ГЛАВА XLVII

Жоан

Одежда, покрывавшая индейца, была запачкана грязью, разодрана колючими растениями. Видно было, что он бежал быстро и по ужасным дорогам.

Жоан поклонился скрестил руки на груди и бесстрастно ждал вопроса.

– Брат мой принадлежит к храброму племени Черных Змей? – спросил дон Тадео.

Воин сделал головою утвердительный знак. Дон Тадео знал индейцев; он долго жил между ними, ему было известно, что они говорят только в случае крайней необходимости; поэтому безмолвие индейца не удивило его.

– Как зовут моего брата? – продолжал он. Индеец гордо поднял голову и отвечал:

– Жоан; я ношу это имя в память вождя бледнолицых, которого я убил в битве.

– Хорошо! – возразил дон Тадео с печальной улыбкой. – Брат мой вождь знаменитый в своем племени.

Жоан улыбнулся с гордостью.

– Брат мой, без сомнения, пришел из своей деревни; у него, конечно, есть дела с бледнолицыми и он меня просит, чтобы я сделал справедливую расправу между ним и теми, с кем он имел дело.

– Отец мой ошибается, – отвечал индеец резко, – Жоан не требует помощи ни от кого: когда он оскорблен, копье отомстит за него.

Дон Грегорио и Луи с любопытством следили за этим разговором, в котором не понимали ни слова, потому что еще не угадывали, чего хочет дон Тадео.

– Пусть извинит меня брат мой, – сказал он, – однако он должен же иметь какую-нибудь причину, чтобы явиться ко мне?

– Есть причина, – сказал индеец.

– Пусть же брат мой объяснится.

– Я отвечаю на вопросы моего отца, – сказал Жоан, кланяясь.

Бесстрастие ароканов изумительно. Как бы ни было важно поручение, возложенное на них, если бы даже замедление должно было причинить смерть человека, они никогда не соизволят говорить ясно и тотчас отдать отчет в этом поручении, если тот, кто их спрашивает, не сумеет искусно заставить их объясниться. Конечно, Жоан хотел сказать все; он чрезвычайно торопился, чтобы придти скорее; но не смотря на это, произносил слова одно по одному и как бы с нежеланием.

Для многих это обстоятельство может показаться необыкновенным и непонятным. Однако во время пребывания нашего в Арокании, отчасти невольного, мы сами не раз бывали жертвой невозмутимого флегматизма ароканов.

Дон Тадео знал, с кем имеет дело. Тайное предчувствие говорило ему, что этот человек принес важное известие. Он продолжал вопросы:

– Откуда пришел брат мой?

– Из деревни Сан-Мигуэль.

– Это далеко отсюда; брат мой давно вышел из Сан-Мигуэля?

– Луна исчезала за вершиной высоких гор, и только одно созвездие Южного Креста распространяло свой свет на землю в ту минуту, когда Жоан начал свой путь, чтобы прийти к моему отцу.

От деревни Сан-Мигуэль до Вальдивии около восемнадцати миль. Дон Тадео удивился такой скорости. Это еще более утвердило его в том мнении, что индеец принес чрезвычайно важное известие. Он взял со стола стакан, наполнил его вином и подал посланному, говоря дружеским тоном:

– Пусть брат мой выпьет этот напиток; вероятно, пыль дороги прилипла к его горлу и мешает ему говорить так свободно, как бы он хотел. Когда он выпьет, язык его развяжется.

Индеец улыбнулся; взор его сверкнул, он взял стакан и опорожнил его залпом.

– Хорошо! – сказал он, прищелкнув языком и поставив стакан на стол. – Отец мой гостеприимен; он действительно Великий Орел белых.

– Брат мой, конечно, пришел от вождя его племени? – продолжал дон Тадео, не терявший из вида цели, к которой стремился.

– Нет, – отвечал Жоан, – меня прислал Курумилла.

– Курумилла! – закричали Луи и дон Грегорио, невольно вздрогнув.

Дон Тадео вздохнул свободно; он попал на путь.

– Курумилла друг мой, – сказал он, – надеюсь, что с ним не случилось ничего неприятного?

– Вот его плащ и его шляпа, – возразил Жоан.

– Боже! – закричал Луи. – Он умер? Сердце дона Тадео сжалось.

– Нет, – сказал индеец, – Курумилла – ульмен; он храбр и мудр. Жоан похитил бледнолицую девушку с лазурными глазами; Курумилла мог убить Жоана, но не захотел этого; он предпочел сделать из него друга.

Белые тревожно прислушивались к словам индейца; несмотря на их туманность, они однако довольно ясно объясняли, что ульмен напал на след похитителей.

– Курумилла добр, – отвечал дон Тадео, – сердце его благородно, а душа не жестока.

– Жоан был вождь тех, которые похитили белую девушку, – продолжал индеец, – Курумилла переменился с ним одеждой и сказал Жоану: ступай к Великому Орлу белых и скажи ему, «что Курумилла спасет молодую девушку или погибнет». Жоан пришел не останавливаясь, хотя путь был длинен.

– Брат мой хорошо поступил, – сказал дон Тадео, крепко пожимая руку индейца, лицо которого засияло.

– Отец мой доволен? – сказал он. – Тем лучше.

– Так брат мой, – продолжал дон Тадео, – похитил бледнолицую девушку... хорошо ли ему заплатили за это?

Индеец улыбнулся.

– Бледнолицая женщина с черными глазами очень Щедра, – сказал он.

– А! Я так и думал! – вскричал дон Тадео. – Вновь эта женщина! Вновь этот демон! О! Донна Мария! Мы должны свести с вами страшные счеты!

Он узнал наконец, что ему нужно было узнать. Луи с трудом встал с кресла, на котором лежал, и, приблизившись к дону Тадео, сказал ему голосом, дрожавшим от волнения:

– Друг, надо спасти донну Розарио.

– Благодарю, – отвечал дон Тадео, – благодарю за вашу преданность, друг мой; но увы, вы слабы, ранены, почти при смерти!

– Что за беда! – вскричал с жаром молодой человек. – Если бы даже мне суждено было погибнуть, то клянусь вам, дон Тадео, честью моего имени, что и тогда я не успокоюсь до тех пор, пока донна Розарио не будет свободна и с вами.

Дон Тадео принудил его сесть.

– Друг мой, – сказал он, – трое преданных людей уже гонятся за похитителями моей дочери.

– Вашей дочери? – вскричал Луи с удивлением, смешанным с удовольствием.

– Увы, да, друг мой, моей дочери! Зачем мне иметь тайны от вас? Этот ангел с голубыми глазами, которого два раза вы спасали, дочь моя, единственное счастье, единственная радость, которые остаются мне на свете!

– О! Мы ее найдем! – воскликнул Луи с энергией. В своем волнении дон Тадео не заметил страстного выражения в глазах графа. Тот встал; несмотря на горе, которое он чувствовал, ему казалось, что к нему вдруг возвратились все его силы.

– Друг мой, – продолжал дон Тадео, – трое людей, о которых я вам говорил, стараются в эту минуту освободить бедного ребенка; не будем же мешать их планам; может быть, мы им повредим. Чего бы мне это не стоило, я должен ждать.

Луи сделал нетерпеливое движение.

– Да, я вас понимаю; это бездействие тяготит вас, но увы, неужели вы думаете, что оно не разбивает моего отцовского сердца? Дон Луи, я терплю ужасные мучения, все содрогается во мне при мысли об ужасном положении, в котором находится та, которая так дорога мне; но я чувствую, что действия, которые я мог бы предпринять ныне для ее спасения, будут скорее вредны, нежели полезны, и потому решаюсь, проливая кровавые слезы, бездействовать.

– Это правда! – признался раненый. – Надо ждать! Ждать, Боже мой! Тогда как она страдает, зовет нас, может быть! О! Это ужасно! Бедный отец!

– Да, – тихо сказал дон Тадео, – вспомните обо мне, друг мой, вспомните обо мне!

– Однако, – возразил француз, – это бездействие не может продолжаться; вы видите, я силен, я могу ходить, я убежден, что без труда могу держаться на лошади.

Дон Тадео улыбнулся.

– Вы великодушны и преданны, друг мой, и я не знаю как благодарить вас; вы возвращаете мне мужество и делаете из меня человека, почти такого же решительного как и вы!

– О! Тем лучше, если к вам возвращается надежда, – отвечал Луи, покраснев при словах своего друга.

Дон Тадео обратился к Жоану и сказал:

– Брат мой остается?

– Як услугам моего отца, – отвечал индеец.

– Могу я положиться на моего брата?

– У меня одно сердце и одна жизнь и оба принадлежат друзьям Курумиллы.

– Брат мой говорил хорошо; я буду ему признателен.

Индеец поклонился.

– Пусть брат мой вернется сюда при третьем солнце; он проводит нас по следам Курумиллы.

– При третьем солнце Жоан будет готов. Поклонившись с благородством, индеец ушел, чтобы несколько часов насладиться отдыхом, который после долгого и утомительного пути был очень необходим для него.

– Дон Грегорио, – сказал Король Мрака, – отправьте Бустаменте в Сантьяго не прежде как через три дня. Я присоединюсь к конвою в том месте, где начинается дорога в Сан-Мигуэль. Эти три дня необходимы вам, – прибавил дон Тадео, обращаясь с улыбкой к Луи, – мы не знаем, какие опасности и утомления ждут нас в предпринимаемом нами путешествии; вы, друг мой, должны быть в состоянии перенести их.

– Еще ждать три века! – прошептал с унынием молодой человек.

ГЛАВА XLVIII

Дупло

Воротимся однако к Курумилле.

Ночь была мрачная, темная. Курумилла и донна Розарио, пригнувшись к шеям своих лошадей и понукая их движениями и голосом, скакали во весь опор к лесу, неясные контуры которого уже обрисовывались на горизонте. Но запутанные извилины тропинки, по которой они ехали, как будто удаляли их от желанной цели. Достигни они леса, спасение их было бы несомненно!

Страшное безмолвие тяготело над пустыней. Время от времени осенний ветер печально выл между деревьями и при каждом порыве осыпал путешественников дождем сухих листьев. Беглецы скакали, не говоря ни слова, не оглядываясь назад, неподвижно устремив глаза на лес, первые планы которого все более и более приближались, но однако были еще далеки.

Вдруг звучное ржание лошади пролетело по пространству, как зловещий призыв военной трубы.

– Мы погибли! – вскричал с отчаянием Курумилла. – Они гонятся за нами.

– Что делать? – с испугом спросила донна Розарио. Курумилла не отвечал, он размышлял. Лошади все скакали.

– Остановитесь! – сказал ульмен.

И он остановил обоих лошадей. Молодая девушка позволяла ему действовать как он хочет; несколько часов уже она жила как в ужасном сне. Индеец велел ей сойти с лошади.

– Положитесь на меня, – сказал он ей, – все, что человек может сделать, я сделаю, чтобы спасти вас.

– Я это знаю, – отвечала донна Розарио дружески, – что бы не случилось, друг мой, я благодарю вас.

Курумилла взял молодую девушку на руки и понес ее легко, как ребенка.

– Зачем вы несете меня? – спросила она.

– Я хочу, чтобы не осталось следов от ваших ног, – отвечал Курумилла.

Он осторожно поставил ее на землю под деревом, возле которого рос кактус.

– В этом дереве есть дупло; сестра моя должна спрятаться в него и не шевелиться до моего возращения.

– Вы меня оставляете? – вскричала донна Розарио с испугом.

– Я сделаю фальшивый след, – возразил Курумилла, – потом ворочусь к вам.

Молодая девушка колебалась, она боялась очутиться таким образом одной, брошенной в пустыне ночью; одна мысль об этом приводила ее в ужас, которого она не могла преодолеть. Курумилла угадал, что происходило в ее мыслях.

– Это наше единственное спасение, – сказал он печально, – если сестра моя не хочет, я останусь, но тогда она погибнет, и в этом не будет виноват Курумилла.

Борьба изощряет волю, заставляет быстрее течь кровь. Донна Розарио не принадлежала к числу слабых европейских девушек, этих нежных растений, часто увядающих прежде, нежели им удастся расцвести; она была воспитана на индейских границах, и жизнь в пустыне не была для нее новостью. Часто на охоте она находилась в подобном положении, и потому была одарена душою твердою, характером энергическим; она поняла, что должна помогать, насколько возможно, великодушному человеку, который подвергал себя опасности для нее, и не препятствовать ему в деле, и без того уже трудном. Намерение ее было принято с быстротою молнии; она прогнала страх, овладевший ее умом, преодолела свою слабость и отвечала твердым голосом:

– Я сделаю все, чего желает брат мой.

– Хорошо! – отвечал индеец. – Пусть же сестра моя спрячется.

Говоря это, Курумилла осторожно раздвинул кактусы и лианы, закрывавшие нижнюю часть дерева, и открыл впадину, в которую молодая девушка опустилась с трепетом, как бедная птичка в орлиное гнездо.

Увидав, что донна Розарио устроилась довольно удобно, ульмен по-прежнему расправил ветви и совершенно скрыл убежище этой прозрачной занавеской. Он бросил на дерево последний взгляд и уверившись, что все было в порядке и что самый опытный глаз не может заподозрить, что кустарники были раздвинуты, вернулся к лошадям. Сев на свою лошадь и взяв другую за узду, он поскакал во весь опор, перерезывая прямо дорогу, по которой должны были ехать их преследователи.

Таким образом Курумилла скакал минут двадцать без остановки. Потом, рассудив, что достаточно удалился от того места, где была спрятана донна Розарио, он остановился, несколько минут прислушивался, наконец снял с лошадей баранью кожу, заглушавшую шум копыт, и опять поскакал как стрела.

Скоро лошадиный галоп послышался позади него; этот галоп, сначала отдаленный, приближался мало-помалу и наконец сделался совершенно ясен.

Курумилла почувствовал некоторую надежду: хитрость его, казалось, удалась. Он поскакал еще скорее и воткнув, на всем скаку, копье свое в землю, оперся на него, приподнялся на седле и тихо спрыгнул на землю, между тем как обе лошади, предоставленные самим себе, продолжали свой неистовый бег.

Курумилла проскользнул в кусты и поспешил возвратиться к донне Розарио в том убеждении, что всадники, сбитые с толку фальшивыми следами, которые он оставил им как приманку, узнают свою ошибку тогда уже, когда будет слишком поздно.

Ульмен ошибался. Антинагюэль разослал своих воинов по всем направлениям для отыскания следов беглецов, а сам он остался в деревне с донной Марией. Антинагюэль был слишком опытный воин, чтобы попасть таким образом впросак.

Скоро его лазутчики начали возвращаться один за другим, не найдя ничего. Последние из них привели с собою двух лошадей, обливавшихся потом. Это были лошади, брошенные Курумиллой.

– Неужели она от нас убежит, – прошептала Красавица, с бешенством разрывая перчатки.

– Сестра моя, – холодно отвечал токи со зловещей улыбкой, – когда я преследую врага, никогда он не убежит от меня.

– Однако ж?..

– Терпение! – возразил токи. – Беглецы имели ту выгоду, что далеко опередили моих лазутчиков; но, благодаря принятым мною предосторожностям, у них уже нет и этой выгоды; я принудил их оставить лошадей, которые одни могли спасти их; понимает ли меня сестра моя? – прибавил он. – Через час они будут в наших руках.

– Когда так, сядем проворнее на лошадей и поедем нимало не медля, – вскричала донна Мария.

– Поедем! – отвечал вождь.

Индейцы собрались в одно мгновение. На этот раз они попали на настоящую дорогу, поехали прямо в ту сторону, где находились беглецы. Антинагюэль сам предводительствовал своими воинами, донна Мария ехала возле него.

Между тем Курумилла возвратился к донне Розарио.

– Ну что? – спросила молодая девушка голосом, прерывавшимся от страха.

– Через несколько минут нас возьмут, – печально отвечал вождь.

– Как? Неужели нам не остается никакой надежды?

– Никакой! Их более пятидесяти; мы окружены со всех сторон.

– О! Что же такое я сделала, Боже мой, что принуждена я подвергаться таким несчастиям?

Курумилла беспечно растянулся на земле, положил возле себя оружие, которое было заткнуто у него за поясом, и со стоическим фатализмом индейцев, когда они знают, что не могут уже избегнуть угрожающей им участи, ждал бесстрастно, скрестив руки на груди, прибытия врагов, от которых, не смотря на все свои усилия, он не мог избавить молодую девушку.

Вдали уже слышался глухой лошадиный топот, приближавшийся все более и более. Еще четверть часа и все могло быть кончено.

– Пусть сестра моя приготовится, – холодно сказал Курумилла, – Антинагюэль приближается.

При этих словах ульмена, молодая девушка задрожала и взглянула на него с состраданием.

– Бедняжка! – воскликнула она. – Зачем вы старались спасти меня?

– Молодая девушка с лазурными глазами друг моих бледнолицых братьев; я готов отдать за нее свою жизнь.

Донна Розарио встала и подошла к ульмену.

– Вы не должны умирать, вождь, – сказала она ему своим кротким и выразительным голосом, – я этого не хочу.

– Отчего? Я не боюсь пыток; сестра моя увидит, как умирает вождь.

– Послушайте, вы слышали угрозы этой женщины? Она назначает меня в невольницы; стало быть, моя жизнь не подвергается никакой опасности!

Курумилла сделал знак согласия.

– Если же, – продолжала она, – вы останетесь со мною, вас возьмут и убьют?

– Да, – отвечал Курумилла холодно.

– В таком случае, кто же уведомит о моей участи друзей моих? Если вы умрете, вождь, каким образом узнают они, куда увели меня? Будут ли они тогда в состоянии освободить меня?

– Это правда, они не узнают ни о чем...

– Стало быть, вы должны остаться в живых, вождь, если не для себя, то для меня... бегите же, спешите к ним.

– Сестра моя хочет этого?

– Я требую.

– Хорошо! – воскликнул индеец. – Я уйду, но пусть сестра моя не унывает; скоро она увидит меня.

В эту минуту топот лошадей сделался еще громче; ясно было видно, что преследователи находились только в нескольких шагах от беглецов. Курумилла поднял оружие, заткнул его за пояс и, сделав последний знак ободрения донне Розарио, проскользнул в высокую траву и исчез. Молодая девушка оставалась с минуту задумчивой, но скоро, неустрашимо подняв голову и прошептав твердым голосом одно слово: «Пойду!» вышла из чащи, скрывавшей ее от взоров, и с решимостью встала посреди дороги. Антинагюэль и Красавица были в десяти шагах от нее.

– Вот я, – сказала донна Розарио твердым голосом, – делайте со мной что хотите.

Ее гонители, пораженные таким необычайным мужеством, остановились в изумлении. Мужественная девушка спасла Курумиллу.

ГЛАВА XLIX

Змея и ехидна

Донна Розарио стояла посреди дороги, скрестив руки на груди, и гордо подняв голову. Красавица быстро оправилась от волнения, которое причинило ей неожиданное появление ее невольницы; соскочив с лошади, она схватила руку молодой девушки и крепко сжала ее.

– О, о! – сказала она насмешливым тоном. – Мое прелестное дитя, так-то вы заставляете нас бегать за вами? Но не беспокойтесь, мы сумеем помешать вам рыскать где попало.

Донна Розарио отвечала на эти слова только улыбкой холодного презрения.

– А! – вскричала куртизанка, крепко сжимая ей руку. – Я сумею укротить ваш надменный характер.

– Сеньора, – с кротостью заметила молодая девушка, – вы больно жмете мне руку.

– Змея! – возразила Красавица, грубо ее отталкивая. – Зачем не могу я раздавить тебя под моими ногами!

Донна Розарио зашаталась, запнулась о корень дерева и упала. Ударившись лбом об острый камень, она слабо вскрикнула и лишилась чувств.

Антинагюэль стремительно бросился к ней, чтобы поднять ее. Кровь сильно текла из глубокой раны, при виде которой индеец зарычал как хищный зверь. Он наклонился к молодой девушке, поднял ее с чрезвычайными предосторожностями и старался остановить текущую кровь.

– Фи! – сказала ему Красавица с насмешливой улыбкой. – Вы хотите исполнять ремесло старухи, вы, верховный вождь вашего народа? Оставьте эту жеманницу, ваши попечения будут для нее бесполезны; кровь, напротив, принесет ей пользу.

Антинагюэль молчал: ему хотелось заколоть эту фурию. Он бросил на нее взгляд, до того исполненный гнева и ненависти, что донна Мария испугалась. Невольно она отскочила, чтобы стать в оборонительное положение, и поднесла руку к груди, чтобы вынуть кинжал, который всегда носила при себе.

Между тем заботы Антинапоэля оставались без последствий; молодая девушка все была без чувств. Через минуту Красавица увидела, что в свирепом вожде ароканов любовь превозмогала ненависть, и к ней возвратилась вся ее смелость.

– Пусть привяжут эту тварь к лошади, – сказала она, – и вернемся в деревню.

– Эта женщина принадлежит мне, – вскричал Антинагюэль, – я один имею право распоряжаться ею как вздумаю.

– Нет еще, вождь; когда вы освободите Бустаменте, тогда я отдам вам ее.

Антинагюэль пожал плечами.

– Сестра моя забывает, что со мною тридцать воинов, а она почти одна.

– Что значат эти слова? – спросила донна Мария надменным тоном.

– Они значат, – возразил индеец холодно, – что сила на моей стороне и что я поступлю как мне вздумается.

– Так-то держите вы ваши обещания? – заметила Красавица с насмешкой.

– Я люблю эту женщину! – возразил Антинагюэль глубоко выразительным голосом.

– Знаю! – вскричала она запальчиво. – Поэтому-то я и отдаю вам ее.

– Я не хочу, чтобы она страдала.

– Хорошо же мы понимаем друг друга, – воскликнула Красавица с насмешкой, – я отдаю вам эту женщину нарочно затем, чтобы вы заставили ее страдать.

– Если так думает моя сестра, она ошибается.

– Вождь, вы сами не знаете что говорите, вам незнакомо сердце белых женщин.

– Я не понимаю моей сестры.

– Вы не понимаете, что эта женщина никогда не будет вас любить, что она будет чувствовать к вам только презрение и что чем более вы будете унижаться перед нею, тем более она будет презирать вас.

– О! – отвечал Антинагюэль. – Я вождь слишком знаменитый, чтобы заслужить презрение женщины.

– После увидите; а пока я требую моей пленницы.

– Сестра моя не получит ее.

– Вы серьезно говорите это?

– Антинагюэль никогда не шутит.

– Ну, так попробуйте же взять ее от меня, – вскричала донна Мария.

Прыгнув как тигрица, она оттолкнула индейца и схватила молодую девушку, приложив свой кинжал к ее горлу так сильно, что из него брызнула кровь.

– Клянусь вам, вождь, – сказала она задыхающимся голосом, со сверкающим взором и с лицом, искривленным гневом, – что если вы не исполните честно обязательства, принятого вами, и не предоставите мне свободу действовать в отношении этой женщины как мне угодно, я убью ее как собаку.

Антинагюэль страшно вскрикнул.

– Остановитесь! – проговорил он с ужасом. – Я согласен на все.

– А! – закричала Красавица с торжествующей улыбкой. – Я знала, что будет по-моему.

Индеец с яростью кусал кулаки, досадуя на свое бессилие, но он слишком хорошо знал эту женщину, чтобы продолжать борьбу, которая непременно кончилась бы смертью молодой девушки; он знал, что в таком состоянии Красавица, не колеблясь, убила бы ее. Силою того изумительного самообладания, к которому способны только одни индейцы, он заключил в своем сердце волновавшие его чувства, заставил себя улыбнуться и сказал кротким голосом:

– Как вспыльчива моя сестра! Какое ей дело, теперь или через несколько часов будет принадлежать мне эта женщина, если сестра обещала мне отдать ее?

– Да, я отдам ее, но только тогда, когда Бустаменте будет освобожден из рук врагов, вождь, не прежде.

– Хорошо, – сказал Антинагюэль со вздохом сожаления, – если уж сестра моя требует, пусть она действует как хочет: Антинагюэль удаляется.

– И прекрасно, но пусть брат мой обеспечит меня против себя самого; он любит эту женщину и может вмешаться в дела мои еще раз.

– Какое обещание могу я дать моей сестре, чтобы совершенно успокоить ее? – сказал он с горькой улыбкой.

– А вот какое, – отвечала насмешливо донна Мария, – пусть брат мой поклянется Пиллианом, над прахом своих предков, что он не станет пытаться похитить эту женщину и противиться тому, что вздумаю я сделать с нею до тех пор, пока Бустаменте не будет свободен.

Вождь колебался; клятва, которую Красавица требовала от него, священна для индейцев; и потому ароканы в высшей степени опасаются нарушить ее, такое они имеют уважение к праху своих предков. Между тем Антинагюэль попал в ловушку, из которой ему невозможно было выйти; он понял, что гораздо лучше тотчас же покориться необходимости, но внутренне поклялся в неумолимой ненависти к той, которая принуждала его подвергаться такому унижению, и обещал себе отомстить ей самым ужасным образом, как только представится случай.

– Хорошо, – сказал он, улыбаясь, – пусть сестра моя успокоится; я клянусь над костями своих отцов, что не буду противиться ничему, что бы она ни вздумала сделать.

– Благодарю, – отвечала Красавица, – брат мой великий воин.

Куртизанка, точно так же как и Антинагюэль, не была обманута миролюбивым окончанием спора, происшедшего между ними; она поняла, что отныне приобрела себе неумолимого врага и сочла благоразумным остерегаться.

– Сестра моя намерена отправиться сейчас? – спросил вождь.

– Я велю везти эту женщину как можно осторожнее, – отвечала донна Мария, – пусть брат мой едет вперед; я последую за ним.

У Антинагюэля не было предлога остаться; поэтому он медленно, как бы с сожалением, присоединился к своим воинам, сел на седло и поехал, бросив на Красавицу последний взгляд, который оледенил бы ее ужасом, если бы она видела его.

Но куртизанка не занималась им в эту минуту. Она была вся предана своему мщению и смотрела с выражением жестокой иронии на молодую девушку, распростертую у ее ног.

– Жалкая тварь, – пробормотала она, – от безделицы падаешь ты в обморок, между тем как твои горести только начинаются. Дон Тадео, тебя терзаю я, когда мучаю эту женщину; добьюсь ли я наконец, чтобы ты возвратил мою дочь? О! – прибавила она с диким выражением. – Я достигну своей цели, хотя бы мне пришлось разорвать ногтями эту женщину!

Индейские служители остались возле донны Марии. В жару погони и спора, лошади, брошенные Курумиллой и приведенные лазутчиками, все время находились на одном месте, и никто не думал присвоить их себе.

– Приведите одну из этих лошадей, – сказала донна Мария.

Один из слуг тотчас исполнил это приказание. Куртизанка велела бросить молодую девушку поперек седла и привязать так, чтобы лицо несчастной жертвы было обращено к небу, а ноги и руки ее связаны под животом лошади.

– Эта женщина не крепка на ногах, – сказала она с сухим и нервным хохотом, – она уже ушиблась когда упала, и потому я не хочу, чтобы она подверглась опасности упасть еще раз.

Как всегда случается в подобных обстоятельствах, слуги, с целью угодить госпоже, с веселым хохотом встретили ее жестокие слова, как превосходную шутку.

Бедная донна Розарио не оказывала никакого признака жизни; лицо ее приняло мертвенный оттенок, кровь текла из раны на землю. Тело ее, страшно согнутое тем неудобным положением, в котором ее привязали, вздрагивало, и от того веревки еще больнее терли ее руки и ноги. Глухое хрипенье вырывалось из ее стесненной груди.

Когда приказания Красавицы были исполнены, она села на седло, взяла за поводья лошадь, к которой была привязана ее жертва, и поскакала в галоп.

ГЛАВА L

Любовь индейца

Красавица скоро догнала Антинагюэля, который, зная как она собиралась мучить молодую девушку, остановился в нескольких шагах от того места, на котором оставил ее, чтобы принудить ее ехать тише.

Это и случилось: как ни желала донна Мария ускорить бег лошадей, вождь с упрямством человека, который ничего не хочет понять, притворился, будто вовсе не примечает ее нетерпения, и продолжал ехать почти шагом до самого Сан-Мигуэля. Это сострадательное внимание, столь несогласовавшееся с характером и привычками ароканского токи, спасло жизнь донны Розарио; бедняжка, без сомнения, умерла бы от галопа лошади, к которой она была привязана.

Доехав до деревни, всадники сошли с лошадей, сняли молодую девушку и полумертвую перенесли в ту самую комнату, в которой два-три часа тому назад она в первый раз увидела куртизанку.

Индейцы, которые несли несчастную, грубо бросили ее в угол и ушли. Голова донны Розарио стукнулась об пол с глухим звуком; вид ее был поистине ужасен и, конечно, растрогала бы всякого, кроме кровожадной тигрицы, которой нравилось так жестоко обращаться с нею.

Длинные распустившиеся волосы молодой девушки в беспорядке падали на ее обнаженные плечи и прилипали к лицу вместе с кровью, которая текла из раны; лицо несчастной, запачканное кровью и грязью, имело зеленоватый цвет, а из полуоткрытых губ ее виднелись сжатые зубы. Руки и ноги, на которых еще висели концы грубых веревок, были испещрены кровоподтеками. Все ее тело дрожало от нервного трепета, а из тяжело поднимавшейся груди вырывалось свистящее дыхание.