Емец Дмитрий Александрович
      Сыновья
      рассказ
      - Кто там?
      - Домоуправление. Новые книжки.
      Едва мать повернула ключ, ее отбросили вместе с дверью и ввалились двое без формы, один даже в свитере. Первый громоздких пивных очертаний, жутко пахнущий бритвенным лосьоном, остался в коридоре, крепко придерживая мать за локти, другой - с ассиметричными скулами монгольской вытески - держа руку в кармане, прошел в комнату и спросил слитно:
      - Гюшилко?
      Младший сын в одних трусах валялся на кровати, слушал плеер. Увидел, что кто-то пришел, снял наушники.
      - Чего надо?
      - Гэ-Ю-Шилко? - раздельно повторил вошедший.
      - Ну.
      - Одевайся. Поедешь с нами.
      - Куда?
      - На кудыкину гору собирать помидоры, - ассиметричный взмахнул ордером.
      Гришка Шилко сел на кровати. Он был полноватый, нелепый, с изогнутым лирой тазом и гибким, словно пластилиновым лицом. Дракон на бедре, серьга в правой мочке, несколько высвеченных перьев на голове. Голос неожиданно толстый, глухой. Но в минуты волнения - как сейчас - с повизгиваниями. Смех - одна непрерывная высокая нота. Обманчивая внешность: не гей, но почти сознательно играет роль. Впрочем, многие женщины его любят - ценят причудливый надрыв и увлекаются, жалея.
      В шестнадцать лет он глотал половинку лезвия, еще раньше, в тринадцать, ушел из дома и две недели жил на вокзале - в подсобке у мойщицы туалетов. Она была очень жалостлива, эта уборщица унитазов и сладковато пахнущих, в пивных подтеках, кусочков непереваренной пищи. В подсобке, выходящей одной дверью в женский туалет, а другой - в мужской, было удивительно чисто. Одуряюще пахло хлоркой. Под столом по ранжиру, во всей своей воинской, протертой газетами доблести, выстраивались собранные на вокзале бутылки. Увидеть их можно было, только если лежишь на топчане, щекой к колючей, в сине-красную полоску дорожке. От той мойщицы в памяти остались стреуголенные старостью ножки и цепкие руки, которыми она, не отрывая от пола, двигала по кафелю ведро.
      - Собирайся, давай! Целый день будешь ковыряться? - сердито повторил ассимитричный.
      - Вы что са-авсем? Ба-альные? Я Григорий Шилко, ясно? Чё пристали? закричал сын.
      - Как же, биля, пристали... Одевайся давай, а то в трусах заберем. Сразу в камеру, пидорина!
      - Сам пидорина! - оскорбленно взвизгнул Гриша.
      - Ты это кому, а? Мне?! А ну руки, биля-я! - страшно возвысив голос, ассиметричный выдернул из кармана тусклую восьмерку наручников.
      Увидев наручники, Гришка с заячьим каким-то придыхом скатился с кровати с другой стороны и загородился стулом. Арестовывающий замешкался, выбирая между тем, чтобы перелезть через загроможденный тарелками журнальный столик, и более простым маршрутом - через постель. Вспрыгивать на жирную посуду было чревато для новеньких блестящих ботинок, постелью же он ощутимо брезговал.
      Наконец, отбросив коленом столик, он схватил Гришку и стал решительно, но неумело, заламывать ему руки за спину. Один наручник он застегнул, а второй никак не получалось, хотя он дважды и двинул парня по шее.
      Тем временем в комнату вбежала мать, ухитрившаяся как-то вырваться и, причитая, повисла на ассиметричном. Тот стал оттирать ее резиновым плечом, но при этом выпустил Гришку и тот, вскочив с ногами на кровать, запрыгал в одном наручнике - перепуганный, нелепый, крича: "Отвяжитесь! Не я, не я!" Другой, громоздкий, стоявший в дверях, его не ловил, а только растопырил руки, чтобы Гришка не выбежал.
      Бестолковая такая ситуация. Гришка прыгает и матерится, мать плачет. Перекур в постановке: занавес опущен и Волк с Ягненком дружелюбно перекуривают в подсобке. Менты тоже стояли озадаченные. Казалось, теперь все быстро разойдутся - люди не любят подвешенных ситуаций, в которых выставляются не в лучшем свете.