Ну-ка, ну-ка... Нет, это я, пожалуй, погорячился. Никакого удовольствия, плюс кошмарно разболелась шея. К тому же, порнография вызывает привыкание. Точно, точно. Я вот, например, давно уже подсел, моя нынешняя доза — три журнала в неделю и, как минимум, один фильм. Вот зачем мне столько денег— на всех этих цыпочек... Разочарованно потирая шею перед зеркалом в ванной комнате и героически глядя себе глаза в глаза, я вдруг вспомнил еще один эпизод лихорадочной сумятицы этих нью-йоркских ночей. Кому-то было не лень пройти весь коридор до двери номера 101, пройти раз, другой, а, может, и много раз, и со всей силы дергать дверь, не чтобы вломиться, но с единственной целью побушевать, попугать. Так было оно или не было, или это просто новый сон? Сейчас мне то и дело снятся какие-нибудь новые сны — исполненные грусти, пьянства, скуки своей или чужой, без конца и без края, — а также сны, которые я могу сравнить только с творческими муками, что испытывает поэт в ожидании вдохновения. Это я, конечно, условно. Понятия не имею, каково это — писать стихи. Собственно, и каково их читать — тоже... И вообще, насчет чтения (не понимаю, зачем я вам все это рассказываю — в смысле, вы что, так уж много читаете?): читать я не могу, от этого у меня болят глаза. Носить очки я тоже не могу, от этого у меня болит нос. А контактные линзы действуют мне на нервы. Так что, как видите, все свелось к выбору между болью и тем, чтобы не читать. Я предпочел не читать. Вот мой выбор (и мои деньги).

Я позвонил Филдингу в «Каравай».

— Лорн требует гарантий, — сказал он мне.

— Ну, гарантируй ему что-нибудь. А я пока домой.

— Так скоро!

— Я вернусь. Надо там кое с чем разобраться.

— В чем проблема? Женщины или деньги?

— И то, и то.

— Проныра, это одна проблема. Во сколько рейс?

— В десять.

— Значит, в аэропорт ты должен выехать в без четверти девять.

— Нет, в без четверти девять я уже должен быть в аэропорту. Я лечу «Эртраком».

— "Эртраком"?! И что у них входит в билет? Косячина, салатик и светомузыка?

— Вот и проверю.

— Послушай, Проныра... Надо, чтобы ты встретился перед отлетом с Лесбией Беузолейль. Можешь подъехать ко мне в клуб часам к семи? «Беркли», на западной Сорок четвертой. Чемоданы оставь гардеробщику, и вперед.

Да, а еще я позвонил Мартине. Она приняла мои извинения. Все они так поначалу. Собственно, она проявила редкое понимание. Мы договорились встретиться «У Густава» на Пятой авеню, в шесть ровно. Я оправдался в глазах Мартины и объяснил ей, как мне было хреново и одиноко, и вообще.

Денек ожидался занятой. В полдень я стоял в очереди на Шестой авеню, стоял в очереди бок о бок со студентами и лесорубами за дешевым местом на аэробусе с самой высокой аварийной статистикой. Поистине народная авиалиния, и мы — ее народ. Они демпингуют что есть сил, и «Эртраком» летают лишь те, кому нечего терять. Девушка в форме, с прической совершенно помидорного цвета и широким ртом опытной минетчицы, скрылась на несколько зловещих минут за загородкой, чтобы проверить платежеспособность моей карточки «Ю-Эс Эппроуч». Когда она, поспешно семеня, вернулась, то зубы ее блестели еще влажнее, освеженные благоприятным результатом проверки.

— Какой фильм будет? — поинтересовался я.

Красными ногтями девушка выстучала запрос на клавиатуре.

— "Пуки отправляется в путь", — ответила она.

— Серьезно? А кто в главных ролях?

Многотерпеливый компьютер и это знал.

— Кэш Джонс и Лорн Гайленд.

— А кто вам больше нравится?

— Не знаю даже, — ответила она. — По-моему, они оба козлы.

Я заглянул в один бар на Пятидесятой — сумеречный, но определенно не стрип-бар. Для начала я перечитал, что мне пропечатали в билете. Сосед по стойке, в строгом деловом костюме, дрожащей рукой опрокинул в глотку три темных коктейля подряд и с душераздирающим вздохом устремился к выходу... Я решил ограничиться белым вином: надо держать форму. Первая выпивка за... почти за два дня. Тогда, послe всей прискорбной путаницы, ощутив себя на улице безмозглым щенком, я не мог взять в рот ни капли. Как ни старался. Так что проглотил горсть снотворного и рухнул в койку. Не знаю, что бы я вообще делал, если бы не тот старикан в комбезе. Без его человеческого участия можно было бы, наверно и концы отдать... Задумчиво пережевывая претцель[10], я угодил прямо на шатающийся зуб, сзади и вверху. Знание и боль неразрывны, и в тот момент я неоспоримо осознал, что Селина запустила свои коготки в кого-то еще. Да и как оно могло быть иначе. Селина же не дура. Отнюдь не дура — и вполне практична. Наверняка это какой-нибудь торговец недвижимостью или богатый наследник, торчок-молокосос, короче, кто-нибудь при деньгах. Не исключено, что она с ним даже еще не спит, лишь удостаивает время от времени, чтобы не рыпался, аудиенции в ванной, шанса лицезреть себя в нижнем белье, да и без дрочилова, наверно, периодически не обходится. В конце-то концов, со мной было именно так, за ней тогда волочился этот старый хрен из рекламной фирмы, чуть ли не золотым дождем осыпал, а на всякий случай она еще прикармливала двадцатилетнего маркшейдера. Этот многофигурный балет Селина освоила до тонкостей, она опытный авиадиспетчер и никогда не путает, кому какой эшелон занять. Потом однажды тебе достается все... Где она сейчас? В Лондоне шесть вечера, смеркается. Селина озабоченно наводит марафет перед выходом. Она серьезно озабочена. Вечер еще юн, а вот Селина уже не девочка, отнюдь. Знаете что? Надо мне на ней жениться, на моей Селине Стрит. Потому что если не я, то кто же, потому что в противном случае я добавлю к своему послужному списку еще одну загубленную жизнь.

Я допил вино и расплатился; вышло на удивление недешево. Как выяснилось, вроде, я успел опустошить шесть фужеров или графинов этого стимулирующего калифорнийского напитка. Назад к отелю я двигался, маневрируя сквозь толпы (а вот опять и они) манхэттенских статистов и дублеров, невзыскательных зрителей, исполнителей проходных и эпизодических ролей, всех этих неведомых земляшек. Актерский состав запрудил улицу, плюнуть некуда. Гневно переругивались и корчили мрачные рожи таксисты. Потом я увидел плакаты: «Руки прочь от Белфаста!», «Я люблю ИРА» и «Кто убил Бобби Сэндса?» Бобби Сэндс, жертва голодовки. Для этих типов с бычьими шеями голодовка — вообще, наверно, нечто запредельное.

— Это вы мне? — крикнул я в лицо одному из манифестантов. — Прочь грязные лапы! Что вы вообще понимаете?

Потом я вспомнил, что намечался еще и визит принца Уэльского. Видно, это они к нему. Теперь я разглядел, что некоторые лозунги прямо так и говорят. Не бери в голову, принц, подумал я. Плюнь на этих недоносков. Ты классный парень, ты, пожалуй, справишься.

Вернувшись в отель, я договорился с портье. В обмен на десять баксов и столько же минут болтовни о Лорне Гайленде и Кадуте Масси он согласился оставить номер за мной до шести вечера, так чтобы я не платил за лишний день. Давний поклонник Кадуты, портье нашел теплoe словечко и для Лорна,

— Тридцать пять лет подряд, и все на коне, — объяснил он. — За что и уважаю.

Ненавистные стены стоически взирали, как я пакую свое барахло. Помня о предстоящей встрече с Мартиной и не желая пускать псу под хвост достижения последних двух дней, я выхлебал кварту «шабли», дабы слегка подзарядиться на полдня вперед. Однако номер был набит скотчем, джином и бренди; не пропадать же добру. Африканской семье хватило бы всего этого на месяц, чтобы не просыхать. Звонить Селине я больше не стал. То-то она удивится.

Чинные поначалу, вскоре мои сборы выродились вформенное озверение. Под диваном я обнаружил непочатую пинту рома — видно, спрятанную туда Феликсом — и стал прикладываться к ней тоже. Разодрав большой палец замком, я несколько раз наподдал по крышке чемодана коленом. В какой-то момент отвалился на кровать и, наверно, закемарил на минуту-другую. Разбудил меня телефон. Вальяжно хлебнув рома, я закурил и неторопливо выдул дымное кольцо.

— Господи, опять вы.

— Ах ты козлина, — произнес тот же голос. — Улепетываешь, значит. Будешь теперь дома у себя динамо крутить. Что случилось-то? Провалы в памяти, небось, день туда, день сюда. Видел я, видел, как тебя корячило. Всё, кранты. С тобой кончено.

Похоже, я наконец-то дождался. Звонок-таки вовремя, настрой самый правильный. В подобных случаях главное — чтобы хватило словарного запаса. Я и так-то за словом в карман не лезу. Алкоголь же просто чудо как расширяет запас. Я крепко ухватил телефон за глотку, подался вперед и начал:

— Ладно, мудозвон, теперь ты послушай. Лечиться надо, понял? Шагом марш в свою районную психушку или в канализационный коллектор, или на переработку вторсырья, она давно по тебе плачет. Это ж надо так мозги засрать. Сам-то ты не виноват. Это все биохимия, это все деньги. Тебе выдадут на халяву немного колес, и на какое-то время полегчает.

— Еще хочу, — произнес он. — Какой стиль, просто бальзам на душу. Мы еще встретимся.

— Очень на это надеюсь. И когда я с тобой разберусь, умник, от тебя только рожки да ножки останутся.

— Мы еще...

— Мы еще встретимся. И я тебя выебу и высушу.

Я швырнул трубку на рычаг и, тяжело дыша, откинулся на спинку кровати. Требовалось как следует отплеваться. Черт, терпеть не могу лаяться по телефону. Ябросил взгляд на часы... Мать его за ногу, я что, выходит, на целый час задрых— нет, это слишком сильно сказано. Задрых — это для меня нынче слишком высокоштильно. Нынче я просто отрубаюсь, и с концами. Я высосал последние капли рома, докончил в промозглом свете паковаться, отсортировал проездные документы и вызвал коридорного.

В конечном итоге, времени для прощания с Нью-Йорком у меня оказалось вдоволь. Первым делом я выдал Феликсу полсотни. Он был как-то странно взволнован или озабочен и все пытался заставить меня прилечь. Надеюсь, внакладе он не остался. Обожаю сорить бабками. Будь вы здесь, я бы, может, и вам что-нибудь сунул — двадцать, тридцать баксов или даже больше. Сколько, собственно, надо? Что будете заказывать? И чем порадуешь меня, братишка, сестренка? Крепко обнимешь и скажешь, какой я клевый чувак? За ценой я не постою. В данном случае готов не поскупиться.

Оставив чемодан внизу, я двинул прямиком в «Мало нe покажется», где зажевал семь «фастфуртеров». Они были столь восхитительны, что я аж прослезился, жуя и глотая, жуя и глотая. Потом приобрел у толстого ниггера на Таймс-сквер здоровенный косяк, марку кислоты, граммулечку кокаина, опиумную свечку и оприходовал всеодним махом в сортире ближайшего стрип-бара. Наверно, я погорячился: говорят, ниггеры примешивают к дури всякую совсем уж ядерную хрень. Что-то мне это сомнительно — какая, спрашивается, выгода? На самом деле они примешивают к дури всякое фуфло, так что в итоге приобретаешь за свои кровные обычную самокрутку, клочок цветной бумаги, толченый аспирин и сухую собачью какашку. В любом случае, как уже сказал, я оприходовал все одним махом — и мне, вроде, так вставило, так проперло.

Подгоняемый моторами и гудками, я ломанулся на другую сторону улицы и зарулил в порноцентр на углу Бродвея и Сорок третьей. Как бы его описать? Больше всего похоже опять же на сортир. Собственно, это оно и есть: кидаешь в турникет на входе четвертак, уединяешься в кабинке и делаешь свое дело. Вместо граффити — надписи черным маркером на желтых карточках, пришпиленных кнопками со специальной местной символикой: ну и дырень у стервы; злоебучие свиньи в луже малофьи; Хуанита дель Пабло — сука ебаная в жопу. Интересно, кто это пишет. Наверно, с личной жизнью у них все в порядке, вполне. Тем временем по другую сторону барьера прохаживается чернокожий пролетариат с метлой или дубинкой, позвякивая мешочками четвертаков... Начал я с будки 4А, садо/мазо. Девицу завалили на спину, согнули в три погибели, засунули ей под колени бейсбольную биту и принялись лечить электрошоком. Неужто взаправду? Разряд ослепительно искрил, девица вполне натурально визжала и извивалась. Потом ей должны были ставить клизму, если верить скабрезному дацзыбао на двери, но я свалил раньше. Будь она немного посимпатичней, ну хоть чуть-чуть в моем вкусе, я бы, может, и задержался. В соседней будке крутили пастораль, я успел застать фрагмент апофеоза романтического чувства между девицей и ишаком. С улыбкой на устах она готовилась подарить вьючному животному самое дорогое, что у нее есть. Похоже, ишака такая перспектива тоже не особо вдохновляла.

— Надеюсь, сестренка, — пробормотал я уже на выходе, — хоть на бабки тебя не кинули.

Правда, эта девица была еще хоть ничего. Под конец я потратил двадцать восемь монет на сравнительно прямолинейную историю из ковбойской жизни: пацану, разинувшему от удивления варежку, доставалось по полной программе от несомненно одаренной Хуаниты дель Пабло. Перед самым оргазмом пара судорожно разлепилась, и Хуанита облапила его колени. Ясно было одно: ковбой провел по меньшей мере шесть целомудренных месяцев на молочной ферме, где питался исключительно йогуртами, пахтой и мороженым, да плюс чтобы никакого баловства своей мозолистой рукой. Когда он все же кончил, Хуанита напоминала проигравшую сторону в дуэли на кремовых тортах — собственно, так оно, пожалуй, и было. Камера гордо задержалась нa ее лице, пока Хуанита отплевывалась, моргала и кашляла. На самом деле, трудно сказать, кто больше всеx нагрелся в результате этой многосторонней сделки — она, он, они, я...

И вот, успев по пути пропустить стаканчик-другой, с громкой конвульсивной отрыжкой я поднимаюсь по мраморным ступеням филдинговского клуба. Вы,наверно, думаете, что я уже на грани коллапса, после рома и всей наркоты. А вот и нет. Кто угодно — только не я. Узнали наконец типаж? Некоторых, когда надерутся, тянет в сон — но это не про нас. Меня, когда надерусь, тянет искать приключений на свою задницу. Соответственно, если надрался, я внушаю себе: сиди тихо и не высовывайся. Но когда я напьюсь, то всегда высовываюсь. «Сиди тихо», — это правильное внушение. Мир здорово изменился бы к лучшему— по крайней мере, я не так часто влипал бы в разные передряги, — сиди все тихо... Короче, когда вращающиеся двери внесли меня в холл, я был бодр и полон сил для встречи с Филдингом и Лесбией Беузолейль, той самой Лесбией Беузолейль.

За конторкой дежурил седовласый робот, и мы премило потрепались, пока он справлялся обо мне по интеркому. Я рассказал ему анекдот. Как же оно там... Ломается у мужика машина, и он... Нет, секунду, вот: один фермер держит свою жену запертой в... Стоп, давайте с начала... Как бы то ни было, мы хорошо посмеялись, когда я наконец досказал анекдот или бросил это безнадежное занятие, и мне объяснили, куда идти. Потом я немного заплутал. Набрел на зал, где за квадратными столиками было полно народу в вечерних туалетах, все играли в карты или триктрак. Я сразу вышел, но у двери сшиб торшер. Какого черта он там вообще делал, на самую дорогу цоколь свой выставил. Потом меня занесло в какой-то стенной шкаф, но я все же выпутался. А когда сбегал по знакомой лестнице, то споткнулся и проехал на спине. Странно, но было не очень больно, и я отмахнулся от типа в ливрее, который, с выражением совершенного ужаса на лице, пытался помочь мне встать. Потом я затеял выяснение отношений все с тем же старым козлом в холле. Не решаясь опять пустить дело на самотек, он лично сопроводил меня к дверям Зала Плутона и напоследок с поклоном поинтересовался:

— Все в порядке, сэр?

— Просто замечательно, — ответил я. — Вот, держите.

— Спасибо, сэр, но этого не нужно.

— Да ну, бросьте. Всего-то пятерка.

— Сэр, здесь чаевые не приняты.

— Кому какое дело, никто же не смотрит. Не хочешь?.. Ну и пошел ты!..

Что ж, это поставило его на место. Ослабив галстук и выгибая шею, я вкатился в Зал Плутона, пыхтя как паровоз. Ну и жарища там была, я вам скажу, ну и темень. Вдоль стойки, дальний конец которой исчезал в дыму, парами распределились бабы и мужики — каждый согнут под своим углом, каждый изображает внимание. Споткнувшись о ближайший табурет, я въехал мордой в колонну, но продолжал движение, пока не заметил у самого конца стойки моего друга Филдинга. В белом смокинге, он шептал что-то на ухо невероятно шикарной дамочке. На ней было глубоко декольтированное платье серого шелка с муаром, которое рябило, словно телеэкран. Выбеленные на солнце тяжелые локоны обрамляли загорелую шею с трогательной межключичной ямкой. Пока Филдинг не успел перехватить меня, я подрулил прямо к дамочке и легонько чмокнул в шею.

— Лесбия, мое почтение, — сказал я. — Как делишки?

— Джон Сам! — отозвалась Лесбия Беузолейль, умело справившись с удивлением. — Рада вас видеть.

— Здорово, старина, — произнес Филдинг. — Я смотрю, Проныра, ты времени даром не терял. Так, пока не забыл, держи презент.

Он вручил мне конверт. В конверте был авиабилет на рейс Нью-Йорк — Лондон, первым классом.

— Отправление в девять, — сказал Филдинг, — но ты не опоздаешь, я это гарантирую. Ну что, по-моему, тебе явно не мешает выпить.

Ребятишки сосали шампанское, и вскоре я заорал, чтобы принесли еще одну бутылку. Пенная струя ударила куда угодно, только не в бокалы, и я заорал, чтобы принесли еще. Лесбия оказалась хохотуньей — а вертихвостку такую еще поискать надо; видели бы вы, как она помогала мне вытирать ее платье салфеткой или как игриво доставала кубики льда, которые я то и дело ронял ей за вырез. Малейший жест ее красочно резонировал со всей порнографией, что была еще так свежа в моей памяти. Жар, деньги, секс, горячка — дорвался наконец, Нью-Йорк же, первый класс, самый что ни на есть первый. Меня охватил совершенно щенячий восторг, потом принесли еще шампанского, в носу щекотали пузырьки, помню другое помещение и жуткую суматоху, и кто-то развернул меня за плечо, стало мокро, и я увидел, как Филдинг говорит...

Таксомотор подскакивал на нью-йоркских ухабах, желтая конура на колесах, бешеный пес едет домой. Высунув коричневый локоть в окошко, водила газовал на желтый и отчаянно срезал углы. Сиди тихо, сиди тихо. Я не сводил глаз с его коричневого локтя, поросшего черным агрессивным волосом. Я не сводил глаз с незнакомой местности, городской и пригородной, проносившейся за стеклом. Наконец перед лицом замелькали плоские указатели и белые огни аэропорта,

— Рейс какой? — спросил водитель, и я ответил ему, какой рейс.

Я врал. Судя по всему — по часам, а также по корешкам билетов, — оба моих рейса уже улетели. Но в аэропорту, в этом разросшемся сверх всякой меры птичнике, меня ожидал сюрприз за сюрпризом. Отправление девятичасового рейса задержали, какой-то шутник очень вовремя позвонил насчет бомбы. Только-только начали опять загружать багаж, и мне пообещали, что самолет взлетит не позже одиннадцати. Я направился к регистрационной стойке для первого класса. Там хоть можно было рассчитывать на какое-то уважение.

— Сколько багажных мест? — поинтересовалась девица за стойкой.

— Всего одно, — ответил я и с широким жестом развернулся. — Идиот чертов!

— Простите? — переспросила девица.

— Ни одного багажного места, — произнес я и улыбнулся (лучше бы я этого не делал). — Лечу налегке...

Я позвонил Феликсу в «Эшбери». Он пообещал присмотреть за моим барахлом. Я же еще вернусь... Плавясь под жарким светом, как в кресле у зубного, я избороздил весь павильон в поисках бара — мне взбрело в голову отметить избавление от Нью-Йорка. Вдоль и поперек избороздил.

— В десять — и закрыты?! — услышал я собственный вопль. — Парень, ты в «Джей-Эф-Кей» или где? Совсем уже!..

К этому моменту я стискивал в кулаках его темно-синие саржевые лацканы. Парнишка отпер прилавок «дьюти-фри» и продал мне пинту. Я упал на скамейку неподалеку от выхода и принялся отхлебывать из горла. Объявили посадку, первыми приглашали первый класс. Я поднялся и вошел в туннель.

И продолжал буравить ночь, а ночь перемещалась в противоположную сторону, с чудовищной скоростью огибая наш маленький шарик. В гордом одиночестве я пил шампанское на широком красном троне, со вкусом отгороженный от кашля и храпа, вопля и визга, родовых схваток экономического и бизнес-класса. Жизнь определенно не задалась. Я решил, что пора погадать на меню. Нет, с молодостью надо завязывать. Что такое? Вы еще спрашиваете! Эта молодость хренова в гроб меня загонит, вот что такое. Я пообедал. Посмотрел фильм; на выбор было предложено несколько картин, и я ткнул «Пуки отправляется в путь». Ну и дерьмо; и старый Лорн — просто ни в какие ворота. Что же там произошло, с Филдингом и Лесбией? Стоп, не нужно об этом. Ни в коем случае не нужно. Еще чего не хватало, забивать голову всяким вздором. Пора бы уже подрасти. Давно пора.