Глава 3

Почему рабочие не могли больше терпеть капитализм?

Ныне под воздействием упорно распространяемой пропаганды у многих людей сложилось впечатление о том, что коммунисты, социалисты и другие левые спровоцировали классовую борьбу рабочих против капиталистов. Без их деятельности рабочие якобы жили в мире с хозяевами-предпринимателями и для их выступлений против капиталистов не было никаких причин и оснований. На деле было не так.

Буржуазные революции, а также разграбление стран Африки, Азии и Америки и победоносные войны против своих конкурентов не улучшили положения трудящихся капиталистических стран. По мере быстрого развития капиталистических отношений все сильнее проявлялось вопиющее неравенство условий жизни верхов и низов капиталистических стран. Это было ясно, например, такому писателю, как Виктор Гюго, далекому от коммунистических идей, который в своем романе «Отверженные» писал: «Англия… превосходно создает материальные богатства, но плохо распределяет их. Такое однобокое решение роковым образом приводит ее к двум крайностям: чудовищному богатству и чудовищной нужде. Все жизненные блага – одним, лишения – другим, то есть народу, причем привилегии, исключения, монополии, власть феодалов являются порождением самой формы труда. Положение ложное и опасное, ибо общественное могущество зиждется тут на нищете частных лиц, а величие государства – на страданиях отдельной личности. Это – дурно созданное величие, где сочетаются все материальные его основы и куда не вошло ни одно нравственное начало». Гюго оговаривался: «Само собой разумеется, что словами: Венеция, Англия мы называем здесь не народ, а определенный общественный строй, – олигархии, стоящие над нациями, а не самые нации».

В своих произведениях Ч. Диккенс постоянно показывал контраст в положении верхов и низов Англии в середине XIX века. В романе «Холодный дом» он так описал поместье сэра Лестера Дедлока. «Дом с фронтонами, трубами, башнями, башенками, темной нишей подъезда, широкой террасой и пылающими розами, которые оплетали балюстраду и лежали на каменных вазах, казался почти призрачным, – так он был легок и вместе с тем монументален, в такую безмятежную, мирную тишину он был погружен». Особняк Дедлока был окружен садами и парками.

Иным было жилище рабочего-кирпичника из того же романа: «Это была убогая лачуга, стоявшая у кирпичного завода среди других таких же лачуг с жалкими палисадниками, которых ничто не украшало, кроме грязных луж, и свиными закутами под самыми окнами, стекла которых были разбиты. Кое-где были выставлены старые тазы, и дождевая вода лилась в них с крыш или стекала в окруженные глиняной насыпью ямки, где застаивалась, образуя прудики, похожие на огромные торты из грязи».

Мрачными красками изобразил Диккенс быстро растущие индустриальные города Англии. В романе «Лавка древностей» он писал: «По обеим сторонам дороги и до затянутого мглой горизонта фабричные трубы, теснившиеся одна к другой в том удручающем однообразии, которое так пугает нас в тяжелых снах, извергали в небо клубы смрадного дыма, затемняли Божий свет и отравляли воздух этих печальных мест. Справа и слева, еле прикрытые сбитыми наспех досками или полусгнившим навесом, какие-то странные машины вертелись и корчились среди куч золы, будто живые существа под пыткой, лязгали цепями, сотрясали землю своими судорогами и время от времени пронзительно вскрикивали, словно не стерпев муки. Кое-где попадались закопченные, вросшие в землю лачуги – без крыш, с выбитыми стеклами, подпертые со всех сторон досками с соседних развалин и все-таки служившие людям жильем. Мужчины, женщины и дети, жалкие, одетые в отрепья, работали около машин, подкидывали уголь в их топки, просили милостыню на дороге или же хмуро озирались по сторонам, стоя на пороге своих жилищ, лишенных даже дверей. А за лачугами снова появлялись машины, не уступавшие яростью дикому зверю, и снова начинался скрежет и вихрь движения, а впереди нескончаемой вереницей высились кирпичные трубы, которые все так же изрыгали черный дым, губя все живое, заслоняя солнце и плотной темной тучей окутывая этот кромешный ад».

Впрочем, так жили тогда рабочие в большинстве капиталистических стран. Авторы первого тома коллективного труда «Международное рабочее движение. Вопросы истории и теории» так характеризовали жилищные условия рабочих Западной Европы тех лет: «Многим приходилось добираться на фабрику из окрестных деревень: даже скверное городское жилье было не по средствам бедняку. Часть рабочих должна была всю неделю жить в фабричных общежитиях – плохо отапливавшихся помещениях с узкими окнами и жалким оборудованием. Крайняя бедность заставляла рабочие семьи селиться в сырых подвалах, на чердаках, лишенных отопления, жить в грязных трущобах, непригодных для жилья… Теснота и скученность, отрепья вместо одежды, мешки со стружками или соломой, заменяющие постель, подчас полное отсутствие мебели, грязь рабочих кварталов – так выглядел быт городских пролетариев в раннюю пору промышленной революции».

Покорное согласие рабочих жить в нищете и выполнять тяжелую работу объяснялось тем, что возможности для трудовой самодеятельности постоянно сокращались по мере развития капитализма. Крестьяне, ремесленники, разоряемые быстро растущими капиталистическими хозяйствами, пополняли ряды безработных. Их количество особенно резко возрастало в результате постоянно случавшихся банкротств отдельных предприятий и в ходе периодических кризисов капиталистического производства. В этих условиях капиталисты могли навязывать рабочим самые тяжелые условия труда.

Рабочий день в промышленности в Англии составлял в 1830-х годах 12-14 часов (иногда 16 часов). Заработной платы едва хватало для поддержания жизни. Комиссия, обследовавшая в 1840-е годы положение ткачей в городе Аштон-андер-Лайн, установила, что на средний недельный заработок семья из четырех человек могла бы купить только 12 килограммов хлеба и ничего больше; в то время как квартирная плата и другие расходы отнимали у рабочих более половины заработка. Рабочих обирали и с помощью штрафов. На фабрике в Манчестере штраф взимался, если рабочий открывал окно в мастерской, опаздывал на работу хотя бы на одну минуту, не ставил на место масленку, работал при газовом освещении, когда уже было светло.

В 1832 году французский барон де Моорг, собрав сведения о доходах рабочих Франции, пришел к выводу, что прожиточный минимум средней рабочей семьи составляет 860 франков в год. В то же время, как установил барон, средняя рабочая семья зарабатывает в год лишь 760 франков (отец – 450 франков, мать – 160, дети – 150). Перепроверив этот анализ на основе огромной массы архивных и опубликованных материалов через сто лет, комиссия французских экономистов и социологов во главе с Ж. Блонделем лишь немного скорректировала подсчеты де Моорга, определив средний доход такой семьи в 790 франков. Комиссия пришла к выводу об абсолютной невозможности французским рабочим в 1830-х годах поддерживать хотя бы «анемичное физиологическое существование» на средства, которые они зарабатывали.

Получая скудную заработную плату, рабочие различных стран были вынуждены отдавать ее часть на различные налоги и поборы. Так, ткачи Силезии были вынуждены платить особый налог помещикам за право заниматься промышленным трудом. В 1844 году заработная плата ткачей упала, а цены на продукты питания (ржаная мука, картофель) поднялись. Силезские ткачи питались и одевались хуже, чем английские рабочие. В германских газетах 1844 года сообщалось: «Для того, чтобы утолить голод куском хлеба, ткачи должны были продавать свои кровати, платье, белье и мебель… Ткачи бродят по деревням, как тени». Рассказывая о жизни силезских рабочих в 1844 году устами Анзорге, одного из героев его пьесы «Ткачи», Г. Гауптман писал: «Три талера я должен заплатить налога за дом, талер уходит на поземельный налог, три талера за аренду дома. А зарабатываю я талеров четырнадцать в год. Значит у меня остается семь талеров на весь год. На это нужно кормиться, топить комнату, одеваться, обуваться, чинить и штопать платье, – а еще квартира и все другое… Мы здесь не живем и не умираем, – плохо нам, совсем плохо! Бьешся-бьешься, пока сил хватает, а потом и сдаешься».

О том, что означало «семь талеров на год» в 1844 году в Германии, можно понять из воспоминаний Августа Бебеля, который, рассказывая о скудных доходах своего отчима (надзирателя тюрьмы) в 1844-1845 гг., писал: «Кроме казенной квартиры (две комнаты), освещения и отопления, отчим получал в месяц около восьми талеров жалования. На эти деньги должны были жить пять человек». Бебель рассказывал, что в детстве он «был очень хилым мальчиком, чему во многом обязан плохому питанию. Так, в течение многих лет ужин наш состоял из ломтя хлеба, намазанного тонким слоем масла или повидла. Когда же мы пробовали жаловаться – а мы это делали ежедневно, – что мы еще не наелись, то получали от матери один и тот же ответ:"Иногда приходится закрывать мешок и тогда, когда он еще не совсем полон"». На почти такую же сумму, которая, судя по словам Бебеля, была слишком мала для содержания семьи в течение месяца, силезский ткач был вынужден существовать вместе с семьей в течение года.

Ткачи Силезии остро ощущали разницу в положении между ними и их хозяевами. Старый Баумерт из той же пьесы Гауптмана говорил: «Два года тому назад я в последний раз ходил к причастию и сейчас после того продал сюртук, в котором причащался. На эти деньги мы купили тогда свинины. С тех пор я не ел мяса до сегодняшнего дня». Ему с горечью отвечает другой ткач, Егер: «Зачем нам мясо, – за нас его едят фабриканты! Они зато лопаются от жиру. Кто не верит, пусть сходит в Билау и в Петерсвальдау. Там есть на что поглазеть: все замки, да замки, дворцы, да дворцы, – а хозяева все фабриканты. Зеркальные окна, башни с железными шпицами. Там о плохих временах не слыхать. Там едят до отвалу и пьют, сколько влезет. Денег хватает и на экипажи, и на гувернанток, и на черт знает что! Не знают, что и придумать от баловства и спеси».

Тяжелые условия были и у ткачей Лиона. За 300 рабочих дней ткач зарабатывал 450 франков, что было значительно ниже прожиточного минимума. Рабочий день ткачей составлял 15 часов.

Женщины, занимавшиеся первоначальной обработкой коконов, умирали молодыми; чахотка была их профессиональным заболеванием. Они жили в старых, зловонных кварталах. Их положение особенно ухудшилось в 1831 году, когда, воспользовавшись безработицей, скупщики продукции снизили расценки.

Такие условия труда и жизни были типичны для многих рабочих на капиталистическом производстве. В коллективном труде «Международное рабочее движение» говорится: «Промышленная революция… привела к резкому возрастанию количества труда, который должен был выполнить рабочий, умножая богатства капиталиста. Это увеличение достигаюсь прежде всего удлинением рабочего дня, путь к этому открыло применение машины… В большинстве отраслей он продолжался от зари до наступления темноты с короткими перерывами для приема пищи, т. е. 13-14 часов, но обычным явлением был и 15-16 часовой рабочий день. Иногда, в частности в производствах непрерывного действия (доменная плавка), он достигал 18-19 часов. 'Трудовое наполнение" рабочего дня на фабрике было гораздо изнурительнее, чем в ремесленно-мануфактурном производстве былых времен, когда, во-первых, существовало множество нерабочих дней (религиозные праздники составляли более 1/3 года!), а во-вторых, значительное число работников могло более вольно распоряжаться своим временем». Авторы обратили внимание на то, что введение газовой горелки «удлинило рабочий день зимой; кроме того, при наличии газового освещения фабрики могли работать и в ночное время – практика, ранее вообще неведомая. Отныне ночной труд уже не являлся чем-то экстраординарным. Постепенно распространялась работа и по воскресным дням. При этом рабочий день был одинаков для мужчин, женщин и подростков. Отпуска вовсе отсутствовали».

Широко применялся труд женщин, которым платили меньше под предлогом меньшей производительности их труда. Известны случаи, когда в Англии работницы, выносившие корзины с углем из шахт, продолжали трудиться во время беременности и вновь приступали к работе через несколько дней после родов.

На фабриках и заводах много работало детей и подростков. При этом они трудились столь же долго, сколько и взрослые. Нередко, работая в качестве учеников или домашней прислуги, они лишались даже подобия свободы. Вспоминая годы своего ученичества у токаря, Август Бебель писал: «Учение было строгое, рабочий день – длинный. Работа продолжалась почти без всякого перерыва с пяти часов утра до семи часов вечера. От станка мы отправлялись к обеду, а от обеда опять к станку… Выходить из дома в будни мне разрешалось очень редко, вечером никогда. Не лучше бывало и в воскресенье, которое считалось у нас главным базарным днем… Не разя плакал от досады, когда видел, как по воскресеньям, в хорошую погоду, мои товарищи отправлялись на прогулку, а я оставался в лавке ждать покупателей».

Говоря о широком использовании детского труда в Англии, авторы монографии «Международное рабочее движение» писали: «Дети 5-7 лет, зачастую попавшие на предприятия из сиротских домов, работали по 14-15, а то и 20 часов кряду. Обращение с ними было самым жестоким. Нередко надсмотрщики требовали, чтобы машины смазывались на ходу, тем самым детей подвергали опасности быть искалеченными машиной, и случаи такого рода происходили сплошь и рядом. За снижение темпов работы избивали плетьми. Особенно усердствовали надсмотрщики к концу рабочего дня, когда дети засыпали от усталости, и ночью, чтобы поддерживать их в бодрствующем состоянии. При попытке бежать им надевали на ноги деревянные колодки. О детях, работавших на текстильных фабриках, говорили, что они находятся в худшем положении, чем рабы в Вест-Индии».

По этому поводу в монографии «История XIX века», выпущенной под редакцией французских историков Э. Лависса и А. Рамбо, сказано: «На бедных маленьких рабов, страдавших на фабриках и шахтах, в течение долгого времени никто не обращал внимания… В 1831 году член парламента Томас Садлер предложил ограничить детский труд 10 часами в день. Произведенное обследование раскрыло бездну жестокости и страданий в эксплуатации детей». Однако, став объектом резкой критики со стороны защитников интересов промышленников, Садлер не был переизбран в парламент и инициатива по сокращению рабочего дня детей была отвергнута.

По мере интенсификации производства ухудшались условия труда. Авторы монографии «Международное рабочее движение» обратили внимание на некоторые из последствий интенсификации труда: «Забитые людьми рабочие помещения; воздух, насыщенный нездоровыми испарениями (особенно в ситцепечатном производстве, в красильнях и т. п.) и частицами хлопковой или металлической пыли; отсутствие вентиляции; духота летом, холод зимой; несмолкаемый шум машин; грязная одежда, пропитанная машинным маслом (спецодежду рабочим не выдавали), – такова обычная обстановка на предприятии, подрывающая и разрушающая рабочего». О рабочих металлургических заводов Южной Франции современник писал в 1830-х гг.: «Ломовые лошади, которые, впрочем, и работают по шесть часов в день, пользуются лучшим обхождением, чем эти люди, подвергающиеся в течение 12 часов значительному утомлению, к чему добавить влияние температуры, которая – по крайней мере на месте работы плавильщика – часто достигает 40 и 45 градусов».

Нещадно эксплуатируя рабочих, предприниматели к тому же пренебрегали безопасностью на производстве. В ходе своих посещений английских фабрик Диккенс смог убедиться, насколько вреден для здоровья многих рабочих их труд. Он привел слова ирландской работницы, которая трудилась на фабрике по производству свинцовых белил: «Одни отравляются свинцом быстро, а другие потом, а некоторые никогда, но таких немного».

В монографии «Международное рабочее движение» сказано: «Никакой охраны труда не существовало, и несчастные случаи на производстве представляли обычное явление. Чаще всего это были травмы рук: рука рабочего или работницы, оглушенных шумом станков и утомленных многочасовой монотонной работой, попадала в колесо передаточного механизма. В шахтах из-за отсутствия надлежащих креплений нередко случались обвалы, а также пожары, причинявшиеся скоплениями рудничного газа, против которых не принимались своевременные меры; металлурги зачастую получали ожоги, теряли зрение и т. д. Парламентское обследование 1833 г. выявило, например, в Дербишире (Англия) массу калек, пострадавших на фабриках (главным образом потерявших руку). В 1801-1836 гг. в одном из английских угольных бассейнов погибло в результате катастроф в забоях не менее 185 человек (из 15 тыс.); в бассейне Луары до 1816 года ежегодно погибало около 100 шахтеров».

Герой романа Диккенса «Тяжелые времена» Стивен Блекпул, тяжело раненный после падения в заброшенную шахту, говорит: «Я упал в яму, которая на памяти еще ныне живущих стариков стоила жизни сотням и сотням людей, отцам, сыновьям, братьям, любимым тысячами и тысячами родных, чьими кормильцами они были. Я упал в яму, которая сгубила рудничным газом больше народу, нежели гибнет в кровавом бою. Я читал прошение, – и каждый может прочесть его, – где люди, работающие в копях, Христом Богом молили издать такие законы, чтобы труд их не убивал, а пощадил ради жен и детей, которых они любят не меньше, нежели богатые и знатные любят своих. Когда эта шахта работала, она зазря убивала людей; и ныне, уже брошенная, она все еще убивает зазря. Видишь, мы каждый божий день умираем зазря, так ли, сяк ли, – морока да и только!»

В монографии «Международное рабочее движение» говорится: «С распространением фабричной системы сокращалась продолжительность жизни рабочих. Металлисты Шеффилда, работавшие на сухих точилах, умирали обычно в возрасте 28-32 лет, шахтеры – в 34 года, манчестерские землекопы доживали лишь до 40 лет, средняя продолжительность жизни мюлузского ткача равнялась 22 годам… Медицинские трактаты и отчеты рисуют мрачную картину распространенности профессиональных и общих заболеваний среди рабочих (туберкулез, астма, болезни глаз, детский рахит, сколиоз); они рассказывают об эпидемиях (холеры и т. д.), охватывавших огромные районы и косивших тысячи людей, чей организм, подорванный лишениями, не мог противостоять инфекциям. Особенно велика была смертность среди пролетарского населения английских городов». Французский историк Ж.-П. Риу писал: «Рабочий мир – мир больных».

Исходя из общеизвестных тогда фактов о положении пролетариата, вожди коммунизма Маркс и Энгельс подчеркивали: «Современный рабочий с прогрессом промышленности не поднимается, а все более опускается ниже условий существования своего собственного класса. Рабочий становится паупером, и пауперизм растет еще быстрее, чем население и богатство. Это ясно показывает, что буржуазия неспособна оставаться долее господствующим классом общества и навязывать всему обществу условия существования своего класса в качестве регулирующего закона. Она неспособна господствовать, потому что неспособна обеспечить своему рабу даже рабского уровня существования, потому что вынуждена дать ему опуститься до такого положения, когда она сама должна его кормить, вместо того, чтобы кормиться за его счет. Общество не может более жить под ее властью, т. е. ее жизнь несовместима более с обществом».

Далекий от революционных идей английский писатель Чарльз Диккенс вложил в уста своего героя Стивена Блекпула слова отчаяния и укора власть имущим: «Оглянитесь вокруг в нашем городе – богатом городе! – и посмотрите, сколько людей родится здесь для того лишь, чтобы всю жизнь, от колыбели до могилы, только и делать, что ткать, прясть и кое-как сводить концы с концами. Посмотрите, как мы живем, где живем и как много нас, и какие мы беззащитные, все до одного; посмотрите – фабрики всегда работают, всегда на ходу, а мы? Мы все на той же точке. Что впереди? Одна смерть. Посмотрите, кем вы нас считаете, что вы про нас пишете, что про нас говорите, и посылаете депутатов к министрам, и всегда-то вы правы, а мы всегда виноваты, и сроду, мол, в нас никакого понятия не было. Из года в год, от поколения к поколению, что дальше, то больше и больше, хуже и хуже. Кто же, сэр, глядя на это, может, не кривя душой, сказать, что здесь нет мороки».

Но писатель отмечал, что рабочие не всегда столь покорно, как Стивен, воспринимали свой несчастный жребий. В романе «Лавка древностей» Диккенс описывает обычную ночь индустриального города, «когда толпы безработных маршировали по дорогам или при свете факелов теснились вокруг своих главарей, а те вели суровый рассказ о всех несправедливостях, причиненных трудовому народу, и исторгали из уст своих слушателей яростные крики и угрозы; когда доведенные до отчаяния люди, вооружившись палашами и горящими головешками и не внимая слезам и мольбам женщин, старавшихся удержать их, шли на месть и разрушение…».

В 30-50-х годах XIX века в Великобритании развернулось массовое движение рабочих под лозунгом борьбы за проведение Народной хартии (People's Charter), в которой содержались требования всеобщего избирательного права для мужчин, равенства избирательных округов, тайного голосования, отмены имущественного ценза для кандидатов. Таким образом, сторонники Народной хартии, или чартисты надеялись добиться решения жизненно важных проблем рабочих. Чартисты организовывали массовые демонстрации, проводили митинги среди рабочих.

В романе «Тяжелые времена» Диккенс изобразил одного из чартистских ораторов, выступавших перед промышленными рабочими: «"О друзья мои, товарищи по несчастью, товарищи по труду, братья и ближние мои! Настал час, когда мы должны слиться в единую сплоченную силу, дабы стереть в порошок наших притеснителей, которые слишком долго жирели потом наших лиц, трудом наших рук, силой наших мышц, грабя наши семьи, попирая Богом созданные великие права человечества и извечные священные привилегии братства людей!" "Правильно! Верно, верно! Ура!" и другие одобрительные возгласы неслись со всех концов битком набитого душного помещения».

Характеризуя настроения доведенных до отчаяния силезских ткачей, герой пьесы Г. Гауптмана говорил: «Задать перцу фабрикантам с превеликим удовольствием согласен. Если бы нам всем да сговориться и действовать согласно, так мы бы такую баню задали фабрикантам, что им бы конец пришел. Не нужно нам для этого ни короля, ни начальства».

В своем романе «Отверженные» Виктор Гюго так описывал настроения в рабочих кварталах Парижа 30-х годов XIX века: «Один рабочий сказал: "Нас триста человек, дадим каждый по десять су – вот вам сто пятьдесят франков на порох и пули". Другой сказал: "Мне не нужно шести месяцев, не нужно и двух. Не минет и двух недель, как мы сравняемся с правительством. Собрав двадцать пять тысяч человек, можно схватиться вплотную". Третий заявил: "Я почти совсем не сплю, всю ночь делаю патроны"».

Порой возмущенные речи говорились в открытую при скоплении людей. Гюго воспроизвел отрывки из подобных выступлений: «Выбор возможен лишь один: действие или противодействие, революция или контрреволюция. Ибо в нашу эпоху больше не верят ни бездеятельности, ни неподвижности. С народом или против народа – вот в чем вопрос. Другого не существует».

Рабочие Западной Европы повсеместно поднимались на борьбу. Восстание рабочих Лиона 1831 года, чартистское движение рабочих в Великобритании в 30-х – 40-х годах XIX века, восстание ткачей в Силезии в 1844 году и другие пролетарские выступления показывали, что промышленные рабочие способны так же решительно выступить против капиталистов, как в течение многих веков выступали крестьяне против помещиков.

Самым крупным выступлением пролетариата Европы в середине XIX века явилось июньское восстание 1848 года в Париже. Поводом для выступления явилось решение правительства Франции закрыть Национальные мастерские, которые были созданы для решения проблемы безработицы, а безработных отправить в провинцию. Массовая демонстрация протеста 22 июня переросла в восстание. Улицы Парижа и его пригородов покрылись баррикадами. К 26 июня восстание рабочих было подавлено.

Расправа с восставшими была жестокой. Значительную часть жертв составляли повстанцы, расстрелянные уже после подавления восстания. В романе «Воспитание чувств» Гюстав Флобер описал, как обращались с заключенными в подвале дворца Тюильри: «Их было там девятьсот человек, брошенных в грязь, сбитых в кучу, черных от пороха и запекшейся крови, трясущихся в лихорадке, кричащих от ярости; а когда кто-нибудь из них умирал, труп не убирали… Когда заключенные подходили к отдушинам, солдаты национальной гвардии, стоявшие на часах, пускали в ход штыки, чтобы не дать им расшатать решетку». Расстреливали задержанных на улице с оружием и просто людей в рабочей одежде. Официальная цифра расстрелянных без суда и следствия – 1500 человек – считается историками сильно приуменьшенной.