Ронни решил ударить сразу. В любой момент могло выясниться, что Хамер здесь. Надо отметить, толстяк был великолепным птицеловом, как выяснилось прошлым Рождеством на вечеринке в студии при маленькой стычке из-за рыжей ассистентки. И та ассистентка ничем до того не показывала, что считает Хамера высшим классом. Учитывая все и вспомнив, что Хамеру не удалось одержать верх в их игре в искренность и он опасен, нужно было немедленно переменить сцену. Ронни посмотрел на Симон… как ее бишь, вложив в свой взгляд искренность и чуточку интимности. Эти… табачного цвета… глаза оставались непроницаемыми.
      Он спокойно сказал:
      – Как насчет того, чтобы смыться отсюда? Пойти поужинать где-нибудь?
      – Мне бы лучше в постель, – сказала она привычно монотонным голосом.
      – Если вы устали, еда вас взбодрит.
      – Я не это имею в виду. Я не устала. Я говорю о сексе.
      Уж это Ронни, игравший роль знатока британской молодежи, должен был знать досконально. Но в данный момент его реакция была неприятной смесью похоти и тревоги – тревоги в первую очередь.
      – Ладно, – сказал он решительно. – Блеск! Это я люблю больше всего, детка. Поймаем такси и поедем ко мне.
      – Я не могу ждать, – пробубнила девушка. – Я хочу сейчас.
      – Но, Господи, мы же не можем сейчас!
      – Конечно, можем. В этом доме полно комнат. Я скажу Антонии Райхенбергер. Она давняя приятельница моей мамы.
      С быстротой и ловкостью, которых поначалу ничто не предвещало, девушка нырнула мимо него и помчалась через зал. Все произошло в секунду. Миссис Райхенбергер, занятая важной беседой с двумя французами, видимо, модельерами, была лишь в нескольких ярдах. Ронни потерял две секунды, обходя тушу пошатывающегося гурмана, который теперь явно разбирался в закусках и выпивке лучше, чем по прибытии. Французы, весьма англизированные, увлеченно болтали по-французски, девушка снова поскучнела, а миссис Райхенбергер посмотрела на подоспевшего Ронни с недоверием и отвращением.
      – Как вы смеете?. – спросила она его.
      – Я ничего не сделал, клянусь. Я только пригласил эту… пойти поужинать. Разве это преступление? А когда она…
      – Вы даже не сделали этого сами, а послали ее!
      – Слушайте, что она вам наговорила?
      Недоверие исчезло из взгляда миссис Райхенбергер,
      но отвращение осталось. Она наконец отвела глаза от Ронни и сказала:
      – Что делал Джордж, когда все это происходило? Где Джордж?
      – Джордж ушел. Он рассердился на меня.
      – И неудивительно, если…
      – Нет, это было прежде, чем пришел ОН. – Симон, не глядя на Ронни, кивнула в его сторону.
      Миссис Райхенбергер положила руку на плечо одному из французов:
      – Дэвид, не приведете ли немедленно Адриана? Вы найдете его у стола с закусками.
      Дэвид ушел. Оставшийся француз вдруг озадаченно вздохнул, что-то пробормотал и ринулся вслед соотечественнику. Миссис Райхенбергер опять уставилась на Ронни. Тот подумал, что с женщиной, которой в любом смысле предпочли другую, может сравниться лишь фурия. Он состроил мину для нового, более продуманного уверения в невиновности. Но тут Симон Квик сказала ему:
      – Слушайте, вы же сказали, что хотите, понимаете?
      Ронни не колебался. Ответил очень мягко:
      – Извините. Вы, видно, меня не поняли. Я… мне так жаль.
      – Но…
      – Хватит, – сказала миссис Райхенбергер. – Я поговорю с мистером Апплиардом, когда вы уйдете, Мона.
      – Это не мое имя. Меня зовут Симон. И я не ухожу.
      – Нет, девочка, уйдете, как бы вас ни звали. Адриан посадит вас в такси и отвезет домой.
      – Не уйду я. Буду драться. Лягаться. Кусаться и царапаться. – Даже сейчас она говорила, словно засыпала.
      – Чушь. Хоть на минуту задумайтесь. Хотите, чтобы я расстроила вашу маму?
      – Нет, Антония, пожалуйста, не надо!
      – Тогда ведите себя прилично. А, Адриан!
      На достойной физиономии адвоката было выражение человека, к собственному удивлению, обнаружившего, что ему еще сильнее, чем прежде, хочется оказаться в баре.
      – Да, дорогая?
      – Адриан, усади Мону в такси и отправь домой.
      Девушка устремила на Ронни темно-карие глаза.
      – Жаль! – сказала она еще более хрипло, чем обычно, и покорно ушла, Райхенбергер вел ее за руку.
      Натренированный на телевидении, Ронни едва успел опередить миссис Рейхенбергер:
      – Я действительно чувствую себя ужасно. И извинился бы, как последний пьянчуга, не будь я уверен, что не сделал ничего постыдного. Могу ли узнать дословно, что она сказала?
      – Что вы оба хотите вместе лечь в постель и нельзя ли получить комнату на полчаса.
      – Мм… Понимаю. Ладно. На самом деле она показалась мне несчастной, ей пришлось выдержать ссору или что-то подобное, и я просто подумал, не смогу ли ее подбодрить. В следующий раз буду держать свое милосердие при себе.
      – Да, на вашем месте я бы так и сделала, если она снова вам встретится. Неужели вы не заметили, что она неуравновешенна?
      На ум Ронни пришли различные ответы, но он притворился лишь озабоченным и спросил:
      – Вы имеете в виду… серьезно?
      – Не хочу сказать, что она была в лечебнице, но уже много лет, как отбилась от рук. Мать не справляется с ней. Уверяю вас, такое поведение для нее нисколько не странно.
      Ронни выразил сожаление, и они продолжали в том же духе, пока он не понял, что уже вполне прилично откланяться. Если миссис Райхенбергер хочется продолжать спор, ей придется назвать его лжецом. Этого позора Ронни избежал, но время зря тратить нечего. Что ни скажи и ни сделай – счастье, если его до двухтысячного года пригласят вновь. Хозяйка убедительно подтвердила это, когда приняла его благодарность за совершенно потрясающий вечер.
      Ронни ушел, не повидав Билла Хамера – слабое утешение в сравнении с хуком левой и кроссом правой, полученными за этот час; важная, хоть и не столбовая дорога к цели закрылась для него, и то, что наверняка могло попасть на крючок, ушло сквозь дырку в сети. Нельзя сказать, что он сам в чем-то оплошал. Но не говоря уже о чем-нибудь еще более интимном, к такой сучке даже багром не следовало прикасаться! Он был неосторожен. Для таких дел всегда есть толстая Сусанна.
      Повернув от канала к стоянке такси и прикидывая, как получше заполучить толстуху Сузи к себе, не угощая ее ужином, Ронни услышал сзади окрик. Обернулся, подумав: как было бы здорово, если б за ним бежала Симон Квик! Потом увидел, что это и впрямь она. Остановился, подождав, пока она подбежит, – а бежала она бесшумно, потому что была босой. Ноги загорелые и грязные.
      – Где ваши туфли?
      – У меня нет туфель.
      – Глупо и дико! Ладно, что вам надо?
      – Адриан повел меня в коридор, а там стал звонить, и я увидела вас на другом конце зала. Вы уходили, я подождала, пока Адриан, заговорив с таксистом, на секунду перестал следить за мной, и побежала за вами, и как раз увидела, что вы завернули за угол.
      – Какая удача! Но что вам нужно?
      – Просто… – Она взглянула на него исподлобья, заставив подумать, что вовсе не беззащитна. Ей было что сказать. – Подло вы сделали, заявив, будто не говорили, что хотите в постель со мной. Выставили меня ужасной лгуньей.
      – Простите меня, но другого выхода не было.
      – Не было? Как это?
      – Я не намерен объясняться на улице. Да вы все равно и не поймете. Сам я еду домой. А вы можете делать, что хотите.
      Она неловко качнулась и прислонилась к деревянной изгороди.
      – Вы сердитесь на меня?
      – Мне только досадно. Ну что вы стоите в таком виде? Ступайте назад. Миссис Райхенбергер небось уже добралась до вашей матери.
      – Плевать. Вы идите, если хочется. Я останусь здесь.
      – О Боже! Возьмите такси и уматывайте. Куда-нибудь. Нельзя же просто так торчать здесь!
      – Почему нельзя? У меня все равно нет денег.
      – Слушайте… вот десять шиллингов. Куда вам?
      – Не важно. Никуда не хочу. – Она отошла от изгороди и встала перед ним. Глаза ее были только на два дюйма ниже его глаз. В самом центре подбородка была маленькая круглая родинка, и еще меньшая – в левом углу рта.
      – Как вас зовут, – сказала она без вопросительной интонации.
      – Господи, я говорил вам… Ронни Апплиард.
      – Знаю, просто забыла, Ронни…
      – Да? – сказал Ронни, плавно повышая голос на полторы октавы вверх.
      – Ронни, я могу поехать с вами?
      – Нет.
      Так же спокойно и монотонно, как прежде, она сказала:
      – Я знаю, что совсем некрасива.
      Две элегантные негритянки с выпрямленными волосами, проходя мимо, услышали слова Симон и холодно взглянули на Ронни. Это не помешало мгновенно шевельнуться в его душе каким-то заплесневелым остаткам рыцарства или даже уважения к истине (что вполне допустимо, когда тебя не слышит никто из влиятельных людей). Ронни сказал почти невольно:
      – Нет, вы прекрасны.
      Негритянки, оказавшись теперь сзади, не оглянулись, но одновременно передернули плечами.
      – Тогда почему не взять меня с собой? Я сделаю все, что вы хотите от меня, и буду очень тихой, и уйду сразу же, когда скажете. Почему вам не взять меня с собой?
      Ронни открыл рот, чтобы изложить несколько наиболее веских причин, но обнаружил, что позабыл все, а также и менее веские. Теперь он понял, почему стоял на улице, без толку открывая и закрывая рот, вместо того чтобы, как разумный человек, помчаться домой к толстухе Сузи.
      – Ладно, – сказал он.
      – Блеск! Вот такси.
      В такси пришлось туговато. Едва завертелись колеса, как она уже была на нем, всем телом и напрягшись, и трепеща; раскрыв рот, отрывисто дыша, ерзая со свободой, которая пришлась бы Ронни более по вкусу, если б он смог внести в эти движения что-нибудь свое. Он прижал руку к той части зеленого свитера, которая, как можно было ожидать, прикрывала ее левую грудь. Ничего там, видимо, не было, кроме довольно засаленной шерсти и ребер. Тем не менее Симон Квик раскачивала свои узкие бедра взад и вперед и громко стонала. Ронни задвинул стекло, отделявшее место водителя. Он заметил, что, делая это, освободил девушку лишь частично, словно не позволяя ей убежать. От привычки трудно избавиться. Он также заметил, что они, по удачному совпадению, как раз сейчас выкатились на Экзибишн-роуд.
      Через две минуты такси притормозило у семафора вблизи станции «Южный Кенсингтон», и Ронни не без основания поблагодарил столичную полицию, запретившую устанавливать зеркала так, чтобы водитель мог наблюдать за пассажирами. Отбросив руку мисс Квик, oн сказал:
      – Нас сейчас увидят. Как насчет сигареты?
      – Что, вам не нравится?
      – Нравится, конечно, но есть границы.
      – Как это понять?
      – Ну, – Ронни зажег себе сигарету, – нельзя же трахаться одетыми, в такси, верно?
      – Почему нельзя?
      – Не валяй дурака, Симон, как бы тебя ни звали! Чертовски глупое имя, кстати. Как тебя зовут вправду?
      – Симон меня зовут. И я трахалась в такси.
      – Да заткнись! Среди бела дня?
      – Конечно, нет. Думаешь, я сумасшедшая?
      Ронни, в общем, так и думал, но не хотел раздражать девушку. Рано. Придет время, потребуется здорово разозлить ее, чтобы выгнать из его постели, его комнаты и его жизни. Это, однако, будет скорее всего часа через два. Он примирительно шепнул:
      – Ну, для чего-либо в этом роде еще не так темно.
      – Нет, темно!
      Ронни выглянул в окно. Они проезжали шеренги домов, расцвеченных огнями, где люди зализывали свои раны, но Ронни не стремился тщательно или хотя бы бегло оценить степень темноты и скорость ее приближения. Он просто пытался прервать разговор, который в любой момент мог подтолкнуть эту девушку к непоправимой глупости. А на данной стадии нельзя позволить ничего подобного. После всего, что он вытерпел за последний час, Ронни трахнет ее, хочется ему этого или нет.
      Такси свернуло налево, понеслось вдоль лавок: мелькали ползучие растения, обрубки плавника, груды камней; на половинках манекенов, кончавшихся как раз над талией, красовались вельветовые брюки; безликие бюсты из чего-то вроде бронзы были одеты в ребристые вельветовые рубашки и сверкали огромными наручными часами, а шеи их окружали развевающиеся шарфы, явно сделанные из старого летнего платья. Еще пять минут до дома. Симон Квик, казавшаяся столь же равнодушной, как и раньше, сказала из своего угла:
      – Ронни, вы говорили, что у вас нет жены.
      – Говорил. У меня ее нет.
      – Почему?
      – Не знаю.
      Но Ронни, конечно, знал. Досконально. Да и обозреть эту проблему было нетрудно. У него не было жены, потому что еще не нашлось достаточно богатой Девушки из достаточно влиятельной семьи, пожелавшей бы выйти за него. Ну, почти не нашлось. Лет пять назад была одна, которая больше чем хотела. Все шло, казалось, отлично. Но когда уже должны были огласить помолвку, Ронни заметил, что девушка похожа на лошадь или, может быть, на ослицу. И понял, что это выше его сил. Даже теперь он жестоко упрекал себя за приступ слабости и иногда, рано проснувшись (возможно, в дождливое утро), размышляя о своем довольно скромном доходе, своей относительной безвестности, о крайнем убожестве квартиры, был близок к отчаянию, признав несовершенство своего характера.
      – Почему люди женятся? Почему выходят замуж? Не понимаю ни того, ни другого.
      Что правда, то правда: во всяком случае, Ронни говорил это с возрастающей теплотой, словно действительно сожалея о своем невежестве. Он не был охотником до абстрактных рассуждений, но чувствовал, что сейчас дискуссия кстати. Поможет придержать его желание и отвлечь от мыслей о том, что будет скоро делать с Симон, – это событие стало представляться уж чересчур осязаемо. Нужно что-то делать, а то придется расплачиваться с шофером, стоя к нему спиной. И Ронни продолжал:
      – Причин тут, по-моему, много. Жажда безопасности, бегство от одиночества, обычное откровенное желание создать семью; нельзя пренебречь материальной основой, – но не успел упомянуть о деньгах с особым презрением, с заготовленным тоном недоверия, как его прервал хриплый стон девушки:
      – У моей матери есть муж.
      – Несомненно. У большинства людей матери с мужьями.
      – Нет, я хочу сказать, просто муж, понимаешь.
      – А, ты говоришь о втором муже, об отчиме, о твоем отчиме.
      – Правильно. Его зовут Чамми. Он плохой. Ненавидит меня. Заставляет делать разные штуки.
      – Правда? Какие штуки?
      – Всякие. Гостить у кого-нибудь. Принимать гостей. Ходить в гости. Ездить за границу. Ходить на концерты, скачки и прочее. Все в таком роде.
      – Звучит, не так ужасно.
      – Ужасно!
      Ронни отбросил сигарету:
      – Что же здесь ужасного?
      – Просто ужасно. Скучно. Всегда одно и то же. ужасные люди. Все время говорят с тобой о скучных вещах.
      – А ты не можешь просто отвертеться от этого?
      – Я стараюсь, насколько могу. Но Чамми вечно наседает. И потом мама расстраивается.
      – Понимаю.
      Таксист начал ворочаться на сиденье, как будто впереди возникло нечто страшное. Ронни понял знаки. Он отодвинул стекло и сказал:
      – Направо. Южный конец улицы.
      – О'кей.
      Последние сто ярдов проехали молча. Такси подкатило к стоянке у длинного ряда невзрачных домов ранневикторианской эпохи. Ронни, выходя, был в средней форме и смог уплатить таксисту, повернувшись боком. Он провел девушку, обогнув бампер «ягуара».
      – Классная машина. Твоя?
      – Нет.
      – Это твоя?
      – Нет, вон та. Здесь ступеньки. Я пойду вперед.
      Ронни отпихнул бедром пластиковый мешок с мусором, отпер входную дверь и перешагнул через листовку, призывавшую явно не ко времени – к милосердию. Симон Квик медленно двинулась за ним. Ронни зажег свет. Квартира состояла из не очень большой комнаты; дверь с одной стороны вела наверх, а в дальнем конце были открытые туалет и ванная. Ронни не мог еще позволить себе стиль по вкусу и решил пока не валять дурака. Зато он держался стиля во внешних развлечениях, в автомобиле, одежде, шоколаде, и белый «порше» сейчас стоял под замком в гараже за углом.
      Ронни закрыл дверь и взялся за девушку. Она была так тонка, что, казалось, можно было обнять ее дважды. Она тут же напряглась, затрепыхалась, тяжело задышала; она так прижалась животом, что Ронни чуть не упал навзничь. Ее язык бился в его рту, как рыба на песке.
      – Давай разденемся, – сказал он при первой возможности.
      – Потуши сперва свет.
      – Нет, я хочу тебя видеть.
      – Пожалуйста, выключи свет. Пока.
      – Ладно. Погляжу на тебя позже.
      Он сделал, как она просила. Немного света все равно проникало сквозь окно, совсем чуточку.
      – И задерни занавески.
      – О, ради Бога, если тебе хочется, я ослепну.
      – Ронни, пожалуйста.
      Шрам от аппендицита, подумал он, задергивая занавески, потом, раздевшись, вообще перестал думать. Он был проворен, но она проворнее: светлый силуэт мелькал в темноте, как рыбка, покуда Ронни, ослабив галстук, стягивал его через голову, и вскоре звякнули пружины на постели.
      Хотя вечер был теплым, Симон оказалась холодной, когда Ронни скользнул рядом; тонкие руки покрылись гусиной кожей, а трепет казался ознобом. Мгновенно она попыталась увлечь его на себя. Ронни был всецело за это. Потом наткнулся на препятствие, не зависящее от него. Пришлось преодолеть, но примерно через минуту снова показалось, что взбираешься в автомобиле на крутизну. Правда, ненадолго. Она что-то шептала. Послышалось: «Скорее! Пожалуйста, скорее!»
      Ронни сразу понял многое. Желание и его физическое проявление полностью сникли, одно почти так же быстро, как другое. Если б он мог продолжать, даже сейчас продолжал бы, но он не мог. Он вылез из постели и ощупью пробрался в ванную. Выйдя оттуда, резко сказал:
      – Я хочу зажечь свет, так что закройся, если боишься именно этого.
      – Ты сердишься на меня. – Голос был приглушен.
      – Здорово мог бы, да, но не сержусь.
      Он нажал на выключатель и увидел комнату. Заметил аккуратную стопку писем на конторке, продиктованных секретарше утром и отпечатанных днем в его отсутствие. В постели из-под простыни виднелась макушка с каштановыми волосами.
      – Я просто разочарован. Ты казалась чертовски привлекательной. Ладно. Не знаю, я ли противен тебе, или мужчины, или секс, и думать об этом не хочу. Твоя проблема, детка. Теперь я на секунду забегу в салун за сигаретами, а когда вернусь, ты, надеюсь, уже уйдешь. Можешь взять на столе десять шиллингов. Усекла?
      Девушка спустила простыню на несколько дюймов, примерно до уровня чадры. Ронни подумал, что глаза ее цвета изюма или черного кофе на свету. Она прохрипела:
      – Что это с тобой? Мне было так хорошо, а ты вдруг перестал. Что я сделала не так?
      – Не будем спорить, детка. Я знаю, когда меня не хотят. Советую тебе не так спешить в другой раз, а прислушаться, что ты сама чувствуешь.
      – Не понимаю, о чем ты говоришь.
      – Ладно, тогда пойдем.
      Разговаривая, Ронни поспешно одевался. Теперь он прошелся гребенкой по волосам, стоя перед зеркалом. В его оправу было засунуто много пригласительных открыток, на двух были геральдические узоры. Само зеркало было разбито и покрыто бурыми пятнами.
      – Почему ты так обошелся со мной?
      Ронни не ответил. Застегнул куртку и пошел к двери.
      – Ну просто поцелуй меня.
      – Нет смысла. Когда уйдешь, захлопни дверь.
      На улице было почти темно. Ронни пересек ее, вошел в салун «Белый лев», где повсюду торчали охотничьи рога и модели автомобилей и раздавалась тихая, грустная музыка. Все шло хорошо. Сохранивший усы военного летчика хозяин в коричневом вельветовом кителе с лимонно-зеленой каймой сердечно приветствовал Ронни и поздравил с недавней расправой над тем недотепой.
      Бородач из левых у автомата с фруктами пихнул свою пташку в белом, и оба украдкой поглядели на Ронни. Мелочь, а приятно! Ронни взял пол пинты пива, Двадцать сигар и попросил разрешения позвонить.
      Почти без труда соединили: обычное молчание после того, как наберешь, потом не тот номер, потом «занято» после первых двух наборов; вмешалась другая линия с обрывком разговора на чудном языке, то ли баскском, то ли финском. Потом он добрался до соседки-канадки и, наконец, до самой Сусанны. Никаких возражений, даже лучше, чем ожидал. Редактор «Театральной недели» Би-би-си просил ее взглянуть мельком и сказать, годится ли новый парень, хотя тот все время дергает плечом и говорите полуприглаженным бирмингемским акцентом. От девяти десяти до десяти двадцати пяти – что означало: даже если б Ронни хотел, он не смог бы угостить ее ужином. Ронни сказал, что будет ждать ее примерно без четверти одиннадцать с зубной щеткой, и дал отбой, заказал полбутылки «Моэ» и «Шандон» и два сандвича с семгой. Пока блеяла и тренькала музыка, он ел, пил и думал о Симон Квик. На сей раз обошлось, но нельзя же позволять своему сердцу терять голову! Ясно, ни от одной прыткой бабенки нельзя ожидать, что, когда дойдет до дела, она будет нормальной или сносной. Ни от одной! Ясно? А почему? Как бы то ни было, так вот обернулось на этот раз. Единственное утешение – умно от нее отделался, а то могла бы обвести его, заставив сделать еще одну попытку, такую же бесплодную.
      Ронни ошибся – впрочем, потом он постоянно ошибался с мисс Квик и, узнав ее лучше, понял, что это неизбежно. Свет, еще горевший в окне, нисколько его не поразил. Потушить, уходя, девушка такого сорта и не подумает – что это для нее? (Тут по крайней мере Ронни в принципе был прав.) Но он очень огорчился, увидев на том же месте коротко остриженную темно-песочную макушку.
      – Какого черта ты здесь?
      Ни ответа, ни движения.
      – Слушай, вон из постели и убирайся, пока я не потерял терпения!
      Она по-прежнему не отвечала и не шевелилась. Ронни схватил край простыни и дернул. Намерение его было строго платоническим – стащить ее как-нибудь на пол. Оно исчезло полностью при виде длинного, узкого, довольно волосатого тела; рук и ног, нескладных и грациозных; кожи, слабо, но точно отражавшей цвет волос и лишь слегка загорелой над детской грудью и местом, которое прикрывают бикини; родинки у пупка, словно поставленной сепией, редкой россыпи таких же пятнышек, бегущих полукругом над верхней частью ноги. Она открыла глаза. Как раз вовремя, через целых полторы секунды. Ронни снова накинул на нее простыню, взял из холодильника банку «Уортингтона», отошел и сел на кожаное темно-зеленое кресло за конторкой.
      – Что сделать, чтобы заставить тебя уйти? – спросил он.
      – Я не ухожу. Я хочу остаться на ночь.
      – Зачем?
      – Хочу, и все. А ты чего хочешь от меня?
      – Я тебя вышвырну, если нужно, силой.
      – Ты не можешь выгнать меня на улицу голой, а я не оденусь, и ты меня не заставишь. Попробуй – и увидишь.
      Ронни, как в трансе, открыл пачку сигарет и закурил. Эта девушка напоминала то ли какую-то национальность, то ли расу, то ли региональную, то ли возрастную группу. Если б он мог решить, какую именно, он бы назвал ее. Все еще в трансе, Ронни спросил:
      – Сколько ты думаешь здесь оставаться?
      – О, только до утра. Я сделаю нам завтрак и потом уйду.
      – Ты не хочешь домой – поэтому?
      – Отчасти.
      – А почему?
      – Не хочу, и все.
      С некоторой неохотой – отчего, он и сам не понимал – Ронни заявил:
      – Ко мне придут через несколько минут.
      – Ты имеешь в виду женщину?
      – Да.
      – О! О, ты бы предупредил.
      Двигаясь быстрее, чем ему хотелось, она вы кочила из постели, собрала ворох одежды с пола и держала перед собой:
      – Тут есть ванная или что-нибудь?
      – Вон там.
      – Я только на секунду.
      Ронни отвернулся и взял верхнее письмо из стопки на столе. Оно приглашало известного профсоюзного деятеля подискутировать за изысканным ленчем с перспективой появиться во «Взгляде». Упоминались какие-то жгучие темы. Ронни прилагал все усилия, чтобы создать письмом впечатление, к которому всегда стремился, пока добыча не оказывалась перед камерой, – мол, хотя с многими в прошлом он вел себя по-скотски и, несомненно, так будет и впредь, но в данном случае не окажется скотиной. Ронни медленно перечел текст, пытаясь найти фразу, которую исправит собственной рукой, тонко подчеркнув этим свою добросовестность и равнодушие к формальностям и т. д. Но эту мелочь, которой обычно радовался, как любому из бесчисленных оттенков своего ремесла, он проделал машинально. Лишь коснувшись пером бумаги, он вспомнил, что здесь уместно подписаться детскими каракулями, а не ясным, трезвым росчерком. Сложить письмо и запечатать конверт было нелегко. Внимание его было отвлечено предстоящей мукой – видеть уход Симон Квик и заставить себя не мешать этому. Он не оглянулся, когда отворилась дверь ванной.
      – Порядок, я ухожу, – сказал над его ухом сиплый, монотонный голос – Так и не знаю, за что вы меня «сделали».
      Ронни сказал нехотя:
      – Как ты попадешь домой?
      – О, хоть пешком. Это как раз вверх по дороге отсюда.
      – Где?
      – Итон-сквер. У мамы там пентхаус.
      Слова грянули в тишине, как щелчок огромной кассы. Так у мамы не меньше восьми тысяч годового дохода, а то и больше. Конечно. Теперь понятно, к какой группе принадлежит мисс Квик. И он чуть было не позволил такой славной девушке уйти из его жизни только за то, что это чудовищно самовлюбленное неустоявшееся дитя одновременно страдает от сексуальных комплексов и фригидности! Не дрогнув, не торопясь и не медля. Ронни встал и сказал вполне обычным тоном:
      – Я пойду туда с тобой.
      – О, правда? – Она улыбнулась, показав крепкие квадратные зубы (верхнего коренного не было), затем опять погрустнела: – Но ты сказал, придет женщина.
      – До нее еще есть время.
      – Блеск! Тогда идем.
      – Где твоя сумочка? – Этот вопрос тоже время от времени беспокоил Ронни.
      – У меня ее нет.
      – Где ж ты держишь свои штучки?
      – Штучки?
      – Черт, свою… косметику, деньги, свое… я не знаю, водительские права… всякую ерунду… Ключи…
      – Я не крашусь, а все прочее обычно держу у кого-нибудь другого – деньги, права и всякое такое.
      «Ужасное дитя с дикими и гнусными привычками», – поправил себя Ронни, выходя и захлопывая дверь. Поднявшись по ступенькам, она взяла его под руку по-старинному. Обычно он не допускал, чтобы его так обременяли, но мысль о мамином доме, вернее, о соответствующем такому дому банковском счете сделала Ронни покладистее. Сознание этого еще раздражало его, когда он спросил:
      – Почему ты не красишься?
      – О, Ронни, скажи честно, ты можешь меня представить в косметике? У меня все цвета не те. Мама заставила парня из Парижа и парня из Нью-Йорка работать надо мной, но я стала выглядеть еще ужаснее. Парижский сделал из меня индианку, а нью-йоркский – арабку. Мерзкую индианку и мерзкую арабку. У меня неправильный цвет лица – вот и все.
      Ронни не был согласен с этим, но сказал только:
      – Кстати, Симон…
      Она повернулась так стремительно, что он чуть не кувыркнулся через нее.
      – Да?
      – Кто твоя мама?
      Пока она размышляла, как ответить, они шли в ногу по пустой мостовой, залитой светом. Ее ноги были достаточно длинны, чтобы почти не затруднять совместное продвижение. Какой-то автомобилист с грохотом пересек перекресток перед ними, как бы сообщая всем, кто может слышать, о своей независимости и современности. Потом девушка сказала:
      – Маму сейчас зовут леди Болдок. Прежде звали миссис Аристофану, а еще раньше, должно быть, миссис Квик, хоть я этого не помню. Я не помню папу. Он был американец. Ставрос – грек. А Чамми, конечно, англичанин. Зовут его лорд Болдок. Он всегда относился ко мне ужасно, этот Чамми. Ты возненавидишь его.
      Чисто исторические детали хроники этого семейства были знакомы Ронни, как и любому, обязанному читать колонки сплетен в бульварной прессе. Он, в сущности, знал много больше: к примеру, мистер Квик был не только американцем, но и свиным королем; мистер Аристофану не только греком, но судовладельцем-миллионером, почти следующим за Онас-сисом и Нирхосом; дело прошлое, с тех пор много воды утекло, и лорду Болдоку нечего было еще и желать, когда он появился со своим титулом, чтобы сделаться третьим мистером Джульетта – а как ее девичья фамилия? Что-то французское, креольская семья, Луизиана, южная красавица, плантация, жареный цыпленок, весь этот хлам… Как бы то ни было, теперь нужно запомнить это имя – Болдок, Болдок всю дорогу, БОЛДОК.
      Ярко, словно кошмар в детстве, Ронни увидел фото в газете не более чем двухлетней давности – новобрачные у Ройял-Чэпел (где же еще?!), самодовольная улыбка на бесспорно аристократической физиономии лорда Болдока выдавала дурной вкус. Все же в только что обретенном благодушии Ронни считал возможным отказаться от ненависти к Болдоку, если его падчерица не будет настаивать на ней. Прежде чем продолжить беседу, Ронни чуть не обругал себя за то, что раньше не сложил вместе имена Квик и Чамми и прочие данные, но в такой вечер, когда будущее озарялось сиянием огромной банкноты, ему было не до того.
      – Болдок, – сказал он, размышляя. – Конечно. Не было ли в газетах чего-то как раз позавчера? Или на той неделе?
      – Мама давала большой прием для бразильского скульптора.
      – Верно! Звучало это ужасно шикарно. Боюсь, я не вращаюсь в таком обществе (ПОКА!). На что это похоже?
      – О, довольно забавно. – Явно она не очень горласта. Надо что-нибудь делать с этим голосом. Если Ронни намерен проводить много времени в ее обществе (и он чертовски хочет этого!), то нельзя ей позволять бубнить, словно она телефонную книгу читает. Не скажешь, что голос – единственное или главное из того, что нужно исправить. Главное возникло во всей красе меньше чем через минуту, когда они достигли Кингс-роуд, повернули к Слоун-сквер и двинулись к подъезду с мощными колоннами. Освободясь от его руки, Симон пошла напрямик и прислонилась к перилам – на нее снова накатило, как два часа назад, там, у садовой изгороди. В нескольких ярдах гремели машины.
      – Ронни.
      – Да?
      – Что я неправильного делала в постели?
      Можно было заверить ее, что произошло недоразумение, или что во всем виноват он сам, или что-нибудь еще, но лучше было начать так, как он замыслил. Примириться с ее странностями, вести себя, словно он просто забавляется, стоило бы ему слишком дорого. Он был мужчиной в полном смысле слова, не слюнявым терапевтом-сексологом. И он сказал деловито: