В шесть пятьдесят все уже были под землей. А ровно в семь, как и вчера, пришла в движение воздушная дорога.
      И опять все замерло внизу. Только одна за другой скользили черные вагонетки.
      Мы наблюдали по очереди. Каждый час. Пока один лежал с биноклем, другой отдыхал или возился с нехитрым снаряжением.
      Вся утренняя процедура уже была заснята на кинопленку.
      До полудня никаких происшествий внизу не было. В одиннадцать сорок задымила труба столовой, а ровно в двенадцать у терриконов стали расти четыре серых ленты. Колонны тронулись в обратный путь. Мне показалось, что это в обратном направлении крутят скучный фильм. В течение получаса люди умылись, переоделись в легкие холщовые пижамы, пообедали и разошлись по своим коттеджам. Скорее всего, они отправились спать. Во всяком случае, ровно на час все вокруг замерло. Потом опять распахнулись двери, все побежали в душевые, одели робы и отправились на работу. В два часа они уже исчезли, как гномы, и до семи оставались в шахтах. В семь замерла подвеска, а в семь десять клеть подняла наверх последнего горняка, и колонны отправились на ужин.
      После ужина людям на два часа была предоставлена известная свобода. Они могли поиграть в теннис, покрутиться на турнике, поплавать в бассейне. Но во всем этом было что-то страшное. Мне стало как-то не по себе, и я долго не мог понять, в чем дело.
      Страатен отобрал у меня бинокль и не прекращал наблюдения до самого конца "игр". Очевидно, он искал там Брайтона. А я все никак не мог успокоиться, мучительно стараясь понять, что же так неприятно поразило меня в этих "играх". То, что вертелось в подсознании и ускользало от меня, сумел выразить Страатен.
      - Ты знаешь, - сказал он, закрывая рукой уставшие глаза, - у них нет свободы выбора. Насколько я мог понять, каждый из них немного поиграл в теннис и в поло, побегал по дорожке, повертелся на перекладине. Обычно люди так не делают. Это какое-то обязательное многоборье без соревнований. Зачем это, как ты думаешь?
      - Не знаю. Может быть, это вовсе и не люди... Брайтона видел?
      - Здесь его нет.
      В десять все разошлись по своим коттеджам. На столбах вдоль песчаной дорожки вспыхнули фонари. И погасли, погорев пятнадцать минут.
      - Думаю, на сегодня уже все кончено, - сказал я. - Можно и нам отправляться на покой.
      - Да, можно, - согласился Страатен. - Десятичасовой рабочий день с перерывом на обед и послеобеденный сон. Два часа спортивных упражнений на воздухе и восемь часов сна... Не так уж плохо. Верно?
      - Притом чистота, порядок, известный комфорт и, наверное, неплохое питание... А ты говорил, что больше двух лет здесь никто не выдерживает.
      - Посмотрим, - уклончиво отозвался Страатен. - Может быть, все это действительно не так уж плохо для рабочих скотов. Но вот для людей...
      На другой день все в точности повторилось, минута в минуту. Разве только, когда рабочие шли на обед, я недосчитался в последней шеренге одного человека. Теперь в ней шагали только двое.
      - Наверное, с ним что-то случилось в шахте, - сказал Страатен.
      - Это довольно обычное дело, - согласился я. - В шахте часто с кем-нибудь что-то случается. На то она и шахта. Но... Куда они его дели? Оставили там, в глубине?
      Страатен ничего не ответил. Как только люди внизу разошлись по коттеджам, мы улеглись спать в нашей палатке. Мы тоже начинали привыкать к распорядку резервации.
      На следующее утро мы увидели, как из самого дальнего коттеджа вынесли на носилках что-то, накрытое простыней. Сначала мы решили, что это был тот несчастный, который погиб вчера в шахте.
      - Очевидно, его принесли сюда ночью, когда мы спали, сказал Страатен.
      - Зачем же его поместили до утра в коттедж? Могли ведь прямо отнести в тот белый домик с кружевными занавесочками. Там у них, наверное, мертвецкая.
      - А может быть, он еще жив и его понесли к врачу? - возразил Страатен.
      Но, когда рабочие построились в походную колонну, мы увидели, что в последней шеренге идет только один.
      - Значит, то был не вчерашний, - сказал я. - Наверное, он умер ночью в коттедже.
      Страатен ничего не ответил.
      Мы решили спуститься поближе к резервации. Караульные вышки пустовали, другой охраны тоже не было видно. Мы дошли до самой границы леса и, присев на заросшие сухими лишайниками камни, принялись ждать возвращения рабочих на обед. Ждать оставалось тридцать минут. Мы выкурили по сигарете, тщательно зарыли окурки.
      Наконец из клети вышли первые рудокопы. Колонны построились и направились в резервации.
      - Взгляни на их головы. - Страатен протянул мне бинокль.
      Сначала я ничего необыкновенного не увидел. Усталые, но отнюдь не изможденные лица. Много бритоголовых, но у некоторых волосы уже успели отрасти.
      - Хорош адвокат! - сказал я. - Разве ты не знаешь, что заключенным сбривают волосы?
      - Посмотри, что у них на голове. На голове! Понимаешь?
      И тогда я увидел рожки. Точнее, рожками мы назвали это уже потом, когда многое поняли. А в тот раз я увидел только тонкие проволочные усики, подрагивающие на темени в такт шагам.
      Вот и все, что мы увидели в тот день.
      А ночью нас разбудил стрекот вертолета. Мы вылезли из палатки, но ничего не смогли разглядеть сквозь мрак и туман. Вертолет опустился где-то очень близко. У самого подножия горы. Потом опять поднялся в воздух, и шум его мотора постепенно затих. Мы вернулись в палатку продрогшие от ночной сырости и поспешили забраться под одеяло.
      Утром Страатен уверял, что видел внизу расплывчатые световые пятна. Но ему могло показаться. Обычно ведь свет горел над резервацией только пятнадцать минут. После десяти часов...
      В этот день мы отважились спуститься еще ниже. Как только рабочие скрылись в шахтах, мы вышли из-под прикрытия деревьев и направились к ограждению. Пролезли через дырку в проволоке и осторожно подобрались к пулеметной вышке. В резервации стояла мертвая тишина. Стараясь, чтобы нас не увидели из окон "столовой" и "мертвецкой" - там в этот час могли быть люди, - мы полезли на вышку.
      Посеревшие от времени деревянные лестницы скрипели при каждом шаге. Мы часто останавливались. Прислушивались. Оглядывались по сторонам. Потом лезли выше. Я впереди - с пистолетом, а сзади Страатен - с автоматом.
      Но площадка, как мы и ожидали, оказалась пустой. Там стоял спаренный, уже начинающий ржаветь пулемет. Он был не заряжен. На полу валялись давным-давно окаменевшие окурки. Ровный слой пыли тоже свидетельствовал о том, что сюда уже давно никто не подымался. Я хотел влезть на площадку, но Страатен удержал меня.
      - Не надо оставлять следов, - сказал он и начал спускаться.
      Пригнувшись и перебегая от дерева к дереву, мы подкрались к окнам одного из коттеджей. Но, сколько мы ни вглядывались в темное стекло, толком ничего разглядеть не сумели. Слишком уж светло было на дворе. Войти внутрь мы все же не решились. Зато обследовали трансформаторную станцию, расположенную на границе с одной из африканских резерваций. Гудели только четыре трансформатора, очевидно дававшие ток в шахты и на подвеску. Остальные, наверное, включались по мере надобности.
      Немного побродив по территории резервации, мы решили зайти в душевые. Они сверкали кафелем и никелем. В каждой кабинке краны с горячей и холодной водой. Блестящие баки наполнены каким-то темно-зеленым мылом. В одной из раздевалок мы наткнулись на шкафчик, в котором висели новые робы. Молча переглянувшись, мы взяли один комплект, вместе с ботинками и пластмассовой каской с фонарем. В каске была проделана узкая щель. Очевидно, для рожек.
      Больше в этот день мы не сделали ничего. И ничего нового не узнали.
      Наше пятое утро на Курумане было дождливым. Не хотелось вылезать из-под одеяла. Я откинул полог, и в палатку ворвалось сырое дыхание леса. Матово-серебряные стволы почти растворились в сероватом мареве. Белые, как размочаленная веревка, струи хлестали по брезенту.
      Избегая глядеть друг на друга, мы молча решили не покидать палатки. Я сварил на спиртовке кофе, и мы выпили его с сухарями. Со вчерашнего дня мы стали экономить провизию. Потом я забрался под одеяло и заснул.
      Проспали до полудня. Дождь кончился. Солнце дрожало и переливалось в мириадах капель. Птицы кричали оглушительней, чем когда-либо.
      Я вылез из палатки. Над "столовой" клубился веселый дымок. Близился час обеда. Страатен провел рукой по щетине на подбородке, прищурился на солнце и оглушительно чихнул.
      - Проспали так проспали, - сказал он. - Черт с ним! Пошли скорее вниз.
      На этот раз мы подобрались к резервации так близко, что отпала необходимость в бинокле. Как только колонна отошла от шахты, я по уже выработавшейся привычке начал пересчитывать шеренги. Взглянув краем глаза на Страатена, я понял по его шевелящимся губам, что он занят тем же.
      Потом мы удивленно посмотрели друг на друга и напряженно уставились на приближающуюся колонну. Сегодня в ней было на одного человека больше, чем вчера. Я сразу же увидел, что в последней шеренге шагают двое!
      Неожиданно Страатен схватил меня за руку и крепко сжал ее. Он кивнул на высокого, плечистого парня, который шел в этой неполной шеренге, опустив на грудь большую тяжелую голову. Как и у всех, на темени у него подрагивали проволочные рожки. Как и другие, он нес в левой руке пластмассовую каску и не глядел по сторонам. Но он был единственным в этом строю, кто опустил на грудь голову. Остальные спокойно и бесстрастно смотрели прямо перед собой. Так смотрят слепые, навсегда смирившиеся со своей слепотой.
      Я с трудом узнал в нем могучего весельчака Брайтона. Может быть, потому, что никогда не видел его бритым. Скорее всего, я понял, что это Брайтон, по напряженному волнению Страатена, по его плотно сжатым губам и четко обозначившимся скулам.
      * * *
      Только на следующий вечер, во время "игр", нам удалось установить с Брайтоном контакт. Брайтон вел себя не так, как остальные. Он явно не знал, что ему делать. Хмурил лоб, оглядывался по сторонам, словно вспоминал что-то очень для него важное. Он направился было к бассейну, но на полпути вернулся и нерешительно пошел к перекладине.
      Сидя в кустах у самой бреши в проволочном заграждении, мы видели каждый его шаг. Когда он подошел к нам достаточно близко, Страатен позвал его. Брайтон вздрогнул и обернулся.
      - Иди скорее сюда! - почти крикнул ему Страатен и, высунувшись из кустов, помахал рукой.
      Брайтон сосредоточенно посмотрел на него. Улыбнулся. Потом вдруг опять обрел сосредоточенный вид человека, забывшего какую-то необыкновенно важную вещь.
      - Лезь сюда! - сказал Страатен. - Тут в проволоке проход. Лезь и беги! Мы тебя прикроем.
      Брайтон молчал. Он смотрел прямо на нас, но я не уверен, что он хоть что-нибудь видел.
      - Ну, чего же ты! - Голос Страатена звучал недоуменно и горько.
      Лицо Брайтона исказилось мгновенной, как молния, судорогой. Он отрицательно покачал головой, повернулся и пошел к бассейну. Там как раз составлялись новые команды для поло. Больше он не подходил к нам. Намеренно избегал олеандровых зарослей вдоль проволочного заграждения.
      Мы просидели там до самого конца. Только когда зажглись и погасли фонари вдоль песчаной дорожки, мы молча выползли из кустов и направились в горы.
      - Я был прав тогда, - сказал Страатен. - Это не люди. Проволочные рожки сделали из них рабочий скот... Нужно похитить Брайтона. Иначе... - Он грубо выругался.
      * * *
      Когда рабочая колонна прошла мимо нас, я выскочил из-за кустов и зашагал вслед. Разработанный нами план выглядел весьма просто. Я, поскольку Брайтон не знает меня в лицо, пристраиваюсь к колонне и некоторое время иду в последней шеренге рядом с ним. Потом, выбрав удобное мгновение, сбиваю его с ног. Тотчас же ко мне на помощь приходит Страатен. Вдвоем мы связываем Брайтона и уносим в горы. Мы были почти уверены, что никто из рудокопов не обернется.
      Но в последний момент мне пришла в голову великолепная идея. Я решил пробраться вместе с колонной в шахту. Страатен сначала воспротивился, но я все же сумел уговорить его.
      Я быстро надел робу, нагнал колонну и зашагал в ногу со всеми. Брайтон и его сосед не обратили на меня никакого внимания. Они шли спокойным, размеренным шагом, сосредоточенные и отрешенные. Так, наверное, идут на казнь, которая кажется избавлением от долгих пыток.
      Клеть вмещала человек сорок, и колонна быстро рассасывалась. Переминаясь с ноги на ногу, я ожидал своей очереди. Вошли в клеть. Пол подо мной сразу же куда-то провалился, и я полетел, глотая слюну, в черную трубу. Изредка во мраке вспыхивали маслянистые огни и уносились вверх, как пузыри изо рта утопленника.
      Наконец резкое тошнотворное торможение. Один за другим мы все так же строем вышли из клети. Надели каски. Зажгли фонари. Я старался не отставать от других. Никто нас не встречал, не объяснял, не руководил.
      Мы сами разбились на бригады. Две шеренги - бригада, две шеренги - бригада, две шеренги... В нашей бригаде только семь человек. Сразу же пошли на свой участок штрека. Вот мои отрывочные впечатления об этом...
      Оглушительно стучит компрессор. У рессивера восемь ответвлений. Один рессивер на восемь человек. Один компрессор на бригаду.
      Неожиданно получаю затрещину. Ударивший меня человек смотрит куда-то мимо. Он уже забыл обо мне. За что он меня? Не успеваю прийти в себя, как получаю еще один удар. Оборачиваюсь, но и этот уже возится со своим перфоратором. Тут только я замечаю, что каждый занят каким-нибудь делом. В желтых бликах света мелькает глянец потных лиц, красноватые огоньки перебегают в глазах. Кто-то больно ударяет меня ногой. И сразу же на меня обрушивается град ударов. Задыхаясь от боли, я хватаюсь за пистолет. Очевидно, меня разоблачили и сейчас убьют в этой ужасной шахте. Я падаю, глотая терпкую соленую кровь. Некоторое время лежу лицом вниз. Жду новых ударов. Но, кажется, меня оставили в покое. Осторожно приподымаюсь. Черные тени пляшут по стенам штрека. В уши врывается дробный стук перфораторов. И лишь тогда я понимаю, чего они от меня хотят. Хватаю перфоратор и бросаюсь на свободный участок. Осколки породы больно врезаются в щеки. Надеваю очки. Некоторое время работаю, лихорадочно нажимая на перфоратор. Потом вхожу в ритм и откалываю вполне кондиционные куски. Все работают как проклятые, не разгибая спины. Для меня это явно не привычно. Вытираю платком разгоряченный лоб. Мерзавцы! Разбили мне губы. Кровь все еще сочится, и губы очень распухли. Острая боль обжигает ногу. Кто-то запустил в меня куском породы. Подгоняют. Очевидно, здесь отдыхать нельзя. Но им-то какое дело? Разве они надзиратели? Ведь каждый отвечает только за себя. Или у них круговая порука? Наверное, их кормят в зависимости от выработки. Только кто ведет учет этой выработки? Во всяком случае, не эти лемуры, откатывающие вагонетки. По-моему, они негры. Впрочем, здесь все похожи на негров. Особенно я, с опухшими губами. "
      Становится жарко. Пот щекочет нос и шею. Стук отбойного молотка больно отдается в висках. Больше я так не могу. Но стоит мне перевести дух, как они начнут драться. Нет, уж лучше не надо.
      Я перестаю нажимать на рукоятку. Перфоратор стрекочет почти вхолостую. Несколько минут отдыхаю, закрыв глаза. Начинаю находить в своем положении смешные стороны. Надо же было так влопаться! Хорошо еще, что я не начал стрелять.
      Зато кто-то стреляет мне в спину. Ну и нравы здесь! Таким булыжником можно сломать позвоночник. В чем я опять провинился? Ага! Мой участок жилы уже явно начинает выпирать. Остальные ушли куда глубже. Работают сосредоточенно, исступленно. Точно от этого зависит их жизнь. Большее, чем жизнь. Никто не только не испытывает ко мне или к кому-то другому личной вражды, но и вообще не глядит по сторонам. Так, случайно, между делом и не во вред работе, подгоняют они отстающих. Подгонять может каждый. В итоге каждый подгоняет прежде всего себя.
      Я беру несколько кусков породы и атакую ими своих ближайших соседей. Они даже не оборачиваются. Только вздрагивают от ударов и еще яростней наваливаются всем телом на перфораторы.
      А я еще удивился, что смертники работают так мало, всего десять часов! Да эти десять часов стоят целых суток. Люди так работать не могут, животные - тоже. Это какой-то единый часовой механизм, с каждой секундой все ускоряющий свой бег.
      Перед глазами уже плывут зеленые и малиновые кольца. Я чувствую, что теряю сознание. Сколько времени прошло? Час? Секунда? Вечность? Черт с ними! Пускай кидаются. Больше я так не могу... Кладу перфоратор на землю. На всякий случай сую за пазуху несколько кусочков породы. Карманов в робе нет.
      В каску ударяет камень. Другой попадает в стенку, выбивает из нее голубоватые искры. Снова берусь за проклятый перфоратор, заставляющий плясать мои внутренности в каком-то адском ритме.
      А что, если люди теряют человеческий облик именно от такой вот работы? Сейчас это предположение кажется мне вполне правдоподобным.
      Я оглох, ослеп, отупел, перестал чувствовать свое тело. Я давно подозревал о существовании страшной власти человека над временем. Я как бы соскользнул в такую область, где времени нет. Оно по-прежнему продолжало течь для всех людей на земле и для моего тела, конвульсивно содрогающегося в темном штреке. Но мое сознание парило над временем. Оно блуждало по силурийским лесам, цепенело в космическом холоде немигающего звездного света и медленно утопало в бездонных озерах с коричневой, как кофе, водой.
      Я пришел в себя от наступившей внезапно тишины. Руки все еще судорожно сжимали перфоратор. Но он был неподвижен. Сжатый воздух больше не поступал по резиновому шлангу. Молчали компрессоры. Медленно останавливались вращающиеся лопасти вентиляторов.
      Механически я занял свое место в шеренге. Побрел к клети. Солнце больно хлестнуло меня по глазам. Свежий ветер опалил горло, точно кислородная струя, оставившая окалину на разогретой болванке. Мне казалось, что вместо губ у меня на лице шевелятся разбухшие от крови пиявки. Левый глаз заплыл. Щеки саднило от крохотных порезов.
      Мы пошли к резервации. И я почувствовал, что у меня не хватит сил, а может, и воли отделиться от этой серой толпы. Впрочем, это состояние продолжалось не долее минуты. Глубоко вздохнув, я вновь ощутил свою отдельность от колонны. Потом я обрел и власть над собственным телом и сознанием.
      Мои глаза уже не отрывались от цветущих олеандров, а уши прислушивались к каждому звуку.
      Уловив условный свист, я осторожно взял Брайтона за руку и потянул его к себе. Он задержал шаг. Мюлчаливая серая колонна отделилась от нас светлым просветом истоптанного песка. Я наступил Брайтону на ногу и другой ногой с силой ударил его под колено. Он упал на спину, взрывая локтями песок. Я навалился на него всем телом, мучительно соображая, что делать дальше. К счастью, подоспел Страатен. Мы быстро связали Брайтона и утащили в кусты.
      Колонна как раз подходила к душевым. Никто, конечно, не обернулся. На всякий случай мы заткнули Брайтону рот и потащили его к себе. Это оказалось чертовски трудной задачей, и, когда мы наконец добрались до палатки, я свалился как подрубленный.
      Отдохнув и умывшись в ручье, я за обедом рассказал Страатену свои приключения. Меня буквально взбесило, когда он рассмеялся.
      - Прости меня, старина, - оправдывался он, - но в этом деле есть и смешные стороны. Я уверен, что пройдет время и ты со мной согласишься. Но суть не только в этом. Просто нужна хоть какая-то нервная разрядка. А смех - это самое лучшее, что можно придумать.
      - Когда весело обоим, - притворно обиженным тоном проворчал я.
      - Правильно! Поэтому я и постараюсь развеселить тебя своим рассказом. Я ведь тоже не терял времени даром. Мне удалось забраться в один из коттеджей.
      - Ну!
      Несмотря на боль во всем теле, способность удивляться, очевидно, меня не покинула. А может, наступила именно та нервная разрядка, о которой говорил Страатен. Но мне вдруг стало смешно. Очень смешно. Я начал смеяться и долго не мог остановиться.
      - Конечно, мне повезло меньше, чем тебе, - подождав, пока я успокоился, сказал Страатен. - К сожалению, меня никто не бил. Надеюсь, ты не сердишься на меня за это?.. Ну и прекрасно.
      - Что в коттеджах?
      - Спальни.
      - И только?
      - Чистые, просторные, комфортабельные спальни. Ничего лишнего. Голые стены. Ни столиков, ни тумбочек, ни стульев. Всюду одни только кровати. Зато у каждого изголовья розетка, от которой идет провод с двумя черными клеммами.
      - Зачем?
      - Я обследовал все помещение. На чердаке какаято электронная аппаратура. Всякие там выпрямители, понизители, трансформаторы. Туда подведен питающий кабель. Очевидно, после различных преобразований энергия поступает к розеткам. У каждого изголовья розетка. Понимаешь?
      - Пойду поговорю с Брайтоном. Это слишком чудовищно, чтобы быть правдой.
      - Развяжите меня, - сказал Брайтон, когда я влез в палатку. - Развяжите меня. Я не убегу.
      Он просительно смотрел на меня.
      - Нет, - сказал я, - нет...
      Я сел около Брайтона и немного ослабил путы.
      - Мы хотим спасти вас. Мы пошли на все, чтобы спасти вас.
      - Даже если я этого не хочу?
      - Вы этого хотите, Брайтон. Не хочет лишь сидящий в вас искалеченный человек.
      - Отпустите меня. Прошу вас, - тихо сказал он. Потом вдруг закричал, как раненый зверь: - Отпустите! Это низко! Подло!..
      На его ресницах задрожали мелкие бешеные слезы.
      - Ну как вы не можете понять, что мне нужно вернуться туда? Зачем вы меня мучаете?
      - Расскажите мне все, что вы знаете, Брайтон.
      - Ничего я вам не скажу, пока вы не развяжете мне руки.
      - Брайтон! Вы же человек! Посмотрите, во что вы превратились. Да во имя вашего дела вы должны рассказать все! Или вы хотите, чтобы все... все, с кем вы были вместе, превратились бы в такое же...
      - Спрашивайте.
      Лицо его побледнело, и резко обозначились тени на висках.
      - Когда вам сделали операцию?
      - Не знаю... После суда меня отвели обратно в камеру. Потом пришел Страатен... по поводу кассации. А дальше я ничего не помню. Очнулся я здесь.
      - Вы не догадываетесь, зачем вам ввели в мозг эти проволочки?
      - Они подключаются к таким штепселям... В общем...
      - Кто вас подключает?
      - Никто. Каждый подключается сам.
      - Зачем?
      - Чтобы испытать наслаждение. Вы отпустите меня? Не сейчас, а потом, вечером?
      - Какое наслаждение?
      - Наверное, вы не поймете. Это смысл жизни... Понимаете? Невероятное наслаждение! И свобода, и любовь, и ликование, и полная безопасность, и удивительная нега.
      - Вы подключаетесь вечером? С десяти до десяти пятнадцати?
      - Да, после отбоя. Только я не знаю, сколько это длится. Я очень быстро засыпаю. Счастливым. И все остальные тоже счастливы.
      - Кто заставляет вас работать?
      - Никто.
      - Зачем же вы работаете?
      - Если мы не выполним норму, то не будем счастливы. Тогда, наоборот, нас охватывает ужас, смятение и страшная боль. Это безысходный кошмар! Я пережил его только однажды. Но не дай бог, чтобы со мной это еще раз случилось. Мы все очень боимся этого.
      - Какая у вас норма?
      - Не знаю... И никто не знает. Надо работать в полную силу, и тогда норма будет выполнена.
      - И вы довольны такой жизнью?
      - Доволен.
      - Да понимаете ли вы, что это пытка электротоком? Вы раб! И остальные рабы тоже! Такого рабства еще не знала Земля. Неужели вы не понимаете?
      - Понимаю. Но это ничего не меняет. Я уже не могу... иначе. Я умру без этого наслаждения. Раньше я не боялся смерти, теперь боюсь.
      - Это все страшная болезненная иллюзия. Это только слабый электроток, раздражающий центр удовольствия вашего мозга. И ради этого вы влачите самое страшное рабство.
      - А вы?
      - Что я?
      - Разве ваша жизнь построена иначе? Разве вы живете не для того, чтобы ток чаще раздражал ваш центр удовольствия и реже центр ужаса? Какая разница между нами? Все сводится только к тому, что ток удовольствия рождается в вашем теле под влиянием денег, которые вы получаете, женщин, с которыми пьете в блестящих ресторанах. Вот к чему все сводится. А ко мне удовольствие приходит от штепселя, минуя все эти ненужные стадии. И оно настолько сильнее вашего, насколько смерть сильнее простого сна. Мы оба щекочем свой мозг. Вы непроизвольно, а я - сознательно. Поэтому оставьте меня в покое. Отпустите меня, наконец!
      Он опять закричав страшно и дико, нечеловеческим усилием пытаясь разбрвать веревки. На губах у него выступила пена.
      - Успокойтесь. Мы отпустим вас вечером. Кто они, ваши товарищи по резервации?
      - Такие же, как и я. Несчастные скоты или бессмертные боги, думайте, как хотите.
      - Кем они были раньше?
      - Не знаю. Мы мало говорим между собой. Тут есть убийцы и насильники, шпионы и ревнивцы, борцы за свободу и контрабандисты. Но мы все становимся тут одинаковыми. Все живем ради одного.
      - Кто были те, кто умерли до вашего приезда?
      - Не знаю. На воле тоже умирают. Но остальным это не мешает жить.
      - Вас еще можно вылечить, Брайтон. Найдите только в себе силы...
      - У меня нет ни сил, ни воли, ни желания! Оставьте меня в покое. Это единственное, чего я хочу. Отпустите меня!
      Я больше не мог выдержать. Быстро вылез из палатки и, ломая спички дрожащими руками, пытался закурить сигарету.
      - Я все слышал, - сказал Страатен и щелкнул зажигалкой. Я примерно догадывался, в чем тут дело, но не мог даже вообразить, насколько все это чудовищно. Теперь мне понятно, почему никто не пытается бежать. Здесь не нужна охрана. Правильно сделали, что ее сняли. Нет лучшего стража, чем электромагнитное реле. Оно включает ток на подвеске, в штреках и в кухне, подсчитывает выработку и в зависимости от этого посылает в мозг сигнал наслаждения или боли. Как просто! Как автоматически и бесчеловечно просто!
      - Что мы будем делать с ним? - Я махнул рукой в сторону палатки.
      - Он конченый человек. Это наркоман в последней стадии. Я видел таких. Они неизлечимы.
      - Но он же здесь совсем недавно!
      - Прогресс, дружище! Прогресс! Чтоб так изуродовать человека, простому морфию нужны были годы. Электроток сделает это за один сеанс.
      - Ты считаешь, что тут есть связь?
      - К сожалению, этот несчастный прав. Тот же морфий, попав в кровь, превращает в мозгу в обычный электрический ток. Это электронаркомания. По-моему, дело безнадежное.
      - Но ведь таких лечат.
      - Не так уж успешно, как это принято думать.
      - А если их лишить наркотика?
      - Они либо добудут его, либо умрут, либо выздоровеют.
      - Тогда мы не должны отпускать Брайтона. Он был сильным человеком. Должен вынести.
      - Что ж, попробуем... У нас в аптечке, кажется, есть ампула пантопона. Попробую ввести ему. Может быть, немного успокоится.
      Страатен полез в палатку. А я прислонился щекой к влажной холодной коре. Мне было так жутко, как никогда в жизни. Впервые я задумался о таких вещах, как бытие, сознание, конечная цель. Я не мог забыть горячечных слов, которые выкрикивал Брайтон. Я тогда не нашелся, что возразить на них. Но дело не в этом. Брайтону не нужны никакие возражения. Они нужны мне! Но я по-прежнему не нахожу их. Как же жить дальше? Неужели все в жизни лишь импульс тока? Нужно избегать неприятного и стремиться к приятному. Мы просто машины, не сознающие, как дешево нас надувает природа. Но ведь это не так! А исскуство, а самопожертвование... Ненависть. Ненависть к тем, кто построил эти резервации, например. Я же могу во имя этого отдать жизнь? Наверное, могу. Тогда в чем дело? А если бы я оказался на месте Брайтона? Я стал бы таким же? Вот в чем загвоздка! Я стал бы таким же... Но все же это был бы уже не я, а кто-то другой, больной, искалеченный, Мало ли больных людей в мире! Взять хотя бы тех же наркоманов. Ведь никто еще не усомнился в человеческих ценностях, глядя, как они беснуются. Почему же я теперь подвергаю все мучительной переоценке? Просто слишком чудовищно само преступление. Вот отчего шевелятся на голове волосы. Это же фашизм. Страшный механизированный фашизм атомного века. Индустриальное порабощение человеческой психики. Растление душ. Низвержение моральных устоев. Вот что это такое...
      - Спит. Я, кажется, усыпил его, - сказал Страатен.
      - Слушай, Страатен. Мы пришли сюда помочь ему. Теперь все иначе. Помогать нужно всем: тебе, мне, людям, которых мы даже не знаем. Понимаешь?
      - Я рад, что ты так думаешь. Я и раньше кое-что знал об этой резервации. Мне казалось, что я ввязываюсь в это дело только ради него. Теперь я вижу, что это не так.
      - Мы должны во что бы то ни стало вывезти отсюда Брайтона. Даже ценой его жизни. Пусть это звучит жестоко, но мы должны так поступить. Ты понимаешь, зачем он нам нужен?
      - Я все понимаю. Но у нас слишком мало ампул. Нельзя же его все время держать связанным.
      - Если другого выхода нет - можно. У него сильный организм. Я думаю, он вынесет. А здесь он все равно скоро погибнет.
      - Ты думаешь, это так сильно истощает психику?
      - Не только это. Вот, смотри. - Я достал из кармана несколько кусочков породы, подобранных в шахте. - Это золотоносные конгломераты, содержащие уранинит. В таких шахтах должны работать машины, а не люди. Понимаешь? Все они обречены на страшную смерть.
      - Пойду сделаю ему еще один укол, - сказал Страатен. Жаль, что у нас нет морфина.
      * * *
      Всю ночь меня мучили кошмары. Тяжелые и горячие удавы упругими кольцами сжимали грудь, гипнотизировали безумными белыми глазами. Отдаленно я сознавал, что сплю, но это не мешало мне цепенеть от безысходного, невыразимого ужаса. Хотелось кричать, но глубины сна, как водные толщи, поглощали все звуки.
      И вдруг немота прорвалась, как набухшая подо льдом река. Я не слышал, что говорил Страатен. Я просто дышал, легко и свободно. И с каждым вздохом успокаивалось колотящееся сердце ив груди разливалось блаженство успокоения и безопасности. Но постепенно до меня стал доходить смысл слов.