Так Михаил стал выступать с номером...
      - Интересно... - протянул Урманцев. - Ну, да ладно, продолжим наши игры. Чертить вы, конечно, умеете?
      - Умею.
      - Вот и набросайте эскизный проект. Думайте, коллега, думайте, как говорил мой учитель Мандельштам. Кстати, имейте в виду, что полученное вами задание не сложнее, чем то, которое Рентген дал при первом знакомстве Абраму Федоровичу Иоффе. Но и не проще, - после долгой паузы сказал Урманцев. - И это должно страшно льстить нам обоим. Усекли?
      - Усек! - улыбнулся Михаил.
      - Тогда вам повезло.
      - Да, мне повезло. Здорово повезло, что я встретил Орта и вас!
      - Ну, в этом-то вы ошибаетесь! И вообще вы мне кажетесь закоренелым индетерминистом. Что у вас было в институте по философии? Четыре? Очевидно, к вам были слишком снисходительны. Учтите раз и навсегда, молодой человек, что Орт лишь ускоряет правильно текущие процессы, но никогда их не инициирует. Вы бы все равно пришли в настоящую науку... Вопрос только во времени, то есть мы не можем с достаточной вероятностью судить об очередности событий А и В, где А - время вашего первого соприкосновения с настоящим делом, а В - время вашего исчезновения как биологического объекта.
      Они рассмеялись.
      - Нет, кроме шуток! Орт в людях не ошибается.
      - Но он же меня совсем не знал! Он просто искал... создателя этого злополучного циркового номера!
      - Правильно. Он видел отлично сработанный эксперимент и захотел заполучить экспериментатора к себе в фирму.
      - А может, я склочник? Пьяница? Или... вообще подлец? Я, помню, хотел пойти к одному доктору в ассистенты, так он, прежде чем дать окончательный ответ, обзвонил всех, кто имел со мной дело...
      - И не взял?
      - Не взял.
      - Были блестящие аттестации?
      - Нет. Хотел взять, но не смог.
      - А!.. Ну, у Орта так не бывает! И вообще людей он подбирает только по деловым качествам, все же остальные свойства проявляются потом... К сожалению! Имейте в виду, юноша, у Орта великая душа, но он беззащитен против сволочей. Он теряется и их присутствии. Но хороших людей лелеет и в обиду никому не дает. Будьте хорошим человеком, и у вас будет великолепный шеф и отличный друг. Вы ведь хороший человек, Подольский? - Урманцев без тени улыбки смотрел прямо в глаза.
      - Мне кажется, что я хороший человек, - чуть помедлив, серьезно ответил Михаил.
      - Ну, сами себе мы всегда кажемся хорошими.
      - Нет, не всегда. Я иногда очень мучаюсь, когда чувствую себя нехорошим.
      - Отличный аргумент! Главное - очень последовательный и безукоризненно скорреллированный с вашей первой тезой, где вы утверждаете, что вы хороший.
      - Единство и борьба противоположностей, - улыбнулся Михаил. Ему нравился Урманцев, и он не обижался, когда ловил в его словах оттенок насмешливого превосходства.
      - Ну ладно. Пусть внутренние противоположности раздирают ваше единство, но над заданием вы подумайте. Приходите сюда в следующий вторник. Часов в десять. Вас примет Евгений Осипович. Он сейчас дома добивает свою монографию. Надеется закончить к понедельнику. Я думаю, что так оно и будет. Посему, до вторника.
      ...Но этой встрече не суждено было состояться. Евгений Осипович Орт умер в субботу вечером. Подольский узнал об этом только во вторник, когда пришел в институт.
      7
      Директор института вышел из-за стола и поздоровался с профессором Доркиным. Усадил его в кресло и, отойдя к окну, сказал:
      - Я обращаю ваше внимание, Ефим Николаевич, что это недопустимое явление в деятельности нашего института вообще и в жизни вашей лаборатории в частности. У нас есть лимиты по расходованию электроэнергии. Мы не можем посадить весь институт на голодный паек только потому, что ваша лаборатория стала вдруг потреблять энергию, предназначенную для всего института.
      Вот просмотрите, пожалуйста, акты главного энергетика, докладные дежурных электриков, сигнал районного энергетика и вообще. Это материалы за последние два месяца.
      Директор вернулся к столу и сердитым движением подвинул заведующему электрофизической лабораторией стопку не очень чистых, помятых бумажек. Ефим Николаевич, поморщившись, принялся рассматривать документы.
      - Самое печальное, Ефим Николаевич, - говорил директор, - что лично вы не можете сказать ничего вразумительного, чтобы хоть как-нибудь объяснить эту скандальную ситуацию.
      Ефим Николаевич несколько секунд рассматривал выцветшие брови директора.
      - Не могу, батюшка, не могу, - сказал он и вздохнул. - Все это как-то сразу навалилось на меня... Признаюсь откровенно, не разбирался, не интересовался я этим делом. Думал, брешут энергетики, как обыкновенно. Вечно они чем-то недовольны.
      - Нужно принимать срочные меры.
      - Приму, родной, приму. Сейчас приду и всыплю этим христопродавцам. По первое число всыплю.
      - Но... вы там не особенно, Ефим Николаевич, - неуверенно сказал директор, - чтобы не было так, как в прошлый раз. Конечно, разобраться надо и наказать кого следует, но... вы сами понимаете, у вас очень способные ребята, и с ними... Одним словом, вы не очень-то круто.
      - Нет уж, батюшка, Алексей Александрович, позвольте мне самому определить меру наказания. Я не допущу, чтобы в моей лаборатории, тишком-нишком какие-то эксперименты ставились. И вы, Алексей Александрович, ученый, и я ученый. Мы знаем, что такой колоссальный расход энергии может быть связан с постановкой экспериментов в области сильных взаимодействий. В плане моих работ по лаборатории таких опытов не значится. Это я заявляю вам со всей категоричностью, ибо план подписан мною. Значит, что? Значит, какой-то сукин сын или сукина дочь, - директор поморщился, - простите за выражение, ставит опыты без моего ведома. Осуществляет какую-нибудь гениальную идею. У них там много идей. Разных, и гениальных, и... похуже... Я в принципе не против самодеятельности. Но чтобы без моего ведома, это уже извините! Я самым строжайшим образом пресеку. Я им покажу!..
      - Успокойтесь, Ефим Николаевич, - сказал директор. - Вам вредно волноваться. Не горячитесь.
      - Благодарю за совет, дорогой Алексей Александрович, но позвольте... Одним словом, я вас скоро проинформирую об этом деле и о принятых мною мерах.
      Маленький и седой, подвижный как ртуть Ефим Николаевич выпорхнул из глубокого кресла и понесся к двери. Директор с улыбкой посмотрел ему вслед и покачал головой.
      ...Через некоторое время в электрофизической лаборатории разразилась гроза. Сотрудники поеживались, проходя мимо кабинета своего зава, откуда доносились треск молний и раскаты грома. Недаром ученики прозвали Ефима Николаевича "Цунами". Его ярость была стихийной и неуправляемой. Он сметал на своем пути любое препятствие и не терпел никаких возражений. Ему нужно было отбушевать. После этого он становился добрейшим и нежнейшим человеком, которого все любили и уважали. Приступ бешенства сменялся у него состоянием задумчивого созерцания. В такие минуты он, казалось, с удивлением и грустью изучал плоды своей кратковременной бурной деятельности. Он был легко отходчив, милейший Ефим Николаевич, но это мало утешало тех, кого накрывала волна "Цунами".
      - Мильч, к шефу!
      Роберт вошел в кабинет, когда ураган достиг своего апогея. Шеф был без пиджака, воротник рубахи расстегнут, узел галстука сполз к центру тощей груди. Епашкина с заплаканными глазами сидела на стуле и пила воду из граненого стакана. Зубы ее постукивали о стекло.
      - Ах, это вы! - издал рычание Ефим Николаевич.
      "Людоед, чистой воды людоед", - подумал Мильч.
      - Признавайтесь! - заорал шеф. - Вы двое! Вот вы. Вы и вы! Я все знаю! Вот у меня журнал! Вы больше всех торчали здесь по вечерам за эти два месяца!
      Он размахивал канцелярской книгой, в которой велась запись внеурочных работ лаборатории.
      - Она уже призналась, нет, не то, она уже рассказала о своих работах. У нее не может быть такого абсурда. И я ей верю. Видишь, плачет! Я ей верю, а вам не поверю. Что бы вы мне тут ни говорили! Я вас знаю, я все знаю. Думаете, я не знаю?
      Он тряхнул книгой, из нее посыпались листы. Епашкина с ужасом посмотрела на бумажки, лениво кружащиеся в воздухе, и принялась за воду... Рука ее тряслась.
      Волна сокрушает гранит, но бессильна перед мягкой устойчивостью водорослей. Сила побеждается не силой, а слабостью. Итак, смирение и кротость, покорность и податливость, тогда удар пройдет поверху...
      - Ефим Николаевич! - начал Мильч.
      - Что?! Вы что-то хотите сказать? Молчите! Я знаю, что какая-то глупость или того хуже. Вот у меня акт, составленный дежурным энергетиком. На вас, Мильч, на вас! Вы тогда один сидели во всей лаборатории. Один! Ее не было, ушла она, а вы что делали, позвольте вас спросить? Чем вы занимались? Почему на подстанции полетели все эти... как их?.. такие маленькие штучки?..
      Он беспомощно и яростно вертел пальцами.
      - Тепловые реле, - подсказал Мильч.
      - Да. Именно. Теплушки, так у нас их называют. Почему? А? И вообще! Почему мне неизвестно, что делается в моей лаборатории?! Черт побери, почему от меня все скрывают?
      - Я...
      - Нет, вы ответьте на мой вопрос! Почему от меня скрывают? Кто-то что-то изобретает, экспериментирует, а я не знаю! Может, идет проверка принципа относительности или создание водородной бомбы, а я не знаю! Я ничего не знаю! Меня обходят, мне не говорят, от меня скрывают. Я никогда ничего не знаю! Свои же сотрудники!
      - В следующий раз я обязательно посоветуюсь с вами, - быстро вставил Мильч.
      - Что?! В следующий раз? Его не будет, заверяю вас. Вы уволены. Все. Идите жалуйтесь в РКК, ДНК, местком, куда хотите... А что вы там делали? Он воззрился на Мильча, как разъяренный носорог. Маленькие глазки со страшной силой сверлили, пронизывали, испепеляли лаборанта. Если б энергия этого взгляда могла превратиться в тепло, последнего было бы вполне достаточно, чтобы закипело Каспийское море.
      "Господи, надоумь меня научной чушью!.."
      - Я проверял проводимость полимеров...
      - Полимеров?! Ха! Ерунда! Полимеры - изоляторы.
      - Мои друзья из НИИпластмасс дали мне образцы материалов, обладающих электропроводностью. Я хотел осуществить прямой электрообогрев... некоторых полимерных тканей.
      - Почему работа не в плане? Что это за тайны? Почему скрыли от меня? Я ж говорю, мне никогда ничего не сообщают. Я не знаю, что делается в моей лаборатории. Мне приходится все узнавать от дирекции!
      - Я хотел сначала попробовать, получить какие-нибудь результаты, а потом...
      - Глупости! Одни глупости! Сплошные глупости! Что вы можете попробовать? Вы же даже не научный работник, а лаборант, не забывайте этого!
      Шеф еще продолжал бушевать, неистовствовать, грозить, но Мильч видел, что ураган стихает. Высокие водяные валы сменились пологими ленивыми волнами, гром откатывался за горизонт; вот в разрывах туч мелькнул кусочек ясного неба.
      - Завтра покажете ваши образцы, я посмотрю, что вы там накуролесили. Ступайте, - вдруг совершенно спокойно сказал Ефим Николаевич.
      - А вы останьтесь, - обратился он к Епашкиной, - я вам докажу, что дело здесь не в форме, а в содержании. Точности поучитесь у Ван-дер-Ваальса, голубушка... У Констама. У Гиббса.
      Мильч, благодарно склонившись, вытек из кабинета, предоставив шефу возможность оправдать свою несдержанность в терминах философской науки.
      Разговор с Ефимом Николаевичем взволновал Роберта. Он не сомневался, что ему удастся обмануть старика, подсунув материалы трехлетней давности, о которых уже все позабыли. Дело было не в том, как объяснить колоссальный расход электроэнергии. Нужно было и на будущее сохранить Рог изобилия в состоянии безотказного действия. Можно, конечно, попытаться включить в план работ какой-нибудь дурацкий раздел, вроде этих электропроводных полимеров... Но тогда ему дадут научного руководителя, какого-нибудь кандидата наук, - и прости-прощай самостоятельность и свобода... Контроль в гроб загонит.
      Вывод один: нужно искать новые пути. Время не терпит. Время не ждет. День пламенеет.
      8
      Иосиф Ильич, заведующий комиссионным магазином Ювелирторга, пил чай из старенькой фарфоровой чашки с витой позолоченной ручечкой. На стертом рисунке женоподобный пастушок развлекал игрой на флейте миловидных дам в кринолинах. Иосиф Ильич держался необыкновенно прямо и непоколебимо, как древко знамени на параде. Его жилистая шея в резких морщинах была такого же цвета, как и чайная заварка.
      - Отвратительный сон, - сказал он, обращаясь к жене и глядя прямо перед собой.
      Жена, такая же худая и желтая, промолчала. Она убирала тарелку дочери, которая только что выскользнула из-за стола.
      - Под самое утро, - продолжал Иосиф Ильич.
      - Сегодня?
      - Именно.
      Он замолк. Жена собрала посуду и вышла на кухню. Затем вернулась, что-то сделала и вновь ушла. Когда она появилась, Иосиф Ильич продолжил:
      - Будто я пил чай на даче Игнатенко. Федор, дети, его жена и я сидели под яблоней. Ну, той самой. Тебя я там не видел. Вдруг падает яблоко. Очень медленно. Это было большое червивое яблоко. Червивое, на нем очень много пятен, черных точек. Я видел, что оно опускается на мою чашку. Вот на эту самую, но ничего не мог поделать. Хотел, но не мог. Оно падало, а я только смотрел. Чашка разбилась, от нее отвалился кусок, а все содержимое вылилось мне на грудь. Это была не вода, а грязь. Грязь, понимаешь? А это всегда к болезни. Ты сама мне говорила как-то. Помнишь? Это было как раз перед тем, как у меня десна вспухла... А чашка разбилась.
      - Ну и?..
      - Все. Чашка разбилась, а я проснулся.
      Он строго и удивленно посмотрел на пастушка с флейтой. Тот недовольно покачнулся, дамы вокруг него встрепенулись.
      - Опять у тебя с печенью что-нибудь... - сказала жена, поднимаясь со стула.
      Все время разговора она не спускала с него глаз, но сейчас как-то сразу и окончательно утратила интерес.
      - Оно бы ничего. Если с печенью. Как бы на работе...
      - Ничего с твоей работой не станется, - с раздражением заметила жена.
      - Не говори так, Надежда, ты же знаешь, какая ответственность на моих плечах.
      - Только-то. Ничего большего и нет. У других зарплата да деньги, а у тебя одна ответственность. О господи!..
      - Так оно есть, так и будет. Мы уже говорили на эту тему, и давай больше к ней не возвращаться. Хватит!
      - А я и не возвращаюсь. Только обидно мне. Ларочка скоро именинница, а у нас даже порядочного подарка нет для девочки.
      - Я горжусь тем, что к моим рукам не прилипает золото, поняла?
      - Как же, давно поняла. Двадцать лет назад поняла. Но хоть немножко, хоть как-то семью надо обеспечить, ты об этом подумал? Если уж у тебя кожа на руках такая особая, золотоотталкивающая, надевай перчатки, что ли!
      - Прекрати! Это хулиганство! Я не намерен! Я не собираюсь ругаться или там ссориться. Мне приснился плохой сон, и я делюсь с тобой. Нет чтобы посочувствовать...
      - А ну тебя...
      ...Иосиф Ильич ехал на работу со щемящим чувством ожидания неприятности. Он не считал себя суеверным.
      Нет, конечно, он не суеверен. Суеверны дураки и люди с нечистой совестью. Ни к одной из этих категорий он не принадлежит. Это ясно. Но все же, если подумать... Вспомнить только, как сбылось тогда сновидение...
      - Приготовьте билеты, граждане.
      Иосиф Ильич сунул руку в карман. Билета не было. В размышлениях о сне Иосиф Ильич забыл оторвать билет.
      Он отчетливо помнил звон монеты, опущенной в кассу, но билет... Какая досада! Забыл - и все тут! Правда, еще не поздно, катушка вон за спиной этого в мохнатой шляпе-тирольке. Стоит только протянуть руку... Автобус тряхнуло, и, о счастье, его прижало вплотную к прозрачной кассе. Два поворота катушки - и билет будет...
      - Как вам не стыдно? А еще в шляпе! Приличный пожилой мужчина!
      - Я же бросал. - Иосиф Ильич чувствовал, как щеки его и уши наливаются бурным пунцовым румянцем.
      - Знаем, как вы бросали! Я почти целую остановку с вами еду. Не втирайте очки, гражданин! И не стыдно вам?
      Иосиф Ильич смятенно смотрел в голубые разъяренные глаза контролерши. Прямо под ними, поглотивши нос и щеки, разверзлась черная огнедышащая пасть, похожая на кратер вулкана. Из кратера с грохотом вылетали камни и пепел.
      - Хорошо, я еще брошу, - покорно сказал он.
      - Еще бы! Конечно, бросите. Еще как бросите! Никто вам не разрешит за счет государства на транспорте кататься. А сперва штраф заплатите, потому как безбилетник!
      Иосиф Ильич поспешил выполнить указание. Ему было страсть как обидно отдавать ни за что ни про что пятьдесят копеек, но он не мог устоять против обрушившейся на него лавины.
      Ах, какие же они грубые, эти контролеры! И почему они такие грубые? Конечно, им приходится иметь дело с разного рода людьми, но все же нельзя так. Нельзя. Нужно мягче. Мы не преступники. Мы еще не преступники. Нас еще не приговорили к расстрелу, нам даже не дали пятнадцати суток... Так за что же? За что?
      Иосиф Ильич подумал что-то о жестокости мягких женщин и беззащитности мужчин, но в это время автобус остановился. Иосиф Ильич заторопился к выходу. Сзади продолжали оживленно обсуждать происшествие:
      - Вроде с виду приличный человек.
      - Не говорите. Теперь по одежде не разберешь. Иной жулик что народный артист вырядится, а другого академика от дворника не отличишь.
      - В возрасте все же, казалось бы, солидный человек.
      - А что в возрасте? Недавно был такой случай. Старичка возле кассы поймали, сотню рублей новыми деньгами на сдачах насобирал...
      - Не может быть! Это же выручка за несколько дней!
      - Такие ловкачи на сдачах строят себе дачи. Тысяч по сто.
      Иосиф Ильич сошел с автобуса вконец расстроенный.
      Вот он, сон-то! Сбывается. Это только начало, а что же дальше будет?
      Иосиф Ильич с тревогой вглядывался в лица прохожих. Откуда придет беда? Ревизия? Не страшно.
      Что-нибудь такое... этакое? Разве Алексей снова пустится в какую-нибудь авантюру. Нужно проконтролировать.
      В магазине все выглядело по-прежнему. День начался как обычно. Бодряшкина опять не вышла. Значит, болен ребенок. Беда с этой Бодряшкиной! Пришлось поставить Алексея на две секции. Он парень оборотистый, только глаз за ним нужен.
      Иосиф Ильич постепенно успокаивался. Жизнь текла своим чередом. Хлопали двери. Что-то выкрикивала кассирша Анна Львовна. В отделе украшений женщины выстроились в очередь.
      Тетя Настя ругала покупателей, не вытиравших ноги о лежавший у входа грязный половик. Иосиф Ильич сделал ей внушение - он вспомнил контролершу автобуса.
      Беда разразилась в обед. Иосиф Ильич не успел еще дожевать свой традиционный бутерброд, как вбежал Алексей.
      - Иосиф Ильич! Скорее... там пожар!
      Иосиф Ильич поперхнулся, вскочил и выбежал. От застекленного прилавка с кольцами и сережками валил дым. Пламя показалось также в часовом отделе.
      Иосиф Ильич, взглянув на мечущихся, растерянных продавщиц и оторопевшего Алексея, скомандовал:
      - Спокойно! Огнетушитель! Сюда!
      Через несколько минут пожар был прекращен. Остались только сильный запах гари и лужи мутной воды, в которых плавали желтая пена и черный пепел.
      Иосиф Ильич разыскал и собственноручно вывесил на двери магазина табличку с надписью: "Закрыто на учет".
      - А теперь, - сказал он, обращаясь к сотрудникам, - быстро звоните в пожарную инспекцию. В милицию. И еще - позвоните Семечкину. Он у нас по этим делам главное начальство. До их прибытия никому никуда не выходить из зала. Алексей, приготовь опись товара.
      Иосиф Ильич подошел к окну и выглянул на улицу.
      Кто-то тронул его за локоть. Он обернулся. Перед ним стояла Надя, самая молоденькая из продавщиц. Ее лицо светилось сочувствием.
      - Иосиф Ильич, - прошептала она, - вы не огорчаетесь...
      - Мне нечего огорчаться, - отрезал зав, - огорчаться придется кому-то из вас. Такие штучки не пройдут.
      Он с отвращением посмотрел на разбитое стекло и две черные зияющие дыры.
      - Неужели вы не понимаете, - грустно сказал он, - что металл не горит?
      Надя отшатнулась.
      - Как?! Вы подозреваете... Вы думаете?.. - Она всхлипнула.
      Все продавщицы и Алексей возмущенно загалдели:
      - Оно само загорелось! Мы-то тут при чем? Вот уж несправедливо!
      Алексей выступил вперед и, прижимая руку к груди, сказал:
      - Напрасно вы на нас, Иосиф Ильич. Мы тут совсем ни при чем. Оно само загорелось. Как будто маленькая бомба взорвалась.
      - Ничего не знаю, - сказал Иосиф Ильич. - Ничего не хочу слышать. Будете рассказывать начальству. Оно разберется. А пока молчите. Молчите и ждите. И между собой не болтайте.
      Иосиф Ильич вновь повернулся к окну. У витрины стоял неизвестный молодой человек и делал ему какие-то знаки. Иосиф Ильич махнул рукой, предлагая незнакомцу немедленно удалиться. Неужели неграмотный? Написано "Учет" - значит, учет. Но тот не сдавался. Он делал умоляющие жесты, кивал головой и даже строил глазки.
      Чтобы отвязаться от назойливого посетителя, а заодно и отвлечься от черных мыслей, Иосиф Ильич вышел к нему.
      - Что вам?
      - Простите, я хотел узнать, не проданы ли мои...
      - Покажите квитанцию, - перебил его Иосиф Ильич.
      Отличительной особенностью Иосифа Ильича была способность запоминать движение почти всех мало-мальски ценных вещей. Он обладал ярко выраженной зрительной памятью. Взглянув на две помятые розовые бумажки, он и сейчас сразу же все вспомнил.
      - Часы швейцарской фирмы и подвески с бриллиантами, - пробормотал он, придерживая ногой дверь.
      - Ага, - негромко сказал парень.
      Иосиф Ильич с недоверием покосился на молодого человека. За ним уже собралась небольшая группа людей, норовивших проникнуть в магазин, невзирая на заградительную надпись.
      - Нет, не продано. Я подвески еще утром видел, - сказал Иосиф Ильич и захлопнул дверь.
      Потом вечером, анализируя события дня, Иосиф Ильич отмечал, что после этого разговора все дальнейшее распалось на отдельные фрагменты, в которых нелегко было отыскать внутреннюю логическую связь. Отсутствие такой связи очень раздражало Иосифа Ильича.
      Сначала приехали пожарники. На красной машине с выдвижной лестницей и шланговыми барабанами. Все были в зеленых касках и при топорах. Пришлось им довольно долго втолковывать, что ничего не нужно тушить и все меры уже приняты. Потом появился инспектор охраны, а за ним и Семечкин в неизменном ратиновом пальто.
      Сколько ни напрягал память Иосиф Ильич, он так и не мог вспомнить, о чем шел разговор с инспектором. А разговор был долгий, это он знал точно. Запомнились только зеленая ковбойка инспектора и серый в полоску галстук под смятым воротничком. Семечкин тоже что-то очень много говорил, и главным в его речи было слово "попустительство". Затем появились представители ОБХСС. Они деловито разложили бумаги на столе Иосифа Ильича и принялись писать. Сотрудников по одному вызывали давать показания.
      Иосиф Ильич затосковал. Эти люди, шум, подозрительные взгляды - все действовало ему на нервы. У него разболелась голова, стало ломить в затылке.
      Шариком подкатился Семечкин. Лицо его было торжествующим и суровым.
      - Ну вот, - сказал он.
      - Что - вот? - спросил Иосиф Ильич, подымая глаза на начальника. Впервые за пять лет совместной работы ему пришла в голову мысль, что Артемий Игнатьич дурак. Сейчас Семечкин был далеким и пыльным. Его толстые губы шевелились смешно и неуместно, как в немом кинофильме.
      - Не сходится. Мы провели инвентаризацию, - донесся до Иосифа Ильича голос.
      - Как так?! - встрепенулся Иосиф Ильич. - Я утром все проверил.
      - Не сходится, - повторил Семечкин. - Не хватает часов и подвесок с бриллиантами.
      - Не может быть?! - воскликнул Иосиф Ильич. - Золото не сгорает!
      - Получается, что сгорает, дорогой товарищ, - ехидно заметил кто-то.
      Усталость и оцепенение словно рукой сняло. Неопределенное, туманное подозрение превратилось в реальную опасность, и с ней нужно было бороться. На честь Иосифа Ильича пала тень, с этим он не мог примириться. Бросился к ящикам и сейфам. В который раз проверил наличие ценностей по описи. Обшарил все углы, Семечкин не ошибался. Не хватало часов и подвесок...
      Часы бы еще ничего. Часы, черт с ними, это дешевка. Но подвески! Их стоимость выражена цифрой с тремя нулями.
      - Странно, очень странная картина получается, гражданин заведующий, говорил потом следователь.
      Иосиф Ильич хорошо, даже слишком хорошо запомнил слова следователя и жест, с которым он стряхивал пепел в морскую раковину.
      - Пока не решен вопрос с источником пожара, я не могу сделать окончательного вывода, но тем не менее... Пропажа ценностей, вы ее, кстати, никак не можете объяснить, наводит на мысль об умышленной акции. Да... Вот характеристики ваших работников. Они как... соответствуют?
      Иосиф Ильич пожал плечами.
      - Более-менее. Но в общем они все люди честные.
      - Это в общем, а на деле?..
      "Неужели Алешка? Но какая это глупость, наивность даже..."
      - Откуда мог возникнуть пожар?
      - По показаниям ваших продавцов, дело выглядит довольно нелепо. Внезапно вспыхнула дюймовая доска, из которой сделан прилавок. Так же неожиданно загорелся ящик в дубовом шкафу, в котором хранились часы. Все это выглядит очень... неубедительно.
      Иосиф Ильич молчал.
      - Ну хорошо, - сказал следователь, - пока там будут анализы, вы свободны. О дальнейшем сообщим.
      Иосиф Ильич понимал, что должен что-то сказать, как-то направить ход мыслей следователя в нужную сторону. В конце концов можно было даже попросить его. Ведь не так все ужасно. Двадцать лет незапятнанной репутации что-нибудь да значат... Им вновь овладела тогда давешняя усталость. Разве что-нибудь докажешь? Глупый, бессмысленный случай. К усталости примешалось тупое безразличие. Иосиф Ильич сидел с напряженным, неестественно одеревеневшим лицом и молчал.
      Когда следователь спросил наконец: "У вас есть что-нибудь ко мне?" Иосиф Ильич понял, что ведет себя глупо, бездарно, недопустимо.
      Его охватило отчаяние, смешанное с обидой и досадой на себя. Он пытался было что-то сказать, но вырвался только короткий странный хрип. Потом с большим трудом произнес: "Не знаю..." - и пошел к выходу.
      Сейчас же, лежа в темноте и прислушиваясь к неровному дыханию жены, он находил десятки серьезных, веских слов, которые слагались в обстоятельные, внушительные фразы, они все объясняли и ставили на свое место. От этих слов, прожигавших череп своей победной ясностью и очевидностью, лежать было невмоготу, и он поднялся. Выбираясь из постели, попал рукой на мокрую... от слез подушку жены. Ему стало жаль ее, но еще больше огорчило, что нельзя пожалеть так, как раньше, в полную силу. И может быть, впервые за много лет Иосиф Ильич совершенно четко понял, что стар и у него уже нет сил для борьбы с неожиданным и грозным, что вторглось в его жизнь.
      Он вышел на кухню, где обычно курил, и присел за маленький пластмассовый столик. В кухне темно. Света не зажигал. Закурил папиросу. Напротив, за окном, был точно такой же крупноблочный дом. Иосиф Ильич долго сидел, наблюдая, как гаснут последние окна.
      Он сидел до тех пор, пока не заснул весь дом. Ржавый свет остался только на лестничных площадках. Ему в голову пришла мысль, которая удивила его своей ясностью и простотой. Она сняла с него горечь и усталость сегодняшнего дня. И всех будущих дней тоже.
      Согнутый, тяжело волоча ноги, на ощупь пробрался в кладовую, где хранились гвозди, инструменты, проволока. В кухню он вернулся с больший мотком капронового шнура. Завязать петлю в темноте было делом не очень простым. Иосиф Ильич зная, что капрон вытягивается, и нужно было сделать так, чтобы узел не развязался. Он мог бы зажечь свет, но боялся разбудить жену. Еще сильнее он боялся увидеть этот шнур и эту знакомую ему обстановку. Наконец все было сделано, готовая петля лежала на столе, и Иосиф Ильич стал прикидывать, какой крюк надежнее; который под люстрой в кухне или тот, что в ванной.
      Внезапно до его слуха донесся шум. Он вздрогнул и быстро скатал веревку в клубок. Щелкнул замок входной двери, в коридоре вспыхнула лампа. Быстрые, неровные шаги. Шум снимаемой одежды. Лариска, дочь, так поздно... Он напряженно ждал, что дочь войдет на кухню, но свет в передней погас, и девушка прошла в свою комнату. Иосиф Ильич слышал, как она ходила по комнате, раздевалась, затем все смолкло.
      Иосиф Ильич сидел неподвижно. Сколько минут или часов продолжалось его оцепенение, он не помнил. Возможно, он даже заснул. Какие-то звуки, однообразные и очень далекие, проникли в его сознание.
      Шум воды нарастал. Река, стекавшая с гор, ворвалась в долину. Желтая яростная волна, напоенная глинистой взвесью, билась у его ног. Он очнулся.
      Из комнаты дочери доносился плач. С трудом сдерживаемые рыдания, лицом в подушку. Иосиф Ильич встал и включил свет. Он сгреб капроновую веревку и, проходя через переднюю, забросил ее в кладовую.
      Лариса лежала на неразобранной кровати, накрыв голову покрывалом.
      - Ты что? - тихо спросил Иосиф Ильич. - Почему плачешь?
      Дочь не отвечала, но плечи ее под руками отца затряслись сильнее.
      - Ладно, не хочешь говорить, молчи. Я тоже помолчу. Я здесь посижу с тобой.
      Он гладил девушку по худенькой спине, на которой торчали огромные, как крылья, лопатки. Гладил и молчал. Она постепенно успокаивалась. И когда окончательно затихла, уткнувшись лицом в его ладони, он сказал:
      - Так-то, Ларисочка. Не повезло нам. Сильно не повезло... У меня ведь тоже неприятности.
      Лара шевельнулась, но ничего не спросила, а Иосиф Ильич продолжал:
      - Пожар был в магазине. Недостача. Могу под суд пойти.
      Дочь встрепенулась и прижалась к его груди.
      - Папка! Бедный папка!.. У тебя недостача?! Пожар? Ах ты, мой бедный, бедный папка!.. А у меня... О-о... Все кончено... Евгений Осипович умер... - Голос ее потонул в плаче.
      И странное дело, среди потока ее бессвязных слов и восклицаний, мокрых соленых поцелуев, Иосиф Ильич внезапно вспомнил о молодом человеке, приходившем после пожара в ювелирный магазин. "Нужно будет рассказать следователю об этом обладателе бриллиантовых подвесок. Подозрительный малый", - подумал Иосиф Ильич и сказал дочери: