорелая девушка в белом платье, со спортивной сумкой в руках. - Не узнаешь?
      Нет, Мицу не забыла Миура Марико, но продолжала молчать.
      - Что с тобой, Мицу?
      - Я рада видеть тебя, Миура-сан.
      - Наконец-то узнала.
      Мицу помнила, как три недели назад она притворилась, будто не видит Марико. Тогда она впервые поняла, какая между ними пропасть.
      - Я еду с дядей на пикник на озеро Гако. Случайно увидела тебя из окна машины. Где ты сейчас работаешь? В Токио?
      Лицо Марико выражало дружелюбие, она так и сыпала вопросами.
      - Нехорошо, Мит-тян. Ты не написала мне ни одного письма. Я уж думала, что ты вышла замуж.
      Слабо улыбнувшись, Мицу покачала головой. У нее не хватало сил отвечать.
      - А я думала, что вы вышли замуж, - с трудом выдавила она.
      - Пока нет, но у меня есть жених...
      - Да?
      - Мы работаем в одной конторе. Как говорится, производственная любовь.
      С вокзальной площади послышался гудок автомобиля.
      - Это меня. Ну пока. Будь здорова...
      Автомобиль тронулся с места, и Мицу долго смотрела ему вслед. Она не чувствовала ни малейшей зависти к Марико, а лишь печаль оттого, что такие разные судьбы им были уготованы с самого рождения.
      На платформе, где уже собралось много народу, Мицу заметила молоденькую девушку с косичками. У ее ног стоял чемодан. Пожилая женщина, вероятно мать девушки, и брат провожали ее.
      - Смотри не потеряй билет, - говорила мать.
      - Не волнуйся, - ответила девушка.
      - Адрес у тебя в кармане, - мать беспокойно заглянула в сверток, который держала девушка. - Не забудь отправить открытку дяде.
      - Ладно. Не волнуйся. Все помню, - повторяла девушка, и щеки ее краснели, как яблоки.
      Глядя на нее, Мицу вспомнила, как, окончив гимназию, она впервые уезжала в Токио. Провожала ее тетка, которая, как и эта женщина, без устали давала советы, проверяла свертки, боясь, не забыла ли что-нибудь Мицу.
      Мицу хорошо представляла, что ожидает эту девушку в Токио. Она будет следить за каждым своим движением, боясь, что в ней узнают деревенщину, работать с утра до вечера шесть дней в неделю, по воскресеньям ходить в кино и ночью глядеть на звездное небо. Она будет вспоминать мать и брата, родную деревню и думать о своем одиночестве.
      А что ожидает Мицу?
      Мицу вспомнила свою холодную комнатку в Кавадзаки. Голая, тусклая лампа; под окном, в грязном дворе оправляются пьяные, выходящие из бара. Мицу часто ложилась на кровать и, натянув до подбородка одеяло, неподвижно глядела в потолок. На душе было пусто и холодно. Девушку ожидает то же, но ее будут согревать воспоминания о матери и брате. А о ком было вспоминать Мицу, ушедшей из дому, где она всем мешала?
      И вдруг Мицу подумала, что ее и теперь ожидает в Токио лишь одиночество. Она вспомнила, как однажды ночью в конце прошлого года она одна, как паршивая кошка, сидела в фасовочном цехе, грея над очагом озябшие руки. Грохотала электричка; дрожали окна, обклеенные газетами.
      «Нет, больше я не хочу так жить. Не хочу!»
      Если бы рядом с Мицу был человек, который согрел бы ей руки и душу, друг, с которым можно было бы посмеяться и посмотреть фильм с Исикавой!.. Если бы у нее был хоть кто-нибудь, кому она могла бы выложить свои бесхитростные жалобы!
      Мицу пробежала взглядом по лицам людей, толпившихся на вокзале. Но никто не обращал внимания на невзрачную девчонку со старым чемоданом в руках. У каждого были свои заботы, свои дела. Все спешили: подходили к кассе, затем почти бежали к платформе.
      - Внимание! Прибывает пассажирский поезд на Токио.
      Пуская пар, мимо платформы проплыл серый паровоз, тащивший за собой обшарпанные вагоны.
      Токио... Но разве что-нибудь хорошее ожидает ее там?..
      И чем лепрозорий хуже Токио?.. Везде - в Синдзуку и в Кавадзаки - толпятся люди, как на этом вокзале... мешают друг другу... всем холодно, и никому нет дела до другого...
      Поезд остановился, и пассажиры побежали к вагонам, стараясь опередить друг друга, чтобы занять место получше. У дверей вагонов моментально образовалась толпа.
      Девушка с косами уже была в вагоне и, высунув голову из окна, разговаривала с братом и матерью. Мать достала из кармана кошелек и отдала дочери деньги.
      Ударили в колокол.
      «Скорей... Я еще успею».
      Опять у нее перед глазами встал лепрозорий: серые, унылые, словно казармы, бараки; шум капель, которые падают по ночам со вздрагивающих деревьев. Сейчас женщины вышивают в мастерской, а Кано Таэко, наверное, сидит одна в своей комнате.
      Поезд тронулся. Дым из трубы паровоза пополз по платформе, обволакивая колеса вагонов.
      Мицу взяла чемодан, вышла с вокзала и медленно направилась к автобусной станции.
       ***
      - Ты ли это, Морита-сан? - У входа в лечебный корпус Мицу встретила сестру Ямагата. - Опоздала на поезд?
      - Да нет, - сказала Мицу, и на лице ее появилась добродушная улыбка, хорошо знакомая сестре Ямагата.
      - А почему ты вернулась? - Ямагата взяла из рук Мицу чемодан и пошла в гостиную. В окнах напротив отражался розовый огонь заката. - Ну в чем дело, что случилось? - тревожно спросила Ямагата.
      - Ничего. Просто я решила вернуться.
      - Вернуться? Почему?
      - Почему? - застенчиво пробормотала Мицу, подыскивая слова. - Я... знаете... мне... мне... А куда мне идти? - она водила пальцем по столу. - В Токио у меня никого нет... мне...
      - Но ведь здесь больница для прокаженных. Здесь прокаженные.
      - Я не боюсь. Сначала мне было неприятно, но теперь я привыкла.
      - Что ты говоришь? Ведь ты здорова, совершенно здорова. Здесь, среди больных и страждущих, тебе нечего делать. Зачем ты вернулась?
      - А как же вы здесь живете? - это было сказано так простодушно, что сестра Ямагата удивленно подняла брови.
      - Мы? Мы... ведь... сестры милосердия... Мы посвятили этому всю жизнь.
      - Я тоже хочу посвятить свою.
      - Не шути так, Морита-сан, - Ямагата нахмурилась. - Возьми себя в руки. Такими словами нельзя бросаться под влиянием минуты. Сентиментальные гимназистки обращаются к нам с просьбой устроить их в лепрозорий. А когда они видят больных, слышат их стоны, они бледнеют от страха.
      - Но ведь я уже слышала эти стоны, - Мицу умоляюще сложила на груди руки.
      Она не понимала упорства Ямагата.
      - Если мне нельзя здесь оставаться... я... уеду...
      - Я еще ничего не сказала тебе. Допустим, ты останешься, но как твои родители отнесутся к этому?
      - Папе будет все равно, я уже давно уехала из дому.
      - Не знаю, что делать. Сегодня ночью ты спокойно все обдумай и, если поймешь, что это была лишь прихоть, завтра вернешься в Токио.
      Мицу с улыбкой кивнула.
      «Зачем сестра Ямагата так все осложняет? - подумала она. - Но если она разрешила мне остаться на эту ночь, то разрешит и на другую, и на третью, и на неделю, и на...»
      - А где сейчас Кано-сан?
      - Кто?
      - Кано-сан. Как она себя чувствует?
      - А-а-а, - Ямагата открыла окно и, повернувшись к Мицу, сказала: - После твоего отъезда у нее было очень подавленное настроение. Сейчас она в поле.
      - Можно к ней сходить?
      - Конечно.
      Мицу выбежала из гостиной. Прошла между больничными корпусами.
      Из-за серых облаков выглядывало солнце, ярко освещавшее лес и поле. На дальнем его конце работали трое больных, которые отсюда казались не больше горошин. Мицу с волнением разглядывала пейзаж, еще неделю назад вызывавший в ней тяжелое чувство. Она словно домой вернулась.

      В конце сентября следующего года, в один из воскресных дней, мы с Миура Марико поехали во дворец Мэйдзи. Погода была ясная, приятная. Проводился детский спортивный праздник: улицы заполняли школьники, повсюду слышался треск бенгальских огней.
      Во дворце было многолюдно. Перед входом в церемониальный зал висела табличка с фамилиями десяти брачующихся пар. Среди них были и наши имена: Ёсиока Цутому и Миура Марико.
      Мой старший брат и его жена, приехавшие из деревни на нашу свадьбу, помогли мне надеть смокинг, взятый по этому случаю напрокат. Нагасима, в знак старой дружбы принявший на себя обязанность встречать гостей, заглянув в передний зал, воскликнул:
      - Ну и ну! Ты только посмотри, тут будто конвейер работает.
      И действительно, словно по конвейеру, по коридору, ведущему в церемониальный зал, медленно плыли невесты с белой фатой на голове и женихи в черных смокингах.
      - Что поделаешь! - ответил я, одергивая пиджак. - Жизнь каждого из нас тоже одно из звеньев итого конвейера. Ведь что такое личность? Пыль и прах. Даже когда умрешь, тело твое, как по конвейеру, пройдет через руки медиков.
      - Что вы говорите? - возмутилась жена брата. - Ведь сегодня такой праздник!
      - Да, конечно, - ответил я. - Нагасима, прошу тебя выполнять свои обязанности.
      Нагасима поклонился и, посмеиваясь, пошел в передний зал. Глядя ему вслед, я вспомнил наши студенческие годы, крохотную комнату в Канда.
      Тогда мы в марлевых повязках спали на грязных тюфяках под вонючими одеялами. Ели картофельную похлебку. Но слава богу, все это позади, и, кажется, мы уже сумели создать себе прочное благополучие, которое, подумал я, нужно во что бы то ни стало сохранить. Сегодня у меня свадьба, завтра я отправляюсь в свадебное путешествие, а потом сниму хорошую квартиру...
      Церемония бракосочетания нас немало позабавила. Священник с маленькими усиками на розовом лице помахал над нашими головами предметом, напоминающим опахало, а затем сиплым голосом произнес речь. Марико легонько толкнула меня в бок:
      - Как все это глупо!
      - Дальше некуда! - шепнул я. Мы едва сдерживали смех.
      По обе стороны от нас стояли родственники. Среди них был и директор нашей компании. Он стоял с серьезным видом, скрестив на груди руки.
      - Ну вот мы и родственники! - сказал он, похлопав меня по плечу, когда священник закончил свою речь. - Думаю, после свадебного путешествия ты будешь работать еще лучше. Наша фирма, конечно, небольшая, и все-таки не стоит ронять фамильную честь.
      Слова директора мне было слушать куда приятнее, чем речь священника. Они гораздо больше убеждали меня в том, что теперь я на самом деле муж Марико.
      После церемонии состоялся небольшой банкет. Окружив нас, все трижды прокричали: «Банзай!» - и громче всех, размахивая руками, кричал Нагасима. Сослуживцы тоже махали и кричали, но их взгляды выдавали старательно скрываемую зависть.
      Представляю, как, расходясь со свадьбы, они перебрасывались между собой фразами, вроде этих:
      - Вот пройдоха! Такой и в воде не утонет.
      - Разумеется. Но у него диплом.
      Да, плавать я умею. Я женился по расчету, но расчет этот соединялся с искренней любовью к Марико. В конце концов, любовь без эгоизма немыслима. И вообще, на мой взгляд, эгоизм - это то же самое, что жажда счастья, и если я хорошо держусь на воде, так это на пользу не только мне, но и Марико.
      Из дворца Мэйдзи мы сразу же поехали на один из токийских вокзалов.
      Для свадебного путешествия нам предлагали разные маршруты. Называли Хаконэ и Неккай, но мы выбрали озеро Сандзю.
      Как-то незадолго до свадьбы Марико сказала:
      - Помнишь нашу поездку на Сандзю?
      - Кажется, там я продемонстрировал высший класс верховой езды?
      - Я бы назвала это иначе, - засмеялась Марико. - Ты все шутишь!
      - А кто выходит замуж за этого шутника?
      - Глупый, ведь благодаря той лошади я и полюбила тебя.
      Так мы пришли к выводу, что своим счастьем обязаны крестьянской кляче, и посему свадебное путешествие решили совершить на озеро.
      До Одембы мы ехали поездом, а там взяли легковую машину. Вскоре между бронзовых гор показалось синее озеро, окруженное золотистым лесом.
      - Я буду тебе хорошей женой, - шепнула Марико, когда мы, взявшись за руки, пошли к озеру.
      - Прошу тебя быть хорошей во всех отношениях. О, кажется, на этом месте лошадь опозорилась.
      - Да перестань ты! - кокетливо возмутилась Марико. - Перестань говорить о таких вещах.
      - Почему? Разве мы не обязаны нашим счастьем госпоже кляче?
      На озере мы пробыли два дня. На третий погода испортилась и мы решили автобусом вернуться в Одембу.
      Началась пора листопада. Желтые листья покрывали дорогу, ложились на крышу автобуса.
      - Помнишь, тогда мы тоже возвращались этим путем.
      В ее поведении я заметил резкую перемену. Она быстро освоилась с ролью жены, и мне это казалось странным.
      - Когда «тогда»?
      - Ну в тот раз, когда ты ездил на лошади...
      - Может быть.
      - Не может быть, а совершенно точно, - продолжала Марико. - Тогда еще Оно-сан спросил, что это за здания.
      - Какие?
      - Разве ты не видишь? Вон там в лесу. Они похожи на казармы. Кондукторша сказала, что это лепрозорий, больница для прокаженных. И мы бросились закрывать окна. Я тоже перепугалась.
      Я прислонился лбом к оконному стеклу. В памяти всплыло грустное лицо Мицу, той Мицу, которую я встретил в Кавадзаки. Она была похожа на мокрую кошку. Подавляя рыдания, она еле слышно прошептала: «Я еду в Одембу. Там есть больница»...
      А я? Я знал, что это за больница, и поэтому, глядя на темно-красные пятна на запястье Мицу, не сдержал удивления и страха:
      - Неужели это правда, Мицу?
      - Да, так сказал доктор.
      - Зачем же ты тогда пришла сюда? Неужели ты не понимаешь? Возвращайся домой и ложись.
      Сначала я не выбирал слова, говорил отрывисто и грубо, потом смягчился.
      - Извини, что я тебя позвал, я не знал, что ты больна. Но ты не расстраивайся. Теперешними лекарствами любую болезнь вылечат.
      Мы вышли из бара. Я держался на некотором расстоянии от Мицу. Вскоре я торопливо распрощался с ней и заспешил к вокзалу. У лестницы я оглянулся, но Мицу уже затерялась в толпе.
      И вот теперь, прижимаясь лбом к холодному стеклу окна, я ее вспомнил... Она живет где-то в этом лесу.
      От моего дыхания стекло запотело.
      - О чем ты задумался? - обеспокоенная Марико прислонилась к моему плечу. - У тебя такой несчастный вид.
      - Ну что ты! Я сейчас самый счастливый человек на свете.
      Я говорил правду. Я действительно думал, что счастье теперь всегда будет со мной. А Мицу?.. Я считал, что страдания этой бедной девушки никак меня не касаются...
       ***
      И все же в конце того года я отправил Мицу новогоднее поздравление.
      Прежде я никогда и никому не посылал поздравлений. Но теперь Марико настаивала, чтобы я аккуратно поздравлял со всеми праздниками друзей, сослуживцев и тех, кому я чем-нибудь обязан.
      Жили мы в новой квартире в Мэгуро. У нас были и передняя, и гостиная, и спальня, шкафы для одежды, трюмо, разные статуэтки и безделушки. Рядом со мной Марико в кимоно деловито растирала тушь. Словом, уют, который мне и не снился, когда я студентом жил в грязной комнатушке.
      Я уже написал поздравления Нагасиме, сослуживцам, не забыл и Кима-сан («Прошу вас как-нибудь заглянуть ко мне»), когда в моей памяти всплыло имя Мицу. Я украдкой взглянул на жену. Марико была поглощена своим письмом. Я взял кисточку и аккуратно вывел: «С Новым годом! Молю бога о твоем выздоровлении». Адреса Мицу я не знал и написал адрес лепрозория, полагая, что в Одембе всего одна лечебница для прокаженных. Письмо я положил в карман.
      Почему мне тогда взбрело в голову поздравить Мицу? Не знаю. Может быть, мне стало особенно жаль ее, потому что я сам был счастлив. Я поддался мимолетному, но вполне искреннему чувству.
      Ответ от Мицу не пришел, и меня это устраивало.
      Миновали праздники. Кончился январь. На токийских улицах снимали новогодние украшения.
      Однажды утром, когда я собирался на работу, мне вручили письмо. Увидев обратный адрес: «Лечебница «Воскресение», Одемба», я поспешно спрятал его в карман.
      Работы в этот день было много, но я все время помнил о письме. Вечером, забравшись на чердак конторы, я вытащил из кармана измятый конверт. Письмо было не от Морита Мицу. На конверте великолепными иероглифами было выведено: «Ямагата».
      Содержание письма было для меня полной неожиданностью. Не стану говорить, как оно меня потрясло. Скажу только, что впервые в жизни я был так взволнован, что понял смысл письма, лишь прочитав его несколько раз.
      «Прошу простить меня за то, что ответ на ваше новогоднее поздравление Морита Мицу я пишу с таким опозданием. Я хотела как можно скорее сообщать Вам о Мит-тян (так мы все ее звали), но последнее время я была очень занята, а коротенькое письмо, наверное, Вас не удовлетворило бы.
      Из Вашей открытки я поняла, что после того, как Мит-тян пришла к нам в лепрозорий, Вы ничего не знали о ее судьбе. В результате повторного анализа мы выяснили, что Мит-тян здорова. Случаи ошибочного диагноза бывают, но очень редко, может быть один из тысячи; с Мицу произошел именно такой случай. Представляете, какое потрясение она перенесла. Но, съездив в Токио, она в тот же день вернулась назад, в наш страшный, всеми презираемый мир, и попросилась к нам на работу.
      Правду сказать, мы, сестры милосердия и врачи, не поверили ей. Мы считали, что желание это продиктовано излишней чувствительностью Мит-тян.
      Ведь наша главная заповедь - «Нести людям добро и любовь». А сможет ли Мицу не по обязанности и не из жалости, не насилуя себя, самоотверженно, терпеливо и бескорыстно ухаживать за прокаженными?
      Хотя мы и считали, что желание Мицу работать в лепрозории навеяно мимолетным настроением, мы удовлетворили ее просьбу. Лепрозорий постоянно переживает финансовые затруднения. Помощи от государства и пожертвований частных лиц нам едва хватает, поэтому жалованье у нас низкое и обслуживающего персонала недостает.
      Правда, уборку помещений у нас делают легкобольные, но работать на кухне, обслуживать больных во время еды, продавать сельскохозяйственные продукты (у нас есть небольшое хозяйство) и вышивки больных женщин приходится нам, медсестрам, поэтому Мицу была для нас существенным подспорьем.
      Вы, наверное, знаете, что она любила модные песенки. Я и сейчас вижу, как она, повязав голову белым платком, разносит еду в столовой, напевая свои любимые «Горы Идзу». Вначале некоторым сестрам-иностранкам это не нравилось: она пела громко, да еще такие вульгарные песенки. Но и они быстро привыкли к непосредственности Мицу и больше не жаловались на нее. Даже я, человек замкнутый и давно отвыкший веселиться, запомнила эту песенку и сейчас иногда, когда никто не слышит, пою ее. Кроме песенок, Мицу еще любила кино. Фильмы нам привозят раз в месяц из Одембы. И в эти дни Мицу преображалась. С утра настроение у нее было приподнятое, она с трудом дожидалась вечера. Сидя с больными в столовой, превращенной в зрительный зал, она громче всех проявляла свой восторг. Но ни разу Мицу не съездила в город, чтобы там сходить в кино.
      Как-то я ей сказала:
      - Мит-тян, сегодня воскресенье, ты могла бы съездить в Одембу, посмотреть свои любимые фильмы.
      - А вы? - Она покачала головой.
      - Мне нельзя. Я сестра милосердия и не могу уходить, когда мне захочется. А ты свободна, можешь ездить в город когда угодно.
      - Нет, мне тоже нельзя.
      - Почему?
      - Мне будет стыдно, я не могу уйти от больных.
      Я уже говорила, что невозможно любить людей по обязанности или из жалости. Любовь к людям, отвергнутым обществом, - это, если хотите, подвиг, требующий от человека не только сострадания и терпения, но и самоотверженности. В отличие от нас Мит-тян не нуждалась в последнем. Я не хочу сказать, будто любовь к людям не требовала от Мит-тян терпения и самоотверженности, но это получалось у нее естественно, без малейшей фальши и аффектации; она умела поставить себя на место страдающего человека, поэтому в ее поступках не было и тени самоотречения.
      Я иногда сравниваю себя с Мицу и, кажется, теперь начинаю понимать библейское изречение: «Оставайтесь всегда детьми». Не знаю, верите ли Вы в бога, но бог, в которого верю я, велит нам всегда оставаться детьми. Это значит не скрывать своей радости, когда радостно, плакать в несчастье и быть честным и искренним в отношениях с людьми. Такова была Мицу - простая и наивная девушка, любившая бесхитростную песенку «Горы Идзу» и обклеившая свою комнату фотографиями Исикавы.
      Несколько раз я разговаривала с ней о моем боге. Она не избегала этих бесед, но убедить ее я не могла, и не потому, что не отстаивала истинности своей веры.
      То, о чем я расскажу ниже, случилось в начале декабря прошлого года.
      В нашей больнице было четверо детей. (Вы, наверное, удивитесь, что дети тоже болеют болезнью Гансена, но им приходится особенно плохо. Болезнь быстро прогрессирует, не встречая сопротивления со стороны детского организма.) Вы, наверное, знаете, как Мит-тян любила детей, она тратила на них почти все свое небольшое жалованье. Среди больных детей был шестилетний Со-тян. Микробактерии проказы уже поразили его нервную систему, и вдобавок у него в острой форме началось воспаление легких. Никакой надежды спасти мальчика не было. Не действовал даже пенициллин.
      Мицу не отходила от мальчика три дня и три ночи. Она совсем ослабела, глаза ее стали красными. Я была вынуждена приказать ей идти к себе. Но Мицу возразила:
      - Без меня Со-тян будет плохо, - ее пальцы тоже покраснели и опухли от льда, который она колола для компрессов.
      - Мы сменим тебя, не беспокойся. Ты ведь едва на ногах стоишь.
      - Нет-нет! Вчера ночью я молилась, чтобы бог наслал на меня проказу, лишь бы выздоровел Со-тян. Если бог есть... он должен услышать мою просьбу.
      - Не говори так, - сказала я жестко. - И сейчас же иди спать, на тебя смотреть страшно.
      Я и сейчас ясно вижу, как Мицу, стоя на холодном полу больницы на коленях и сложив на груди руки, молит бога ниспослать ей любые страдания, только бы он освободил от мук маленького Со-тян. Если Вы знаете Мицу, Вы поймете, что так оно и было.
      Ребенок умер через пять дней.
      Не буду рассказывать, что творилось с Мицу. Мне она сказала:
      - Я больше не верю в бога. Если он есть, то он жесток и ужасен. Зачем так страдал этот ни в чем не повинный ребенок? Нет бога, нет...
      Казалось, Мицу занесла над богом свой маленький кулачок.
      «В самом деле, - подумала я, - почему хорошие, добрые люди страдают, а негодяи благоденствуют?» Мицу отрицала бога, считая, что он повинен в этих страданиях. Как ей было объяснить, что дурное совершается против воли бога и что бог страдает вместе с людьми?
      Но никакое страдание не может сравниться с отчаянием одинокого человека, который знает, что до него никому нет дела. И все же я считаю, что даже в безлюдной пустыне человек не один. Как было объяснить Мицу, что бог объединяет всех нас, как объединяют нас страдания? По-моему, если бы бога не было, человек бы его выдумал, чтобы не оставаться в одиночестве. А Мицу была одним из тех звеньев, с помощью которых бог объединяет людей. Но сама она об этом не подозревала.
      Простите, что я пишу так много о том, что не относится непосредственно к сути моего письма, и, наверное, пишу несвязно. Мне самой нужно кое-что понять в судьбе Мицу.
      Теперь я подхожу к тому печальному дню, когда Мицу погибла.
      Это случилось 22 декабря. Двадцать четвертого рождество, и к празднику мы обычно делаем больным подарки. Средства у больницы очень скудные, но на рождество мы все-таки кое-что выкраиваем.
      Двадцатого числа, в полдень, я попросила Мицу отвезти в Одембу на продажу яйца и вышивки больных, а на вырученные деньги купить что-нибудь.
      Сейчас я думаю, что ничего не случилось бы, если бы я поехала сама. Но Мицу очень любила такие поручения, а я в тот день была занята.
      Уехала она в три часа дня на грузовичке Симаты-сан, работающего у нас.
      Как обычно, она напевала «Горы Идзу», а больные кричали ей вслед:
      - Смотри, держись, Мит-тян, не продешеви! И не разбей по дороге яйца!
      В половине пятого раздался телефонный звонок. Звонили из полиции Одембы. Мне сообщили номер больницы, куда на скорой помощи доставили Мицу. Когда я положила трубку, руки у меня дрожали.
      Мицу я увидела лежавшей в беспамятстве на белой постели. В ноздрях у нее были резиновые трубки для кислородного питания. На ногах и руках следы от уколов - ей делали вливание крови. Ее маленькая грудь тихо подымалась и опускалась.
      Симата-сан рассказал, что, когда Мицу переходила вокзальную площадь, на нее налетел грузовой автомобиль. Если бы Мицу бросила лукошко с яйцами, она могла бы убежать. Яйца разлетелись по площади, выпачкав асфальт. А Мицу упала ничком и, пока была в сознании, все повторяла:
      - Яйца, яйца...
      Без сознания она прожила часа четыре.
      - У нее очень здоровое сердце, - говорили врачи, - иначе она уже умерла бы.
      Мицу беспрерывно вводили камфору, но это не помогало. Вечером в 10.20 сердце Мицу остановилось.
      Незадолго до этого я позвонила в церковь Одембы и попросила священника прочесть молитву за упокой ее души.
      Находясь в забытьи, Мицу только один раз вскрикнула. Если бы я не расслышала ее слов, я не написала бы вам такого длинного письма. Не знаю, какие у вас были отношения, Мицу никогда мне ничего не рассказывала. Но последнее, что она произнесла, открыв стекленеющие глаза, было:
      - Прощайте, Ёсиока-сан...
      Только что я отправила ее отцу вещи Мицу: чемодан, пару белья и старенькую кофточку. Коснувшись этих вещей, я снова подумала о том, о чем уже давно думаю. Если бы бог велел мне назвать самого близкого для меня человека, я бы не колеблясь назвала Мицу. Если бы бог спросил меня, какой я хочу быть, я бы не задумывалась: такой, как Мицу...»
       ***
      Вновь и вновь я пробегал взглядом письмо. Я не читал его, а просто смотрел на четкие иероглифы, выведенные рукой Ямагата.
      Что, собственно, произошло?
      «Ничего особенного, - ответил я себе. - Ничего особенного. Разве я в чем-нибудь виноват?»
      Я вышел на крышу и посмотрел на город, окутанный сумерками.
      До самого горизонта под свинцовыми облаками тянулись большие и маленькие здания из камня и стекла. По запутанным лабиринтам улиц бежали автобусы, потоком двигались автомобили, бесконечной толпой шли люди. Любой мужчина в этой толпе если не пережил, то переживет что-нибудь подобное тому, что было у меня с Мицу. Не могу поверить, чтобы такое выпало только мне. Но откуда эта тоска? У меня есть пусть маленькое, но прочное счастье. Разве может его омрачить память о Мицу? Но откуда все же эта проклятая тоска? Если встреча с Мицу и дала мне что-нибудь, так это только понимание того, что каждый человек, с которым ты встречаешься, оставляет в твоей душе неизгладимый след. И может быть, моя тоска - это и есть след, оставленный Мицу? Но тогда след, оставленный в нашей душе другим человеком, и есть след того бога, в которого верит сестра милосердия из лепрозория.
      Откуда эта тоска?
      Передо мной снова возникла гостиница на Сибуе, мокрый склон... пыльная стена со следами раздавленного комара... сырое одеяло... за окном моросящий дождь... пожилая женщина, устало поднимающаяся вверх по улице. Неужели когда-нибудь жила на свете Морита Мицу?
      До самого горизонта под свинцовыми облаками тянулись большие и маленькие здания из камня и стекла. По запутанным лабиринтам улиц бежали автобусы, потоком двигались автомобили, бесконечной толпой шли люди. Ползли люди, такие же как я, как все мы...