Кроме грязных домогательств, Селина боится мышей, пауков, собак, поганок, рака, мастэктомии, кружек со щербиной, рассказов о привидениях, галлюцинаций, знамений, гадалок, астрологических прогнозов, глубокой воды, пожаров, наводнений, афтозного стоматита, бедности, молнии, внематочной беременности, склероза, больниц, старости, водить, плавать и летать. Как и ее толстого бледного хахаля, с книжкой Селину не застанешь. Работы у нее больше нет, денег тоже. Ей двадцать девять или тридцать один, максимум тридцать три. Она все тянет и тянет и прекрасно это знает. Но сделать решительный шаг все же придется, и лучше бы поскорее.

Отнюдь не факт, что Алеку следует верить — но Селине верить нельзя ни в коем случае. Весь мой опыт свидетельствует, что с бабами нельзя быть уверенным ни в чем. Ни в чем и никогда. Даже если застанешь ее с поличным — скажем, согнутой в три погибели над спинкой кровати, с хреном твоего лучшего друга в зубах, — ни в чем нельзя быть уверенным. Она будет с негодованием все отрицать. И совершенно искренне. Зажмет хрен в кулаке и, словно в микрофон, скажет, что ты все не так понял.

Черт побери, я не изменял Селине Стрит больше года. Я пытался, честное слово, Но ничего не получалось. Просто потому что не с кем. Их не устраивает то, что я могу предложить. Им подавай заботу, чистосердечие, сочувствие — короче, как раз то, с чем у меня напряженка. Они миновали тот рубеж, когда перепихон обладал самостоятельной ценностью. Селина тоже миновала этот рубеж, давно миновала. Да, раньше она была настоящей боевой подругой, но теперь ей приходится думать о завтрашнем дне. И о деньгах. Ну хватит, Селина. Скажи мне, что это неправда.

Утром за аппаратом пришлось как следует попотеть, что да, то да, а счет какой придет... Оглоушенный кофеином, я походил на лихорадочно дергающуюся заводную куклу, жертва часовых поясов и перепоя. Телефон попался допотопный — с дисковым набором. А пальцы мои были уже до такой степени сбиты и изгрызены, что пуговицы на рубашке обжигали, словно капли расплавленного припоя. В какой-то момент пришлось задействовать левую клешню.

— Ваш номер, пожалуйста, — с вкрадчивой монотонностью гудела телефонистка, и так каждый раз.

— Это опять я, — отвечал я, и снова: — Сто первый номер. Это же я, опять я.

Начал я с собственной квартиры и звонил туда неоднократно. У Селины есть свои ключи, она вечно то там, то здесь... Я поговорил с Манди и Дебби, ее как бы соседками. Я позвонил в ее прежнюю контору. В ее танцкласс. Даже ее гинекологу. Никто не знал, где она. Параллельным курсом я тралил эфир в поисках Алека Ллуэллина. Я поговорил с его женой. С тремя из его подружек. С куратором, у которого он отмечается, пока идет его условный срок. Все без толку. Ну и кошмары лезут в голову в трех тысячах миль от дома.

Подал голос пес. Собственное лицо казалось мне крошечным и растерянным между толстыми пунцовыми ушами. Я откинулся на спинку и пронзительным взглядом впился в телефон. Несколько секунд тот крепился, но все-таки зазвонил. Естественно, я решил, что это она, и жадно схватил трубку.

— Алло!

— Джон Сам? Говорит Кадута Масси.

— Наконец-то, — сказал я. — Высокая честь для меня.

— Рада вас слышать, Джон. Но прежде чем мы встретимся, хотелось бы кое-что прояснить.

— Что именно, Кадута?

— Например, сколько, по-вашему, у меня должно быть детей?

— Я думал, одного хватит.

— Нет, Джон, не хватит.

— Что, больше?

— Гораздо больше.

— Сколько примерно? — спросил я.

— Джон, я считаю, у меня должно быть много детей.

— Ладно. Почему бы, собственно, и нет. Сколько все-таки — три, четыре?

— Посмотрим, — произнесла Кадута Масси. — Джон, я рада, что вы меня поняли. Большое спасибо.

— Рад стараться.

— И вот еще что. По-моему, у меня должна быть мать — седая, в черном платье. Но это не так важно.

— Хорошо, договорились.

— И вот еще что. Как вы думаете, может, мне изменить имя?

— На какое?

— Еще не знаю. На какое-нибудь более подходящее.

— Как скажете. Кадута, давайте встретимся.

После этого я заказал в номер целую батарею коктейлей и штабель тарталеток. Заказ принес тот же чернокожий коридорный, балансируя серебряными подносами на кончиках напряженных пальцев. Мелких купюр у меня не оставалось, пришлось дать ему на чай пятерку. Он скользнул взглядом по ряду бокалов, затем по мне.

— Угощайся, — предложил я, протягивая ему коктейль.

Он мотнул головой, сдерживая улыбку, отвернул подвижное лицо,

— Что так? — невозмутимо поинтересовался я и отхлебнул. — Слишком для вас рано?

— Большой компанией вчера гуляли? — спросил он, не в силах сохранять одно и то же выражение дольше пары секунд.

— Как тебя звать?

— Феликс.

— Нет, Феликс, — ответил я. — Это я все один.

— А... собираетесь гулять?

— Собираюсь. Но опять же один. Проклятье. У меня такие проблемы, что ты даже не представляешь. Другое расписание, Феликс. По моим часам давно пора обедать.

Он вскинул круглый подбородок и с усилием кивнул.

— Да, мужик, — сказал он, — на тебя только посмотришь — и к бабке не ходи, ясно, что, как начнешь, так никогда и не остановишься.

Тем я в этот день и ограничился. Залил в себя бухло и уничтожил закусон. Побрился. Подрочил, до мельчайших подробностей восстанавливая в памяти последнюю ночь с Селиной. По крайней мере, попытался. Воспоминания очень смутные, да еще потом такая толпа народа ввалилась... В итоге, пульсируя в такт с моим несчастным зубом, я промучился несколько часов перед ящиком, бессвязно бормоча и на грани отключки, словно престарелый призрак с богатым послужным списком, вот-вот готовый окончательно раствориться в воздухе, — спорт, мыльная опера, реклама, новости, другой мир. Лучше всего было варьете, вел программу ветеран эстрады — я его с детства помню, он уже тогда считался старпером. Ни хрена себе, эти мастодонты до сих пор на виду, до сих пор живы, до сих пор — подумать только — в шоу-бизнесе. Сейчас таких уже не делают. Нет, секундочку, давайте уточним — как раз только сейчас, в восемьдесят первом, таких и делают. Раньше не могли — техника не позволяла. Да на нем, наверно, живого места нет, сплошной триумф косметической хирургии. Хищное сиянье зубных протезов под стать мертвенно-пластроновому блеску выпяченной манишки. В контактных линзах зеленый тигриный блик. А загар-то, загар — как свежая краска. Нет, потрясающий вид, самый, что ни на есть, радужный. Кудри, как смоль, так и сочатся витаминами. Ушки на макушке, вполне аппетитные (наверно, резина). Когда я зашибу всю деньгу, которая мне в ближайшее время светит, и отправлюсь в Калифорнию делать заслуженную тяжким трудом, давным-давно обещанную себе пересадку тела, я вспомню этого зеленоглазого и скажу врачам, погружаясь в сладкие пучины наркоза: вот; это-то мне и надо; сделайте мне в точности так... Но теперь престарелый андроид по очереди выводит на сцену совсем древних типов, таких же бодрячков, железные люди в смокингах, мудацкий кордебалет — «мистер музыка», «шоу-бизнес собственной персоной» и тэ дэ. Секундочку. Я точно помню, вот этот с краю давным-давно помер. Вообще, если подумать, вся программа выглядит как-то странно, застойный дух и нездоровая фактура обработанной пленки, гробовой глянец — транс, паралич, трупный шик-блеск. Я переключил канал и потер щеки. Теперь экран показывал огромную автомобильную свалку, прессование ржавых остовов под мелодию шума в моих ушах, новый некрополь старых американских богов. Я снова сел за телефон, но никто нигде не отвечал.

За таким времяпрепровождением настало наконец время идти. Я забрался в свой необъятный костюм и откинул со лба волосы. Днем был еще один звонок. Непонятный звонок, странный звонок. Потом расскажу. Наверно, псих какой-нибудь. Ладно, ерунда.

Где же Селина Стрит? Где она? Ей-то прекрасно известно, где я. Листок с номером на самом виду, в кухне на стенке. Куда она делась? В какую даль подалась за бабками? Мучение, форменное мучение. За что мне так?

Я прошу одного. Я все понимаю и уже не мальчик. Просьба вполне скромная. Я хочу вернуться в Лондон, найти ее и побыть с моей Селиной один на один — ладно, хрен с ним, даже не один на один, просто быть рядом, ощутить ее запах, увидеть пятнышки в ее недовольно сощуренных глазах, контур искусно подведенных губ. Всего на несколько драгоценных секунд. Только чтобы закатить одну плюху, увесистую. Больше я ничего не прошу.

Теперь мне нужно в город, встретиться в отеле «Каравай» с Филдингом Гудни — моим партнером, посредником и приятелем. Я здесь из-за него. Он тоже здесь из-за меня. Вместе мы заработаем кучу денег. Заработать кучу денег— это вовсе не так сложно, как кажется. Трудности изрядно преувеличены. Заработать кучу денег — раз плюнуть. Вот увидите.

Я спустился на улицу, нырнул в ослепительно яркий воздушный океан. Облака были нанесены на плоское голубое небо впечатляюще быстрой и уверенной рукой.. Вот это талант. Мне нравится небо, и я часто думаю, где б я без него был. В Англии, вот где — там небо отсутствует. Благодаря игре физиологического случая (организм договорился с ядами в насквозь прокуренном номере), я чувствовал себя замечательно, просто великолепно. Манхэттен гудел весенним озоном, готовясь к июльским пожарам и безумному августовскому зною. Прогуляюсь-ка, подумал я и отправился в путь пешком.

Свернув налево с мужской Мэдисон-авеню (застегнута на все пуговицы, словно бильярдная жилетка), я двинулся на север, в бесконечную воздушную западню. Громко переругивались водители и таксисты, в неустанном поиске приключений на собственную задницу, всегда готовые к драке, конфронтации. А вот и жизнь улицы во всем ее многообразии. Аферисты разных мастей. На углу Пятьдесят четвертой в телефонной клетке из стекла и металла неистовствовал здоровенный негр. Ясно было одно: разговор у него не из легких. Нагревшийся на солнце металл будки вибрировал в такт тяжелым хлопкам розоватой мясистой ладони. Черномазый, надсаживаясь, что-то орал в трубку — не знаю уж что. Наверняка тут как-то замешаны деньги. Деньги всегда замешаны. Может, наркота и бабы тоже. Этот город буквально источает насилие, от подземных туннелей до абстрактных воздушных путей. Какой же будет достигнут баланс? Вероятно, паршивый. Все любовные связи сто раз переплетутся и спутаются с другими такими же, где люди понимают лишь непотребство и угрозу... Мне приходилось поднимать руку на женщин. Знаю, знаю, это не спортивно. В каком-то смысле — только не смейтесь — это даже нелегко. Самим-то приходилось раздавать плюхи или (это уже к вам, уважаемые дамы) получать их? Это трудно. Надо через себя перешагнуть, особенно первый раз. Потом, правда, чем дальше, тем легче. С какого-то момента ударить женщину — раз плюнуть. Впрочем, надо бы, наверно, остановиться. Когда-нибудь надо с этим делом завязать... Я поравнялся с будкой, и негр, бросив трубку на рычаг, волчком развернулся ко мне — но сразу втянул голову в плечи и снова хлопнул по железной стенке кабины, уже слабее. Табло у нас над головой высвечивало время дня и температуру воздуха.

Когда в начале седьмого я неторопливо зашел в отель «Каравай», Филдинг Гудни уже дожидался в Диммесдэйл-рум. Стоя спиной ко мне среди высоких стульев, неровно расставленных в глубине этого стеклянного грота, он вздымал ввысь два расслабленных пальца, словно грозил кому-нибудь или ставил условия. В матовом зеркале его обесцвеченное лицо с шевелящимися губами отливало сталью. Низколобый бармен с важным видом выслушивал инструкции.

—А лед только ополоснуть, — услышал я, входя. — В стакан не надо, только ополоснуть. Ясно?

Он развернулся и, как волной, обдал меня своим бодрым тонусом — калифорнийский загар, оттенок орехового масла.

— Привет, Проныра, — сказал он, протягивая мне руку. — Давно в городе?

— Не помню. Вроде, со вчера.

Он критически оглядел меня.

— Экономическим летаешь?

— Из брони.

— Не жалей денег, Проныра. Летать надо первым классом или на «Конкорде». Экономический— это смерть. Лже-экономия. Нат? Плесни-ка моему другу «рэйн кинг». И лед только ополоснуть. Расслабься, Проныра, вид у тебя еще вполне бодрый. Нат, я прав?

— Так точно, мистер Гудни.

Филдинг облокотился о стойку темного дерева, ловко распределив вес между локтями и длинной североамериканской ногой. Под его взглядом мне всегда было как-то неуютно; искренний-преискренний, душа нараспашку, васильковый взгляд, ставший модным в первую волну звезд голливудского «техниколора». Густые волосы зачесаны назад, открывая высокий, слишком высокий лоб. Филдинг улыбался... С точки зрения англичанина,, один из плюсов Нью-Йорка в том, что ощущаешь себя непривычно хорошо образованным, на пару ступенек выше по социальной лестнице. В смысле, нельзя же не почувствовать себя редким умником, даже аристократом, в общем тонкой натурой, когда идешь в полдень по Сорок второй или Юнион-сквер, или даже Шестой авеню — а вокруг сплошные служащие с одной мыслью, где бы перекусить, и глазами прогульщиков. С Филдингом у меня такого ощущения нет. Ни на сколечко.

— Лет-то тебе сколько? — поинтересовался я.

— В январе двадцать шесть будет.

— Господи Боже.

— Не пугайся так, Джонни. А вот и твой коктейль.

Неулыбчивый Нат отработанным жестом подтолкнул ко мне стакан. Жидкость казалась тяжелой, словно ртуть.

— Что в нем?

— Летнее небо, Проныра, ничего кроме.,. Все никак не перестроиться на здешнее время? — Он положил мне на плечо теплую загорелую руку. — Давай-ка сядем. Нат, подливать не забывай.

Я проследовал за ним к столу, ободренный таким человеческим участием.

— О жене думал? — спросил Филдинг, поправив манжеты.

— Только что говорил с Кадутой Масси.

— Серьезно? Она сама позвонила?

Я пожал плечами.

— Да. Сегодня днем.

— Значит, ей не терпится. Чудненько. Что она сказала?

— Что хочет гораздо больше детей.

— Это как?

— Ну, в фильме. Сказала, что хочет целую кучу детей.

— Устраивает, — кивнул Филдинг. — Был слух, что она сделала себе операцию, лет под тридцать. Истовая католичка, но в то же время слаба на передок. Короче, чтобы от абортов застраховаться.

— Погоди, погоди, — сказал я. — А ты уверен? Она для нас не старовата?

— "Ведьму" смотрел?

— Смотрел. Полное фуфло.

— Согласен, фильм препоганый. Но Кадута же здорово смотрелась.

— В том-то и дело. Она смотрелась, как кинозвезда, с которой все носятся как с писаной торбой. А я хочу другого. Я хочу... — Я хотел кого-нибудь из новомодных актрис, ну этих, которые ничем не отличаются от обычных затраханных жизнью домохозяек. Критики вечно распинались, как, мол, те привлекательны, как натуральны. Ничего привлекательного я в них не видел, а вот насчет натуральности согласен. По крайней мере, так мне советовал инстинкт, а кроме инстинкта, опереться мне было не на что. — А кто еще есть? Может, Хэппи Джонсон?

— Не пойдет. Она лечится.

— А что такое?

— Депрессия, глубокая, почти кататония. Принцесса Несмеяна, дальше некуда.

— Ладно, а Санни Уонд?

— Тоже не пойдет. Ее совсем разнесло, двести двадцать фунтов.

— Ни фига себе... Ладно, а Дэй Лайтбаун?

— И не думай даже. Только она завершила двухлетний курс психотерапии, как аналитик, к которому она ходила по субботам, изнасиловал ее в Бриджгемптоне. Со свиданьицем.

— Это как? В смысле, бутылкой, что ли?

— Все бы тебе на бухло перевести. Нет, это, в смысле, на свидании, типа в семь под часами. Интересная, кстати, разница. При обычном изнасиловании похоть совсем роли не играет. Главное там власть, самоутверждение, насилие — да эти козлы часто ни на что и не способны. Но изнасилование со свиданьицем — тут уж похоть фигурирует в полный рост. — Он помедлил и деловым тоном продолжил. — Как бы то ни было, этот ее психиатр раздолбал Дэй Лайтбаун просто в корягу. Все, можно списывать в утиль. Проныра, и все-таки Кадута. Она для нас — самое то, что надо. Подумай об этом. Я на тебя не давлю, но просто подумай. С Лорном говорил уже?

— Было дело.

— У него сейчас трудный период.

— Серьезно, что ли?

— Его карьера на спаде, и как раз сейчас он сделал зубы за восемьдесят тонн. Он в унынии.

— В унынии? Какой же он тогда в полном расцвете сил? Он позвонил мне и трендел без умолку часа два подряд. Филдинг, он же из меня всю душу вымотает. Я с ним не управлюсь;

— Спокойствие, Проныра. Дело в том, что Лорн Гайленд готов на все, лишь бы попасть в эту картину. Видел «Санкцию киборга»?

— Нет.

— А «Пуки отправляется в путь»? «Мистер Динамит»?

— Нет, конечно.

— Он сейчас на все готов. Космическая опера, роуд-муви, стрелялки-догонялки, телесериалы. Агент сажает на лошадь, говорит «пошел», и он скачет. Это первая нормальная роль у него на горизонте за последние четыре-пять лет. Он спит и видит, как бы к нам попасть.

— Тогда зачем он нам нужен?

— Проныра, я знаю что делаю. Гайленд прибавляет нашей затее веса. На худой конец, любой фильм с его участием какую-никакую кассу, а собирал. Телевизионные, кабельные, видео-продажи подскочат сразу процентов на пятьдесят, то есть в Гваделупе и на Тайване мы огребем о-го-го сколько. Я знаю кучу старперов, у которых под матрасом припрятано тонн пятьсот. Они не раскошелятся ни на Кристофера Медоубрука, ни на Давида Гопстера, ни на Лесбию Беузолейль — никогда о них не слышали. Но на Гайленда раскошелятся. Проныpa, не упрямься. Лорн — это то, что нам надо.

— Он псих. Как мне с ним управляться?

— Очень просто. Соглашайся на все что угодно, а потом ничего не делай. Если он полезет в бутылку, так уж и быть, сними сцену, потом скажешь, что дубль потерялся. Джон, окончательный монтаж будет за тобой. Честное слово.

Что ж, это звучало вполне разумно.

— С деньгами-то что? — спросил я.

— С деньгами, — ответил Филдинг, — все великолепно. Проныра, ты спортом каким-нибудь занимаешься?

— А что?Ну... да.

— Каким именно?

— Ну... в бассейн иногда хожу. Еще теннис.

— Серьезно?

Он потребовал принести счет. Я потянулся за смятыми купюрами в кармане брюк. Сильной левой рукой Филдинг удержал мое запястье. Поднимаясь, я увидел, как он достает из бумажника пятидесятку, одну из толстой пачки.

У выхода Филдинга ждала машина — шестидверный «автократ» длиной в полквартала, с пижонски прикинутым шофером и черным телохранителем. Мы поехали в старую гангстерскую бифштексную на Бруклин-Хайтс. Я восхитился. Разговор шел о деньгах. С теми инвесторами, которых предлагал Филдинг, все должно было быть тип-топ. Да ладно, подумал я, в худшем случае расколем его папочку. Филдинговского отца звать Берил Гудни, ему принадлежит пол-Вирджинии. Может, мамашу его тоже звать Берил, и ей принадлежит вторая половина. О собственном капитале Филдинг не говорит ни слова, но настолько явного толстосума мне еще не встречалось: денег у него и так куры не клюют, но хочет он гораздо больше...

— Вообще говоря, Проныра, что ты знаешь о деньгах?

Почти ничего, ответил я.

— Ну, так давай я тебя просвещу, — начал он.

И, с дрожью истинного гурмана в голосе, его понесло о множестве параллелей и прецедентов, об итальянских кредитах, преференции ликвидности, нарушении компромиссного соглашения, гиперинфляции, синдроме злоупотребления доверием, буме и панике, американских корпорациях, здравой финансовой системе, биржевом крахе двадцать девятого года, самоубийствах на Уолл-Стрит... А я вдруг задумался, видел ли Алек высохший цветок в банке из-под варенья у кровати Селины, слышал ли, как, пойдя поссать, она насвистывает какой-нибудь мотивчик в тишине ванной комнаты, ажурные черные трусики спущены до лодыжек, словно путы на конских бабках. Об этом вообще стоит задуматься, о наших цыпочках и лучших друзьях. Если уж на то пошло, я тоже всегда заглядываюсь на ее подруг. На Дебби и Манди точно, еще на эту Хелль, из бутика, с которой они не-разлей-вода. Может быть, мы потому заглядываемся на подруг наших цыпочек, что наши цыпочки и их подруги имеют много общего. Они очень похожи, за исключением одного: с ее подругами ты все время не спишь. В койке ее подруга может дать тебе то, что твоя цыпочка не даст никогда: разнообразия. На это даже Селина не способна. Спит ли с ней Алек? Как вы думаете, а? Оказывает ли она ему те же услуги интимного свойства? Вполне может быть, правда? Вот моя теория. Я так не думаю. Не думаю, что Селина Стрит спит с Алеком Ллуэллином. Почему? Потому что он совсем без денег. А я с деньгами. Собственно, что вдруг, по-вашему, Селина так прилепилась ко мне? Ради моего пуза, кошмарных лохм, личного обаяния? Уж не пытается ли она таким образом сберечь свое драгоценное здоровье?.. Размышления эти здорово меня подбодрили, честное слово. Великая все-таки вещь — экономическая необходимость. Когда я заработаю всю эту кучу денег, моя позирция только укрепится. Тогда можно будет дать Селине пинка под зад и найти кого-нибудь получше.

Филдинг выписал чек. Я подписал несколько контрактов, направляя в свою сторону очередные денежные потоки.

Он высадил меня на Бродвее. Одиннадцать часов. Чем заняться мужику вечером на Манхэттене? Ясное дело, поисками приключений или порнографии.

Что до меня, то я с большой пользой провел четыре часа на Сорок второй, дрейфуя между залом игровых автоматов и стрип-баром в соседнем полуподвале. Экраны автоматов отражали испуганные лица сгорбленных над рычагами пролетарских призраков нью-йоркской ночи, поклонников тьмы, больше похожих на летучих мышей-мутантов или кротов, чем на людей. Писк радара, рокот и мяв блестящих приземистых роботов, готовых играть с вами, если им заплатить. Вдобавок они умеют говорить, тоже не бесплатно. «Ключ на старт!», «Виток завершен!», «Лучеметы к бою!», «Точка воспламенения!», «Разрыв времени!», «Разгерметизация!», «Потеря сознания от перегрузки!». Эти подростки, бродяги и одиночки — кобольды нового века. Наверно, их деды работали под землей. Мои-то точно. А в стрип-баре мужчины и женщины вечно противостоят друг другу, разделенные стеной выпивки, ядовитым крепостным рвом, вдоль которого курсируют сердитые матроны и злобные вышибалы.

В полдвенадцатого или около того ко мне обратилась старуха-барменша:

— Вы что, оглохли? Она же к вам обращается, Черил. Хотите выпить с Черил?

Я кинул на стойку десятку и ничего не ответил. Барменша в коричневом гондоне могла быть родной сестрой вчерашней. Вот так всегда — сплошное повторение. Правда, некоторое разнообразие вносили девицы на сцене. Штанов ни на одной не было. Сначала я подумал, что за это им платят гораздо больше. Но, как следует присмотревшись к заведению, к девицам, я пришел к выводу, что платят им гораздо меньше.

Двумя часами позже я выписывал кругаля по Таймс-сквер, явно напрашиваясь. И очень быстро напросился. Молоденькая проститутка подошла ко мне сама, совсем еще девочка. Мы поймали такси и кварталов тридцать проехали на запад, к Челси. Я всего один раз покосился на нее в подпрыгивающей на колдобинах машине. Смуглянка, губы цвета крови, волосы «Латинос» чересчур кучерявые, чтобы блестеть. Я утешился мыслью, что, кроме бутылки «Же рив», блока «Эксекьютив лайте» и хорошей плюхи, встречу Селину целым букетом венерических болячек — «Герпес 1», «Герпес 2», «Герпес: полнометражная версия». Смутно припоминаю крошечный вестибюль какой-то переполненной ночлежки. Я заплатил за комнату, и девица повела меня вверх по лестнице. Всплыла цифра сорок долларов, и я согласился. Девица начала раздеться, я тоже. Но вдруг замер.

—Ты же беременна... — проговорил я; насколько мню, с искренним удивлением, с многоточием детской обиды на конце.

—Это неважно.

Я не мог оторвать глаз от глянцевитого, агрессивно выпирающего живота. Вроде, он должен быть мягким и беззащитным, но выглядит так агрессивно.

— Нет, это важно.

Я заставил ее одеться и сесть на кровать. Держа ее за руку, я полтора часа кряду слушал, какую лажу несу. Она все время кивала. Я заплатил ей. Кое к чему она даже прислушивалась — в общем-то, ничего сложного. Ближе к концу я воспрял духом и решил попробовать расколоть ее хотя бы на суходрочку. Я не сомневался, что она с готовностью согласится. Она похожа на меня самого. Понимает, что делать этого не следует, что надо завязывать. Но все равно делает. Я-то даже на деньги не могу сослаться. Как это назвать, когда понимаешь разницу между хорошим и плохим и выбираешь плохое — или миришься с плохим, привыкаешь к плохому?

Ничего не вышло. Я добавил ей десятку на такси. Она отправилась на дальнейшие заработки, на поиск мужиков. Я вернулся в отель, упал, не раздеваясь, на кровать и вторую ночь подряд заснул в этом городе, где все замки и выключатели перевернуты, и даже сирены воют совершенно не по-человечески.

Моя голова — это город, в разных районах которого поселились разные болячки. Жгучий зуд в челюсти и десне открыл кооператив на северо-западе. Невралгия арендовала половину дуплекса[5] в модном квартале за парком (восточные семидесятые). На южной окраине, в подбородке, пульсируют непокорные мансарды. Что касается мозга, там самый настоящий Гарлем, экспансия летних пожаров. Он бурлит и клокочет. Взрыв рано или поздно неизбежен.

Смешная все-таки вещь память. Вы не согласны? Я тоже не согласен. Память никогда меня особо не забавляла, и чем старше становлюсь, тем сильнее достают меня ее выкрутасы. Может, с памятью самой вовсе ничего и не делается, просто работы ей перепадает все меньше и меньше. Моя память, вроде, в неплохой форме. Проблема скорее в том, что сама жизнь становится все менее запоминающейся. Можете вспомнить, куда засунули ключи? С какой, собственно, стати? Лениво отмокая в ванне ближе к вечеру, слабо вспомнить, мыли пальцы ног или нет? (А на горшок сходить? Такая скукотища! После первых нескольких тысяч раз приедается хуже горькой редьки.) Я уже не запоминаю половины всего, что делаю. Не больно-то и хотелось.

Сейчас вот, например, просыпаюсь в полдень с четким ощущением, что ночью говорил с Селиной. Это вполне в ее духе — неотступно преследовать (хотя бы мысленно) в самые темные часы, как раз когда я слаб и всего боюсь. Селина знает то, что пора бы уже и всем знать. Она знает, что людей очень просто заставить бояться, дергаться и поминутно коситься через плечо. Людей очень просто запугать. Меня тоже, а ведь я еще посмелее многих буду. По крайней мере, пьянее. Вчера вот в драку ввязался ночью. Скажем так: я пай-мальчик, когда сплю зубами к стенке. Драка началась в баре, а завершилась на улице. Ударил первым я, последним — тоже я, но кто бы знал, чего мне это стоило. Тот тип дрался куда лучше, чем можно было бы подумать... Нет, Селина не звонила, не было такого. Я бы запомнил. Мотор барахлит, все время побаливает, но это какая-то новая боль, новая теснота прямо в карбюраторе. Мне и в голову не приходило, что Селина до такой степени властна над моим сердцем. Вдали от дома я как слепой щенок, Говорят же, что в разлуке сердце крепнет. Истинная правда. По крайней мере, половой распущенности мне уже точно не хватает. Я все пытаюсь вспомнить последнее, что сказал ей ночью перед отъездом, или что она мне сказала. Вряд ли что-нибудь особо важное, особо запоминающееся. А когда я проснулся утром, чтобы собрать чемодан, ее уже не было.

Четверть первого, и вот Феликс вкатывает свой многоэтажный столик; на столике пара-тройка коктейлей. Последнее время я слишком злоупотребляю кофе.

— Спасибо, друг, — сказал я и выделил ему десятку.

И, кстати, пока не забыл: я уже рассказывал о том таинственном звонке? Или нет? Точно-точно, рассказывал. Псих какой-нибудь, наверно. Ладно, ерунда... Секундочку. Вру, вру. Не рассказывал еще. Иначе запомнил бы.

Дело было вчера во второй половине дня. Я занимался тем же, чем и сейчас. Это одно из моих любимых занятий — можно даже сказать, хобби. Я лежал на кровати, потягивал коктейль и смотрел телевизор, все одновременно... Так и чувствую, как телевидение оболванивает меня. Скоро я буду таким же, как эти телеартисты. Понимаете, о чем я. Соплюхи, которые подсознательно имитируют ведущих детских передач, с их буйным восторгом и ущербным мелодизмом. Мужики, чья манера пестрит несмываемыми пятнами международной панорамы, фильмов, мыльных опер. Или вконец оболваненные: которые болтают в транспорте или на улице так, будто телевидение — это взаправду, которые одолевают телеэфир звонками, странными вопросами, странными требованиями... Утратишь волосы— всегда наготове заменитель. Утратишь чувство юмора — всегда наготове заменитель. Утратишь рассудок — всегда наготове заменитель.

Зазвонил телефон.

— Алло.

В трубке была тишина — нет, не тишина, а слабое, с присвистом, шуршание, безотрадное и отчаянно далекое, как шум, живущий в моей черепной коробке. Возможно, так шумит Атлантика, всем своим весом и объемом.

— Алло, Селина? Да скажи ты хоть что-нибудь! Кто платит за этот звонок?

— Деньги, — проговорил мужской голос. — Деньги, всегда деньги.

— Алек, ты, что ли?

— Нет, приятель, это не Селина. Отнюдь.

Я ждал.

— Я так, пыль под ногами. Накрылся из-за тебя медным тазом, и все. Ничего особенного.

— Кто это? Я вас не знаю.

— Подумать только, он меня не знает. А что, много кто из-за тебя последнее время накрывался? Может, надо счет вести?

Откуда это звонят? Может, в гостинице на коммутаторе будут знать? А что, в натуре недавно кто-нибудь из-за меня накрылся? Ничего не помню...

— Да хватит вам, — сказал я, — надоело. Вешаю трубку.

— Погодите!!! — выкрикнул он, и я с облегчением подумал: ага, значит, псих. Так что, ничего серьезного. Я ни в чем не виноват. Все в порядке, вполне.

— Ладно. Время пошло.

— Добро пожаловать в Нью-Йорк, — зачастил он. — Рейс шестьсот шестьдесят шестой, номер сто один. Спасибо за то, что летаете «Транс-американ». Не приставайте к таксистам, не цепляйтесь к пьяным. Не ходите по Девяносто девятой, оставьте в покое стрип-бары. Хотите выпить с Авророй? Держитесь подальше от всех этих порнолавочек, на которые так заглядывались, а то крышей поедете. Когда мы встретимся, главное — не трезвейте. И, черт бы вас побрал, верните мне мои деньги.