Я откинулся на спинку и благодарно приложился к бутылке из дьюти-фри. Теперь слушать Лорна было одно удовольствие. Его безумная ярость отыграла свое. Он взял себя в руки. Теперь он просто был чудовищно зол.

— Последнее слово? — сказал он. — Последнее?! Ну ты, сосунок. Слушай сюда, кусок дерьма. Это тебе не кто-нибудь, это я, Лорн Гайленд! Я! В этой роли мне надо как следует оторваться! Вам, наверно, не я нужен, а какой-нибудь старый пердун. Да хоть Кэш Джонс! — Лорн рассмеялся. — Хотя что это я. Против Кэша я ничего не имею. Сто лет его знаю, он один из моих старейших, один из ближайших друзей. Мы с ним не-разлей-вода. — Лорн помедлил. — Но если хотите снимать Лорна Гайленда, ему надо дать как следует оторваться, показать себя, ну, во всей красе. Понимаете? «Пуки отправляется в путь» видели? Хорошо, что вы позвонили, Джон, — и Лорн вдруг сменил тон, — потому что я хочу рассказать, какая у меня новая мысль. Я, конечно, не писатель. Ну, то есть, отдельные сцены писать приходилось, собственно, я... короче, речь вот о чем. Этот молокосос... Хрен знает, кого вы там нашли, мне по фигу, но у нас с ним должна быть драка, так?

— У отца с сыном, да.

— И, по замыслу, он побеждает, так?

— Так.

— По-моему, драматически это недостаточно убедительно.

— Почему?

— Зрители подумают, что он сильнее.

— Конечно. В смысле, ему же всего двадцать, а вам... а вы зрелый мужчина.

— Но я знаю этого парнишку, которого вы пробуете на роль. Мелкий гопник. Да я его голыми руками могу разорвать!

— Публика-то этого не знает. Они подумают, что он победил, потому что на сорок лет моложе.

— А-га, понял. Вы думаете, раз я не такой молодой, то он сильнее. Чушь!

— Лорн, я так не думаю. Но публика будет думать именно так.

— Хорошо, хорошо. Не будем мелочиться. Давайте сделаем так... И, кстати, вся сцена должна быть нагишом, мы все голые, только так. Этим я не поступлюсь, главная тема — в этом. Так, значит, мы трахаемся с Кадутой, верно? Засадил по самые яйца, и понеслось. Она вся... Нет, секунду. Не Кадута, а Лесбия. СКадутой я уже потрахался, теперь трахаю Лесбию, точно? Засадил по самые яйца, и понеслось. Она, значит, вся в слезах, совершенно не в себе. Настоящая истерика. И тут, Джон, входит этот молодой актер, тоже в чем мать родила, чтобы окончательно выяснить отношения. И я, значит, стрелой из постели, хоть и голый, и начинаю мордовать его почем зря. И вот я уже почти порвал его на куски, как Лесбия, тоже голая, начинает кричать: «Лорн! Лорн, детка! Милый, что ты делаешь? Прекрати, любимый, прекрати, пожалуйста!» И я понимаю, что слишком... это во мне зверь проснулся, потому что, Джон, мы живем в ужасном мире, это совершенно, Джон, безумный, кошмарный... мир. Так что Лесбия с Кадутой уводят меня, и я чуть не плачу от мысли, что натворил. И тут этот мелкий гопник заходит со спины и бьет меня по голове монтировкой. Ну, Джон? Что скажете.

— Посмотрим, Лорн...

— Нет, это вы посмотрите. Вот увидите!

Тр-рах.

Я повесил трубку и опустил взгляд. На коленях у меня лежала прозрачная папка с послужным списком Лорна — где я и нацарапал его телефон. Пробежав глазами по странице, я узнал, что в свое время Лорну доводилось воплощать на экране или на сцене образы Чингисхана, Аль Капоне, Марко Поло, Гекльберри Финна, Карла Великого, Поля Ривира[19], Эразма, Уайетта Эрпа[20], Вольтера, Ская Мастерсона[21], Эйнштейна, Джека Кеннеди, Рембрандта, Бейба Рута[22], Оливера Кромвеля, Америго Веспуччи, Зорро, Дарвина, Ситтинг Булла[23], Фрейда, Наполеона, Человека-паука, Макбета, Мелвилла, Макиавелли, Микеланджело, Мафусаила, Моцарта, Мерлина, Маркса, Марса, Моисея и Иисуса Христа. Отнюдь не все имена были мне знакомы, но, видимо, это сплошь большие шишки. В общем, наверно, Лорну было с чего возомнить о себе.

Ничего себе, какой длинный день выдался. Да уж, вот это денек. Знаете, который нынче, по-нашему, час? Четыре утра. Вот если бы вы были здесь — сестра, мать, дочь, возлюбленная (племянница, тетушка, бабушка), — то мы могли бы немного поговорить и понежиться; только не подумайте ничего такого. Намерения самые невинные. Может, вы позволили бы мне примостить физиономию в мягкой скобке у вас между лопаток. И ничего больше, честное слово. Вы — чистейшей прелести чистейший образец. Не пьете, не курите и, пожалуй, сравнительно разборчивы в половых связях. Или я не прав? Это-то мне в вас и нравится... Так вот, я прикинул и решил, что передо мной на выбор шесть вариантов. Можно было тихо-мирно завалиться спать, пропустив на сон грядущий стаканчик-другой скотча, заглотив парочку-тройку транквилизаторов. Можно было вернуться на острова Блаженных и выяснить, чем все-таки промышляет крошка Моби. Можно было позвонить Дорис Артур. Можно было успеть на секс-шоу, за углом на Седьмой авеню, такой-разэдакой. Можно было пойти куда-нибудь и надраться. Можно было надраться прямо в номере.

В конце концов, я надрался прямо в номере. Проблема в том, что сначала я осуществил все остальное. Иногда у меня возникает чувство, будто жизнь проходит мимо, точнее проносится, как экспресс, в дыме и грохоте, сила неодолимая, ужас неописуемый. Проносится — но на самом деле двигаюсь только я. Я не станция, не остановка, я и есть экспресс.

— Давай, Проныра, рассказывай о буферах. Во всех подробностях.

— Ни за что. Отстань, говорю тебе. Это касается только Кадуты и меня. И не упрашивай. На устах моих печать.

— Вообще-то, у нее есть такое же гнездышко в Риме и еще в Париже. Она там появляется в среднем раз в год. Семьи не возражают. От них только и требуется, что упрятать куда-нибудь настоящих мамаш, когда ей приспичит почувствовать себя матерью-героиней, и должным образом подготовить детишек. Ну, Проныра, хоть немного расскажи, какая у нее грудь, а? Крупнее, чем у Дорис Артур?

«А у кого не крупнее?» — с теплотой подумал я. Мы шагали по Амстердам-авеню на север, и я отсчитывал медленно возрастающие номера улиц, которые мы пересекали. Восемьдесят седьмая. А вот и Восемьдесят восьмая. «Автократ» неприметно следовал за нами, четко соблюдая дистанцию в один квартал. До сих пор мне не приходилось бывать на северо-западе Манхэттена, и все же какое-то смутное воспоминание брезжило. Воспоминание о том, как непривычно тихо вел себя мой шаткий зуб последнюю неделю или две, а то и дольше... За фантастически плотоядным ленчем в аргентинской забегаловке на Восемьдесят второй мой друг Филдинг обнадежил меня в том, что касается всей истории с Лорном и Кадутой. Все конфликты, объяснил он, волшебным образом сойдут на нет, как только у нас будет сценарий. Кинозвезды всегда устраивают черт знает что, пока нет сценария. А потом и думать забывают о характерах и образах, всецело сосредоточившись на вещах, наподобие количества реплик, экранного времени и числа ближних планов. Дорис Артур уже вернулась в Штаты, стучала по машинке в арендованном коттедже на Лонг-Айленде. Я с нежностью представил ее среди огородных агрегатов и садовых столиков, в енотовой шапке и брезентовых брюках, как она качает насос и чинит крышу с пятком гвоздей и парочкой вересковых трубок в белоснежных зубках. Черновик, пообещал Филдинг, будет готов уже через три недели.

— Куда мы идем? И зачем пешком?

— Смотри, Джон, какой солнечный день. Мы просто любуемся местными достопримечательностями. Скажи-ка мне. Чем тебя поразила Дорис, при ближайшем рассмотрении?.. В смысле, физически, — добавил он и так мечтательно сощурил глаза, что я сбился с шага и произнес:

— Богатый личный опыт, а? Ничего себе. И как она?

— Послушай-ка. Давай ты расскажешь мне про Кадутины буфера, а я тебе — все без утайки о Дорис и ее постельных привычках. Идет?

— Ну, они большие и, в общем, отвисшие— но, главное, тяжеленные, с очень глубокой ложбинкой. Сидят, конечно, на грудной клетке и расширяются чуть пониже, но все равно очень такие, знаешь, основательные и...

— Все, понял. Нет, Проныра, не пойдет. Я думал, вдруг она сподвиглась-таки на операцию. Я знаю, что ты думаешь: мол, старая шлюха, вся в шрамах от подтяжек, это не то, что нам нужно. Мол, нам нужно что-нибудь понатуральней. Но, Джон, кинозвезды и натуральность — вещи несовместные. Сам увидишь.

— Хорошо. Теперь — Дорис. Колись.

— Боюсь, я ввел тебя в заблуждение. Я знаю все, что нужно знать о постельных привычках Дорис, то есть ничего. Проныра, Дорис — лесбиянка.

Я споткнулся и замер как вкопанный, и щелкнул пальцами в воздухе.

— Так вот в чем дело! То-то я и думал... Нет, но какая сучка.

— А ты что, пытался клинья подбивать?

— А как же. Ты, что ли, нет?

— Нет, я знал с самого начала. Это было ясно из рассказов.

— Каких еще рассказов? Давай, посплетничай хоть, мне тоже интересно.

— Ее рассказов, Джон. «Иронический высокий стиль». Помнишь?

— Ах, ее рассказов...

Но тут я заметил, как изменился пейзаж, как потемнело, несмотря на солнце, на сочный воздух, на невинную голубизну небосвода. Три квартала назад были крылечки под навесами, привратники в ливреях и, сколько хватало глаз, благородный коричневый песчаник. Теперь же не видно ни одной машины, ни одного служителя закона. Мы обогнули расползающуюся губчатую груду выпотрошенных матрасов и раззявивших вывихнутые челюсти (мордой книзу, в канаве) чемоданов, увидели темные замкнутые профили за стеклом и проволочной сеткой — страна безденежья, холодной воды и домов без лифтов. И так внезапно — распад, ощутимое отсутствие всякого согласия, всякого консенсуса, если, конечно, не считать пролетарской ненависти или гнева, естественного следствия близкого соседства имущих и неимущих, ближе, чем две грани ножа... Я отметил нищету, и нищета отметила меня. Также я ощутил — не к месту, не ко времени и не по делу, — что мы с Филдингом должны смотреться чистой воды голубыми: он в кроссовках, неоновом комбинезончике и романтически встрепанный, я в пиджаке с огромными подбитыми плечами, узких брючках и тупоносых говнодавах. Даже отъявленные манхэттенские гомики (представлялось мне) с тревогой взирали на нас из своих мансард и кондоминиумов и думали: уж насколько мы стыда не знаем, но эти типы вообще дают...

— Эй, браток черномазый!

Девяносто восьмая улица. Я повернул голову. Два негра; с поводка рвется здоровенная собака.

— Оба-на! Кажись, мой песик хочет белой задницы ням-ням.

— Филдинг, — напряженно произнес я, — не пора ли нам пора? Зови машину. Костей же не соберем.

— Проныра, держи хвост пистолетом. Все под контролем.

Он был не прав. Филдинг был не прав. Контроль утрачивался на глазах. С моим-то опытом рукоприкладства, безошибочно ощущаешь ситуацию, когда ни ноги, ни наглость не спасут. Когда требование сатисфакции нельзя оставить безответным. Меньше чем в квартале впереди разрозненные отбросы общества сбились плотным строем и закупорили улицу. Я различал яркие футболки, бицепсы, щетину на лицах. Этим людям было нечего сказать нам— кроме того, что мы белые, и у нас есть деньги. Возможно, также они говорили: нечего шляться по трущобам, по крайней мере, в Нью-Йорке. Нечего, нечего — так как шляться по трущобам означает делать вид, будто сомневаешься в их реальности. Так вот, трущобы реальны. Что они нам сейчас и продемонстрируют, со всей наглядностью. К этому моменту я уже, инстинктивно или по привычке, выискивал в цепи слабые и сильные звенья. Слева нечего и соваться. Лучше ближе к обочине— точно, вид у коротышки вполне болезненный. Осыпать шквалом ударов, прорвать линию обороны и резко ломануться вон к тому зеленому склону. Я позволил себе покоситься на Филдинга. Тот поднял правую руку, делая знак «автократу», но шага не сбавлял и взгляда не отводил. Машина рывком одолела разделявший нас квартал и опять сбавила скорость до пешеходной. Филдинг наконец замедлил шаг. Произвел замысловатый жест, красноречивый, донельзя искренний. Все — под контролем. Дорога освободилась, и мы прошли.

— Проныра... Колумбийский университет... да и чикагский, и лос-анжелесский — все американские колыбели учености окружены худшими, обширнейшими, самыми засранными трущобами во всем цивилизованном мире. По-другому в Америке не умеют. Что все это значит? Какая в этом скрыта сермяжная правда? А вот отсюда, Джон, великолепный вид на Гарлем.

Я посмотрел на университетский комплекс. Окинул оценивающим взглядом. Я уже видел эти здания, эти портики и колоннады — нос задран, грудь выпячена, культурная гордость укоренена. Ничего нового. С рукой Филдинга на плече, я теперь приблизился к гребню крепостного вала. Мы облокотились на ограждение и посмотрели вниз, вглядываясь в переплетение ветвей деревьев, сломавших хребет в последней отчаянной попытке взять утес штурмом. За ними простирались квадратные мили Гарлема— часть вторая, иная, скрытая половина юного Манхэттена.

— И что это было? — спросил я, закуривая очередную сигарету. Я все еще чувствовал тяжесть нерастраченного боезапаса, прилив адреналина.

— Всего лишь машина, ничего больше.

— И что, охрана держала их на мушке? Я не заметил.

— Нет-нет. Ну, наверно, оружие было под рукой. Но дело не в том. Машина сама по себе дает минуту-другую. А больше нам и не надо было.

Кажется, я понял. «Автократ», шофер, телохранитель — это демонстрировало им всю ширину пропасти, волшебную дистанцию. Как там был филдинговский жест... одна ладонь лодочкой у сердца, другая указывает на машину, вежливо представляя, говоря: «Это деньги. Здесь все знакомы?» Потом ладони сводятся вместе, взгляд искренний-искренний, завершение простого доказательства. И они посторонились — поспешно, отдавливая друг другу ноги и спотыкаясь; мне это напомнило транспорт, уступающий дорогу скорой помощи или королевскому кортежу.

— Но зачем? — спросил я.

— Достопримечательности. Местный колорит. Можешь забирать машину, Проныра. А я побежал обратно.

Он потрусил прочь. Первые двадцать шагов он держал голову высоко, чтобы кислород лучше поступал к легким, потом втянул ее в плечи и размеренно заработал локтями. Яотвернулся и окинул взглядом косой пологий клин улочек и приземистых построек, и впервые шум в моих ушах отыскал правильную ноту, подходящую мелодию. Басовитое гуденье воплотилось в дурное предчувствие, будто бы среди дымоходов и посадочных огней Гарлема притаилась моя погибель, моя личная погибель — притаилась в ожидании рождения, свободы или прилива сил.

Есть только один земляшка, который ко мне по-настоящему не равнодушен. По крайней мере, он преданно следует за мной, не упускает ни одной мелочи и все время звонит. Больше не звонит никто. Селину не застать. Остальных волнуют только деньги. Деньги — единственное, что нас связывает. Долларовые купюры, фунтовые банкноты — все эти бумажки на самом деле ноты отчаяния, записки самоубийцы. Деньги — записка самоубийцы. А тот тип — он тоже говорит о деньгах, но его интерес персонального свойства. Персональнее некуда.

— О них ты и не думаешь, — скажет он. — Совсем не думаешь. В трущобы лезешь, а о них не думаешь — об остальных.

— О каких еще остальных? — спрошу я. — О вас, что ли, о неимущих?

— Послушай. Я голодал, и мне приходилось красть, только чтобы остаться в живых. При этом тебя хватает, ну... на неделю. Через месяц ты приобретаешь определенный вид. Вид человека, который вынужден красть еду, чтобы оставаться в живых. А вот это уже всё. Кранты. Больше красть не выйдет. Почему? Потому что все сразу все понимают, как только ты заходишь в магазин. Они видят, что у тебя за душой ни гроша. Причем давно. Только представь.

— Брр, мороз по коже. Опять же доказывает, что быть бедным глупо. Нашел, чем удивить. Я, можно сказать, всю жизнь только это и слышу.

— И все равно ты на мели. Без гроша в кармане.

— Вот и нет. Бабок у меня просто море, а скоро будет еще больше. Это у тебя, приятель, явно с наличностью туго.

Телефонный Франк оказывается экспертом не только по части денег или их отсутствия. Еще он соловьем разливается о телках. Например:

— Женщин ты просто используешь. Попользовался — и выбросил.

— Опять не угадал. Я бы рад, но никого из них это почему-то не устраивает.

— Для тебя женщины — только порнография.

— Прости, друг, но мне пора бежать. Важное деловое свидание... надеюсь, не только деловое.

— Мы как-нибудь встретимся.

— Очень на это надеюсь... Пока, Франк, до скорого.

На Банк-стрит я прибыл ровно в восемь, с последним светом. Небо над головой еще мерцало, но к розовому и голубому примешивалась зеленоватая пелена, украшательский оттенок авокадо и агорафобии ... Я — в своем лучшем костюме, темно-сером в тонкую меловую полоску. Плюс широкий серебристый галстук, завязанный крупным виндзорским узлом. Вест-виллидж, где улицы носят не номера, а имена.

Банк-стрит походила на фрагмент сентиментального Лондона: робкий коричневый песчаник, окаймленный черными перильцами и бледными цветочками, даже застенчивый аромат листьев и сучьев в вечернем воздухе. Я обратил внимание на гуттаперчевого черного мальца, возраста Феликса или чуть постарше, который вышагивал под ручку с хорошенькой подружкой. Небрежно потянувшись за ограду, он сорвал с дерева розовый цветок и предложил девице. Та повертела его перед носом, лицо ее на мгновение озарилось, потом выпустила цветок из рук.

— Эй, какого черта? — сказал парнишка. — Какого черта, это же было так красиво. Так красиво — цветок, и вообще. Зачем бросила, сучка?

Он вырвал руку и ускорил шаг, вколачивая каблуки в асфальт, сердито горбя плечи. Девица отстала и присела на корточки, и стала собирать в подол платья сухие лепестки.

Я прикинул, что мне нужно было как-то убить полчаса. Свернув пару раз направо, я обнаружил, что меня занесло на виадук в нижней части Восьмой авеню — район не так чтобы бедный, но почти. Ремонт обуви, закусочная «Азия де Куба», «Клуб экстаза и агонии», экстрасенсорная консультация и диагностика, «Все для байкеров», а также винный, пивняк, атрибутика. Закраины вентиляционных решеток похожи на огромные подошвы — интересно, это так по замыслу? На капотах припаркованных машин молодежь играет в шахматы. Бледная татуировка на бледном старом плече. Вот, опять началось: стар и млад, здоровье и немочь смешиваются, как имущие и неимущие уникумы Америки, красота и уродство, манхэттенские чудеса зноя и холода. Некоторые персонажи в кошмарном состоянии. Им явно не помешал бы капитальный ремонт, приток инвестиций, некоторое облагораживание. Но такая чересполосица как раз в моем вкусе. Меня она возбуждает. Лондон после этого кажется водянистым и разреженным... Меня омывал желтый свет закрытых банков, муниципальные и финансовые, мать их так, структуры уже свернули лавочку. Почему банки не могут проявлять такую же разносторонность, спонтанность и изобретательность, как любое другое американское предприятие? Почему нет, например, центра «Все для банкиров»? Не знаю, но я чувствую себя увереннее. Весь день ничего не пил. Ничего не пил за ленчем, хоть и заказал кошмарный «Сюрприз Мальвины» (куча мала бифштексов на тройной решетке). Сегодня вечером я ни в коем случае не должен ударить в грязь лицом. Я принял душ и все такое, и, в общем, выгляжу вполне сносно. Эта пробежка с Филдингом, это трущобное сафари явно пошло мне на пользу. Очень кстати, потому что я должен быть сильным. Вы думаете, это паранойя, но я четко ощущаю, что какая-то каша заваривается. Или вы тоже из числа кашеваров? Это ужасное ощущение у меня еще с прошлой поездки, ощущение... скрытой подоплеки. Я пытаюсь убедить себя, что все дело в психологическом настрое: бедный мальчик и страх успеха. Дело не в фильме. С фильмом все в ажуре. Фильм никуда не денется. Дело в чем-то другом, в чем-то куда более серьезном. Серьезнее, чем то, что вытворяет со мной телефонный Франк, что бы это ни было. Серьезнее, чем то, что вытворяет со мной Селина, что бы это ни было. Серьезнее, чем то, что я вытворяю с собой сам... Отвернувшись от витрины — ну почему всегда должно быть именно так? — я наткнулся на здоровенную, рыжую бабищу ростом почти под два метра, в неустойчиво сидящей шляпке с плотной, в мушках, вуалью до подбородка. Она угрожающе нависала надо мной, и мне показалось, я даже ощутил ее горячее дыхание.

— Простите?.. — сказал я, но она и бровью не повела (наверно), продолжая пялиться на меня через свою маску... Где же я мог видеть эту ненормальную? Вот, глядите — опять эта сука. Где-то я ее определенно видел.

Вернулся я тем же маршрутом, через «голубой» район, Кристофер-стрит. Обогнул и «розовый» район — по крайней мере, две мускулистых девицы преградили мне доступ в святая святых. Потом нашел заведение с недвусмысленной вывеской «Для одиночек», и никто не препятствовал мне войти... Об этих рассадниках венерических инфекций я читал в «Отребье» и в «Миазмах», причем оба журнала держались подчеркнуто высокомерного тона. Год или два назад ходил слух, что подобные точки кишмя кишат стюардессами, фотомоделями и деловыми женщинами: пять минут, пара пива — и ты уже в гостиничном номере или служебной квартире, и какая-нибудь очаровательная малютка делает над твоей физиономией шпагат. А вот и неправда! — писали в «Отребье». Не исключено, что какое-то время так и было, утверждали в «Отребье», но буквально через пару недель свое веское слово сказали местные авторитеты, и халява кончилась. Девицы разбежались. «Миазмы» даже выслали на проверку отряд симпатичных репортеров мужского пола, и все поголовно вернулись несолоно хлебавши... Что ж, данное заведение выглядело вполне прилично, единственная загвоздка — ни одной женщины. Они все в «розовых» кафе, в лесбийских дискобарах. Так что я присоединился к полудюжине синюшных нелюдимов и вплотную занялся «сайдкаром»[24]. Восемь двадцать, говно базар. За тебя, Мартина, мысленно произнес я и распластал на мокром цинке двадцатку.

Мартину-то помните, Мартину Твен? Только не говорите, что забыли. И как воспоминание, приятель? Что встает перед мысленным взором, сестренка? Наверняка же помните. Я-то прекрасно помню. Благо есть что вспоминать, за столько-то времени. С Мартиной дело в том... дело в том, что мне никак не удается найти голос, к которому она бы прислушалась. Голоса денег, возраста, порнографии (все эти неконтролируемые вещи) — совсем не то, с Мартиной им не совладать. Я думаю о ней, и внутри у меня кипит безъязыкая революция — так же я ощущаю себя в Цюрихе, Франкфурте или Париже, когда аборигены меня не понимают. Мой язык тщетно ворочается в поисках систем и закономерностей, которых нет и не может быть. Потом я перехожу на крик... Взять хоть людей, с которыми мне обычно приходилось общаться: стилисты, фотомодели, актеры, продюсеры, бездельники, куда-ветер-дует, чего-изволи-те, не-могу-знать, чинуши и финансисты— сплошные пройдохи. Женщины тоже, только и делают, что жонглируют — сексом, временем, бабками. А кто не пройдоха, кто честен и прямодушен? Уж точно не я. Меня жизнь гнула и корежила, долбила и рихтовала, пока не втиснула в эту заковыристую форму. Каждая жизнь — это шахматная партия, пошедшая прахом на седьмом ходу, и вот игра стала скованной, дремотно-тягучей, каждый ход вынужденный, все фигуры пришпилены, на прицеле, в жестком цугцванге... Но тут и там порой мелькают персонажи, которым, вроде, нет преград ни в море, ни на суше, и их пример ужасен. Как правило, денег у них куры не клюют.

Взять хоть ее английского мужа, Осси — тот давно обеспечил себя на всю жизнь, но работает он с деньгами, с деньгами в чистом виде. Ни с чем больше его работа не связана, только с ними. До баловства с акциями, фондовыми ценностями, товаром, фьючерсными сделками он не опускается. Только деньги. Незримо присутствуя в башнях на Шестой авеню и Чипсайде[25], белокурый Осси при помощи денег покупает и продает деньги. Вооруженный одним лишь телефоном, он покупает деньги за деньги, продает деньги за деньги. Он работает в пазах и трещинах между валютами, покупая и продавая с наценкой, ежедневно лавируя курсами обмена. За эти услуги он получает денежное вознаграждение. И немалое. Просто красота, и Осси тоже красавец.

С «сайдкара» я переключился на «олд-фешнд»[26]. Все равно на эти званые обеды я всегда заявляюсь слишком рано. Вот ухожу поздно, но не так поздно, как нужно. Бармен, повторите. Жадно хлебая упоительную смесь, я ощутил характерные флюиды, женское присутствие. Повернувшись, я обнаружил, что у стойки рядом успела устроиться девушка. И вибрирующим голосом заказывает белое вино. Я для разнообразия заказал «манхэттен»[27]. В Нью-Йорке полным-полно сногсшибательных девиц с бархатной кожей и кремовыми зубками— и здоровенными буферами, но это уже, такое впечатление, само собой разумеется. Тут не может быть без подвоха. (А вот и он: большинство их психованные. Это полезно помнить.) Цыпочка на соседнем табурете — она выглядела, как Клеопатра. Не знаю, в чем тут дело, но я сходу распознал в ней прирожденную вертихвостку, на все дыры мастерицу, отъявленную фаллопоклониицу и тэ дэ. У меня глаз алмаз. Я покосился на часы — полдевятого... нет, полдесятого. Оба-на. Пора двигаться.

— Вас угостить? — поинтересовался я.

Ее так и передернуло, плечи поникли. Она мотнула головой.

— Белого вина? — не отставал я.

— Спасибо, не надо.

— Что значит «спасибо, не надо»? Вы что, читать не умеете? Бар — для одиночек.

— Прошу прощения!—громко сказала она. — Бармен! Этот мужчина ко мне пристает.

— Еще бы я не приставал. — Я легонько постучал ее по плечу, одним пальцем. — А ты чего ждала, детка? Что ты здесь тогда делаешь? Тебе что, калифорнийское шабли нравится? Или эти пластмассовые утята на стенах?

— Эй, вы, там. Заткнитесь или убирайтесь.

Это вступил бармен.

— А что такое? Я тут что, единственный грамотный? Над входом же вывеска— «Для одиночек». Яркая, неоновая. Я один, ты одна. Какие проблемы?

— Он напился.

Это вступил один из нелюдимов.

— Ну-ка, кто там такой смелый?

Я вертко соскользнул с табурета. Почему-то это привело к необходимости второго маневра, а именно подниматься с пола.

— Ну так еще бы, десять коктейлей подряд!

— Эй, держи его... давайте... вот так...

Началось мельтешение; меня держали за руки, толкали коленом вспину, дергали за волосы. Как время-то летит, подумал я. Пожалуй, пора двигаться.

Через пятнадцать минут, или, может, через двадцать, я стоял и пялился на кабину лифта: железная решетка, двери гармошкой. Я развернулся и прошел по коридору, и позвонил в дверь. Да, я был пьян, но у меня открывалось второе дыхание. Просто дело в том, что одни умеют пить, а другие нет. Еще стаканчик-другой, и я буду как огурчик. Я поправил галстук и пригладил волосы. Еще раз нажал на звонок и долго держал кнопку. Скрипучей дробью раскатились шаги, кто-то сбежал по деревянной лестнице. Дверь распахнулась.

На пороге стоял Осси, в жилете и рубашке. За ним, в торце коридора, виднелась Мартина — в переднике и с тарелками в руках.

— Здорово, старик! — хрипло выдавил я. — Шел вот мимо, дай, думаю, зайду...

Осси сделал шаг вперед.

— Уже поздно, — сказал он. Из-за его плеча удивлению выглянула Мартина. — Пора домой, Джон. Ясно? Домой.

Дверь захлопнулась. Да что с ним такое? — подивился я. Какая муха его укусила? Ну да, я немного опоздал, но... Я глянул на часы. Те показывали четверть второго. Тут я кое-что вспомнил. Я не только поздно пришел, но и поздно ушел.

Точно-точно. На званом обеде я уже был. И кое-что подсказывало мне, что вел я себя там не лучшим образом.

Сегодня мой день рождения. Мне тридцать пять. Если верить последней хорошей книжке, которую я прочел, это означает, что я на полпути в моем путешествии сквозь время. Но ничего подобного я не ощущаю — какое там полпути... Престижный номерной знак на моем «фиаско» гласит: ОАР 5. В глубине души я еще ребенок, но я достаточно серьезный партнер в компании «Брюхо, Ухо и Непруха». Такое ощущение, будто я только-только начал. Такое ощущение, будто вот-вот закончу, вот-вот. Да, ощущение именно такое.

Наступило утро, и я встал... Звучит не больно-то интересно или сложно, правда? Вы, небось, каждый божий день так делаете. У меня же был ряд проблем. Начать с того, что я валялся под каким-то кустом, уткнувшись мордой в мокрую крапиву, в россыпь мятых сигаретных пачек, использованных презервативов и пустых пивных банок. Самое подходящее для меня место, чтобы заново родиться — а ощущение было именно такое. Мучительная штука — роды, сплошные сопли и вопли. Потом надо было отряхнуться, удостовериться, на месте ли бумажник, руки-ноги, яйца, жизненный тонус. Потом надо было с воем метаться по бетонному лабиринту под рассветным дождем, пока паника не унялась, и я наконец, на непривычно безлюдных улицах, осознал город и себя в нем. Потом надо было поймать такси, чтобы вернуться в гостиницу. Водила не хотел меня брать, пока я не показал ему деньги. Я его не виню. Мне снились — а кому нужны сны, с такой ночной жизнью? — пытки, хохот и гогот, впивающиеся в слабый позвоночник щипцы.

В ванной я медленно разделся перед зеркалом. Сперва лицо: над левым глазом красовалась сероватая припухлость, и с той же стороны волосы были изрядно опалены. Драка? Не похоже. Если даже и драка, то я победил. Особых телесных повреждений не заметно; дрожь — да, немое хныканье в контрастном свете, но повреждений нет. Я обернулся и охнул. Ничего себе. Господи Боже. На моей спине, на широкой белой спине виднелись тридцать-сорок ярко-красных отметин, симметричный узор, как будто я спал на гвоздях. Я загреб в горсть складку кожи и сумел поближе рассмотреть одну из этих бескровных ран. Углубление, красная ямка; мой дрожащий палец погрузился до половины ногтя. Я отступил от зеркала. Этим телесные повреждения исчерпывались. Больше ничего нового. Пухлый бумажник был в неприкосновенности: кредитные карточки, восемьдесят с чем-то долларов, тридцать с чем-то фунтов. Похмелье тоже не пострадало. Мое похмелье с честью выдержало очередное испытание.

Итак. Ночь, или часть ночи, я провел на клочке земли в царстве алфавита — авеню Б, самая глубинка восточного Манхэттена.