Меф оценил откровенность, попутно сделав кое-какие выводы о личности своего возможного противника. Тобул, по классификации Арея, был скорее «спортсмен», чем «убийца». Разница в бою невелика, но все же чувствительна. Это разница в целях. Спортсмену нужна победа, а врагу – твоя смерть.

– Тогда сразись с Ареем или Хоорсом. Они сильнее меня, – предложил Меф.

– Хоорс убит, – быстро сказал Тобул.

– Знаю. Но мастера не умирают, пока живы их ученики. В противном случае всякий раз приходилось бы начинать с чистого листа. Если тебе нужен бой с великим мастером, он примет его даже мертвым, – ответил Меф словами Арея.

Тобул хмыкнул чуть свысока, как человек, которому сообщают очевидное.

Вирий что-то промычал и вытянул свободную от «утренней звезды» руку. Из горловины, запруженной обломками скал, выскочил ярос. Гвардейцы Лигула на драконах подгоняли его кинжальными струями огня. Пешие егеря отстали. Убедившись, что ярос в горловине, гвардейцы развернули драконов и сели поблизости на скалы, наблюдая.

Ярос остановился. Было заметно, что открытая местность тревожит его. Низший даймониум напомнил Мефу гигантского, тощего, покрытого панцирной чешуей кузнечика. Ломкие и тонкие задние ноги. Несимметричная, похожая на плоский нож морда с одним выпуклым, зрячим, глазом и одним маленьким, зачаточным. Пасть, открывавшаяся так широко, что казалось, будто еще немного – и морда яроса вывернется наизнанку. Голова на длинной гибкой шее двигалась так быстро и резко, что сама была как дробящее оружие. Заканчивающийся молотом хвост уравновешивал голову, одновременно направляя тело в прыжке.

Выпуклый глаз яроса скользнул по площадке и остановился на фигурах. Сотню метров, отделявшую добычу от горловины, ярос преодолел семью прыжками. Он мчался не по прямой, а как-то очень непредсказуемо, зигзагами, то над самой землей, то подлетая метра на три. Сухие пружинистые ноги едва касались камней. Сгустившийся как по заказу туман мешал отчетливо видеть яроса.

– Ноги! Подсечь ноги! – крикнул Тобул.

Меф на миг растерялся. Ему почудилось, что взметнувшийся в прыжке ярос падает на него сверху. Тут бы глазами уследить – какие уж тут ноги подсекать! Вирий нырнул вперед, навстречу даймониуму. Сложно сказать, куда он целил: возможно, в голову, а, возможно, в высоко расположенное колено. Никто и никогда этого не узнал. «Утренняя звезда» ударила даймониума в нагрудные пластины на две ладони ниже шеи, не причинив вреда. Ярос схватил Вирия поперек туловища и ломким боковым прыжком исчез в тумане. Царапая камни, «утренняя звезда» подкатилась к ногам Мошкина. Сжимая взмокшей ладонью копье, Евгеша тупо уставился на нее. Слышно было, как где-то близко, в тумане, ярос разрывает мясо.

– Скорее! – закричал Тобул и помчался на звук.

Меф и Фид отставали от него на шаг. Ната, Мошкин и Чимоданов – на три. Первые несколько секунд Буслаев считал, что они мчатся на помощь Вирию, но, похоже, Тобул смотрел на вещи куда более трезво. Он лишь старался застать яроса на земле, пока тот пожирал добычу и не взметнулся в новом прыжке. К тому времени, как они подбежали, от Вирия осталась одна нога, которая у них на глазах исчезла в пасти яроса.

Услышав топот, ярос повернул к ним залитую кровью морду. Не останавливаясь, Тобул подкатился яросу под ноги. Его вогнутый клинок порхал, как серп во время жатвы. Уж что-что, а владеть им он умел. Меф впервые видел бойца, который так стремительно и бесстрашно мог сократить дистанцию.

– Бросай! – гримасничая, заорала Ната на Мошкина.

По ее лицу прокатилась волна нетерпения. Не волна – девятый вал.

Она допустила ошибку. Не стоит кричать «бросай!», когда копье и так уже почти бросили, как не кричат «Берегись!», когда человек, балансируя, идет по перилам балкона. Рука Мошкина дрогнула. С силой пущенное копье попало не в шею яроса, а в его бок. Пробило толстую панцирную пластину и застряло, не причиняя яросу особого вреда.

– Я промахнулся, да? – сам у себя спросил Мошкин и сам себе дал утвердительный ответ.

Мефодий сумел нанести мечом лишь один или два тычка, метя в сгиб задней лапы. Оба удара вышли смазанными и цели не достигли. Ярос, которому больше досаждал Тобул, ответил Мефу ударом хвоста, от которого тот ушел.

Рядом Чимоданов деловито работал топором, подсекая яросу ноги. Его лицо и короткие встопорщенные волосы слиплись от слизи, заменявшей яросу кровь. Меф мимолетно подумал, что Петруччо похож на гнома, напавшего на рудную жилу.

За четыре удара Тобулу удалось перерубить яросу сустав передней лапы. Прыжкам даймониума это помешать не могло, но причинило ему сильную боль. Ярос дважды попытался атаковать Тобула, но сражаться с тем, кто перекатывается у тебя под ногами, как бешеный колобок, задача не из простых. Тогда ярос с сухим щелчком распрямил задние ноги и исчез в тумане. Победа? Нет, скорее передышка.

– Тихо! – резко приказал Тобул.

Они стояли спина к спине. Туман сгустился настолько, что Меф, вытянув руку, не видел, где заканчивается его клинок. Полагаться можно было только на слух и зрение. Никакой магический дар против низших даймониумов не подействует. Битва получается жестокой и простой. Только клинки, топоры, копья, зубы и когти.

– Проклятый Лигул! – сквозь зубы процедил Меф.

Он не сомневался, что за туман нужно благодарить именно его.

– Тш-ш! – прошипел Тобул.

Согнув в коленях ноги, он был готов к прыжку. С серповидного клинка стекала слизь.

Ярос появился ниоткуда. Он стремительно упал сверху, а в следующий миг Фид был уже обречен. Мефодий надолго запомнил его искаженное болью и одновременно обиженное лицо.

«Почему именно я? Нас же было много! Почему я?» – было написано на этом лице. Ярос уносил Фида. Все было уже кончено, но Фид еще не понимал этого и обреченно старался достать протазаном шею яроса. Правой руки у него уже не было, а нанести сильный удар слабеющей левой он не мог. Протазан лишь царапал шею даймониума. Так они и исчезли в тумане.

На этот раз Мефодий рванулся первым и опередил Тобула на четыре шага. Жуткое, слабеющее мычание немого Фида подсказывало, что он не сбился.

Низшие даймониумы – существа, способные обучаться на ошибках, особенно если ошибки закреплены болью. Меф понял это, когда ярос перестал терзать добычу и внезапно прыгнул ему навстречу. Прыгнул ярос точно, но отрубленная передняя лапа помешала ему так же точно приземлиться.

Меф встретил его быстрым уколом и отскочил. Меч – оружие не исключительно рубящее, даже если это артефакт, которым можно пустить в колбасную нарезку стальную трубу. Меч, особенно длинный, – это и дубина, и копье, и рычаг для бросков, и бейсбольная бита, если наносить удары крестовиной. Но все же в основном он служит для уколов, добрая треть из которых наносится с перехватом собственного лезвия свободной рукой. Чем не бильярд? Вот только бильярдный шар обычно не торчит на шее и не моргает глазами.

Ярос резко хлестнул хвостом и, пока Меф пытался уйти из-под удара, снова прыгнул. Буслаев, отвлеченный хвостом, не успел уловить начала движения. Даймониум сбил его с ног. Но – исключительное везение! Пытаясь схватить добычу, ярос запутался в перевязи Мефодия и задел выпуклым глазом острую пряжку. От боли он дернулся, однако пряжка не отпускала, и чудовище потянуло за собой Буслаева вместе с перевязью. Острые камни царапали кольчугу. Ната бежала рядом и наносила яросу быстрые жалящие удары трезубцем.

Едва не распоров Мефу грудь, страшная голова чудовища пронеслась рядом и ткнулась в скалу. Оставшись без основного глаза, с одним зачаточным, ярос утратил ориентацию. Массивная морда раскрошила камень. Осколок камня пропорол Мефу щеку, на всю жизнь оставив на скуле похожий на запятую шрам. Буслаев оказался придавлен дряблой, кожистой шеей чудовища. Не задумываясь, что и зачем он делает, скорее, пытаясь избежать следующего удара, Мефодий обхватил яроса за шею.

В следующий миг его взметнуло высоко над землей. Мефодий повис головой вниз в полуметре от нагрудных пластин чудовища. Поняв по рывку, что ярос не знает, куда он делся, и сейчас прыгнет, Меф обхватил шею яроса ногами и оседлал ее основание. Пытаясь стряхнуть его, ярос рванулся. Слабое крыло хлестнуло Буслаева по лицу. В ответ, чтобы удержаться, Мефодий вцепился прямо в тонкую кость крыла, продрав пальцами перепонку. В нос ударило выворачивающее нутро зловоние, правда, Меф ощутил его позже, а в ту минуту он не испытывал ничего. Чтобы брезговать, надо сперва выжить.

Мефодий увидел нервный узел яроса. Вот он, между крыльями, где смыкаются пластины чешуи. Если бы меч был с ним! Но меч он потерял, когда схватился за шею яроса, а попытки призвать его ни к чему не привели.

Вокруг суетливо метались скалы. Меф пытался высмотреть своих спутников, но им было не угнаться за прыжками даймониума. В боку яроса торчало копье Мошкина. Держась ногами и левой рукой, Буслаев с усилием стал раскачивать его правой. Копье не поддавалось. Наконечник прочно засел в панцире.

Продолжая дергать его, Меф ощутил беспомощность. Копье и кость крыла были единственной его опорой на этой несущейся, подскакивающей, ненавидящей его спине. Шею яроса к тому времени он уже выпустил. Если он выпустит крыло и перехватится за копье обеими руками, копье, возможно, и уступит, но сумеет ли он нанести удар, прежде чем сорвется? Мысли путались от тряски. Ярос бил его свободным крылом. Хорошо, что хвост не доставал так высоко, хотя и свистел где-то поблизости.

И снова вмешался случай. Внезапным рывком Мефа подкинуло вместе с копьем, а потом с силой бросило на опустившуюся после прыжка спину. Копья Меф не выпустил, зная, что потерять его нельзя. Буслаев ожидал сильного удара, но копье внезапно провалилось во что-то мягкое, точно он проткнул медузу. Скользнув между пластинами панциря, копье ушло в спину яроса до середины древка.

Ярос грузно завалился вперед, подогнув шею. Мефа сбросило, протащило по камням… Все еще не понимая, что случилось, Буслаев вскочил, тщетно пытаясь нашарить оружие или хотя бы отбежать, но упал. Тело яроса еще продолжало дергаться. Последним затих хвост.

Тобул подошел, деловито толкнул яроса ногой и склонился над ним с серповидным клинком. Когда минуту спустя он распрямился, в руке у него было крупное, с хорошую дыню, сердце. Ната мутным взглядом посмотрела на сердце, продолжавшее сокращаться в руках у стража, и, позеленев, согнулась.

Тобул подошел к Мефу и с размаху вложил в его ладонь брызжущее кровью сердце.

– Отнеси его Лигулу! – сказал он и пошел прочь.

Туман рассеялся. Мефодий увидел, что страж ищет и поднимает протазан и «утреннюю звезду».

– Мне очень жаль… – сказал Меф. Тобул даже не повернулся, лишь закаменел спиной.

– Иди! – повторил он.

Меф не запомнил, как возвращался. Помнил только, что шел он долго. Мертвый ярос лежал почти у горловины. По случайности смерть застала чудовище там, где они увидели его впервые. Откуда-то взявшиеся гвардейцы и егеря расступались, пропуская Мефа. Даже грузный Барбаросса, хмыкнув, шагнул в сторону.

Перешагивая через две ступени, Меф поднялся к креслу. Гервег поспешно отодвинулся, чтобы его не забрызгало кровью. Лигул беспокойно завозился. Глава Канцелярии показался Мефу неожиданно маленьким, скукоженным, похожим на куль с тряпьем.

Мефодий прошел мимо него и уронил сердце к ногам Прасковьи, смотревшей на него с любопытством. Тяжелое сердце глухо шлепнулось о камни, сократилось в последний раз и затихло. «Просто шмат сырого мяса!» – подумал Меф.

– Это тебе, держи! – сказал Буслаев и устало повернулся, собираясь уйти.

– Обожди! Ты забыл получить награду! – неожиданно услышал он голос горбуна.

Меф безразлично махнул рукой. Он не обернулся бы, не прозвучи в голосе Лигула злорадство. С неожиданной резвостью горбун вскочил, схватил сердце яроса и рассек его кинжалом. Кинжал на что-то наткнулся, и Меф услышал неприятный звук.

– А вот и твой дарх, который ты так любезно пытался подарить Прасковье! – горбун довольно осклабился, что-то поддевая зазубриной.

Блеснула залитая кровью сосулька. Спираль гипнотически двигалась, вкручивалась в мозг, подчиняла. Мефодий опустился на колени. Не потому, что пожелал этого – голова вдруг закружилась, и он понял, что иначе упадет. Мир перед глазами смазался в тусклую акварель. Горбун шагнул к нему, поднимая руки. По щеке Мефа скользнула цепь. Ледяная тяжесть легла ему на шею.

Меф не мог оторвать от дарха взгляда. Медленно и мучительно вращаясь, сосулька, казалось, пыталась вкрутиться ему в грудь и извлечь из нее нечто, надежно укрытое.

По губам Лигула скользнула понимающая улыбочка. Он, казалось, отлично знал, что происходит.

– Год назад я попросил егерей выследить крупного яроса и пустить ему в сердце стрелу, использовав выбранный для тебя дарх как наконечник. Дарху полезно напитаться кровью низшего даймониума. Да и даймониуму это не доставляло особых мук. Эти твари исключительно живучи.

Меф слышал его слова, но не понимал их. Боль растворяла смысл. Он пытался рывком встать, но всякий раз падал на колени, понимая, как жалок сейчас. Его самой большой мечтой было сохранить равновесие. От Прасковьи полыхнуло короткой волной участия. Меф попытался повернуть к ней лицо, но все смазывалось. Дарх продолжал вращаться. Мефу смутно мерещилось, что его конец пытается изогнуться, как щупальце.

Кто-то подхватил Мефодия под локоть и рывком поставил на ноги.

– Разве ты не видишь: он не готов это принять! – услышал Меф гневный голос Арея.

Горбун лицемерно заморгал.

– Тебе известны правила, мечник. Дарх нельзя сдать обратно. Теперь хочешь ты того или нет, Буслаев, но твой дарх должен получить первый эйдос или он заберет твой.

Глава 3

Бутербродоносец

Хорошие люди всегда немного застенчивы. Только по этому признаку можно формировать окружение.

«Книга Света»

На улице Ирка внезапно поймала себя на том, что собирает всех собак. Первыми к ней приблудились два больших кудлатых пса, похожих между собой, как близкие родственники, только один из них был белый с черными пятнами, а другой цвета грязного песка. Про себя Ирка назвала их «братики». Метров через триста приблудился третий пес – широкогрудый, мощный, с короткой шерстью. В нем ощущался замес породистого ротвейлера с простой и здоровой дворняжной кровью.

«Ты будешь Качок», – решила Ирка.

Спустя две минуты к ним присоединилась молодая, длиннолапая собака. Она была поджарая, с виду сильная, но неуверенная и пугливая, с поджатым хвостом и опущенной головой. Ирка недолго думая назвала ее «Мошкин». Братики и Качок обнюхали Мошкина и великодушно разрешили ему присоединиться к стае. При этом Качок грозно щелкнул зубами: знай, мол, место! Братики же остались равнодушны.

После Мошкина подошли еще двое. Один из них – огромный как медведь, медлительный пес, определенно изготовленный на базе ньюфаундленда. Он был в ошейнике, с ухоженной и чистой шерстью. При этом, куда подевался его хозяин, так и осталось неизвестным. Ирка не мудрствуя так и назвала его – «Медведь». С чувством собственного достоинства Медведь мельком обнюхал Мошкина и, не обращая внимания на остальных, занял место впереди своры. Качок хотел возмутиться и покачать права, но передумал и только на всякий случай показал зубы.

Квартала через два стая выросла до двух десятков собак. Кто-то присоединялся, кто-то отставал, вспоминая о срочных делах, так что Ирка уже не пыталась придумывать им имена. Только отметила, что в стае появился и свой чудик – нелепая дворняжка с короткими лапами и неожиданно толстым туловищем, которое животом почти цепляло землю. Чудик жался сзади, и всякая новая собака считала своим долгом рявкнуть на него, упрочивая свою власть. Чудик был такой нелепый, что даже Мошкин приободрился и ощутил себя почти героем.

Если первое время Ирка еще сомневалась, что собак собирает именно она, то вскоре сомнения исчезли. Свора существовала автономно, сама по себе, но вместе с тем в тесной связке с Иркой. Псы бежали сзади, на почтительном удалении, не пытаясь приблизиться, но особо и не отставая. Иркино главенство признавалось по умолчанию. Куда бы она ни поворачивала, свора следовала за ней. Не след в след, порой отставая, чтобы погнаться за кошкой или облаять прохожих, но все же определенно признавая, что она главная.

«На охоту идут, а я у них вожаком!» – поняла Ирка.

Она была смущена. Шла, стараясь лишний раз не оглядываться, а выросшая свора за спиной грызлась, атаковала встречных псин и облаивала автомобили. Она уже ощущала свою силу. Это были уже не просто несколько отдельных собак, а стая, с которой невозможно не считаться. Собаки это прекрасно осознавали и нагло пользовались открывшимися возможностями.

Антигон выбрался из рюкзака и, наложив морок невидимости, чтобы не смущать прохожих, вскарабкался Ирке на плечи.

– Прекрасный вид! Высокогорный воздух!.. Ай! Могу я попросить придержать меня за ноги, мерзкая хозяйка?

– С какой стати?

– Если я буду падать – я вцеплюсь вам в волосы! – предупредил кикимор.

Ирка вняла его словам и взяла кикимора за ноги.

– Чего ко мне пристали эти собаки? – спросила она у Антигона.

– Вы волчица, хозяйка! Белая волчица! Обычно волки раздражают собак, но тут случай особый! Вы и волчица, и одновременно человек. Короче, повелительница! – сказал кикимор.

Голос у него стал почтительным. Так всегда бывало в случаях, когда разговор касался возможностей валькирии. Тут Антигон мгновенно отбрасывал всю свою дурь и становился преданным и занудливым, как старый слуга, который ощущает социальный статус хозяина острее, чем сам хозяин.

– Я о вас пектюсь? Пектюсь! Вот и нечего выступать, когда о вас пектятся! – произносил он с необычайной важностью.

Ирка начала уже привыкать, что у нее куча собак, когда ее стая без объявления войны внезапно атаковала мелкого белого пуделя, который в крайнем ужасе сразу завалился на спину, демонстрируя полную и бесповоротную покорность. Хозяйка пуделя вопила, но почему-то не на собак, а на Ирку, будто она специально, исключительно для нападения на ее пуделя, собирала псов по всему городу.

Ирке пришлось ускорить шаг и свернуть во дворы. Она была уже недалеко от дома Бабани. Наживать здесь врагов не имело смысла.

– Ты никогда не обращал внимания, что дети на улице в большинстве случаев замечают только детей, а собаки – собак? – спросила она у Антигона.

Кикимор важно подумал и высказался в смысле, что не обращает внимания на всякую ерунду. Он-де верный раб, только о госпоже и беспокоится и вообще при исполнении. Мог бы иногда хоть пинка получить от хозяйской щедрости, да разве дождешься? Вместо пыток тебя же еще и на плечах катают! Просто тьфу-ты-ну-ты, кобылица инфантильная, а не хозяйка! Не сегодня-завтра позволит прыгать у себя на голове и улюлюкать!

Это был уже перебор. Возмущенная такой наглостью, Ирка чуть присела, резко выпрямилась, отпустила ноги кикимора, и Антигон ласточкой улетел в кустарник. Ирка понадеялась, что, треснувшись о землю, он испытал глубокое нравственное удовлетворение.

Пять минут спустя валькирия-одиночка была уже у Бабани. Обычно она заходила к ней регулярно, раза два в неделю, и проверяла, устойчив ли морок и все ли хорошо у самой Бабани. Выбрасывала испортившуюся еду, мыла тарелки (чаще посудомойкой или, скорее, «посудомоем» становился Антигон), стирала пыль с монитора, меняла лежащую на кровати книгу, проверяла заклинание. При этом Ирка ловила себя на том, что старается появляться дома именно тогда, когда шанс застать там Бабаню минимален.

«Свинья я. Натуральная, свинская свинья с хрюндельским пятачком», – думала она и клялась себе, что в следующий раз обязательно придет, чтобы застать бабушку дома.

Ей тяжело было встречаться с Бабаней, как вообще тяжело встречаться с теми, перед кем мы виноваты. Бабаня всегда была ласкова с ней и предупредительна, всегда весела, много шутила, однако Ирка ощущала, что это юмор сапера на минном поле. Смеется-то он смеется, да только вот что-то не верю, как говорил режиссер Станиславский, верный друг и товарищ Немировича-Данченко.

С каждым годом Бабаня понемногу сдавала. Сетка морщин под глазами, прежде едва заметная, теперь была вполне очевидна. Да и походка изменилась. Правда, порывистость осталась, но и она была уже не та. Если раньше порывистость шла от тела, то теперь от ума. Бывало, Бабаня начнет что-то делать, например, убирать – и вдруг замрет, как кошка, услышавшая непонятный звук, и долго стоит в странной задумчивости, пустыми глазами уставившись в стену.

«Эх, если бы можно было ей рассказать!» – думала Ирка. Да только что тут расскажешь и, главное, как? «Бабушка, я уже не калека. Я валькирия, я на службе у света. Правда, меня теперь, понимаешь, могут убить и я сама иногда убиваю – нет, какой пистолет, копье! – зато с ногами все в порядке. С тобой я больше жить не могу, и ты, пожалуйста, ко мне не приходи, а то у меня слуга-мазохист, и живу я в лесу, и вообще у меня некромаги порой гостят».

Не правда ли, полный бред? И этот бред, в случае если Бабаня в него хоть немного поверит, будет стоить ей жизни. Ирка все никак не могла простить себе, что в прошлую их встречу назвала Мефодию свое имя. Только имя, которое он, к счастью, не связал с той, кто его носит.

«Ирка… ну что Ирка? Мало ли на свете Ирок? Разумеется, он не смог узнать в той Ирке-с-коляски валькирию. И хорошо, что не смог, а то мраку срочно пришлось бы выпекать себе нового наследника».

Ирка разгреблась в комнате и отправилась на кухню. Стол был завален журналами мод и выкройками. Ирка прошлась по кухне, зачем-то закрыла и открыла кран и потянула дверцу холодильника. В холодильнике был обычный задумчивый беспорядок. В литровых банках и бесконечных маленьких кастрюльках томились остатки позавчерашнего супа, вчерашней лапши, куски воскресной курицы, субботнего рагу, и так до бесконечности. В открытой банке с вареньем уже появилась белая, очень уютная плесень. Сложно сказать, зачем Бабаня все это накапливала. То ли готовилась к войне, то ли у нее рука не поднималась все это вылить. Хотя возможна и третья версия: Бабаня слишком редко бывала дома, чтобы всерьез заняться обустройством быта.

Увидев банку с вареньем, Антигон заволновался. Его грушевидный нос прогнулся, как резиновая игрушка, заиграл. Розоватые тени мешались с лиловыми.

Ирка прищурилась.

– Только попробуй! – предупредила она.

Антигон затравленно уставился на нее. Его страдающий взгляд говорил, что именно об этом – попробовать – он и мечтает.

– Сорвешься – предупреждаю: целую неделю ни одного пинка! Буду называть тебя «умницей» и «рыбкой». И еще «симпатичной лапочкой»! – предупредила Ирка.

«Симпатичная лапочка» прозвучало грозно, как щелчок бича. Антигон передернулся от омерзения и с силой захлопнул дверцу холодильника.

– Потопали отсюда, мерзкая хозяйка! И побыстрее! – сказал он.

– Правильно, – одобрила Ирка. – Мало-помалу ты приближаешься к идеалу образцового гостя.

– Че?!! – спросил Антигон подозрительно.

– Ну как же? Помнится, Меф рассказывал о своем дяде. Тот рассуждал, что идеальный гость – это гость, который пригласил себя сам и принес с собой еду. Потом убрался в квартире хозяина, сам с собой поговорил в конспективном режиме, скромно поцеловал хозяина в щеку, потряс лапку и исчез. Полное гостевое самообслуживание.

Антигон даже не улыбнулся, лишь неодобрительно фыркнул. Чувство юмора у кикимора было своеобразным. Его веселили только самые простые вещи. Если бы Ирка, к примеру, рассказала, как кто-то поймал суккуба и шарахнул его о стену так, что он проглотил вставную челюсть прежде, чем у него вылетели мозги, Антигон катался бы от смеха часа полтора. При этом то, что у суккубов нет ни мозгов, ни вставной челюсти, не смутило бы ценителя здорового юмора.

– Хорошо! Идем! – резко сказала Ирка.

Она спохватилась, что сделала запретное – растревожила душу, вспомнила момент, связанный с Мефом. И что за ключевая фигура такая в ее жизни этот Буслаев? В конце концов, когда они начинали общаться, оба были почти дети. Это сейчас Мефодию почти шестнадцать. Или она, как Антигон, способна любить лишь тогда, когда ей дадут морального пинка?

Любовь не милиция. Она не входит без стука. Вылетать же она должна со звуком, тем самым деликатно предупредив о своем уходе. Да только вот эта проклятая любовь все никак не хотела вылетать, во всяком случае, из сердца Ирки со всеми его коронарными предсердиями, артериями и желудочками.

Одно хорошо – псов у подъезда уже не было. Оставшаяся без вожака стая разбежалась по своим собачьим делам. Ирка испытала хоть небольшое, но облегчение.

* * *

Война света и мрака имеет затяжной вялотекущий характер, как хронический зимний насморк. С одной стороны, у тебя как будто нет рабочих дней. С другой – нет и выходных. Каждую секунду в спину тебе могут вогнать нож или ты сам насадишь кого-то на копье. В то же время бывают недели, когда ты никому не нужен и просто шатаешься по городу, не слишком представляя, как убить время.

Вот и у Ирки в тот день не было никаких особенных дел. Никто, заламывая руки, не молил о помощи. Никто не наступал, сомкнув ряды. Даже комиссионеры шныряли где-то поодаль, держась более людных мест.

Ирка вышла от Бабани и остановилась, соображая, куда ей пойти. В Серебряный Бор к Багрову? Вернуться в «Приют валькирий»? Или все же стоит исполнить не то чтобы заветную, но мечту: телепортироваться на Оку и искупаться?

Москва томилась от зноя. Воробьи купались в лужах. Кошки, поджав лапы, прятались под машинами. По асфальтовой дорожке перед домом прохаживался молоденький влюбленный в сером пиджачке и тоскливо смотрел на мобильник, пытаясь сообразить: одиннадцать утра – это рано или не рано для звонка девушке.

Мысли его прыгали с кочки на кочку примерно в таком направлении.

Допустим, она уже встала, но в хорошем ли она настроении? С другой стороны, если он позвонит в двенадцать, не будет ли это уже поздно? Вдруг она за это время уйдет, полюбит другого или отравится от тоски, выпив жидкость для снятия лака? Кто их знает, этих девушек, кто разберет, что наполняет их черепную коробку? Влюбленный страдал. Он тряс мобильником и кусал пленку, в которую были завернуты купленные у метро цветы. Жизнь путалась. Наполнялась неразрешимыми вопросами.

Ирка пожалела его.

– Да. Нет, – сказала она, подходя.

Влюбленный испуганно уставился на нее.

– Чего «Да. Нет»?

– «Да» – более или менее любит. «Нет» – лучше сейчас не звонить. Она моет голову, не успевает и будет нервничать. Ты не сможешь понять, в чем дело, обидишься на резкий голос, и вы поссоритесь. Лучше позвонить в 11.30, когда она высушит волосы, и перенести встречу на вечер. При этом повесить трубку надо не раньше чем в 11.44, потому что в 11.45 будет уже поздно.

– Но я хотел на двенадцать! – проблеял бедняга.

– Не советую. В 11.45 девушка обнаружит, что котенок, которого ты подарил на прошлой неделе, неуважительно обошелся с ее туфлями. И опять момент будет не лучший. А к шести вечера она вполне успокоится, – пояснила Ирка и быстро, пока ей не стали задавать вопросов, ушла.

Влюбленный проводил ее недоумевающим взглядом. Ирка, однако, была уверена, что совету он последует.

– Хорошая штука – предвидение. А, хозяйская мерзайка? – насмешливо спросил Антигон, скрытый от посторонних глаз мороком.

– Ты отлично знаешь, что у меня нет пророческого дара. Ничего действительно важного знать нельзя. Если мне известно, что будет с этой девушкой через час, то лишь потому, что глобально это ни на что не влияет, – сказала Ирка грустно.

– Ну хотя бы на счастье этой парочки!

– Что это за счастье? Во столько-то не звони: голову моет. И во столько-то не звони: туфли обгадили. Так и трясись, втискивайся в пятнадцать жалких минут. Скучно. Не просто скучно – противно! – бросила Ирка.

Ей вдруг подумалось, что, позвони ей Мефодий, она обрадовалась бы, даже если бы падала в жерло вулкана. Вот только едва ли он позвонит.

Решив, что откладывать исполнение желаний едва ли стоит, поскольку потом и желаний может не быть, не то что исполнения, она перенеслась на Оку, нашла отличное местечко далеко от дач, в камыше, и искупалась. Вначале как человек, а затем, войдя во вкус, как лебедь. Как всегда случалось в минуты, когда Ирка становилась лебедем или волчицей, она утратила счет времени и потеряла способность рассуждать здраво.

Выщипывать с илистого дна растительность и ловить мелких беспозвоночных казалось ей в сотни раз важнее, чем угрызаться по поводу какого-то там Буслаева. Ирка любила эти часы. Они дарили ей освобождение. Быть свободной от самой себя, от своих комплексов, страхов и затаенных желаний хотя бы на время – чем не подарок? Если человека не терзать извне, он будет терзать себя сам изнутри. Такова арифметика человеческого существования.

Пока Ирка плескалась на мелководье в обличии лебедя, Антигон сурово прохаживался по берегу с булавой – охранял хозяйку. Мало ли какие ослы с ружьями могут торчать в камыше? Нальются до бровей, и захочется им побабахать. Охота на лебедей запрещена, да вот только пули об этом не знают.

Когда Антигону становилось жарко, он разувался и заходил в реку по колено, с удовольствием ощущая дно перепончатыми пальцами. К воде у Антигона отношение было противоречивое. Как сын кикиморы и правнук русалки, он обожал воду, а как сын домового и внук лешего – ненавидел. Вот и получалось, что он то вбегал в реку, то пулей выскакивал на берег.

Вновь Ирка стала человеком уже на закате. Она стояла на мелководье. Виски ныли. Руки по привычке пытались ударить по воде птичьим движением. Икры сводило. «Кажется, я перекупалась. Интересно, валькирия-одиночка способна простудиться в середине лета или для этого требуется отдельное везение?» – подумала Ирка, сглатывая, чтобы проверить, не болит ли горло.

Она вышла на берег и оделась. Антигон стоял, послушно отвернувшись, и назойливо приглашал комаров садиться ему на шею.

– Кусайте меня, собаки страшные! Лопайте! Жрите! – приманивал он с надрывом.

Комары садись, впивались и падали замертво.

– Двадцать восемь… Двадцать девять… – считал Антигон. – Милости просим! Жрите меня, гости дорогие! Налетай, пока я добрый! Буду злой – сам догоню и покусаю!