Прихваченная морозцем лебеда сочно хрумкала на его лошадиных зубищах. Задумчиво помахивая большой умной башкой, конь Василий Максимыч мирно пасся, предусмотрительно подкрепляясь перед долгой и опасной дорогой. Утренник отпустил. Оттаявшее море зябко плюхало в тумане. Смолкли исторгавшиеся из преисподней звуки, прекратился трус земной. Потерпевшие -- Тюхин и другой, временами до такой степени непохожий на Тюхина, что его можно было бы принять за Тюхина навыворот, -- худые, до сих пор дрожащие от холода потерпевшие, прижавшись спинами друг к другу, как пивные ларьки на Саперном, отогревались на первом за все время их несусветной одиссеи солнышке. Бесконечно долгое странствие вокруг тьмы подходило к концу. Товарищ майор благодушно помахивал хвостом, нет-нет да и фыркал от удовольствия и, кося на Тюхина выпуклым карим глазом, как бы с насмешливой отеческой укоризной говорил ему: "Ну что, рядовой Мы, поди уже и забыл, как осчастливил меня из помойного ведра с ног до головы, включительно?! Ничего-ничего -- я теперь не в претензии. А что касается провианта, то эмпирейской, гори она огнем, траве забвения куда как далеко до нашенской родимой лебеды!" И он, вздыхая, хрумкал и хрумкал, и от его большого, гомерически сильного, тела валил пар. Когда багряный, неяркий сквозь дымку, феномен высунулся из-за горизонта наполовину, земля под ногами опять затряслась, только на этот раз так мелко, что зубы зазудели, как это бывает, когда лбом прижмешься к трамвайному стеклу. -- А вот теперь он, похоже, добрался до главного... м-ме... трансмуратора, -вполне будничным голосом откомментировал Григорий Викторович. -- И это... и что? -- шмыгнул носом рядовой Мы. -- А ничего хорошего, наказание вы мое! Драпать отсюда надо, и незамедлительно!.. -- Ну что ж, я готов, -- сказал Тюхин и, сделав умственное усилие, уточнил: -Мы с товарищем майором -- всегда... это... готовы. А вот относительно вас, магистр... -- Вы хотите сказать, что Боливар двоих не вынесет?.. -- В самую десятку... в яблочко, -- сокрушенно подтвердил Тюхин, косясь на камуфлированного под коня вдохновения товарища майора. -- Итак, вы готовы бросить меня здесь на произвол судьбы. Правильно я вас понял? -- Ну... -- смешался Витюша. -- Так ведь это... ну а что делать-то? Из-за этих крыльев на нем и одному-то... И слепец-провиденциалист снял свои черные очки и, вздернув бороденку, блаженно зажмурился. -- Тюхин, скажите честно, -- мягко сказал он, -- ведь поди спите и видите мою лютую погибель. Был бы "стечкин" или на худой конец "макаров" под рукой, так небось бы... м-ме... и не задумываясь, как свои часики -- навскидку!.. А?.. И ведь каков расклад: положение, как говорят господа революционеры, архикритическое. Боливар, вы правы, двоих категорически не вынесет. Разум нашептывает: да придуши ты его, гада, голыми руками -- подумаешь, одной нечистью на свете меньше станет... Ведь говорит же, ну сознайтесь!.. -- Говорит! -- вздохнул Тюхин. -- И -- браво! И -- молодцом!.. Вы что думаете, я тут вам морали собрался читать?! Да на вашем бы месте... м-ме... Он заморгал глазами, седая эспаньолка его маленько затряслась -- от смеха ли, от плача -- поди разбери этого ирода, такого же, как Тюхин, сутулого, испещренного несчетными шрамами, боевыми и трудовыми. -- Ну так а что делать?! Ну это... ну давайте проголосуем... -- Браво-браво-браво! -- задумчиво глядя на солнце, сказал Зоркий. -- Вот он вам -- плюрализм! Так сказать, демократия -- в действии!.. Эй, Василий Максимович!.. Товарищ майо-ор! А вы, ежели не секрет, за кого: за либералов, али за коммунистов?.. Ах, вы за беспартийного с некоторых пор марксиста Тюхина!.. Виктория, Викторушка! Ваша взяла. Полномочный представитель темных сил опять оказался... м-ме... в меньшинстве... Увы, увы! Прискорбно, как говорится, но факт, полноводный, впрочем, как река. Так и хочется, Тюхин, припасть к ней воспаленной губой и -- напиться, ах напиться, как только вы умеете!.. Но вот ведь какая незадача, несообразительный вы мой: избавиться вам от меня, как это не прискорбно, не удастся! Ни сегодня, ни завтра, ни, как подсказывает мой третий глаз, через грядущие... м-ме... тысячелетия! Вибрация усилилась, почва под ногами опасно всколыхнулась, они отпрянули друг от друга, как чужеродные, но тут же, ловя равновесие, потянулись в невольные объятия с беспомощно простертыми руками. -- Да чего вы тут несете?! -- вскричал Витюша. -- Прямо чушь... ерунда какая-то!.. Ой, да держите же вы меня!.. -- Какая же, к чертям собачьим, чушь?! Да вы что -- не дуалист, что ли?! И не хватайтесь вы за меня, сам еле стою!.. Ого, а вот и митютюрки летят!.. Нет, ведь это надо же -- мы гибнем, а они.. -- Кто-кто?! -- Митютюрки короткохвостые, тютюнорские!.. Да вон же, вон они!.. И в который раз уже Витюша купился, с разинутым ртом устремил взор по указанному направлению, но никаких таких митютюрков, как ни пялился, не разглядел, а когда повернулся к Григорию Викторовичу, с намереньем сказать ему пару ласковых, этого мифотворца уже как ветром сдуло, в своей подлой манере, он исчез, растворился в воздухе, будто его никогда и не было!.. И Господи, Господи! -- гул подножный, словно бы в ознаменование этого события, смолк, земля, как по мановению, усмирилась. Теплым весенним шорохом тающего льда пахнуло Витюше в лицо. Ослепленный во всю просиявшим солнцем, он зажмурился, вздохнул раз, другой, да так вольно, так свободно, как при социализме, Господи!.. -- Слава Тебе... -- прошептал он облегченно и вдруг заплакал. А солнце поднималось все выше, выше и чем ярче оно светило, тем темнее, четче становилась тень, которую отбрасывало нагое Витюшино тело, точно такая же, как Тюхин, нескладная, только вот ведь какая невидаль: почему-то по-дзержински козлобороденькая, да еще вразнотык, не в рифму Тюхину -- делающая пальцами аллегорический нос неведомо кому... -- По коням! -- торжествуя, воскликнул дождавшийся наконец своего дембиля рядовой Мы. В один прыжок, как и подобает истинно русскому человеку, в жилах которого, помимо татарской, -- по одной прабабушке -- текла еще и цыганская -- по другой, -- кровь, в один скок оседлал он своего верного Пегаса, и пятками пришпорил его. О-о!.. О можно ли передать неописуемое ощущение окрыленности тому, кто ни разу в жизни не изведал его?! Земля, как в прокрученной наоборот ленте парашютиста-кинооператора, ушла вдруг из-под ног. Василий Максимыч сразу заложил крутой вираж, и горизонт вместе с солнцем запрокинулись, встали на попа, но вот все выправилось, в ушах завыл ветер, волосы встали дыбом, но не от страха, о нет!.. -- Вот и мы, и мы летим! -- закричал ошалевший от восторга Тюхин. -- В Эмпи-иррре-и? -- косясь и скалясь, проржал товарищ майор. -- Да-да, назад, в империю!.. Домой, домой!.. Они сделали еще один, прощальный, круг над руинами родной части и звонким петушиным криком встретил и проводил их вспорхнувший на обгорелую трубу казармы товарищ старший лейтенант Бдеев, красногребенный, плещущий пестрыми бретерскими крыльями. О кто бы знал, кто бы знал, какие слезы туманят взор, когда возвращаешься с того света на Родину!.. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Оборванного, обгорелого Тюхина сняли с купола Исаакиевского собора, по его словам, им же непоправимо поврежденного, нуждающегося в срочной перестройке с последующим радикальным реформированием. После недолгого допроса оповестили соответствующее медицинское учреждение, из которого, несмотря на катастрофический дефицит горючего, была сразу же выслана карета скорой помощи. По счастливому совпадению, забирал больного его же лечащий врач к. м. н. Л. Л. Шпирт. -- Ну вот, -- бережно завязывая Тюхину рукава на спине, говорил он, -- вот мы и снова встретились, Виктор Григорьевич. Да вы не волнуйтесь, не волнуйтесь -все будет хорошо, все будет очень-очень хорошо! Положим вас под капельницу, поколем инсулинчику, сделаем пункцию, и все как рукой снимет!.. И где же это, голубчик, вас носило? Ведь прямо с ног все сбились: шутка ли -- как в воздухе растворился!.. Ну!.. Ну, вот и все -- бантиком, как вы просили... Будете еще от нас бегать? Тюхин только блаженно улыбнулся в ответ. А когда в Удельной его подводили к трехэтажному, безумно похожему на армейскую казарму, корпусу отделения, на мокрой мартовской липе, с такой лункой в снегу, у корней, словно она тайком прыгала по ночам, как Виолетточка, он увидел серого больничного кота с характерным именем Псих, драного, одноглазого, с отъеденным в одной из бесчисленных схваток ухом. Котяра сидел на высоченной ветке, и мерзким, но таким, елки зеленые, жизнелюбивым голосом орал свою мартовскую песню, что Тюхин, которого поддерживали под руки два белых ангела, не выдержав, всхлипнул, прерывисто вдохнул этот невозможно родной, так и манящий на новые подвиги, запах весеннего воскресенья и, еще светлее улыбнувшись, прошептал: -- И все равно, все равно, все равно -- хорошо-то как, Господи!.. Ленинград -- Санкт-Петербург
      1987 --1994 гг.