ГЛАВА LVI

Путешествие

Теперь нам пора вернуться к двум другим героям этой истории, которых мы вынуждены были оставить на такое долгое время.

После своего свидания с доном Тадео, Валентин, едва успев проститься с молодым графом, немедленно отправился в путь с Трангуалем Ланеком и со своей неразлучной ньюфаундлендской собакой.

Оставляя Францию, Валентин принял для себя план поведения: он выбрал священную цель своей жизни, которая до тех пор шла день за днем, без воспоминаний о прошедшем, без забот о будущем. В то время вся будущность заключалась для него в более или менее осуществимой мечте получить после продолжительной службы, если только он не будет убит арабами, эполеты поручика, а может быть и капитана. Этим ограничивались все его честолюбивые замыслы, но даже и в этом он едва смел сознаваться себе, до того подобное честолюбие казалось ему неизмеримо высоким, когда он вспоминал о том, что некогда был нищим парижским мальчишкой.

Но когда молочный брат призвал его к себе, чтобы вверить ему тайну своего ужасного положения, в которое он попал, потеряв все свое состояние, и которое заставляло его искать выход в самоубийстве, тогда Валентин, без сомнения первый раз в жизни, начал размышлять серьезно.

Высоким завещанием воина, полковник де Пребуа-Крансэ, умирая, некоторым образом поручал ему своего сына. Валентин понял, что настала минута принять наследство, оставленное ему его благодетелем. Он не колебался.

Хотя с самого детства Валентин почти потерял из вида своего молочного брата, который по своему аристократическому происхождению и богатству жил в высшем парижском обществе и только тайно принимал у себя бедного солдата, он с первого раза угадал эту исключительную организацию, почти женскую, необыкновенно чувствительную, нервную, и между тем сильную, могущественную даже в самой своей слабости. Валентин понял, что этот молодой человек, воспитанный в правилах аристократизма и привыкший с помощью денег жить чужой деятельностью, погибнет, если он не протянет ему своей грубой руки простолюдина и не поддержит его в жизни, которая начиналась для него.

Как большая часть молодых людей, рожденных в богатстве, Луи не знал первых правил в жизни. Чтобы победить затруднения или преодолеть препятствия, он всегда прибегал к деньгам; но этот золотой ключ, отворяющий все двери, вдруг был для него потерян. Тогда Луи, после зрелых размышлений, дошел до печального убеждения в том, что он ничего не может сделать без помощи других и решился наконец убить себя.

Напротив, Валентин, с рождения привыкший жить своим собственным умом и самостоятельно находить средства к существованию, почувствовал, что его молочного брата надо совершенно переделать. Он не отступил перед этой трудной обязанностью, почти невозможной для того, кто подобно ему не носил в сердце своем зародыша способности к самоотвержению. Валентин решился сделать из Луи, как он красноречиво выражался, человека.

С этого дня цель всей его жизни сосредоточилась в одном желании посвятить себя исключительно заботам о своем молочном брате, которого он хотел сделать счастливым во что бы то ни стало. Валентин заставил Луи вдруг переменить образ жизни. Чтобы принудить молодого человека оставить Францию, он нашел прекрасный предлог: его любовь к донне Розарио.

Мы говорим, что Валентин в любви своего молочного брата нашел предлог, потому что решительно не предполагал, чтобы Луи мог когда-либо отыскать в Америке ту женщину, которая подобно блестящему метеору блистала несколько месяцев на парижском горизонте и потом вдруг исчезла.

Ступив ногою на землю Нового Света, Валентин хотел заставить Луи забыть романтическую страсть и повести его по новому пути, надеясь, что беспрерывные, вечно неожиданные перемены странствующей жизни не дадут ему времени подумать о любви, этой странной болезни, – как называл ее Валентин.

Случай, который всегда любит расстраивать наши планы, расстроил и планы Валентина, нечаянно сведя молодых людей с самого приезда их в Чили с молодой девушкой, которую Луи любил так страстно.

Вынужденный признать себя побежденным, Валентин благоразумно склонил голову, с терпением ожидая часа взять свое; он надеялся на слабость Луи и был убежден, что время излечит его от любви, которую донна Розарио, хотя и разделяла, однако первая признавала невозможной.

Признание, вырвавшееся у дона Тадео в пароксизме его горести, еще раз разрушило все намерения Валентина. Но вдруг светлая мысль, как молния, промелькнула в голове его. Мужественный молодой человек с жаром ухватился за представлявшуюся ему возможность отыскать донну Розарио, которую он горячо желал спасти и возвратить ее отцу.

Мы считаем бесполезным говорить, что Валентин составил новый план, который ему нравился чрезвычайно, потому что в случае удачи он мог доставить ему средство возвратить Луи счастье, дав ему вместе и богатство, и ту, которую он любил.

Утром в этот день, когда в ущелье происходила кровавая битва, описанная нами в предыдущей главе, Валентин и Трангуаль Ланек шли по дороге к Сан-Мигуэлю; за ними бежал Цезарь. Они разговаривали между собой, закусывая сухарем, который орошали время от времени смилаксовым настоем из кожаной бутылки, которая висела у Трангуаля Ланека за поясом.

День был великолепный, небо сияло прозрачным голубым цветом, и от лучей теплого осеннего солнца сверкали искры на каменьях дороги. Тысячи птиц, притаившись в изумрудной зелени деревьев, весело щебетали, а вдали виднелось несколько хижин, в беспорядке разбросанных по краям дороги.

– Послушайте, вождь, – сказал, смеясь, Валентин, – вы меня приводите в отчаяние вашей флегмой и вашим равнодушием.

– Что хочет сказать брат мой? – спросил с удивлением индеец.

– Как! Мы проходим мимо самых восхитительных пейзажей на свете, перед нами прекраснейшее местоположение, а между тем все эти красоты оставляют вас холодным как вон та гранитная масса, высящаяся на горизонте.

– Брат мой молод, – кротко заметил Трангуаль Ланек, – он впечатлителен.

– Не знаю, впечатлителен ли я, – с живостью отвечал молодой человек, – но только я вижу и чувствую, что эта природа великолепна и говорю это, вот и все.

– Да, – сказал ульмен глубоко выразительным голосом, – Пиллиан велик! Все это сделал он.

– Вы хотите сказать: Бог, вождь? Но это все равно; наша мысль одинакова и мы не будем спорить об имени. Ах! В моей стране, – прибавил Валентин со вздохом сожаления об отсутствующей родине, – дорого заплатили бы за то, чтобы полюбоваться тем, что я вижу каждый день даром. Правду говорят, что путешествие образовывает молодых людей.

– Разве на острове моего брата, – с любопытством спросил индеец, – нет гор и деревьев так как здесь?

– Я уже заметил вам, вождь, что моя страна не остров, а земля такая же большая, как и ваша; у нас, слава Богу, нет недостатка в деревьях, их даже много; и горы у нас есть очень высокие, между прочим Монмартр.

– Гм! – сказал индеец, который не понимал шутки молодого человека.

– Да, – подтвердил Валентин, – у нас есть горы, но в сравнении с этими они не более как крошечные холмы.

– Моя земля самая прекрасная на свете, – отвечал индеец с гордостью, – Пиллиан создал ее для своих детей, вот почему бледнолицые хотят отнять ее у нас.

– В ваших словах есть правда, вождь, и я не буду оспаривать этого мнения; спор завел бы нас слишком далеко, а между тем теперь мы должны заниматься более важными предметами.

– Хорошо! – сказал вождь снисходительно. – Не все люди могли родиться в моей стране.

– Справедливо, поэтому-то я и родился в другом месте.

Цезарь, бежавший возле двух друзей и подбиравший крошки, которые они бросали ему, вдруг глухо заворчал.

– Что там такое, старичок? – дружески спросил Валентин, лаская собаку. – Разве ты чувствуешь что-нибудь подозрительное?

– Нет, – спокойно отвечал Трангуаль Ланек, – мы приближаемся к деревне: собака почуяла окаса.

В самом деле, едва он проговорил эти слова, как индейский всадник показался на повороте дороги. Он подскакал к двум друзьям, поклонился им и продолжал свою дорогу.

– Знаете ли, вождь, – заметил вдруг Валентин, ответив на поклон проезжего, – что мы напрасно идем так открыто, не принимая никаких предосторожностей.

– Отчего же?

– Оттого, что на свете есть немало таких людей, которые были бы рады помешать нам.

– Кто знает, куда и зачем мы идем? Кто знает, кто мы?

– Никто, это правда!

– Ну, в таком случае не лучше ли действовать открыто? Мы путешественники, вот и все; если бы мы находились в пустыне, тогда другое дело; но здесь в деревне, почти испанской, предосторожности вместо пользы могут повредить нам.

– Не обращайте внимания на мое замечание и поступайте как хотите; притом, вы должны знать гораздо лучше меня, что следует делать.

Между тем оба спутника продолжали подвигаться вперед тем скорым шагом, который свойственен людям, обыкновенно путешествующим пешком, и который, по многозачительному выражению солдат, ест дорогу. Почти незаметно дошли они до входа в деревню.

– Итак, мы в Сан-Мигуэле? – спросил Валентин.

– Да, – отвечал индеец.

– И вы думаете, что донны Розарио тут уже нет? Ульмен покачал головой и отвечал:

– Нет.

– Почему вы так думаете?

– Я не могу объяснить этого моему брату.

– Отчего?

– Оттого, что я чувствую это инстинктивно. «Черт побери, – подумал Валентин, – если вмешается инстинкт, мы погибли».

– Но все-таки у вас есть же какая-нибудь причина? – прибавил он громко.

– Пусть брат мой смотрит.

– Ну, – отвечал молодой человек, глядя во все стороны, – я ничего не вижу.

– Вот моя причина: деревня слишком спокойна, женщины в поле, воины на охоте и только одни старики остались в жилищах.

– Это правда, – сказал Валентин, задумавшись, – мне это не пришло в голову.

– Если бы пленница была здесь, брат мой увидал бы воинов, лошадей; деревня жила бы, а теперь она мертва.

«Черт побери! – подумал Валентин. – Эти дикари удивительные люди; они видят все, угадывают все, и мы со всей нашей цивилизацией просто дети в сравнении с ними».

– Вождь, – сказал он громко, – вы мудрец; скажите мне, пожалуйста, кто научил вас всему этому?

Индеец остановился, величественным жестом указал молодому человеку на обширный горизонт и голосом, торжественное выражение которого заставило Валентина вздрогнуть, сказал ему:

– Брат, это пустыня.

– Да, – отвечал француз с убеждением, – действительно, – прибавил он про себя, – только в пустыне человек видит Бога лицом к лицу. О! Никогда не успею я приобрести познания, какими обладает этот индеец.

Они вошли в деревню. Как сказал Трангуаль Ланек, она в самом деле оказалась пустою. Так как во всех индейских деревнях двери были отперты, и путешественники, не входя в хижины, могли легко удостовериться в отсутствии жителей. В некоторых только они увидали больных, которые, лежа на бараньих кожах, жалобно стонали.

– Вы так хорошо угадали, вождь, – сказал Валентин с досадой, – что мы не находим здесь даже собак.

– Будем продолжать наш путь, – отвечал вождь, по-прежнему бесстрастный.

– Браво, – воскликнул молодой человек, – кажется нам нечего больше и делать, потому что, как видно, мы не успеем здесь собрать какие-либо сведения.

Вдруг Цезарь бросился с бешеным воем и, добежав до дверей одной уединенной хижины, начал царапать лапами землю.

– Может быть, в этом доме, – сказал Трангуаль Ланек, – мы узнаем что-нибудь о молодой девушке.

– Поспешим же туда! – с нетерпением вскричал Валентин.

Они бегом бросились к хижине. Цезарь все продолжал выть.

ГЛАВА LVII

Сведения

Когда Валентин и Трангуаль Ланек подбежали к хижине, двери ее отворились, и на пороге показалась женщина. Ей казалось около сорока лет, хотя на самом деле было только двадцать пять; но жизнь, которую ведут индейские женщины, работы, которыми они принуждены заниматься, скоро старят их и лишают в несколько лет той красоты, той молодости, которые среди наших женщин сохраняются так долго.

Лицо индианки светилось выражением кротости, смешанной с грустью; она, казалось, была больна. Шерстяная одежда ее голубого цвета состояла из туники, доходившей до ног, но очень узкой, что принуждает женщин этой страны передвигаться маленькими шагами; короткий плащ покрывал ее плечи и прикреплялся серебряной пряжкой, зашпиливавшей также пояс туники.

Ее длинные волосы, черные как вороново крыло и разделенные на восемь кос, падали на плечи и были украшены поддельными изумрудами; на шее ее были надеты ожерелья, а на руках браслеты из дутого стекла; пальцы были унизаны бесчисленным множеством серебряных перстней, а в ушах блестели четырехугольные серьги из того же металла.

Все эти вещи делаются в Арокании самими индейцами. В этой стране женщины очень любят наряжаться; даже у самых бедных есть множество дорогих вещей. Говорят, что более ста тысяч серебряных марок употребляются на эти женские украшения, сумма огромная в стране, где торговля заключается единственно в мене одного товара на другой, а монета почти неизвестна и поэтому весьма драгоценна.

Как только индианка открыла дверь, Цезарь так стремительно бросился в хижину, что чуть было не сбил с ног ее хозяйку. Она зашаталась и принуждена была прислониться к стене. Трангуаль Ланек и Валентин любезно поклонились ей и извинились за невежливость собаки, которую молодой человек напрасно звал к себе. Цезарь никак не хотел возвращаться.

– Я знаю, что так тревожит эту собаку, – кротко сказала индианка, – братья мои путешественники; пусть они войдут в это жилище, принадлежащее им; раба их будет служить им.

– Мы принимаем доброжелательное предложение моей сестры, – сказал Трангуаль Ланек, – солнце знойно; если она позволяет, мы отдохнем у нее несколько минут.

– Братья мои дорогие гости, они могут остаться в моем доме сколько они хотят.

После этих слов, индианка посторонилась и пропустила путников в хижину. Они вошли. Цезарь лежал посреди хижины, уткнув морду в пол и царапая его с глухими стенаниями; увидев своего господина, он подбежал к нему, махая хвостом, поласкался и немедленно принял свое прежнее положение.

– Боже мой! – прошептал Валентин с беспокойством. – Что такое случилось здесь?

Не говоря ни слова, Трангуаль Ланек лег возле собаки и, устремив глаза на пол, начал рассматривать его чрезвычайно внимательно. Между тем индианка оставила своих гостей одних, отправившись приготовить им закуску.

Через минуту вождь встал и молча сел возле Валентина. Тот, видя, что спутник его упорно хранит молчание, заговорил с ним:

– Ну! Вождь, что нового?

– Ничего, – отвечал ульмен, – это следы старые; им по крайней мере четыре дня.

– О каких следах говорите вы, вождь?

– О следах крови на полу.

– Крови? – вскричал молодой человек. – Разве донна Розарио убита?

– Нет, – отвечал вождь, – если эта кровь принадлежит ей, она только была ранена.

– Почему вы так полагаете, вождь?

– Я не полагаю, я в этом уверен.

– Но почему же?

– Потому что ее перевязывали.

– Перевязывали? Это уж слишком, вождь! Позвольте мне сомневаться в вашем убеждении; как можете вы знать, что той особе, которая была здесь, перевязывали рану?

– Брат мой слишком опрометчив; он не хочет порядочно подумать...

– Если я буду думать до завтра, то все-таки недалеко уйду.

– Может быть! Пусть же мой брат посмотрит на эту вещь.

Говоря эти слова, вождь протянул Валентину свою правую руку и показал ему, что заключалось в ней.

– Черт побери! – отвечал Валентин с досадой. – Это просто сухой листок; что я могу по нему узнать?

– Все! – сказал индеец.

– Вот что! Ну, вождь, если вы можете доказать мне справедливость ваших слов, я буду считать вас самым великим колдуном во всей Арокании.

Трангуаль Ланек улыбнулся.

– Брат мой все шутит, – сказал он.

– Вы приводите меня в отчаяние, вождь, неужели вам лучше хочется, чтобы я плакал? Но что же ваше объяснение?

– Оно очень просто.

– Гм! – сказал Валентин с сомнением. – Посмотрим.

– Этот листок, – продолжал ульмен, – от растения орегано; оно драгоценно, потому что останавливает кровь и залечивает раны; брат мой это знает.

– Да, это правда; продолжайте.

– Хорошо! Вот следы крови; очевидно здесь был кто-то раненый; на этом самом месте я нахожу листок орегано, а не мог же он явиться здесь сам по себе; стало быть, раненый был перевязан?

– Вы правы, – вскричал Валентин, остолбеневший от такого логического объяснения. Встав с комическим отчаянием, он ударил себя по лбу и прибавил: – Не знаю как это делается, но этот человек имеет талант доказывать мне беспрестанно, что я дурак.

– Брат мой недостаточно размышляет.

– Вы правы, вождь, вполне правы; но будьте спокойны, способность размышлять придет ко мне со временем.

В эту минуту в хижину вошла индианка и принесла для своих гостей два бычьих рога, наполненных жареной мукой. Путешественники, утром на скорую руку завтракавшие, с готовностью приняли предлагаемое, храбро съели муку и выпили хиху.

Как только они закончили, индианка подала им мате, которое они принялись всасывать с истинным удовольствием. Потом они закурили сигары.

– Братья мои желают еще чего-нибудь? – спросила индианка.

– Сестра моя добра, – отвечал Трангуаль Ланек, – она поговорит с нами?

– Я сделаю все, что угодно моим братьям. Валентин, знавший уже ароканские нравы, встал и, вынув два пиастра из кармана, подал их индианке, говоря:

– Сестра моя позволит мне предложить ей это на сережки?

При этом великолепном подарке глаза бедной женщины заблистали от радости.

– Благодарю моего брата, – сказала она, – брат мой чужеземец; не родственник ли он бледнолицей девушке, которая была здесь? Он конечно желает знать, что с ней сделалось... я ему сообщу все...

Валентин внутренне удивился проницательности индианки, которая с первого раза угадала его мысли.

– Я ей не родственник, – сказал он, – но друг; я принимаю в ней большое участие и признаюсь, что если сестра моя может дать мне о ней какие-либо сведения, она сделает меня счастливым.

– Я это сделаю, – сказала индианка.

Она опустила голову на грудь и задумалась, она собиралась с воспоминаниями. Трангуаль Ланек и Валентин ожидали с нетерпением. Наконец индианка подняла голову и, обращаясь к Валентину, сказала:

– Несколько дней тому назад высокая бледнолицая женщина, с глазами жгучими как луч южного солнца, приехала сюда вечером с десятью воинами. Я больна и поэтому уже целый месяц не хожу в поле, а остаюсь в деревне. Бледнолицая женщина захотела провести ночь в моей хижине; в гостеприимстве отказывать не следует и я сказала ей, что она у себя дома. К полуночи приехало много всадников, которые привезли бледнолицую девушку с кроткими и печальными глазами; она была пленницей той высокой женщины, – я это узнала после. Не знаю, как это случилось, но только молодая девушка успела убежать, пока высокая бледнолицая женщина совещалась с Антинагюэлем, который также приехал. Эта женщина и токи отправились отыскивать беглянку и скоро привезли ее сюда, привязанную к лошади и с разбитой головой; бедная девушка была без чувств; кровь текла у нее из раны, на нее было жалко смотреть. Не могу объяснить почему, но бледнолицая женщина, которая до сих пор дурно обходилась с молодой девушкой, вдруг переменила свое обращение, перевязала рану своей пленницы и начала очень заботиться о ней.

При этих последних словах Трангуаль Ланек и Валентин переглянулись. Индианка продолжала:

– Потом Антинагюэль и высокая женщина уехали, оставив в моей хижине девушку и десять воинов, которые должны были караулить ее. Один из воинов сказал мне, что эта девушка принадлежит токи, который хочет взять ее себе в жены. Так как воины Антинагюэля меня не опасались, этот человек признался мне, что молодую девушку украла высокая женщина и продала ее вождю. Токи распорядился так, чтобы родные не могли найти его пленницу и приказал своим воинам, как только бедняжка оправится настолько, что будет в состоянии перенести усталость дороги, увезти ее далеко, по ту сторону гор, в страну пуэльчесов...

– Что ж далее? – с живостью спросил Валентин, видя, что индианка остановилась.

– Вчера, – продолжала она, – молодой девушке сделалось гораздо лучше; тогда воины оседлали лошадей и уехали с нею в третьем часу дня.

– А молодая девушка ничего не сказала моей сестре? – спросил Трангуаль Ланек.

– Ничего, – печально отвечала индианка, – бедная девушка плакала; она не хотела ехать, но ее насильно посадили на лошадь, угрожая привязать ее, если она будет сопротивляться. Тогда она послушалась.

– Бедное дитя, – сказал Валентин, – они дурно обращались с ней, не правда ли?

– Нет, они выказывали к ней большое уважение; притом, я сама слышала, как токи, уезжая, приказывал им кротко обращаться с нею.

– Итак, она уехала вчера? – спросил Трангуаль Ланек.

– Вчера.

– В какую сторону?

– Воины говорили между собою о племени Коршуна, но я не знаю, туда ли они поехали.

– Благодарю, – сказал ульмен, – сестра моя добра. Пиллиан наградит ее; теперь она может удалиться, мужчины будут советоваться.

Индианка встала, не позволив себе никакого замечания, и вышла из комнаты.

– Ну, – спросил вождь Валентина, – что намерен делать мой брат?

– Путь наш начертан, как мне кажется, мы должны следовать по следам похитителей до тех пор, пока не отнимем у них молодую девушку.

– Хорошо, я сам то же думаю; только двух человек мало для исполнения такого намерения.

– Это правда, но что же можем мы сделать?

– Идти не раньше вечера.

– Почему?

– Потому что к тому времени Курумилла и, может быть, еще другие друзья моего брата присоединятся к нам.

– Вы в этом уверены, вождь?

– Уверен.

– Хорошо, в таком случае подождем.

Видя, что им придется провести несколько часов в этом месте, Валентин решился употребить их с пользой: он растянулся на земле, положил под голову камень, закрыл глаза и заснул. Цезарь лег у его ног. Трангуаль Ланек не спал; подняв в углу хижины веревку, он измерял все следы, оставшиеся на земле, потом призвал индианку и, указав ей на эти следы, спросил, не может ли она сказать ему, которые из них принадлежат молодой девушке.