М.ЕМЦЕВ, Е.ПАРНОВ
      ФЕРМЕНТ М
      Когда началось Происшествие? Трудно сказать, было ли у него определенное начало. Оно начиналось постепенно. Оно длилось. Оно ждало. А потом вдруг вспыхнуло и осветило. Так неяркая огненная точка, похожая на неведомое насекомое, ползет по хрустким веточкам валежника, подбирается к сухим шуршащим листьям, проходит мгновение - и костер вспыхивает, трещит, выбрасывая к небу брызги огня и света. Темнота оживает, в ней появляются прятавшиеся доселе сосны и березы, размахивают косматыми ветвями, угрожают...
      На столе, как сейчас помню, расположился глиняный божок. Стол и статуэтка принадлежали Тукину. Божок, прямо скажем, имел вид довольно невзрачный. Безносый, безглазый, безротый - в нем не было ничего человеческого, не говоря уже о божественном. Тукин тем не менее был от него в восторге. Он заполучил сей уникум во время поездки в Южную Америку. Тукин утверждал, что этот микроидол когда-то украшал храм древнего города на реке Копан в Гватемале или в Гондурасе или еще где-то там очень далеко. Я любил поговорить с Тукиным о древнем племени майя, к которому, по словам Тукина, этот идол имел некое родственное отношение. О майя Тукин мог говорить бесконечно. И только хорошие слова. К племени майя Тукин относился о пристрастием. Он не замечал в нем пороков, прощал недостатки и до небес превозносил достоинства. Эта слабость делала Тукина отличной мишенью для острот. Он заглазно получил титулы Вождя племени майяйцев, Голубого жреца Ахукумху и Великого хранителя тайн храма Чечевица (от Чичен-Ица). Мой приятель Жора называл его Монтесума Ястребиный Коготь. Но Тукин был непробиваем. Насмешки скатывались с него, словно капли дождя с силиконового плаща. У энтузиаста уши растут внутрь - он слышит только себя.
      Самое забавное заключалось в том, что Тукин, по специальности химик-аналитик, никакого касательства к древним городам майя не имел. Это было его очередное увлечение. Однажды я привел моего друга археолога Диму в лабораторию Тукина. Цель визита заключалась в установлении реликтовой подлинности древнеиндейского идола. Худой, черный Дима внимательно рассматривал глиняную скульптуру, а Тукин подобострастно поглядывал на археолога снизу вверх. Дима молчал. Я очень хорошо слышал настороженное посапывание тукинских сотрудников. Они сидели за соседними столами и притворялись, будто заняты делом. В действительности, я уверен, они все ждали, что скажет специалист по древности. Я отметил танькин взгляд, смысл которого был мне предельно ясен. Она и ее две подружки были полны страстного нетерпения. Они готовились к тому моменту, когда можно будет, повизгивая, корчась, изгибаясь, роняя слезы, вскрикивая, размахивая руками, тряся головой, безудержно расхохотаться, а затем неделю ходить и, здороваясь, ласково и намекающе улыбаться. Ужасный человек эта Танька. Ей лет двадцать с небольшим, но и в такой короткий промежуток времени она успела, как сама изъясняется, столько "наехидничать и попить кровушки", что иному, разумеется порядочному, человеку этого хватило бы лет на сто, сто пятьдесят.
      - По-моему, это глина, - не очень уверенно сказал Дима.
      - Вы хотите сказать, что изделие из глины? Разумеется, в племени майя было немало первоклассных мастеров, и они...
      - Нет, это не изделие. Это ком глины. И все.
      За танькиным столом послышалось счастливое рыдание. Пришло ее мгновение. Ничего не поделаешь, такова эта девушка. Влезть в самый неподходящий момент в центр серьезного разговора, ляпнуть во всеуслышание тщательно оберегаемый секрет, намекнуть с независимым видом на тайну, которой не существует, затеять свару из-за пустяка, поссорить многолетних друзей и затем удалиться на свое рабочее место с видом оскорбленного ангела - таков неполный перечень деяний этой злодейки за шестичасовой рабочий день. Я удивляюсь Тукину, почему он все это терпит. Я б не посмотрел ни на невинно раскрытые глаза, ни на ясный взор и приветливую улыбку, ни на шуршащий снежный халат. Все это атрибуты дьявола, я не сомневаюсь.
      - То есть, простите, вы говорите, что... - Тукиы слегка растерялся. Он покраснел, и волосы его стали еще светлее. Я понимал Тукина. Конечно, если говорить серьезно, этот божок ничего не значил для него, но все же он привык к нему. В свое время было сказано много разных слов по поводу божка, было сделано немало серьезных и остроумных предположений, и крушение идола Тукин должен был воспринимать весьма болезненно. Неприятнее всего терять то, чего не имеешь, но надеешься иметь. Потеря надежды тождественна исчезновению будущего. Легче расстаться со столетиями прошлого, чем утратить один завтрашний день. Тукин был расстроен.
      - Как же так?..
      - Я не хочу сказать, что к нему, - Дима коснулся мизинцем головы идола, - не приложили руку древние индейцы. Возможно. Возможно, кое-какая обработка материала и производилась. Но в нем нет ничего из того, что вы пытаетесь увидеть. Это не лицо. И сверху не головной убор, как вы полагаете, а бесформенный ком глины. И приплюснутость снизу не основание, не подставка, а случайный срез не искусственного происхождения. Этот образец нужно проверить на возраст. Тогда мы сможем определить его научную ценность. А так...
      Дима пошевелил пальцами, словно они были у него склеены тестом, и устремил печальный темный взор выше головы Тукина, поверх бюреток и столов, в угол, под потолок, где, очевидно, пряталась истина.
      - Почему вы так решили?
      - Очень трудный вопрос. Я не смогу вам рассказать, почему я так решил. Логическое основание для моих выводов ничтожно. Сознательная информация, которую я могу передать вам, тоже чрезвычайно мала. Решающее влияние оказывают опыт и ассоциации. Но о них рассказать невозможно. Вы попросили меня высказать суждение. Вы его услышали. О мотивировке не спрашивайте. Не верите - проверяйте.
      - Я не могу с вами согласиться. Я хотел бы все проверить.
      - Нет ничего проще, - согласился Дима. - Мы проведем изотопный анализ углерода, и все станет на свои места. Вернее, не все, а только возраст. Но и это уже немало. Что же касается археологической ценности предмета, она мне представляется сомнительной. И конечно же, никакого отношения к древним городам майя эта фигурка не имеет.
      Тукин посмотрел на Диму. Дима посмотрел поверх Тукина. В комнате было. очень тихо, слышалось только сдавленное танькино хихиканье.
      - Ну, ладно, - Тукин вздохнул, - пусть так.
      На этом, собственно, все и кончилось. Уходя, Дима осторожно спросил, откуда у Тукина сия штуковина. Тукин не менее осторожно ответил, что ему подарил один знакомый бразильеро. Дима кивнул головой и удалился. Я остался утешать Тукина. Мне его было искренне жаль. Лысеющий ребенок остался без игрушки. Это всегда трогает сердце. Душераздирающее зрелище.
      Собственно, на этом разговоре все могло кончиться. Несмелый огонь События мог погаснуть, встретив на пути преграду. И никогда бы не вспыхнуло пламя, осветившее мне жизнь таким необычайным светом. "Никогда" - страшное слово. Я думаю о тех событиях, которые могли произойти и не произошли, и мне почему-то становится тяжело и тоскливо. Я думаю о преждевременно погибших людях и замыслах, о разбитых надеждах, о несодеянном и несвершившемся, и торжество существующего, его однозначность мне кажутся жалкой иронией. Мы живем на огромном кладбище несбывшегося. Меня мучит чудовищный, нелепый вопрос, я сам сознаю его логическое неприличие, но не могу отказаться от него - он завораживает, гипнотизирует меня. Куда девается то, что не произошло? Куда исчезает энергия, которая копилась для несостоявшегося свершения? Рассеивается? Поглощается средой? Значит, все же не уходит совсем, а как-то изменяет Вселенную, хотя бы, например, повышает ее энергетический уровень. Выходит, что и несбывшееся сбывается, но в другой форме. Я сказал об этом Жоре, и он, конечно, прореагировал соответствующим образом. Человечеству необходимо, сказал он, некоторое количество идиотских вопросов и мыслей. Без них, сказал он, люди будут чувствовать себя неуютно. В некотором смысле идиотизм даже может рассматриваться как один из рычагов прогресса. Но должна существовать строгая предельная норма, превышение которой карается смертной казнью. Иначе, заметил он, современному миру грозит плачевная участь. Или того хуже. Как выглядит это хуже, Жора не сказал, и я не спрашивал. Меня в то время уже не очень интересовало мнение Жоры.
      Упросил Диму провести полный спектральный и физико-химический анализ скульптурки. Я ее по-прежнему величал скульнтуркой, невзирая па возникшие сомнения. Договорился с палеонтологами, чтобы и они тоже высказали свое мнение. Проконсультировался с учеными нашего института. Одним словом, раз вил бурную деятельность. Тукин сочувственно относился к моей суете. Костер тихонько потрескивал, по пламя еще не вышло наружу, оно копилось в недрах бесформенной груды веток. Про исшествие зрело.
      Сейчас я себя спрашиваю: почему я все это делал? Зачем? Кто заставил меня вырвать инициативу из вялых ладоней Тукина? Ведь я ждал и боялся Происшествия. Боялся и торопился к нему навстречу.
      Мелькают секунды, бегут минуты, ползут часы, время идет, идет... Пока делались анализы, пришла осень, печальная, чистая, московская осень. Ржавые воробьи на свинцовом асфальте, кудрявые волны листопада, загорелые лица отпускников, персики и виноград на лотках под открытым небом... Почему я вдруг заговорил о природе? Прихоть памяти или железная ассоциация? Я слышу голос Димы и вижу, как тукинские девчонки возятся с пересадкой цветов: на подоконниках грязь, кучки черной земли, завернутые в газету растения с мокрыми торчащими корнями шевелятся, как живые. Пахнет антоновскими яблоками - они у кого-то в сумке или в столе, но запах их разносится по лаборатории, перебивая все химические ароматы.
      - ...рубидиево-стронциевый метод... семьдесят миллионов лет... позднемеловая эпоха... расцвет рептилий и прочих малоприятных существ...
      Голос Димы звучит далеко и глухо, как сквозь вату, за окном видно, как собирается дождь, я вспоминаю, что еще не купил себе плаща, и мне становится досадно. Оказалось, это все же глина, древняя глина. В таких глинах археологи обычно отыскивают кости динозавров. Ничего особенного, как заметил Дима.
      Дима и Тукин обмениваются фразами, словно картами. Брошена карта-вопрос, сверху падает карта-ответ. Мысль бита, взятка ваша, дорогой партнер. Шлеп, шлеп. Идет игра мыслей.
      Дима. И вот еще одно. Попробуйте получить экстракт. Обычный хлороформенный экстракт, тот, который геологи извлекают из всех пород, подозреваемых в нефтеносности. Для этого нужно отделить глину от образца, измельчить ее и проэкстрагировать.
      Тукин. Зачем?
      Дима. Состав органического вещества может оказаться интересным. Многое сразу прояснится. Только проводите экстракцию на холоду, чтобы не разрушить сложные химические соединения и те биохимические комплексы, которые, возможно, еще сохранились. Возможно. Я не поручусь за их целостность.
      Тукин. Пожалуй, это стоит проделать.
      Здесь вмешался я и задал вопрос. Наверное, это был вопиюще невежественный вопрос. Во всяком случае по взгляду, которым обменялись Тукин и Дима, я понял, что спрашивать не стоило.
      Дима. Ты спрашиваешь, откуда в глине органическое вещество. Пора бы тебе знать, что вся земная кора пропитана органическими соединениями. Особенно ее поверхностные слои. В любой породе можно найти органику. В различных количествах, естественно. От тысячных долей процента до нескольких процентов. Это главным образом углеводороды, простейшие соединения углерода с водородом. Попадаются и более сложные. Например, порфирины, которые входят в состав тканей живых организмов. Считается, что рассеянное органическое вещество обязано своим происхождением растениям, микробам, водорослям, которые когда-то жили, умерли и были поглощены землей. Затем геологические катаклизмы, вода и время сделали свое черное дело. Захороненные остатки живой материи разлагались, мигрировали на большие глубины, собирались в ловушках, образуя залежи нефти и газа. А большая часть так и осталась в глинах и песчаниках в виде мельчайших вкраплений. Вот о них-то и идет речь. Если породу измельчить и обработать хлороформом, органические соединения перейдут в раствор, и тогда их можно будет проанализировать. Установить их химическую структуру. Прочесть, так сказать, их химический паспорт. Откуда они и кто они такие. И тогда может обнаружиться... впрочем, посмотрим, что тогда обнаружится.
      Для изложения самого Происшествия совершенно безразлично, как нам удалось извлечь органику из ископаемой глины Тукина. Скажу только, что эта операция заняла около трех недель, и в конце ее дно бюкса покрыл слой темно-коричневого порошка. Дима глубокомысленно повертел сосуд в пальцах и заявил, что органики поразительно много, особенно если учесть то незначительное количество породы, которым мы располагали. И еще он сказал, что подозревает, будто глина имеет прямое отношение к древним кладбищам ископаемых рептилий. Что Дима понимал под словами "прямое отношение", мне было неясно, но вопросы задавать я не стал.
      Мы стояли втроем вокруг этого бюкса с темным порошком и смотрели на него. И здесь появился Жора. Он сунул свой крючковатый нос мне через плечо и стал выяснять, в чем дело. Ему объяснили, он сказал "а-а-а!" и задумался. Дима тем временем расписывал, какие необходимы анализы. И рентген, и инфракрасный спектр, и специфические химические реакции, и еще что-то. Дима преклоняется перед анализами. Слово "анализ" идет у него третьим после любых двух других нормальных слов. Он не спросит "как ваше здоровье?", а обязательно "как ваши анализы?". Впрочем, может быть, это мне только кажется. Я просто слишком близко знаю Диму. Тем не менее, когда он вдруг на секундочку прервался, Жорка вдруг произнес:
      - Все нужно проверять органолептичоскп.
      Почему-то на эту фразу прореагировал только я. Может быть, потому, что совсем недавно узнал, что такое "органолептически". Я протянул палец, ткнул его в открытый бюкс, и на влажную кожу налипло несколько крупинок ржавчины. Я поднес палец к носу и услышал слабый запах хлороформа (очевидно, его плохо отогнали). Затем совершенно механически вдохнул и ощутил щекотание в горле. Очень громко чихнул и улыбнулся. Жора захохотал, Тукин закричал, а Дима удивленно поднял брови. Жора посоветовал вызвать "скорую помощь", но я гордо заявил, что не погибну хотя бы назло им.
      Тукин закрыл бюкс и спрятал его в сейф. Дима продолжал рассказ об анализах, а я с тревогой прислушивался к тому, что происходило во мне, но там не было ничего такого, о чем можно было бы поделиться со своими ближними. Пожалуй, этим эпизодом в тот день все и кончилось. Тукин и Дима еще долго говорили о том, что и как делать с полученным веществом, но мне было не до них. Я прислушивался к себе. Но ничего. Все в порядке.
      Прошло несколько дней, и я уже стал забывать о своем органолептическом эксперименте, как вдруг... нет, совсем не вдруг, вдруг ничего не происходило. Все развивалось очень постепенно. Почти неуловимо для глаза, почти неощутимо для памяти. Одним словом, я стал кое-что замечать. Как будто все шло как раньше, и люди те же, и стены, и улицы, и в то же время наметился некоторый крен, определенная тенденция. Впрочем, сейчас мне очевиден этот крен и тенденция, а тогда... тогда было совсем иное ощущение.
      Я испытал тревогу и неуверенность.
      Однажды я возвращаюсь домой и обнаруживаю на стене моей комнаты, которую я снимал у одной почтенной старушки, новехонький эстамп. Эта штука мне не очень понравилась. Не понравился сюжет, не понравилось и оформление. Я высказал мнение об этой картине своей хозяйке. Между нами произошел занятный диалог:
      Я. Екатерина Алексеевна, я благодарен вам за хлопоты, мпо понятно, что вам хочется украсить мое жилище, разнообразить интерьер, что ли, но видите... откровенно говоря, я немного удивлен. Неужели вам пришлись по вкусу эти раздавленные медузы на кровавом фоне? Вот уж не подумал бы, что вы любите такой сверхмодерн.
      Хозяйка. Что-то я не пойму тебя, сынок. Ты о чем?
      Я. Об эстампе, который вы повесили над тахтой.
      Хозяйка. Это под стеклом, что ли? Бог с тобой, милый. Я его не вешала. Сама удивилась, зачем тебе такая мрачность понадобилась,
      Я. Но я его тоже не вешал.
      Мы уставились друг на друга и замолчали. На лице моей собеседницы сменилось несколько выражений. Заключительной была мина упрямого недоверия. Старушка поджала губы, готовая обидеться.
      Мой недоумевающий взгляд она парировала взмахом руки и словами:
      - Ладно шутки шутить. Кроме тебя, некому.
      И ушла.
      Я возвратился в комнату и с чувством щемящей тревоги осмотрел эстамп. Цена ему была один рубль, а тоску он нагонял на добрую сотню.
      Рубиновые кинжальные лучи далекого солнца пробили поверхность океана, но не дошли, не дожили до настоящих глубин. Они умерли на излете, едва коснувшись эпидермы неведомых существ, поднимавшихся снизу, из черно-красной бездны. Голубые слизняки всплывали кверху, и движение их было таинственным, угрожающим. Густая, вязкая, словно стынущая кровь, вода пылала, и тем более неприятно выглядели на ее фоне разлохмаченные медузообразные неопределенности...
      Может быть, это была и гениальная картина, но впечатление она оставляла омерзительное. Примечательно, что на ярлыке с внутренней стороны эстампа я не обнаружил фамилии художника. Типография была, цена была, художественный совет, одобривший картину, был, а художника не было. Я было одно время снял эту картину, но затем вновь повесил. Почему я так поступил, не знаю.
      - Вот он! Я его узнал! - с такими словами здоровенный парень схватил меня за плечо, в то время как я мирно поджидал автобус на остановке. Судя по фуражке и пальто, передо мной был водитель такси.
      - Отпустите меня, гражданин! - шипел я, делая телодвижения, отдаленно напоминающие танец живота. - Я вас не знаю и сомневаюсь, что когда-нибудь захочу знать!
      - У меня есть свидетель! - вопил он. - Ты ответишь по закону!
      - Ay меня будут свидетели! - защищался я. - Свидетели вашего хулиганства. Вся эта очередь пойдет ко мне в свидетели!
      Через десять минут я сидел в отделении милиции. Мне инкриминировался обманный проезд на такси с последующим бегством в неопределенном направлении. Оказалось, я задолжал этому парню за проезд три рубля. И у него действительно был свидетель, такой же водитель такси, который якобы видел, как я в момент расчета выскочил из машины и улепетывал, словно заяц. Сколько я ни ломал голову, я не мог придумать подходящего алиби. Мало того, память подсказывала мне, что в день, упомянутый таксистом, я действительно использовал этот вид транспорта. Но конечно, не столь позорным образом. Правда, мне вспоминалось, что кое-какие мысли о дороговизне проезда в такси у меня были. Но только мысли. Не более. Никаких поступков в качестве логического завершения моих размышлений не последовало, - это я знал совершенно точно. Я не мог бы поступить так, как рассказывал возбужденный водитель такси. Ни в коем случае.
      - Вот что, гражданин, - сказал молоденький лейтенант с усталым лицом и зевнул так, что я смог по достоинству оценить, сколь великолепным архитектурным сооружением была его нижняя челюсть. Рассматривая розовую гортань милиционера, я как-то очень быстро пришел к убеждению, что мне стоит покориться. Поэтому я заплатил водителю три рубля и штраф, который лейтенант наложил на меня, сказав, что я еще счастливо отделался. А то можно и пятнадцать суток добавить, сказал этот лейтенант. Он, очевидно, здорово устал после ночного дежурства. Меня-то он рассматривал прямо с какой-то ненавистью. Очевидно, все мы, побывавшие у него в эту ночь и утро, порядком ему досадили. Так что я, пожалуй, действительно счастливо отделался. Положив квитанцию о штрафе в карман, я убрался восвояси. Это происшествие меня огорчило, так как оно ударило по моему месячному бюджету.
      Но неприятности, как известно, не гуляют в одиночку. Через несколько дней я нашел свою фамилию на доске объявлений, где вывешивали директорские приказы, отпечатанные на полупрозрачной папиросной бумаге. Обозначавшее меня родное словосочетание следовало сразу же после формулировки "объявить выговор за нарушение трудовой дисциплины". Я был осужден за самовольный уход с работы на два часа раньше срока. Увидев дату своего преступления, я разозлился. Я отлично помнил, что в этот день я отпросился у заведующего лабораторией. Мне нужно было съездить в учебный институт на консультацию по курсовому проекту, и шеф величественно кивнул головой. Ступай, мол, только распишись в книге ухода-прихода.
      - Так ведь он же вам не разрешил. И приказ написан на основании его докладной записки, - сказали мне в отделе кадров.
      Такое вероломство со стороны шефа потрясло меня. Я решил выяснить отношения.
      Шеф восседал в каморке, которую только по недомыслию или из подхалимажа величали кабинетом. Стены сей кунсткамеры были украшены заспиртованными моллюсками и головоногими, прямыми родственниками тех существ, что обитали в Мировом океане в доисторические времена. Впрочем, в данный момент палеонтологические редкости меня не интересовали. Я с ходу и достаточно энергично изложил свой протест. Шеф, как мне показалось, был удивлен, а кое-кто из кальмаров зашевелился в своих банках, угрожающе распрямляя щупальца.
      - Я вам действительно запретил в тот день уходить с работы раньше положенного времени, - сказал он, сняв очки в золотой оправе, - тем более что вы это делали четвертый раз подряд. А у нас, как вам известно, отчетный период, и все должны быть на местах.
      Я оторопел.
      - Как же так? Ведь вы согласились, когда я вас спрашивал, даже головой кивнули и...
      - Вы что-то путаете. Совсем наоборот. Я вас предупредил, что прибегну к административным воздействиям, если ваше самоволышчанье повторится. У меня есть свидетели нашего разговора.
      Свидетели? Опять свидетели... Все на свете задались целью свидетельствовать против меня. Что ж это такое?
      - Что ж это такое? - словно мысленное эхо произнес шеф. Я уже давно собираюсь с вами поговорить. За последние полтора-два месяца вы сильно изменились, и, должен признаться, не в лучшую сторону. Я знаю, что у молодежи бывает всякое. Каждый должен через это пройти, но все же... существует предел. Некоторые границы нельзя переступить, не потеряв уважение общества и тех людей, хорошим отношением которых дорожишь. Я на многое закрываю глаза, но это уж слишком. Вы мне нравитесь, вернее, нравились и как работник, и как человек, но, простите, в некоторых вопросах я бываю по-настоящему принципиален. Это не мелочи, это серьезно.
      - Что вы говорите, Исаак Исаакович! - возопил я. - Что "слишком"? Причем тут уважение, причем тут молодость, совсем я не такой уж молодой!
      - Тем более. Все эти ваши разглагольствования и демонстрации ни к чему хорошему не приведут. У нас в коллективе разные люди, и каждый понимает вас по-своему.
      - Какие разгл... какие демонстрации? - лепетал я, совершенно подавленный.
      - Вы знаете, о чем я говорю.
      И он посмотрел на меня тем долгим, всепонимающим и всепроникающим взглядом, которым на меня в последнее время стали частенько поглядывать знакомые и незнакомые люди. Этим взглядом он будто петлю надел мне на шею, и я почувствовал мгновенное удушье. Со словами "ничего я не знаю" я покинул своего начальника.
      В институтском коридоре я с минуту стоял, пытаясь собраться с мыслями, но они как назло разбегались подобно тараканам, попавшим в световой луч. Ко мне подошел Жора. В отличие от обычного состояния его физиономия сменила хитровато-насмешливое выражение на высокомерно-кислую мину, что, разумеется, ему решительно не шло.
      - Вот что, - сказал он деловым тоном. - Я не против шуток, пока они делаются на дружеской ноге.
      - Ты о чем? - равнодушно спросил я. Мне внезапно стало все равно, я был готов ко всему самому плохому.
      - Это ты сказал Аделаиде, будто я сочинил стишок про Тукина?
      - Какой стишок?
      - Ну тот, ты знаешь, о чем я говорю...
      - Я? Аделаиде? Ты что?
      - Слушай, я знаю Адель уже восемь лет, и она не такой человек, чтобы врать.
      - Жор, не говорил я этого Адели, - устало выдавил я.
      Мы замолчали. Жорка почесал за ухом.
      - Не знаю, - сказал он, - зачем тебе захотелось поссорить меня с Тукиным. Это тем более подлость, что стишок-то сочинен тобой.
      - Мной?!
      Жора отчужденно посмотрел на меня.
      - Вот ты какой, оказывается, - молвил он многозначительно. - Только напрасно ты так изворачиваешься. Оригинал, написанный твоей рукой, со всеми правками и помарками, - вот он!
      И он эффектно помахал перед моим носом скомканной бумажкой, изборожденной вдоль и поперек лиловыми рифмами. Затем он удалился, гордый, как торреро, а я остался в положении быка, которому воткнули в загривок лопату и забыли ее оттуда вытащить.
      Соображать я не мог, да и не хотелось мне соображать. Я поплелся вдоль коридора, полный печальных раздумий о кознях судьбы, о моем бренном существовании среди слишком сложного, слишком взрослого для меня мира.
      Я шел, а навстречу мне двигалась Танька. Уж кого-кого, а ее-то я меньше всего хотел бы встретить в эту минуту. Уж слишком я был беззащитен, слишком ослаблен, чтобы обороняться. Но странное дело, Танька вела себя тоже весьма необычно. Она не помахала мне издали рукой, она не скорчила мне страшную рожу, не показала язык - одним словом, не выкинула ни одного своего привычного коленца.
      За несколько шагов от меня она начала краснеть. Краснела она, начиная откуда-то с шеи, бурно, пламенно, словно сгорала. Поравнявшись со мной, она уже пылала, точно сухая щепка в атомном пламени. Я настолько растерялся, что не поздоровался, и, увидев ее гневный взгляд, растерялся еще сильнее. Сердитые голубые глаза становятся от ярости синими. Они приобретают глубину и выразительность.
      Я остановился и посмотрел ей вслед. Она почувствовала мой взгляд, мотнула головой, и я увидел рдеющую щеку, опушенную золотистым налетом. Мне впервые пришла в голову мысль, что Танька чертовски хороша собой. Но потом я подумал, что ситуация слишком сложна, чтобы эта мысль могла как-то изменить ход событий. Сейчас меня тревожила только непонятная танькипа реакция. Здесь таился какой-то подвох. Но может быть, дело было не во мне? Я с надеждой осмотрелся по сторонам. Увы, кроме меня, в коридоре никого не было. Значит, Танька покраснела из-за меня. Но почему, черт побери?!
      В этот день я возвращался домой очень тихо и очень осторожно. Я был предельно вежлив и позволял всем гражданам толкать и обгонять меня. Я не сопротивлялся. Меня мучили мрачные предчувствия.
      И они оправдались. У подъезда моего дома стояли четыре автомашины. Это были: машина из прачечной, которая собирает белье на дому, продуктовый автофургон, развозящий заказы па дом, "неотложная помощь" и такси для перевозки мебели. Между ними металась Екатерина Алексеевна с растрепанными волосами и безумным взором. Утирая невидимые мне слезы (я спрятался в подворотне напротив), она в чем-то убеждала водителей, врача, прачку, торговца из "Гастронома" и огромного мужчину, очевидно бригадира грузчиков из транспортного агентства. По доносившимся до меня возгласам я понял, будто не она их вызвала, а ее квартирант, постоялец, прохвост и ветрогон, каких свет не видывал. Возгласы моей хозяйки переплетались с возражениями ее собеседников. Грузчик использовал несколько крепких определений. Я видел, как Екатерина Алексеевна расплачивается кое с кем из приехавших, роняя на асфальт пятаки и копейки.
      Я стоял, смотрел и удивлялся. Конечно же, я не думал вызывать все эти символы городского сервиса. Конечно же, я не делал заказы в "Гастрономе" и не я звонил в "неотложку". Правда, вчера вечером хозяйка намекнула, что у нее снова шалит сердечко, да и в продовольственный ходить далеко, но все ее нарекания были мне слишком хорошо знакомы, чтобы я принимал хоть какие-нибудь меры. Они прошли мимо моего сознания, незамеченными, как уже проходили до этого сотни раз. Снова получилась какая-то чертовщина, но меня удивляло другое.
      Каким образом удалось собрать их всех в одном месте в одно и то же время? Ведь каждая из этих автомашин, за исключением "неотложки", требует многочасовых, а то и многодневных переговоров по телефону. И то они обязательно что-нибудь перепутают, опоздают или вообще не приедут. Вот что меня удивляло и даже немножко пугало. В этой точности была жуткая ненормальность.
      Первой уехала медицинская помощь, за ней рассосались и остальные. Я стоял, курил и раздумывал, стоит ли подниматься мне наверх, где меня ожидал труднорегулируемый гнев Екатерины Алексеевны. Я предполагал, что мои вещи собраны и мне теперь уже по-настоящему придется вызывать такси, чтобы ехать куда-то в поисках новой квартиры.
      Старушка, очевидно, все же любила меня. Она довольно кратко описала мне случившееся и попросила больше так не поступать. Напрасны были мои заверения, что я этого не делал. Мне по-прежнему упорно не верили. Оказывается, в отделе заказов "Гастронома" и в прачечной я побывал лично и меня запомнили. Приметы полностью совпадали с теми описаниями, которые Екатерина Алексеевна давала разгневанным представителям городского сервиса. Я прекратил объяснения и клятвы, вернул истраченные на вызов деньги и прошел в свою комнату.
      На стене висело три новых эстампа,
      Я снял пиджак, бросил его на пол и повалился на тахту.
      У меня кружилась голова, и головокружение это не было приятным. Все равно, думалось мне. Все равно. Если это уж началось, оно так просто не кончится. Но мне наплевать. Будь что будет. Сначала мне было смешно, потом страшно, а сейчас меня уже ничто не трогало. Эстампы какие-то дурацкие. Откуда они берутся? Сказать Екатерине Алексеевне? Стоит ли расстраивать старушку, она и так напугана...
      Я тихонько лежал и рассматривал картинки. Новые эстампы заметно отличались от медуз на красном фоне, висевших в центре моей картинной галереи. Новые эстампы производили знакомое впечатление, и мне явственно чудилось, что я их уже где-то видел. Пышный папоротниковый лес в дыму ядовитых испарений. Жирная поверхность доисторического болота и черная голова ископаемого чудовища над ней. Адский профиль птеродактиля над мрачным ущельем. Отвратительно веселые звероящеры прыгали и резвились на переднем и заднем планах моих новых эстампов. То они оптимистично щерили свои зубастые пасти прямо в лицо зрителю, то величественно и грозно маячили в голубой дымке на горизонте.