Следуя рейсом Мурманск — Берген, наш пароход «Илья Мечников» проходил вблизи Лофотенских островов. 20 октября с. г. в 16 часов 40 минут по московскому времени в проливе между островами Вере и Москенес (район действия водоворота Мальстрем) вахтенный тов. Г. И. Мочалов обнаружил плавающий предмет, который был выловлен и поднят на борт. Он представлял собой полиэтиленовую канистру емкостью около десяти литров. Внутри канистры была найдена рукопись на английском языке, датированная 16 октября с. г. Согласно тексту рукописи она была помещена в канистру и брошена в один из водоемов Амазонского бассейна. Таким образом, канистра достигла Лофотенских островов самое большее за четыре дня. Для этого она должна была двигаться со средней скоростью не менее тысячи миль в сутки. Скорости же океанических течений, как известно, в десятки раз меньше. Кроме того, нет оснований предполагать, что канистра, плывя по течению, двигалась наиболее коротким путем.

Очевидно, канистра перемещалась вне обычных путей распространения бутылочной почты. Из текста рукописи можно сделать предположение, что одним из таких путей мог явиться какой-то сверхглубинный канал, соединяющий два крайне отдаленных друг от друга географических пункта.

Ввиду того, что содержащиеся в рукописи сведения могут представлять собой большой научный интерес, мы решили передать рукопись Академии наук СССР.

Мы очень просим прислать нам научное заключение по поводу данной находки. Всем нам очень интересно знать, какими сведениями располагает современная наука относительно существования сверхглубинных каналов, а также природных феноменов: электростатических и гидродинамических.

По поручению команды парохода «ИЛЬЯ МЕЧНИКОВ»

капитан парохода Н. Е. Бабарин.

г. Мурманск.

Борт парохода «Илья Мечников»

Храм «Черного тукана»

Сегодня я решил привести в порядок документы и записи. Они прошли со мной длинный путь, и сейчас наступила пора расстаться. Ведь я далеко не уверен в успехе своего предприятия. Оно рискованно, ох, как рискованно, я это очень хорошо знаю.

То, что будет вложено в полиэтиленовую канистру, ни в коей мере не является моим завещанием или просьбой о помощи. Мне просто кажется, что, как ученый, я не имею права подвергать риску содержащийся в моих дневниках ценный исследовательский материал. Он может еще кому-нибудь пригодиться. Кому? Не знаю. Всем людям сразу или безумцу, способному, подобно мне, все бросить и… Но лучше не нужно об этом, лучше попытаться постепенно распутать хитроумный клубок моих десятилетних приключений.

У меня не очень простая задача. Необходимо разобрать многочисленные записи имен людей, названий рек, городов, деревень, племен. Они перемежаются с отрывками из моего дневника, стихами и документами о последней экспедиции полковника Фосетта.

Фосетт, Фосетт, путеводная звезда, призрачный свет которой долгие годы грел меня сильнее солнечных лучей. Не могу произносить этого имени без глубокой благодарности.

Рядом со мной стоит открытая канистра. Один за другим я протискиваю внутрь ее листки бумаги, исписанные разными чернилами. Записи производились в разное время и в различных местах земного шара. Узнаю свой лондонский дневник, карандашные каракули, сделанные при свете костра под диктовку пьяного румберо, машинописный текст документов, связанных с именем Фосетта. Кое-что приходится дописывать прямо сейчас под порывами холодного ветра, налетающего с плато.

В полумили от меня, там, где плато обрывается в бездну, грохочет стеклянная стена. Она сверкает, будто начищенный до блеска гигантский шлем. Она манит и тревожит меня, я тороплюсь окончить работу, в то же время мне хочется, чтобы все было понятно тому, в чьи руки попадет эта рукопись…

Но нет, вы не поймете… Вторая сигнальная система здесь не действует. Это нужно испытать самому. Чего искал я в болотах Шингу, к чему стремился, задыхаясь в мангровеnote 4 Риу-Мансу? Когда-то мне легко было ответить на эти вопросы. А теперь… я все чаще прихожу к мысли, что ответить на них невозможно. Я чувствую, что вы не понимаете меня. Но не нахожу нужных слов. Помните, у Киплинга?

Теперь понимаете? Мне только казалось, что я чего-то ищу, к чему-то стремлюсь. Сельва сама по себе и цель, и награда, и судьба. Я отдал ей все: молодость, талант, любовь, здоровье. Все! А чего достиг? Не спешите отвечать. Сначала подумайте о моих глазах, которые видели то, что лишь смутно мерещится поэтам. Не забудьте о моей коже, которая каждой клеткой впитывала грозовой аромат настоящей жизни. А мои нервы? Всегда натянутые, как тетива, не они ли ежечасно играли в рулетку со смертью? И вопреки традиции крупье постоянно проигрывал… Нет, не спешите говорить, что я ничего не вынес из сельвы.

Впрочем, думайте что хотите. Я не люблю навязывать другим свое мнение о весьма отвлеченных понятиях нравственного идеала. Лучше я расскажу о первой встрече с сельвой…

Завязку этой истории следует искать во тьме веков. Она отодвинута от нас по крайней мере на двенадцать столетий. Я же оказался втянутым в нее девять лет назад, что дает мне некоторые надежды не опоздать хотя бы к развязке.

Как сейчас помню этот дождливый августовский день. Только что защитив магистерскую диссертацию по биохимии вирусов, я спешил обрадовать невесту. Мы были помолвлены с ней уже шесть лет. На этот день оба мы возлагали большие надежды. С огромным букетом роз, промокший и счастливый, я прислонился спиной к ее двери, нащупал звонок и нажал кнопку. Дверь открылась бесшумно, и я упал в объятия моего будущего тестя. Я понял это, когда обернулся. Он с некоторым сожалением взглянул на свой смокинг и пригласил меня в кабинет.

В гостиной звенело столовое серебро. Из кухни доносился соблазнительный запах жареной индейки. Эти верные признаки предстоящего банкета отнюдь не могли омрачить моего ликования. Оставив розы на мраморном столике, с улыбкой от уха до уха я последовал за сэром Генри.

Должен сказать, что отец моей невесты считался одним из крупнейших вирусологов нашего времени. Нобелевский лауреат и профессор университета, он был ко всему прочему и моим шефом. Нужно ли говорить о тех чувствах, которые я испытывал, входя в его огромный кабинет?

Сэр Генри предложил мне сесть и сам сел в старое, довольно потертое кресло с высокой узкой спинкой. Я почему-то подумал, что в этом кресле сидел отец сэра Генри, его дед, а может, даже и прадед, какой-нибудь энергичный и ловкий дипломат ее величества королевы Виктории. Словно подтверждая эти мысли, со стены кабинета молча взирали лики многочисленных предков. Здесь были элегантные денди, некогда украшавшие салоны высшего Света, бравые офицеры в форме колониальных войск и солидные мужи с баками, очевидно причастные к бизнесу и парламентской говорильне. На некоторых портретах были изображены и женщины, не особенно красивые, но обладавшие зато столь прямым и настойчивым взглядом, что он не вызывал сомнения в их умении постоять за себя. Очевидная добродетель этих дам на мгновенье вызвала у меня легкую дрожь, и только мысль о том, что все это дела давно забытых дней, примирила меня с ними. Я с удовольствием отметил, что портреты и фотографии родственников сэра Генри занимали в кабинете только одну стену, да и то не полностью. Остальное жизненное пространство безраздельно принадлежало книгам. Они громоздились от пола до потолка, а одна изящная китайская полочка с книгами приютилась под портретом дамы с высоким париком и сухой напудренной шеей.

— Итак… — сказал сэр Генри, аккуратно обрезая кончик серой, как валлийская ива, регалии.

Я вопросительно уставился на него. Он ответил спокойным, изучающим взглядом. Мне показалось, что он взвешивает меня на невидимых весах. Вероятно, что-то беспокоило его. Но он почему-то не мог высказать этого прямо.

— Итак, — повторил он, — официальный курс пауки у вас позади. Что вы собираетесь делать дальше?

Я несколько растерялся.

— Работать, естественно… Ну, и потом ведь мы с Энн…

Легкая, едва уловимая тень скользнула по его лицу.

— Да, да, конечно, я помню, — торопливо перебил он меня. — Но как вы думаете работать?

— Простите? Я, кажется, не совсем вас понял.

Сэр Генри встал и прошелся по кабинету, умело лавируя между книжными нагромождениями. Сэр Генри высокий, даже очень высокий человек. Когда он проходит возле вас, кажется, что мимо проезжает двухэтажный троллейбус.

— Видите ли, — начал он очень мягко и неторопливо, — можно было бы продолжить тему вашей диссертации, развить ее, поискать новые направления…

Он помолчал, потом, остановившись передо мной, сказал твердо и холодно:

— Но это пустое дело, сэр. Ваша работа позволила получить исчерпывающую информацию о штамме вируса Б-II. Продолжать изучение особенностей его строения или влезать в механизм взаимодействия с живой клеткой бессмысленно. До тех пор пока не будут разработаны новые методы исследования, всем этим просто не стоит заниматься. Вы будете по крохам собирать данные, которые в лучшем случае послужат пищей для отвлеченных, а поэтому бесполезных умозаключений наших теоретиков. Нужно искать что то новое. Берите пример…

Дверь в кабинет распахнулась, и я увидел Энн. Моя Энн! При виде ее я сразу забыл все, о чем говорил сэр Генри. Но появившуюся на его лице легкую тень досады я все же успел заметить.

Румяная, энергичная, напористая. Все это относится к моей Энн, У нее белокурые волосы и решительная походка. Она жизнерадостна и непосредственна. Однако в пределах разумного.

— Цветы необыкновенно хороши! — улыбнулась она. — Почему ты оставил их в передней? Мне приятней было бы взять их из твоих рук.

— О Энн, я просто не знал, где ты…

— Я была на кухне, разве ты не видишь? Она указала на ослепительно белый, хрустящий, как первый осенний ледок, передничек. Я улыбнулся, невольно подражая улыбке сэра Генри. Энн такая уютная, домашняя и… нелогичная. Жаркая волна умиления прихлынула к сердцу.

— Но, Энн, чтобы увидеть тебя, я должен был заранее знать, где ты, а не зная этого, я не мог определить по твоему наряду, где тебя нужно искать, Круг замыкается.

Сэр Генри чуть усмехнулся в аккуратно подстриженные усы.

— Все равно! — убежденно сказала Энн и тряхнула головкой.

— Я надеюсь, — деликатно вмешался сэр Генри, — что мы продолжим наш разговор о… вашей работе после обеда.

Мы с Энн вышли из кабинета, и время до обеда заполнилось для нас потоком милых пустячков, которые так горазды изобретать влюбленные. Мы побывали и на кухне. Там Энн очаровательно мешала миссис Твидл и ее помощнице готовиться к банкету. Потом мы слушали магнитофонные записи, потом Энн пела, потом мы немного посплетничали об общих знакомых, а потом уже смеялись просто так, Одним словом, мы сделали кучу дел и ничего не сделали. Я хмелел от любви и семейного окружения, как хмелеют от хорошего выдержанного вина. Я давно потерял родителей, еще в раннем детстве, и тепло чужого камина согревало мое сердце. Сейчас, вспоминая этот день, я понимаю, что уже тогда назревала гроза, которая не могла не разразиться. Но тогда я не замечал ее. Я был совсем другим человеком тогда. Просто я был слишком молод и глуп.

— Итак, ты самостоятельный человек, и пора подумать о будущем, — сказала, наконец, Энн, когда мы уединились в ее комнатке.

Как она походила на своего отца! Даже слова почти те же. Пожалуй, сэру Генри не хватало только некоторой законченности в суждениях, присущей его дочери.

— Прежде всего мы поженимся, — сказал я.

Это было мое единственное твердое убеждение. Это было мое единственное желание. Я хотел жениться на этой девушке, и, черт побери, неужели я этого не заслужил!

— Конечно, — сказала Энн, — но где ты собираешься работать?

— Я, право, не очень задумывался над этим вопросом. Мне кажется, меня могут оставить в университете, там найдется для меня место, да и сэр Генри кое-что обещал сделать.

Она помолчала. Энн никогда не говорит сразу.

Свою мысль она тщательно шлифует, правда, как всякая женщина, она обращает внимание только на те аспекты, которые ее интересуют.

— Безусловно, — сказала она, — ты сможешь остаться в университете. Ты способный, и у тебя есть перспективы стать известным ученым. Это так. Но нас теперь будет двое… А может… В общем у тебя будет семья. Понимаешь? Семья-а! А университет — это очень долго. И, главное, там мало платят. Много лет подряд нам придется еле-еле сводить концы с концами. На помощь папы рассчитывать не приходится, — она усмехнулась. — Занятия наукой в столь неразумно широких масштабах свели почти на нет все его состояние. Я хотела бы начать нашу совместную жизнь самостоятельно. Понимаешь? Независимость, независимость и независимость — вот мой девиз.

Она умолкла. А я не знал, что ей ответить.

— А кроме того, — продолжала она, несколько поколебавшись, — мне не хотелось, чтобы ты походил па отца. Он слишком ученый. Он немножко не от мира сего, а сейчас, согласись, это смешно. Ему не нужны деньги, слава, я иногда думаю, что и семья ему не нужна.

— Энн!

— Я думаю, что мама была очень несчастлива. Мне не хочется стать женой человека, для которого ничто не свято, кроме науки. Понимаешь?

— Ты несправедлива, Энн, — горячо возразил я, — ты несправедлива к сэру Генри! Твой отец большой ученый и честный человек!

— Допускаю, но от этого ничего не меняется. Мы вновь замолчали, и признаюсь, впервые молчание вдвоем с Энн было для меня тягостным.

— Что же ты предлагаешь? — спросил я. Она внимательно посмотрела на меня. Этот открытый взор что-то мне напомнил, мне показалось, что кто-то уже смотрел на меня так. Только это было давно. В другой жизни.

— Твои чувства ко мне позволяют надеяться на твое согласие, — как всегда, несколько витиевато и в то же время совершенно определенно сказала она.

— Конечно, Энн, если только…

— Мне хотелось, чтобы ты работал в какой-нибудь фирме, там солидные оклады. Кстати, и места есть, я слышала…

Она выжидательно посмотрела на меня.

— Черт побери! — воскликнул я. — Мне нравится твое предложение, я и сам подумывал об этом, только…

По правде говоря, я кривил душой. Мне совсем не хотелось с головой окунаться в промышленность. Там много бессмысленных хлопот, и мало науки, и мало творчества, и мало свободы.

— Боюсь только, что тогда на моей карьере ученого придется поставить крест, — наконец выдавил я.

— Почему? — Энн пожала плечами. — В фирмах такие отличные лаборатории, современное оборудование, ты сможешь работать над избранной темой еще успешнее, чем в университете.

— Да, пожалуй, ты права, — нерешительно согласился я.

— Я очень рада, что ты это понял, — нежно сказала Энн и ласково улыбнулась мне.

А я тогда почему-то подумал, что она своей манерой смотреть прямо в лицо собеседника удивительно напоминает напудренных дам на портретах в кабинете сэра Генри…

После банкета, который, кстати сказать, прошел очень весело и в самой непринужденной обстановке, сэр Генри подошел ко мне с двумя рюмками подогретого портвейна.

— Я хотел бы закончить наш разговор, если вы, конечно, не возражаете, — сказал он, протягивая рюмку.

— Сейчас?

— Да, сейчас.

Мы пошли в кабинет.

— Хотите поехать в Южную Америку? — внезапно сказал сэр Генри, останавливаясь передо мной и закрывая дверь.

— Что?

Он отошел к окну. По темным стеклам струились потоки бесконечного дождя. Камин бросал малиновый отсвет на корешки старых книг.

— Микроорганизмы невероятно изменчивы, этот ортодоксальный факт вам хорошо известен. Некоторые современные виды микробов и вирусов должны очень мало походить на своих предков. А вам не любопытно знать, какими они были в прошлом? Не торопитесь отвечать. Я, с вашего позволения, закончу свою мысль… К сожалению, ученым не удавалось встретиться лицом к лицу с ископаемыми бактериями и вирусами. Как правило, микробиологи сталкивались лишь с результатами их жизнедеятельности.

Я не удивился, услышав столь странную лекцию. Это было характерно для сэра Генри. Студенты называли это «охватом в клещи».

Сэр Генри прошелся по комнате, допил вино. и вновь остановился возле меня.

— Ну, а сейчас такая возможность неожиданно представилась, — тихо сказал он. — В северной части бассейна Амазонки найдено захоронение, куда еще не проникал человек. Для науки это сущий клад. Вы же знаете, что большинство захоронений и в Южной Америке и в Египте оказались разграбленными. Алчные искатели золота уносили из гробниц драгоценности, но оставляли там все виды современных микроорганизмов.

Сэр Генри смотрел на меня чуть блестящими от возбуждения глазами.

— Нужно обязательно взять пробы из погребальницы «Черного тукана». Археологи полагают, что в течение двенадцати веков она оставалась абсолютно герметичной. Вы представляете себе, что там может оказаться? Микробы и вирусы с совершенно неожиданной для современной науки морфологией и физиологией, ископаемые виды бактерий, грибов, водорослей, споры протозоа и…

— Потрясающе! — без всякого энтузиазма поддакнул я.

— Не правда ли? Я так и предполагал, что вам придется по вкусу эта затея. Вылететь нужно будет завтра.

Я спохватился.

— Да, сэр, все это очень интересно, но… ведь я и Энн… Вдохновение исчезло с лица сэра Генри, он отвернулся к полкам, заставленным книгами, как бы вскользь заметил:

— Это какой-нибудь месяц, от силы два… Срок не такой уж большой. Но это по-настоящему новое и нужное дело. Такая работа может стать классическим исследованием.

— Я согласен! — голос мой был торжествен и решителен. Отчего бы в самом деле не поехать в Южную Америку? Тем более что это так важно для сэра Генри…

…Я сказал тогда «согласен», а Энн сказала, что это «предательство».

— Ведь мы же договорились! — ее голубые глаза потемнели, а рот резче обозначился на сразу же повзрослевшем лице.

— Я не мог! Это так интересно, я бы не простил себе потом… И всего лишь месяц, а может, я уложусь и в три недели.

— Все равно нужно быть принципиальным… С большим трудом мне удалось ее успокоить. Мы простились мило и нежно, но что-то осталось. Что-то неясное и мучительное. Оно не переставало меня беспокоить. И я никак не мог доискаться до причины. Тяжесть, тоска, горечь? Не знаю, может, ни то, ни другое, ни третье… Теперь-то я понимаю, что это было всего лишь предчувствие грядущих перемен.

В нашу жизнь ворвалось дыхание сельвы. Энн оно пугало, а меня… Но я тогда еще ничего не понимал. А потом было уже поздно.

В бразильской гилееnote 5 воздух влажный и горячий, как компресс. Акклиматизация давалась мне тяжело. Две недели пропали почти даром. Я привыкал к состоянию вареного рака. Мозги расплавились, а позвоночник размяк и не мог долее удерживать тело.

Цепляясь за бесконечные хитросплетения лиан и корней, я с трудом поспевал за руководителем нашей экспедиции, живым и веселым археологом из Рио Альфонсо де Мораном.

— Милый док, чтобы привыкнуть, вам следует больше двигаться, — говорил он и таскал меня раз пять на день от маленького домика на сваях, где разместились научные сотрудники экспедиции, к месту раскопок. Сказав «раскопки», я, конечно, оговорился. Пирамида затерялась в сельве, и ее приходилось не откапывать, а буквально вырывать из цепких объятий влажного тропического леса.

Я невольно посочувствовал археологам. Их рубашки никогда не просыхали от пота. К моему приезду они уже расчистили часть стен, главный вход и лестницу, ведущую на верхнюю площадку пирамиды, где находился еще один вход.

У подножья древней усыпальницы была прорыта траншея, неподал„ку от

которой первобытно громоздились стволы гигантских сумаумnote 6, заросшие эпифитамиnote 7 и перевитые лианами.

— Нам пришлось здорово попотеть! — объяснял мне де Моран. — Теокаллиnote 8 держалась с помощью деревьев и лиан. Когда мы начали расчистку, возникла угроза разрушения объекта. Пришлось укрепить наиболее слабые участки.

Он указал рукой, и только тогда я заметил в стенах пирамиды стальные скобы, удерживавшие камни от выпадения. Металлические тросы в несколько витков опоясывали расчищенные стены.

— Храм «Черного тукана» находится внутри теокалли. Туда можно попасть только через верхний ход. Но раньше чем закончится расчистка, об этом нечего и думать. Вход закрыт мощной плитой, сдвинуть которую могут только механизмы. Придется ждать. Поэтому нам с вами лучше пока разработать подробный план охоты за ископаемыми микробами.

…Вечерами, когда все работы прекращались и измученные члены экспедиции разбредались по своим помещениям, мы с де Мораном ломали голову, как перехитрить окружающих нас невидимок, готовых проникнуть в гробницу одновременно с нами. Де Моран покачивался в обтянутом антимоскитной сеткой гамаке. Изредка из-под этого савана доносился хруст, и на землю летели скорлупки. Де Моран лакомился орехами сапукайя. Я сидел рядом и сосал сочные чико. Чудесный освежающий плод примирил меня со многими неудобствами.

— В любом эксперименте есть какая-то доля риска. В данном же случае мы рискуем погубить все дело, — глухо сказал де Моран.

Ночь в тропиках наступает быстро и всегда немного неожиданно. Будто кто-то большой деловито и хозяйственно гасит солнце, сдергивает световой полог с небес, рассыпает яркие звезды, наскоро красит в один и тот же иссиня-черный цвет стволы и кроны деревьев, землю и небо, а потом уже начинает заниматься деталями: бросит матовый отсвет на узком листе сумаумы или сверкнет призрачным огоньком в перепончатых крылышках неведомого жука.

— Можно простерилизовать внутреннее помещение перед погребальницей, — методично развивает идею де Моран.

— А воздух? — говорю я. — Воздух, который проникнет вместе с нами? Что делать с ним?

Я внимательно прислушиваюсь и принюхиваюсь к надвигающейся ночи. Сквозь тысячи звуков и запахов, рождаемых сельвой после заката, пробивается надсадный тоскующий звон мошкары и сладкий больной аромат каких-то цветов. Сельва ночью — это воплощенные тревога и ожидание, это пропасть, куда падаешь, не сознавая глубины и неотвратимости падения. Когда я немного привык к здешнему климату, то все сильнее стал ощущать гипнотическое действие сельвы, сладостное и жуткое очарование неведомой опасности и неразгаданной тайны. Я чувствовал, что за последние дни у меня сильно обострились зрение и слух. Я стал немножко другим, немножко непохожим на того накрахмаленного оксфордца, который две недели назад был доставлен в район раскопок вместе с микроскопами и консервами.

Мы вели здесь жизнь цивилизованных людей: брились утром и вечером, регулярно меняли белье, слушали радио, пили виски.

Но рядом была сельва. Она дышала, смотрела, ожидала и подстерегала. И я чувствовал, что вся наша цивилизация не более чем пена, которую терпит спокойное на час море. «Пятачок» отвоеванной нами земли был со всех сторон окружен нависающим, как водопад, потоком растительности.

— Да, с воздухом ничего не поделаешь. Он полон микробов, — все еще рассуждает де Моран.

Он выбирается из гамака и усаживается рядом со мной. Вспыхивает прожектор. Это дежурный, вечно жующий листья коки Сантос, проверяет сигнализацию. В сноп света врываются мириады мошек и тут же пропадают, тают, как клубы табачного дыма.

Де Моран неожиданно улыбается и говорит:

— Доктор биологии из Оксфорда совсем как индеец. Он слушает сельву и молчит.

— Вы правы, амазонские джунгли заворожили меня, и самое смешное, я не могу понять, чем именно. Кстати, я не доктор. Всего лишь магистр.

— Нас всегда влечет загадка. На этот крючок попадаются самые трезвые люди. Логический анализ здесь не поможет. Это внутри нас, в крови. Наследие прошлого, древний охотничий инстинкт. А что касается ваших степеней — мне это безразлично. Не называйте только сельву джунглями. Джунгли в Индии. Здесь сельва Мать отчаянья и туманов.

Де Моран некоторое время молчит, а до меня из чернильной мглы доносится глухая опасная возня, хлопанье чьих-то крыльев, сдавленный крик неизвестного зверя.

— Это не зависит ни от образования, ни от возраста.. Вы слышали что-нибудь о доне Рамосе?

Я качаю головой. Нет, я ничего не слышал об этом человеке.

— Скупщик каучука из Манауса. Слыл чудаком среди своих друзей и родных. В действительности же Бернардо да Сильва Рамос был настоящим ученым. Он работал в близкой мне области, искал следы ушедших цивилизаций.

Я вопросительно смотрю на археолога.

— Конечно, его преследовали неудачи. Ему не удалось найти древние города, но он многое успел сделать.

— Вот как?

— Рамос собрал около трех тысяч надписей, рисунков, криптограмм, репродукций предметов, которые встречались ему в древних могилах и пещерах. Его находки вошли в замечательную работу «Надписи и предания доисторической Америки». Многие из них до сих пор не расшифрованы. Рамос верил, что когда-то в далеком прошлом финикийцы посетили Американский материк и заложили основы древней цивилизации в бассейне Амазонки…

Голос археолога звучит страстно и напряженно.

Когда де Моран возбужден, его левая рука непрерывно поглаживает колено. Сейчас она описывает концентрические круги с удивительной ритмичностью. Мне странно слушать его. Чувство неестественной раздвоенности овладевает мной. В привычный реальный мир с его четкими, ясными гранями настоящего и будущего проникает расплывчатый и загадочный мотив из прошлого. Наверное, будь я в Лондоне, у себя дома, я бы пропустил все это мимо ушей. Но здесь я не могу этого сделать. На меня смотрит сельва. Смотрит тысячами сверкающих глаз, и я не в силах отвести от нее взгляда. Что-то такое есть в черной живой чаще, заставляющее меня слушать и верить.

Над сельвой взошла луна, чудовищная и желтая, как на полотнах сюрреалистов.

Я представил себе, как выглядит храм ночью. Залитый холодным ртутным светом, он словно отлит из опалесцирующего стекла. Крутая, заросшая травой и кустарником лестница уходит в небо и тает в черной тени. Низвергнутые временем изваяния неведомых богов почти нельзя различить за деревьями и кустами. Они напоминают о себе лишь бликами сумасшедшего лунного света. Из низин тянет сыростью и запахом перегноя. Кричат обезьяны…

Когда я впервые увидел среди этих прекрасных и грозных памятников обезьян, они показались мне духами усопших, охранявшими развалины своих поселений. Они прыгали по широким искривленным ступеням, собирались на высокой террасе, пропадали в черной тени выпавших каменных блоков. А потом, испустив пронзительный крик, все разом цеплялись за лианы и исчезали под черным готическим сводом леса.

— Скажите, сеньор Альфонзо, а вы сами верите в древние финикийские поселения на Амазонке? — спросил я, набивая трубку черным венесуэльским табаком.

— Каждая встреча с таким вот сооружением, — он машет рукой в сторону пирамиды, — пробуждает во мне надежду, что когда-нибудь эта тайна будет раскрыта.

— Но возможно ли это? При столь примитивной технической оснащенности тогдашних мореплавателей…

— Что мы знаем о прошлом человечества! — горячо восклицает де Моран. — Мы постигли космос и атомное ядро, но забыли про историю. Время безжалостно, на то оно и время…

Мне не кажется удивительным, что жители Тира или Сидона добрались сюда на своих судах. Финикийцы — искусные мореплаватели, и их корабли лучше каравелл Христофора Колумба. Возможно… Я, во всяком случае, верю в древние города, как верил в них Фосетт. Но те, кто пытался вырвать тайну у сельвы насилием, погибали. Нужно ждать. Тайна откроется сама. Открылась же людям эта пирамида, простоявшая никем не замеченной двенадцать веков. Просто пришло ее время. А время древних городов еще не наступило. Будем ждать.

Я с интересом взглянул на де Морана. Это что-то новое. Археолог-фаталист

— такое в научной практике встречается не часто. Мне почему-то не захотелось продолжать разговор о поисках древних городов. Он почувствовал это. Я попытался перевести беседу на микробов. Но мне не удалось вернуть возникшую и оборвавшуюся между нами связь. Мой собеседник отвечал неохотно и вяло, он думал о чем-то своем. Поняв, что сегодня ничего путного не выйдет, мы отправились спать.

Я запомнил этот вечерний разговор только потому, что с ним у меня связано странное и острое ощущение. Раньше сельва казалась мне живой, таинственной силой, лишенной определенной формы и конкретности. Что-то вроде большой волны, которая накрывает вас с головой, и вы теряете представление, где низ и верх, начало и конец. Живая, но неразумная стихия, действующая сразу на все органы чувств. Этой стихийной силой можно восторгаться, можно ненавидеть или бояться ее, но ее нельзя понять. Она либо освобождает вас, либо покоряет, вы раб или властелин, но никогда вы не станете собеседником сельвы.

После разговора с де Мораном сквозь завесу лиан на меня глянули человеческие лица. У сельвы была история. Еще до. нашествия конкистадоров по этой земле ступали ноги наших далеких предков. Неужели здесь были города, построенные моряками Тира? Эту ночь я провел очень беспокойно. Странные сновидения, не имевшие никакого отношения к проблемам вирусологии, прерывали мой сон. Просыпаясь, я спрашивал себя, уж не заразился ли я археологической горячкой. Тусклая синяя лампочка под деревянным потолком моей комнаты молчала. Ответа не было. Я засыпал с тяжелым чувством, со мной происходило что-то неладное…