Эдуарда Хаврона, разумеется, дома не было. В этот час он ещё ловил чаевые на скромную наживку из брутальной внешности в совокупности с разумным хамством. Это был именно тот коктейль Молотова, на который особенно западали офисные дамочки, посещавшие «Дамские пальчики». Зозо Буслаева, успевшая поплакать над своей женской судьбой, давно смыла всю косметику и теперь с аппетитом ела трофейный торт, с хрустом заедая его солёным огурчиком. Вкусовые пристрастия Зозо были неожиданными, как если бы она находилась в состоянии вечной беременности.
      – Чего ты так долго? – спросила она у сына.
      – Да так… Слушай, почему ты назвала меня Мефодием?
      Зозо наморщила лобик:
      – Мефодием… А, вспомнила! Когда мы шли тебя записывать в загс, твой папашка собирался назвать тебя Мишей. Миша Буслаев и всё такое. По дороге мы с ним поругались, он вскочил в маршрутку и уехал, а я назло ему, когда заполняла бланк, записала тебя Мефодием. Знаешь, как твой папашка потом прыгал, когда я показала ему твоё свидетельство о рождении. Всё собирался сменить тебе имя, да так и не собрался. Смешно, правда?
      – Очень смешно, – хмуро сказал Мефодий. – Но почему именно Мефодием?
      – Не знаю, почему… Как-то само в голову прыгнуло. Миша на «М», Мефодий на «М»… Ну ты же на меня не обижаешься, киска? Ты доволен? – спохватилась Зозо.
      – Киска доволен и счастлив! – подтвердил Мефодий и ушёл в комнату.
      Он ощутил вдруг огромное раздражение. Такое раздражение, что боялся даже смотреть на обои и на предметы в комнате, смутно опасаясь, что они сейчас запылают. Вместо этого Мефодий выключил свет, подошёл к окну и стал смотреть во двор, на подсвеченный прожектором мусорный контейнер, казавшийся сверху крошечным, как спичечный коробок.
      – Отлично! Сейчас проверим, есть у меня магическая сила или нет! – сказал себе Мефодий.
      Он решил, что, если сумеет вызвать огонь с такого большого расстояния, это действительно докажет, что у него есть дар. Он сосредоточился. Попытался представить себе мусорный бак вблизи. Вот пакеты, вот связанные шнурками лыжные ботинки, гордо возвышающиеся над россыпью всякого хлама, кукла без головы, отодранные деревянные плинтусы, скомканная рекламная газета…
      Мефодий напрягся. Раз за разом он воображал, как огонь воспламеняет газету, а уже с газеты перекидывается на плинтусы. Бесполезно. Ничего не происходило. Мефодий устал и отчаялся. «И с чего это я решил, что там есть деревяшки и газета? Ничего же не видно! Да и вообще Улита меня с кем-то перепутала! Во мне магии меньше, чем в тухлом яйце!» – подумал он, разглядывая в окно бак.
      Ему стало безразлично, есть у него магическая сила или нет. Какая разница, в конце концов? Сознание опустело и стало точно стеклянным. И именно в этот миг внутренней опустошённости Мефодий увидел вдруг пляшущий огонёк, возникший невесть откуда и скользнувший по стреле его взгляда. Он удивлённо моргнул и тотчас успокоился, поняв, что это был, скорее всего, размазанный по небу свет далёкого прожектора, облизывающего асфальтовую змейку МКАД.
      «Ну вот! Никакой магической силы!» – удовлетворённо подумал Мефодий.
      Он задёрнул шторы, разделся и лёг спать. Он уже спал, когда над мусорным контейнером поднялся дымок.
      Крашеные плинтусы разгораются долго. Вначале пламя лишь потрескивало, но вскоре пылал весь контейнер. Горели даже лыжные ботинки и пакеты с пищевым мусором. Уже под утро, когда мусор прогорел и первые этажи дома окутались жирным чадом, приехала пожарная машина и долго стояла у контейнера, беззвучно мигая проблесковым маячком.
 

***

 
      Мефодий проснулся около восьми. Проснулся без будильника, но с неприятным ощущением, что школу никто не отменял. Их комнатой владело сонное царство. Из-под одеяла торчали пятки Эди Хаврона, вернувшегося под утро. Попробуй какой-нибудь безумный составитель ребусов найти между пятками великого официанта семь отличий, он тронулся бы от перенапряжения, потому что отличий было только два. Одна пятка была чуть более розовой и гладкой, на другой же была маленькая родинка, и она чуть чаще вздрагивала во сне.
      «Эй ты, новенький, не толкай меня подносом! Заляпаешь костюм – получишь коленкой по романтике!!» – отчётливо сказал Хаврон во сне, обращаясь к невидимому собеседнику.
      Его вельможная сестра Зозо Буслаева спала на раскладном диванчике под пледом, побитым молью и годами.
      – Меф, позавтракай чем-нибудь и иди куда-нибудь! В школу там!.. – томно сказала она из-под одеяла.
      – Чем позавтракать? – спросил Мефодий.
      – Чем хочешь. И, умоляю, не угнетай меня бытом! Умоляю! – попросила Зозо и перевернулась на другой бок.
      Она надеялась вновь увидеть сон, в котором скромный молодой миллионер, ёжась от любви, застенчиво распахивал перед ней дверцу белого «Мерседеса».
      Мефодий перекусил рыбной нарезкой и тортом – остатками вчерашней роскоши – и отправился в школу. Подходя к школе, Мефодий не без сожаления отметил, что школа стоит в целости и сохранности. Все профессиональные и непрофессиональные террористы ночью обошли её стороной.
      В дверях школы торчал шестнадцатилетний лоб с трогательной фамилией Кровожилин, сам себя назначивший на ответственную должность дежурного, и проверял сменную обувь. Субъекты без сменки получали от Кровожилина подзатыльник. Зато всех счастливых обладателей сменки великодушный Кровожилин награждал мощным пинком. Просто для исторической несправедливости стоит отметить, что сам Кровожилин тоже был без сменки, но это уже лишняя деталь, которую нужно гнать от прозы как барана от новых ворот.
      В результате небольшая толпа семи– и восьмиклассников стояла в стороне, терпеливо дожидаясь, пока ветер перемен унесёт Кровожилина покурить за школу.
      У Мефодия возник соблазн ещё раз проверить свой магический дар. Он издали уставился на Кровожилина и сосредоточенно подумал: «Прочь отсюда! Сгинь! Провались!» Однако Кровожилин и не подумал никуда проваливаться, оставшись равнодушным ко всем внушениям. Лишь минут пять спустя разошедшийся Кровожилин, не разглядев, случайно дал пинка старшекласснику и, избегая возмездия, растворился в пространстве, как джинн. Но произошло это без всякого вмешательства магии, а сугубо по внутреннему порыву самого Кровожилина.
      «Бесполезно! Я бездарен, как крышка от унитаза! Улита меня просто-напросто с кем-то перепутала!» – подумал Мефодий и грустно толкнул дверь школы.
      Мефодий вбежал в класс спустя три секунды после звонка. У химички был суровый нрав. Первыми она любила вызывать именно опоздавших. Однако вместо химички в класс худеющим колобком вкатилась завуч Галина Валерьевна.
      – К сожалению, у Фриды Эммануиловны большое горе. Она не сможет прийти, поскольку находится на операции, – сообщила она похоронным голосом.
      Половина класса издала радостный вопль, но, спохватившись, неумело перевела его в сочувствующий вздох.
      – У добермана Фриды Эммануиловны случился заворот кишок. Как раз в эти минуты его оперируют, – продолжала Галина Валерьевна. – Но у меня для вас хорошая новость. Мы, как говорил не помню какой мыслитель, не потеряем напрасно ни вдоха нашей драгоценной жизни. Девочки будут отдирать обои в раздевалке старого спортивного зала, а мальчики выкинут на помойку старый линолеум! И последнее сообщение. Кто думает, что может справиться с куда более ответственной и интересной работой?
      Боря Грелкин поднял руку. Мефодий, сидевший с ним за одной партой и прослушавший вопрос завуча, тоже поднял руку, просто за компанию. Больше рук не оказалось.
      – Чудесно, Грелкин и Буслаев! Школа и родина гордятся вами! Вы перенесёте из подвала в актовый зал двенадцать пней – декорации к спектаклю «Ярослав Мудрый», – сказала Галина Валерьевна.
      По дороге половина народу, отправленная отдирать обои и носить линолеум, куда-то улетучилась. Это те, кто поумнее, сообразили, что присутствие всё равно никто отмечать не будет. Зато Грелкину и Буслаеву было никак не слинять. Пни никто не отменял, а ответственность была личной.
      В подвале, куда их провели, Мефодий долго и мрачно разглядывал пни. Они оказались самыми настоящими и очень тяжёлыми. В незапамятные времена у какого-то дурака хватило ума распилить бревно, а потом ещё покрыть все распиленные части краской… под дерево. Наверно, для того, чтобы дерево было поменьше похоже на само себя.
      – Ты чего руку поднял? – накинулся Мефодий на Грелкина.
      – А? – удивился Грелкин.
      – Руку, говорю, чего поднял? – почти заорал Мефодий.
      – Кто, я? Я не поднимал!
      – Что? Не поднимал? А кто тогда поднимал? – взревел Мефодий, не замечая, как на крайнем пне под его взглядом начинает плавиться краска.
      – А разве не ты первый поднял? У меня уши заложены от насморка, – подозрительно принюхиваясь, проблеял Грелкин.
      – Придурок! – буркнул Мефодий. Он уже успокоился. Злиться на Грелкина было так же невозможно, как обижаться на пингвина.
      Боря осторожно уселся на один из пней и медленно стал жевать банан, извлечённый из сумки. Грелкин был печальный толстый молчун. Обычно он обитал на последней парте, печально грустил и с непонятной значимостью поглядывал на окно, где стоял горшок с засохшей фиалкой, такой же жизнерадостной, как и он сам. На большинство вопросов Боря отвечал односложно: «Ну?», «А!», «Не-а!». Учителя не хвалили его и не ругали. Даже к доске вызывали редко, предпочитая просто забыть о нём. Одним словом, Боря Грелкин был одним из тех, чьё присутствие одноклассники не замечают даже в самую большую лупу.
      – Ты собираешься пни таскать или как? – окончательно успокоившись, спросил у него Мефодий минут через пять. Он вспомнил, что с Борей требуется по возможности говорить мягко, чтобы он не умер от ужаса.
      Грелкин задумчиво посмотрел на свой живот и отряхнул с него крошки.
      – Мне нельзя ничего поднимать. У меня грыжа выпадала в прошлом году, – сообщил он уныло.
      – А почему ты завучу не сказал?
      – А она не спрашивала.
      Мефодий зажмурился, досчитал мысленно до десяти, чтобы не порвать Борю на десять маленьких идиотов, и стал переносить пни в одиночку. Пни были тяжеленные, и на лестницу их приходилось закатывать, беря каждую ступеньку приступом. Уже с первым пнём он намучился так, что, закатив-таки его в актовый зал, вниз добрёл едва живой.
      Когда он вновь ввалился в подвал, Боря Грелкин заканчивал задумчиво облизывать пальцы.
      – Знаешь, он какой-то странноватый на вкус! Но вообще, глобально выражаясь, дрянь! – произнёс Грелкин фразу просто феноменальной для него длины.
      – Кто «он»?
      – Да чернослив!
      – Какой чернослив? – не понял Мефодий.
      – Там, в рюкзаке у тебя лежал. Твой рюкзак грохнулся с пня, я стал собирать твои учебники, а там – бац! – черносливила. Я её и слопал. Ты как, не против?
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.