Питер кивнул головой и присел на складной стульчик. Он втянул свежий воздух и, сладко щурясь, посмотрел на небо. Оно было бездонным и удивительным. Мелкие нежные облачка догоняли друг дружку, старательно обходя стороной сверкающий солнечный глаз.
      - ...солнца, - донесся до Питера прыгающий голос шурина. - Таким образом, это, пожалуй, самая идеальная модель процесса, которая была сделана человеком. - Дэвис ткнул пальцем в ночник, стоявший на колченогом дачном столике. - Самое интересное, что совершенная... Вы понимаете, что я обозначаю этим словом?.. Так вот, совершенная модель обладает свойством жесткой связи с моделируемой системой. Поняли?
      Бритый поднял брови и меланхолично сказал:
      - Вот это-то меня и потрясает.
      - И тем не менее это так, - твердо сказал Дэвис. Он, улыбаясь, посмотрел на собеседника. - Здесь заключено солнце, самое настоящее светило, работающее поденщиком у Авроры. Естественно, уменьшенное в некоторое число раз... А все остальное - норма, включая и температуру.
      Дэвис ласково пощелкал по полупрозрачному цилиндру.
      - И самое главное - жесткая связь с исходным объемом, - повторил он.
      - Да-а, - протянул бритоголовый статист.
      Они помолчали.
      - Ну хорошо, - спохватился шурин. - Вернемся в микромир. Я пойду поищу порошок. Если хотите меня сопровождать... я еще кое-что расскажу..."
      Бартон заложил книжку пальцем и закрыл глаза. Он медленно вдохнул и еще медленнее выдохнул - на три счета. И так несколько раз. Потом запел, не разжимая губ. Так он боролся с тошнотой. Когда стало немного легче, опять принялся за чтение.
      "Шурин и бритый ушли. Питер остался один. Он поправил шляпу и с интересом посмотрел на сосуд, стоявший на столе. Кусок трубы из неизвестного пластика, снизу и сверху венчанный темными крышками со множеством разноцветных лакированных проводков. В его матовой глубине Питер разглядел искорку величиной с булавочную головку.
      "Это и есть модель солнца?" - подумал он, подсаживаясь ближе.
      Он несколько минут разглядывал невзрачное сияние, исходившее от искры, и думал: "Хорошенькое солнце, нечего сказать! Ну и нахал этот Дэвис!"
      Внезапно ему что-то почудилось. Какое-то чуть уловимое движение внутри цилиндра, словно искра вспыхнула ярче. Питер внимательно присмотрелся, и ему показалось, что искорка начала пухнуть и увеличиваться. Сначала как дробь, потом - горошина, дальше - цент... Она росла, как выдуваемый пузырь.
      Перепуганный Питер Бэйкер схватил свою шляпу и накрыл цилиндр.
      Сначала он даже не понял, что произошло. Потом содрогнулся. На землю хлынула тьма. Тяжелый чернильно-густой мрак залил парк. На темном небе проступили яркие звезды. Дом, трава, деревья, порхающие бабочки - все растворилось в волнах внезапно наступившей ночи.
      Питер оцепенел от ужаса. Он сидел затаив дыхание и не мог пошевелиться.
      Какой-то частичкой сознания, не поддавшейся смятению, он старательно и холодно фиксировал особенности разразившейся катастрофы. Его поразило, что наступившая ночь была по-особенному непроглядной. То черное, вязкое, что угадывалось, а не виделось вокруг него, имело странный зеленый оттенок. В воздухе разливался таинственный зеленоватый свет, как будто в аквариуме зажгли слабую лампочку...
      - О идиот, о идиот! - Питер услышал голос шурина и шум его торопливых шагов.
      Что-то упало к его ногам, и страшное ослепительное сияние, похожее на взрыв, ударило в глаза. Земле возвратили день. Дрожащими руками Питер Бэйкер поднял свою зеленую шляпу..."
      4 августа 19** года. Ночь. Температура 37,5. Пульс 90.
      Кровяное давление 140/85
      Не могу понять, нравится мне рассказ или нет. Скорее он беспокоит, тревожит меня. Мысль о единстве доведена здесь до абсурда. Но впервые она получила конкретное, обывательское воплощение. Это уже не мистический бред египетского жреца или средневекового алхимика и не абстрактные математические выкладки какого-нибудь дремучего теоретика из Беркли. Я помню одно место у Рамакришны:
      "Вселенная померкла. Исчезло само пространство. Вначале мысли-тени колыхались на темных волнах сознания. Только слабое сознание моего "я" повторялось с монотонным однообразием... Вскоре и это прекратилось. Осталось одно лишь существование. Всякая двойственность исчезла. Пространство конечное и пространство бесконечное слились в одно". Вот оно! "Пространство конечное и пространство бесконечное слились в одно". Полубезумный-полупророческий лепет, косноязычное бормотание, пронизанный внезапной молнией бред оракула. Идея такого единства, надежда на такое слияние никогда не покидали человечество.
      Змея, пожирающая собственный хвост, - мудрейший из алхимических символов. Где-то замыкаются бесконечности, где-то большое переходит в малое и безумие превращается в здравый смысл.
      Меня эта мысль преследовала, как навязчивый, но почти позабытый мотив. Триумф науки я воспринимал как личное поражение. Теоретики рассчитали диаметр фридмановской закрытой модели Вселенной. Совместные усилия Беркли, Церна, Дубны и Кембриджа привели к экспериментальному обнаружению первичных кварков вещества. Бесконечности были обрублены с обоих концов. Мир по-прежнему оставался неисчерпаемым, но конечным. И я понял, что рожден замкнуть его.
      Степень доктора философии я получил в Колумбийском университете, потом работал в Кавендишской лаборатории, в Геттингене, Копенгагене. Я исходил из весьма спорной космогонической гипотезы Леметра-Зельдовича о протовселенной [протовселенная - гипотетическое состояние материи, предшествовавшее образованию звезд и планет], сжатой в один чудовищный атом. Нигде ничего, только странный сгусток материи. И вот он взрывается в некий условный нуль времени. Появляется вещество, формируется пространство, начинает течь время. Тук-тук... Тук-тук... Тук-тук... отсчитывает метроном. Пространство распрямляется, чудовищное тяготение постепенно ослабевает, со скоростью света увеличивается диаметр новорожденной Вселенной. Тук-тук... Вот уже можно различить элементарные частицы, которые ассоциируются в первые неустойчивые атомы легких элементов. Черный провал - бесконечность. Галактики, звезды, планеты... Тук-тук...
      Где-то на периферии зауряднейшей спиральной галактики, в системе тривиальной желтой звезды, на ординарной планете зарождается жизнь. Эволюция слизи, растворенной в Н2О, порождает гениальный мозг Эйнштейна. Так природа осознает самое себя и с удивлением открывает, что разлетающиеся галактики - это все еще длящееся следствие первоначального взрыва. Но не этим замыкается логический круг. Парадоксальность ситуации в другом. Мы свидетели крушения того единства, о котором грезили еще в колыбели цивилизации. Конечное и бесконечное были сжаты в том единственном первозданном сгустке. Он был атом и Вселенная одновременно, элементарная частица и бесконечная масса, чудовищное тяготение которой остановило время.
      Но мир взорвался, распрямился и стал двойственным: бесконечно большим и бесконечно малым, конечным и необъятным. Вещество отделилось от поля, пространство - от времени. Точнее, такое разделение совершил наш разум. Он разъял неразъединимое, проанализировал и вновь соединил путем блистательного математического синтеза.
      Мне говорят, что есть граница,
      Но до нее не дотянуться,
      Она от нас куда-то мчится,
      Как тень летающего блюдца.
      Я пытался написать поэму "Грезы об утраченном единстве". Но где бессильны интегралы, там беспомощен и анапест [стихотворный размер, стопы которого состоят из трех слогов с ударением на последнем слоге]. Впрочем, столь же тривиально и инвариантно звучит и другой постулат: "У меня нет таланта".
      В поэме мыслилась глава: "Памятники единства". Это сверхплотные нейтронные и гиперонные звезды. По сути, это упрощенные модели протовселенной. Нейтронная звезда с не меньшим основанием может быть названа гигантским атомом. Частицы там сближены на такое же расстояние, как нуклоны в ядре. Можно и иначе. Звезда в гравитационном коллапсе [коллапс - сжатие материи под действием сил гравитации] - своего рода кварк, составленный из частиц, сближенных на расстоянии меньше, чем их собственные диаметры. Так большое замыкается в малом, а малое чревато бесконечным.
      И кто знает, не встретим ли мы чудовищный лик бесконечности в нашей погоне за ультрамалым? Где-то должны исчезнуть критерии "больше" или "меньше". Природа их не знает. Солнце больше электрона. Галактика больше Солнца. Эти истины абсолютны. Но вдруг мы не сумеем сказать, что больше: метагалактика или кварк? Вдруг сближение частиц на сверхмощных встречных пучках в ускорителе отразится на всей Вселенной? Не закроем ли мы шляпой Солнце? Если так, то природа безжалостно отомстит нам...
      Будь я писателем, то написал бы такой рассказ. Физик сблизил на ускорителе частицы на расстояние элементарного кванта длины (по Гейзенбергу), и вдруг - бах! - взрыв гиперзвезды. Впрочем, кто знает, может, этот чудовищный и необъяснимый феномен, который мы зовем квазаром, и есть лишь следствие экспериментов ядерщиков с Андромеды или Лебедя. А? Впрочем, сюжет можно повернуть и так. Какая-то ракета достигает световой скорости - бах! - Вселенная сжимается в элементарную частицу.
      Господи! О чем только может думать человек! Я оперирую бесконечностями, углубляюсь на расстояния в миллиарды световых лет, а жить мне осталось считанные дни... Интересно, куда бы я мог улететь за это время, если бы полетел со скоростью света?
      Допустим, я проживу еще дней десять. Это 864000 секунд. Помножить на 300000... Это будет примерно 250 миллиардов километров. Как мало! Как мало мне осталось жить! Только теперь я это понял со всей ясностью. Едва-едва оторвусь от Солнечной системы. Лишь на шаг улитки приближусь к звездам...
      А если смерть тоже звездный полет со скоростью света? При такой скорости время останавливается, и, когда умирают, оно останавливается тоже. Как мы, люди, умеем утешать и успокаивать себя! Вся наша низость и все беды мира проистекают от этого. Истину должно принимать бесстрастно.
      Эмоции - избыточная реакция на истину, которая порождает самообман. В юности я увлекался индуизмом и хотел сделаться йогом. Моими любимыми героями были Рамакришна и Вивекананда.
      Иллюзия бессмертия - самая древняя и самая неистребимая из всех иллюзий. На ней держатся все мировые религии. Вот почему только тот, кто бескомпромиссно знает, что смертен, по-настоящему велик. Он достоин большего почитания, чем любой бог. Но ему не нужно почитании. Он просто человек, который смертен, но, несмотря на это или поэтому, все же работает на будущее. Лучшие люди земли работали на наше время, зная, что не сумеют дожить до него.
      Как же могло случиться, что я оказался здесь? Я, который все знаю и все могу постичь, вдруг стал работать на смерть? Когда это случилось? Где тот не замеченный мной дорожный знак, который в последний раз предупредил об опасности?
      Вот и расплата - белая кровь... И все же это только случайность. Белая кровь не расплата. Тяжелые, жгучие мысли последних дней... Я бы мог думать лишь о Вселенной, о чистых и вечных глубинах, где застыло заледеневшее время. Моя мысль точна и обострена сейчас, как никогда. Я бы мог додумать, поймать неуловимую точку кольца, где сливаются прошлое и будущее, конец и начало. Но вместо этого я приговорен искать объяснение собственного падения. Вот мой ад на земле. Он открылся передо мной, прежде чем я предстану перед Озирисом, который взвешивает на аптекарских весах все наши грехи с точностью до десятого знака после запятой.
      Когда-то так вот умирал Луис Слотин, молодой и красивый гений, который своими руками собрал в Лос-Аламосе первую бомбу. Шестьдесят три раза он благополучно сводил и разводил урановые куски, определяя критическую массу. В шестьдесят четвертый началась цепная реакция. Он разбросал блоки и прервал процесс. Все были спасены, а он умер. Даже его золотой зуб стал источником наведенной радиации, и на губе возник ожог...
      Он умирал трудно и мужественно. Хотел бы я знать, о чем передумал он, человек, собравший первую бомбу. Как они торопились тогда, как спешили обогнать нацистов! Но бомбой распорядились за них. Так о чем же он думал в последние минуты? О чем?
      Мне кажется, я бы сумел понять это, если бы восстановил неуловимую цепь компромиссов и таких внутренних сделок, которые привели меня сюда. Он был героем, Слотин, а кто я?
      Кто я? Кто мы? Откуда? Куда идем?
      Дениз тоже продала меня и себя. Когда я заключил контракт, она не спросила, куда и зачем я уезжаю. Не спросила, потому что знала, догадывалась, предчувствовала. Но смерть, как и война, списывает все грехи. За той обитой черным дерматином дверью нет уже ни подлости, ни предательства, ни преступления. Всеобщая нивелировка [приведение к одному уровню, сглаживание различий], разъятие макротел на первозданные элементы. Стопятидесятичетырехчасовая неделя без праздничных и выходных дней. Поточное производство. Правление фирмы рекламаций не принимает. И никаких сношений с внешним миром, хуже, чем в зоне.
      Почему же так тоскливо и неспокойно?. Почему? А Дениз даже не знает, как мне здесь плохо...
      Тихо подсел доктор. Думает, что я сплю. Осторожно нащупал пульс. Еле слышно шепчет: "Раз, два, три, четыре, пять..."
      Раз, два, три, четыре, пять... Считаю падающие звезды. Августовский звездопад. Огненные штришки в ночном небе.
      "Загадай скорее желание, Аллан! Ну загадай же!"
      Ах, какая чудесная девочка сидит рядом со мной на крыше! Сколько кружев и лент! Сколько белого и голубого! Переплет чердачного окна. Синий отблеск на пыльном стекле. Черные горбатые силуэты кошек. И звезды, и звезды...
      А я смотрю на самую большую, на самую яркую звезду. Она висит над трубой дома Смайлсов. Я гипнотизирую ее. Кажется, она пылает ярче и ярче, разжигаемая моим ожиданием. Ну же! Ну! Я жду, когда она упадет. Просто интересно посмотреть, как будет падать такая большая звезда. О, уж она-то покажет себя! Она не чета этим крохотным звездочкам, которые исчезают, как мыльные пузыри. Это будет грандиозное падение. Может быть, почище фейерверка в ночь карнавала.
      "Вот сейчас она упадет", - говорю я сквозь стиснутые зубы, не отводя от звезды глаз. "Вот эта, большая? - удивляется девочка. - Разве такие тоже падают?" - "Еще как! Она обязательно упадет. Я сброшу ее психической силой. Действие творит судьбу!"
      И девочка плачет. Она умоляет меня пощадить звезду:
      "Там ведь тоже живут мамы с детками. Пусть падают маленькие звездочки, где нет никого. А эта должна светить. Мне очень жалко деток и мам, и бабушек и нянь жалко. Ну что тебе стоит? Не смотри на нее так! Подумай, вдруг там кто-то сейчас смотрит на нас. Вот так же, как мы с тобой. Пожалей хоть их. Как же тебе не стыдно!" Я уже не смотрю на звезду. Но Дениз об этом не знает и все просит меня, все просит...
      Прости мне те твои слезы, Дениз! Прости... Ведь на другое утро ты уже обо всем позабыла и на уроке весело рисовала человечков. А я, я не забыл тот звездопад.
      Так живо я помню холодок того детского любопытства! Нет, Дениз, я не хотел плохого мамам и деткам с далекой звезды. Просто мне было интересно, как она будет падать и что станет, когда она упадет. Чистое детское любопытство. Говорят, гениальные исследователи сохраняют его на всю жизнь. Такие, как Эйнштейн или Бор, при этом задумываются и о мамах, и о детках, а некоторым это просто не приходит на ум.
      Я и многие из моих коллег относимся к последним. Право, все мы неплохие люди. Просто мы как-то не задумываемся о многом. Что-то важное ускользает от нас. Торжество всякого нового научного открытия - это почти всегда насилие, ломка привычных взглядов - интеллектуальный деспотизм чистой воды. А вот безответственным быть он не должен. Всегда надо думать о мальчиках и девочках с далекой звезды. Особенно в те дни, когда звезды падают на крыши. Сколько их, Дениз?
      "Девяносто, девяносто один, девяносто два..." - Доктор отпустил мою руку.
      Девяносто два. Наверное, немного повысилась температура. Почему всегда так тяжелы ночи? Утро приносит прохладу и успокоение, ровным светом озаряет все тупики, развязывает запутанные узлы. Скорей бы утро. Я всегда хорошо засыпаю под утро. И сплю спокойно и глубоко.
      5 августа 19** года. Утро. Температура 37,3. Пульс 84.
      Кровяное давление 130/85
      Какую власть имеют над нами сны! Мне приснилась Дениз, и впечатление осталось мучительное, острое, более сильное, чем это бывает в действительности. Когда-то давно мне снились голубые женщины, и я долго потом не мог забыть о них.
      Снам свойственна известная условность, как и всякому настоящему искусству. Каждый человек становится во сне не только зрителем, не только участником, но неведомо для себя и сценаристом, и режиссером, и оператором. Иные сны запоминаешь на всю жизнь, точно хорошие фильмы. Рожденное внутри нас живет потом самостоятельной жизнью. Здесь та же свойственная нам инстинктивная тяга к единству, точнее - к целенаправленной гармонии. Гармоничное единство формы и содержания солнце на горизонте искусства. Всю свою недолгую жизнь я искал гармонию физического мира. В хаосе распадов и взаимодействий, в звездах аннигиляции и в трансмутационных [трансмутация - превращение (в данном случае речь идет о превращениях элементарных частиц)] парадоксах грезились мне законченные и строгие формы теории, способной объяснить все.
      Помню, еще в университете кто-то предложил нам забавную анкету. Нужно было против названия каждой элементарной частицы написать цвет, в котором она видится в воображении. И это предстояло сделать нам, лучше всех на свете знающим, что частицы не могут иметь цвета, как не имеют формы и траектории. Все же вот поистине достойная загадка для психологов семьдесят процентов участников написали рядом с протоном "красный". Я тоже написал "красный". До сих пор не понимаю почему.
      Это был мой мир, и любого обитателя я знал здесь в лицо. Теперь я умираю, прошитый ливнем частиц, каждая из которых была в моем воображении окрашена в свой цвет.
      Как же случилось, что, пытаясь объяснить все причинности микромира, я проглядел самую простую причинно-следственную связь? Я сеял зубы дракона, не задумываясь о всходах. Это трудно объяснить, но знаток индийской мистики, знакомый, естественно, с учением о Карме, ни на минуту не задумывался о возможных последствиях собственных поступков. Кому и как я продал душу?
      Почему, подписывая контракт, не вспомнил хотя бы историю сумасшедшего летчика?
      В том-то все дело, что узловых пунктов, которые можно было бы назвать предательством во всей этой истории, нет. Просто тихая эволюция самоуспокоения и неприятия "близко к сердцу". Мало, зная о молекулярных копиях, не дать снять с невесты карту. Нужно кричать об этом на всех углах или хвататься за автомат со спецдисками. Мало не предавать. Мало быть просто непричастным, надо еще и сопротивляться. Тот, кто сопротивляется, даже при желании не сможет попасть в зону. Слишком плохая у него для этого репутация. А я на хорошем счету...
      По сути, я просто продал себя за известную сумму. Не только себя, но и три года жизни с Дениз. Все мои мысли, все раскаяния - просто жалоба неудачливого игрока. Я поставил на зеленое поле жизнь. Шарик остановился на нуле, и крупье забрал все. Вот и прощай рулетка, чем-то напоминающая циклотрон. Прощай и циклотрон с мишенями из золотой фольги. Теперь я сам сделался мишенью, затормозившей ливень частиц весьма высоких энергий. С точки зрения химика - это всего лишь радиолиз коллоидного раствора белка в воде. Радиолиз поражает лишь одну из десяти тысяч молекул, но и этого оказалось вполне достаточно. Есть что-то символическое в том, что я умираю накануне юбилея первого атомного испытания. Впрочем, любую случайность можно связать с чем угодно.
      Открывается дверь, начинается обход. Надо порадовать Таволски хорошим настроением и оптимистичным взглядом на жизнь.
      6 августа. Ординаторская
      Главврач, бегло проглядев заключение дерматолога, сунул бумажку в жилетный карман. Морщась точно от боли, снял очки, осторожно протер их кусочком замши и принялся массировать красные вмятины на переносице.
      - Вы уверены, что это эритема? [покраснение отдельных участков кожи, вызванное увеличенным притоком крови] - спросил он у Таволски.
      - Конечно, - кивнул тот. - Дерматолог тоже так думает. Он считает, что кожа будет мокнуть.
      - Плохо.
      Таволски, неопределенно хмыкнув, пожал плечами.
      - Возьмите костный мозг из грудины и постепенно начинайте готовиться к пересадке. Надеяться больше не на что. Приятных сюрпризов не будет... Как кровь?
      - Началось ухудшение.
      Главврач закивал, точно его чрезвычайно радовало все то, что говорил ему Таволски.
      - Моноциты и ретикулоциты падают. Увеличились распухшие бледные клетки...
      - Возможна токсическая грануляция нейтрофилов, - перебил его главврач.
      - Да. Мы уже готовимся к этому.
      - Белые кровяные тельца?
      - Падают. Но значительно медленнее, чем можно было ожидать при такой ситуации. Коуэн советует до пересадки сделать полное переливание.
      - Ну что ж!.. Ему виднее. А что он думает по поводу замедленного падения белых телец?
      - Говорит, что само по себе это не так уж плохо, но никаких оснований для оптимизма не дает, - усмехнулся Таволски.
      - Это мы и без него знаем, - раздраженно махнул рукой главврач. - Что он еще говорит?
      Таволски опять пожал плечами и, стрельнув крошечным окурком сигареты в умывальник, принялся обсасывать обожженный палец.
      7 августа 19** года. Ночь.
      Температура 37. Пульс 88. Кровяное давление 120/75.
      Примечание: количество белых телец упало до 800 мм3
      Чтобы не заснуть, сестра Беата Траватти прошлась по коридору. Стеклянные двери палат казались черными провалами. Беата достала баночку растворимого кофе и зажгла спиртовку. В бестеневом свете крошечный сиреневый язычок был едва заметен. Зеленый халат с эмблемой медперсонала показался ей скорее голубоватым. Она достала зеркальце, но темные, почти черные губы и бесцветные щеки вызвали лишь недовольную гримасу. Бестеневой свет раздражал. Он глушил все веселые краски и явно старил ее. Беата нажала кнопку, и холодное пламя под потолком, конвульсивно вздрогнув, погасло. Черные провалы дверей сделались сероватыми. Сквозь тонкие эйрлоновые занавески обозначались окна. Начинало светать. Беата отвела занавеску и прижалась к холодному стеклу. Но то, что она увидела в предрассветном сумраке, заставило ее тихо вскрикнуть и метнуться к палате Бартона.
      7 августа. Ординаторская
      Телефонный звонок Таволски разбудил дежурного врача. Тот сразу не сумел прийти в себя и одурело заметался по комнате. Сердце стучало, как плохо пригнанный клапан в моторе. Наконец он нашарил трубку и, облизывая пересохшие губы, что-то прошептал в трубку.
      Таволски. Алло! В чем дело? Это вы, Тони?
      Дежурный врач. Эйб? Вы что, рехнулись? Звонить в такую рань...
      Таволски. А вы разве спите?
      Дежурный врач. Я? Нет, конечно... Но почему вы не спите, вы же не на дежурстве?
      Таволски. Так, не спится что-то. Как его состояние, Тони? Сегодня же операция...
      Дежурный врач. Вот и выспались бы перед операцией... Все без перемен. Спит. Температура больше не подымается. Думаю, ближе к утру немного спадет. Идите спать, Эйб!
      Дежурный врач собрался положить трубку, как вдруг распахнулась дверь, и в комнату ворвалась сестра Беата. Трубка полетела на рычаг. Дежурный врач вскочил, опрокинув настольную лампу. Не было произнесено ни единого слова, как в немом фильме. Они выскочили в коридор. В противоположном конце его показалась белая фигура. Шагов не было слышно, точно на них надвигалось привидение. Когда глаза чуть-чуть привыкли к полумраку, дежурный врач разглядел, что по коридору уверенно и неторопливо идет Аллан Бартон. Глаза его были широко открыты и поблескивали в пламени спиртовки. Бартон осторожно открыл дверь своей палаты, и коридор опустел.
      7 августа. Через час. Ординаторская
      Таволски прибежал в домашних туфлях. Сейчас он выглядел в офицерском френче еще более нелепо, чем обычно. Он часто поеживался и, согнувшись, ожесточенно тер ладони. Казалось, ему страшно холодно. Главврач, не снимая наброшенной на плечи шинели, широкими шагами вымерял комнату.
      Дежурного врача сразу же выставили в коридор. Стараясь сохранить независимый вид, он барабанил пальцами по стеклу и пытался что-то насвистывать. Сестра Беата беззвучно плакала, уткнувшись в промокшую зеленую салфетку.
      - Все же объясните мне, майор Таволски, как вы, лечащий врач, не удосужились внимательно прочитать анамнез?! [анамнез - история болезни, описание условий, предшествующих заболеванию]
      Таволски молчал. Когда главврач начинал говорить таким тоном, отвечать не полагалось. Он все равно не слушал никаких оправданий и объяснений. И что тут вообще можно было ответить?
      - Конечно, я понимаю, рентгеновская иррадиация - особый случай, она никак не обусловлена первоначальным состоянием больного. Но такой же особый случай перелом ноги, вывих, воспаление аппендикса, наконец. Однако во всех подобных случаях, за исключением особо спешных, мы все же не приступаем к терапии, не ознакомившись с анамнезом. Так? Почему же вы, старый, опытный врач, не удосужились просмотреть историю болезни, где черным по белому написано, что Аллан Бартон с детства страдает лунатизмом? Почему? Отвечайте, майор, почему?
      Таволски молчал.
      Главврач сбросил шинель на пол. Сел в кресло, но тут же поднялся и вновь заходил по комнате.
      - Эта прогулка его убьет, вы понимаете? И, главное, накануне операции, когда появились определенные шансы на успех!
      Он неожиданно замолчал. Но продолжал, как ягуар в клетке, метаться из угла в угол. Настольная лампа все еще валялась на полу. Чахлый, болезненный рассвет просачивался в темную комнату, где почти неподвижно висели синеватые пленки табачного дыма. Тяжелая тишина больно давила на барабанные перепонки.
      Наконец главврач сел. Раздраженно поднял лампу и зажег свет. Таволски зажмурился, но тотчас же открыл глаза.
      - Немедленно установите, куда он ходил, - сухо и спокойно приказал главврач. - До этого ничего предпринимать не будем. Вам понятно?
      - Да... Только... как узнать? Лунатики же ничего потом обычно не помнят.
      - Обычно? А это необычный лунатик. Это радиоактивный лунатик, который повсюду оставляет след... Вам все ясно?
      Таволски тоскливо сознавал, что главврач издевается над ним, что нельзя позволять говорить с собой в таком тоне. Но шеф был прав, во всем прав, и Таволски молчал.
      - Позвоните на пост, чтоб немедленно прислали солдата со счетчиком Гейгера. Проследите весь путь... Потом доложите.
      Таволски потянулся к телефону, но главврач пренебрежительным жестом остановил его:
      - Позвоните из коридора. Мне нужно кое с кем переговорить.
      Таволски торопливо поднялся и, чуть сгорбившись, зашаркал к двери.
      Главврач увидел эту согнутую спину, красноречивую спину усталого пожилого человека, и жалость остро полоснула по сердцу.
      - Выпейте что-нибудь успокоительное, Эйб, и... отправляйтесь домой. С дозиметристом пусть пойдет доктор Вайс.
      7 августа 19** года. Капитан медицинской службы Тони Вайс
      Дозиметрист сразу же нащупал след, и мы довольно уверенно двинулись вперед. Бартон все время петлял, словно огибал невидимые препятствия. Подсознание у лунатиков никогда не спит. Поэтому и реакции организма на внешнюю среду у них гораздо четче и быстрее, чем в обычных условиях. Только так можно объяснить, каким образом Бартону удалось незамеченным пересечь туда и обратно всю зону.
      Он прошел мимо площадки для гольфа, поднялся на бетонный мостик через бассейн и резко свернул к розарию. Не доходя до четвертого сектора, опять свернул и направился к противоположному ангару. Перелез через забор и вскарабкался по шесту на крышу. Таким сложным и запутанным путем добрался до автострады седьмого сектора. На дорогу он попал, спустившись с дерева. Мимо казино прошел к радарным вышкам и, проникнув на территорию радиостанции, самым коротким путем вышел к перепаханной полосе вокруг сектора нуль. Проволочное заграждение преодолел в непосредственной близости от второй вышки. Часовой, очевидно, его не заметил.
      В связи с тем, что на полигон пускали лишь по специальным удостоверениям, мы вынуждены были возвратиться в седьмой сектор. Оттуда я позвонил генералу. Разрешение сразу же было дано. Мы надели защитные костюмы и прошли на полигон. Довольно быстро нащупали след Бартона, который вел в биологическую зону. Фон все время возрастал и примерно через сто пятьдесят - двести метров совершенно перекрыл сигналы следа. Пришлось опять вернуться и попросить у начальника охраны собаку. Начальник охраны решительно воспротивился. Он сказал, что никогда не согласится послать животное на верную смерть. Я опять позвонил генералу, и он распорядился немедленно предоставить нам собаку. Начальник охраны молча повесил трубку, но сразу же вызвал проводника. Тот быстро надел костюм и собрался уже идти с нами, но чувствительный офицер велел принести защитный комплект для собаки. В этом не было ни грана здравого смысла. Все равно голову пришлось оставить открытой, иначе собака не смогла бы взять след.
      Первое время пес вел нас довольно уверенно, но, когда мы вошли в зону, где испытывалась "Бережливая Бесс", он забеспокоился и начал скулить. Видимо, почуял что-то неладное. Трава там совершенно уничтожена. Только местами виднелись высыхающие кустики чертополоха. Пес сел и, подняв голову к начинающему розоветь небу, тоскливо завыл. Он так был в этот миг похож на человека, что мне сделалось страшно. Усилия проводника сдвинуть собаку с места ни к чему не привели. Она упиралась всеми четырьмя лапами и не переставала выть. Пришлось пристрелить беднягу. Все равно животное было обречено. И зачем только начальник охраны велел надеть защитный комплект? Наверное, какой-нибудь провинциальный президент общества охраны четвероногих братьев.
      Я взял бинокль и тотчас понял, куда ходил Бартон. До самого горизонта только гниющая степь. Одинокий атомный танк сразу же бросается в глаза. Он мог пойти только к танку - больше, некуда.
      Фон достиг максимума и больше уже не изменялся. Только внутри танка излучение резко подскочило вверх. Сказывалась наведенная в массе металла радиация.