М. ЕМЦЕВ, Е. ПАРНОВ
      УРАВНЕНИЕ С БЛЕДНОГО НЕПТУНА
      Фантастическая повесть
      Родители Марка погибли в одном из звездных рейсов, когда мальчику было четыре года. Ворчливый и педантичный ученый, высокий и тощий, как Дон-Кихот, профессор Крабовский стал для Марка отцом, учителем и няней одновременно.
      Когда Марк подрос и обзавелся первыми в своей жизни друзьями, профессор испытал щемящее чувство ревности. Вопреки логике непоседливые мальчишки с изодранными коленками и визгливые девчонки, чьи косички напоминали крысиные хвостики, почему-то значили для Марка неизмеримо больше, чем тихие вечерние часы, проведенные в неторопливой беседе с ним, дядей.
      Чтобы дисциплинировать жадный и впечатлительный ум ребенка, профессор (кстати, вопреки советам учителей школы первой ступени, куда осенью должен был пойти Марк) начал обучать его латыни.
      И как смущен и растерян был ученый, когда Марк, вместо того чтобы произнести знаменитую речь Цицерона, начинавшуюся словами "О темпора, о морес", захлебываясь от счастья, пропел:
      Эне, бене, рабе,
      Квинтер, минтер, жабе.
      Эне, бене, рес,
      Квинтер, минтер, жес.
      - Это меня Нинка научила! - сказал мальчик, переводя дух.
      Профессор обиделся, но не подал виду. Он пытался вспомнить свое детство, но на него повеяло чем-то смутным и неуловимым. Как забытый запах.
      Профессор всегда старался быть сдержанным в своих чувствах. Он не расточал мальчику ласковых слов, не закармливал его сладостями. Но когда Марк засыпал, Крабовский на цыпочках подходил к его постели и осторожно касался сухими губами горячего детского лба.
      Про себя профессор уже четко определил весь жизненный путь племянника. Мысленно он видел Марка в лекционном зале среди студентов или представлял его своим ассистентом, о котором не переставал мечтать с того дня, как впервые пояувство вал усталость. Крабовский даже вообразил себя сгорбленным, седым стариком, торжественно передающим кафедру молодому, полному сил преемнику. Но все вышло совсем иначе.
      Марк никогда не будет профессором университета. Он избрал другой путь... Может быть, лучший. Даже наверное лучший, но другой.
      Старик сидит у себя в кабинете. Уже вечер, но он не зажигает света. Вот уже почти две недели, как Марк вернулся на Землю. Но все еще не удосужился зайти домой. Лишь два раза его лицо на минуту появилось на экране видеофона. Появилось и исчезло. Крабовскому показалось, что Марк выглядит немного странно. На лице его ясно читались смущение и тревога.
      "От чего бы это? - думает старик и тут же решает: - Наверное, чувствует себя виноватым..."
      Крабовский не видел Марка семь лет. Когда он провожал поемянника на Фомальгаут, то мысленно прощался с ним навсегда. "Сорок шесть световых лет, - с горечью думал профессор, - он слегка постареет, а я умру".
      Конечно, Крабовский знал о новой теории Бруно Райша. Но он был человеком старой закалки, воспитанным на классике Эйнштейна и Гейзенберга. Временной парадокс Райша, основанный на торможении тела в собственном гравитационном поле, профессор считал блестящей математической формалистикой, не более.
      Но Райш оказался прав: Марк вернулся и застал старика в живых.
      "Люди перехитрили время, а я должен уйти на покой, - казнит себя Крабовский. - Я постарел, незаметно превратился в консерватора и... наверное, скоро потеряю контакт со студентами... Такова жизнь..."
      Крабовский смотрит в темное окно, где проносятся наполненные светом машины, мелькают фиолетовые вспышки энергораздатчиков.
      Ему кажется, что где-то в глубине памяти так же вот внезапно вспыхивают воспоминания о давно прошедших днях. Вспыхивают и гаснут в черной недвижной воде невеселых старческих мыслей.
      Звякнула открывшаяся дверь. Крабовский не шевельнулся, не сделал попытки зажечь свет и пригладить редкие седые пряди. Пусть все будет как есть. Но в сердце Крабовского произошла великая перемена. В резонанс с открываемой дверью в нем зазвучала неслышимая для посторонних симфония радости, наполненная пением медных труб, громом литавр и расцвеченная пурпурными клубами.
      И старик понял, что Марк наконец-то дома.
      - Ну что же ты молчишь, мой мальчик, - бодро и весело говорит Крабовский.
      - Я не знаю, с чего начать, дядя, - как-то неуверенно отвечает Марк. Он смущенно улыбается и умолкает.
      Старик помнит Марка прямым, даже немного грубоватым, и ему непонятны эти неожиданные колебания и неуверенность.
      - Ты что, боишься сообщить мне неприятную новость?
      - Неприятную новость? Но о чем? - как будто искренне удивляется Марк,
      - Тогда рассказывай!
      - Мы так давно не виделись, дядя...
      - Ну, вырази свою радость по поводу нашей встречи в одной короткой фразе и рассказывай.
      Марк улыбнулся. Шумно вздохнул, будто проглатывая какую-то тяжесть, и начал рассказывать:
      - Фомальгаут была выбрана нами не совсем случайно. Это звезда...
      - Альфа Южной Рыбы, светимость шестнадцать солнц, спектральный класс A3, семь планет, - перебил Крабовский племянника. - Все это я знаю! Избавь меня от ненужной информации. В моем возрасте это вредно. Расскажи только самое главное.
      - Хорошо, дядя, - покорно согласился Марк. - Ты только не прерывай меня. Ты не сердись. Я знаю, о чем должен рассказать тебе... Так вот! Наша задача состояла в экспериментальной проверке гравиконцентраторов и в установлении параметров Райта. Фомальгаут была выбрана не случайно. Она не так уж далеко от нашей системы, и вместе с тем дважды по двадцать три световых года - вполне достаточный путь, чтобы проверить справедливость нестационарного следствия причинной релятивистской теории...
      Шли мы с постоянным ускорением, приблизительно соответствующим силе тяжести. Сразу же за границами Системы мы утроили ускорение и включили концентраторы. Создаваемое звездолетом круговое гравитационное поле вытянулось и сосредоточилось у него на пути. Мы, таким образом, все время должны были преодолевать собственное тяготение. Приборы звездолета сейчас же зарегистрировали эффект! Но мы не могли знать, как идут часы на Земле, и поэтому лишь вернувшись на Землю и увидев знакрмые лмца, мы поняли, что опыт удался. Но главное не в этом. Тем более, что все уже известно из информационных передач пси-связи.
      Марк замолчал. Невидящим взглядом уставился он в окно. Кто знает, какие видения проплывали перед ним! Крабовский выждал немного, потом спросил:
      - А что же главное, мой мальчик? Вы привезли людям великую победу... Что может быть важнее?
      Марк встрепенулся. Его бледные щеки заалели. От недавней растерянности и скованности не осталось и следа. Он резко встал, прошелся по кабинету и остановился у Крабовского за спиной.
      - Только не считай меня сумасшедшим, дядя. Я расскажу тебе такое... Об этом еще никто не знает...
      Марк замолчал, точно собираясь с мыслями. Крабовский иронически улыбнулся. Он хотел поблагодарить племянника за доверие, но сдержался.
      - Так вот, - опять начал Марк, - почти три года собственного времени шли мы на Фомальгаут. Когда мы уже стали явственно ощущать тяготение звезды в три солнечные массы, наш командир Алик Вревский приказал мне сбросить напряжение с гравиконцентраторов. Потом мы включили двигатели и в состоянии невесомости уравняли свое поле с изогравами ближайшей планеты. Мы обследовали все семь планет. Пять из них оказались похожими на Юпитер. Плотные газовые шары, раздираемые электромагнитными бурями. Внешняя планета - я невольно ищу аналогий - несколько походила на Луну: холодное небесное тело, почти лишенное атмосферы. И только одна бледно-зеленая планета, четвертая от звезды, показалась нам более или менее интересной.
      Когда мы легли на круговую орбиту, то нам почудилось, что вся поверхность планеты представляет собой единый зеленоватый океан.
      Приборы показывали, что температура на Бледном Нептуне, так мы назвали планету, сто девяносто - двести градусов ниже нуля. Вода в жидком состоянии при такой температуре существовать не может. Поэтому мы сделали вполне естественное предположение, что океан состоит из какого-то сжиженного газа... Спектральные исследования подтвердили, что под нами бушуют и пенятся волны жидкого азота.
      На семнадцатом или восемнадцатом витке вокруг Бледного Нептуна мы разглядели огромный остров. Совершенно ровное серо-свинцовое плато площадью, наверное, в две или даже в три Гренландии. Я предложил спуститься и обследовать остров, но капитан нашел, что никакого интереса он для нас не представляет и единственное, что можно сделать, это еще немного снизиться. Капитан был, по сути, прав, и я не стал возражать. Мы приблизились к азотному океану. До его поверхности оставалось каких-нибудь сорок километров. И тут я заметил, что береговая линия острова светится мертвенным желто-зеленым светом.
      Капитан решил послать разведывательную ракету. Я вылетел в ракете один.
      В воздухе носились белые игольчатые хлопья. Была ли то замерзшая вода или метан, углекислота, аммиак, углеводороды - не знаю. Меня интересовало только свечение. Когда до суши оставалось всего четыре километра, раздался легкий звон. Машина сообщила мне, что Р-V-Т.* соотношения изучены и проанализирован спектр свечения. Я нажал кнопку, и из окошка выскочила еще теплая фрелоновая лента с цифрами. Все оказалось довольно тривиальным. На границах раздела твердого тела и жидкого азота физические условия были как раз такими, когда плотность жидкого азота становится равной плотности азота-газа. Различия между фазами исчезли, поверхностное натяжение стало равным нулю, и наступило критическое состояние, сопровождаемое опалесценцией.
      Я был разочарован. Запечатлев азотное море и остров на кристаллах синемапамяти, я вернулся на звездолет.
      Марк замолчал, Крабовский слушал его рассказ, не поворачивая головы, хотя ему было неприятно,
      * Основные термодинамические параметры состояния.
      что рассказчик стоит у него за спиной, а не сидит напротив. Воспользовавшись паузой, он повернулся и спросил:
      - Ну, а что было дальше?
      Как будто угадав его чувства, Марк опустился в кресло.
      - Потом мы отправились в обратный путь, - сказал он и вновь замолк.
      - Ну и что?
      - И все. Больше ничего не было... Только уже здесь, на Земле, готовя доклад отделению физико-математических наук Академии, я изготовил несколько отпечатков с запечатленных в блоках синемапамяти картин.
      Крабовскому опять показалось, что Марк испытывает какую-то мучительную борьбу с самим собой.
      - Послушай, Марк, послушай старика, мальчик, если тебе трудно сказать мне правду, не говори. Я не обижусь. Но если ты решил поделиться со мной своей тайной, то... В общем я всегда пойму тебя.
      Крабовский умолк, чтобы не высказать слишком много из того, что накопилось у него в сердце за долгие годы одиночества и ожидания.
      - Я знаю это, дядя, - тихо сказал Марк, - но... Это случилось в тот момент, когда моя разведракета возвращалась на звездолет. У меня было чудесное настроение. Я тихо насвистывал что-то очень веселое... Это был узкий пучок какой-то лучистой энергии. Он возник откуда-то из пространства; не с поверхности Бледного Нептуна. В этом я уверен. Тихо зажужжал моторчик синемапамяти. Киберы включили ее сами, без меня. Они запрограммированы на всякие неожиданности... Потом началась цепь глупейших ошибок и нелепых случайностей. То ли по легкомыслию, то ли еще почему, сейчай я сам не понимаю, но я не заинтересовался этим явлением. Может быть, я решил, что за ним кроется такая же простая физическая сущность, как и за свечением критического азота? Не знаю. Но это была моя основная ошибка. Решив, что энергетический луч - какое-нибудь метеорное явление в атмосфере Бледного Нептуна, я не проанализировал его спектр и, главное, до самой Земли не прокрутил запись на экране синемапамяти! А она хранила удивительные вещи. Одна формула чего стоит. Она написана нашими, земными математическими символами! Она и знакома и не знакома нам. Первый член такой же, как в уравнении Дирака-Гейзенберга. Впрочем, смотри сам...
      Резким движением Марк достал из кармана несколько снимков и . передал их Крабовскому. Профессор же не мог даже рта закрыть, настолько ошеломительным был смысл залпом обрушившихся на него слов. Марк, видимо, понял состояние дяди, так как сам, вероятно, пережил нечто подобное.
      - Знаешь что, дядя, - сказал он ласково, - ты посмотри снимки один, успокойся, подумай, я приду к тебе завтра утром,
      Марк настолько быстро выскочил из кабинета, что Крабовский не успел бы удержать его, даже если бы захотел.
      Вот уже четыре часа профессор разглядывает снимки. На них изображены смятые, небрежно исписанные листки бумаги с математическими выкладками. Последняя формула заключена в рамку. Вероятно, это конечный вид уравнения.
      Есть только три уравнения, которые похожи на эту формулу. Чтобы вспомнить их, Крабовскому не нужно листать справочники или запрашивать электронную память. Он мог бы написать их с закрытыми глазами. Профессор записывает уравнения на отдельных листках и укладывает эти листки рядом со снимками Марка.
      Порыв ветра распахивает форточку. В кабинет врывается прохладное и свежее дыхание марта.
      Но Крабовский не замечает ничего вокруг. Им овладело прошлое; ураганным вихрем оно ворвалось в мозг и понеслось по невидимым полочкам памяти.
      Профессор смотрит на уравнения, грызет пластмассовый наконечник ручки и рассуждает вслух - привычка, появившаяся у него за годы одиночества:
      - Прежде всего линейное уравнение Дирака, описывающее поведение дебройлевских спинорных волн электронов. Вот оно...
      Первый член этого уравнения и таинственной формулы совпадает. В 1938 году Иваненко применил дираковское уравнение для описания первичной материи. Новый вариант отличался от предыдущего наличием нелинейного члена.
      Оно записано на втором листочке.
      Этот вариант еще более напоминает формулу с Бледного Нептуна. Оба уравнения совершенно однозначны относительно волновой функции \[/. Разница лишь во втором члене.
      Наконец, есть еще одно нелинейное уравнение. В прошедшие времена его называли "Уравнением Мира" или просто уравнением Гейзенберга.
      Здесь второй член вообще выброшен. А первый и третий одинаковы с уравнением, изображенным на снимке. Вот и все, что я знаю об уравнении с Бледного Нептуна. Если это не мистификация, не грубая и нелепая ошибка, то... я не знаю, что это! Как могло попасть земное и вместе с тем никому не известное на Земле уравнение в чужую звездную систему? Нет, это совершенно невозможно! Но все же... От этого буквально раскалывается голова.
      Крабовский неторопливо поднялся из-за стола и прошелся по кабинету. Так ничего и не придумав, он вновь возвратился к столу. Промучившись еще часа.два, он придвинул к себе аппарат видеофонной связи и набрал номер кафедры. На экране возникло полное красивое лицо аспиранта Володи Волкова.
      - Здравствуйте, Володя...
      Юноша улыбнулся и поздоровался.
      - Володя, я сегодня себя плохо чувствую и не смогу быть на семинаре. Попросите Александра Максимовича, чтобы он меня заменил... И вот еще что... Я сейчас дам вам одну формулку. Поезжайте с ней в вычислительный центр, пусть ее срочно закодируют. Потом зайдите в Центральное хранение и отдайте им код с алгоритмами.
      Володя кивнул и заверил Крабовского, что все сделает самым тщательным образом.
      - Евгений Владимирович, - спросил он смущенвы еще не прочли мой автореферат?
      - Вы знаете, Володя, - сказал Крабовский, - еще нет, не прочел. Но он лежит у меня на столе сверху. На этой неделе я обязательно прочитаю.
      Володя закивал головой и стал уверять шефа, что ему совсем не к спеху, что он просто так спросил и Евгений Владимирович может не беспокоиться. Но Крабовский прекрасно понимал, что аспирантский срок истекает и Володе нужно спешить с защитой диссертации. Понимал, но... времени на все не хватало, и все сильнее напоминали о себе годы.
      - Я обязательно прочту, Володя, обязательно. А вы... как только получите в Центральном хранении ответ, немедленно вызовите меня. Хорошо?
      Крабовский быстро написал формулу на белом фрелоновом листке и положил его на экран. Через минуту он выключил аппарат, принял капли и прилег на кушетку.
      Звонок резко и бесцеремонно ворвался в тяжелый и путаный сон. Какую-то долю секунды Крабовский не мог понять, где он находится и что с ним происходит. Вновь зазвенел звонок и помог ему преодолеть мучительную границу между кошмаром и явью.
      Крабовский открыл глаза. В комнате было сумрачно и скучно. Окна были залиты водянистой синью осеннего вечера. Он подошел к аппарату и включил его. Вызывал Володя. Он только что получил в Центральном хранении уже обработанную карту с ответом на запрос по поводу формулы с Бледного Нептуна. Володя что-то говорил Крабовскому, но профессор не понимал и не слышал его слов. Его глаза, не отрываясь, следили за широкой белой лентой с перфорированными краями, которую Володя держал в руке. Наконец Володя положил ленту на экран. Крабовский увеличил частоту строк и освещенность. Сразу же бросились в глаза знакомые с юности фамилии.
      Крабовский опять поймал себя на том, что читает ленту вслух.
      - Так, так, - шептал он, - 1925 год. Луи де Бройль постулировал, что первичная материя должна быть, во-первых, спинорной, а во-вторых, обладать спином, равным половине.
      Все было хорошо знакомо: Дирак, Иваненко, Бродский, Мирианашвили, Курделаидзе, Вернер Гейзенберг. После 1958 года ничего нового не было сделано. На экране прыгали чистые строчки. Профессор разочарованно вздохнул. Но вот пошли примечания к запросу. Опять знакомые имена творцов геометрического единства мира: Вейль, Эддингтон, Картан, Калюца... Наконец Эйнштейн, Фок, Марков.
      Мелькали строчки, наполненные фамилиями, датами и наименованиями источников. Напряжение ожидания, с которым Крабовский следил за первыми строками, исчезло. Он уже спокойно проглядывал длинный список, надеясь, что тот скоро кончится.
      - Ага, вот и конец! - пробурчал Крабовский.
      И тут его взгляд вцепился и выхватил из мелькания букв незнакомую фамилию.
      Виктор Мандельблат, 1938 год, нигде не опубликовано (об этом говорило отверстие, пробитое на третьей линии), источник: личный архив профессора истории Оксфордского университета Чарлза Кронфорда. Лондон, Блумсбери, 6/12.
      Вот и все.
      На экране вновь появилось улыбающееся красивое лицо Володи.
      - Володя! Закажите-ка мне билет в Лондон... Я бы мог вылететь... ну, хотя бы завтра утром... Да, именно утром... Большое спасибо, Володя!
      Крабовский выключил аппарат, опустился в кресло и в раздумье забарабанил пальцами по столу. Света он не зажигал. В потемках как-то свободнее думается. А обдумать нужно было многое. Крабовский так и не определил своего отношения к формуле с Бледного Нептуна. Он хотел на некоторое время избавить себя от мучительной оценки и необходимости сделать правильный и скорый выбор. Он любил работать не торопясь, со вкусом и добираться до всего постепенно.
      Но больше откладывать разговор с самим собой он не мог. От него требовалось так немного: ясно и четко ответить на вопрос, верит ли он в ту совершенно невероятную историю, которую поведал Марк. Да или нет? Профессор всегда был немножко нерешителен. Альтернативы его пугали. Но если он видел, что иного выхода нет, то заставлял себя принять твердое решение. После этого отступления назад для него уже не существовало. За этой чертой уже не было места колебаниям.
      "Итак, верю или не верю? - мысленно спрашивал себя Крабовский. - Попробуем разложить все по полочкам".
      Крабовский взял лист фрелона и провел вертикальную черту. Слева он написал "за", справа - "против".
      "Посмотрим, где окажется сальдо", - подумал Крабовский, собираясь написать первое слово.
      И тут ему в голову пришла превосходная мысль...
      По существу, профессор просто пытался обмануть самого себя. Он искал повода, чтобы уйти от окончательного решения. Если бы дело шло только о научной стороне вопроса, он бы не колебался. Но проблема лично для него, Крабовского, была гораздо шире и сложнее, чем для любого другого исследователя. К альтернативе "верю ли я в формулу с Бледного Нептуна или нет" примешивалось мучительное чувство любви к Марку.
      "Я не могу поверить в эту формулу, - думал профессор, не могу! Но это значит, что я не верю Марку! Сомневаюсь в нем и в его отношении ко мне".
      Поэтому Крабовский все время пытался уйти от решения или хотя бы оттянуть его на неопределенный срок.
      А подумал он вот о чем: "Почему Марк не поделился своим открытием с товарищами? С Александром Вревским и астронавигатором Шубенко? Ведь это не только естественно, но и единственно верно. Иначе нельзя! Нужно обо всем расспросить Марка. А там посмотрим!"
      "Все-таки почему он им ничего не сказал? Или сказал? Конечно, ему могло что-нибудь помешать... Вревский как будто заболел и остался в госпитале на Луне. Да, это нужно будет выяснить".
      Крабовский облегченно вздохнул, включил осветительные панели и пододвинул к себе снимки, чтобы еще раз тщательно их просмотреть.
      Марк вернулся уже поздно вечером. Он выглядел очень усталым, но держался гораздо увереннее и тверже, чем утром. Крабовский поймал себя на том, что заранее предвзято относится к Марку. Точно собирается в логическом единоборстве уличить его во лжи.
      - Ты уже ложишься, дядя? - спросил Марк, входя в кабинет.
      - Нет, Марк. Нам нужно поговорить.
      Марк направился к креслу.
      - Скажи, мой мальчик, - спросил Крабовский, как только Марк сел, - что думают по поводу всего этого твои товарищи?
      Марк неопределенно пожал плечами и как-то смущенно и нерешительно промямлил:
      - Алик тяжело заболел сразу же после того, как мы возвратились в Систему. Мы оставили его у Вотерса на восьмом Лунном космодроме... Как только его состояние улучшится, я ему обязательно сообщу.
      - А Шубенко?
      - С ним я говорил... Позавчера.
      - Ну?
      - Все это очень сложно, дядя. Мне трудно тебе объяснить! Во всем этом нет ни малейшей логики... Совсем иные, не знаю, как это выразить...
      Крабовский чувствовал, что Марк говорит с трудом, борется с чем-то для него неприятным.
      - Здесь совсем иные мотивы, - продолжал он уже какой-то скороговоркой, точно перескочив через невидимое препятствие, - все очень сложно...
      - Я отказываюсь тебя понимать, - сухо сказал Крабовский.
      В нем постепенно росло раздражение. Он хотел добавить что-то еще, вероятно, более резкое, но Марк остановил его жестом.
      - Шубенко не хочет об этом ничего знать! - сказал он твердо и зло. - Эх, если бы Алик был здоров! Шубенко какой-то скользкий тип... Понимаешь, дядя, он очень всем заинтересовался, все смотрел и выспрашивал, а потом сказал, что нам лучше обо всем этом молчать. По крайней мере некоторое время.
      - Но почему? - тут уж Крабовский действительно ничего не мог понять.
      - Ах, дядя! Почему, почему... Да разве ты веришь этому? Даже ты! Вот Шубенко и считает, что незачем набрасывать тень недоверия на наш великолепный эксперимент по проверке следствия Райша. Все равно нам никто не поверит. Этому ведь просто нельзя поверить, невозможно. А доказательств никаких!
      - Позволь, а это? - возразил Крабовский, указывая на пачку снимков.
      Марк безнадежно махнул рукой.
      - Снимки - это не доказательство... Наш агрегат синемапамяти не запломбирован.
      - То есть как это?
      "Час от часу не легче, - подумал Крабовский, - синемапамять перед отлетом пломбируется, а пломбу может снять лишь доверенное лицо Академии наук. Да и то только на Земле".
      - Тут целое сплетение нелепых случайностей, - продолжал Марк. - Я не знаю, как это получилось. Но Алик был неосторожен. Он попал под облучение.
      - Как это случилось?
      - Я не знаю. Я дежурил у гравилокаторов и был очень занят. Когда я вернулся в салон, то Алик лежал с окровавленной головой на полу. Агрегат синемапамяти был тоже разбит... Почти вдребезги. Шубенко к тому времени уже седьмые сутки находился в анабиозе. Я его поднял. Алик только раз пришел в себя. И то ненадолго. Он сказал, что внезапно ослеп и упал. Я спросил его, чем он занимался до того, как упал. Алик ответил, что собирался уложить синемапамять в контейнер абсолютной жесткости, куда только что отправил катушки с записью.
      - Зачем он собирался это сделать?
      - Так всегда делают при подходе к Системе. Мало ли что может с нами случиться... Документы должны уцелеть... На чем я остановился?
      - Что Алик вдруг ослеп, стоя у агрегата, и упал.
      - Ах, да! Я спросил его, где он попал под облучение.
      - А почему ты думаешь, что это облучение?
      - Я исследовал глазное дно. Анализ латентных изменений свидетельствует о мгновенном лучевом ударе.
      - Нейтроны?
      - Нет, скорее ро-мезоны. Мы стали думать, где это могло произойти. Алик ничего не мог припомнить. Лишь однажды, это было еще на Бледном Нептуне, когда я летал на разведракете над островом, Алик вышел в пространство. Он хотел, как говорится, подышать свежим воздухом. Никакой опасности в этом не. было, так как на нем был скафандр высшей защиты. Тут-то он и почувствовал мгновенную вспышку и резь в глазах, это было как раз над островом, но так как все сразу же прошло, он не обратил на это внимания.
      - Но ты же сам говоришь, что на нем был скафандр высшей защиты!
      - Эта защита хороша против чего угодно, но не против ро-мезонов. - В природных распадах они не встречаются, вот и не предусмотрели фильтра... Ведь это тоже загадка: откуда на проклятом острове источник ро-лучей? Сейчас мне начинает казаться, что Алик пострадал от того же пучка лучистой энергии, который дал нам эту формулу с Бледного Нептуна.
      - Да, действительно стечение обстоятельств... Так что же было дальше?
      - Алик опять впал в забытье. Мы оставили его на Луне... Вотерс говорит, что он выздоровеет и будет жить и наслаждаться. Но не раньше чем через год.
      - Ну хорошо, положим, что Алик разбил прибор, как же ты получил эти снимки?
      Марк хотел вспылить. Крабовский видел это по его лицу. Но он все же сдержался и медленно, растягивая слова, ответил:
      - Агрегат синемапамяти можно разбить. Но алмазно-индиевые блоки памяти неуничтожимы. Я вынул их из груды исковерканных обломков и положил в карман.
      - Ну и превосходно! На них есть номера, и ты мог их сдать на Луне сразу же после посадки!
      - Ах, дядя! Конечно, мог! Но я забыл. Я был слишком взволнован несчастьем с Аликом. Я просто доложил, что агрегат разбит... Пойми, что, если бы не эти проклятые формулы, ни у кого бы и не возникла мысль обвинить меня в... шарлатанстве, что ли... Ну, забыл сдать память от разбитого прибора! Какой в этом грех? О, если бы я знал, что хранится в этой памяти, тогда бы... я просто не смог забыть ее сдать. Но мне казалось, что мы не везем совершенно ничего интересного, кроме результатов эксперимента, к которым синагрегат не имеет никакого отношения... Это действительно порочный круг нелепых случайностей! Прав Шубенко - нужно молчать!
      - Ну и молчал бы себе! Кто тебя за язык тянет?
      - Дядя! Ну зачем ты так? Ты же прекрасно знаешь, что, увидев такое, я не могу молчать. Шубенко может, а я не могу! И Алик бы не смог, и ты бы тоже не смог.
      Да... И главное, что никто не может помочь! Проклятая шутка теории вероятностей. Самый исключительный, самый дичайший факт за всю историю Земли и ни одного формального доказательства! Ты не думай, что я отчаиваюсь, я буду бороться, ух, как я буду бороться! Землю рыть буду. Мне просто очень обидно, что все так получилось...
      - Я понимаю и постараюсь тебе помочь. У меня есть одна зацепка... Правда, она может неожиданно оборваться и никуда не привести... Ну что же, тогда подождем выздоровления Вревского. Он подтвердит, что разбил прибор в пути.
      - Это ничего не даст. - Марк безнадежно махнул рукой. Ну и что же, что разбил? Блоки-то я не сдал! Мало ли что я мог с ними сделать на Земле за эти дни?
      - Как тебе не стыдно! Неужели ты думаешь, что кто-нибудь будет тебя подозревать? Это...
      - Ты про факт вспомни, дядя, про факт! Ведь только сумасшедший может поверить в эти земные формулы, привезенные из другой звездной системы! Только сумасшедший... Если бы что-нибудь иное.! Конечно, никто бы не стал оскорблять подозрением исследователя. Здесь же все по-другому! В это просто нельзя поверить. Нужны безупречные доказательства.
      - Да, положение... Ну, как бы там ни было, а блоки ты обязан сдать и включи формулу в свой доклад отделению. Уж здесь-то других решений быть не может. Поверят или не поверят - это дело другого рода. А пока давай, знаешь, что сделаем? Поедем ко мне в университет.
      - Зачем?
      - У меня превосходная сииемаустановка, мы прокрутим на ней твои блоки.
      - Я наизусть помню все, что там записано. Хоть сейчас могу рассказать.
      - Я хочу все видеть сам. Понимаешь? Сам!
      Сначала на параболическом экране синагрегата появилась яркая световая линия. Она была тонкой и сплошной, точно струна. Потом она начала расширяться и расслаиваться, как веревка, на отдельные волокна.
      И Крабовский увидел внутреннюю поверхность огромного цилиндра. Всего на миг. На сотую долю мига! Он даже успел различить контуры какой-то огромной нелепой машины. Такие металлические рептилии жили в те времена, когда люди еще не знали ни молекулярной, ни атомной электроники. Наука о строении атома тогда только лишь зарождалась, не было ни квантовых генераторов, ни полупроводников, Ландау только начал работать над теорией сверхтекучести гелия-II.
      Потом Крабовский увидел... руки! Огромные мужские руки. Тонкие нервные пальцы с чуть заметным пушком. Они разглаживали смятые, небрежно оторванные листки бумага. Эти листки он уже видел на снимках, которые принес Марк. Крабовский узнал неровный торопливый почерк неведомого автора таинственного варианта формулы единого поля.
      Мог ли профессор знать, что скоро опять увидит этот почерк и никогда уже не сможет его забыть...
      На экране дрожали смятые, небрежно исписанные листки. Потом они осветились, точно стали зеркалами, в которые упало солнце. Где-то внутри металлической рептилии вспыхнуло пламя. Оно вырвалось из машины упругим бичом и заплясало вдоль цилиндрических стен молниеподобными кольцами и спиралями. И все исчезло.