В Порт-Саиде я провел на берегу меньше трех часов – ровно столько, сколько потребовалось, чтобы получить визу в португальском консульстве и купить самое необходимое. Когда мы вышли из консульства, Гутар куда-то исчез, наверное, в поисках борделя, а я вернулся на судно. Мне не хотелось лишний раз искушать судьбу. Вступив на борт корабля, я вздохнул с облегчением.
      На следующий день рано утром «Волвертем» присоединился к каравану судов, направлявшемуся на юг по Суэцкому каналу. Остановка в Суэце была короткой, и я не сходил на берег. Вскоре мы опять были в пути, взяв курс через Суэцкий залив к Красному морю.
      «Анальное отверстие мира» – так, бывало, называл мой отец Красное море. Он проходил по нему на военном транспорте летом, и двое солдат, служивших в Индии и привычных к жаре и влажности, скончались от теплового удара. Он рассказывал мне, что людям престарелым и страдающим сердечными болезнями опасно проплывать летом по Красному морю, даже на больших комфортабельных лайнерах. Теперь-то, конечно, на таких лайнерах работает кондиционер.
      «Волвертем», однако, не был лайнером, и на нем не было кондиционеров, к тому же у него была неисправна вентиляция.
      Слава богу, был конец сентября, а не июль или август, но все равно это был сущий ад. Дул удушающий ветер, солнце налило нещадно, металлическая арматура на палубе так накалилась, что к ней нельзя было прикоснуться. На третий день после Суэца температура воды, как нам сказали, была двадцать восемь градусов по Цельсию. Ночью было не лучше, чем днем. Находиться в каюте было невозможно. Мы спали на палубе. Даже бывалый Гутар признал, что ничего хуже он не встречал, даже в Северной Африке.
      И тогда опять начал барахлить конденсатор.
      Я ничего не понимаю в судовых машинах. Гутар говорил, что неполадки связаны с утечкой морской воды из конденсатора и ее попаданием в пресную воду бойлеров. Если такую утечку не удается остановить, судно может прийти в полную негодность.
      Неисправный конденсатор на «Волвертеме» только что чинили в Пирее. Теперь его снова нужно было чинить. Оставалась слабая надежда, что удастся дотянуть до Адена на втором конденсаторе.
      На четвертый день после Суэца скорость упала наполовину. И, естественно, чем медленнее мы тащились, тем жарче становилось. В машинном отделении температура перевалила за пятьдесят. В кают-компании было не намного лучше.
      Днем по радио мы услышали, что в Адене бастуют докеры и нам поэтому придется направиться в Джибути, который во французском Сомали, чтобы стать на ремонт.
      Вечером же я совершил ужасную ошибку.
      Виноват был целиком и полностью капитан Ван Буннен.
      Неполадки на судне, непрерывные переговоры по радио с агентами владельцев корабля, находившимися в Адене, перспектива стать на ремонт в незнакомом порту – все это и еще жара доконали его. Он набрался до предела на два часа раньше обычного.
      В результате Гутар появился на палубе задолго до того, как можно было лечь спать. Он принес с собой от капитана чуть початую бутылку голландского джина. Послал меня за стаканами. Мы выпивали и беседовали. Я, конечно, уже малость выпил перед этим и почти ничего не ел из-за жары. Поэтому я не то чтобы нализался, но прилично расслабился.
      Мы поговорили немного о нашем путешествии. Гутар не имел ничего против остановки в Джибути. Наоборот, он даже предвкушал такой поворот дел, так как надеялся встретить там кого-нибудь из сослуживцев по армии. Вот тут-то он стал распространяться о своих армейских похождениях в Индокитае и Алжире.
      Разговоры такого рода как зараза. Стоит встретиться двум старым солдатам и стоит только одному начать вспоминать былые походы, так и другой обязательно тоже станет ворошить былое. И тогда беседа может длиться бесконечно, правда в ней переплетается с ложью, и обоим все равно, где та, а где другая, лишь бы ложь походила на правду, а правда была не слишком невероятной.
      Я, конечно, не старый солдат, но из-за своего отца иногда чувствую себя таковым. Мне сдается, что все это довольно естественно, однако поддаваться таким эмоциям нужно с оглядкой, а то можно попасть в западню. Если ты воображаешь себя кем-то другим, не нужно зарываться, а то и в самом деле поверишь на какое-то время, что ты тот, кем себя воображаешь. Иногда это не имеет значения, но в некоторых случаях можно влипнуть в жуткую историю.
      Все началось с одной моей реплики.
      Гутар рассуждал о том, как по-разному ведут себя люди в бою. Потом начал рассказывать об офицере, под чьим началом он служил и который неукоснительно исполнял все требования устава, был образцом работоспособности и мастером принимать решения, но, когда впервые попал под огонь, совершенно растерялся. Раз об этом рассказывал Гутар, то, естественно, именно сержант Гутар был вынужден вмешаться, взять на себя командование и спасти положение. Офицера потом перевели в подразделение связи.
      – Знаем мы таких, – сказал я. – Гонор да моча. – Это было одно из выражений моего отца. Он частенько так говорил о командирах. В переводе на французский фраза звучала довольно забавно.
      Гутар рассмеялся и попросил меня повторить выражение.
      Я объяснил его происхождение.
      – Так твой отец был английским офицером? – спросил он с любопытством.
      – Ну да. Я и сам из казарменных крыс.
      Мне пришлось объяснять ему и «казарменных крыс» – так в английской армии называли детей солдат на действительной службе, живших тут же в казармах или каптерках.
      Здесь бы мне и остановиться, но он, казалось, и впрямь заинтересовался.
      – Солдатская служба у меня в крови, – сказал я.
      И тут же, для вящего эффекта, повторил еще одну из отцовских поговорок: «Если солдат марширует с начищенным оружием, можно и не спрашивать, чистая ли у него задница».
      Эту фразу объяснить было потрудней, но в конце концов идея до него дошла: на первом месте – главное. Гутар, конечно, не знал, что я цитирую своего отца. Он принял поговорку за плод моих собственных размышлений.
      – А где ты служил? – спросил он.
      Вопрос должен был бы меня насторожить, но к тому времени мне море было по колено.
      – В Ливии, Западная пустыня.
      – В Восьмой армии?
      – Дошел до Триполи.
      Тут была доля правды. Я действительно служил в Восьмой армии в качестве гражданского переводчика при каирском отделении армейского корпуса снабжения. И если следить за тем, чтобы проклятые египетские спекулянты с черного рынка не травили своими занюханными продуктами офицеров ставки главного командования, не значит служить в Восьмой армии, тогда все слова теряют смысл. Дважды я получил благодарность от дежурного старшины. Но когда я говорил с Гутаром, не это было у меня на уме. Я вообще ни о чем не думал. Я был кем-то другим.
      – В каком чине?
      – Лейтенант.
      – Какая служба?
      – Разведка. Я говорю по-арабски.
      – Ах, да. Конечно.
      – Хотя я не сделал и выстрела во гневе. – Нет?
      – Нет. Я сам был мишенью. Он ухмылялся.
      – Ранен?
      – Ни царапины. – Теперь и я ухмылялся. – Не считая перелома лодыжки.
      – Как тебя угораздило?
      – Во время дальнего группового патрулирования в пустыне. Нас обнаружили молодчики из «люфтваффе» и попытались подстрелить. Я решил, что под джипом лучше, чем в джипе, пока будет вся эта потеха. Просто спрыгнул слишком быстро.
      В такого рода разговоре преуменьшение служит правилом игры. Нужно сразу же дать понять собеседнику, что ты не собираешься заткнуть его за пояс своими историями.
      Гутар хихикнул, как я и ожидал. На самом деле я подслушал, как эту историю рассказывал один пехотный капрал в каптерке в Гелиополисе в сорок первом году.
      После этого говорил в основном Гутар. Все, что ему было нужно от меня, так это чтобы я время от времени вставлял словечко к месту, показывая, что я хорошо понимаю, какой он лихой малый. Это было нетрудно. Может, у меня и нет настоящего боевого опыта, зато я хорошо знаю солдат и их службу. Я сразу чую, когда рассказчик загибает. Гутар не загибал. По правде сказать, от некоторых деталей – что он делал, к примеру, с алжирскими пленными – меня бы стошнило, не пропусти я перед этим пару-тройку стаканчиков. Так или иначе, я смеялся. Смеялся потому, что боялся не смеяться. Я уже признался, что он навел на меня страх с первого же взгляда. Нечего притворяться, как будто это не так. Вот почему я сделал глупую ошибку.
      Дело в том, что он поверил моему рассказу.
      С таким субъектом, как Гутар, трудно совершить ошибку грубее.
      Все испортила единственная непродуманная моя реплика.
      Он распространялся о войне в Индокитае и о немцах, бывших эсэсовцах, которых он знал и которые ему нравились – они служили в Иностранном легионе в дни Дьенбьенфу.
      – Хорошие солдаты, – говорил он, – настоящие профессионалы, если ты понимаешь, что я имею в виду. – Тут он взглянул на меня искоса. – Ты сам-то ведь не был профессионалом?
      – Нет, но я понимаю, что ты хочешь сказать.
      Он повернул ко мне свою круглую физиономию.
      – Понимаешь? Так что я хочу сказать?
      Такого поворота я никак не ожидал. На мгновение я растерялся и не знал, что ответить. Тут мне вспомнилось еще одно из отцовских высказываний, которое всегда несколько ставило меня в тупик. Может, оно поставит в тупик и Гутара, подумал я.
      – Самое главное – добиться своего, – сказал я, – а не умереть героем-болваном во время попытки.
      Несколько мгновений он сидел, уставившись на меня, потом улыбнулся и кивнул.
      – Да, – сказал он, – это один из видов профессионального подхода.
      Он наклонился и вылил остатки джина в мой стакан.

      Спустя два дня мы доползли до Джибути.
      С берега дул сильный бриз, и «Волвертем» пришлось подтягивать на канатах к молу, где он должен был ждать, пока не освободится ремонтный док.
      На борт поднялись французские иммиграционные и таможенные чиновники, чтобы выполнить формальности. Нам выдали транзитные визы на время пребывания. Предполагалось, что мы будем питаться и жить на судне. Однако так долго продолжаться не могло. По оценкам, ремонт занял бы не менее недели, и на время работ придется отключить дренажную систему и другие механизмы. В таком случае мы должны перебраться на берег.
      Команда ничего не имела против, так как ей продолжали бы выплачивать жалованье, а расходы по проживанию взяла бы на себя компания, владеющая судном. Но для нас с Гутаром дела обстояли не лучшим образом.
      Мы провели трудные полчаса с капитаном Ван Бунненом.
      Он взял с нас деньги, полагая, что за это доставит нас в Лоренсу-Маркиш и обеспечит наше проживание в пути. Но он сделал это незаконно. Бумаги, которые мы подписали, имели значение только для властей в Порт-Саиде, Суэце и других портах. Владельцы судна не подозревали о нашем существовании и, без сомнения, остались бы и дальше в подобном неведении. Таким образом, мы оказались персональными гостями капитана и по логике вещей должны были оставаться в таком качестве во время пребывания на берегу.
      По крайней мере мы так утверждали. Капитан, однако, не был склонен рассматривать ситуацию с логической точки зрения. Он уверял, что задержка – дело рук божьих, за которое он не может нести ответственность. А раз не он отвечает за задержку, то не должен отвечать и за ее последствия.
      На этот раз Гутар обкрутил его довольно ловко. Ясно, в нашем положении резкое обращение было немыслимо. Ван Буннен являлся законным капитаном судна, а мы формально входили в состав его экипажа. Если бы мы обратились к местным властям и рассказали правду, ему пришлось бы ответить на ряд неприятных вопросов. Но и нам тоже. Если бы ему взбрело в голову заявить, что мы пробрались на борт незаконно и он об этом ничего не знал, и он предложил бы направить запрос в Афины, нам скорее всего пришлось бы провести свои дни в Джибути за решеткой.
      С другой стороны, неприятности с гражданскими властями были совсем не в его интересах. У владельцев судна и так хватало хлопот с «Волвертемом». Капитан, их усугубляющий, наверняка оказался бы в опале.
      Тактично указав на это обстоятельство, Гутар предложил компромиссное решение. Мы будем оплачивать свое питание на берегу, если судно возьмет расходы на гостиницу. По предложению Гутара их можно было бы списать за счет взяток с целью ускорения ремонта.
      Поупиравшись, капитан в конце концов согласился, поставив условие, чтобы мы заранее уведомили его о стоимости номера в гостинице за сутки. После полудня мы отправились на такси в город навести справки.
      Шел сильный дождь, и в воздухе стоял запах горячего ила. И неудивительно: похоже было, что вся местность превратилась в сплошную равнину из ила, по которой проходили дамбы, служившие дорогами. По обочинам кое-где попадались кустики, но сам ил выглядел мертвым. Деревьев не было. На окраине города ютились хижины туземцев, сделанные из бочек из-под бензина и ящиков. В них жили в основном сомалийцы, высокие, держащиеся с достоинством люди, с блестящими лицами, с яркими тюрбанами на головах. Некоторые из них были одеты в полосатые халаты. В самом городе, однако, большинство прохожих было одето в европейскую одежду: белые брюки и рубашки с короткими рукавами. На некоторых вывесках магазинов я прочел индийские и арабские имена.
      Поскольку Джибути – город и тропический и французский одновременно, я ожидал увидеть что-то живописное. Ничего подобного. Он представлял из себя нагромождение квадратных каменных зданий с улицами, лишенными деревьев. Говорят, что в Джибути выживает лишь одно дерево – особый сорт пальмы, которую импортируют. Оно не умирает потому, что никогда не было живым и сделано целиком из цинка. Сама мысль, что придется провести здесь неделю, действовала угнетающе.
      В Джибути оканчивается важная железнодорожная ветка, ведущая из Эфиопии, так что там есть несколько маленьких гостиниц. Мы остановили свой выбор на «Европе». Ее владелец – армянин – охотно согласился зарезервировать за нами комнату и установить особую плату за неделю. Большинство его гостей были проезжими. Заведение выглядело захудалым, вода в кранах отдавала солью, но канализация вроде бы функционировала, и армянин мог предоставить аэрозоль ДДТ и мухобойку. Пахло сравнительно сносно.
      Был понедельник. Мы перебрались туда в среду.
      В субботу я повстречался с Судьбой в лице Жана Кинка.

      Между входом в гостиницу и конторкой армянина располагался небольшой дворик, частично крытый, где можно было посидеть в относительной прохладе и заказать выпивку. Я там и сидел предыдущим вечером, когда появился этот Кинк.
      Гутара пригласил в клуб какой-то его армейский приятель, которого он таки откопал в полицейском комиссариате, так что я был один. Я обратил внимание на Кинка отчасти потому, что была жуткая скукотища и любое событие, даже приезд или отъезд, представляло собой происшествие, а отчасти из-за его необычной наружности.
      Он был высок, жилист, с узкой головой и седеющими каштановыми волосами, в возрасте, как я прикинул, немножко за сорок. На нем были тренировочные брюки цвета хаки и полевая рубашка с большим пятном от пота на спине. С правого плеча свисала походная сумка из кожи и брезента. Цвет лица у него был бледный, но его движения производили впечатление упорства и нервной энергии. На первый взгляд он представлял собой какого-то мелкого правительственного чиновника из глубинки. Но когда арабский парнишка, служащий подметальщиком двора и носильщиком, вышел забрать багаж вновь прибывшего, я пересмотрел свою идею. Багаж состоял из дорогого легкого чемодана, портативной пишущей машинки и сильно потрепанной сумки авиакомпании «Сабена». Может, специалист-нефтяник? Или газетчик? – размышлял я. Он мог быть и тем, и другим. Но почему тогда «Европа», а не более комфортабельная гостиница?
      Больше я о нем не думал. Но следующим вечером, вернувшись в гостиницу из парикмахерской, я увидел его во дворике сидящим вместе с Гутаром. Они были погружены в беседу, перед ними стояло пиво.
      Я колебался, стоит ли мне подойти к ним: реакцию Гутара на мое общество не всегда можно было предсказать. Но тут Гутар увидел меня и махнул рукой, чтобы я подошел.
      Кинк поднялся, и, пока Гутар представлял нас друг другу, мы обменялись рукопожатием. Манеры у него были получше, чем у Гутара, но взгляд был такой же, оценивающий. Когда он смотрел на вас, он прищуривал свои карие глаза, как будто он был близоруким или вы отбрасывали слишком много света. У него была тонкая, приятная улыбка и очень хорошие зубы. В общем, довольно красивый мужчина несколько угловатого типа.
      – Мсье Кинк, – сказал Гутар, – рассказывал мне о вещах, о которых я никогда прежде не слыхал. Они называются «редкоземельные минералы».
      – Это интересно.
      – Интересно и дорого стоит. А ты представляешь, что это такое?
      – Какая-то штука, которую добывают из обычной земли, я полагаю.
      Подошел арабский паренек, и я заказал пиво. А моя догадка, что Кинк представляет собой что-то вроде изыскателя недр, была недурна, подумал я.
      Кинк улыбнулся.
      – Если можно их получить прямо из земли, то так и делают. Но обычно все не так просто. Слышали ли вы когда-нибудь об ильмените?
      – Нет.
      – А о рутиле?
      – Это титановые руды.
      – Я об этом слышал, – быстро вставил Гутар.
      – Ну конечно. Его сейчас применяют при постройке сверхзвуковых самолетов. На деле титан вполне обычный элемент, его в недрах земли больше, чем, скажем, свинца или олова. И все же цена титана на мировом рынке составляет примерно три тысячи долларов за метрическую тонну.
      – Три тысячи долларов?
      – Конечно. А почему? Потому что титан очень трудно добывать, хотя он и широко распространен. Существуют минералы, которые добывать еще труднее. Слышали ли когда-нибудь о пирохлоре?
      Мы, разумеется, не слышали. Я начал терять интерес к Кинку, но Гутар был весь внимание. На сей раз он совсем был не прочь, чтобы ему что-то объяснили.
      – Еще один редкий минерал?
      – С технической точки зрения это руда, но несомненно редкая и дорогая. Она содержит металл ниобий, на который сейчас большой спрос для изготовления тугоплавких сплавов и оболочек ядерных реакторов. Нынешняя цена на ниобий – примерно сто десять тысяч долларов за тонну.
      Гутар присвистнул. Кинк пожал плечами.
      – Когда-то добывать руду было просто. В некоторых случаях это и сейчас просто. Руду выкапывают, дробят, очищают от породы путем, скажем, промывки, а из остатка выплавляют металл. Это так же просто, как расколоть орех, чтобы достать ядро. – Он сжал кулак, как бы раскалывая орех.
      – Но не в случае с ниобием, – вставил Гутар.
      – Как правило, нет. Пирохлор обычно находят в очень малых количествах и как небольшой процент большого количества других руд. Приходится изготовлять концентрат путем сложных процессов, включая магнитную и механическую сепарацию, флотацию, выщелачивание и химическую сепарацию. Необходимо переработать много тонн других материалов, чтобы получить несколько килограммов пирохлора. Что-нибудь и мне надо было сказать.
      – Так это ваша работа, – спросил я, – разведывать такого рода вещи?
      Гутар хмыкнул. Кинк улыбнулся. Видно, мой вопрос напомнил только одним им известную шутку. Глаза Кинка вновь скользнули по мне.
      – Ну, не совсем, мсье Симпсон. Люди, на которых я работаю, предпочитают метод раскалывания орехов. – Гутар снова хмыкнул. – Но можно сказать, что я изыскатель, – продолжал он, – да, я думаю, вполне можно так сказать.
      На этот раз Гутар в открытую рассмеялся. Кинк довольно ухмылялся в свою пивную кружку. Я заставил себя улыбнуться. Я терпеть не могу шуточек на мой счет и обращения с собой как с полуидиотом, но научился не показывать этого.
      Когда Гутар замолк, Кинк снова посмотрел на меня.
      – Приношу свои извинения, мсье Симпсон. До вашего прихода я как раз объяснял нашему другу Гутару, что в мире существуют вещи, значительно более ценные, чем золото, драгоценные камни и уран. Можете себе представить, сколько стоит концентрированное, с высокой отдачей месторождение подобных редких минералов? Почти столько же, что и алмазное поле, и, – он немножко подался вперед, – его почти так же трудно заполучить и охранять. Для этих целей нужны люди опытные и находчивые. Конечно, таких людей не так легко набрать, но, – он откинулся назад и снова улыбнулся, – когда предлагается достаточное вознаграждение, подобные трудности можно преодолеть. Такова природа вещей. – Он взглянул на часы и поднялся. – Было очень приятно побеседовать с вами. Я тут пробуду несколько дней. Надеюсь, мы еще встретимся.
      Он быстро распрощался с нами и вышел, крикнув парнишке, чтобы тот нашел ему такси.
      Гутар закуривал сигарету, широко ухмыляясь.
      – О чем идет речь? – спросил я.
      – А ты не догадался? Мне показалось, что он дал понять совершенно ясно. Он набирает людей.
      – Опытных и находчивых?
      – Можно и так выразиться. – Он вновь задумался. – Мой приятель из комиссариата знает его. У них на майора Кинка изрядное досье. Ничего криминального, но любопытно.
      – Майор Кинк?
      – Здесь он не станет щеголять своим воинским званием. Но готов побиться об заклад, что где-то он им пользуется. Он прилетел вчера из Лами, что в Чаде. Это совсем не значит, что именно там он базируется, но может служить ориентиром, где находится нынешний район его операций. – Он выпустил дым изо рта и втянул его обратно ноздрями – еще одна из его неприятных привычек, – затем поглядел на меня со своей капканьей улыбочкой. – Если мы так и не отправимся в Мозамбик, – сказал он, – у меня есть искушение спросить, сколько он платит.

      Капитан Ван Буннен жил не в гостинице, а в бунгало одного из портовых чиновников. Поскольку оно находилось в европейской части города, мы капитана не видели с того момента, как судно завели в ремонтный док и он передал Гутару деньги на оплату гостиницы за неделю. О ходе работ мы узнавали через молодого Бержье, третьего помощника, который обедал в том же ресторане, что и мы, когда не дежурил на судне.
      «Волвертем» находился в доке пять дней, когда Бержье сообщил нам, что ему официально заявили о продлении пребывания судна в доке еще на пять дней. По его мнению, для ремонта понадобится еще не менее пятнадцати дней, да и то если повезет. Он сделал такой вывод из беседы со старшим механиком, который рассказал ему об объеме работ и недостатке квалифицированных ремонтников, способных ускорить починку. Он также слышал разговоры о том, что владельцы судна, раздосадованные задержкой, хотят перевалить груз на другое транзитное судно, а «Волвертем» отправить порожняком в Момбасу.
      – Это серьезно? – спросил Гутар. Бержье пожал плечами.
      – С нашим «Волвертемом» все может случиться. Мы загружались в Момбасе и раньше – кофе, чай, сизаль, химикаты. Не исключено, что так будет и теперь, если мы до нее дотянем.
      – А куда отправляются эти грузы?
      – В какой-нибудь европейский порт, естественно. Но пока все это слухи и сплетни, как вы понимаете. Наверняка я ничего не знаю.
      Во всяком случае, он знал достаточно, чтобы отбить у меня аппетит.
      Позже мы с Гутаром обсудили ситуацию.
      Даже если сбросить со счетов слухи о Момбасе, перспектива была достаточно мрачной. Ведь мы питались на свои деньги, а они подходили к концу. Мне удалось поменять греческие драхмы, которые были у меня с собой, на ходящие в Джибути франки, чтобы сохранить доллары, но эти франки уже пролетели. Еще за десять дней пребывания на берегу пролетят и доллары, а ведь мы можем застрять и дольше. Значит, пришлось бы сидеть совсем без денег.
      У Гутара дела были не намного лучше. Правда, как французский гражданин, оказавшийся в стесненных обстоятельствах на заморской французской территории, он мог бы попробовать добиться репатриации за правительственный счет, но подобная идея была ему явно не по вкусу. По тому, как он ее отверг, у меня сложилось впечатление, что возвращение во Францию было бы для него не более разумным, чем возвращение в Грецию, и грозило бы подобными же нежелательными последствиями.
      Единственным выходом, по мнению Гутара, было пересмотреть условия нашего соглашения с капитаном Ван Бунненом. Гутар сказал, что нам нужно проявить твердость. Он применил выражение «благоразумно-угрожающее поведение». Именно так он и сказал.
      На следующее утро мы отправились к обсаженному цветами бунгало, где жил капитан, и застали его в тот самый момент, когда он выходил, чтобы отправиться на судно. Конечно, он был после обычного перепоя и встреча с нами ему никак не улыбалась. Его ожидало такси. Если бы Гутар не преградил ему путь, твердо став перед дверью такси, капитан наверняка бы не остановился.
      К несчастью, он все-таки остановился.
      – Чего вам нужно? – спросил он с раздражением.
      – Всего лишь поговорить, капитан. По делу. – Это, конечно, был Гутар. Он сразу взял команду на себя. Я всего лишь при том присутствовал. И я совершенно не виноват в том, что произошло.
      – Придется подождать, – резко бросил Ван Буннен. – Я тороплюсь. Мне нужно на корабль.
      Он снова протянул руку к дверце. Гутар дотянулся раньше.
      – Хорошо, капитан, – сказал он. – Мы поедем с вами.
      Ван Буннен колебался. Гутар держал дверцу распахнутой, но хотя он старался быть вежливым, выражение его лица было не из приятных. Ван Буннен взглянул на него и, не сказав ни слова, забрался в такси. Мы сели вслед за ним.
      В маленьком «рено» мы сгрудились как сельди в банке. Жара и до этого начала выжимать из меня пот, а в машине он ручьями лил мне в глаза. На Гутара жара будто не действовала. Как только мы отъехали, он повернулся к капитану, пытавшемуся безуспешно напустить на себя безразличный вид.
      – Ну, – сказал он коротко, – излагайте ваше дело.
      – Деньги, – сказал Гутар. – Нам нужны еще деньги.
      – Я оплатил вашу гостиницу за неделю. Так мы договорились.
      – Но теперь нам придется проторчать здесь дольше, чем неделю.
      – Это от меня не зависит.
      – Несомненно. Но мы все же целиком от вас зависим. Вы несете ответственность. Все, чего мы просим, так это помнить об этом.
      – Мы пришли к соглашению, которое вас устраивало. – Но ведь обстоятельства изменились. Значит, и соглашение должно измениться. Оно изменится, капитан.
      – Это уж я решаю.
      – Да. Настолько, насколько оно будет реалистичным. Затем Гутар стал излагать факты. Должен сказать, в этой части его упрекнуть не в чем. Он говорил спокойно и резонно. Он дал понять, что мы вовсе не собираемся подзаработать, а просто не хотим оказаться незаслуженной жертвой задержки. Он спросил, что произойдет, если он, гражданин Франции, будет вынужден обратиться к властям – он упомянул приятеля в комиссариате – и попросить о помощи, поскольку он остался без средств к существованию. Естественно, ему пришлось бы объяснить, почему он оказался в таком положении. Начнутся вопросы, потребуются разъяснения. Наконец он воззвал к доброму нраву капитана, напомнив ему о дружеских вечерах, проведенных вместе. Было видно, как капитан начинал смягчаться.
      Тут мы въехали во двор дока, и вдруг начался бедлам. Взрыв вызвала реплика Ван Буннена. Сама по себе она была довольно невинной. Однако капитан не учел, что терпение Гутара, решившего действовать уговорами, в один момент может лопнуть.
      Когда такси остановилось рядом с бортом судна, Ван Буннен сказал: «Хорошо, я подумаю». Затем он открыл дверцу и начал выбираться.
      Вот тут-то все и началось.
      Гутар издал горловой клекочущий звук и двинул ногой. Нога ударила капитана под зад, и тот растянулся на бетонной поверхности пирса.
      Неподалеку стоял сомалийский полицейский из охраны дока, и поначалу, я думаю, ему показалось, что капитан просто споткнулся. Он направился к нему, чтобы помочь встать. Но Гутар уже выскочил из такси и настиг Ван Буннена первым. Как только капитан поднялся на ноги, Гутар схватил его за рубашку и стал трясти, выплевывая фразы ему в лицо.
      – Так ты, значит, подумаешь, пьяный мешок с дерьмом? Ну так думай, думай сейчас, думай быстро, а то я с тебя не слезу. Понимаешь? Думай сейчас! Сейчас!
      Ван Буннен, оправившись от неожиданности, начал сам орать на Гутара и пытался стукнуть его. Тот парировал удар и врезал ребром ладони по лицу капитана.
      – Сейчас, Синдбад-мореход! Сейчас!
      Полицейский таращился на дерущихся белых, не зная, что предпринять, подкидывая в руке длинную дубинку, и принялся тоже кричать во всю глотку. Шофер-индиец и я выбрались из такси. Теперь все кричали. Послышался топот бегущих людей. В следующее мгновение молодой Бержье и старший механик схватили разъяренного Гутара за руки.
      Ван Буннен быстро ретировался. Из носа у него струилась кровь. Промокая ее носовым платком, он поглядывал то на нас, то на полицейского. Я был уверен, что капитан распорядится нас арестовать. Затем он, видно, передумал. Мы все еще могли доставить ему хлопоты. Ван Буннен, видимо, решил предупредить такой ход событий, официально избавившись от нас.
      – Эти два человека уволены с корабля, – произнес он громко.
      Гутар ответил громогласной нецензурщиной.
      – За неподчинение, – продолжал капитан. – Им повезло, что я не обвиняю их в нападении на вышестоящего начальника. Но это еще можно сделать, если они не угомонятся.
      Он повернулся и пошел по трапу на судно. Гутар вырвался и бросился за ним, но полицейский теперь вступил в дело. Он подошел к трапу и преградил ему путь.
      Гутар в бешенстве обратился к Бержье:
      – Этот мешок с дерьмом взял с каждого из нас по сто двадцать пять долларов.
      – Я знаю, – сказал Бержье, – но ничего не могу поделать. Он капитан.
      Тут мне в голову пришла, на мой взгляд, остроумная идея.
      – Ведь мы записались в члены команды, – сказал я. – Имеет ли капитан законное право уволить нас в иностранном порту захода, какая бы ни была причина, не рассчитавшись с нами?