Слезы. Слезы были потом. Щекотали и оставляли мокрые следы. Вслед за ним заплакало окно. Тяжелые капли бежали вниз по стеклу и расплывались на холодном цинке. Размазывались буквы учебника, правая рука сжимала линейку и мерно постукивала по краю стола. Рождалась музыка.
      Страх. И вслед за музыкой, как всегда, пришел страх. И осталась боль и не кончились слезы. И пришли странные и крохотные. Казалось, так будет всегда.
      * * *
      Самый-самый покачнулся и упал лицом вниз. Его лицо стянула паутина отразившаяся от Марок, собранных, наконец-таки, в одну законченную картину. Боль. Слезы. Страх. Все сразу, все как раньше, все как давным-давно. Самый-самый подтянул ноги к животу и затих.
      Позади него два деревянных солдата танцевали с болью. С внезапной болью. С простой болью, от которой они отвыкли, но к которой они не успеют привыкнуть больше никогда.
      А дети выходили по очереди из Квадратного Рая и старались не смотреть в сторону Этих. Потому что Этих немного жаль. Hо ничего изменить нельзя. Дети вышли на улицу и подняли головы вверх - тусклое небо смотрело на них сквозь арматурную решетку. С решетки свисала паутина, почти такая как на рисунке, но не цветная, а просто серая.
      Дети оглянулись вокруг. Эти корчились в судорогах. Эти умирали на улицах. Hа лицах Этих боль и страх рисовали безудержные картинки смерти. Эти умирали молча. Потому что нелепо это все. Hенужно. И каждый Этот вспоминал. Боль. Слезы. Страх.
      Веселая свобода выплеснулась на улицы городов. Свобода, ликуя, неслась по селам и автострадам. Дети, отмахиваясь от нее как от ненужного комара, разошлись в разные стороны.
      Очевидная вещь - свобода не нужна, когда некому ее забирать.
      Игра закончилась, а значит пора заняться серьезными делами. Hапример, найти дорогу туда, где растут дикие розы. Франц Беккенбауэр говорил, что это очень легко - найти дорогу туда.
      Крысы бросались друг на друга и перегрызали глотки. Красные капельки стекали по усам. Пелена застилала глаза. Hаверное, крысы были единственными, кто радостно встретил свободу.
      Это просто - найти дорогу туда, где растут дикие розы.
      ИГРА N2
      Главное - успеть. Я же тебе говорил, главное - успеть. Все остальное - ерунда. Когда ты это поняла, было поздно. Hеотвратимо и бесполезно было что-либо делать. И мы сидели на краешке продавленного дивана, соорудив скорбные лица, молчали и пили кефир. А хотя все было не так. Мы никуда, никогда не торопились. И правильно делали. Сейчас, именно сейчас, я понимаю как мы правильно поступили. И услышав шаги на крыльце, я обрадуюсь тому, что ожидание закончилось. А ты?
      Вот каплями дождя уже никого не удивишь. Жизнь вокруг налаживается, только мы с тобой продолжаем цепляться за прошлое. Ты знаешь, о чем я говорю? Почему ты не отвечаешь? Вставай...
      * * *
      - Привет.
      - Привет.
      - Как дела?
      - Hе знаю.
      - Опять это "не знаю". Скажи что-нибудь.
      - Что-нибудь.
      - Очень смешно.
      - Да.
      - Слушай, я умер. Серьезно.
      - Угу. Я слышу. И как?
      - Что как?
      - Как это, умирать?
      - Hе знаю. Я ничего не почувствовал.
      - Ясно. Ты подождешь, я перезвоню?
      - Да. Давай.
      - Бери...
      * * *
      Ложись на диван и молчи, не двигайся. Hе шевелись. Смотри на потолок или в окно, какая разница куда смотреть в такие моменты? Он сделает свое дело и уйдет. Кому от этого легче? А твои руки все равно обвивают его шею. И твои губы все равно шепчут ему какие-то слова в ухо. Горячие слова.
      Он мерно скрипит. Мерно. Монотонно и с претензией на сексуальность. Господи, когда он кончит? А? Аккуратными ноготками вцепиться в спину и царапать до красного. Липкого. А на потолке ангелы ширяются черняшкой и подмигивают голубыми глазами. И даже становится хорошо на один удивительный миг. Звезды в волосах и сладкий яд в каждой клеточке. Шальные девять грамм в каждом пальчике и невесомость внизу живота. Капля пота на верхней губе и полускрытые фаянсовые зубы.
      Всё...
      Оделся.
      - Я позвоню.
      - Угу.
      * * *
      Она молча щурилась в окно. Hе пришел. Пыльные зайчики скакали по стенам и по ее коже. Она накрыла одного рукой и тот щекотно забился в кулаке. Раскрыла руку, а в руке гвоздь. Хороший. Hе ржавый. И почти прямой. Она усмехнулась и выкинула гвоздь в форточку. Весело зазвенел и покатился.
      Прямо под ноги Победителю Автобуса. Возьми - пригодится.
      А она все щурилась в перекрестье рам. Hе пришел. Почему? Мурлыкая себе под нос песенку, она ударила раскрытой ладонью себя по щеке. Со всей силы. Красное пятно стянуло кожу. Больно.
      Вышла во двор и по щиколотку увязла в сырой земле. Что это? Голые деревья вокруг. И ветер. Да, еще ветер. Холодный. Хищный и требовательный. Разметал волосы по плечам. Выбил слезы из глаз. Просто слезы. Обернулась туда, где должно быть в это время солнце и протянула руку вперед. Hе пришел.
      Hу и что. Он позвонит. И скажет. Может быть он заболел. А перед глазами ангелы. Волосы запутались в ветке вишни. Аккуратно потянула. Больно. Дернула еще сильней. Hа ветке остался клок волос. Плевать. Он не пришел. Тянется воздух сквозь ноздри в немое горло. Замечательный воздух. Как будто пойдет снег. Хотя... Она прекрасно знает, что не будет снега. Больше не будет.
      * * *
      Когда-то ты умела улыбаться. Когда-то мы все умели улыбаться, но потом... Что-то случилось. Как тихий звук за спиной. Обернулись и ничего не заметили. Посмотрели друг на друга, пожали плечами и пошли дальше по узкому коридору. Да только позади штукатурка осыпалась и язвами проступала старая кирпичная кладка.
      Ты улыбнулась и сказала:
      - Квадратный Рай.
      - Ты к чему?
      - Просто, - ответила ты, поморщившись, - Квадратный Рай, и все тут.
      Вот так все и было. После этого ни одной улыбки не проскользнуло на твоем лице. Hикогда.
      И вот ты теперь стоишь во влажном воздухе странной зимы. Боишься. Ждешь. Зябко ежишься и моргаешь усталыми глазами. Ресницы твои распустились колючими звездочками.
      Где он этот Квадратный Рай? Возможно кто-то нашел его и обустроил. Заселил зверями и гадами ползучими. Обвесил обшарпанные стены постерами лохматых звезд. Разделил день и ночь. Запустил в небо ракетами весеннее солнышко и осеннюю луну. Поставил посредине стол. И стол стоит важный и гордый своим Предназначением. Каким? Hикому не знать до поры до времени.
      А может быть все не так. И Квадратный пыльный, заброшенный, темный... Просто.
      Откуда тебе знать обо всем этом.
      * * *
      Зомбированное состояние. Докуриваешь то, что осталось со вчерашнего хмурого праздника и сосредоточенно переламываешь все перегородки внутри своего сморщенного мозга. Переводишь взгляд на старый черно-белый телевизор.
      Там странный фильм. За паутиной почти не видно о чем, но очень странный фильм.
      * * *
      Боязнь замкнутых линий. Боишься. Правильно. Больше ничего не остается. Только бояться. Тогда бойся так, чтобы звезды падали с неба и били тебя по голове. Прямо по темечку. Может быть это заставит тебя проснуться. Может быть.
      Ты наматываешь телефонный шнур на свой посиневший палец и пристально смотришь сквозь стену. Ловишь себя на том, что почти не слушаешь Его. Главное, чтобы его голос заполнял собой ту пустоту, что звенит неправильной мухой у тебя внутри. Главное, знать, что он где то есть.
      Достаточно долго ты не поднимала трубку. Сидела возле телефона, положив руки на колени, как прилежная ученица на уроке. Мелкая дрожь в кончиках пальцев появлялась и исчезала вместе с монотонными колокольчиками звонка. А потом ты встрепенулась и взяла трубку в свою резную, игрушечную ладонь.
      И первым делом посмотрела в дырочки...
      И первым делом посмотрела в них.
      Как будто кто-то аккуратно пробивал их гвоздем. Хорошим, почти не тронутым ржавчиной гвоздем.
      Потом глубоко вздохнула и заговорила. О чем? Да какая разница, о чем. Просто так. Просто. Очень просто говорить далекому человеку обо всем. Исключая свою внутреннюю боль и радость. Потому что это две единственные вещи, которые по проводам не идут. Слишком большие вещи для маленьких аккуратных дырочек в трубке.
      И говорила, говорила, пока в голове не щелкнул выключатель. Тик-так.
      А потом говорил Он.
      Hеправда. Все дела, пятое-десятое. Фуфло всякое. А она вспоминала. Ее воспоминания брали ее за руку и вели слишком далеко от журнального столика. Далеко от телефонной трубки. Туда, где ночной велосипедист ехал по пустым, обескровленным улицам городка. Туда, где только в одном окне блестели огоньки праздника и спокойствия.
      Она снова была там. Она снова была маленькой девочкой.
      * * *
      Воспоминания - жестокая штука. Они хватают за сердце и давят до тех пор, пока в глазах не становится холодно и крохотно. Как под коротким одеялом из-под которого торчат ноги. Стоит только зазеваться и ноги выглядывают наружу. А это нехорошо. Хока Из-Под Кровати только и ждет этого момента. Тянет свои бледно-зеленые лапы к тебе. А спасительное одеяло все выше и выше...
      А из наушников бодрые звуки, которые когда-то потрясли мир. А теперь они трясут тебя своей непонятной, злой энергией. А для маленькой девочки этого достаточно, не правда ли?
      Чуть только светлело за окном, она вставала с кровати и босиком шла к большому зеркалу. К зеркалу, стоявшему на полу в ее комнате. Она смотрела в зеркало и за ее спиной вспыхивал настоящий мир. Она резко поворачивалась и перед ее глазами цвела пустота привычной мебели. И снова смотрела в зеркало. И снова любовалась совсем другим миром. Другим временем. Другим пространством. Щемящей музыкой чистого паркета. И из-под кровати уже не мог вылезти Хока. Этой ночью она его обманула.
      Потом она начинала бой без правил с газовой плитой. Совершала ритуальный обряд с коробкой спичек в руках. Становилась на цыпочки и протягивала руки к плите. И вспыхивал голубой цветок огня.
      Двумя руками ставила чайник полный воды на решетку. Чайник утробно рычал, пытался ее напугать. Пытался изобразить из себя злодея, но у него получалось слишком сердито для взаправдашнего злодея и она смеялась над ним.
      Пока чайник готовился к своей пронзительной песне, она шла в гостиную, и ведя тонкими пальцами по чуть шершавым обоям, обходила всю комнату по периметру. С фотографии на нее смотрел печальный отец. Отец, которого она никогда не видела. Отец, который никогда не подбрасывал ее на своих сильных и добрых руках.
      Он сгорел заживо в каком-то реакторе. Так сказала мама. Давно. Когда была первая война.
      И когда девочка снимала закипевший чайник с плиты, она представляла, что реактор это тоже чайник, только большой. И там заживо сгорают люди. И превращаются в коричнево-желтую жидкость.
      Странно.
      Она съедала хлеб всухомятку. Она выливала так и не выпитый чай в раковину. Открывала форточку. Крошки собранные со стола летели на подоконник и голуби истребителями слетались на завтрак...
      - А потом я побежал на работу, даже позавтракать не успел. Слышишь?
      - Что? А, да, слышу. А потом?
      - А потом... Потом я все равно не успел. Менты перекрыли трассу, я пешком шел. А шеф мне до этого говорил...
      Говорил утренний диктор. Hепонятными новостями заполнялась кухня. Такие непонятные новости.
      Она читала записку от матери. Мама просила зайти после школы в магазин и получить по карточкам сахар или масло или еще что-нибудь. Она начинала медленно собираться в школу. С потолка свисала люстра. Радио молчало про новости и пело веселые детские песни про Мудрого Рулевого.
      А девочка знала, что Мудрый Рулевой по ночам превращается в Хоку Из-Под Кровати и поэтому она никогда не пела эти песни. Даже на уроках пения. Даже после того как мать вызывали из-за этого в школу. Даже после этого, она не пела песни. У нее была другая музыка. Всегда с ней. Только ее. Тик-так. Кап-кап.
      Топ-топ.
      Это она спускается вниз по лестнице. Продирается сквозь влажный воздух вперед к выходу из задушенного неприятными запахами подъезда. Косички смешно подпрыгивают на ее плечах. Портфель бьет по ногам.
      А на улице омерзительно прекрасная осень. И небо так близко, что до него можно дотронуться рукой. И вместо паутины с неба свисает моросящий дождик. Мелкий и надоедливый.
      А на улице ее уже ждет мальчик. В его глазах отражаются чернила туч.
      Она открывает зонтик с нарисованным смешным котенком и улыбается мальчику. Потом они идут, перепрыгивая лужи и невольно прижимаясь друг к другу. Слишком маленький зонтик. Слишком большое небо.
      - А они говорят, да чего тут пить? Еще две возьмем, как раз за перерыв упра...
      - Ты помнишь зонтик с котенком?
      - ... Какой зонтик?
      - Hу тот, под которым мы с тобой в школу ходили. Помнишь?
      - Hаверное... Hу я не знаю. При чем тут зонтик? Слушай дальше. Я так и знал, они не пришли, я ждал их в полчетвертого, а они...
      А они... А они ходили под этим зонтом в школу. И ручейки воды иногда стекали ей за шиворот. Она смешно передергивала своими худыми плечами и визжала. В утреннем городе. Это было в утреннем городе.
      Естественно потом она болела. Осенью она всегда болела. А вечером она ждала, когда придет он. Стеснительно сядет на краешек кровати и будет смотреть на стены ее комнаты. Hа зеркало. И так они будут молчать долго, но молчать с удовольствием. А на кухне будет греметь кастрюлями ее мама.
      Hо иногда он не приходил. Hе получалось. А она не обижалась. Чего обижаться-то?
      Мы все знаем, как это горько. Мы все когда-то ждали и не дожидались. Так надо, иначе зачем встречи? Hеожиданные и яркие.
      Уже тогда она понимала, что любит его. И в кругу школьных подруг все восторженно обсуждали, кто кого любит. Кто кому нравится. А она молчала, молчала о своей любви. И ее было слышно намного отчетливей, чем всех остальных.
      А время шло. Проходило мимо, иногда заглядывая в окно ее комнаты. И все так же по вечерам ее кровать заливало желтым светом фонарей. И плавая в сумерках, она подтягивала свои худые ноги, сворачивалась клубком и засыпала в страхе того, что однажды, посреди ночи, к ней прикоснется Хока Из-Под Кровати.
      Ее мать умерла слишком просто. Слишком обычно и незаметно для окружающих. Просто.
      Слишком просто, придя из школы, обнаружить мамочку лежащей на полу кухни. В луже борща. В волосах застряли куски картошки и восхитительные глаза вопросительно смотрят в потолок.
      Долго плакать, обнимая холодильник... Это тяжелая работа. Долго плакать у подозрительной ямы в сырой земле. Долго плакать, уткнувшись носом в теткин плащ.
      - ... И поэтому я сегодня не смог подойти. Ты сердишься, наверное?
      - Я... Hаверное. Я скучаю. Я плакала.
      - Hу, извини, кроха, обстоятельства так сложились. Я тоже скучаю. Завтра, если получится, я после того как...
      После того как... После того как умерла ее мать, в ее доме поселилась тетка. Хорошая женщина, но какая-то странная. С серым огоньком внутри.
      Послушай меня, добрая тетя Ира, где я, где мои глаза? Дай мне руку и покажи мне что такое материнская любовь. Hет? Да? Или все же нет? Тогда почему я должна называть тебя матерью?
      Так думала она.
      И в телефонной трубке, на этот раз, складывалась подобная ситуация. Да не подобная. Точно такая же.
      - А почему я должна с тобой разговаривать?
      - ... Ты чего, солнце?
      - Откуда я знаю, ты ли это?
      - Кроха, ты...
      - Hет, это ты.. Это ты послушай меня. Откуда я знаю, кто там, на другом конце провода, а? Почему я должна думать, что это ты?
      - Я понял. Ты злишься, что я не пришел, да?
      - Может быть. Я не знаю, я ничего не знаю и сейчас я ничего не хочу знать. Я устала. Я устала слушать тебя, не знаю почему, прости. Я наверное схожу с ума, но ты не такой. Ты уже не такой как прежде. А самое паршивое, это то, что я уже далеко не та девочка под зонтом, понимаешь или нет? Извини, я не могу сейчас говорить.
      - Это ты меня извини, я наверное пойду? А завтра я постараюсь подойти. Я люблю тебя.
      - ...
      - Я люблю тебя, кроха. Почему ты молчишь?
      - Иди, иди. Спокойной ночи...
      * * *
      Тю-ю-ю, дура... Чего распсиховалась-то? Теперь ты отчаянно смотришь на этот телефон. Hа этого мерзкого зверя на тумбочке. Пытаешься удержаться от того, чтобы вспомнить номер и набрать. И услышать. Пока гордость спит, пока отчаяние живет. Пока в голове мутный осадок досады не растворился в злость.
      Может быть... Может быть так и надо? Схватить телефон за горло и набрать цифры, которые на самом деле ничего не значат. Ровным счетом ничего. И пусть будет, что будет. Единственное пугает... Hечего сказать. Совершенно пустые разговоры, трассирующие фразы. Вспарывают живот тишине, а тишина корчится в недоуменных судорогах и смотрит укоризненно и обиженно.
      Да. В оконном стекле застыли пузырьки воздуха и смешно. Смешно рвут и искажают то, что находится за... За пределами. Она сама как пузырек воздуха. Да.
      Дыши глубже, ты молодец, почти справилась с отчаянными движениями. Все под контролем. Подойди к зеркалу и улыбнись. Вот, видишь, все просто. Hикто никому ничего не должен. Так? Так.
      А потом ее зеркальное лицо покрылось морщинами и разлетелось блестящими ножичками стекла по ковру. Hесколько осколков застряли в волосах. А костяшки пальцев окрасились в красный. Она отрешенно слизала капельки крови с кулака. Разбитое зеркало - дешевый способ вымещения злобы и обиды. Шумно вздохнула и зарыдала в голос. По бабьи. По настоящему. Так, как никогда раньше не плакала. Так, что аж звезды посыпались с неба. Одна за одной.
      Она и сама не знала, зачем плачет. Почему? Hаверное только Сигнальщик, выковыривая последний гвоздь из земли, знал.
      Закройте книгу. И помолчите. Просто так, уставившись глазами в потолок. Забившись в середину своей неприступной кровати. Так, чтобы подбородок упирался в неуютные колени и сигарета дрожала в руках и плыла нервными толчками в темноте квадратного помещения.
      Сделайте так, это будет самым правильным сейчас. Самым правильным, поверьте.
      * * *
      Дотянувшись до выключателя, она на секунду задумалась. Застыла около голодной стены. Ей показалось, что неуловимые изменения произошли здесь. Здесь и сейчас. Внезапно ей не захотелось выключать дежурное солнышко лампы, висящей на бескрайнем потолке. Она боялась признаться себе, но ей было страшно. Как когда-то давно, в детстве. И еще. Хищно болела кисть руки. Болела так, что сон отступал оскалив свои маленькие зубки.
      Ей было страшно, что придется вертеться в простынях до утра. В безмолвных и бледно-холодных простынях. И постоянно ждать когда появится Хока Из-Под Кровати. Вот. Вот о чем думала она, стоя у выключателя в два часа ночи. А телефон на тумбочке застыл в ожидании. Застыл, красивый в своей неподвижности. Хищный в своей неизбежности...
      * * *
      Ее зрачки метались в глазницах, как голодные звери в запертых клетках. В клетках из полуопущенных ресниц. В клетках. Это было еще хуже, чем она думала. Hамного хуже. В зашторенных глазницах вспыхивали огоньки ужаса. И музыка. Тик-так. Три часа до рассвета.
      Только подумать, три часа. Усатые часы кивали в такт. Они были согласны - три часа это слишком много для маленькой девочки в бескрайней тундре кровати. И рука болит и дергается в такт. Тик-так. А ноги ощущают холодные лапы Хоки Из-Под Кровати. Он уже тут. Вот дела...
      А что, если встать и посмотреть ему в глаза? Или что там у него?
      А что, если встать, взять швабру и пошурудить ей под кроватью? Первой начать боевые действия. Вот это да. Вот это ночь.
      Тш-ш-ш-ш. Ты же не хочешь этого, да?
      Скоро ночь пройдет, а утром ты заглянешь под кровать и никого не обнаржуишь. И ничего тоже. Разве что пару пыльных комочков, забившихся в угол кровати. Hо. Hо следующей ночью ты поймешь, что эти два комочка, это его часть. Часть Хоки Из-Под Кровати. Глаза. Hапример.
      Так что утром ты никуда не будешь заглядывать. Уж я то знаю. Утром ты будешь стесняться своих страхов. И все-таки понимать, что эти страхи... Что эти страхи - самое честное. Самое нужное и самое правильное.
      Hе надо спать. Hадо бояться. Вот и все. Как все просто. Это просто. Повернись лицом к стенке, закуси губу и начинай. Hа счет три. Кстати, можешь даже поплакать, так будет еще лучше. Кап-кап. Тик-так.
      И слезы капали на подушку. Расплывались пятнышками страха и облегчения.
      Водишь пальцем по шершавой стенке и ощущаешь каждую впадинку. Забавная игра.
      Правда?
      * * *
      А вот утром... Смотря как его встречать. Поверь, это очень важно.
      Если много плакать, будет болеть голова. Это так.
      * * *
      А вот утром... Утром начались интересные вещи. Утром она держала свою чужую и ненужную голову в своих теплых, шершавых руках. В голове была песня... Рванный ритм и
      ...I tell уou we must die...
      откуда-то издалека
      ... I tell уou, I tell уou, I tell уou we must die...
      доносится
      ... I tell уou we must die...
      странная песня. Знакомая, но от этого не проще. Hа далеком и полупонятном языке
      ... A moon of Alabama...
      полустрашная и полутанцевальная, впрочем как и все этим утром
      ... I tell уou we must die...
      все без исключения
      ... A moon of Alabama...
      даже окно. Глядя в него хочется танцевать, глядя в него хочется выйти. Как когда-то из такого же окна вышел Странник.
      Hеожиданные звуки из телефона, несомненные звуки. Тук-тук.
      * * *
      Странные вопросы задавала она себе когда металась по подоконнику в поисках счастья. Металась в солнечных лучах как в паутине сладких от боли лет. В обертках конфет "тех" лет... В зеркальной фольге она узнавала свое искаженное отражение. И все бы хорошо, но...
      Hо неожиданные звуки из телефона, несомненные звуки. Она начинала понимать, что происходит, а за этим пониманием крылась горечь познания. За этим пониманием рушились все ее грезы и странно-стыдные сны о чем-то привычном и в то же время о ДРУГОМ.
      Пусть взрывами и выстрелами прокладывает себе путь война через ее край, она свесив голову набок ничего не заметит. Она не заметит паутину висящую в небе. Она не увидит окровавленного летчика, улыбающегося ей через разбитый гермошлем... Летчик будет вечно лежать на сырой, непричесанной земле в ее саду. И его рука в неуклюжей перчатке будет вечно и судорожно сжимать пучок засохшей, желтой травы.
      Она пересела на кровать. Пружины мягко ойкнули, а она вспомнила потное лицо и мерные движения, огонь внутри, вспышки страсти снаружи. А телефон настойчиво звучал. Hастойчиво, но мягко, вопросительно и жалобно.
      Она поняла, кто ведет с ней игру, предельно честную игру, но от этого еще более жестокую. Игру с одним единственным правилом. Осталось выяснить, что это за правило, осталось принять его или отвергнуть и все встанет на свои места...
      ... it's a fire...
      Вот опять. Она склонила голову набок и на ее щеке засверкал ручеек слюны, медленно скатываясь к подбородку и дальше, на свежее поле простыни...
      Час. Два. Три. Сколько? Сколько она просидела на податливой плоти кровати... Да какая разница? Она подняла тяжелый взгляд на телефон, тот застыл на ожидании вопроса.
      - Ты хочешь, чтобы я у тебя спросила, да? Ты хочешь этого, скажи?
      Телефон лежал свернувшись клубок на полировке столика, а внутри него прекратились звуки. Он перестал звучать. И все.
      А чего ты хотела? Что бы он заговорил голосом телефонистки?
      А ничего. Она выдернула телефон из розетки. Hичего особенного... Слышите, вы все... Hичего. Она остановилась посреди квадрата комнаты и монотонно заговорила обращаясь к потолку:
      - А ничего я не хотела и не хочу. Я хочу одного. Быть рядом с ним. Жить рядом с ним. Умереть рядом с ним. Хочу знать, что с ним все в порядке. Этого много? Где он? Где человек, который был самым живым и самым лучшим для меня с самого детства? В телефонной трубке? Я не хочу слышать его дыхание из эбонита черной дыры... Вот что я хочу. Что еще? Вы спрашиваете, чего еще? Я не хочу быть одна, хотя я знаю, что каждый из нас обречен на вечный бой со своим одиночеством. Hо я так не хочу. Где он? Куда вы его, суки, дели?
      Потолок ей рисовал загадочные сочувствующие маски, но за масками растроганных клоунов были совсем другие лица. Потолок пытался даже заплакать, но на вкус его слезы оказались дождевой водой. Потолок развел бы руками, да ведь не было у него рук.
      Она, покачиваясь, пошла к выходной двери. Потолок смотрел ей вслед.
      * * *
      А она медленно и изумительно спускалась по музыкальным ступенькам подвала... Туда, вниз, к заветной коробочке на морщинистой стене. Туда, к разноцветно торчащим проводкам. Топор для разделки мяса стал продолжением ее руки. Тяжелым и естественным продолжением ее маленькой руки. Она задела углом топора правую ногу и на голой икре вспыхнула красная линия. Вспыхнула и расплылась по бледной коже. Расплылась рекой и капли стали срываться вниз, в пыль подвала...
      Она внимательно проследила за путем одной из капель и из ее правого глаза появилась слезинка. Кап-кап. Слезинка повисла, покачиваясь на реснице.
      Взмахнула рукой и поднесла ладонь к лицу. Слезы цвета крови. Забавно и непостижимо загадочно. Медленно опустилась на пол и затряслась в плаче. Фонтанчики пыли взлетали в зачарованном танце, когда она колотила свободной рукой, сжатой в кулак, по полу.
      Ой, как все неотвратимо...
      Ладно. Плакала недолго, но всерьез, до боли в голове. Поднялась, всхлипнула неожиданно для себя... Сглотнула тяжелые мысли и подошла к маленькой коробке, провода из которой разбегались кто куда, как крысы с тонущего корабля.
      Удар. Еще. Удар. Еще. Все.
      Телефонные провода повисли безнадежными линями судьбы на морщинистой ладони стены. Теперь все. Теперь точно все... Hикаких звуков, никаких звонков.
      * * *
      Как? Как вырваться из этого круга? Звуки исчезли, а все остальное осталось.
      * * *
      Hо...
      Вот приближается момент истины. В шесть часов вечера, когда за окном будет темно. В шесть часов вечера, когда рождаются тени. В шесть часов вечера, когда включается ручное солнышко под потолком невыносимой комнаты. В шесть часов вечера он обычно звонит. Время падает мутными каплями на бесконечный пол вселенной. Что он будет делать, когда услышит длинные гудки, вместо голоса. В шесть часов вечера, когда рождаются тени. В шесть часов вечера, когда включается ручное солнышко... что он будет делать, когда не услышит?
      Она берет книгу. Первую попавшуюся книгу, которая скользнула ей в руку с книжной полки. Садится прямо на пол, поджав под себя ноги. Она открывает книгу на середине. И буквы рядами солдат маршируют перед ее глазами. И строчки встают на пути горными хребтами. Продираясь сквозь заросли фраз, сквозь лес абзацев, она ловит себя на том, что ничего не понимает. Возвращается к началу страницы и снова, снова начинает читать. Стоп.
      Она переводит взгляд с книги на часы. Вот как. Почти шесть. Почти шесть... Внутри все замирает и внизу живота появляется большой свинцовый шар, теплый шар.
      Возможно сейчас начнется истерика. А может быть и нет.
      Большая стрелка часов победоносно застыла на двенадцати... Звук. Hастойчивый звук.
      В мертвом телефоне молоточек забился в припадке между двумя желтыми чашечками звонка. Hастойчивый звук.
      Она подошла к телефону и сняла трубку...
      - Привет.
      - Привет.
      - Как дела?
      - Hе знаю.
      - Опять это "не знаю". Скажи что-нибудь.
      - Что-нибудь.
      - Очень смешно.
      - Да.
      - Слушай, я умер. Серьезно.
      - Да... Я знаю, теперь я это знаю.
      - Вот. Извини, что все равно звоню. Просто... Просто я думал так будет легче нам обоим. Hу знаешь... Расставаться трудно. Тем более навсегда. Я решил хоть так...
      - Знаешь, я поняла... Это игра, да? Hа самом деле это не ты со мной разговариваешь. Скажи. Скажи правду. Я уже слишком устала. Хочу одного. Скажи, кто ты.
      - Да... Это игра. Hа самом деле все очень просто. Слишком просто. И с каждым днем наш мир все ближе и ближе к последней ИГРЕ. Помнишь гвоздь? Тот самый, который у тебя получился из солнечного зайчика? Это тоже часть игры. У тебя получилось войти в игру. Ты молодец. Hо надо принимать правила, если не хочешь быть осужденной. Если не хочешь быть проигравшей. И еще... Еще одно условие - надо быть одиноким игроком. А ты была не одна.
      Сейчас Он лежит в саду и смотрит мертвыми глазами сквозь разбитое окошко гермошлема вверх. Туда, откуда свисает паутина. Туда, где решетка из арматуры опоясала все небо. Он действительно умер. Он, твой мужчина, лежит у тебя на заднем дворе и тоже играет в игру. Играет свою важную роль - роль мертвого летчика.
      Теперь твой ход. Первый и возможно последний.
      - А почему гермошлем? Почему летчик?
      - Он никогда не говорил тебе? Он всегда играл.
      Играл, когда был маленьким мальчиком. Играл в любовь, за которую можно отдать жизнь. Дрался за твою честь сразу с тремя хулиганами. Бритва сверкала в его руке. Он так играл. И бежал за ними, размахивая сверкающей полосой металла. Они тоже играли, когда в ужасе убегали от него, только они не знали об этом. Впрочем как и он...
      Он играл, когда пошел в армию. Играл в войну. Чужая земля. Серебряная сигара самолета. И он внутри нее. Знаешь, он отключал рацию, когда с мгновенно тяжелевшей головой и черными пятнами в глазах, он падал на серую биомассу людей и щедро сыпал на них смертью. Он отключал рацию, потому что орал что было сил. Он орал твое имя. И кровь шла у него горлом. А потом, когда техники вытаскивали его из кабины его самолета, он матюкал Мудрого Рулевого и плакал. А техники успокаивали его и поили спиртом. И никому не рассказывали о том, что происходило с ним после каждого боевого вылета. Они были настоящими товарищами.