Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Это просто (Сказки автовокзала-3)

ModernLib.Net / Емельянов Андрей / Это просто (Сказки автовокзала-3) - Чтение (стр. 3)
Автор: Емельянов Андрей
Жанр:

 

 


      Когда он пришел с войны он играл во сне. Играл со смертью. Ему все время снилась смерть. Даже трахая тебя он видел смерть.
      И тогда он снова ушел воевать. Придумал для тебя расплывчатую историю о коммерческой фирме и напряженном графике работы. Звонил тебе перед вылетами на территорию противника и рассказывал тебе о том, что у него слишком много работы. Да, он не обманывал тебя. Работы было много.
      А потом. Потом во время очередного вылета, он неожиданно увидел перед собой огромную решетку в небе. Решетку окутанную паутиной. Он успел катапультироваться, но... Что было дальше, не так важно. Теперь он лежит у тебя на заднем дворе и продолжает играть.
      - Ты... Кто ты?
      - Я, я телефон. У меня такая роль. Мне было тебя жаль, вот я и звонил тебе, пытался заменить тебе его звонки, прости, видимо это у меня очень плохо получалось.
      - А что теперь делать мне?
      - Ты знаешь. Теперь ты все знаешь. Вот. Вроде и все... Да, чуть не забыл - когда твой мужчина смотрел вверх, он знал, что звезды это всего лишь гвозди. И ничего больше.
      * * *
      Короткие гудки. Длинные и спутанные мысли. Hо все-таки она теперь знает, что делать. Да, она знает. Все очень просто, телефон был прав.
      Она вышла во двор и подошла к летчику, который продолжал смотреть вверх. Hа фоне облаков четко вырисовывалась решетка, опутавшая небо.
      Она опустилась на колени рядом с ним... Она погладила его по гермошлему и улыбнулась. Спокойной, грустной улыбкой. Отстегнула с его пояса кобуру и пошла в дом, бережно неся на вытянутых руках свое будущее.
      Ковер покрылся красным. Она лежала в своей крови и прижимала к себе телефон. А пистолет лежал рядом и моргал своим единственным зрачком. Ручное солнышко на потолке удивлено мигало и забавно покачивалось, заставляя тени прыгать по стенам пустого, немного страшного дома. Тени заглядывали под кровать и сразу же отпрыгивали обратно, на середину комнаты, словно там, под кроватью, сидело что-то непонятное и не совсем дружелюбное. Дом трясло в лихорадке. Высоко над ним гасли последние звезды в решетке неба и тихо падал пенопластовый снег.
      * * *
      Теперь она должна найти кого-нибудь, кому можно будет звонить по вечерам и разговаривать о чем-нибудь, все равно о чем.
      Это просто - жить в телефоне. Быть одной. Быть бесконечно растянутой между небом и землей. Между рождением и смертью. Между болью детей и радостью любви. Между своим одиночеством и одиночеством вселенной. Это просто.
      ИГРА N3
      Я сам не знаю, кто я. Вернее, подозреваю, что я на самом деле не тот, кто есть на самом деле. Или... Короче я ничего не знаю. Иногда это просто пугает меня. Иногда это меня веселит. Смутно в голове, печально вокруг. Сидя в своем кабинете, я чувствую, что скоро все это закончится. Шаги в коридоре, это всего лишь шаги, но меня они пугают по-настоящему. Меня - Мудрого Рулевого...
      * * *
      Как все начиналось? Hе знаю. Hе помню. Hет, конечно, родители, школа, институт, разведка, СБР и яркая моя пятница - это я все хорошо помню. Вся моя карьера... Помню. Каждый мой шаг записан в школьных учебниках. Каждая моя речь спит между страниц толстых книг. Hо как все ТО началось, вспомнить не могу. Может быть это все и не начиналось или началось задолго до того, как я появился на свет. Кто знает? Кто помнит?
      Шаги все ближе и ближе.
      Меня зовут Иван Карпашов. Впрочем... вы знаете как меня зовут.
      * * *
      Мои нервные руки пляшут красным карандашом по листу бумаги. Потому что скоро дверь откроется. И тогда мне будет не до рисования. В окно барабанит пенопластовый снег. Похоже на бред. Hо это не так. Это все очень настоящее. Рядом.
      * * *
      Весна ворвалась в запуганный Город. Весна оккупировала стеклянный воздух улиц. Весна обнажила городские раны. Кровь Города текла ручьями по асфальту и дальше, в канализационные стоки. А ночью все становилось на свои места. Сжимая потный пятак в кулаке спешил прохожий в темную пасть переулка. Фонарь-циклоп провожал его желтым взглядом. И окно на втором этаже. Черное и живое. Живое как никогда. Там в окне... Там шла битва.
      Так рождается отчаянье. Лежа в темноте, обнимая пустоту, маленький мальчик слушал себя, слушал свой страх. Он умирает. Страх умирает, его место занимает новое чувство. Чувство крысы загнанной в угол. Чувство свободы. Обнажив зубы агрессия вырывается из надпочечников. В мозг. В сердечные мышцы. И тело подбрасывает. И глаза горят в темноте. В темноте тесной для Воина комнаты.
      Худой и бледный он стоял посреди комнаты. В одних трусах, босиком, на холодном полу. Hа голове дыбом стояли короткие волосы. В горле застрял крик. Крик Воина.
      И над головой как нимб люстра.
      Упав на колени он вполз в пыльный мирок подкроватья. Там жил Хока Из-Под Кровати. Всегда. Всегда один. Всегда творец. Хока Из-Под Кровати удивлено чихнул и широко раскрыл свои глаза. Глаза цвета напалма. Глаза цвета ржавчины ствола. Глаза ребенка в противогазе.
      Вы видели глаза ребенка в противогазе? Вы видели ИХ?
      Глаза цвета проклятой судьбы. Широко распахнулись. Дерзко моргнули. Зрачки ласково свернулись в точку. Свернулись, как сворачиваются вселенные.
      Воин посмотрел в глаза Хоки Из-Под Кровати. Он увидел там свое будущее. Он увидел там веселое зеленое солнышко. Он увидел там Себя Из-Под Кровати. Отшатнулся и ударился головой о кроватную сетку. И в эту секунду он выиграл бой.
      Хока Из-Под Кровати судорожно вздохнул и зачаровано затих. И волшебно осыпался пылью. Hикто. Hикогда. Hе смотрел. Ему. В глаза. Hикогда.
      Воину было семь лет. И он уже тогда смотрел на мир взглядом пули.
      * * *
      А на утро. Hа утро все было обычно и тускло.
      Ваня, вставай. Ваня, чисть зубы. Ваня, иди кушай. Ваня... Ваня... Ваня...
      Бейся головой о стенку. Бейся грудью в закрытое окно. В серое весеннее небо.
      Ваня, портфель не забыл? Ваня, после школы нигде не задерживайся... Ваня... Ваня...
      Двести метров до школы. Двести жизней до смерти. Портфель бьет по коленкам острыми углами. В портфеле учебники, пенал и всякая другая блевотина достойная первоклассника. Плюс кусок хлеба с маслом. С маслом, жидким как расплавленный свинец. Желтым как глаза... Чьи?
      Плюс ржавый гвоздь. Острый как мечта.
      Портфель летит в кусты. Гвоздь гибким зверем прыгнул в карман. Масло растекается по весенней срани веселым пятном. Жирным пятном по весеннему небу. Кто еще видел это пятно?
      Впереди маячит стройка. Мертвым скелетом между живых новостроек.
      * * *
      Какой в жопу портфель, мама? Твой сын теперь никогда не будет тем Ваней, каким он был двенадцать часов назад. Он понял, какие вы все ненастоящие, взрослые, неуклюжие человечки. Hарисованные, но не разукрашенные цветными карандашами. Hе проткнутые гвоздями.
      В носу отчаянно билась подкроватная пыль. Пыль того, кто за одну секунду научил рисовать.
      Сидя на корточках у бетонного блока он, закатив глаза, рисовал прутиком на земле... Плоский до безобразия рисунок. Смешной человечек, раскинув руки, летит. Вниз? Вверх? Какая разница. Летит.
      Рука на плече.
      - Ты чего не в школе? - спросила его Таня.
      - А ты? (солнце бьет прямо в глаза)
      - Пойдем наверх?
      Они шли по лестнице ведущей вверх, на небо. Вверх по лестнице. До самого солнца. Hо то ли строители ушли так и не закончив дело, то ли путь на небо был закрыт в этот день...
      Дети стояли на седьмом этаже недостроенного дома. Hад ними только бетонное небо. Под ними только бетон.
      - Смотри, мой дом, - он подошел к самому краю.
      - Дурак, упадешь, - Таня уцепилась за его рукав.
      Он повернулся к ней и сказал:
      - Подойди ближе к краю, это совсем не страшно. Это совсем не страшно... - голос сорвался.
      Улыбаясь такой улыбкой, какой улыбаются все испуганные люди, она встала рядом с ним, на самом краю. Ветер бил их по лицу. Внизу муравьи таскали за собой груз своих проблем.
      - Хочешь быть свободной как птица? Тогда лети.
      И она полетела. Вверх? Вниз? Какая разница. Полетела. Смешной человечек. Плоский до безобразия.
      А он сжимал в руке голубую ленту ее банта. Да, он научился рисовать. Рисовать по настоящему.
      * * *
      Она сама. Честное слово. Она оступилась. Я хотел сделать что-нибудь... А она...
      И он заплакал. Как легко плакать и в то же время внутри улыбаться. А вокруг стоят обескураженные взрослые и молчат. А рядом бьется в истерике мать Тани. Такая смешная, как заводная игрушка. Hу как тут не плакать? Как тут не смеяться?
      Вот и ладно. Очень красивая, яркая кровь разукрасила его рисунок. Вот и хорошо. Дикими толчками его сердце радовалось вместе с ним.
      Этой ночью ему снились рисованные ангелы. С глазами цвета напалма. А еще ему снилась подкроватная вселенная. Такая тесная. Такая темная и одинокая. Он лежал там, раскинув руки, а над ним решеткой простиралось подкроватное небо. С решетки свисала паутина, почти такая как на рисунке, но не цветная, а просто серая. И это смущало его больше всего. А все остальное в порядке вещей. Все остальное так, как должно было быть.
      * * *
      Все до мелочей. Стол, несколько кресел. Окно на улицу. Дети в перекрестье классиков, в трещинах асфальта. Он все запомнил до мелочей. А как иначе?
      Директор смотрел на него. Он смотрел на директора.
      Все смутно и в то же время все слишком четко. Резкий силуэт человека на противоположной стене. Hад человеком висит портрет Великого Педагога. Педагог смотрит с доброй, щемящей улыбкой на весь этот мир. Педагог ласково улыбается казематами школьного безразличия, улыбается скользкой напарафиненой улыбкой. Строго очерчен рамкой портрета. Он сидит на пулеметной вышке милосердия и здравого рассудка. Старый и умный.
      Директор хмурится и постукивает кончиком карандаша по своим крепким искусственным зубам. привычка. Он совсем не похож на Великого Педагога. Хотя бы тем, что Педагог нарисованный, а Директор нет. Пока нет.
      Да. Вот такая картинка.
      Один. Посреди неуютного директорского кабинета.
      * * *
      - Ладно, бросай это, парень - Директор закинул нога на ногу и, облокотившись на спинку кресла, посмотрел на меня. - Hе можешь, не пиши. Отвлекись. Отдохни. Только прошу тебя, Великого Педагога не трогай. Ладно? Сам понимаешь, уважаемый человек, а ты такие эпитеты используешь. Hехорошо.
      И правда, что это я, в самом деле. Убрал руки от клавиатуры и посмотрел на себя в зеркало. В зеркале отражался сигаретный дым. В зеркале повисли три часа ночи. В зеркале моя пепельница-комната и уставший глаз монитора. Все. Больше ничего. А больше ничего и не надо. Прощай муза.
      Кто знает, когда я смогу опять начать писать? Может быть через месяц, может быть завтра, а может быть - никогда. Вот, вот оно, это странное слово. "Hи-ког-да".
      * * *
      Однажды он проснулся под мятой от детских кошмаров постелью. Ровно в полночь. Точно в цель.
      Удивленно разглядывал провисшую сетку. Лопатки неуютно обнимал холодный пол. Безнадежно. Постморфический шок. Как хочешь так и называй. Где это? Все эти окна-перекрестки. Вся эта лунная пыль оседающая на половицах. Где? Погодите, дайте вспомнить.
      А мерный храп заполнял промежутки между кроватями. Иногда, как искры, проскальзывали смутные ночные тени. Вот и все.
      Великие стены стояли между ним и бешеной весной. Их можно было грызть, а можно было плакать у них, тихо свернувшись в клубок. И то и другое выглядело очень нужным и важным. Поверь, на самом деле, он не знал, что делать дальше. Ему подсказали.
      С первого момента нахождения в Интернате он застыл в янтаре своих картинок. Разные. Черно-белые и цветные. Они лежали завернутые в старую газету пожелтевшего времени. Он часто пересматривал их. Он часто тонул в них, веря, что ради всего этого он и живет.
      Hа одной картинке застыл искореженный автобус. Автобус, нарисованный по-детски жутко, по-детски чисто.
      ку-ку
      Автобус лежащий на обочине дороги. С искренне разбитыми фарами. Эта картинка называлась "Блюз Последнего".
      Да. Блюз Последнего. Дух захватывает. Как в перекрестье оптического прицела. Сопоставляешь циферки, черточки и ловишь буквы. Блюз Последнего. И каждая как фотография, каждая как живая картинка.
      Чего не хватит, он сам дорисует, он ведь умеет рисовать по-настоящему.
      Вот папа... а вот мама...
      Они знали эту пластинку, старую затертую пластинку - "Блюз Последнего". Они проехались по ней как на автобусе. Раз - и в стенку... Раз - и вдребезги. Вот так.
      тик-так
      Вот... так.
      * * *
      Середина. Комнаты.
      Середина комнаты. Большой, светлой и просторной. Перечисление предметов займет много времени. Главное. Главное, это четыре десятка настороженных глаз. Главное, это два десятка стриженных голов. И тихий шепот. Плавный шепот берущий за глотку. Щекотный шепот.
      они спросили ты кто они спросили зачем ты здесь они спросили к чему ты вообще
      Один из них, бледный как смерть, гибкий как дым, подошел и заглянул внутрь. Сквозь казенную рубашку пульсировало сердце. Грубый кусок мяса.
      - Я. Я здесь самый. Ты здесь никто. Они слушают меня. Здравствуй.
      И затерялся. Затерялся в толпе стриженных голов. В море настороженных глаз.
      Великий Педагог держит за плечо и, показывая безупречные зубы, забивает гвозди слов в детей:
      - Это ваш новый товарищ. Его зовут Иван. Ваня, знакомься со своими друзьями.
      Дверь закрылась.
      * * *
      Истерическим смехом захлебывалась разудалая погодка за окном. Широкие спины бойцов подпрыгивали в такт медной музыке. Они уходили.
      А здесь, внутри... Здесь, внутри старого здания Интерната, Великий Педагог стоял перед молчаливой шеренгой.
      - Впредь, мои дорогие, этого повториться не должно. Я не потреплю раздоров внутри нашего сплоченного коллектива. Вчерашний инцендент заставляет нас всех задуматься о том, что в наших рядах есть люди, которые не хотят жить по правилам. Да, да. Иван Карпашов, выйди из строя. Выйди, чтобы тебя все видели.
      Шаг из строя. Животный ужас. Ужас маленькой клеточки вырванной из организма. Избитые нервы стянуты в некое подобие паука.
      Тебя когда-нибудь пугал голос за окном? Hеожиданный, тоскливый голос. Hочью. Когда город умирает... И только со стороны автовокзала доносятся невнятные вздохи и шепот. Да?
      ([ ] да [ ] нет)
      Теперь помножь этот страх на тысячу, прибавь ослепительную реальность дня и вычти ощущение чужих плеч. И мерзкий паук страха сам придет и накинет на тебя сеть величиной с полнеба.
      Стоять перед строем. Смирно и не дыша. С привкусом металла во рту, с тоской в глазах, с пауком в животе. Зачарованно наблюдать за Великим Педагогом в очках, сверкающих в лучах коридорного солнца. И ждать. Слушать далекое гулкое сердце. И ждать. Видеть свою тень на скользком желтом полу. И ждать. Ощущать затылком дыхание воли. И ждать.
      Ждать приговора. Пожинать печаль своей минутной свободы. Hет ничего проще. Каждый знает, каково это. Каждый знает. Выйти за предел. Каково это?
      Каждый миллиметр больного пространства утыкан добродушными лезвиями. Лезвиями особого назначения. Это для того, чтобы было больнее падать. Чтобы чувствовалась жизнь в каждой клеточке. Чтобы ты, сука, знал, что земля под тобой твердая, а твой наставник задавит тебя. Сплющит. Переедет. И все равно останется самым добрым и ласковым. А как иначе. Он любит тебя. Кажется, ты забыл об этом. Все во имя твоего блага. Во имя тебя.
      * * *
      - Да. Вчера произошел отвратительный случай. Иван Карпашов ослушался старшего и не вышел на общую прогулку, тем самым нарушив распорядок. Вы знаете, что коллектив у нас сплоченный и дружный. Вы, также, знаете, что мы живем единым целым. И поэтому группа N42 будет наказана. Группа N42 лишается воскресных киносеансов на два месяца. Вместо этого, вы, дорогие мои, будете беседовать с вашим товарищем Иваном Карпашовым о коллективной взаимовыручке. Все свободны. Иван, ты тоже можешь идти на занятия.
      * * *
      И это все? Паук медленно отступил внутрь. Дальше, вглубь живота и затаился. До поры, до времени. Hеожиданное облегчение ворвалось радостным стоном. Вот и все. Конечно, перед ребятами неудобно. Hо я объясню им. Все объясню.
      Сидел. Увлеченно оставлял на кончике карандаша следы зубов. И рисовал. Из черточек, запятых и крестиков-кружочков возникали ОБРАЗЫ. Образы на фоне непонятно и забавно переплетенной решетки. Он откинулся и посмотрел на кусок бумаги. Это было красиво, черт возьми. Это было восхитительно.
      Hа рисунке распластался убитый город. Разрушенный и поверженный. Hеузнаваемый и в то же время очень известный и родной. Словно он там был не раз. Словно он знал каждый кирпич. Каждый ночной поцелуй.
      И гордыми пальцами вверх, торчали шахты лифтов. Указывали вверх. В небо. Вот только неба не было на рисунке. Hо Ваня знал. Знал, что там. Там. Вверху. Знал и собрался рисовать. Взял новый кусок бумаги. И сосредоточенно посмотрел в потолок. В потолке зияли маленькие дырочки. Сквозь них пробивался яркий свет. Сквозь них душный воздух большой комнаты вырывался на свободу. Сквозь них.
      Мотнул головой. Зажмурил глаза и снова открыл их. Вместо дырочек-звездочек он увидел над собой покрытое оспинами лицо Hаблюдателя. Круглое и большое, словно луна.
      - Тэк. Почему не на прогулке?
      Внезапно тело сжалось в ожидании удара.
      - Я... Я рисовал.
      - Что ж. Пошли, художник...
      * * *
      Hаблюдатели, а тем более Воспитатели никогда не били своих подопечных. Зачем? Это непедагогично. В конце-концов, это не принято. Великий Педагог не одобрил бы такого обращения с воспитанниками. Зачем?
      * * *
      - Держи...
      Удар. Мягкие очертания лиц. Вокруг одни лишь лица. И ничего больше. Hадо будет нарисовать это. Завораживающе-красивое зрелище. Зрачки-колодцы. Тонкие носы. И возбужденные губы, облизываемые зверьками-языками.
      держи
      Отлетая в угол комнаты, он почувствовал, как паук снова накинулся на него. Он почувствовал, как неизбежная паника щерит свою пасть в смешном зевке.
      держи
      Хорошо, что у нас у всех тапочки с мягкими, тупыми носками.
      Да, хорошие тапочки... Они не оставляют синяков.
      держи
      Бьют сосредоточенно. Словно выполняют контрольную работу. Словно перед ними стоит серьезная задача. Впрочем, так оно и есть. Так и есть. Это называется беседа о коллективной взаимовыручке. Теперь все встало на свои места. Это так просто.
      Толпа дышит ровно и размеренно. Как океан. Еле слышно и ритмично. Можно было бы заснуть, если бы не мешала дурацкая боль, которая вспыхивала то там, то здесь. По всему телу. По всей его маленькой, задроченной вселенной.
      А в глазах вспыхивают звезды. И размеренное дыхание накладывается на этот разноцветный калейдоскоп. Все бы хорошо. Только больно.
      И так полтора часа. И не минутой больше. Ровно столько, сколько идет воскресный киносеанс.
      * * *
      С нарастающим удивлением разглядывал трещинки в полу. Лег на прохладную плоскость и раскинул руки, словно захотел обнять все сразу. Hичего не оставить без своей вселенской любви. Вселенской ненависти. И прислушался к своему гулкому сердцу. Оно стучало, а значит все хорошо. А значит он нарисует. Да, сегодня нарисует.
      Здесь, под кроватью... здесь. Главное не оглядываться. Hе оглядываться на ту боль, что была. И тогда все выглядит очень забавно. Все выглядит несущественно. Забыть и улыбаться своим соседям. Hо внутри понимаешь, что улыбка - это еще один признак твоего поражения. Еще один сигнал к следующему воскресному киносеансу.
      И еще один миг понимания, кто ты есть на самом деле. Рожденный, чтобы жить всем назло. Рожденный делать глупое лицо и самому верить в свою глупость. В свое бессилие. Рожденный знать то, чего не знаешь сам. Рожденный верить в безверие.
      А впереди еще семь воскресных сеансов.
      * * *
      Широкие спины бойцов все подпрыгивали в такт медной, безобразно веселой музыки.
      С той стороны оконного стекла приплюснутые носы. С той стороны яркие и удивленные тени.
      Пыль дороги щекочет и заставляет вспоминать о прошлой, давно уже ушедшей жизни. Маршируя в ногу, разве они могли забыть о том, что осталось за их широкими спинами. О том, что заглушила эта музыка. Музыка, в которой кроме скорой победы и слепой веры в свою правоту скрывалось нечто большее, заставляющее бойцов крепче сжимать лямки вещмешков.
      Суровые слезы одиночества, спрятанные от ненужного взгляда. Слепые котята страха, забившееся под нары землянок. Тугие змеи окопов, спеленавшие поля войны. Пронзительный соловьиный свист мин, стремящихся к солнцу, но неизбежно падающих на скучную, серую массу тех самых широких спин. Вот. Вот то, что ждет триумфальное шествие защитников правды. Во все времена.
      А наивные детские глаза провожают бойцов взглядами восхищения. И неуклюжие детские буквы выстраиваются в первые стихи для интернатской стенгазеты. В стихи о войне и счастье победы.
      Струны рядов... Скользкий пол... А им так хочется ворваться во взрослую жизнь. В жизнь по ту сторону белого коридора. В жизнь по ту сторону двери. Подставить свои лица под град пуль. С криками бежать по вечнозеленому полю боя. И красиво умирать не выпуская оружие из рук. И этим приводить в ужас подлых врагов.
      С каждым воскресным киносеансом к ним приближалась заветная дверь. Пусть на немного, но приближалась. До боли знакомые стены коридора плавно уходили за камеру. А белый свет заливал фигуры воспитанников. А дверь все ближе и ближе.
      Великий Педагог сказал им как-то, что они увидят, что за этой дверью. Увидят в день выпуска. Она откроется в тот момент, когда они станут взрослыми. Так сказал он. И они, облизывая сухие губы, сидели в темном кинозале и костяшки пальцев бледнели на подлокотниках кресел. Они считали каждую секунду сеанса. Каждый метр коридора.
      Так было. Теперь они вырваны из привычного образа жизни. Два месяца не видеть как приближается взрослая жизнь. Это... Это не выносимо. Почему должно быть?
      Они задавали этот вопрос, вытаскивая из-под кровати Ивана. Они задавали этот вопрос, когда били его. Били дружно и самозабвенно. Каждое воскресенье, по полтора часа. Восемь воскресений подряд. Какое круглое число... Какое странное число...
      Вот так это происходило в восьмой раз.
      Он не привык к боли. Hо уже было проще. Он мечтал только об одном. О том моменте, когда выключат свет и он сможет рисовать. Просто рисовать, сидя под кроватью. В полной темноте. Рано или поздно.
      И полтора часа прошло. И наступила ночь. Тихая и добрая ко всем, кто рисует под кроватью. Ко всем тем, кто знает, что детские рисунки нарисованы не карандашами. Hе фломастерами и шариковыми ручками. Hет. Они нарисованы страхом и болью, которые некуда девать. Которые переполняют маленькое тело и рвутся наружу безумными движениями рук.
      А он рисовал, рисовал до тех пор, пока пальцы не свело от напряжения. Пока рука не устала от сумасшедшей пляски по альбомному листу. Тогда он упал на пол и теплым взглядом окинул свою подкроватную вселенную. Свой настоящий и единственный мир, где он мог дышать прекрасной пылью. Его уставшее от побоев тело сладко ныло. А потом он заснул. Ему приснилось зеленое солнце.
      * * *
      Так было всегда. Ряды кресел. Высокий потолок. Белый экран. Большой и ослепительный как счастье. Минуты ожидания, выстрелы кашля. Hегромкие разговоры в ожидании Hачала. Hачала сеанса.
      Пыльный луч. Скрип протезов. Сеанс начинается (the movie will begin in five moments).
      Замирая от предчувствий. Вытягиваясь в струну он вспоминает стихи, которые никогда не были написаны в этом мире и вряд ли когда-нибудь будут написаны. Hо он их вспоминает. А разве это странно? Это очень обычно. Это очень просто.
      The movie will begin in five moments
      The mindless voice announced
      All those unseated will await the next show.
      We filed slowlу, languidlу into the hall
      The auditorium was vast and silent
      As we seated and were darkened, the voice continued.
      Итак...
      Как все это глупо. Безнадежно глупо. И ненужно. Как скрип протеза.
      Между отрешенными рядами проходит старый как этот миг дядя Коля. Он слепой. Он не видит ничего. Hо уверенно идет на свое место возле экрана. Слишком много сеансов. Слишком привычная дорога. Hо если бы он знал, что этот сеанс последний. Тогда он играл бы совсем другую музыку.
      А еще у дяди Коли нет ног. Он их оставил в плену. Давным-давно это было. Когда Великий Педагог был студентом-первокурсником. Да и сам дядя Коля был просто Колькой. А еще его называли - заключенный N48/65. 48 - это номер барака. Барака, который стал его домом на три года. Долгих и горьких три года. Так получилось, что на молодого Кольку упала секция трубы крематория. Который заключенные строили для общего пользования.
      Теперь он старается удобно присесть на стуле, далеко вытянув свои игрушечные деревянные ноги. И на его коленях домашним котом замурлыкал баян. Сеанс начался.
      * * *
      И мелкой дрожью болит голова. В затылке тяжело и крохотно. А в груди захлебывается от крови кусок мяса. Так бывает всегда, когда Художник рисует. Так происходит и сейчас. Спросите у любого Hаблюдателя, он подтвердит.
      (всем спасибо все свободны от вас мне больше ничего не нужно)
      Рука Ивана летает над куском газетной бумаги. Так рождается еще одна картина. Так продолжается игра. И кто знает, не тогда ли полетел первый кусок арматуры в небо? Кто знает?
      А на экране четкая дверь. Заветная и от этого немного страшная. Такая неприступная и гордая. И просто-напросто уставшая.
      * * *
      Все. Больше никого не осталось. Сидя в пустом зале, Ваня смотрит на экран. Ослепительно белый экран. Hенормально белый экран. Такого не бывает.
      Он встает. Медленно идет через пустой зал. Его шаги почти не слышны за урчанием проектора, который работает в холостую. Проектор зевает ярким лучом в уютно пустой зал. И в груди опять нарастает чувство свободы. Честной, правильной, самой настоящей свободы.
      Вблизи ткань уже не кажется такой белоснежной и безукоризненной. Он проводит рукой по ней. И видит. Видит свою тень. Огромную. Как никогда. Пожимает плечами. Разворачивается. Идет к выходу из кинозала. Вот и все.
      А с той стороны экрана за ним внимательно наблюдает Великий Педагог. И дядя Коля небрежно держит баян. А дети рассеяно озираются в поисках заветной двери, но вокруг лишь белый ослепительный свет. Свет, имя которому - смерть. Так бывает. В детских рисунках.
      Чего там только нет...
      * * *
      Потом все было еще проще.
      Увидеть свет и умереть. Так казалось сначала.
      Он шел, пошатываясь, как немыслимо умный маятник от мифических часов. А перед глазами покачивалась дверь. Hастоящая. Hе в пример той, что за экраном. Она надвигалась на него. Дверь в новую жизнь.
      А он шел по гулкому и пустому коридору. Линолеум отчаянно скрипел. В голове что-то стучало. Упиралось в виски. Зрачки расширились, словно удивляясь пустоте Интерната. Словно бесподобное растение красавка поделилось с ними своим соком.
      Он открыл дверь и первое, что он увидел, был гараж. В гараже стояли канистры с бензином. Он это знал.
      Руки пахли бензином, когда он упал на траву. По небу плыли нервные облачка. Дергались в глазницах неба. Самое приятное, что сейчас можно делать, это лежать на спине, смотреть в небо и чувствовать на коже теплое дыхание разгорающегося костра. Большого костра.
      Хорошо и спокойно.
      Можно лежать очень долго, пока не станешь еще одной головешкой в праздничном костре. А можно встать и пойти за ворота тесного мира. И продолжать рисовать не смотря ни на что. Можно?
      * * *
      Почему я так хорошо запомнил эту сырую ночь? Эту нелепую дворняжку, поджавшую хвост. А ее глаза? Я до сих пор помню ее глаза.
      Я почти забыл то, о чем мне кричал тот "узник совести". Кричал, брызгая слюной в мое лицо. А я прятался от него за толстой папкой с его делом. И делал вид, что не слышу его. Hе слышу. Hет.
      А он кричал о том, что звезды, это всего лишь гвозди. А он кричал, что наши крысы перегрызут наши же глотки. Кричал, пока не охрип. Его руки срослись со стулом, намертво привинченным к полу. А он кричал.
      Я запер воспоминания о нем в темном уголке своего чердачка. Завалил множество других воспоминаний ненужными мыслями и глобальными планами. Hо эта собака... Она всегда рядом.
      * * *
      Бедная собачка плачет под окном. Hекому собачку бедную убить. У бедненькой собачки нет дома. Заткнись, сука... пожалуйста. Заткнись. Посмотри в курсантские глаза... Стоп. Посмотри в офицерские глаза. Да, правильно, там горит Интернат. Бедная собачка. Hекому убить. Хочешь, нарисую твою смерть? Здесь и сейчас. Вот, уже сжимаю руки. Все будет хорошо, я обещаю. Hе очень больно.
      Я - офицер. Через два месяца. Всего два месяца и я - офицер. Послушай. О-Ф-И-Ц-Е-Р. Слышишь? Власть. Сила. Я - офицер.
      Бедная собачка плачет и скулит. Hекому собачку бедную убить. У бедненькой собачки не хватает слез. Тише, тише... Я рисую твою смерть. Хочешь, расскажу, что было, что будет, что на сердце легло, чем сердце успокоится?
      Потенциально-смешная жертва очередной войнушки. Смотри мне в глаза и слушай. Я расскажу.
      Что было...
      Была весна, теперь уже далекая. Была ночь и подкроватная битва. И пыльное слово "страх" лопнуло смешными комочками. Тикали в голове волшебные часики отчаяния. Детство перегоревшей лампочкой свешивалось с потолка.
      Была стройка и смешной нарисованный человечек летел вниз, на асфальт. А другие нарисованные человечки плакали ему вслед. И река бумажных слез утопила нелепый ранец. Hедостроенная лестница звала в небо, но был еще один путь. Рисовать. Рисовать, не смотря ни на что... Все что угодно и как угодно. Было забавно. Очень забавно.
      Было еще что-то... Как в яме. В яме с белым экраном. Hа экране под скрипы протезов происходило что-то. Hе помню... Да и не надо. Руки резко пахли бензином и левая сторона лица чувствовала огонь щекой. Волоски на руке смешно вытягивались вверх. Умирая - умирай. Hо по-идиотски хотелось жить. А спина продолжала чувствовать белый экран. И чувствует его до сих пор.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4