10

Когда около дома уже подсохло и только под деревьями на аллее да в канаве под северным ее краем оставался темный плотный снег, мы выставили окна.

В который уже раз мы почувствовали, сколько большого, свежего пространства лежит за окном, где оседают под солнцем последние снега и откуда приходит воздух, плотный и чистый, доносится резкий запах мокрой древесной коры и открытой ветру и солнцу обновленной земли! Колбат сидел у окна и озабоченно смотрел на нас; нос у него был в движении: вбирал в себя десятки запахов, которые только он и мог уловить. Вероятно, ему, как и нам, этот воздух, ворвавшийся в комнату, напоминал о широких полях, может быть, о каком-нибудь беге наперерез дорогам. Он беспокоился.

– Мама, – попросила Лена, – пусти его так просто побегать с нами. Пусть он будет связная собака и мы его будем посылать на пост, будем так играть. Ведь ему дома скучно.

– Нельзя, Лена, – ответила я, – мы и так часто даем ему побегать, но совсем свободно отпускать связную собаку нельзя. А то Колбат снова откажется бегать на пост.

– Мама, – спросила тогда Лена, – а для чего Колбату надо знать «на пост» и все выполнять? Ведь нам его не нужно никуда особенно посылать. Пусть он будет просто собака.

Колбат лежал перед окном, вытянув передние лапы, и косой луч солнца падал на его голову. Он смотрел в окно, подняв черный свой нос, и хотя оттуда, из раскрытого настежь окна, приходило заманчивое для него ощущение воздуха, простора, свободы, он не делал никакой попытки выскочить, убежать. Он уже не мог быть просто собакой, в этом было все дело.

У нас в руках была прекрасная связная собака, та «хорошая собака», которую как раз и можно было легко испортить баловством и бездействием. И мы все очень любили эту собаку.

Была уже настоящая весна. Кудрявые наши дубняки, всю зиму ярко желтевшие неопавшим листом, теперь стояли голые, с напряженными ветвями, готовые вот-вот раскрыть плотные почки. Суйфунская равнина, бурая от прошлогодних трав, уже не казалась опустевшей, как осенью. Из-под старой травы появились молодые зеленые ростки, и ветер приносил оттуда запахи оживающей земли. Исчез зимний покров Суйфунской долины, в котором для нас было столько прелести, и начиналось другое, еще более прелестное время обновления, роста и нового зарождения тысяч жизней на этой широкой и плодородной равнине.

На ней все шире и шире становились полосы темной, вспаханной земли, и скоро наша дорога на Солдатское озеро, по которой мы ходили вместе с Колбатом, залегла серой пыльной лентой на комковатой пашне с перевернутыми вниз пластами бурых травинок.

В начале весны к Андрею заехал знакомый охотник из таежного приграничного колхоза – человек большой любознательности, хотя и не молодой. Звали его Федор Терентьевич.

Знакомство с ним началось с больших осенних учений: штаб полка располагался у него в доме, и Федор Терентьевич подружился со всеми и особенно с Андреем, угощал всех медом и виноградным вином и как бывший партизан интересовался современным ведением боя.

К нему мы в начале зимы ездили в гости, и он водил нас по тайге, показывая следы разных зверей на первом снегу, выводил на гребни сопок, откуда мы видели на склонах диких коз.

Андрея он потащил на охоту, и хотя Андрей был и не охотник, все-таки убил дикую козу и несколько фазанов. Федор Терентьевич и меня повел ранним утром на ток. Мы сидели с ним, пристроившись к гречишному стогу. Еще было совсем темно, только белели поля, покрытые тонким снежком. Над снегом торчала бурая щетина стеблей. Налево от нас был запад. Там поднимался темный склон сопки.

Казалось, что привыкали глаза и потому все становилось видней, а на самом деле уже светлело. Край сопки резче выделился на небе. Светлели звезды, и их становилось меньше. По снегу пошел розоватый отсвет. Сопку на западе осветило розовым, а на востоке дальний высокий склон был еще совсем темный. В это время Федор Терентьевич и велел мне взять в руки малокалиберную мою винтовку и смотреть. «С сопки побегут», – сказал он. Я стала смотреть в сторону сопки, которая все больше прояснялась: бурая кожистая листва сухих дубняков и серые тонкие стволики поднимались над покрасневшими пятнами снега. Федор Терентьевич сказал: «Не туда глядишь!» – и показал мне прямо и низко перед собой.

В десяти шагах от меня среди сухих стеблей травы перебегали, как домашние куры, фазаны. Вот один, с длинным опереньем хвоста, вышел из травы и побежал наискось мимо меня. Я так засмотрелась, что не поняла, зачем Федор Терентьевич тронул мою винтовку. Потом он выстрелил, и фазан упал, а серенькие птицы, которые перебегали передо мной в траве, не взлетели, а побежали, колыша стебли.

– Вы любуйтесь, а я к обеду парочку добуду, – сказал Федор Терентьевич.

Утро продолжало свое движение, все прибавляя красок и света. Гречишная солома стала желтой, и стог весь округлился, выступил на голубом небе и засиял торчавшими вокруг соломинками. Над белыми крышами поднялись розовые дымы. В них как бы прорывалось серое, похожее на птичье перо. Сорока пролетела, распластавшись, как черно-белый герб на голубом поле.

У дальней речки из зеленовато-серого ивняка потянулся легкий дымок.

– Уже живут. Баню затопили, – сказал Федор Терентьевич, как бы определяя этим, что сон – это не жизнь.

В это время щедро ударило солнце по вершинам сопок, позолотило дымы и облачка над собой.

Наступил день – жизнь.

Беспечные фазаны сновали во всем блестящем своем оперении, и серенькие их самки так быстро перебегали в траве, что становилось интересно, почему у них утренняя жизнь идет так суетливо.

– Ну, посмотрели нашего театру? – спросил меня Федор Терентьевич.

Как же было такому человеку не показать и свое хорошее?

Федор Терентьевич привез в город в Союзпушнину сдавать великолепную шкуру барса, которого он убил зимой, и связку рыженьких колонков.

Пока Федор Терентьевич снимал свою кожаную куртку у нас в передней и расправлял рукой усы, мы с Андреем наперебой предлагали ему пойти в клуб, или театр, или кино, а он слушал и помалкивал.

– Ты чего же молчишь, Федор Терентьевич? – спросил наконец Андрей.

– Театр у нас бывает, – ответил он, – в кино я все картины переглядел, в клуб красноармейский вечером пойдем. А ты мне покажи такое, чего у нас нет…

– Так, – сказал Андрей, открыл дверь в столовую и позвал: – Колбат!

Когда Федор Терентьевич увидел Колбата, он очень его похвалил за красоту и спросил:

– Вы что ж, Ондрей, охотничать будете?

– Нет, – ответил Андрей. – Это собака не охотничья, а военная. Посмотри, Федор Терентьевич, как работает.

Федор Терентьевич очень заинтересовался и с удовольствием вышел на крыльцо посмотреть, как легко и точно работает Колбат. Ему все нравилось в собаке, даже то, что Колбат не хотел подойти к гостю.

Когда Колбат легко взял барьер и побежал к высокому забору полевого городка, через который Андрей приказал ему перебраться, Федор Терентьевич покачал головой и хотел было посомневаться вслух, но Колбат, стукнув по забору лапами и когтями, подкинулся вверх, перевалился на другую сторону и одолел забор. Федор Терентьевич и слов не нашел.

– Посмотрели нашего театру? – спросила и я Федора Терентьевича. – Теперь будет самое интересное: Колбат пойдет на пост.

Мы отошли от дома к аллее, и Андрей повел Колбата в дальний конец, гораздо дальше, чем он у нас обычно бегал. Скоро мы услышали: «Пост!», и Андрей пустил Колбата. Все шло хорошо до середины пути, когда вдруг Колбат, как бы споткнувшись, остановился, помедлил и побежал в сторону, прыгнул через канаву и начал что-то яростно нюхать около старого березового пня.

– Колбат! – крикнула я, и он, оставив свое занятие, побежал ко мне, но уже не по аллее, а по той стороне канавы, среди деревьев, перепрыгивая через обломанные ветки, лежавшие на грязной, обтаявшей земле. Подбегая ко мне ближе, он вдруг снова замедлил ход, побежал не так собранно, как он всегда бегал на пост, а очень вольно. Я позвала: «Ко мне, Колбат!» Но он вроде как не слышал, а свернул и побежал в сторону, к деревьям.

Кажется, Федор Терентьевич был огорчен не меньше нас. Мы целый вечер проговорили о характере собак, которые подводят хозяев в трудный момент. Примеров собачьего вероломства набралось порядочно. Федор Терентьевич рассказал, что брат его убил свою любимую собаку, когда она «выдала» его, испугавшись медведя и оставив хозяина с ним с глазу на глаз.

Ясно было, что у собаки возможны непонятные нам срывы. Мы рассуждали: может ли Колбат инстинктом чувствовать, что его работа для нас развлечение, а не необходимость? Федор Терентьевич хорошо сказал:

– Вот ты, Константиныч, себя поставь в военную обстановку. Каким голосом ты сейчас посылал собаку на пост, чтобы гостю показать, и каким голосом ты подашь команду, когда собака пойдет на настоящее дело? Это штука тонкая! – и посмотрел на Колбата, который как ни в чем не бывало лежал у стола.

– Лишку я на него понадеялся, – сказал Андрей, – все-таки здесь аллея, деревья, а он у нас ходил на пост только на открытой местности.

– Не тревожься, – сказал Федор Терентьевич, – может, и исправится. Хотя будет ли надежда в бою на такую собаку?

На другой день чуть свет к нам забежал взволнованный Савельев, но уже не застал Андрея дома.

– Простите, что рано пришел, – сказал он мне, – я хотел спросить вас: чего это Понтяев рассказывает, будто Колбат вчера у вас на пост не пошел? «Точь-в-точь, – говорит, – как и у меня ходил, так и у них: не добегает до поста, и все тут». Савельев очень горячился, а когда я сказала ему, как все было, он совсем расстроился.

– Ну ладно, – сказал он. – Это еще не факт! (Хотя факт был явный.) Пусть он (надо было понимать: Понтяев) собаку испортил, однако вы Колбату виду не подавайте: он наладится.

Но говорил это Савельев как будто не совсем уверенно.

После этого срыва мы и сами заколебались: уж не испорчен ли Колбат непоправимо? Теперь мы часто стали брать его с собой и отправляли на пост только домой, всегда с контрольной запиской, указав в ней, когда он отправлен. Записка вкладывалась в портдепешник – специальную жестяную коробочку. Домой Колбат прибегал исправно, не задерживаясь в пути.

11

В том году после редкой у нас снежной зимы и очень сухой весны с конца мая полили дожди. По утрам, если посмотреть в наше окно, весь городок исчезал в белой плотной мгле, и только старые ясени перед нашим домом маячили, как тени, едва проясняясь сквозь плотную пелену тумана.

К полудню туман редел, вершины деревьев выступали резче, появлялась надежда, что вот-вот засинеет вверху. Но небо было все так же серо, и снова начинало моросить, а к вечеру дождь расходился еще больше. Казалось, что кто-то ростом с наш дом, став с ведром воды за окошком, выплескивает сразу из целого ведра воду на наши окна. Перед домом трава стояла вся в воде, и все в городке – женщины и дети – ходили в сапогах.

В газетах уже писали о том, чтобы граждане, дома которых находятся на нижних улицах города, проверяли лодки и были готовы к водяной тревоге.

И вот шестого июня в два часа дня из села Полтавки сообщили в город по телефону, что вода в нашей реке Суйфун идет «навалом». Это значило, что, еще умещаясь в русле реки, вода идет, как морской вал, сразу повышая ее уровень. Перед самым городом в Суйфун впадает текущая с предгорьев Сихотэ-Алиня Супутинка. И Супутинка неслась мутным потоком навстречу Суйфуну. На месте их слияния вода особенно быстро поднималась, завиваясь тяжелыми струями, и вот-вот готова была выплеснуться из берегов и двинуться к городу по прибрежным полям и огородам.

Андрей в тот день не выходил из штаба: полк уже ушел было в летние лагеря за восемь километров от города, но его временно возвращали в городок из-за того, что непрерывными ливнями были размыты все дороги, залиты стрельбища и занятия в лагере не могли идти нормально. В лагерях оставалась только саперная команда. Саперы жили в палатках, окопав их хорошенько и обложив дерном. Они должны были охранять и оберегать лагерь. Пока наводнение не прекратило еще сообщения, туда завозили продовольствие.

Командир полка товарищ Ростовцев был неотлучно в лагерях, а в городке поручил распоряжаться всем своему начальнику штаба. В штабе полка назначались красноармейцы в спасательные команды. В первую очередь вызывали желающих. Хотя военный городок и лагерь стояли на высоком месте и были вне опасности, но под угрозой был город и вся Суйфунская равнина, к тому времени тщательно обработанная, уже покрытая чудесной свежей зеленью. На равнинах в поселках оставались люди, которые не успели бы уже выбраться по размытым, залитым дорогам, хотя и знали о приближающейся опасности. Все эти маленькие деревушки в обычное время были отдалены от реки на три – пять километров; лодки колхозников были причалены на реке, и многие из них, вероятно, уже унесло водой.

Дождь лил без передышки, и в пять часов вечера бедствие стало очевидным. Переполненный до краев Суйфун выплеснулся из берегов и двинулся в долину, разливаясь по полям, затекая в овраги и образуя в них струи крутящейся воды. Вода несла на себе бревна и дрова, клочки соломы и тростниковые изгороди, крыши и дома, подхваченные плавной и как будто нестрашной водой. Мгновенно оказались залитыми нижние улицы города и равнинные деревушки. На Базарной площади уже работали спасательные команды: ездили на лодках по улицам, вывозили целые семьи и размещали их в школах и кинотеатрах.

Полковая спасательная команда уже в три часа дня выехала к берегу Солдатского озера, и оттуда начальник ее сообщил в штаб, что еще трудно добираться до разбросанных на равнине домов, потому что вода над долиной не глубока, только-только поднимает лодки, и спрашивал, ждать ли прибыли воды. В бинокли же видны на крышах домов люди…

Андрей позвонил домой.

– Я поеду посмотреть, – сказал он, – как там работают наши. Сейчас приказал начать вывозить. Как у вас, все в порядке? – И он положил трубку.

За окном настойчиво и неугомонно шумел дождь, по огромным лужам надувались пузыри, – говорят, признак затяжного дождя. В комнатах было сумрачно и печально, и казалось, что там, где люди сейчас все вместе делают общее, нужное дело, хорошо и весело, а здесь себя некуда девать.

Уже день кончался, когда под окном послышалось: ступает по воде лошадь, ее приостановил кто-то, спрыгнул на землю и, хлюпая водой, пошел к нам на крыльцо. Я отворила дверь и увидела старшину полковой школы Сухенко. Он шагнул через порог и протянул мне записку. Там, где он остановился, сразу же около сапог натекли лужи.

Андрей писал, что вода поднялась достаточно и еще прибывает, вывозят людей с равнины, но люди промокли, озябли, особенно дети. В военном госпитале организован для них приемный пункт, он послал Сухенко в полк с приказанием, чтобы подвезли походную кухню к госпиталю, сварили каши, а меня просит верхней мощеной дорогой пойти в банный корпус госпиталя: там нужны люди. «Непременно надень фуфайку и брезентовый плащ, – писал он, – мне пошли электрический фонарик и папирос…»

– А где сейчас папа, товарищ Сухенко? – спрашивала Лена. – Он ездит в лодках?

– Нет, – ответил Сухенко, – он руководит всем делом на берегу около госпиталя. Знаешь, где вы всегда катались на коньках.

– А вы как проехали в городок?

– Верхняя дорога цела, ее никогда не заливает. А если прямо, то не поймешь, на чем и ехать. Водяные лыжи были бы, пожалуй, в самый раз.

Быстро собравшись, я подозвала Колбата, который очень просился со мной, надела на него ошейник с портдепешником и вместе с Леной вышла на крыльцо. Лена не боялась оставаться одна дома. Она была крепкая и здоровая девочка, и ее не пугали ни темнота, ни одиночество. Я пожелала ей спокойной ночи, пообещала прислать сейчас же Колбата, и она убежала в дом, закрыв за нами дверь.

В брезентовом плаще, с надвинутым на голову капюшоном я пошла к госпиталю, и рядом со мной, натягивая поводок, весело бежал Колбат.

На горизонте из-под туч пробивалась малиновая полоса заката – признак ветра и перемены погоды на другой день.

Дождь лил все так же непрерывно и сильно. Было душно от влажного, нагретого дыханием воздуха под капюшоном. Всхлипывание жидкой грязи под ногами, показалось мне, длилось очень долго. Наконец я открыла дверь большой приемной банно-прачечного корпуса военного госпиталя и откинула капюшон. В глаза мне ярко плеснул электрический свет, в уши – шум голосов, и я увидела на скамьях и на полу группы мужчин, женщин и детей. Сестры в белых халатах ходили между ними, подавая высушенное платье, горячий чай, утешая ребят, которые не нашли еще своих.

– Вы думаете, мы на берегу Солдатского озера? – сказал мне, здороваясь, врач. – Нет, у нас берег морского залива и стихия!..

Я вышла на крыльцо, отправила Колбата домой, отметив в записке время, и, надев белый халат, присоединилась к сестрам.

12

Через час после моего ухода, когда Колбат давно уже вернулся домой и Лена собиралась ложиться спать, зазвонил телефон. Лена подошла.

– Говорит дежурный по полку. Товарища начальника попросите.

– Его нет, – ответила Лена, – он на Солдатском озере. А мама в госпитале.

– А кто говорит?

– Дочь его.

– Ну, вот что! Тут пришел старик и просит пропустить к вам. Говорит, он из колхоза «Путь Ленина», работает паромщиком на Суйфуне, и его внук Вася к вам ходит. Верно это?

– Ах, пропустите, пожалуйста, – сказала Лена, – это правда Васин дедушка.

Через десять минут, в течение которых Лена то выбегала на крыльцо, то возвращалась в переднюю и заинтересовала своим поведением Колбата, послышались тяжелые шаги на крыльце. Колбат подбежал к двери, вопросительно оглянулся на Лену и получил приказание: «Сидеть!» Лена быстро открыла дверь, и человек стал входить…

Он просунул правую половину тела в дверь, потом, увидев, что сапоги его грязны, снова вылез на крыльцо и потоптался там, очищая ноги.

– Ничего, ничего, дедушка, входите! – позвала его Лена.

Тогда он вошел, снял истертый красноармейский шлем и стряхнул с бороды крупные капли дождя. Старик был мал ростом, худ, с усталыми, покрасневшими от ветра глазами. Следом за ним вошел сопровождавший его красноармеец.

Колбат заворчал на человека в гражданской одежде, но Лена сказала: «Фу!» – и он притих.

Хотя Лена не знала старика, она обрадовалась ему, потому что Вася хорошо рассказывал про деда: «Дед-то у меня добрый, нисколь не может серчать. Но упрямей, как мой дед, может, еще и человека не было. Он в гражданскую войну у себя партизанов прятал. Так один раз ему нельзя было с чердака сойти, пока белые не ушли, чтобы товарищей не выдать. Изба его стояла вся раскрытая, будто никого нет; партизаны схоронились в подполе, а дед на чердаке. Еда у него вся вышла. Так он с голоду помирал, а в избу не сошел – сухари там у него были. Потом красные пришли, а в нем чуть душа держится… Упрямый! А так – все внучек да внучек! Добрый он…»

И тут дед начал с того же.

– Внучек, – сказал он, – Вася мой, не у вас? – И, уже по лицу Лены видя, что Васи здесь нет, спросил: – Как же так не у вас? А он к вам ушел…

– Вы идите сюда, дедушка, – тащила его Лена в столовую.

– Да сюда ли он ходил-то? Может, я не туда зашел? – говорил старик, надеясь, что, может быть, ошибся и не здесь, а в другой такой же комнате сидит и ждет его Вася. – У ворот сказали: иди прямо, потом направо, в деревянный дом около аллеи.

– Вася к нам и ходил, – сказала Лена. – Еще с тех пор, как папа его на велосипеде привез. – Тут красноармеец, сопровождавший старика, увидав, что все в порядке, заторопился в штаб и ушел, осторожно прикрыв за собой дверь. – Только Вася уже давно не был, – продолжала Лена, – мы думали, что грязно, вот он и не ходит.

– Нынче он пошел, – сказал, усевшись на стул, дед и, прислонив к стене холщовый, совершенно мокрый мешок, положил на него такой же мокрый шлем. – Старый я дурак, сам спосылал его. «Эх, дитя, – говорю, – как бы беды не вышло! Иди к твоему начальнику знакомому, у него перебудешь. У их место высоко, вода туда вовек не заходит». – «А ты, – говорит, – дедушка, как же ты один останешься?..» Заботится обо мне… А у меня, видишь, нынче утром паром сорвало да и вынесло на отмель, туда, за Фенину сопку. Ильюшу, помощника своего, я к парому отправил. Он на большой лодке плыл. А в хате у меня сетей полно – колхозное добро. Я Васе-то и говорю: «Мне сетей на себе не унесть и оставить без призору я их тоже не должен. Пережду тут воду. А ты дитя, тебе надо в город попадать». Ну, Вася знает – я как скажу, мое слово твердое. Он глядит на меня. «Нет, – говорит, – дедушка, я лучше с тобой. Ну-ка ты пропадешь?» А я ему: «Иди, иди, внучек, наша фанза на бугру стоит, ее в редкие годы вода захватывает. Двое-то мы здесь середь воды без хлеба насидимся, а один я обойдусь». Он и пошел.

Старик стал вытирать рукой мокрое от дождя лицо, темное, все в мелких морщинах, провел рукой по белой бороде и сказал:

– Захочет бог наказать – разум отнимет.

– Дедушка, а когда Вася пошел?

– Когда? Солнышка-то не видать, так как скажешь? Часов в пять пошел, а может, и ране. Но, может, прошло с полчаса до большой-то воды, как она подошла. Видно, не поспел Вася до городу добежать в такое малое время. Вот как, доченька! Надо теперь мне внука искать, а где – и ума не приложу. Лодку я людям отдал…

– Какую лодку?

– Да приплыл-то я на лодке. Поспешил я, а надо бы ближе к Фениной сопке держать – больше негде ему быть! Да неуж вода приняла Васю-то?

Дед так отчаянно моргнул глазами, что у Лены и самой навернулись слезы.

– Вот жалко, что папы нет, – сказала она. – Он бы придумал, как Васю найти. Вы у нас посидите, он скоро приедет. – И вдруг что-то вспомнила: – Дедушка! Да ведь папа мой там, у Солдатского озера! У них там лодки, и они вывозят людей. Он Васю найдет! Вот погодите, я сейчас!..

Она побежала в кабинет отца и схватила трубку телефона.

– Дайте штаб полка. Говорят из квартиры начальника штаба. Нет, не сам он, а дочь его. Скажите, пожалуйста, можно ли начальнику штаба, моему папе, передать то, что я скажу?.. Тогда, пожалуйста, когда поедет верховой, пусть моему папе скажет, что пришел дедушка Васин… да, Васин дедушка… и говорит, что его внук пропал. Пошел в город и не пришел… Папа знает, где они живут. Нет, он ушел из дома: его дедушка в город послал, а сам остался… Как в городок попал? А он на лодке приехал уже после Васи. Когда пошел? Дедушка говорит, часов в пять…

– Дедушка, – прервала Лена разговор, – тут спрашивают из штаба, по какой дороге пошел Вася.

– По нижней дороге: от перевоза на Суйфуне, под Фениной сопкой, – с готовностью ответил дед.

– …По нижней дороге, от перевоза на Суйфуне, под Фениной сопкой… А когда поедет верховой?.. Только через час? Почему? Только что посылали? Ну, хоть через час передайте.

Дед обрадовался, что к спасению внука привлечен штаб полка. Но, услышав от Лены, что в спасательную команду будут посылать только через час, поднялся.

– Спасибо, дочка, я пойду.

– Куда же вы, дедушка? Я вам чаю горячего принесу. Вы мокрый, вам нельзя идти.

– Не сидится мне, доченька. Я до батьки твоего пойду. На Солдатское озеро дорогу не заливает, я туда в полчаса доберусь. Может, Вася где на дерево залез, держится… Может, к старым фанзам вышел…

– Да нельзя вам, дедушка, идти, вон вы как трясетесь. Тогда я сама пойду!

– А старый уж, вот и трясусь… Да нынче ветер… беда резкий. Велико ли у меня костье, а так пронимает, аж до сердца… Не держи, доченька, я пойду. Собака-то не тронет?

Лена подошла к Колбату, лежавшему у двери, и вдруг ей пришло в голову замечательное решение.

– Дедушка! – закричала она. – Вам совсем не надо идти! Вот кто пойдет! Честное ленинское! Вы знаете, он же настоящий связной пес… Он может носить почту… Колбат, к ноге! Колбат, сидеть!

Чтобы убедить старика в возможности доверить дело Колбату, Лена отдала собаке несколько команд, одну за другой, и Колбат беспрекословно все выполнил. Дед со вниманием смотрел на собаку.

– Вот видите! Теперь он пойдет на пост к папе на озеро и передаст записку.

Лена быстро написала отцу о том, что Вася пропал, его дедушка у нас и просит найти внука, положила записку в портдепешник Колбата и, захватив его на поводок, выскочила на крыльцо. Оставалось только послать… Но как послать? Она скомандует: «Пост!», но куда «пост»? Это не к дому, к которому Колбат побежит в любое время, а ему надо дать понять, куда идти… Лена перебирала в уме, как сказать Колбату, что идти надо на Солдатское озеро. Она вспомнила зиму, катанье на коньках, тренировку Колбата… Она зацепила поводок за столб крыльца, быстро вернулась в дом, схватила висевшие на гвоздике за дверью коньки с башмаками и пронеслась мимо удивленного деда. В передней она надела сапожки, непромокаемый плащ, подняла капюшон и вышла на крыльцо. Тут, привязанный, ожидал ее Колбат.

Тянул сильный холодный ветер, и дождь то мерно шлепал по лужам, то его вдруг сносило ветром, и тогда слышался характерный шелест косо проносящегося по воде дождя. Лена повела Колбата по аллее, как мы всегда ходили на Солдатское озеро.

– Колбат, – повторяла она, – пойдем кататься на коньках! – Она позванивала коньками, и Колбат, шлепая лапами по грязи, весело бежал у ее левой ноги.

Так они прошли всю аллею. В конце ее, где посыпанное галькой полотно аллеи сменялось жидкой грязью дороги, Лена, приказав Колбату «сидеть» у ноги, отстегнула карабин поводка и, еще раз повторив: «Кататься на коньках, Колбат!», выбросила вперед правую руку и, сделав выпад вперед, как бы порываясь бежать, громко и отчаянно крикнула:

– Пост!

Колбат прыжком отделился от Лены, чавкнул грязью и бесшумно исчез в сырой темноте ночи. Лена постояла, послушала: монотонный шум дождя, взмахи ветра – вот и все звуки. Колбат не возвратился. Она пошла домой, едва пробираясь в грязи, без Колбата казалось труднее идти и было жаль Васю.

Дома она быстро вскипятила на примусе чай, заставила старика снять промокший пиджак и дала ему ватную красноармейскую куртку.

Колбата все не было, и Лена стала беспокоиться. Прошло полчаса, потом еще пять минут, потом стрелка перешла широкую цифру и пошла медленно по маленьким делениям. И снова подошла к широкой цифре.

– Еще пять минут прошло, – вздохнула Лена. – Пусть уж мама рассердится, только я пойду.

– Да я сам пойду, – сказал дед, – не надо бы мне собаке доверяться. Это посыльный ненадежный. Ну, я пошел…

Вдруг послышался топоток на крыльце, и Колбат настойчиво залаял у двери.

– Колбат пришел! – радостно закричала Лена.

Старик вздрогнул.

Мокрый и блестящий Колбат, сверкая белыми ощеренными зубами, с грязным животом и грудью, ввалился в переднюю и, подметая мокрым хвостом пол, уселся около Лены.

– Хар-ра-шо, Колбат! – протяжно заговорила Лена и провела рукой по ошейнику.

Она сразу же нащупала портдепешник, раскрыла его и вынула обратно… свою же записку. Неужели Колбат вернулся, не найдя отца? Сердце у нее дрогнуло. Она развернула линованную в клеточку бумагу и… увидела ниже своих строчек голубыми чернилами авторучки написанный ответ отца.

– Дедушка! – закричала она. – Дедушка, слушайте! Вот: «Все, что можем, сделаем.

Успокой дедушку, угости его табачком. Пусть ждет у нас. Колбата задержал, ходил к маме в госпиталь, посмотреть, нет ли Васи. Пока нет. Мы с мамой освободимся не скоро. Папа».

Внизу стояло: «Отправляю Колбата в 10 ч. 30 мин., посмотри на часы, когда он пришел».

Лена взглянула: было без двадцати минут одиннадцать. Значит, пес пришел без задержки.

Взяв со стола кусок хлеба, Лена еще раз сказала «хар-ра-шо», дала его Колбату и разрешила ему быть свободным. Колбат вскочил и начал яростно отряхиваться, брызгая по всему полу водой и грязью, но, к его удивлению, никто не сказал «фу». Только кошка, брезгливо вздрогнув, прошла мимо.