- Вчера я провожал в аэропорту Бурже родственника и встретил там господина Серюзье, своего давнего друга. Мы поговорили, и я рассказал ему, что нахожусь в затруднительном положении.
      - Значит, вы хотите работать у господина Серюзье. В какой же области?
      - Господин Серюзье порекомендовал мне заняться продажей металлов и одновременно рекламой.
      - Лучше было бы остановиться на чем-нибудь одном - по крайней мере поначалу. В чем состоит наша работа, вам, конечно, известно, хотя бы в самых общих чертах. Позвольте спросить, чем вы занимались до сих пор?
      Я ответил, что продавал текстиль. Люсьена слушала меня холодно, опустив глаза и играя моим ножом для разрезания бумаги. В ее поведении угадывалось желание во что бы то ни стало избавиться от меня и исправить то, что она считала досадной оплошностью патрона, которого сумел разжалобить этот вынырнувший из забвения знакомый. Моя внешность красавчика вряд ли внушала ей доверие. Я и сам не раз говорил ей, что лишь немногие особо одаренные натуры способны делить себя между работой и женщинами. Кроме того, она с полным основанием считала, что если новый сотрудник окажется пассивным, он только повредит делу, если же, наоборот, будет слишком расторопным, то в один прекрасный день может отделиться, умыкнув у нас часть клиентуры. Действительно, мое весьма скромное предприятие могло приносить доход, только оставаясь в руках одного человека.
      - В общем, - подняв на меня глаза, сказала Люсьена, - у вас нет никакого опыта в подобной работе. Боюсь, что за время одной краткой беседы господин Серюзье не успел в достаточной мере ни ознакомить вас с делом, ни сам ознакомиться с вашими деловыми качествами.
      Я собрался было возразить. Но Люсьена прибавила еще суровее:
      - Похоже, вы считаете, речь идет о работе коммивояжера. Нет, тут совсем другое. Сбывать тонны металла и торговать галантерейной продукцией - разные вещи. Нужно иметь связи, знать определенные круги. Это такая работа, которой можно заниматься эффективно только после длительной подготовки. Даже если предположить, что вы проявите определенные способности и изрядную настойчивость, первых заработков вам придется ждать не раньше чем через полгода.
      Она сделала паузу, чтобы оценить впечатление, которое произвели ее слова. Я восхищался ее здравомыслием, а еще более - упорством, с каким она отстаивала мои интересы. Не в силах побороть этот тайный восторг, я поддакнул:
      - Разумеется.
      Увидев, что я сдался так легко и быстро, она взглянула на меня уже с сочувствием, нисколько, впрочем, не поколебавшим ее решимости отделаться от меня раз и навсегда.
      - Кроме того, - продолжала она, - процент комиссионных, которые мы в состоянии вам выплачивать, наверняка гораздо ниже того, на что вы рассчитываете и что могли получать в более крупном агентстве. Даже при самом благоприятном стечении обстоятельств вы не сможете заработать этим на жизнь. Если вы действительно намерены подвизаться в этой области, куда разумнее поступить в фирму, не столь ограниченную в средствах. Кстати, тут я могла бы вам помочь. И не откладывая. Хотите, я договорюсь, чтобы вас принял вице-директор агентства "Стюб"?
      Она потянулась к телефону. По логике вещей мне следовало согласиться, поскольку в глубине души я был согласен со всеми доводами Люсьены и не мог подобрать сколько-нибудь веского возражения, но ее в любом случае необходимо было поставить на место. Кроме того, я был уязвлен тем, что она придала столь мало значения моему письму. Жестом остановив ее, я довольно сухо сказал:
      - Я еще слишком неопытен в вашем деле, чтобы по достоинству оценить ваши аргументы, но я обещал свое сотрудничество господину Серюзье. Если я не ошибаюсь, как раз об этом и говорится в его письме.
      - Что ж, хорошо, - не моргнув глазом ответила Люсьена. - Когда вы намерены приступить к работе?
      - Сегодня же.
      - Тогда я введу вас в курс дела.
      Она написала на листке бумаги названия зарубежных фирм, чью продукцию мне предстояло сбывать, минимальные цены товаров разных категорий и некоторые другие вспомогательные сведения. Все уместилось на полстранице.
      - Вот, - сказала она, протягивая мне листок. - Теперь дело за вами.
      Она встала, но я продолжал сидеть.
      - Простите, - сказал я, - но я еще хотел бы получить перечень клиентуры.
      - Те клиенты, с кем мы уже имеем дело, не могут быть включены в сферу вашей деятельности. Это было бы и впрямь чересчур легким заработком.
      - Но ведь в таком случае я рискую вступить в переговоры с кем-нибудь из них, не подозревая, что они и так уже наши клиенты.
      - Сомневаюсь, - с иронией в голосе отозвалась Люсьена. - Впрочем, вам достаточно держать меня в курсе ваших планов. Я вас уведомлю.
      Она снова встала из-за стола. Я не пошевелился.
      - Разрешите узнать, мадемуазель: в случае, если кто-нибудь из моих будущих клиентов попросит вас дать мне характеристику, могу ли я рассчитывать, что она будет положительной?
      Это было глупо. Наши шансы в этой игре были неравны: я знал все ее карты, но не раскрывал своих, так что мне надо было всего лишь посмеяться про себя над таким нелюбезным приемом. Но я так основательно влез в новую шкуру, что враждебность Люсьены задела меня за живое.
      - Мне непонятен ваш вопрос, - слегка зардевшись, ответила Люсьена.
      - Не похоже, чтобы друзья господина Серюзье внушали вам доверие, - со смешком добавил я. - Признаться, после разговора с ним я надеялся на более теплый прием.
      - Я всего лишь его секретарь. Проявлять радушие не входит в мои функции.
      И она смерила меня таким взглядом, что я пришел в бешенство. Я уже забыл, кто я на самом деле. Беды, обрушившиеся мне на голову в результате метаморфозы, и вымышленные беды того, чью роль я играл, слились у меня в сознании воедино - не сам ли я был тому виной? - и породили невыносимо тягостное чувство отверженности. Примешалась сюда, видимо, и горечь оттого, что я не могу открыться
      Люсьене, которая мне так близка. Люсьена же неторопливо, с достоинством вышла из-за стола и устремила взгляд на дверь, давая понять, что разговор закончен. Я почувствовал, что багровею. Должно быть, и глаза налились кровью. Встав перед Люсьеной, я запальчиво выкрикнул:
      - Этого вы могли бы мне и не говорить. Да уж, какое там радушие к несчастному, который потерял все и которому не на что больше надеяться в жизни. Вы правы, не растрачивайте свои душевные силы на неудачника. Какой с него прок? Любыми средствами уберите его со своего пути, а если у него остался шанс, пусть даже самый крохотный, не брезгуйте отнять и его. Подтолкните его к бездне, скажите ему: ты потерял жену, детей, состояние, у тебя нет ни денег, ни ремесла, так подыхай же! Последнему псу - и тому дадут глоток воды, бросят кость, а мне говорят - подыхай, твое место на свалке, ты ничтожество, полное ничтожество!
      Слова застревали у меня в горле, я стал задыхаться. Из глаз брызнули слезы. Отвернувшись к окну, я разразился рыданиями. Я содрогался, стонал и всхлипывал. Нечто подобное я слышал в детстве, когда выносили покойника. Так продолжалось несколько минут. Казалось, слезы никогда не иссякнут. Впрочем, они приносили облегчение, как будто даже восстанавливали некое внутреннее равновесие: именно такую, чрезвычайно бурную реакцию и должно было рано или поздно вызвать случившееся со мной невероятное происшествие. Между тем Люсьена подошла к окну и молча встала позади меня. Я услышал, как она пробормотала:
      - Я была не права. Простите меня, прошу вас. Я ответил не сразу. Последние рыдания еще рвались наружу.
      - Я была не права, - повторила она.
      - Нет, это я повел себя глупо, - сказал я, не поворачивая головы. - Вы поступили как должно.
      - Я не должна была так обескураживать вас. Это непростительно.
      Пока мы обменивались репликами в таком вот духе, я всхлипывал и держался к ней спиной. Мне было стыдно за этот приступ отчаяния, в котором к тому же была изрядная доля фарса. Наконец я резко повернулся, широкими шагами пересек кабинет, взялся за ручку двери и сказал:
      - Сожалею, что устроил вам такой концерт. Сообщите, пожалуйста, господину Серюзье, что я отказываюсь от его предложения.
      - Прошу вас, - проговорила Люсьена, идя за мной вслед, - будьте великодушны. Забудьте все, что произошло. Иначе я не прошу себе, что так плохо вас приняла, да и господин Серюзье мне этого не простит.
      Она подошла ко мне вплотную. Ее славные черные глаза были влажны от раскаяния и теплых чувств. Я потупился словно в нерешительности.
      - Приходите сегодня после обеда или завтра. Я подготовлю для вас самые подробные инструкции, которые облегчат вам задачу. Механизм нашего дела весьма несложен. Вот видите, - добавила она и улыбнулась, - я честно признаюсь, что прежде морочила вам голову.
      - Если бы я был уверен, что вы были не правы, - пробормотал я. Впрочем, поживем - увидим. Раз вы так мило, от чистого сердца предлагаете, я приду, но не раньше, чем заключу хотя бы одну сделку.
      Расстались мы дружеским рукопожатием, в которое Люсьена вложила чуть ли не материнскую теплоту. Было около полудня. Я перекусил в ресторанчике поблизости, где иногда обедал, когда у меня не было времени идти к себе на Монмартр. Там всегда собирался народ - более или менее постоянные клиенты, в основном из деловых людей. Постепенно я перезнакомился со многими из них, так что, входя в зал, всегда с кем-нибудь да раскланивался. Вот и на этот раз за соседним столиком сидел некто Куэнон, с которым у меня в прошлом году были деловые контакты. Когда я проходил мимо него, он равнодушно скользнул по мне взглядом. Я с аппетитом принялся за еду, но все время думал, сам себе изумляясь, о представлении, которое разыграл в кабинете. Изумляло, даже пугало меня не столько то, что я разрыдался, сколько то, с какой чисто женской ловкостью обработал Люсьену. Почти ненамеренно я применил уловку отъявленной кокетки - выставить напоказ обезоруживающую слабость, еще более трогательную благодаря смазливой мордашке, и таким образом завоевать сердце мужчины. Казалось бы, даже первый, вынужденный обман должен был быть мне неприятен, а я добавил к нему еще один, совершенно излишний, да к тому же недостойный. Разве к лицу мужчине прибегать к такой мелкой и пошлой лжи? Откуда во мне взялось это двуличие, эта по-женски коварная лживость? До сих пор я грешил скорее излишней прямолинейностью, и чувство собственного достоинства было развито во мне достаточно сильно, так что даже в самой критической ситуации мне не пришло бы в голову проделать трюк наподобие того, который только что блестяще удался с Люсьеной. Чем так опускаться, я предпочел бы остаться ни с чем. А я-то считал, что моя метаморфоза - чисто внешняя... Впрочем, так считать я имею все основания. Достаточно мысленно перебрать свои вкусы, симпатии и антипатии: в мужчинах и в женщинах, в пище духовной и материальной, да мало ли еще в чем я ценю то же, что и прежде. Остается допустить, что эти актерские способности, казалось бы, не свойственные мне по складу характера, дремали во мне и до метаморфозы, о чем я до поры до времени и сам не подозревал. Благодаря новому лицу - или, если угодно, благодаря тому, что я осознал, насколько оно изменилось, - во мне пробудилась к жизни эта потаенная струна, которую на протяжении всего прошлого существования заглушали другие, более созвучные моему тогдашнему облику.
      В общем, то, что произошло в кабинете, оправдало мои вчерашние предчувствия. Между лицом человека и его внутренним миром действительно существует определенная связь, некое воздействие друг на друга. От этой мысли мне стало не по себе. Кто знает, как далеко мне суждено продвинуться по тому ложному пути, на который я только что вступил, как низко я паду, когда полностью освоюсь с новой внешностью? Я украдкой разглядывал своего соседа, Куэнона: крупное костистое лицо, массивный подбородок, на котором кое-где торчат не поддавшиеся бритве рыжие волоски, - шельмовская физиономия с лисьими глазками и острым носом. Я знаю его как человека грубого, алчного, не ведающего угрызений совести, но в глубине души незлого. Иногда он впадает в печальную отрешенность и тогда проявляет этакую застенчивую щедрость, как будто его сердцу становится невмоготу приноравливаться к облику грубого мужлана. Наблюдая за тем, как он ест, как высокомерно отчитывает официанта, я мысленно пытался вылепить ему другое лицо, которое высвободило бы лучшую часть его естества, сейчас томящуюся в недрах подсознания.
      Выйдя из ресторана, я решил позвонить дядюшке Антонену, чтобы найти утешение в звуках дружеского голоса.
      - Алло, - отозвался дядя, - это ты, Рауль?
      - Да, но вы забыли о моей просьбе. Повторяю вам, меня зовут Ролан Сорель.
      - Да-да, Лоран Морель. Я не забыл, просто подумал, что по телефону это не имеет значения. Мальчик мой, я рад, что могу с тобой поговорить. У меня есть для тебя замечательная новость. Сегодня утром я звонил твоей жене.
      - Я знаю. Она мне говорила.
      - Она тебе говорила?!
      - Я позвонил ей как бы из Бухареста.
      - Вот это да, - пробормотал дядя, - потрясающая идея. Я бы до такого ни за что не додумался.
      - Идея-то, может, и неплоха, да что толку? Послушайте, дядя, мне нужно задать вам важный вопрос. Подумайте, прежде чем ответить. Так вот, какое впечатление произвело на вас мое новое лицо?
      - Великолепное, - не раздумывая, произнес дядя. - Ты выглядишь очень симпатичным малым, но в твоей физиономии есть еще что-то такое, чему мне трудно подобрать название. Впрочем, вот: со своим теперешним лицом и при том, что я знаю тебя как облупленного, ты напоминаешь мне мою машину нынешней весной, когда я поставил на нее шестицилиндровый двигатель. Не знаю, припоминаешь ли ты: шикарная, каких поискать, но хрупкая и легкая. Никому бы и в голову не пришло, что под капотом у нее скрывается такой мощный мотор. Правда, в один прекрасный день все разлетелось на куски. Не помню, рассказывал ли я тебе. На Орлеанском шоссе...
      - Да-да, вы рассказывали. Я понял ваше сравнение. Ну а что еще вы можете сказать?
      - Да все, пожалуй. Хотя нет. Чуть не забыл. Бесподобная идея. Дорогой мой Рауль, то есть Гонтран, я уверен, сейчас ты разинешь рот. Это осенило меня внезапно, сегодня в шесть утра. Я думал о тебе и пришел к выводу, что самое удивительное в твоей истории - это то, как мгновенно ты изменился. Вот что покажется Рене невероятным. Зато если бы превращение совершилось постепенно, хотя бы за те три-четыре недели, пока ты будешь в Бухаресте, это было бы более приемлемо.
      Несколько секунд логика дядюшки Антонена казалась мне достаточно убедительной, но потом я пожал плечами. Чудо нельзя отмерять. Это противоречит его сути. Если бы метаморфоза оказалась не полной, а затронула, к примеру, лишь верхнюю часть лица, она не перестала бы быть чудом, и точно так же безразлично, осуществится она за месяц или за минуту.
      - Так что я позвонил Рене, - продолжал дядя, - и постарался подготовить ее к мысли, что из поездки ты вернешься преображенным. Сам понимаешь, что на первый раз я действовал очень осторожно.
      - Могу себе представить. А вы не опасаетесь, что Рене удивится вдруг прорезавшемуся у вас дару прорицателя?
      - В том-то и дело, что я не пытался ничего предсказать. Я просто внушил ей определенные мысли. - И дядя самодовольно добавил: - Все это прозвучало как бы невзначай.
      Я колебался, стоит ли мне отговаривать его от этой затеи. Встревоженный моим молчанием, он спросил:
      - Ты доволен?
      - Конечно, дядя, конечно.
      - А главное, эта идея позволяет тебе отказаться от плана соблазнить Рене. Ты у нас теперь красавчик, так что мог бы в этом преуспеть, а бедной малышке придется нелегко, да и тебе тоже. Так, значит, ты не возражаешь?
      Святая простота, ему и в голову не пришло, что, поскольку я теперь сосед Рене, она сто раз увидит меня в лифте за время моей мнимой отлучки. И уж во всяком случае, я не намерен говорить ему, что прямо сейчас отправляюсь в музей в надежде познакомиться там с Рене.
      VII
      Я бродил среди скелетов допотопных чудищ, размышляя о том, что их судьба, так или иначе объяснимая с научной точки зрения, куда менее удивительна, чем моя. Польщенный этим, я благосклонно разглядывал гигантских ящеров, чьи остовы наводили на мысль о корабельной верфи. Держа в руках блокнот, я демонстративно делал в нем пометки, а иногда зарисовки челюсти какого-нибудь бронтозавра или берцовой кости птеродактиля - все разыгрывалось с таким расчетом, чтобы возбудить у моей жены интерес, а если удастся, и завязать с ней разговор. Я еще не решил, за кого себя выдать - за натуралиста или архитектора, который черпает вдохновение в этих грандиозных творениях юной Земли. Профессия архитектора, творческая и в то же время вполне солидная, не могла не понравиться Рене. С другой стороны, я знал, что натуралистов она представляет себе не иначе как с седой шевелюрой и в очках с золотой оправой, и такой натуралист, как я, наверняка вызовет ее любопытство, а это уже кое-что.
      Вначале я увидел детей. Они рассматривали огромную, как корабль, грудную клетку мегатерия.
      - Потрясно, - говорил Люсьен, когда я подошел к ним. - И подумать только, эдакая махина лопала одну траву. А сколько же тогда молока давали самки!
      - Самки? - переспросила Туанетга, поднимая глазки на своего взрослого двенадцатилетнего брата.
      - Ну, коровы, чтоб тебе было понятней. Я воспользовался этим замечанием, чтобы вклиниться в разговор.
      - Действительно, - сказал я, - коровы этого вида животных отличались высокой продуктивностью. Удалось подсчитать, что они давали в день до полутора тысяч литров молока.
      Итак, решено: я натуралист.
      - Потрясно, - пробормотал Люсьен с уважительной симпатией, которая относилась скорее к мегатерию, чем ко мне.
      Я почувствовал, что он не прочь задать мне кое-какие вопросы, но из робости не решается. Туанетта, которую мало тронула чудовищная цифра, перевела свои карие глазенки на меня и, встретив дружелюбный взгляд, доверчиво мне улыбнулась. Я затрепетал от волнения. Прижать бы детей к себе, расцеловать их в милые щечки! Дома я отдавал им все свое время, покорно отвечал на бесчисленные вопросы, помогал делать домашние задания и участвовал в играх. Когда я приходил с работы, Туанетта вешалась мне на шею - бывало, прижмется носом и обхватит ногами, как толстый ствол деева. Больше этого никогда не будет, хотя вот она, рядом.
      Отвернувшись, чтобы овладеть собой, я увидел Рене - она стояла метрах в пятнадцати от меня между передними конечностями чудовища, как под портиком собора, и разговаривала с кем-то, кого частично закрывала от меня одна из берцовых костей колосса. Присутствие третьего лица не входило в мои планы. И все же я двинулся в сторону жены, делая на ходу пометки в блокноте. Похоже, ничего не выйдет. Все, что я могу предпринять, - это пройти рядом с Рене, притворившись, будто не замечаю ее. Если она меня узнает, будет хоть какой-то толк: я привлеку к себе ее внимание. Однако в последнюю секунду меня что-то остановило. Вытащив из кармана лупу, я, не заботясь о том, как смехотворно выглядит это занятие, принялся рассматривать в лупу мегатерия, склонившись над пальцами ноги скелета. Выпрямляясь, я нос к носу столкнулся с дядюшкой Антоненом, который, до крайности изумленный, проронил:
      - Смотри-ка, вот и Рауль.
      - Рауль? - спросил я, испепеляя его взглядом.
      - Я хотел сказать - Гонтран, - поправился дядюшка Антонен, - но каким ветром тебя сюда занесло?
      Я страшно сожалел, что не могу придушить его тут же, на месте, однако нашел в себе силы учтиво ответить:
      - Прошу меня извинить, мсье, но меня зовут не Рауль и не Гонтран. - И, обернувшись к Рене с приличествующей случаю любезной улыбкой, добавил: - Мое имя Ролан Сорель.
      - Ну да, Лоран Борель, но как же так...
      По замыслу дяди, Рене не должна была видеть до срока мое новое лицо, теперь же все его планы рухнули. Он сокрушенно махнул рукой и сквозь зубы чертыхнулся.
      - Скажите, а вы случайно не профессор Урусборг из Стокгольма? - спросил я. - В своем последнем письме...
      - Что? Профессор? Нет тут никакого профессора, есть только дядюшка Антонен. Чего ломать комедию, раз уж все пошло кувырком.
      Удивленно вздернув брови, я некоторое время помолчал словно бы в нерешительности. Наконец, всем своим видом показывая, что только присутствие очаровательной дамы не дает мне поставить невежу на место, я заговорил, обращаясь на этот раз к Рене:
      - Еще раз прошу прощения. Я натуралист и договорился - правда, не совсем определенно - встретиться здесь с одним своим шведским коллегой, которого знаю только по переписке. Теперь вам понятна моя оплошность. Мне, право, неловко.
      Рене оставалось только любезно возразить на мои извинения.
      - Ваша профессия, должно быть, удивительно интересна, - добавила она тем светским тоном, каким разговаривала с гостями, мне он всегда был неприятен. - Вы специализируетесь в области палеонтологии?
      Она явно гордилась тем, что употребила такой мудреный термин. Я благодарно улыбнулся ей и заговорил более непринужденно, как будто ее эрудиция выручила меня, позволив перевести разговор на близкую мне тему.
      - Нет, палеонтология занимает меня лишь в определенном смысле: я работаю над трактатом об эволюции позвоночных к состоянию всеядности. На первый взгляд этот тезис может показаться спорным, но я располагаю вескими аргументами. Одним словом, я пришел сюда, чтобы проверить кое-какие свои догадки на практике, и, должен признаться, не вполне удовлетворен. Но вы, похоже, и сами прекрасно разбираетесь в этих вопросах, мадам?
      - Что вы... Просто я очень этим интересуюсь, - ответила Рене, никогда не умевшая отличить пчелу от шмеля.
      Она зарделась от удовольствия, польщенная тем, что я так высоко оценил ее познания. Не зная, радоваться этому или нет, я почувствовал, что начинаю вызывать у нее симпатию. Дядюшка Антонен, который никак не мог простить мне, что я спутал ему все карты, принялся бурчать:
      - Натуралист, понимаешь ли. На что это похоже. Зря не послушал меня, старика. Тоже мне натуралист.
      - Дядя, - обратилась к нему Рене, - ты не присмотришь за детьми, чтобы они далеко не уходили?
      Когда дядя, продолжая ворчать, отошел, Рене извинилась передо мной за его фамильярность и нелепые замечания. Она дала понять, что у него бывают странности, но попыталась как-то объяснить их, не задевая чести семьи. Не скажешь же, в самом деле, что твой родной дядя не совсем в своем уме. Видя ее затруднение, я поспешил прийти ей на помощь:
      - Ваш дядя показался мне восхитительным оригиналом.
      Я сказал именно то, что следовало. Рене расцвела и с облегчением принялась потчевать меня разными историями, доказывавшими дядину оригинальность. Все они в той или иной степени были выдуманы, из чего я заключил, что Рене рисуется передо мной, поскольку обычно она не склонна ни к преувеличениям, ни тем более ко лжи. Примечательно, что о дядиной машине она не обмолвилась ни словом.
      - Вы так чудесно рассказываете, что любой невольно проникнется симпатией к вашему дяде. Но, должен признаться, сейчас мне любопытен не столько этот достойнейший человек, сколько вы сами. Видите ли, я твердо убежден, что где-то уже встречался с вами. Разрешите спросить: вы не были позавчера на коктейле у графини де Вальдуа?
      С явным сожалением Рене ответила, что нет, не была, и по ее глазам я понял, что приключение захватило ее. Она далека от снобизма и не слишком романтична, но ценит респектабельность, солидные рекомендации. Завести любовника - значит утратить спокойствие и терзаться угрызениями совести, так что если уж решаться на это, то он по крайней мере должен быть из приличного общества.
      - Я упомянул об этом коктейле, потому что это мое первое появление в свете после возвращения в Париж. Только что я вернулся из путешествия по Афганистану.
      Это путешествие, как я понял, еще более упрочило мое положение. Я принялся довольно пространно рассказывать
      об Афганистане, и вдруг меня словно бы осенило. Я вспомнил: мы встречались в лифте. Вот оно что: мы, оказывается, соседи. От такого непредвиденного совпадения моя жена, судя по всему, несколько сконфузилась. Я тоже изобразил смущение, словно допустил бестактность, и несколько секунд протекли в молчании. Потом я возобновил разговор о позвоночных, рассказывая о мегатерии и прочих видах, вымерших от непонимания того, что будущее принадлежит всеядным. У меня создалось впечатление, что Рене больше смотрит на меня, нежели слушает. Ее серые глаза, обычно холодные и ясные, сейчас засверкали теплым и влажным блеском, какого я до сих пор никогда в них не замечал. В этом взгляде, задумчивом и пылком, читалась тревога тридцатичетырехлетней женщины, не уверенной, нравится ли она молодому красавчику. А ведь Рене по-прежнему привлекательна. В двадцать лет ее тонкое лицо было слегка приторным, с годами же оно похорошело. Контуры фигуры стали более четкими, известные округлости, ранее чуть заметные, достигли очаровательной зрелости. Чувствовалось, что ее внешний облик полностью гармонирует с внутренней сущностью. Гармонию дополнял и ее туалет, который отличался тщательно продуманной элегантностью: в нем не было ничего случайного, прихотливого. Вскоре к нам присоединился дядюшка Антонен с детьми. Похоже, он смирился с крушением своего плана и теперь с чрезмерным усердием толкал нас друг к другу.
      - Вы по-прежнему толкуете о естественных науках? Эта тема меня чертовски интересует. Надо вам сказать, я и сам отчасти натуралист. Вам уже говорила моя племянница?
      - Дядя занимается животноводством, - сообщила Рене, воздерживаясь от уточнений.
      - Я развожу свиней. У меня есть великолепные экземпляры. Надо будет как-нибудь на днях вам показать. Рене вас привезет, а еще лучше я заеду за всеми вами на машине. Идет, детка?
      Вспыхнув, Рене принялась сурово выговаривать дяде за неуместное приглашение. Ей было явно неприятно представать передо мной племянницей свиновода, и я испугался, что она мне этого не простит. Надо ее успокоить.
      - Это ремесло я хорошо знаю: им занимался мой отец, и я иной раз жалею, что не пошел по его стопам. Но, так или иначе, детские годы, проведенные среди животных, сыграли свою роль в том, что я стал натуралистом.
      Импровизация удалась. К Рене тотчас возвращается хорошее настроение, и я читаю в ее глазах, что она восхищена непринужденностью и простотой, с какими обласканный молодыми графинями молодой ученый признается в своем более чем скромном происхождении. Теперь она, наверное, уже не станет краснеть за автомобиль дядюшки Антонена, который, судя по всему, ждет их на улице. Я вежливо уклоняюсь от приглашения посетить свиноферму в Шату вернее, принимаю его для виду и тотчас перевожу разговор на другую тему. Расспрашиваю Рене о детях, со смехом передаю ей нашу беседу о молочной продуктивности мегатерия. Туанетта слушает меня с серьезным видом, и мне кажется, что она с опаской относится к моему вторжению в семейный круг. Дядюшка Антонен обволакивает нас с Рене умильным взглядом, полным тайного смысла, и видно, как ему не терпится ускорить развитие наших отношений. Время от времени, забываясь, он обращается ко мне на "ты" и всякий раз весело подмигивает изумленной Рене, давая понять, что считает меня в некотором роде уже членом семьи. Я теряюсь и не знаю, как на это реагировать. Люсьен спрашивает у меня, когда примерно мегатерий исчез с лица земли, и когда я поворачиваюсь к нему, чтобы ответить, то слышу шепот дядюшки Антонена:
      - Парень влюблен в тебя, это ясно как день. Втюрился по уши.
      Рене одергивает его, и, хотя я почти ничего не слышу из ее слов, у меня создается впечатление, что она не так уж сердится. Когда наши взгляды встречаются вновь, я вижу в ее глазах радостный огонек. Интересно, что она узрела в моих. Видимо, полагая, что теперь нельзя терять ни минуты, дядя вносит предложение: он поведет детей обедать и оставит нас наедине на час-другой, чтобы мы, дескать, смогли без помех обменяться мнениями по поводу эволюции позвоночных. На сей раз Рене готова вспылить, и я, чтобы предотвратить это, поспешно откланиваюсь. Прощаясь со мной, Рене снимает перчатку - верно, для того, чтобы дать мне полюбоваться своей узкой ладонью и изящными пальчиками, - и я чувствую, как ее теплая рука подрагивает в моей. Отойдя на десяток шагов, я оборачиваюсь. Она провожает меня взглядом и не пытается скрыть улыбку.
      От нечего делать я зашел в кафе на бульваре Сен-Жермен. Было совершенно не на что употребить остаток дня, да, похоже, и жизни. От встречи с Рене почему-то остался неприятный осадок. Не то чтобы я ощутил такое уж сильное разочарование, почувствовав, что она готова мне изменить.
      Скорее наоборот - я страдал от того, что это мало меня огорчает. Но благодаря метаморфозе мне удалось заглянуть в самую сердцевину моей жизни, и стало жутко. Я увидел, что мое место под солнцем пустует, и не мог избавиться от ощущения, что оно пустовало, собственно, почти всегда. Там, где я не присутствую, так сказать, вживе, я не существую. Это очевидно. Больше того, я не уверен, что реально существовал даже тогда, когда еще был самим собой. Лишь невероятная возможность узреть свою жизнь беспристрастным, отстраненным взглядом и как бы чужаком проникнуть в собственные тайны способна породить подобные вздорные мысли. У тебя есть жена, дети, профессия, привычки - в общем, наполненный до краев, замкнутый, непроницаемый мир, в центре которого уютно устроился ты сам, - и вдруг все это становится призрачным, обращается в ничто. Жена осталась, дети остались, но это уже не тот мир, который вращался вокруг тебя. Припомнилась мысль, неотвязно преследовавшая меня в возрасте девяти-десяти лет: мир только притворяется, что он есть, чтобы обмануть меня, а сумей я обернуться достаточно проворно - увижу позади зияющую пустоту. Я невольно обернулся, но, видимо, недостаточно быстро, так как обнаружил все те же зеркала, кресла, посетителей, а среди них Жюльена Готье - как он вошел, я не заметил. Впрочем, я не случайно выбрал именно это кафе, которое было для Жюльена вторым домом. Еще в бытность нашу клерками у нотариуса Жюльен снимал комнату в гостинице по соседству, а здесь сиживал долгими вечерами за чашечкой кофе со сливками и предавался мечтам об иной судьбе.