Дмитрий Емец
      КОГДА ЗВОНИТ ТЕЛЕФОН...
      Когда медсестра склонилась над Михайловым, то обдала его горячим несвежим дыханием. Руки ее дрожали, она бестолково суетилась и попала в вену лишь с третьего раза. Медсестра была неизбежным злом, которое приходилось терпеть другую было все равно не найти.
      Четыре раза в неделю она приходила делать уколы и за дополнительную плату покупала продукты. У нее было серое одутловатое лицо. Брови она зачем-то выщипывала, но зато над верхней губой, ничем не сдерживаемые, топорщились усики. Жалуясь на своего сожителя, она задирала юбку на толстых венозных ногах и с удовольствием демонстрировала царапины и лиловые синяки.
      Михайлов подозревал, что медсестра ворует и что хрустальную вазу, о которой сказала, что разбила, она в действительности пропила. Перед тем, как уйти, медсестра стала просить у Михайлова денег. По непонятной причине она подозревала, что у калеки кое-что припрятано.
      - Вынужден вас разочаровать. Пенсия двадцатого, - сказал Михайлов. Он всегда выражался немного выспренно, что, помнится, смешило жену.
      - Может, из вещей чего-нибудь? - Сиделка забегала глазами по комнате. Скажем, шаль. Я там в шкафу видела.
      - Вы были в ТОЙ комнате и рылись в ЕЕ вещах? Как вы открыли дверь?
      - Ничего я не рылась, просто посмотрела... Уж и посмотреть нельзя... А ключ вы оставили на кухне. Думаю, дай загляну, может, там уже все моль пожрала...
      - Верните немедленно ключ!
      - Да подавитесь вы! Нате!
      Медсестра рассерженно стала заталкивать в сумку железную коробку со шприцами и ампулами.
      - И повернется же язык! И это вместо благодарности! Да чтобы я взяла чужое... Все равно все сгниет... Ей на том свете ничего не нужно...
      И она ушла, хлопнув дверью...
      Легче всего Михайлов переносил одиночество. Тогда пропадало ощущение времени, и вчера смешивалось с сегодня, а сегодня со завтра.
      Днем он часами сидел, уставившись в окно, или рассматривал альбом с фотографиями. На фотографиях жена и сын жили, меняли прически и платья, улыбались, ходили в цирк, а их могилы уже год как заросли одуванчиками, сквозь которые проступала верхушка креста с надписью: Инв. N 123. В этом было какое-то противоречие, пытаясь осознать которое Михайлов впадал в оцепенение, тупое, бездумное и - потому блаженное.
      Все зеркала в доме были завешены. Это было первым, что он сделал, когда его выписали из больницы... Он подъехал к большому зеркалу в коридоре, подъехал очень медленно: пользоваться каталкой он тогда еще не научился, и с минуту изучал свое отражение: сгорбленный человечек в инвалидной коляске, крохотный, занимающий только самый низ зеркала... Плохо зарубцевавшиеся шрамы на щеках от разбившегося стекла, между которыми кустилась густая щетина... Но испугало Михайлова не это: самым страшным была пустота и тишина, надвигавшаяся на него со всех сторон и смотревшая со стен и книжных полок этой некогда полной веселья и счастья квартиры...